Это — мой дом на краю живописнейшего ущелья; кухня — налево, направо — камни и келья, где проводил я ночные часы в моленьях, голову преклонив на чьих-нибудь там коленях. Здесь, как мичуринец, я на гряде с молодым бурьяном и лопухами валялся мертвецки пьяным. Или, что твой авгур, за полетом веселой мухи зорко следил, ковыряя мизинцем в ухе. Здесь я корпел, как Пикассо, над акварелью, кислое молоко подливая в стакан к варенью. Здесь мой очаг. Здесь по лавкам голодные плачут дети, ближе которых мне нету на целом свете. И молодая жена от отчаянья бьет посуду (видно, боится, что я про нее забуду). Здесь вечерами мансарда свои расправляет крылья, чтобы ее виноград и тутовник совсем не скрыли. Осенью, что роскошнее царства династии Сасанидов, здесь я ослеп и был принят в общество инвалидов. Здесь и окончу свой путь, Господи, не обидишь, ибо — живи сто лет — лучшего не увидишь

Декабрь. В природе торжество. Являя внешне вещество, бесплотный дух во тьме витает. Луна, как лед в бокале, тает. Волхвы, объятые парами, мешки, набитые дарами, влачат устало на блок-пост. Не выбрать неба между звезд. Благоволенье, мир и лад в любом, кто, скинув масхалат, совсем, как некий небожитель, решил войти в сию обитель. Душа его мечтой томима, узрев, что вам еще незримо. А коли так, пусть знает плоть, что грешный мир хранит Господь. Хранит неяркий этот свет, в сугробе гусеничный след, на Рождество — тунца в томате и три патрона в автомате; с равнин заметные едва ли костры на дальнем перевале, вершин заснеженных гряду и Вифлеемскую звезду; и отчий дом, и Божий храм, и поминальных двести грамм за тех, кто больше не вернется, хотя дорога дальше вьется; и тот бычок моршанской «Примы», что вслед за грохотом от мины среди других небесных тел, как тихий Ангел, пролетел.

Был стар брандмауэр. Был молод брандмайор. Был молод мир. Все трое были стойки. Меж ними разгорелся жаркий спор, когда огонь набросился на стойки цейхгауза. Короче говоря, они сошлись. (Работа есть работа.) Усами по-кошачьи шевеля, наш брандмайор задрал жерло брандспойта. Но не забил кастальский ключ… Рыча приглушенно от бешенства и гари в гортани «Доннерветтер!», сгоряча майор присел, прицелился и — вдарил. Прощай, треченто! Здравствуй, сопромат! Любовь к искусству есть любовь до гроба. А что до тех, кто в этом слабоват, – забудь про них. Они неправы оба. Влача свой крест над натиском стихий (как брандмайор), привыкнешь постепенно, что белый свет — то белый, как стихир, то совершенно черный, как гиена. Материя не терпит пустоты, а дух ни в чем не видит абсолюта. Над бездной наведенные мосты вновь рушатся под действием салюта.

Путешествие за три моря должно подойти к концу. Старая сводня с косой собачится — будь здоров! И, разжимая кулак, на ладони несешь к лицу аусвайс апокалипсиса, мусор морзянки, ров полуразрушенной крепости, где на дне оседает пыль, вздыбленная табунами твоих кирзачей, штиблет, и на одном краю колосится седой ковыль, а на другом грустит покосившийся минарет.

Солнце уже в зените. Глаза возведя в зенит, можно слышать, как местный ангел, дожевывая бутерброд, поспешает на службу, как в тишине звенит и наливается знаньем запретный плод. В местности этой — как только ни называй эти владенья — провинциальный фат, преподаватель физики соорудил сарай. И газеты растиражировали сей эпохальный факт.

Истину здесь различают по запаху серы из кабинета алхимика. Счастье — по цоканью каблучков и телефонной трели. Расколотив сервиз, падчерицы освобождаются от мачехиных оков. Но сколько ни суй верблюда в узенькое ушко, вера — есть свойство тел, предпочитающих передвигаться пешком в сферы, где рак свистел.

Бойся данайцев, дары приносящих, снов с пятницы на понедельник, сдающих свои посты оловянных солдатиков, нищих в законе, но больше всего на свете — шума и суеты. Не отказав судьбе в необходимости утолить жажду всех прописных, подхваченных с потолка, старая пряха сама обрывает нить, устраняя проблемы с поиском узелка.