Случилось так, что переломный период Великой Отечественной войны совпал с тремя выдающимися юбилеями науки: 400-летием смерти Коперника и 300-летием смерти Галилея и рождения Ньютона. Поэтому когда академик С. И. Вавилов и профессор Н. И. Идельсон встретились в конце 1942 года в профессорском читальном зале Казанского университета и обменялись радостными поздравлениями по поводу успехов Советской Армии на Сталинградском фронте, — следующее, о чем они заговорили, это что бы можно сделать в ознаменование памятных дат науки.

Не могло быть и речи, чтобы не отметить этих дат. Пройти мимо них — значило бы признать, что советские ученые все забыли, от всего отошли в дни войны. Но они ничего не забыли, ни от чего не отошли.

— Начнем с докладов и со статей в журналах, — сказал Идельсон. Известный ленинградский астроном и историк физико-математических наук, Н. И. Идельсон добровольно возложил на себя миссию главного организатора юбилейных торжеств в эти сложные дни. — Надо взбудоражить общественное мнение. Выступите вы, попросим Крылова, Лузина, Кравца. Я, разумеется, тоже выступлю.

— Доклады докладами, — заметил Сергей Иванович, — однако, нужны и книги. Юбилеи пройдут — книги останутся.

— Конечно, конечно, — согласился историк, — пока мысль не отображена в печатной форме, доступной широкой критике, до тех пор сделано немного. Обязательно должны быть и книги. Я полагаю, что мы выпустим три сборника: «Галилео Галилей», «Исаак Ньютон» и «Николай Коперник». Юбилей Галилея — хронологически первый и, собственно, уже прошел. Пусть каждый напишет о Галилее со своих позиций. Я дам статью «Галилей в истории астрономии», вы раскроете его значение как оптика.

— Только меня увольте. Где уж мне теперь…

— Нет, нет, не отказывайтесь! Без вашей статьи ничего не выйдет. Хотя бы несколько страничек.

Идельсон добавил, что у Сергея Ивановича юбилей Галилея должен вызывать и личные ассоциации: Вавилов был на вилле Арчетри близ Флоренции, где триста лет назад отошел в вечность ослепший опальный Галилей. Быть может, Сергей Иванович посетил и церковь Санта-Кроче во Флоренции, где прах великого механика покоится рядом с прахом Микеланджело?

В конце концов Сергей Иванович согласился написать и о Галилее и о Ньютоне. И он очень быстро выполнил свое обещание.

В один из очередных приездов из Йошкар-Олы в Казань он захватил с собою рукопись о Галилее. Редактор сборника был приятно удивлен, получив вместо ожидаемых «нескольких страниц» большую и блестящую монографию «Галилей в истории оптики». В ней описывались работы не только Галилея, но и его предшественников, особенно Леонардо да Винчи, постоянно привлекавшего внимание Вавилова. Теперь было все, что требовалось для юбилейного издания, и оно вовремя вышло в свет.

Но больше всего Сергей Иванович сделал тогда для ньютоновского юбилея. За печатными выступлениями следовали доклады, доклады перерабатывались в статьи. В № 1 популярного академического журнала «Природа» за 1943 год была напечатана статья Вавилова «Ньютон и современность», начинавшаяся словами:

«Даже потрясения мировой войны, навязанные фашистскими поджигателями, не должны заглушить в культурном человечестве благородной памяти о величайшем представителе точной науки Исааке Ньютоне».

Сергей Иванович согласился не только написать статью для сборника «Исаак Ньютон», но и отредактировать книгу. Он внимательно прочитал и выправил, когда это вызывалось необходимостью, все восемнадцать статей сборника. Статья самого редактора называлась «Эфир, свет и вещество в физике Ньютона». Она представляла собою воспроизведение доклада, сделанного в Казанском университете 25 февраля на торжественном заседании, посвященном памяти Ньютона.

В дни величайших испытаний вышла самая крупная и замечательная работа Вавилова о великом англичанине — биографическая книга «Исаак Ньютон». На ее страницах увлекательность соединялась с серьёзностью и популярность — с научной глубиной.

По всеобщему признанию, эта книга оказалась одной из лучших биографий гения точного естествознания. Двумя годами позже она вышла вторым изданием и почти сразу вслед за этим ее перевели на румынский, венгерский и немецкий языки.

Президент АН СССР С И. Вавилов в рабочем кабинете.

