У городских ворот
На том месте, где ты стояла,
Как-то тихо стою, как вор.
Между нами десять кварталов
Бесконечного города.
Ты прекрасен закат прохладный!
За оградой зеленая даль.
Ты придешь, мой друг беспощадный,
Чтобы было печальнее.
Ведь я жду тебя здесь недаром.
Ты расспросишь опять о нем.
Я смогу сосчитать удары
Сердца спокойного.
Только счастье не умирает.
Только радостней произвол!
— Необъятное небо пылает
Коричневым золотом.
«Пусть небо в жемчуг одевает тучи…»
Пусть небо в жемчуг одевает тучи.
Мне эта площадь серая милей.
И пенье проводов, и взлет могучий
Металла звонкого, кубических камней.
Вино сверкает. В этот тихий вечер,
Как дым кадильный — папиросный дым,
Как аромат давно забытой встречи,
Как близкий друг, чье имя я забыл.
— Твои глаза пленительны и узки,
Но наши встречи слишком коротки.
Откуда-то задорно, по-французски,
Толпу пронизывает пошленький мотив.
— О, где вы, духи! Радостней простора
Мне рук твоих кольцо и шелк груди.
На потемневшем небе светлый город
Гигантской декорацией висит.
«Словно дух, от земли отлетающий…»
Словно дух, от земли отлетающий,
Приближаюсь к твоей синеве,
Я богатство твое расточающий,
Полюбивший жизнь на земле.
Высоко, пред святой оградою,
Там, где вход в предвесенний сад,
Мне не страшно ловить с отрадою
Твой, почти человеческий взгляд.
И так сладко душе торжествующей
Знать, что девушки и цветы,
И весь песенный мир, ликующий,
Только отблеск Твоей красоты.
«Сестра моя, мой друг большой и нежный…»
Сестра моя, мой друг большой и нежный,
Не о печали звезды нам поют,
Они поют о радостях безбрежных,
Что в этом мире благостном цветут.
О красоте торжественных закатов,
О душах солнц и о сердцах зверей,
О плясках ветра в далях синеватых,
Об устремленности жемчужных кораблей.
О том, что будет, и том, что было,
О неподвижности далеких берегов,
О светлых ангелах золотокрылых,
Глядящих вниз с веселых облаков.
Вот исчезают тонкие преграды,
Мы чувствуем язык седых камней.
Легко, легко! Нам никого не надо,
Ни Бога, ни людей.
Из сборника «Идол» (Париж, 1929)
Синий лебедь
Люди радуйтесь! Пойте снова!
Воры, пьяницы, — все равно!
Приглашает на праздник новый
Претворивши воду в вино.
Парусами несутся тучи,
Вслед за солнцем месяц встает
И певцов знаменитых лучше,
Птичий хор над землей поет.
И, надевши на лапы ленты,
И на головы колпачки,
Тащат все свои инструменты
И кузнечики, и сверчки.
И не в силах стоять на страже,
Созывая звериный род,
На поляне собака пляшет,
До ушей раскрывая рот.
А в безвыходной середине,
Где ни новый, ни старый век.
Тихо плавает лебедь синий
По зеркальным просторам рек
Сотня белых — сверкает справа,
Слева — черных сто лебедей,
Это духи любви и славы,
Их питает лишь кровь людей.
А у настежь раскрытой двери,
Там, в тумане, у берегов,
На ступенях моих неверий
Встали звуки в одеждах слов.
И, чудесно для глаз и слуха
Воскрешая забытый рай,
Они молятся перед Духом
В алтаре лебединых стай.
Январь 1930
«О смерти можно много сказать…»
О смерти можно много сказать,
Но запах листвы весенней
Чудесней. И гамма звучит опять
Моих недоумений.
За то, что еще уходить мне рано
А важного дела нет;
За то, что звучит из глуби лет
Мне голос Аристофана:
За то, что трудиться и строить лень,
За грешный напев невольный —
Я храм сотворил, где каждый день
Праздник престольный!
Сборник стихов. 1930. Выпуск III.
«Вне состраданья, вне страданья…»
Вне состраданья, вне страданья,
Почти любовь, скорей тоска,
Есть ревность: та, что без желанья,
Она безумна и жалка.
У бедных, ею одержимых,
Так много дел непоправимых
И тайных слез, необъяснимых.
Все им ненужно, все неважно,
Ни блажь ума, ни тела дрожь…
— Печальней лжи любви продажной
Любовь, похожая на ложь.
«Современные записки» Кн. LVI, 1934
«Вечером, почти впотьмах…»
Вечером, почти впотьмах,
Наклоняясь над тобою,
Я любуюсь сам собою,
Крошечным — в твоих зрачках.
Также и тебе, скажи,
Как во мне не отражаться?
