В станциях метро есть что-то зловещее. Запачканные углы, в которых спят опустившиеся люди, окурки и плевки на полу, хмурый свет, запах нечистот, с которым тщетно борются кондиционеры. Со всех сторон тебя сдавливают незнакомцы, за окном проносится тьма, на другом конце вагона угрожающе громко смеются подростки. А люди: их бледные лица, печальные плащи. Они тут ни при чем; наверху, на улице, они выглядят совершенно иначе. Все дело в месте. Стоит кому-нибудь спуститься под рукотворные каменные своды, и уже трудно поверить, что у него есть душа. Вероятно, причина только в освещении, но признаюсь: ад представляется мне местом, отдаленно напоминающим метро.

Но ничего не поделаешь: мне приходилось ездить на метро по крайней мере два раза в день, утром и вечером. Около шести оглушительный звон маленького будильника разрывал в клочья мой сон; через час я выходил из дому. Улицы казались усталыми и грустными, только на рекламных щитах ухмылялись разноцветные идиоты. Школьники с огромными рюкзаками плелись навстречу скуке; люди в галстуках, с кейсами из искусственной кожи в руках взбирались на подножки трамваев; машины создавали пробки на перекрестках. Нырнуть в метро; как крылья бабочек, разворачивались газеты, двадцать одинаковых иллюстраций, двадцать одинаковых заголовков. Вынырнуть из метро, прочь из тьмы, на волю из подземелья.

А вот и он. Богословский факультет. Он спрятался между безымянным небоскребом, целиком занятым офисами, и рестораном («Закусочная Врампы. Горячие блюда круглосуточно»). Не так давно факультет отремонтировали, и теперь в окнах зеркальные стекла, стены выбелены, в каждой аудитории дорогие проекторы. Утро: лекции профессора Хальбвега по философии, профессора Фасбиндера – по догматике, экстраординарного профессора Миддлбро – по литургике. Обед в закусочной Врампы, горячие, но невкусные блюда. После обеда «История искупительного подвига Христа» у профессора Вальдталля, экзегетика и история Церкви у профессора Плука.

Домой. Заходит солнце, на улицах включаются фонари, на небе загораются первые световые рекламы сигарет и лимонада. Снова нырнуть в метро, снова двадцать одинаковых фотографий во всех газетах, но теперь это утренний номер. Узлы галстуков немного ослаблены, пуговицы на воротничке расстегнуты, лица выглядят постаревшими. Подняться на эскалаторе; вот и ночь. Разогретые полуфабрикаты на ужин, потом новости по телевизору, потом несколько глав «Summa Theologica» или незамысловатого и остроумного детектива. Выключить свет. Мучительный час борьбы с бессонницей, недодуманные мысли, путаные образы, нашептанные демонами из-под подушки. Но к счастью, существует снотворное. Грамм белого спрессованного порошка спустя несколько минут обволакивает тебя нежной химической тяжестью, растворяя все, что в смятении мечется по твоему сознанию, и вот наконец ты соскальзываешь в сон.

Я снимал маленькую квартиру – «комнату с ванной и кухонной нишей», как было сказано в объявлении, – в довольно спокойном районе города. Обои осквернял назойливый цветочный узор; из окна открывался вид на маленькую площадь со старым фонтаном, вечно отключенным и высохшим. Прямо напротив моих окон приютилась скобяная лавка, и, если присмотреться, можно было разглядеть сквозь стеклянную витрину ее владельца, неподвижно сидящего внутри в ожидании покупателей, которых все не было и не было.

Я читал то, что требовалось по программе, написал несколько курсовых работ («Блаженный Августин и Воскресение», «Диспут о модернизме с точки зрения Второго Ватиканского собора»), по своим путаным конспектам готовился к экзаменам, на которых получал посредственные оценки. Сначала я много гулял, но вскоре обнаружил, что все везде одинаково и смотреть, в сущности, не на что. С тех пор я никуда больше не ходил.

Я почти ни с кем не общался. Во всем городе я знал лишь нескольких продавцов в мрачных магазинах, нескольких университетских профессоров и, конечно, многих студентов. Студенты были довольно странные. Казалось, большинство из них пребывает в состоянии никогда не ослабевающего внутреннего напряжения, они точно говорили, стиснув челюсти, сквозь зубы – и это не только образное выражение. По их виду нетрудно было заметить, как они боятся услышать издевательский вопрос: «А зачем вам это богословие?» Любому из них его задавали раз сто или даже чаще. Они жили в состоянии вражды с окружающим миром, обрушивавшим на них град насмешек, недоверие или буйную веселость, объяснявшим их духовное призвание с помощью всевозможных психологических теорий или равнодушно пожимавшим плечами. Они постоянно ждали пренебрежительных ухмылок. На каждом шагу подстерегали женщины, телешоу, блокбастеры, рекламные плакаты – зазеркальный мир, обманчиво прекрасный и легкий. А мы были странными, нереальными второстепенными персонажами. Поэтому мы жили, втянув голову в плечи, в вечном страхе выставить себя на посмешище.

