Бог в заброшенной кузнице выковал нам имена. В доме сушатся сети и светится рыба в реке. И танцуют в обнимку чужая любовь и вина, и беседуют дети на тайном своём языке. Мы свои имена, как подковы, кладём на ладонь, так и бродим на ощупь средь множества тайн и чудес. Даже если земля — это слёз и печали юдоль, молча тянется к небу детей подрастающий лес. Если речь замолчала, а звук из молчанья возник, если косточке персика в землю захочется лечь, мы с тобой для начала к постели привяжем тростник, между нами положим холодный сверкающий меч. Сердце — сладкий орех, он в телесной лежит скорлупе, ожидая, что скоро Господь скорлупу разгрызёт, и тогда ты поедешь, как князь, в одноместном купе в свой последний приют, раздвигая бесцветный азот. Жнец, и швец, и кузнец, и на флейте загробный игрец, две холодные девы, лежащие рядом с тобой, говорят, что любовь — это истина многих сердец, это воздух для птиц, распростёртых в дали голубой. И покуда с нас Бог не снимает воздушных оков, за кормою ладьи одинаково плещет вода, нам невидимый пастырь, пасущий стада облаков, тихо шепчет в ночи: «Никогда, никогда, никогда…»

Дом обугленной мебели с мёртвым двойным потолком, где молчанье звучит, ибо вновь прерывается речь, говорит, что жар-птице прикинуться синим чулком много легче, чем ворону звук из гортани извлечь. Шёлк китайский и бархат Франческо ещё продаёт, он беседует с птицами, пестуя их нищету, и французского ангела ждёт италийский койот, сквозь дозор своих глаз облаков пропуская чету. Пожалей меня, милый, сотри мне морщины со лба: сколько жили на свете мы, сколько служили греху… Приближается время, когда не Господь, а судьба бросит под ноги нам рукавицу на волчьем меху. Где она упадёт, там и вырастет древо огня, прикасаясь к которому ворон меняет свой цвет. Что же эта листва с головой урывает меня, если в юности мы целомудрия дали обет? В сладком пламени корчась, как кожа берёз — береста, я взлетаю над временем веером огненных брызг, Бернандоне-отец сиротливо стоит у креста, где сестру свою смерть молчаливо встречает Франциск.

Что рождает земля? Черепицу, да пыльный осот, да сухую полынь. А от слёз не осталось следа. Ворон мёртвую воду для мёртвого в клюве несёт, а в гортани его притаилась живая вода. Ты забудешь меня — и срастутся твои позвонки, ты откроешь глаза — и увидишь на Страшном суде, как в преддверии вечности руки младенцев тонки, руки наших детей, что скрывались неведомо где. Кто их души невинные сладкой отравой поил? Кто нагие тела опускал в ледяную купель? Их целует в глаза, их целует в глаза Рафаил, птица сна украшает дубовую их колыбель. Ибо даже в аду исполняется некий закон, по которому мы будем мучиться в разных кругах. Если красную птицу полюбит зелёный дракон, то мозаика бабочек вспыхнет в июльских лугах. Ты последнее слово из этого слова сотки, из сухого огня и из горькой воды в роднике. Жизнь и смерть для тебя одинаково будут сладки — это знает душа, уходящая вниз по реке. Это знает моя облечённая мукою речь, но для слов этой речи нет места в твоём словаре. Что для будущей жизни с тобой мы сумели сберечь, кроме горсти маслин, что росли на Масличной горе? Все богатства земные я птицам небесным раздам, и когда перед вечностью душу свою оголю, то услышу, как звёзды, уста приближая к устам, говорят еле слышно одно только слово: «Люблю».

В светло-алом сиянии люди сидят на холме, преломляя свой хлеб, отказавшись от прочих надежд. Облака в небесах — словно Огненный ангел в чалме, чьё сиянье растёт из негнущихся ярких одежд. Нам дано это знать, потому что кончается век, и, как только в колодец небесный опустится флаг, нам — из дерева гофер сколачивать новый ковчег да из дерева тисс погребальный тесать саркофаг. Видишь: в ветках отрубленных чёрный запутался дрозд, он листву раздвигает и мёртвые ягоды ест. А собратья его, в небе крыльями вымостив мост, над погибшей землёй образуют андреевский крест. А кузнец всё торгует, и пахарь железо куёт, ничего, кроме лютни, не носит с собою монах. Но Господь Вседержитель нам новых имён не даёт, потому что и ангелы тонут в своих именах. Потому что я знаю — даны человеку взаймы и нагое пространство, и время в венчальной фате. Но на брачном пиру во вселенной несчастнее мы, чем цветы-однодневки в прекрасной своей нищете. 5 Раздувает ли ветер холодное пламя воды или рвёт над водою полотна зелёных знамён, я, как семя дерев, благодарна ему за труды: вещи нашей любви отказались от крестных имён. Вещи нашей любви — это просто движение рук, это жесты молчанья, а также объятий кольцо. Из себя самого днём плетёт паутину паук, ночью слёзы и взгляд за ресницами прячет лицо. От воздушных страстей крылья мельниц шумят ветряных. Почему перед Господом люди не падают ниц? Я вопрос задала херувимам в одеждах льняных, но искала ответ в геральдической графике птиц. Я искала ответ в облаках на Синайской горе, я вникала в их речь, я пыталась во сне прочитать иероглиф жука на коричнево-красной коре или клинопись звёзд. Но уже начинало светать. Тайну Божьей любви сохраняет небесный язык, но взыскует её псалмопевец и воин Давид. И в пустыне людской, где срывается ветер на крик, вместо чёток янтарных держу я в руках алфавит. Слышу клёкот орлиный, далёкое блеянье стад, вижу, как моя мать с коромыслом идёт за водой. Разомкнутся ресницы, на волю ты выпустишь взгляд — это к солнцу жар-птица из клетки летит золотой. Крестным знаменьем вновь орошаются грудь и чело, как потоком солёных, не знающих удержу слёз… Улетит моя радость, оставив на память перо да зелёную пену в волнуемых кронах берёз.