Ведь глаза недаром мнятся
Ясным зеркалом души.
— Так глядимся в зеркала
Черные и голубые,
Но в любви есть много зла,
И мы сами очень злые.
И бывает, что любя,
Даже, будто бы, навеки,
В самом близком человеке
Ищем лишь самих себя.
«Среди плодов нет краше винограда…»
Среди плодов нет краше винограда
— Вершина радости и страсти дно! —
Но чтобы пьяным быть, вина не надо:
Земная жизнь старейшее — вино.
Слепые звезды ночь нам освещают,
И солнце самому себе темно.
И оттого цветы благоухают,
Что им взлететь на небо не дано.
«Числа», 1930. № 2-3
«Пусть каждый день к могиле шаг…»
Пусть каждый день к могиле шаг
И смерть чего-то дорогого,
Но я живу — и смерть никак
Не обольстит меня живого.
Не беспокойся, не грусти,
Не важно — верить или не верить,
Есть боль какая-то в груди,
Которую нельзя измерить.
И в этой боли есть ответ.
В холодный вечер вдруг мне ясно,
Что в ней одной тепло и свет
И все, что в жизни не напрасно.
«Все дальше, дальше… это? — Нет…»
Все дальше, дальше… это? — Нет.
Не то ли? Нет. — О, Боже, Боже!
Я проклинаю белый свет,
Себя я проклинаю тоже.
И не хочу, нет, не хочу
— И не из страха, не из лени —
Спасая плоть, бежать к врачу.
Спасая душу, гнуть колени.
«…И пряча под подушками ключи…»
…И пряча под подушками ключи
С тех пор не спят ночами богачи;
С тех пор, сверкают, как ни сторожи,
В урочный час кровавые ножи;
С тех пор, окаменелый, ледяной,
Самоубийца бродит под луной;
С тех пор, презрев девическую кровь,
Они воспели черную любовь…
— И даже ты, святой среди святош,
Не знаешь сам, как ты на них похож!
«Числа», 1931. № 5
«Сильнее жизни? Горя нет такого…»
Сильнее жизни? Горя нет такого,
Зачем же плакать жалкими слезами!
— Все выше, выше, млечными стезями
Из глубины туманного, земного…
Все тише, тише, вечным приближеньем
Как хорошо забыть о человеке…
— О, где теперь беспомощным движеньем
Вы креститесь, мои закрывши веки?
«И то не нужно, и другое…»
И то не нужно, и другое…
И ты уходишь понемногу,
Ты думаешь быть ближе к Богу
В ночи блаженного покоя.
Уже ты ближе к средоточью
Сфер, исчезающих в эфире,
Ты дышишь музыкой и ночью,
Почти забыв о нашем мире.
Да. Но и мы тебя забудем
И равнодушно спросим имя,
Когда ты возвратишься к людям,
Чтоб умереть, хотя бы с ними.
«Для жизни, которая камнем лежит…»
Для жизни, которая камнем лежит,
Но больше для той, о которой молили:
Для счастья, которое долго томит,
Для горя, которое скоро забыли,
Для дальних, кого мы могли бы любить,
Могли бы любить и любить не сумели,
Для легкости в этом бессмысленном теле,
Мне кажется, стоило, все — таки, жить.
«Числа», 1933. № 7-8
«В недостойных руках эти теплые, детские руки…»
В недостойных руках эти теплые, детские руки,
Беспокойный костер вкруг высокого, ясного лба…
Да, теперь навсегда. И не будет разлуки в разлуке,
Даже странно подумать, что это все та же судьба.
Вдруг судьба непохожа на долгие, зимние ночи,
Вдруг судьба непохожа на вздох у немого окна…
— Неужели бывает, что жизни любовь не короче? —
Посмотри, кем над морем июльским луна зажжена?
Кем — любовь? Посмотри, это данное Богом вначале
Для обмена на жизненный опыт, на опыт печали.
«При луне, для перемены…»
При луне, для перемены,
Превратилась пена в ртуть…
На песок, у самой пены,
Хочешь, сядем отдохнуть?
Все равно напрасен ропот,
Разве не было весны?
Жадной жизни жалкий опять,
Пустота без глубины.
Но не плачь. Для всей печали
Мир достаточно высок,
Только в дырочки сандалий
Набивается песок,
И не зная праздной боли,
Пригоняя с моря хлам,
Ветер горьким слоем соли
Покрывает губы нам.
«Это были весенних дождей одичалый струи…»
Это были весенних дождей одичалый струи,
Это были мгновенных ночей без примет чудеса,
Это были слова без значенья, почти поцелуи,
Или слезы в глазах, как на райской сирени роса.
