– Еще бокал? Да, это было великолепно, в самом деле великолепно! Вы произвели на меня такое впечатление…

Я кивнул, взял бокал шампанского, взглянул на матовую искрящуюся жидкость, выпил его залпом и поставил на поднос. Хозяйка дома, светловолосая, в сверкающих рубинах, по-прежнему стояла передо мной. И ждала ответа.

– Спасибо, – пробормотал я, – большое спасибо. Как… это… мило… с вашей стороны…

Она посмотрела на меня, ослепительно улыбнулась и не нашла что к этому добавить. Потом она, словно оправдываясь, покачала головой, негромко засмеялась («Извините, я должна уделить внимание и другим гостям!») и направилась к группе пожилых людей в темном, – у некоторых из них я заметил ордена. Они напоминали дипломатов, а может быть, и в самом деле были дипломатами. Наконец-то я остался один. А рядом со мной еще пять полных, всеми забытых бокалов. Я никогда не пил, так почему же я пил сейчас? А почему бы и нет? Я пожал плечами и потянулся за первым.

– Это было очень интересно, господин Берхольм. Великолепное выступление, просто великолепное.

Я раздраженно обернулся. Рядом со мной стоял человек с ввалившимися щеками, одну из которых украшало идеально круглое родимое пятно, и с длинными, слегка подрагивающими усами. У него были маленькие колючие глазки и лицо университетского преподавателя.

– Откройте мне тайну, как вы это делаете? – Он перехватил мой взгляд и поспешил добавить: – Нет, разумеется, нет! Вы правы. Не буду допытываться. – Он решительно кивнул, как будто произнес что-то умное, сложил руки за спиной и медленно зашагал прочь.

Я с тихим отвращением посмотрел ему вслед и взял следующий бокал.

В сущности, я даже не догадывался, как там оказался. Я не знал никого из присутствующих, не имел представления, кто они и почему держатся с таким достоинством. Они собрались здесь, чтобы что-то отпраздновать, а я даже не знал что. Однако они наняли меня, и за хороший гонорар. Кроме того, и это главное, здесь на празднике выступал Хосе Альварес, возможно, лучший в мире специалист по освобождению от оков. Собственно говоря, я пришел сюда ради того, чтобы его увидеть.

Я подавил зевок и ощупью нашел очередной бокал. На полу, под множеством лакированных ботинок и туфель, извивался замысловатый узор. Персидский, ручной работы ковер, вероятно сотканный полуслепыми детьми. Я поднял глаза, надо мной сияла хрустальная люстра. Я прищурился, и она расплылась нечетким золотистым пятном.

– Было неплохо, Бэрррхольм! Да, совсем неплохо!

Я испугался и потер глаза. Передо мной стоял Хосе Альварес.

– Вы были еще лучше, – сказал я нерешительно.

Два часа назад мы едва успели поздороваться, но не обменялись и несколькими словами. Его программа оказалась действительно незаурядной. Он выступал следующим номером после меня, его заковали в цепи и положили в гроб с прочными стенками, который общими усилиями заколотили гвоздями. Каждому гостю было предложено забить гвоздь, желающие (и такие в самом деле нашлись) могли забить несколько. А потом, через несколько секунд, крышка гроба слетела, гвозди выпали и из гроба поднялся Альварес, освободившийся от оков, с несколько скучающим выражением лица и дымящейся сигарой в зубах. Сейчас, вблизи, он казался ниже ростом и тоньше.

– Вы говорите на моем языке? – удивился я.

– Пррриходится, Бэрррхольм. Из-за специальной литературы. На всех основных языках. Всё должен прррочесть, что печатают о замках. Много написано. – Внезапно он сощурился, так что на щеках пролегли морщины и обнажились стиснутые зубы.

Я с тревогой посмотрел на него; может быть, ему стало плохо? Через минуту он снова сощурился, и тогда я понял: это была нервная судорога, тик. Теперь я заметил, что он непрерывно проводит правой рукой по левой, точно пересчитывая пальцы.

– Хотите сигарету? – спросил я и протянул ему пачку.

