Я жил в поездах месяцами, и вот, устав, жду указаний сверху, но им до лампочки. И когда за мной на вокзал присылают состав, проводницы в плацкартных вагонах готовят мне тапочки. Я пью с проводницами чай. Я вру им про города, в которых я был и не был во время рейсов. Они говорят: «Хороший ты парень». «Да, — я им отвечаю. — Я крепко стою на рельсах». А потом, уже ночью, в, казалось бы, темном окне (будто за полночь взял машинист и маршрут поменял) проплывает большая земля, неизвестная мне. Но рельсы держат меня. Если Ты, водрузил меня, Боже, на эти стальные пути — Ты скажи, и я замолчу, обид не тая. Только право молчать Ты себе оставляешь… Прости, проводницы интересуются, с кем это я.

В гостиничном номере, было дело, я жил — не тужил, в карманах звенело, и думалось мне: обрету свободу себе и богу в угоду. Стану эдаким воином, птицей эдакой, миру смогу открыться, освободиться, душа очнется, и жизнь начнется. Город весьма был далек от столицы; меня устраивала роль единицы без имени, качества, вкуса и цвета; стояло лето.… Молодняком полны были парк культуры и пляж. Обилие женской натуры мучило глаз. Душа томилась, и время длилось. Я, как умел, вливался в массы бронзовой биомассы, асом я пролетал по танцплощадкам — шатким был мой успех… Всегда сторонним я был наблюдателем. Посторонним. Душа из тела, как из тулупа, смотрела тупо на эквилибр безымянной плоти. Жизнь катилась на автопилоте. И я, как Сизиф, собирал свои силы в ком — но меня сносило… …Все дальше и дальше от мэйнстрима жизни, событий, мира мимо несет щепу корабельного днища. Она не ищет соединенья с разбитым судном, не целое — стало быть, неподсудна, не часть — и стало быть, безымянна… «Странно, — шипит, как „боржом“, морская пена. — Что это? Мусор иной Вселенной? Разве не все, что есть на свете, — солнце, волна и ветер?»… Каждую ночь, возвращаясь в номер, я говорил себе: «Ты не помер от тоски, от суеты не избавлен — ты не раздавлен во время народных гуляний толпою, жертвой не пал теракта, тобою не подавилась кишка трамвая. Не переставая, гнать рекламу в открытом эфире, мир не помнит, что ты есть в мире — мир питаться привык мертвечиной. И это причиной тому, что жизнь, будучи в сделке с миром, всегда в чужой тарелке…» …Поистине, быть человеку битым легче, чем быть забытым. Память. Зеркало. Амальгама. Вряд ли таким меня помнит мама. Но всякое зеркало с изъяном. Пьяным быть от жизни — полюбить искаженье зеркала. То есть принять отраженье жизни за жизнь саму, в оригинале… Мы этот фокус видали. Нож перочинный. Прочь, амальгама. Это, скорее, поступок не Хама, а братьев — Сима и Иафета. Лето прощается звездопадом, крушеньем светил — так со мною мое отраженье прощается. Все. Остатки «нала» завещаются персоналу, ибо то отражение, что исчезло, не может платить за диван и кресло, санузел, испорченное «зерцало», белье, одеяло… Кто я, если не отраженье тех, кто видит меня? Движенье по комнате световых пятен, впадин на потолке, морщин обоев, будто застывших октав прибоя, в желтых разводах уснувших навеки, шелест ветки в клюве птицы, ищущей Ноя и находящей щепки каноэ, ковчега, фрегата, иного ли судна? Трудно сказать теперь… Но над щепою, над опредмеченной кем-то тщетою, символом канувшей в небыль эпохи — вздохи одушевленной любовью Вселенной, тайный сговор Солнца с Селеной… Это, плача и торжествуя, душа говорит: «Существую!»

Мы боги черных паровозов. Мы водим в вечность поезда. И в топках наших под наркозом горит вечерняя звезда. Звезда пленительного счастья! Проводники твои суть мы. Наш паровоз вороньей масти летит на крылышках судьбы. Мы знаем путь в степях моздокских и сроки всех календарей, стихи всех девочек тамбовских и всех ростовских блатарей. Веди, веди нас, ради бога — где остановка, там тупик — веди, железная дорога, по бездорожью, напрямик. Без торфа, спирта, целлюлозы, гори-гори, моя страна, покуда в топках паровоза гремит байкальская струна, кипят алтайские массивы, звезда вечерняя плывет и хор бессмертных и красивых печальной женщине поет: Твой друг уехал на кочевье без документов проездных… Прости нам путь звезды вечерней, прощай до утренней звезды.