Было у одного крестьянина три дочери: Кира, Мара и Чхахана-Хара. Две родные — Кира и Мара, а третью Чхахана-Хару — он подобрал однажды в поле. Девочка лежала в пелёнках и громко, как-то по-особенному, чихала. Она издавала звуки, похожие на «ччха-чха-ханна-харра». По-видимому, она была жестоко простужена. Крестьянин пожалел девочку и принёс её к жене, у которой год назад родились близнецы.
— Ну вот, — сказал он, — Кира и Мара у тебя уже есть. Пусть ещё будет Чхахана-Хара.
Добрая женщина оставила девочку у себя и стала её растить не выделяя из своих собственных.
Прошло несколько лет.
Как-то возвращаясь поздно вечером домой, отец семейства услышал переполох в курятнике. Засветив фонарь, он осторожно вошёл в сарай и вдруг остановился поражённый. В углу курятника на корточках сидела Чхахана-Хара. Сверкая дикими глазами, она сосала кровь из шеи курицы.
— Негодная, что ты делаешь! — закричал крестьянин. — Немедленно убирайся вон отсюда!
Девочка молча посмотрела на отца, выпустила курицу и, согнувшись, выскользнула из курятника. Крестьянину показалось, будто на него красными глазами посмотрел хищный зверь. Во всяком случае, если бы он и впрямь встретил здесь живого тигра, то не испугался бы сильнее.
Вернувшись в дом, отец разбудил жену и рассказал ей всё, чему только что был свидетелем.
Жена поднялась с постели, подошла к пологу, отделявшему часть комнаты, в которой спали дочери, и осторожно заглянула туда. Все три девочки, — это видел и муж, выглядывавший из-за плеча жены, — мирно спали, причём лицо приёмыша было таким же безмятежным, как лица сестёр.
Шли дни, и вдруг крестьяне заметили, что в их хозяйстве завёлся страшный зверь, высасывавший кровь из животных.
Сначала по утрам находили обескровленные тушки кур. Потом таким же образом погиб маленький ягнёнок. За первым последовал второй, потом третий…
Крестьянин решил подкараулить зверя.
Однажды он взял топор и с вечера спрятался в большом хлеву, где жили домашние животные.
Ждал он довольно долго. Только около полуночи дверь тихо отворилась и кто-то осторожно вошёл в помещение. В ту же минуту коровы замычали, лошади заржали, овцы жалобно заблеяли. Крестьянин быстро зажёг фонарь и увидел приёмную дочь.
— Что тебе здесь надо?! — закричал отец. — Пошла отсюда вон, негодная!
Девочка посмотрела внимательно на отца, — дольше, чем в первый раз, — и молча, неторопливо вышла из хлева.
Отец вернулся домой и, растолкав жену, рассказал ей о виденном.
Жена подошла к пологу, откинула его, и они опять увидели, что все девочки, обнявшись, мирно спят. На лице приёмыша не было и тени страшной тайны.
Женщина долго смотрела на детей, потом отошла назад, ничего не сказав мужу.
Прошло несколько дней.
Как-то ночью крестьянке показалось, что в детской половине кто-то слабо вскрикнул. Соскочив с постели, мать побежала к детям.
На кровати рядышком лежали бездыханные тельца её родных дочерей, сбоку же от них, с перемазанным кровью лицом и с красными горящими глазами, на корточках сидела Чхахана-Хара. Она внимательно следила за всеми движениями крестьянки.
Мать закричала и бросилась к дочерям. Но едва она приблизилась к их телам, Чхахана-Хара с проворством кошки прыгнула на неё и впилась в её горло.
Когда на шум прибежал отец, жена была уже мертва.
Впрочем, он не успел сообразить как следует, что случилось. Приёмная дочь словно ожидала его. Едва он показался на пороге, она накинулась и на крестьянина, и он разделил участь своего семейства.
В ту ночь Чхахана-Хара насосалась много крови и сладко уснула. Она проспала двое суток, и никто её не потревожил. Соседи решили, что всё семейство, как бывало в прошлом, отправилось в город к родственникам, и в дом, где произошли ужасные события, никто не постучался.
Когда Чхахана-Хара проснулась, она была уже совсем взрослой, хотя ростом оставалась с десятилетнюю.
Её мучил голод, но до темноты она никуда не выходила.
Едва наступила ночь, она тихо выбралась из дома и, прокравшись к соседям, передушила всю семью и там.
Снова она долго спала, а проснулась с приливом новых сил и новых, удивительных способностей: отныне её отличала крайняя осторожность, и Чхахана-Хара тонко чувствовала все шорохи и звуки.
Край был охвачен ужасом. За кровопийцей охотились старые охотники, отряды горцев и крестьян. Ей ставили ловушки и устраивали засады, но всё напрасно. Она научилась видеть в темноте и бегать как гепард. Никто не мог ни выследить её, ни уж тем более поймать.
В один прекрасный день в селение, где ещё недавно жили крестьяне, удочерившие девочку-кровопийцу, пришёл Старик Из Старой Башни. Говорили, что он колдун и будто в своей башне он оживляет всё, что захочет, и разговаривает с чучелами, которые сам же делает.
Людям, впрочем, зла он не причинял, и поэтому его приход особой тревоги не вызывал.
Старик уселся на траве посреди селения и попросил собрать к нему всех жителей. Через несколько минут в домах почти никого не осталось.
Люди окружили гостя с гор и с непонятным для себя волнением стали ожидать, что он им объявит.
— Вам больше не надо опасаться той, что причинила вам так много горя.
Помолчав и обведя взглядом толпу, старик продолжал:
— Она — гомункула, моё творение. Мне была нужна помощница, и я её вывел в колбе. Тело-то вывел, а человеческую душу ввести не успел. У меня был дворник, я как-то сделал его из железных прутьев и чугуна. Однажды я его наказал, и он, чтобы мне отомстить, разбил ночью колбу и унёс гомункулу. Где-то в поле он её выбросил, а добрые люди подобрали. Могли ли они подозревать, что пока это зверь, зверь тем более страшный, что его инстинкты и жажда крови развиваются в человеческом теле?! Дальнейшее вам известно… Только мне было неизвестно до последних дней. Я долго не выходил из башни и не подозревал, что Чхахана-Хара, которая у вас жила, и есть моя гомункула.
Скажите же, кто погиб? Попробую исправить зло, которого невольно стал причиной…
При помощи своей науки Старик Из Старой Башни оживил всех. Сперва вернулись к жизни Кира, Мара и их родители, за ними ожили и остальные.
И никто не вспомнил с ужасом о случившемся. Возвращая отнятую жизнь, старик незаметно подбавлял к «живой воде» каплю жидкости из какого-то флакона.
Если бы люди были повнимательнее, они прочитали бы на том флаконе слово «забывание».
