Ты, грызущий яблоко истин падших, — человек, не помнящий братьев младших — муравья, ползущего по дороге, воробья, не платящего налоги, мотылька, скрестившего правду с ложью, стрекозу, а также коровку Божью, ты, забывший горлицу, краснопёрку да дверную щёлку, ржаную корку, ты, не слышащий перебранки двух синиц, но владеющий счётом в банке, дорогим авто с голубым экраном и экспрессом жизни с его стоп-краном, ты один не знаешь, о чём ты тужишь, ты один не помнишь, кому ты служишь, и понять не можешь ты — что ты значишь… Ты идёшь один по земле и плачешь.

Помолчи, не говори ни слова: где-то птица мелкая поёт… Жизнь вокруг соснова и елова — колется, а плакать не даёт. Вот стоят деревья-соборяне, дивные высокие дубы. Я хожу по ягодной поляне, собираю красные грибы. От моих усилий мало толка: тронешь шляпку — и прилипла к ней жёлтая сосновая иголка и другая — чуть позеленей. Спутники мои оторопели, спрятались, попадали в траву. Я кричу, пугая птичьи трели. жалобное детское «ау!». В небе виден месяца осколок, где-то рядом озеро блестит, падают на землю иглы ёлок, и листва на дубе шелестит.

День проходит без смысла и толка, но летят пауки в облаках с небольшими запасами шёлка в небогатых заплечных мешках. Среди прочих вещей непонятных возникает такой артефакт: платье осени в шёлковых пятнах небольших серебристых заплат. И, запутавшись в гуще событий, царь природы в железном венце вдруг почувствует шёлковых нитей тонкий холод на трезвом лице. Вечность невод раскинула тайный… В паутине её мы могли б притвориться толпою трамвайной или стаей бессмысленных рыб, иль, насытившись смертью мгновенной, сняв сосновый пиджак мертвеца, вдруг проснуться с улыбкой блаженной, паутину стирая с лица.

Не лодырь, не завистник, сухая голова, — цветёт тысячелистник — солдатская трава. Роса на хвойных лапах как слёзы маеты… Но этот горький запах и мелкие цветы, зелёно-серый стебель среди лесных шпалер… А рядом — то фельдфебель, то унтер-офицер. Жужжит комар-безбожник и трутень-атеист, скрывает подорожник невинно-нежный лист; но он глядит с любовью сквозь призрачную синь туда, где долю вдовью клянёт трава-полынь.

Мы встретились в день избавленья от мук. Деревья листвой шелестели. Была я печальна, как маленький жук, лежащий в холодной постели. Печаль раздавалась, как голос с небес, и рос над покинутым городом лес. А в городе этом в квартире одной кипел, задыхаясь, кофейник, и я засыпала, и рос надо мной случайной любви муравейник. Вокруг шевелился таинственный сор, и птицы смотрели из лиственных нор. А в городе крутят немое кино, прощальный горит целлулоид, и бабочки в пёстрых летят кимоно, и смерть их, преследуя, ловит. И, силы теряя, ползёт муравей к фонтанам деревьев под струи ветвей. Коричневый город на узкой тропе не зря называют Китаем… Увидев друг друга в случайной толпе, мы ужас любви испытаем — и, взявшись за руки, как дети, пойдём туда, где вдвоём навсегда пропадём, туда, где в сплетении чёрных корней, не связанных узами брака, исчезло пространство, и спины камней едва выступают из мрака.

Есть два дерева — лавр и секвойя, чья листва зелена и суха. Есть три времени — время покоя, время памяти, время греха. Ветви ивы висят, словно плети, лёд стеклянным звенит бубенцом. Существуют три встречи на свете — с мужем, сыном и блудным отцом. А четвёртая смертной стрелою в камень бьёт, на котором стоим, и уводит от Дафниса Хлою, и сшивает стальною иглою душу старости с детством твоим.