С. И. Вавилов в лаборатории (редкий снимок 1948 г.).

Впоследствии советские и иностранные ученые не раз вспоминали о том, что в разгар войны лишь одна страна в мире — наша страна, больше всех пострадавшая от нашествия захватчиков, — достойным образом отметила историческую дату. В то время как даже в США, даже на родине великого естествоиспытателя дело ограничилось несколькими газетными и журнальными статьями, в СССР по случаю трехсотлетия со дня рождения Ньютона было выпущено пять книг. И все это в высокой степени было делом рук Сергея Ивановича.

И в дни войны и потом, в дни мира, находились люди, удивлявшиеся сильной привязанности С. И. Вавилова к вопросам истории науки, даже порицавшие его за это. «Не дело представителю точных наук уделять слишком много времени гуманитарной области, — таков был смысл их рассуждений. — Физик оперирует математическими уравнениями, живет в мире необходимости. Он может поставить опыт и всегда получит однозначный результат. Совсем иное в истории. Здесь есть элемент случайности. Исторические события развиваются не по формулам, и изучение прошлого ничего не способно дать точному естественнику. Нельзя предвидеть развития физических идей, оглядываясь на прошлое».

Один выдающийся физик не выдержал и, как-то подойдя в Казани к Сергею Ивановичу, стал горячо доказывать, что все занятия историей науки совершенно бесполезны.

— Ньютон умер для нас, — говорил он, — и отошел от нас безвозвратно. Нам надо смотреть вперед, а не назад. Задача физиков и математиков — идти дальше, отправляясь от науки не вчерашнего, а сегодняшнего дня.

Слова эти вызвали резкое возражение со стороны Вавилова. Он был взволнован и старался убедить собеседника в его неправоте.

Позднее в споре об отношении к ученым прошлого приняли участие и другие физики. В то время многие задумались впервые: нужна или не нужна история науки для будущего прогресса? Оказалось, что искать практически полезное в знании фактов прошлого можно для физика двояко: изучая творчество отдельных выдающихся личностей — корифеев; стараясь распознать последовательность в развитии идей и принципов. В первом случае не обязательно «привязывать» изучаемую личность к эпохе, искать его предшественников и последователей. Во втором — знание эпохи и преемственности ученых всего важнее.

Убежденным сторонником взгляда о ведущей роли личности в истории науки был академик Алексей Николаевич Крылов. По его мнению, если бы не было Эйлера и Ньютона, Лагранжа и Гаусса, то мы, пожалуй, не раскрыли бы до конца открытых ими законов природы. Наши сведения о внешнем мире были бы слабы и неуверенны.

А раз так, то учителя прошлого и до сих пор остаются нашими учителями. Создатели великих научных ценностей открыли нам глаза. Мы целиком им обязаны своим умением наблюдать, вычислять, выводить законы. Труды их важно изучать, потому что главные сведения о природе скрыты именно в этих трудах. Работая над ними, мы извлекаем самую непосредственную пользу.

«Заведуя бассейном, — писал Крылов в комментарии к своему знаменитому переводу с латинского капитального труда Ньютона „Математические начала натуральной философии“, — естественно было обстоятельно изучить ньютоново учение о сопротивлении жидкостей, а значит, и его „Начала“ вообще». Иначе говоря, если хочешь знать, как должен выглядеть правильно построенный корабль, то прежде, чем испытывать его модель в опытном бассейне, начни с того, что изучи как следует Ньютона. Никто тебе не поможет лучше автора бессмертного произведения.

А. Н. Крылов не изменил своих убеждений и тогда, когда во время войны, живя в Казани, принимал вместе с Вавиловым участие в выступлениях юбилейного года.

В небольшой книге того периода «Мысли и материалы о преподавании механики» Крылов писал, что нет более простого и в то же время более глубокого подхода к изложению основ теоретической механики, как насыщение этого изложения подлинными ньютоновскими определениями, аксиомами, следствиями и законами. В них нельзя, по мнению Крылова, изменять «ни единого слова, ни единой буквы».

Сергей Иванович с не меньшим уважением, чем Крылов, относился к классикам. Порой, изменяя обычной сдержанности, и он говорит о них или об их работах в восторженных выражениях. Например, в своей статье «Ньютон и современность», заметив, что термодинамика, электродинамика, теория относительности и теория квантов были построены по методу Ньютона (то есть на основе «верного опыта и точного математического рассуждения»), Вавилов дает этим главам физики высшую оценку в следующих выражениях: «Эти теории, так же как и физика Ньютона, созданы навсегда».