Это все оттого, что ты в сердце хранишь откровенье,
Я не знаю о чем, да и знать не хочу до конца…
Я молиться учусь, становясь по ночам на колени, —
Монастырское счастье! Сиянье чужого лица!
И делясь о тебе с каждым камнем и с каждым прохожим,
Называю последним и лучшим созданием Божьим.
«Современные записки» Кн. LVI, 1934
«Все как надо. Вещая прохлада…»
Все как надо. Вещая прохлада,
Скудный блеск прощального луча.
По холмам домой плетется стадо,
Бубенцами сонными бренча.
Все бедней олива серебрится
В сизой мгле над рыжею землей —
Этот день, покорный и простой,
Больше никогда не возвратится.
«Смерть на дудочке играет…»
Смерть на дудочке играет,
Ветер песенку поет.
Белый парус выплывает,
Тихо к берегу плывет.
Море солнце поглотило,
День сгорел, но мир глубок.
Стадо сонное застыло,
— Дорогая, дорогая,
Если нет на свете рая
В страхе, в нежности, в стыде,
Значит, рая нет нигде…
Ветер с моря прилетает,
Прилетает, улетает.
Всходит белая звезда.
Смерть приходит навсегда.
«День сгорел. Еще на небе пламя…»
День сгорел. Еще на небе пламя,
Но уже гора укрылась в тень.
И кружит внизу над камышами
Темный ветер, провожая день.
День и ночь смешались поневоле…
Посмотри с горы, как мирглубок.
Черной змейкой вьется поезд в поле,
И вдали мелькает огонек.
Все, что там значительным казалось,
Так шумело, плакало, влекло,
Словно вдруг от жизни оторвалось,
И от сердца, словно, отлегло.
Темный ветер, теплый запах с поля…
— Знал ли ты, печальный странник мой,
Знал ли ты, что радость глубже боли,
Что тропинка каждая — домой?
«Русские Записки», 1937, № 1
«Звездным блеском тайно полный…»
Звездным блеском тайно полный
Поздний день вздыхает: жаль…
И, сквозь розовые волны,
Парус уплывает вдаль.
Вот рыбак, на борт не взятый,
Возвращается домой,
От заката он богатый,
Ходить в куртке золотой.
— «Здравствуй, радость! Сладко в доме
На горе, над прозой дней,
Ничему не верить, кроме
Так любовь его мечтает
С тайным страхом иногда.
Гаснет море. Небо тает.
Белый парус пропадает.
Всходит белая звезда.
День уходит навсегда
«На скале, возле самого моря, простивши друг другу…»
На скале, возле самого моря, простивши друг другу…
Это было в раю. Нет, не так, — это было потом,
Под высокой сосною, слегка наклоненною к югу,
И в тяжелом от нежности воздухе, дивно-пустом.
Между тем, не спеша, рыбаки уплывали куда-то,
Распустив, словно мятые крылья, свои паруса,
И колючей стеною вокруг золотого заката
На горе остывали, сгоревшие раньше, леса.
Этой нежности тяжкой не знать бы нам вечно причины!
Почему мне так больно? — Послушай, вернемся домой.
День был только что розовый, вот он уже голубиный,
И о нашу скалу разбивается глухо прибой.
«Что время? Страх, надежда, скука…»
Что время? Страх, надежда, скука,
И умирает человек.
И даже краткая разлука
Всегда — навек.
Вот почему мне было больно,
Что мы не вместе в эту ночь,
И улыбнулся я невольно,
Чтоб краткой вечности помочь.
«Современные записки» Кн. LXI, 1936
«Еще мерцают в небе зданья…»
Еще мерцают в небе зданья,
Еще прозрачна в мире ночь.
Еще бесслезные страданья
Помочь не могут… Как помочь
Тому, кто ночью всюду ходит,
Когда не хочется ходить;
Кто все во всем всегда находит,
Чего не надо находить;
Кто в пустоте — в ревнивой муке —
Ждет, ждет: когда придет пора?
В ком хищно дремлют все разлуки,
Соблазны вечного добра…
Прозрачной ночью городскою
Мост над рекой высок и нем.
— Чего ты ждешь? Господь с тобою,
Я не смущу тебя ничем.
«Восемь дней, почти без перерыва…»
Восемь дней, почти без перерыва,
Дождь идет на трубы и кресты.
Разлилась река. И от разлива
Стали сразу низкими мосты.
Из глуши фабричного предместья,
От немых крестов и тощих труб,
Выйду я, с тоской своею вместе,
Вдоль реки, туда, где старый дуб.
Рад, как в детстве, желтой грязи слою,
Всей земле, размякшей в январе,
Нарисую сердце со стрелою
Ножиком карманным на коре —
Пусть живет…
Ecce Homo
Два ангела слепых его влекут,
К немыслимому благу принуждая, —
Их — Логикой и Музыкой зовут.
