Пьяный Фомин на берегу Вахша, штормовка, жестяная от соли, не снять, всюду комары. «В последнем кадре моего фильма поэт Худойдод-заде едет на осле». «На каком?» «На обыкновенном». «Христос, что ли?» «Нет». Духота. Воздух трескается. Вахш несет глиняные воды. В стационаре биологов мы пили спирт из грелки, и он попахивал резиной. Горели свечи. Симонов с Ельцовой почему-то уединились в палатке. Сияли соленые звезды, стояла такая здоровая тишина, что было слышно, как плещутся сазаны. В заповеднике «Тигровая балка» даже песок белый от соли. Вдруг появились сторожа-туркмены: «Кто вас прислал сюда?» Мы их изгнали. «Потом я заснял кабана в озере, нет, поросенка». «Хрю-хрю». «Кроме шуток». На следующий день мы были у Ораза. Русского мальчика усыновили туркмены, и он стал мусульманином. Небольшого роста с щетиной. Я долго стоял в сарае, где выводились шелковичные черви. Портвейн был теплым. «Это та самая Мальцева, которая с Сапожковым?» «Зачем об этом вспоминать?» «Да я не об этом». Нары у самого ручья. Мы откинулись на подушки и рассмеялись соловью. Кто не созерцал на Востоке — кулик в своем болоте. Вечером битый час мучались с саксаулом. Фомин снова полночи блуждал с фотоаппаратом по тугаям, к чему-то прислушивался, ждал. Был один в громадной тьме, но хорошо знал, что не один. Кандидат наук Крымова спала в комнате по соседству. Что ничего не значило. Я покурил, кашлянул два раза, хлопнул комара на шее и лег спать. Стоял симфонический покой. Эра лежала у ног. Цвел, гудел, проявлялся мир. Падали с ярким звоном звезды. Существовали рыбы с горящими глазами. Давно всё понимали змеи. орлы, дикобразы, вараны. Шакалы. Но чего-то искали. «Очень близко слышал вой. Приходили пожрать». «Но струсили?» «Благодари, что не укусили за пятку». «Хм». Зачем мы приезжали сюда, смешно сказать: отбирать образцы растений для ВДНХ.

Тогда ты уехала в Гулькевичи, а я остался в Душанбе продавать дом. Сколько добра накопила покойная матушка, а мне пришлось отдавать за бесценок! Мрак. В Таджикистане шла гражданская война, по вечерам слышны выстрелы, бесцеремонные патрули шмонают всех подряд. Контейнерная станции пуста – кто и как договаривается об отправке – тайна за семью печатями. Прапорщик угрюмо сплюнул сигарету: «Заварил кашу горбатенький…» Город в блокаде: железнодорожного сообщения нет, почта не работает. Я звонил тебе почти каждый день, и ты спрашивала, есть ли у меня теплые вещи. — Да, есть, — отвечал я. Я ходил на аэровокзал и отдавал свои письма пассажирам – опустить в ящик в Москве или Оренбурге. Пришли, наконец, два твоих послания: я не мог жить без тебя. Между делом прохватила дизентерия – провалялся неделю в больнице на голодной пайке – в это время окольным путем ушел багаж, в основном, книги. Я еще не знал, что деньги, вырученные за дом, съест инфляция. По приезде я был дик, угрюм и молчалив. Ты взглянула на меня и сказала: — Тебе лучше сбрить усы. Лучше — так лучше. О самом страшном, что осталось позади, я умалчиваю. Я боюсь избитых фраз, мелкой хляби, ничтожных сантиментов на фоне скалы горя. Быть может, тогда я тебе показался грязным льдом, но ты задним числом простишь меня. Просто за время эвакуации я разучился улыбаться. Но я не желаю быть и твердокаменным, помня, сколько в тебе верности, боли и игры. Ты доверяла мне, и у меня падало сердце, что я не гож к этой детской самоотдаче, я, которого самого надо отхаживать. Славная русачка, ты не ищешь выгод в лабиринтах отношений, фальшь для тебя — проказа мира, тебя целит лишь подлинное. Я до сих пор заучиваю уроки твоей маниакальной чистоты. Я тогда приехал с изодранной душой. Мы тихо говорили за столом, смотрели в глаза друг другу, и теплая вода убежала из ванны.