– Спасибо. Не курррю. Только на выступлениях, вообще нет. Не могу этого себе позволить. Должен быть в форррме, соблюдать рррежим. И не пью. Позавчеррра меня подвесили на небоскррребе, с кандалами на ногах. В смирррительной рррубашке. Вы знаете, Бэрррхольм, что со мной случится, если я не быть в форррме?

– Думаю, могу это вообразить, – сказал я, поискал зажигалку и закурил сигарету. Кажется, где-то тут был еще один бокал… да, вот он. – Я восхищаюсь вами, – сказал я, – уже давно. Знаете, ваше изящество и легкость, просто неподра…

– Легкость! – Он издал гиппопотамовый звук, долженствующий изображать сопение. – Это не легко, черррт возьми! Клаустрррофобия в пррроклятом ящике, воздуха нет. Чаще всего еще бррросают в воду. Рррано или поздно какой-нибудь сукин сын слесарррь поставит замок, которррый я не смогу открррыть. – Он посмотрел на меня. – Тогда, Бэрррхольм, мне конец.

– Берхольм, – поправил его я. – С долгим «е», с одним «р». Никогда не говорите о конце.

– Почему нет? Я смотрррю на это трррезво. Не может всегда везти. Ррраныие только связывали, ничего опасного, но теперррь зррители хотят большего. Насмотрррелисссь тррриллеррров. Опозоррриться или умеррреть, выборрра нет. Наверррное, пррридется умеррреть. В кандалах, закованный идиотами, которррые за это платят.

– Тогда почему вы не бросите все это?

– Бррросить? Но как? Я больше ничего не умею.

– Вы могли бы, – предложил я, – стать слесарем…

Он мигнул и свирепо уставился на меня:

– Слесарррем!.. Послушайте, я Хосе Альваррррес!.. Слесарррем!..

– Извините! – пропищал у меня над ухом тоненький голосок. – Вы не могли бы дать мне автограф? – Девочка-подросток, не очень хорошенькая, но изысканно одетая, протягивала мне блокнот.

Я взял его и расписался большими круглыми буквами: «Альварес». Потом я передал его Хосе; он нацарапал ниже мелкое, почти не читаемое «Берхольм» и вернул малютке блокнот. Она пробормотала «спасибо» и упорхнула.

– Слушайте, а как вам вообще пришло это в голову? – спросил я. – То есть почему именно освобождение от оков?

– Было вррремя, мне отовсссюду нррравилось выбиррраться. Давно прррошло. Крррасивая женщина, Бэрррхольм! Ваша спутница? – Он кивнул в твою сторону; ты стояла на другом конце комнаты, прислонившись к стене, в слишком пестром платье в цветочек, увлеченная беседой с двумя бледными молодыми дамами, которых я не знал, да и ты, по-моему, тоже.

– Да, – сказал я, – пожалуй, так. Берхольм, с долгим «е». – И все-таки где-то внутри меня поднялась тяжелая, увенчанная пеной волна гордости.

Альварес одновременно мигнул и зевнул, отчего мне стало не по себе.

– Ну что ж! Я, пожалуй, пойду. Ссспать. Важно…

– Соблюдать режим?

Он недоверчиво посмотрел на меня, кивнул и протянул мне маленькую, с крупными костяшками руку.

– До свидания, Бэрррхольм. Интеррресно было с вами побеседовать. Не знаю, почему все говорррят, вы сумасшедший. Я не заметил.

– Рад был с вами познакомиться, – сказал я несколько неловко; мы пожали друг другу руки, он, шаркая, побрел к выходу и исчез.

Я нащупал еще один, последний бокал. Я ощущал легкий озноб и небольшое, почти приятное головокружение – как будто по моим нервам провели шелковым платком.

Хозяйка дома (А точно ли она? Ну да, а может быть, нет; все они были так похожи друг на друга) подошла ко мне, а с нею седовласый господин с удивленно поднятыми бровями и с лихорадочно поблёскивающей булавкой в галстуке.

«Позвольте представить вам…» – она его представила. Его имя показалось мне знакомым; оно прозвучало эхом экономических новостей или чего-то подобного, скучного. За спиной у меня внезапно оказался мраморный столик; я вцепился в него. Прохладный и твердый на ощупь, но это была иллюзия. Столик испуганно отпрянул.