А еще целое море искушений; мсье Люцифер, единственный, кто принимал нас всерьез, не оставлял нас в покое ни днем ни ночью (особенно ночью) и приводил в действие электрические орудия пыток на наших бедных душах, как и где только ему заблагорассудится. Он оказался талантливым кутюрье; он создавал новые фасоны мини-юбок, узких блузок, летних платьев и подгонял под них длинноволосых темноглазых кукол, вдохнув в них подобие призрачной жизни, чтобы потом поставить их рядом с нами на улицах, в кафе и в вагонах метро. Он легко добивался успеха; многие из моих коллег не могли противиться искушениям; это было заметно по застывшему отчаянию на лицах, по судорожно сжатым губам, по сдавленному голосу. Некоторые то и дело исповедовались в греховных деяниях, помыслах и вожделениях и терзали своими признаниями любого, кто был готов их слушать. (За исключением отца Фасбиндера – он вышвыривал всякого, кто осмеливался прийти к нему с чем-то подобным.) Впрочем, это было лишь самое примитивное средство их тех, что использовал искуситель, он располагал куда более действенными и утонченными. Разве не он по каплям влил в сочинения Отцов Церкви эту скуку, поднимавшуюся над каждой страницей, как мельчайшие частицы тумана? Разве не он отяготил все окружающие предметы пустотой? Разве не он в любой церкви посадил за твоей спиной двух немилосердно фальшивящих столетних старух из церковного хора, в хрипении, кряхтении и каркании которых ты явственно различал: «Все бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно»?

Да, я не слишком ладил со своими коллегами. Среди них были молодые монахи, носившие рясы и напоминавшие статистов в исторической драме. Другие притворялись прогрессивными, одевались примерно так же, как некогда отец Гудфройнт, и были особенно занудными. Некоторые хотели основать теократическое государство когда-нибудь в отдаленном будущем на каком-нибудь острове, затерянном в тропических морях. Кто-то собирался преподавать закон Божий, остальные мечтали стать приходскими священниками и освящать вертолеты, а по субботам играть в карты с бургомистром.

– Значит, вы полагаете, что достойны лучшего? – спросил отец Фасбиндер.

– Боюсь, что да.

– Высокомерие, Берхольм, – смертный грех.

– И как же мне с ним бороться?

– А вы и не хотите с ним бороться. Вы упиваетесь собственным высокомерием. В этом-то и грех. Налагаю на вас покаяние – сто пятьдесят раз прочесть «Отче наш». Всего хорошего.

Как ни странно, это помогало. Повторение молитв погружало сознание в какую-то туманную сонливость, постепенно слова утрачивали смысл, завораживая одним лишь ритмом. Несколько дней мой благодушный и ко всему безразличный ум дремал, но потом это прошло, и по ночам мне опять пришлось прибегать к помощи снотворного. К сожалению, я не очень-то умел молиться.

Поэтому у меня было достаточно времени для раздумий, непонятно о чем. Я жил в большом городе: меня окружали страдающие, борющиеся, счастливые, несчастные люди, жаждущие чего-то, что не имело ко мне отношения. Я был частью иного мира: мира математики, спасения души и вины. К чему искать примирения? Настанет день, и дома сгорят, трубный глас расколет небеса, города обратятся в пепел и порыв ветра погасит звезды…

Иногда, по ночам, когда пространство вокруг меня казалось особенно пустым и темным, а действие снотворного заставляло себя ждать, я ощущал в своем сознании тонкую щель. Тогда я ощупью искал выключатель, долго не мог его найти, наконец находил, садился в постели и не мог понять, который час и как я здесь оказался. Иногда мне казалось, что цветочный узор на обоях таит в себе скрытую угрозу, один раз (но только один) я поймал себя на том, что пытаюсь с ним заговорить. К тому же я так и не сумел отделаться от подозрения, что стоило мне закрыть глаза, как что-то рядом со мной открывало глаза. Что оно не сводило с меня взгляда, едва я засыпал…

И тут что-то произошло.

Два дня я был болен: сильный насморк, головная боль и, может быть – такие вещи обычно чувствуешь, – небольшая температура. И все-таки я пошел в магазин. Был душный день; только что прошел дождь, теперь светило солнце: лужи на земле поспешно силились испариться, и где-то, наполовину скрытая небоскребом, даже болталась в небе грязноватая радуга. Афиша была приклеена к стене дома возле булочной, в которой я только что купил пол буханки хлеба. (Мне становится не по себе при мысли: что бы со мною сталось, если бы я пошел за чем-нибудь другим, за колбасой или за ботинками? Судьба ли любит такие совпадения? Или мне было назначено пойти именно за хлебом?) Афиша была не больше обычного листа писчей бумаги, к тому же черно-белая и отпечатана без всяких ухищрений. Кто-то уже успел наклеить поверх нее другую, анонс гастролей какой-то поп-группы, но верхняя оторвалась, бессильно повисла и слегка трепетала на ветру. (А что если бы она не отклеилась? Это тоже было бы предопределением?) Именно свисающий и колеблемый ветром лист привлек мое внимание – он и тот, что был под ним. Я подошел ближе, еще немного рассеянно, затуманенный простудой. Чихнул и полез в карман за носовым платком. Потом прочитал:

Ян вон Роде

сообщает,

что собирается

представить вниманию публики

некоторые из своих искусств.

