Узник, забытый всеми, не ждёт свиданья, но превращает время в предмет страданья. В клетке, читая сонник, томится пленник. Вновь зацветают донник и подмаренник, густо-зелёный шпорник, чабрец, душица… Знаешь ли ты, затворник, на что решиться? Тело твоё, как воду, прольют на сушу, выпустят на свободу живую душу. Будешь не заключённым — царём, эмиром, будешь в костюме чёрном парить над миром. Ты — не последний грешник, не богохульник — скажешь: созрел орешник, зацвёл багульник…

Жизнь освобождается от груза, выучив страдания азы, и опять летит к поэту муза в виде легкокрылой стрекозы. Ивы спят, загадочны, как инки, как ацтеки, дремлют тополя… Сядет стрекоза на лист кувшинки — и возьмёт кукушка ноту «ля». Хор лягушек, чтобы не фальшивить, остудил в воде ненужный пыл. Не спугни сегодня музу — ты ведь стрекозу, как и меня, забыл.

Что ж ты пригорюнился, дурачок? Ты поймай мелодию на крючок, ты её, голубушку, зацепи, а потом держи её на цепи. На цепи мелодия не страшна, — ведь у покупателя пуста мошна: он, поэт и праведник, стал левшой с непонятной музыкой за душой… Ты забудь о прошлом, спокойно спи, Но держи мелодию на цепи — пусть она, как солнце, идёт в зенит, но при этом цепью своей звенит!

На просеках влажных, на светлых опушках сидели в своих разноцветных избушках стрекозы и бабочки, пчёлы, шмели… В их крохотных домиках розы цвели. Топились в избушках голландские печки, на окнах стояли прозрачные свечки, на солнечных стенах висели сачки, в которых сидели и пели сверчки. Берёзы как белые храмы стояли, играл богомол на огромном рояле, и там, где рождался таинственный мрак, его разноцветный топорщился фрак.

Ласточка щебечет: «Где мой суженый?», — и зовёт его что было сил. На пригорке храм стоит разрушенный, в нём живёт Архангел Михаил. Ходят молча мимо храма жители с детским чувством страха и вины. Знаю я, что и мои родители в этом храме были крещены. Здесь венчались и встречали праздники, отпевали родичей, как встарь, а сегодня воробьи-проказники залетают с улицы в алтарь. Но в пространстве, где светло и ветрено, вдруг возник Нерукотворный Лик, а между Богдановкой и Жедрино чудотворный стал журчать родник. Да и мы — уставшие, как водится, видим в небе как бы сквозь туман Рождество Пречистой Богородицы и Её Введение во храм.

Хлеб с моей руки клюёт синица, в речке просыпается налим, а в аду Иуде снова снится Вход Господень в Иерусалим. Есть ли миг меж действием и словом или нет таинственных преград между Воскресением Христовым и Его сошествием во ад?

В волнах Волги рыб мелькают спинки, в гнёздах птицы вывели птенцов, а народ вдыхает в Крытом рынке запах сыра, мяса, огурцов. И солдатик с пачкою «Казбека» овощной обходит молча ряд, чтоб купить у старого узбека символ воскресения — гранат.

Я хочу рассказать, как один аксакал По вселенной ходил, человека искал. Он по миру скитался с большим фонарём. Для живущих он был и слугой, и царём. Для усопших он воду живую носил — поливал огород, выбиваясь из сил. Мы не знаем теперь — был хорош или плох тот Эзоп, Демокрит, Гераклит, Архилох, или нет — Диоген. Он сегодня, как встарь, тихо в бочке сидит, обнимая фонарь. В твёрдой памяти старец и в здравом уме. И фонарь его вечный мерцает во тьме.

В этой жизни, яростной и жалкой, всё мы плачем и чего-то ждём… Пахнет ночь сиренью и фиалкой, пахнет липа мёдом и дождём. Будущее — в дымке и тумане, прошлое тяжёлый груз влачит. Но с небес, как прежде, — слышишь, Таня? — музыка нездешняя звучит. Шмель в бутоне, словно брошь в шкатулке, опьянённый музыкой, уснул, и каштаны в Мирном переулке тоже слышат некий тайный гул. Что ей нужно, музыке нездешней? Душу мучит, сердце бередит, а в траве меж вишней и черешней бабочка-капустница сидит.

Кто-то чистит на кухне картофель, кто-то плавленый режет сырок… Жизнь прекрасна, как пушкинский профиль, проступивший сквозь марево строк. В том, что прожито, в том, что забыто, музыкальная скрыта струя: даже в мелких подробностях быта отражается суть бытия — детство, радость, зажившая рана, тополь в мантии, белый как лунь, Моцарт, Пушкин, Онегин, Татьяна, удивительный месяц июнь.

Смерти просты законы. Взгляд у неё безгневный. Смотрит на нас с иконы Лазарь Четверодневный. Сердце больное ноет: нет ему в мире места… Мама тарелки моет, бабушка месит тесто. Ставим на стол бутылки: в сером пальто из драпа в дом из бессрочной ссылки нынче вернулся папа. Руки и ноги целы, снова он вместе с нами, только повито тело белыми пеленами. Он головой качает, спрашивает: не ждали? Бабушка отвечает: — Где же твои медали? Видишь, как покосился, высох и сполз к оврагу дом твой, пока ты бился за Сталинград и Прагу? — Смерть — не моя забота, Есть от неё спасенье — Лазарева суббота, Вербное воскресенье…

У шиповника колючки — как железные крючки… Доживём мы до получки, купим в дом половички, домотканые, рябые, как ручей, бегущий с гор… Под обои голубые их положим в коридор. Там часы гоняют стрелки, из пространства лепят шар — так, что звякают тарелки и бушует самовар. Так проходят дни и годы. Жизнь — мгновений череда. В платье, вышедшем из моды, стала я как часть природы — сныть, полынь и лебеда. Но пока не ставлю точки: смотрит око, дышит грудь… Может быть, мои листочки прочитает кто-нибудь?