В советской историографии Вавилов и Крылов стоят рядом, как творцы подлинной истории науки и такого крупного ее раздела, как ньютоноведение.

Но, соглашаясь между собой в оценке роли и значения истории науки, Вавилов и Крылов резко расходились в мнениях о том, что именно должно составлять ее содержание.

Вот, например, слова Сергея Ивановича из статьи для БСЭ о старшем современнике Ньютона — голландском физике Христиане Гюйгенсе:

«…Результаты работы Гюйгенса послужили прочной базой для создания механики Ньютона.

Колоссальная широта и стройность учения Ньютона, поглотившего, как частности, достижения Галилея и Гюйгенса, позволяют только при правильной исторической перспективе вполне оценить дело последнего в области механики».

Так не сказал бы Алексей Николаевич, для которого цена трудов ученого определяется лишь содержанием самих трудов, отнюдь не их воздействием на следующие поколения. По его мнению, классики творят незыблемое и совершенное, и ценность их трудов со временем не изменяется.

Чтобы оценить работы Гюйгенса, не надо апеллировать к Ньютону. Великий голландец славен тем, что создал сам, — ничем иным, далеким. Не будь работ Ньютона, это не уменьшило бы цены открытий Гюйгенса.

Подход Вавилова, как видно из цитаты, динамичнее. Он требует анализа во времени. Величие ученого раскрывается не в одних его делах, но и в делах его преемников. В истории науки важны не только личности, но и перспективы. Когда мы славим классика, мы восхищаемся им тем сильнее, чем плодотворнее его идеи для других, чем больше скрытой внутренней энергии он оставил потомкам.

А если нет преемников? И скрытая энергия идей не извлекается? Пример — наш М. В. Ломоносов, явление в истории русской науки, по выражению Вавилова, не только «глубоко радостное, но и трагическое». Трагическое потому, что «физико-химическое наследие Ломоносова было погребено в нечитавшихся книгах, в ненапечатанных рукописях, в оставленных и разоренных лабораториях на Васильевском острове и на Мойке. Потому, что многочисленные остроумные приборы Ломоносова не только не производились, их не потрудились даже сохранить!»

Должны ли мы в тени веков искать подробности дел ученых, не передавших факела, то есть не оставивших прямых последователей? Имеет ли значение для настоящего науки успех подобных поисков? Способен ли такой успех дать физику наших дней что-либо в смысле перспективы?

«Бесспорно!» — отвечал Сергей Иванович на эти вопросы всем существом своих работ. Особенно отчетливо звучало это как раз в его статьях о Ломоносове.

Еще не стихли грозы войны, когда Вавилов написал свою, пожалуй, лучшую работу по истории науки — «Ломоносов и история науки». Подготовленная как доклад для юношества, она была прочитана впервые перед аудиторией учащихся старших классов в Большом зале Политехнического музея в Москве 29 марта 1945 года.

Успех работы был столь велик, что в течение ближайших трех лет она была переиздана в различном виде шесть раз подряд и сделалась любимым чтением о Ломоносове для молодежи.

Блестящая по форме изложения и увлекательная по содержанию, работа эта еще сильнее притягивала читателя своей глубокой философской мыслью. Мысль заключалась в следующем. Ученый не просто представитель национальной культуры. Он живое воплощение ее, он выразитель склонностей и возможностей народа. Изучая облик и деятельность ученого, можно многое узнать о породившем его народе, об эпохе, в которую он жил.

Конечно, это общий вывод. В статье Сергея Ивановича, написанной незадолго до Дня Победы, мысль выражена конкретнее. Ведь здесь прослежена жизнь и деятельность одного ученого — М. В. Ломоносова. Здесь говорится так:

«Еще при жизни Ломоносова образ его засиял для русских современников особым светом осуществившейся надежды на силу национального гения. Дела его впервые решительным образом опровергли мнение заезжих иностранцев и отечественных скептиков о неохоте и даже неспособности русских к науке».

Необходимость тщательного изучения научной деятельности Ломоносова тем более велика, что это открывает нам, такую сторону духовной жизни русского народа, о которой прежде — до XVIII века — почти ничего не было известно.

