Человек живёт на большой горе, на большой горе в земляной норе, что ему кричать и о чём молчать, если в сердце — лёд, а на лбу — печать? Вижу неба дальнего уголок, там звезда похожа на уголёк, отражается эта звезда в реке, словно зверя знак на десной руке. А повсюду — мир, где царит закон, где сидит на троне большой дракон, раздаёт народу вино и хлеб, а дворец его — как семейный склеп. На такой сюжет не польстится Босх: на пустой алтарь он наводит лоск, а мужицкий Брейгель сквозь вой и хрип два штриха добавит к портретам рыб. Но когда закончится лов без слов и когда замолкнут и лай, и рык, вдруг появится инок Андрей Рублёв, а в его руках — кроткий Спаса Лик.

В старом бараке, где твой появляется враг,       вещи живут, погружённые в холод и мрак:             вилки, ножи, золотые часы на руке, ворох одежды в огромном, как мир, сундуке,       кольца, браслеты… Забытый за давностью лет,       чей-то знакомый, костями гремящий скелет. В доме напротив, где твой появляется друг, вещи встают в хоровод, в заколдованный круг. Что-то бормочет кофейник на старой плите, булькает чайник:       «Мы стали с тобою не те,       нос мой облуплен, твоя потускнела эмаль… Жизни не жаль. Но вернём ли её мы? Едва ль. Мы постарели и в ту же попали графу,       что и скелет, в коридорном стоящий шкафу. Там он стоит и костями тихонько гремит —       мы ж исчезаем. Мы свой исчерпали лимит». Друг мой и враг мой! Как вещи знакомые, мы       тоже пронизаны духами света и тьмы:             в розе засохшей и в веточке вербы живой, в старом погосте, заросшем зелёной травой,       в глине смиренной, где спрятан бунтующий прах,             в лжи откровенной и в правде, скрывающей страх, — в каждом предмете и в каждом событии есть       весть о спасении или о гибели весть. А для того чтоб явиться на праведный Суд,       кости сухие не слово, а плоть обретут.

У вещей знакомых застыли лица:       Смысл их то спрятан, то обнажён в полотне фламандском с убитой птицей,       обезьяной, персиком и ножом. Или вот, к примеру, мясная лавка,       где среди колбас — голова быка, и уже запачкана кровью травка       по ужасной прихоти мясника. А на заднем плане, в дали опасной       облака на небе стоят грядой, и мясник знакомый в рубахе красной       разбавляет молча вино водой. Недомолвки странные, оговорки,       первородный грех и моя вина… Но при чём здесь ломкие устриц створки       и на блюде — рыба и ветчина?

      В рыбной лавке на скользком прилавке, как художник того захотел,       появляется в шуме и давке груда мокрых трепещущих тел.       Сёмги, сельди, угри и миноги — содержимое блюд и корзин,       а над ними висят осьминоги и осётр, как большой лимузин.       Крабы, окуни, хищные щуки, дьявол вод — электрический скат…       Что ж, телам, обречённым на муки, уготован прельстительный ад:       в вечной гибели не признаваться, прятать тщательно тайны свои,       на большом полотне красоваться в блеске тусклой сырой чешуи.

Голландский натюрморт. При всей дороговизне заморских раковин, цветов,       лишённых жизни, художник пишет их. Вот день сошёл на нет, но из самих вещей исходит тихий свет. Как близок мир вещей художнику, как дорог! Вот устрица лежит.       Из приоткрытых створок струится некий ток. Так ночью, не спеша,       от тела отлетит свободная душа. Кувшин с вином, и хлеб,       и чёрные оливки, прозрачный виноград,       и в синей чашке сливки,             и персик розовый, и ночи капюшон, и тот, кто к трапезе священной приглашён, — всё в этом полотне, исполненном значенья, не для услады глаз и не для развлеченья — для размышления       о милости Отца, взрастившего шипы       тернового венца.

Зная власть небесного патроната,       наш художник — праведник и герой — нам напишет лопнувший плод граната       и лимон со срезанной кожурой. Это всё — со мной и с тобою рядом,       и уже не кажется странным сном… Вот корзина с вишней и виноградом,       и пшеничный хлеб, и кувшин с вином. Горизонт желаний на градус сдвинут,       и прозрачен мир, как крыло осы. Но бокал наполненный опрокинут,       и с бокалом рядом лежат часы. Это значит: жизнь твоя быстротечна,       хаотична, празднична, но проста, — и вино разлитое будет вечно,       словно кровь, по каплям стекать с холста.

Букет живых цветов был выхвачен из мрака       и странным волшебством на холст перенесён — там мотылёк сидит на тонком стебле мака,       прекрасен, как мечта, как ангел, невесом. И свет вокруг него как бы тончайшей пылью       нам кажется. И мы       врагов своих простим, чтоб в смертный час у нас       вдруг появились крылья, как говорил о том блаженный Августин.