Седовласый господин произнес что-то о том, как он рад с кем-то познакомиться. Я раздраженно его рассматривал; меня бесила булавка в его галстуке. Ни одного бокала больше не осталось? Ни одного бокала больше не осталось. Было жарко. Да, о чем он там говорит?

– …мне что-нибудь показать? Какой-нибудь фокус? Пожалуйста! – Он облизнулся, предвкушая любопытное зрелище.

Боже мой, он что, шутит? Да что он себе позволяет!.. Я собирался было негодующе покачать головой и сказать ему резкость…

И тут что-то произошло. Я не понял что. Неожиданно я ощутил своеобразную уверенность. Как будто…

– Загадайте число! – сказал я. – Любое.

Он возвел глаза к потолку, наморщил лоб, постарался и в самом деле завершил эту трудную операцию.

– Да, – сказал он, – загадал.

– Двадцать восемь, – сказал я.

Он отшатнулся, у него отвисла челюсть.

– Боже мой, – прошептал он, – как вы это?…

– Повторим? – предложил я. – Еще одно число, пожалуйста!

Он кивнул.

– Двести четырнадцать. Еще одно? Он смотрел на меня, тяжело дыша.

– Нет, – наконец выдавил из себя он, – нет, спасибо. Это… Это… – Он молча повернулся и, держась преувеличенно прямо, ушел мелкими шажками.

– Это было чудесно! – улыбнулась хозяйка дома. – Как вы это сделали?

Я посмотрел на нее. «Поднимите руку, – мысленно приказал я, – и проведите ею по волосам. И уроните бокал».

– В самом деле великолепно, – сказала она и провела рукой по волосам. – Знаете, моему племяннику недавно подарили волшебный ящик. Ему только что исполнилось двенадцать. О, какая я неловкая! – Она стояла передо мной, поправляя рассыпавшуюся прическу, и смущенно разглядывала осколки на полу и лужицу шампанского, растекающуюся по ковру и медленно впитывающуюся. – Ничего, я прикажу отчистить. Все отчистить. Так вот, мой племянник…

Тощий человек с родимым пятном, все такой же важный и серьезный, прошел к столу с закусками. Я задумчиво проводил его взглядом.

– …Но у него возникли сложности с волшебным ящиком. Представьте себе, например, он говорит…

Вскрикнула какая-то женщина, раздались чьи-то возгласы. Все куда-то бросились и над чем-то склонились. Человек с родимым пятном встал с пола, потирая спину. Он был немного бледен. «Ничего страшного, – повторял он, – ничего страшного»…

– …а потом он показал нам прелестный маленький трюк. Вы знаете, у него это действительно хорошо получается…

– Извините, пожалуйста! – сказал я и вышел. Я чувствовал на себе ее ошарашенный взгляд, но мне это было безразлично. Я спустился по лестнице, прошел по отделанной мрамором передней, открыл дверь и оказался на улице. Я не забрал дорогое пальто из верблюжьей шерсти – оно осталось в гардеробе – и тебя. Ты ужасно обиделась на меня тогда, и я это заслужил. Просто так уйти, бросив тебя, было очень невежливо, правда? Но как я мог тебе все это объяснить? Ты бы мне поверила? Да, может быть. Но в сущности, извини, даже ты в тот момент была мне безразлична.

На улице было темно и прохладно. Наверное, прошел дождь, потому что земля под ногами была влажной, а фонари, мерцая, отражались в лужах. Небо было затянуто черными облаками; я бы хотел посмотреть на луну, меня бы это успокоило, – но луны не было. Я чувствовал, как у меня дрожат руки, лихорадочно и громко стучит сердце. Я сунул руки в карманы и пошел неизвестно куда. А что это собственно за город? Да какая разница. Тот, кто слишком много путешествует, теряет представление о том, где находится. К тому же все они похожи друг на друга.

Пройдя немного, я начал раскаиваться в том, что ушел. Там я, по крайней мере, был среди людей, а здесь один. Я остановился.