О древности русской культуры, о ее высоте и своеобразии можно было судить и раньше, потому что живы и доступны были памятники старины: героический народный эпос, письменность с изумительным примером «Слова о полку Игореве», чудесные образцы зодчества в древних русских городах — Владимире. Москве, Киеве — и на Дальнем Севере, фресковая и иконная живопись с такими шедеврами, как творчество Андрея Рублева.

Но нет среди всех этих великих памятников русской культуры до XVIII столетия ничего такого из области науки, что могло бы по значению сравниться с ними, с другой же стороны, соответствовало бы научным памятникам Западной Европы.

Их нет, но они могли бы быть, потому что, как показывает Вавилов, среди русского народа искони развиты любознательность и стремление практически применить сведения, полученные из наблюдения природы.

Не о глубокой ли и бескорыстной любознательности народа говорят удивительные строки народного «Стиха о Голубиной книге»:

Не наблюдательность ли народа запечатлена в многочисленных пословицах и загадках, образцы которых приводит Сергей Иванович в работе о Ломоносове и которые считает построенными на наблюдениях, по существу, научного порядка: «Алмаз алмазом режется», «Впотьмах и гнилушка светит», «И у курицы сердце есть», «И собака знает, что травой лечатся», «Чего в коробейку не спрятать, не запереть?» (свет) и так далее.

Искренний интерес к явлениям природы, соединенный с зоркостью, практической сметливостью и изобретательностью, создавал и создает народную технику: все эти предметы деревенского обихода, утвари, упряжи, сельского хозяйства, в искусстве строительства, глиняном, стекольном и ружейном производствах.

Почему же эта благородная, талантливая почва до могучего вихря петровской эпохи не стала основой русской науки? Почему русский научный гений мог появиться только в XVIII веке?

Задав эти вопросы, автор тут же на них отвечает. Потому что до Петра почти не было школ, и власть вместе с духовенством не поощряла стремления к науке. Как только над страной повеяло свежим воздухом через окно, пробитое Петром в Европу, народ русский из своих недр немедленно выдвинул Ломоносова.

Прослеживая шаг за шагом жизнь и деятельность Ломоносова, Сергей Иванович анализирует то влияние, которое оказал его светлый гений на последующие поколения, вплоть до нашего времени.

«Два века прошло с тех пор, — пишет С. И. Вавилов, — как Ломоносов стал академиком. Что же дал он своей родине? Влияние его гения, его труда неизмеримо. Наш язык, наша грамматика, поэзия, литература выросли из Ломоносова. Наша Академия наук получила свое бытие и смысл только через Ломоносова. Когда мы проходим по Моховой мимо Московского университета, мы помним, что деятельность этого рассадника науки и просвещения в России есть развитие мысли Ломоносова.

Когда в Советском Союзе по призыву правительства и партии стала бурно расти наша современная наука и техника, — это взошли семена ломоносовского посева… Если внимательно посмотреть назад, то станет ясным, что краеугольные камни успехов нашей науки были заложены в прошлом еще Ломоносовым».

Так «ломоносововедение» — раздел истории науки, целиком созданный Вавиловым, — привязало далекое научное прошлое России к нашим дням, сделало его частью настоящего. Так Сергей Иванович показал практическую пользу истории науки для современности.

А для грядущего? Ведь цель любой науки не только правильно описать действительность, но и предвидеть результаты деятельности людей, помочь ученым направлять развитие природных и общественных процессов. Выдерживает ли история науки испытание с таких позиций, если она наука?

Человек, впервые знакомящийся с огромным списком трудов С. И. Вавилова, посвященных деятелям точного естествознания, всегда бывает поражен не столько количественным обилием таких трудов, сколько их невероятным диапазоном. Здесь представлены эпохи, разделенные тысячами лет, и народы, разделенные тысячами километров. Древний римлянин Лукреций и англичанин Фарадей, американец Майкельсон и француз Перрен, итальянец Гримальди и голландец Гюйгенс, русские ученые последних двух столетий: Ломоносов, Попов, Софья Ковалевская, Лебедев, Лазарев, Крылов… Как будто Сергей Иванович сознательно выбирал из разных народов и разных эпох, чтобы разгадать одну — общечеловеческую — научную проблему: как возникают и развиваются основные принципы, как складывается объективное физическое мировоззрение.

Не потому ли С. И. Вавилов с пристальным вниманием изучал движение научной мысли в прошлом, что хотел узнать направление ее грядущего развития?

