Как зеркало разбитое двоит и делает из женщины валета: в сухой воде и тонет, и стоит двойник полуодетого предмета. Душа твоя открыта и нага и потому впускает непогоду — и речью обрастают берега, распространяя облако и воду. Пока в тростник себя вдувает плоть и трещину рубцует золотую, очей твоих глубокая щепоть ухватывает Божью запятую: Не чайку и не ангела, а знак небесного с землею препинания, где лето не сжимается в кулак, озябшего от старости сознания.

Сила взгляда в глубинах природы остается за смертью очей. От воды отделяются воды, и чем выше — туман горячей. Там тяжелая блещет ресница и троится под срезом луны, потому что до льда сократится утомленная мышца волны. И навстречу пылают морозы — отражения взора, позор и любовь вознесения, слезы отощавших под снегом озер.

Ворохнется в окне ветка. Я бываю с тобой редко на земле. Чаще в дереве, в небе я брожу, позабыв о хлебе, о себе, о погоде, или пропадаю в речном иле, сквозь высокую воду пройдя без дождя. Потеряю в паденьи лицо, руки, стану частью твоей округи, на окне твоем отпечатки пальцев выставлю в Рождество: тополь в инее, как в перчатке, если палкой не бить его.

В роще ремонт, шелушатся обои, это просел до земли небосвод, в рюмочке взгляда паук с перепою чешет мне очи и в воздух орет. Губы мои обнесла паутина: нет, не простуда — а слово во рту. Топчет траву, как газету, скотина, чувствуя в черных ушах высоту. Бросило нас угомонное лето, вот и бредешь от себя вдалеке: видишь, за ухом одна сигарета, спичка последняя в левой руке.

Томительный свет пустоты, подводный пейзаж полнолуния: поляны разинули рты — такая в округе глазунья. Когда, отовсюду видна, отняв у равнины предметы, из черной бумаги — луна без ножниц кроит силуэты. И, контуры дрожи держа в пределах прилипчивой плоти, летучая мышь, как вожжа, отхлопает воздух в полете. И тронется веретено ответного взора оттуда, где непоправимо темно в большом ожидании чуда.

Трение обнаженного тела, в конце строки — точки, неотраженного мира поверх реки, взгляда с затылком, словно в череп вошло его горькое и соленое, сладкое вещество, — все это — в ужас опыта всажено как весло, чтобы усильем шепота в небо не унесло.

Из полыньи на снег — в сухой огонь мороза, где воздух сжат в кулак и разрывает рот: шар, сплющенный во льду, — как бы в бутылке роза, дыханья и зимы растительный урод. На вымахе идет из воли на свободу сияющая вкось — по вертикали — вещь, срезая чешуей серебряную воду, как гривенники в горсть, — короткокрылый лещ. Сегодня высоко народное гулянье, там ангелы и звон и в небо вмерзла бровь, вот повернешь башку — и кровоизлиянье: у пламени — зима и голубая кровь. И очи пьет слеза, и чуден профиль ветра, когда бросаешь взгляд за левое плечо: у снегопада рост — четыре километра, а выше только свет, поскольку горячо. Кошачий желтый глаз кати на верхотуру и лунку голуби сверлением зрачка, когда пылаешь весь и, умирая, сдуру целуешься взасос с молчанием крючка.

Снег не ваятель — оформитель пустот, сколоченных в мороз, и надзиратель, и хранитель пространства времени, и слез и звезд в незримых пирамидах, где зависает без петли заиндевевший сад, как выдох земли, набравшей в рот земли.

Сердце прилепит правую руку к больной груди: как хорошо я плаваю все еще впереди жизни, в моем младенчестве, чтоб налетаться впрок, чтобы в своем отечестве не горевал пророк.

Остается двойная морщина на снегу до апреля. Охранник, громовержец, охотник, мужчина с папиросой и в шкурах бараньих. Вот такая простая картина: стынет в черных бушлатах скотина. Впереди золотая собака — шмель с ушами в подпалинах рыжих. И навстречу из белого мрака только Бог может выйти на лыжах.

В глухомани, в глухомани сало в палец толщиной, ломтик лампочки в стакане да огурчик привозной, нож, добравшийся до хлеба, в белой печке лисий хвост.… И открыта прямо в небо дверь, тяжелая от звезд.

Зимней женщины-погоды перелетная ходьба — приближение свободы. Выдох. Воздуха судьба. Истощение предмета. Лика в зеркале резьба. Да в дому ночного света золотые короба. Крови долгая заминка. Известь в трубке голубой. И огромная снежинка звезд, пришедших за тобой.

Все белее и безмолвней ока полный разворот: знаю, медленнее молний в небе дерево растет. На морозе проку мало подниматься по прямой — как кузнечик исхудало это дерево зимой. Только слышу кожей, кровью, костным мозгом — всем теплом, как звезда цепляет кровлю промороженным сверлом. Хрустом, родинкой, пунктиром умирают провода. И летит, летит над миром потрясенная вода.

Как умирающий красив — все ближе профиль македонца, и снегирей в кустах курсив — остатки солнца. Повсюду лысая вода и твердая, как лоб сосуда, катящегося никуда и ниоткуда. Се — воды, павшие ничком, градских метелей колоннада, вскружившаяся под зрачком остановившегося взгляда.