Всё в природе приходит в движение, и выходит в лесу на амвон иерей, запрещённый в служении, — потерявший величие клён. Где восторг его, трепет, свечение? Где священной листвы ремесло? Золотое его облачение потемневшей водой унесло. Мы тоже заплакали, только ведь заключённая в теле душа всё твердит, что последняя проповедь несказанно была хороша.

Берёз священная эротика, дождя осеннего елей и пламенеющая готика пирамидальных тополей. Дрожащей рощицы осиновой оглядка на романский стиль и старой лампы керосиновой коптящий, как всегда, фитиль. И клёны византийской роскоши, и жалобы китайских ив, что ясень у деревни Ростоши листвой торгует на разлив.

Очертания душ я ищу в облаках, чтобы шелест земной затаился, притих. Заседает в ветвях воробьиный конклав. Спрятал в пёрышки клюв воробей-еретик. Каждый день в половине восьмого утра воробьиное дерево — грецкий орех — начинает звучать, выдавать на-гора воркование, свист, щебетание, смех. Этот щебет напомнил мне форму бровей Суламифи и губ её алых изгиб, но на ветке сидит еретик-воробей и с сочувствием смотрит на пастбище рыб — голубой водоём, где гуляют вдвоём краснопёрка и линь среди рыбьих отар, где они затаились в молчанье своём на военном параде супружеских пар.

Что сердце для тебя? Земных страстей оплот. Оно мне говорит, что мир — созревший плод, но разум не готов к познанию итогов. Узор земных вещей подобен ряби вод, подземным городам, где есть владыка — крот, волнению листвы в ее лесных чертогах. Кто создал сей узор? Не Ангелов ль Совет? Узор земных вещей то ярок, словно свет, то блёкл, неуловим, то праздничен, как фреска. Я вглядываюсь в мир, и вопрошаю я: где явленный для всех орнамент бытия? Где зодчий облаков и фосфорного блеска? Зачем нас этот мир пускает на постой и под невнятный шум дождя в листве густой нам задаёт, как Сфинкс, одну из трёх загадок? Но, знаешь ли, в ответ раздастся детский всхлип, поскольку, человек, — будь ты хоть царь Эдип, — узор земных вещей земному сердцу сладок. Китайцы говорят, что нет запретных тем. Что вянут лепестки цветущих хризантем, когда они во всём подобны перьям птицы. Рисунок на воде — ущербная луна — напоминает мне иные времена, иные письмена, иных стихов страницы…

С церковью рядом ремесленник бродит печальный: глину он ищет и стан размещает гончарный. Рядом на паперти голуби ходят кругами. Вылепил мастер фигурку с крутыми рогами, ослика белого и голубую синицу, кисть для художника, а для поэта — цевницу, вылепил лиру, не нужную грешному миру, вылепил ангела — бедным мирянам и клиру. Что-то мне кажется, что-то мне чудится, мнится: с церковью рядом горбатая бродит травница, в яркую зелень бросает стальную булавку, в лавку приносит простую целебную травку: горький бессмертник, сухой подорожник и млечник, чтобы заваривал чай себе старый горшечник, чтоб становилось горшечнику горько и сладко и от больного бежала бы прочь лихорадка. В гибких ветвях воробьи раскричались, как турки. Старый ремесленник новые лепит фигурки: двух снегирей на заснеженной ветке рябины, пойманных рыб, изогнувших блестящие спины, лепит павлина на древе из райского сада, лепит Орфея, ведущего душу из ада, и Моисея с жезлом, источающим воду. Лепит из глины он грех, поразивший природу. Мастер уснул, распростившись с земными делами, церковь стоит и сияет во тьме куполами, с церковью рядом горбатая бродит знахарка — ждёт, чтоб ей подали дым от свечного огарка. Облако в небе, как время, меняет обличье, глиняный ангел летит, причитая по-птичьи, тихо летит над землёю, убогой и сирой, глиняный ангел со сломанной глиняной лирой.