Так это было или не так, но никому еще до Вавилова не удалось с такой же, как у него, отчетливостью показать преемственность высшего порядка: не явную преемственность идей и принципов между людьми, разделенными временем и пространством, людьми, часто не догадывавшимися о существовании друг друга. Как будто идеи парят в воздухе и только ждут своих выразителей. И те находятся, когда есть условия, и идеи выходят в свет, пробивая себе дорогу настойчиво и упорно.

Особенно наглядно показано все это в статье Вавилова «Физика Лукреция», вошедшей в том комментариев к переводу знаменитой поэмы «О природе вещей».

На первый взгляд поэма эта мало что говорит сознанию современного физика-экспериментатора. Написанная такими же гекзаметрами, как «Илиада» и «Одиссея», она начинается с посвящения богине Венере. Посвящение прекрасно! Но в своей языческой прелести и чувственности оно скорее напоминает изображения Венеры и Минервы на фресках Помпеи, чем географические рисунки Эратосфена или чертежи Архимеда.

«Книгу явно писал поэт, а не ученый!» Это первое впечатление усиливается, когда читатель с удивлением вдруг обнаруживает, что автор книги, живший после пифагорейцев и Аристотеля, твердо верит в то, что Земля плоская, что ее окружает космос в виде полупространства, ограниченный видимым горизонтом. Несколько веков спустя после того, как Гиппарх и Эратосфен создали в Египте настоящую астрономическую науку, Лукреций вдруг становится в тупик перед вопросом: сколько лун на небе — множество или одна?

Перед такими грубыми утверждениями или предположениями стушевываются сомнительные мелочи, вроде сведений о том, что львы необычайно боятся петухов или что змея умирает от слюны человека.

Начиная свою статью, Вавилов предупреждает, что к поэме Лукреция нельзя подходить с точки зрения конкретных черт и результатов современного естествознания. И все же, вчитываясь дальше в статью Сергея Ивановича, мы невольно проникаемся его уважением к Лукрецию и как к ученому. Мы соглашаемся, что «притягательность Лукреция… кроется, несомненно, в изумительном, единственном по эффективности слиянии вечного по своей правоте и широте философского содержания поэмы с ее поэтической формой».

Мы обнаруживаем, что и сам Вавилов не может удержаться от того, чтобы провести несколько параллелей между воззрениями древнего римлянина и представлениями современной физики.

Например, процитировав слова Лукреция:

Сергей Иванович тут же замечает:

«Физик сразу узнает в этих строках главное положение современной теории броуновского движения. Ошибка Лукреция, если быть строгим и придирчивым, только в том, что движение пылинок в солнечном луче в действительности не чисто броуновское, оно искажается тепловыми вихрями, радиометрическим эффектом и пр. Но едва ли следует заниматься таким школьным экзаменом двухтысячелетнего патриарха атомизма».

В другом месте Вавилов обнаруживает удивительную параллель между мыслями Лукреция и идеями современной квантовой механики. «При такой общей постановке вопроса, — пишет советский физик, — нельзя умолчать о поразительном совпадении принципиального содержания идеи Эпикура—Лукреция о спонтанном отклонении с так называемым „соотношением неопределенности“ современной физики. Сущность его заключается в том, что нет возможности определить какими-либо средствами одновременно с абсолютной точностью положение и скорость элементарной частицы».

«Было бы грубой ошибкой, — заканчивает свою мысль Вавилов, — видеть в Эпикуре и Лукреции предшественников квантовой механики, однако нельзя считать некоторое совпадение античной идеи с современной совершенно случайным» (выделено мной — В. К.).

Что хотел сказать Сергей Иванович последней фразой? По-видимому, то самое, о чем мы говорили выше: что существует какая-то всеобщая, всечеловеческая (в пространстве и во времени) связь идей и принципов.

Нет, не случайно Сергей Иванович проводил параллели между Лукрецием и современной физикой, не случайно так упорно и неутомимо разыскивал все новые материалы о славном сыне русского народа Ломоносове. И в этих действиях ученого и в других его историко-научных поисках мы вправе усмотреть одно: стремление исследователя над гребнями веков увидеть нечто главное — такое, что определяет движение науки и нашего научного сознания вперед. Ведь нет иных путей превращения истории науки в науку. Ведь только так — поднявшись над веками и народами — можно узреть то основное, важнее чего нет в науке: далекую цель, великую перспективу дальнейшего прогресса.