Напротив, на другой стороне улицы, выделялась большая витрина, квадратная, с подсветкой. Хорошо одетая кукла-манекен, замершая в неестественной позе, держала в руке сумочку крокодиловой кожи и не сводила с меня глаз. Вдалеке медленно прошла какая-то смутная тень и растворилась во тьме. Я сглотнул. Сердце у меня стучало, отбивая барабанную дробь; я прислонился к стене дома, казалось, она слегка завибрировала. Кукла смотрела на меня, я смотрел на куклу. Ну хорошо. Я вытащил из кармана правую руку, какое-то время недоуменно разглядывал ее, а потом, быстрым небрежным движением шевельнув пальцами, даже не поманил…

Издав пронзительный певучий стон, стекло разлетелось на куски; осколки несколько секунд барабанили по тротуару. Медленно, очень медленно, словно преодолевая какое-то сопротивление, кукла наклонилась, наконец потеряла равновесие, упала – и с глухим стуком ударилась об асфальт. Сумочка выскользнула у нее из руки и выпала на улицу.

Какое-то долгое, бесконечно долгое, вечно длящееся мгновение было тихо. Совсем тихо. Мир затаился, время остановилось. Потом со звонким электрическим щелчком включилась сигнализация. Механический вой то усиливался, то ослабевал, гулко разносясь по пустой улице. По внезапно заполнившейся людьми улице. Мимо меня проехали машины, люди выглядывали из окон, точно из-под земли выросла стайка безликих прохожих, сигнализации где-то откликнулась полицейская сирена. Я заставил себя сдвинуться с места. С трудом переставляя ноги, я брел, не знаю, долго или нет, пока вой сигнализации почти не стих.

Потом я вдруг заметил, что дома сменились деревьями. Низкорослыми, голыми, кривыми деревьями и жиденьким кустарником. Наверное, это парк, жалкий участок природного ландшафта, где днем выгуливают собак, а старухи кормят голубей. У меня под ногами хрустел гравий.

И вот я остановился. Надо мной в ночных облаках терялись кроны деревьев; самолет описал в небе светящуюся петлю; вдалеке поблескивали фонари. Я был один. Может быть, во всей Солнечной системе не было никого, кто был бы так одинок. Я почувствовал, как на лбу у меня выступили капли пота. Я ощупал голову; мне почудилось, что волосы стоят дыбом. Нет, не стоят дыбом, а сильно намокли и прилипли ко лбу. «Успокойся! – тихо приказал себе я. – Успокойся!» Я попытался вспомнить что-нибудь простое, вселяющее уверенность, успокоительное: периодическую систему элементов, «Отче наш», формулу решения квадратных уравнений, – но ничего, просто ничего не мог придумать.

Может быть, попробовать еще раз? Может быть, мне все это померещилось? Может быть, приказать вон той скамейке опрокинуться, приказать тому фонарю погаснуть или разбить молнией какое-нибудь дерево?… Нет, я не решался. Как страшно, если мне это… удастся. А если не удастся? И это страшно. Но, в сущности, я был уверен, что удастся; какая-то часть меня знала, что все они: скамейка, фонарь, дерево – будут мне повиноваться.

Я все-таки сомневался? Или желание еще раз испытать это странное чувство пересиливало любой страх? Во всяком случае, я вдруг обернулся. Позади топорщился низенький, плохо подстриженный куст с несколькими цветами, как бумажные, торчавшими на сухих ветках. Казалось, будто он ждал меня, может быть, целую вечность. Я посмотрел на него сверху вниз, а потом, почти против собственной воли и к собственному добела раскаленному, беспримесному ужасу, произнес, нет, мысленно отдал приказ.

И вот в самой путанице неопрятных сучков, меж двумя особенно костлявыми ветками, показалась светящаяся точка. Какое-то мгновение она неподвижно висела там крошечным белым, едва тлеющим огоньком. А потом беззвучно и медленно, как в кошмарном сне, стала расти. Потом появилась еще одна, потом третья, четвертая, потом множество, и вот весь куст покрылся крапинками крошечных живых искр. Захрустел один лист, выцвел до буроватого оттенка, свернулся трубочкой, рассеялся пеплом; первый язычок желтого пламени лизнул ветку, и тут она загорелась. Весь куст осветился; по ветвям затанцевали высокие тонкие огоньки, падали листья, ветки скрючивались и ломались, не издав ни звука, – слышался только неповторимый, ни на что не похожий громкий шепот огня. Его отблески затопили парк бледным светом и вызвали к жизни сонм смутных, трепещущих, мечущихся теней. Волна жара ударила меня в лицо, я отпрянул и закрылся руками…

И тут я услышал крик. Кричали где-то совсем близко, высоким, неприятным голосом, отягощенным невыносимым страхом. И кажется, я его где-то слышал! С трудом я вспомнил где и узнал его… Я закрыл рот, крик смолк.