Он вынужден идти не рассуждая.
Ведь их к нему приставил с детства Бог,
Чтоб, зная правду, лгать б ней он мог.
«Современные записки» Кн. LXV, 1937
«О, как знакомо мне все близкое тебе…»
О, как знакомо мне все близкое тебе,
Нетленных радостей смертельная отрава!
Любить, — зачем любить, без власти и без права?
Желать, — зачем желать наперекор судьбе?
В торжественной тиши немых твоих мечтаний
В лучистой пустоте твоих больных миров,
Забудь, забудь, дитя, недавних расставаний
Веселую тоску и правду давних снов…
— Мне хочется уйти от тех воспоминаний.
Мне хочется прожить без нужных дел и слов,
Без утешительных утрат и упований…
И только в сумерки, у мглистых берегов,
Чтоб океан будил, шумя и замирая,
Невнятный плач во мне… Но слез не вызывая.
«Говорят, что чудес не бывает, и, значит, недаром…»
Говорят, что чудес не бывает, и, значит, недаром
Здесь босыми ногами ступать по песку горячо…
Лишь больная цикада, пленившись чудесным загаром
С надоевшей сосны пересела к тебе на плечо.
С музыкантами юга, живущими здесь в изобилье,
Мне не справиться, нет, никакими стихами к тебе!
Только лапками тронут невзрачные, нервные крылья,
Уж играют, чуть свет, аплодируя сами себе.
Ну, а эта, наверно, мечтатель… По узкой тропинке
Поднимались втроем. Из когда-то приснившихся ей,
С каждым шагом слетали с плеча неживые песчинки,
Золотые следы недосказанной жизни твоей.
И я молча следил, через корни ступая крутые,
Как в тени и сиянии тают следы золотые.
Альманах «Круг», 1936, № 1
«Зеленою луной освещена…»
Зеленою луной освещена
Кладбищенская старая стена.
И в белых почках юная весна
Задумчива, темна и холодна.
Без головы, бездумной тишиною
Сияет крест, свидетель вечных мук,
И что-то есть в обрубках белых рук
Двусмысленно-смиренное, родное.
И странно мне, что я готовлюсь жить.
— Но жить не так, как жили мы с тобою.
В предчувствии неверного покоя
Мне бы хотелось так тебя любить,
Чтобы на многих падал отблеск тайный
Моей любви к тебе такой случайной.
«Мой жаворонок, как ты звонко пел!..»
Мой жаворонок, как ты звонко пел!
Как ты сверкал и в небе кувыркался,
Как будто небо радости предел!
Но тот закон, чтоб дух всегда карался
Мощь притяжения и жизни плоть,
Ты не был в силах, бедный, побороть,
Мой жаворонок, песнь твоя была
Нужна земле на малое мгновенье,
Чтоб человек познал самозабвенье,
Чтобы в безгласной мгле добра и зла,
Влюбленный в эту радость без исхода,
Он боль познал, в которой есть свобода
Антология «На Западе», 1953
«Я не могу. Ни словом, ни без слов…»
Я не могу. Ни словом, ни без слов.
Если бы я мог, я б о тебе молился,
Чтоб лучший сон из всех блаженных снов,
Чтоб райский сон сейчас тебе приснился.
Я не могу.
До Бога далеко,
Да и чего мне ждать теперь от Бога:
Немного слез, чтоб стало мне легко?
Суровой нежности твоей немного?
О, все равно!
Но в тишине твоей,
Но в тишине твоей, еще свободной,
Не вспоминай всей этой лжи холодной,
Всей этой лжи…
Ни разу, засыпая,—
Ни слов моих о гнете мертвых дней,
Ни слов моих о счастьи, дорогая.
«Когда пятнистая луна…»
Когда пятнистая луна
В лохмотьях туч облачена;
Когда в потоке городском
Спит остров мертвых вечным сном;
А на деревьях каждый лист
Так по-весеннему нечист, —
Тогда, скрываясь в полумрак,
Прохожий ускоряет шаг,
Спеша покинуть этот путь,
Где с каменистой высоты,
Бросая тень на лоб и грудь,
Глядят ожившие кресты…
Там, под кладбищенской стеной,
Стояли — помнишь? — мы с тобой.
И был прохладней горных струй
Апрельский, долгий поцелуй.
«Предельной нежности откинь вуаль…»
Предельной нежности откинь вуаль
С лица и плеч, счастливая Психея.
Меня влечет надмирная печаль:
Я ничего сказать о ней не смею.
Перед грозой бывает блеск зарниц.
Так в час ночной, что смерти тяжелее,
На Елеонской выси, павши ниц,
Люблю тебя и помню, и жалею.