Никто мне не скажет ни слова: я слишком мала и глупа. Лицо накануне Покрова сечет ледяная крупа. Что может случиться со мною в младенчестве — лучшей из Мекк? Быть может, сплошной пеленою укроет минувшее снег? А может быть, прошлое станет водою, сбегающей с гор? Над будущей жизнью протянет Владычица Свой омофор.

Ребенок лежит в колыбели, и катятся слезы из глаз — то ранняя Пасха в апреле, то в августе — яблочный Спас, то время гудит, словно пчельник весной на цветущем лугу, то утром в крещенский сочельник купается голубь в снегу, то каплями в зреющем хлебе горят васильки вдалеке, то ангел купается в небе и зеркало держит в руке.

Но горькие детские слезы для нас непомерно сладки: я помню июльские грозы и ветлы у теплой реки, цвела полевая клубника под деревом в форме креста, слезою с Пречистого Лика катилась на землю звезда, и матери, кутаясь в шали, от нас отводили беду, и пыльной листвою шуршали деревья в колхозном саду.

Мы память свою растревожим и, пробуя время на вкус, на жертвенник сердца возложим какой-то немыслимый груз — беспутная жизнь кочевая, горючая правда одна, любовь, как вода ключевая, прозрачна до самого дна, а грех обезглавлен и связан, и будущий путь предрешен, и крест приготовлен, и Лазарь умерший уже воскрешен.

Сердце хочет любви — и не может себя превозмочь. Рыба-ангел в воде выгибает узорную спину. В храм уснувшего леса приходит монахиня-ночь, и к рассвету она принимает великую схиму. Воду черных небес бороздят облаков корабли, звезды слабо мерцают, луна одинокая светит… Ты у сердца спроси — почему оно хочет любви, ты у сердца спроси — но оно ничего не ответит. И не скажет волна, что с тобою нас ждет впереди, на остывший песок набегая в волнении светлом. Сердце хочет любви, даже если не бьется в груди, а мерцает в ночи, словно уголь, подернутый пеплом. Тихо дерево стонет, кричит на лугу козодой — эта птица ночная пророчит тебе катастрофу. Повтори еще раз — сердце хочет любви молодой… Лунным светом на мантии ночь вышивает Голгофу.

Кто в воздухе жилья, как в коконе прозрачном, на кухне режет хлеб и чайник кипятит? А бабочка летит на свет в окне чердачном, а бабочка летит, а бабочка летит. Ночь достает звезду и лунным светом плещет из старого ковша на почерневший лес. А бабочка летит, а бабочка трепещет, у светлого окна почти теряет вес. Кто отпустил ее в роскошном платье бальном лететь на этот свет, сияющий в ночи? Но вспыхнет новый луч в окне полуподвальном — поставит на окно ребенок три свечи. Пей свой остывший чай, томись о беспредельном, тебе смотреть на свет никто не запретит. Тьма за твоим окном обшита швом петельным… А бабочка летит, а бабочка летит…

Уже пора за стол садиться, пустые рюмки ставить в ряд… Мы так же хлеб едим, как птицы клюют созревший виноград. Береза ветку завитую опустит вдруг на тротуар… Мы так же воду пьем святую, как пчелы в поле пьют нектар. Вдруг загудит над этим полем грозы могучий контрабас… Мы так детей своих неволим, как ангелы целуют нас. Но как, скажи, нам научиться на перекрестке двух дорог так полюбить цветок и птицу, как человека любит Бог?

Любовь отбрасывает тень тоски и торжества, как это делает сирень — цветы ее, листва, и узловатый узкий ствол, и ветви на весу, как я тягчайшее из зол в груди своей несу. Любовь, лицо рукой закрыв, не видит наших слез. В буддийских храмах старых ив, в больших церквах берез засвищут птицы, запоют о счастье без вины, кукушка наведет уют в часовне бузины. Травою зарастет пустырь, и съест огонь зола, и будет леса монастырь звонить в колокола. А ты, любовь, пройди, как тень, волною в небо хлынь, как эта сладкая сирень, как горькая полынь.

Мне сон удивительный снится: каштаны уже отцвели, какая-то грустная птица сидит в придорожной пыли, а ветер, как ангел бесплотный, мне шепчет, листвою шурша: когда-то была беззаботной, беспечной и легкой душа, сердечные раны лечила, читая аббата Прево… Зачем же ты днем расточила сокровище сна своего?

Мне сон удивительный снится: на мир я смотрю с высоты и вижу — в одежду из ситца оделись лесные цветы, а вишни уже облетели — и тонут в зеленых шелках, и сердце в оставленном теле похоже на птицу в силках. Да, память — великая сила, но сердце — сильнее всего… Зачем же я днем расточила сокровище сна своего?

Откроется мне понемножку какой-то таинственный путь, и жимолость бабочки брошку приколет на пышную грудь, а ива увидит сквозь слезы летучей июньской грозы в растрепанных прядях березы капроновый бант стрекозы. И будет шиповник царапать цветущею веткой меня… В какое хранилище спрятать сокровище этого дня?

В какую великую книгу сокрыть, уберечь от Суда стрижей боевую квадригу, подземных кротов города, зари угасающей алость, воды ледяное стекло и эту щемящую жалость к тому, что навеки прошло? Над веткой сирени, быть может, тяжелые пчелы гудят, и память былую тревожат, и раны ее бередят.

Смиреннее память, чем инок, надменней она, чем гордец. Но где вы, в каких палестинах, сокровища наших сердец? В каком вы покое великом нас будете в вечности ждать, пред Божьим таинственным Ликом вы сможете ль нас оправдать? Над райской цветущей долиной верните нам зренье и слух… Иль вы — только пух тополиный, мерцающий в воздухе пух?