Пламя уже опало, и от куста почти ничего не осталось. Вместо него на земле ширилось и росло круглое черное пятно; по нему перекатывались кучки желтых тлеющих углей, замирали, вспыхивали красными отблесками, тускнели и гасли. Прочь отсюда, скорее! Я изо всех сил рванулся, высвобождаясь от магии этого зрелища, и кинулся прочь. Бежать.

Бежать. Мимо пролетали дома, их сменяли другие дома, еще и еще; рядом со мной развернулась, как лента, аллея фонарей; пожарные краны бросались мне наперерез и в последний момент отскакивали. Несколько раз меня задевали какие-то люди, вслед мне летела чья-то брань, возмущенно запищала старуха, заскулила ушибленная собака. Кажется, один раз я расслышал скрип тормозов, а потом, совсем рядом, гудки машин. Но я не обернулся и не остановился.

Остановился я, только почувствовав, что больше не могу. Я оперся на что-то каменное – присмотревшись, я понял что это пьедестал статуи, высокой и надменной, с алебардой в руках, – и попытался снова прийти в себя. Я различал свое громкое, отрывистое лихорадочное дыхание; казалось, будто мои легкие защемили меж двумя металлическимим пластинами. Закрыв глаза, я чувствовал, как земля уходит из-под ног…

Я подождал. И в самом деле, стало лучше. Я снова мог стоять, ни на что не опираясь, мог дышать, не хватая ртом воздух, а назойливый стук у меня в висках постепенно затихал и наконец прекратился. Я обернулся: на земле, прислонившись к стене, спал грязный клошар. Мимо проехала машина, еще одна. Из подъезда вышел человек, завернул за угол и пропал. Небо по-прежнему было кромешно черным.

Только теперь я заметил, что стою напротив метро. Я отпустил свой пьедестал и побрел туда. Эскалатор работал, я спустился вниз.

Безлюдная платформа; пластмассовая скамейка, две расплющенные банки из-под кока-колы, странное буроватое пятно на полу (лучше туда не смотреть), огромный смеющийся тип в джинсах на рекламном плакате. Он был в шляпе, небрит, а за спиной у него простиралась до самого горизонта красная скалистая равнина. Множество окурков, маленьких, докуренных почти до фильтра и раздавленных. Я сел.

Время шло. Только это было трудно заметить. Часы с подсвеченным циферблатом, висевшие на стене, показывали какой-то совершенно невероятный час, а стрелки на них застыли. Никого. Ни человека, ни поезда.

– Эй! Это вы? – Кто-то потеребил меня за плечо, я вскрикнул… Два мальчика лет двенадцати-тринадцати, большеглазые, любопытные, немного смущенные. – Не могли бы вы… дать нам автограф?

Я молча кивнул. Один из них протянул мне слегка помятый лист бумаги; я ощупал нагрудный карман: да, ручка на месте. Я вытащил ее, снял колпачок, подписал. Сначала мне это не удавалось, потому что у меня слишком дрожали руки, потом я просто провел судорожно изогнувшуюся ломаную линию. Они поблагодарили, взяли лист и ручку и ушли. Через несколько секунд они пропали, будто впитанные землей. Платформа снова опустела. Я заметил, что они забрали мою ручку. Несмотря на все события этого дня, это меня разозлило.

Поезда все еще не было. Человек на плакате насмешливо ухмылялся, пейзаж у него за спиной казался странным и враждебным. Я посмотрел на одну из расплющенных банок из-под кока-колы; когда до нее дотронулся мой взгляд, она задребезжала и подпрыгнула. Я быстро отвернулся и закрыл глаза. Тотчас же я ощутил рядом какое-то движение; я в панике обернулся на шорох, но ничего не заметил. У меня перехватило горло, я онемел. Если бы я мог умереть…

Поезд! Во мраке туннеля появились огни, они росли и толкали перед собой поток затхлого, застоявшегося воздуха. Поезд взвизгнул и остановился, открылись двери. Я встал, поплелся по платформе к ближайшей двери и вошел. В вагоне сидели старуха, угрюмый человек, дремал пьяный, зажав между колен пустую, нет, полупустую бутылку. Я пробрался к свободному сиденью и без сил повалился на него. Поезд тронулся, его окутала тьма.

