На полях забвения хлеб не скошен, На воде не зыблется тень весла, И забыто прошлое, и заброшен Инвентарь рыбацкого ремесла. Где кухарки, прачки и белошвейки, Кузнецы, оратаи, рыбари? В запылённом скверике на скамейке В золотых коронах сидят цари. Не дожить им, видимо, до получки… Дождь стучит по косточкам домино. А принцессы — плаксы и белоручки — В белоснежных блузках идут в кино. Где пророк Иона? — Уехал в Сочи. А пророк Исайя? — Живёт в Туве… И какой-то странный чернорабочий Вышивает золотом по канве…

Четыре жирных быка и двенадцать овец, две бочки вина, к ним — серебряный кубок, рожь, пшеницу, масло, восемь свиней, наконец, за луковицу тюльпана — лучшую из покупок — отдал один чудак. В придачу ещё — гардероб, множество платьев жены, из китайского сшитых шёлка… — Что же мне с нею делать? Взять ли с собою в гроб или оставить здесь — до весны, положить на полку? Так накануне смерти один рассуждал чудак. Что он жене оставит? Память? Пустой чердак? Время, как лошадь в мыле, мчится из дальних стран, а на одной могиле красный цветёт тюльпан…

Млечный Путь подобен многоточью Летом, под созвездием Стрельца, Я случайно просыпаюсь ночью С ощущеньем близкого конца. Я встаю с постели. Пахнет мятой, Слышен слабый запах лебеды. Вижу я на простыне измятой Отпечаток будущей беды. Что же, опыт смерти — тоже опыт, Он, наверно, ни хорош, ни плох. И твержу, переходя на шёпот, Я молитву «Да воскреснет Бог».

Когда человек умирает, Сильнее шиповник цветёт. Кто душу свою потеряет, Тот снова её обретёт. Но что же с душой происходит В тот самый таинственный миг, Когда она в землю уходит И бьёт из земли, как родник?

Ты плачешь, ты хочешь нравиться, оглядываясь на бегу, с тобою, моя красавица, я справиться не могу. Какое ты слово пестуешь, какое дитя растишь? Ты в прошлое путешествуешь — и в будущем ты гостишь. О, как мне ещё аукнется, душа, твой былой размах! Разбойница ты, преступница, изгой на чужих кормах. А я — только тело ветхое, защита тебе и кров… Пометь меня звёздной меткою, владычица двух миров!

Потеряв своё прежнее имя, в зимнем воздухе чудно клубясь, дым несётся, с мирами иными обнаружив незримую связь. На него не устроишь облавы, не даётся он в руки врагам… Дым отечества, облачко славы жизнь относит к иным берегам. И отшельник лукавого беса изгоняет из кельи постом: бес — как дым — ни объёма, ни веса, ни простого родства с веществом. Облаков тонкорунных отару в небе ласковый пастырь пасёт, и душа в виде дыма и пара достигает незримых высот. Достигает неведомой цели, к родникам припадает родным… Неужели, мой друг, неужели жизнь земная похожа на дым?

Ты, грызущий яблоко истин падших, — человек, не помнящий братьев младших — муравья, ползущего по дороге, воробья, не платящего налоги, мотылька, скрестившего правду с ложью, стрекозу, а также коровку Божью, ты, забывший горлицу, краснопёрку, да дверную щёлку, ржаную корку, ты, не слышащий перебранки двух синиц, но владеющий счётом в банке, дорогим авто с голубым экраном и экспрессом жизни с его стоп-краном, ты один не знаешь, о чём ты тужишь, ты один не помнишь, кому ты служишь, и понять не можешь ты — что ты значишь… Ты идёшь один по земле и плачешь.

…Адама охватило ликованье, когда он Книгу Бытия прочёл. Он ввёл в простую ткань существованья, а, может быть, и в ткань повествованья фрагмент из жизни медоносных пчёл. Предмет и слово были для Адама единой сутью. Он не различал двух планов жизни, двух её начал, тревожных и простых, как звук тамтама. Адам следил за тем, как из дупла таинственные пчёлы вылетали, рассматривал какие-то детали, которыми украшена пчела: вот усики, вот лапки, вот крыла, вот хоботок подвижный — и так дале. (Как странно сотворён пчелиный рой! Он на роман похож или на повесть, где некий собирательный герой пыльцой цветов свою врачует совесть. Он пьёт нектар, как олимпийский бог, и чёрной не боится он работы, и душу, что отдал ему цветок, спокойно запечатывает в соты.) Роились непонятные слова вокруг Адама; жалили, жужжали, но каменные ждали их скрижали — там, на Синае, в глубине времён, где он, Адам, грехом своим пленённый, был смертным мёдом жизни опьянён…

Даже в мире нездешнем чудесен Мандельштам, воспевающий ос… Но как строен, бесплотен и тесен строй летящих на волю стрекоз! Их, задержанных в клетке воздушной, их, закрытых от нас на крючок, выпускает какой-то послушный Божьей воле седой старичок. Сны, принявшие странные позы, словно люди, вкусившие яд… Но летят голубые стрекозы, голубые стрекозы летят. И одна стрекоза ненароком, одолев непонятный испуг, подлетает к печальному Блоку и садится на серый сюртук.

Плода запретного вкушение, Тоска, и мука, и вина… Обломки кораблекрушения На берег вынесет волна — Ковры, торшеры, кресла дачные, Цветастые половики, Размокшие контракты брачные И тени рыб со дна реки. И жёны, бытия виновницы, Чтоб завести в домах уют, Из листьев мяты и смоковницы Своим мужьям одежду шьют.

Живёт моя печаль, как стёклышко в глазу. Прозрачное стекло похоже на слезу, на краденый алмаз у перехожих калик — зачем у них в суме таится сей кристалл? Печаль по временам похожа на хрусталь. А может быть, она сама — хрусталик? Но мир вокруг меня прекрасен и велик. Презрев мою печаль, смеётся сердолик, сияет бирюза, как волосы Мальвины. Но если грянет гром и я с ума сойду, я снова окажусь в бессмертном том саду, где на ветвях висят созревшие маслины. Но я уже слепа, как тот, кто исцелён, и я уже мертва, как тот, кто воскрешён, — евангельский слепец, четырёхдневный Лазарь… Я выйду из пелён — и путь мой предрешён: надвину на глаза печаль, как капюшон, и в перечне судеб я стану лишней фразой.