Две птицы — Блаженство и Ужас — летят, опереньем горя. Купаются голуби в лужах в последние дни октября. В печальные дни листопада душе утешения нет, но грешникам, жаждущим ада, дарован особенный свет: он страждущим листьям осенним несёт долгожданную весть о том, что чревата спасеньем тоска, пережитая здесь, что станут иконою Спаса осенней листвы вороха, что тайною смертного часа очищена бездна греха.

Ты плачешь слезами сухими, с собой расстаёшься навек, когда превращается в имя знакомый тебе человек. Шепчу, содрогаясь от боли: Вальхалла, Аид и Шеол… Куда же ты спрятался, Толя? Куда и зачем ты ушёл? Звездою серебряно-плоской украшен под вечер погост, и плачет в одежде сиротской по Толе Спартаковский мост. А он в неземной атмосфере с нездешнею скрипкой в руках, как Моцарт, простивший Сальери, в блаженных плывёт облаках.

Когда нам сказали: пространство открыто, мы двинулись молча сквозь лес алфавита, сквозь дебри согласных — шипящих, сонорных, сквозь заросли знаков — то белых, то чёрных. Мы двинулись молча сквозь облако гласных, парящих над миром в одеждах атласных. Сквозь все языки, диалекты, наречья прошла говорящая плоть человечья. Зачем? Чтоб изведать молчанья законы. Зачем? Чтоб увидеть слова, как иконы, чтоб вещи увидеть знакомые — им бы пришлись по душе их словесные нимбы, увидеть, как голуби на колокольнях клюют наше прошлое в рифмах глагольных, увидеть страданье как зону сиянья, а смерть — как загадочный знак препинанья.