– Это вы! – Старуха привстала и устремила на меня неподвижный взгляд черепахи. – Вы!

– Простите? – переспросил я, заметил, что говорю шепотом, и повторил, на сей раз вслух: – Простите?

– Вы не?… Вы не?… Вы?…

– Да, – сказал я, – это я.

– Ах! – воскликнула она. И снова опустилась на сиденье. И уставилась в пролетающий за окном мрак. Мой ответ ее явно удовлетворил, по-видимому, она обо мне забыла.

Внезапно появилась еще одна станция, открылись двери. Но никто не вошел, двери захлопнулись, снова стало темно.

– Что бы это ни было, – произнес я тихо, – я этого не хочу. Хватит! Я об этом не просил, я этого не желал. Пожалуйста, не надо! – Я поднял глаза: надо мной в такт движению поезда покачивался небольшой разноцветный плакат: желтая бутылка лимонада, а сверху жирными буквами: «То, что тебе нужно!» – Нет, – попросил я, – нет. Или, может быть, да, но не сейчас. Не сейчас.

Поезд остановился, я встал. Двери открылись, я, спотыкаясь, вывалился из вагона. Старуха что-то крикнула мне вслед; я обернулся, но двери уже успели закрыться. Поезд тронулся, увеличил скорость и пропал в своем туннеле. И оставил меня одного. А зачем я вообще вышел? Куда же я шел? Куда?

Снова эскалатор; казалось, вся земля источена ходами эскалаторов. Он вынес меня наверх и высадил на какой-то новой, темной, пустынной площади. Мимо прошли некрасивые молодые влюбленные, мерзла никем не замечаемая проститутка, полицейский меланхолично всматривался в небеса.

Знаю, подумал я, что все могу потерять. Знаю, что именно этого я и хотел. Но я не хочу этого больше. Мне это не по силам. Я не могу. Мне не нужна эта власть. Я не Мерлин. Я не волшебник. Я ошибся.

– Вы понимаете, – спросил полицейский, – что это значит?

– Что? – Я уставился на него.

– Вы понимаете, – повторил он с непроницаемым лицом, – что это значит?

Я повернулся и хотел кинуться прочь, бежать, бежать, но просто не мог. Поэтому я пошел – быстро, насколько мне позволяли подкашивающиеся, саднящие ноги. Потом я не выдержал – и оглянулся. Полицейский смотрел мне вслед. Проститутка тоже. Остановились и некрасивые молодые влюбленные. Все четверо без всякого выражения смотрели на меня.

Спотыкаясь, я свернул за угол ближайшего дома и побрел дальше, никуда не сворачивая. Если бы я только мог бежать – я бы за это почти все отдал. Но бежать я не мог, не мог.

Потом я остановился. Посреди улицы, в беловатом неоновом свете фонаря. Свет был резкий, на какое-то мгновение он меня просто ослепил.

«Нет! – простонал я. – Нет! Решено! Мне страшно, я больше не хочу и не могу! Я говорю „нет". Нет».

Где-то над моей головой распахнулось окно. Кто-то произнес необычайно четко: «Как хочешь! Вот увидишь, чем это для тебя обернется».

Окно со скрипом закрылось. Я поднял голову, но не смог ничего рассмотреть: фонарь был слишком яркий. Внезапно я понял, что прямо на меня стремительно несется что-то огромное и страшное. В следующее мгновение я услышал рев, а потом пронзительный визг тормозов.

Я ощутил две вещи: что-то сильно толкнуло меня, а потом мои ноги оторвались от земли. Меня обвевал воздушный поток, прохладный и приятный. Я парил, да, парил над землей. А где-то внизу, далеко-далеко подо мной, плавно проплыл асфальт. Потом он поплыл ко мне. И больше я ничего не помню.