Я никак не пойму смысла этого слова — «свекровь», не могу разобрать — кто золовка, кто деверь, кто шурин… Тихо льётся мука, словно тёплая белая кровь, вижу: бабушкин лоб почему-то сегодня нахмурен.       Месит бабушка тесто, какие-то шепчет слова,       и святая вода выливается в белую миску…       А за длинным столом примостилась соседка-вдова:       как всегда, по слогам поминальную пишет записку. То стрекочет сверчок, то собачий доносится лай, вспоминает вдова, как пришла похоронка на мужа, а с иконы на нас молча смотрит святой Николай, на просторах России лютует январская стужа.       Здесь над белой мукою невидимый ангел летал,       сердце бедных детей защищая от смерти и мрака,       здесь когда-то мой дед у святого Матфея читал       родословье Христа: «Авраам же роди Исаака…» Я не помню его, умер он до великой войны, знаю: бабушка Библию в старый упрятала китель. Ну, а я до сих пор всё томлюсь ощущеньем вины, потому что не знала Твое родословье, Спаситель.       Не могла прочитать я и собственной книги родства.       Умер проклятый век — а теперь уже сделалось поздно.       В палисаднике вновь шелестит молодая листва,       но на лике Святителя брови сдвигаются грозно. Я в помянник пишу: Параскева, Димитрий, Иван — и коснеет рука, вспоминая о Божией каре… Тихо бабушка Марфа садится ко мне на диван. Помнишь ты, дорогая, кто Зару родил от Фамари?