Мне сон удивительный снится: каштаны уже отцвели, какая-то грустная птица сидит в придорожной пыли, а ветер, как ангел бесплотный, мне шепчет, листвою шурша: когда-то была беззаботной, беспечной и легкой душа, сердечные раны лечила, читая аббата Прево… Зачем же ты днем расточила сокровище сна своего?

Мне сон удивительный снится: на мир я смотрю с высоты и вижу — в одежду из ситца оделись лесные цветы, а вишни уже облетели — и тонут в зеленых шелках, и сердце в оставленном теле похоже на птицу в силках. Да, память — великая сила, но сердце — сильнее всего… Зачем же я днем расточила сокровище сна своего?

Откроется мне понемножку какой-то таинственный путь, и жимолость бабочки брошку приколет на пышную грудь, а ива увидит сквозь слезы летучей июньской грозы в растрепанных прядях березы капроновый бант стрекозы. И будет шиповник царапать цветущею веткой меня… В какое хранилище спрятать сокровище этого дня?

В какую великую книгу сокрыть, уберечь от Суда стрижей боевую квадригу, подземных кротов города, зари угасающей алость, воды ледяное стекло и эту щемящую жалость к тому, что навеки прошло? Над веткой сирени, быть может, тяжелые пчелы гудят, и память былую тревожат, и раны ее бередят.

Смиреннее память, чем инок, надменней она, чем гордец. Но где вы, в каких палестинах, сокровища наших сердец? В каком вы покое великом нас будете в вечности ждать, пред Божьим таинственным Ликом вы сможете ль нас оправдать? Над райской цветущей долиной верните нам зренье и слух… Иль вы — только пух тополиный, мерцающий в воздухе пух?