Колдунья траву и коренья сушила, и хлеб на крыльцо золотое крошила, и три воробья принимались клевать засохшие крошки. Их смерть не страшила, им некогда было о ней горевать. Колдунья, на шею надев ожерелье, листала погубленных душ каталог и сыпала соль в приворотное зелье, чтоб огненный пар застилал поволок. И три воробья на крыльце, как подростки, садились неловко на желтые доски. В овраге тихонько журчала вода, за темной оградой цвели георгины, и кто-то сказал: «У тебя никогда не будет несчастной любви и ангины». А, может быть, это придумала я? Чирикали весело три воробья. Колдунья на блюдце яичко катала и пела, и песней за сердце хватала, поскольку невнятные знала слова, что жарче огня, холоднее металла, она их, как травы, на воле брала — и три воробья умолкали в тоске, купаясь в пыли и сыпучем песке. А солнце сияло, как лик на иконе, и тело колдуньи сгорало в огне, покуда сверчок в золотистой короне сидел на холме на зеленой волне. И ворон удерживал в лапах подкову, сорока несла золотое кольцо… И вновь, повинуясь неслышному зову, Колдунья на теплое вышла крыльцо. Голодная кошка зевнула, как львица, заплакала иволга, скрипнула дверь… Колдунья, ведунья, знахарка, травница, пророчица, нищенка, где ты теперь? Уже не нашлёшь ни любви, ни мигрени — давно кружевная накидка твоя растаяла облаком в ветках сирени, где прыгают весело три воробья.