Внизу были указаны дата, время и адрес. Я прочитал афишу еще раз. И еще.

Так, значит, это он. Уже давно он только публиковал специальные труды, краткие, поистине блестящие статьи; выступал он редко и, как это было свойственно лишь ему, без предуведомления, словно бы появляясь ниоткуда. И вот теперь маленькая афиша, до того невзрачная… Все это было очень странно. Но как мне повезло!

Я взглянул на дату: выступление было назначено на сегодня. Сегодня вечером! (Конечно! К чему откладывать? Любые другие варианты были бы нелепы, тебе так не кажется?) Я записал, где и в котором часу он выступает, и ушел в страшном волнении. Только дома я вспомнил, что оставил на улице пакет с хлебом.

В любом городе существуют подвальные театры, душные дыры, где сомнительные актеры разыгрывают сомнительные пьесы перед сомнительной публикой. Этот театр располагался в особенно неподходящем месте; собственно, его окружали только строительные площадки, мусор и краны, возвышавшиеся в сумерках, как маленькие Эйфелевы башни. Таксист долго не мог найти нужную улицу. Но в конце концов он на нее выехал, и я даже успел к началу.

Маленькая дверца в нештукатуренной кирпичной стене, над нею вывеска, но я уже не помню, что там было написано. Ступеньки вели в фойе, где девушка продавала билеты. Довольно дорогие. Театральный зал был невелик: с двенадцатью рядами кресел и узкой сценой. Кашляя (да, теперь еще и кашель), но рассчитывая на принятый аспирин, я поискал свое место, нашел его, сел.

Зал постепенно заполнялся. Хотя довольно медленно. Две пожилые дамы. Хорошо одетый господин. Человек в очках с толстыми стеклами, который тотчас же вынул карандаш и блокнот и в предвкушении интересных записей втянул щеки и вытянул губы. Необыкновенно красивая женщина. Молодая супружеская пара. Дама с крошечной таксой на коленях. Двое со значками Магического общества. В общей сложности в зале собралось не более двадцати человек. Многие кресла так никто и не занял, последние четыре ряда вообще пустовали.

Потом все смолкли; только двое из Магического общества еще перешептывались; кто-то шикнул на них, и они замолчали. Занавес раздвинулся, и на сцену вышел Ян ван Роде.

Он был невысок. Темноволос, с короткой бородкой, в очках в тонкой оправе. В английском твидовом пиджаке с круглыми кожаными заплатами на локтях, поверх красного шерстяного свитера. Он напоминал университетского профессора – преподавателя литературоведения или статистики.

Он предпочел обойтись без поклона и без всяких церемоний, он даже не приветствовал публику. Протянул руку и извлек из воздуха шелковый платок. Небрежным движением подбросил его; платок расправил голубоватые крылья и упорхнул голубем. Описав несколько кругов у нас над головами, он вдруг рассыпался остроконечными языками пламени и дождем серебряных искр. Одна из старых дам тихо застонала, залаяла такса. Ван Роде отвернулся и несколько секунд пристально смотрел в пол. Нет, там стоял стул. Невзрачный деревянный стул. Но только что его не было… Или был?… Я в замешательстве тер глаза и пытался сдержать кашель. Тут стул вздрогнул и задвигался. Сначала робко, на несколько сантиметров вперед, а потом назад, неуклюже и боязливо, как будто нарушает какой-то запрет. Потом он осмелел, взвился в воздух, с грохотом приземлился и несколько секунд стоял не шевелясь, испуганный собственной дерзостью. Но затем он все-таки медленно двинулся к ван Роде, который смотрел на него, улыбаясь, точно чему-то забавному, держа руки в карманах, и наконец закружился вокруг мага в беззвучном, странно грациозном танце: в такт неслышимой музыке он подпрыгивал, вставал, точно на дыбы, на задние ножки, вращался вокруг своей оси, будто делая пируэт, на какой-то миг застывал, прислушиваясь, и поворачивался в другую сторону. А потом, совершенно внезапно, откуда-то взялся другой стул и стал повторять все движения – поворачивался, подпрыгивал, прислушивался, поворачивался, – но медленнее, чуть запаздывая, немного неловко и не так искусно. Один раз он приземлился не на задние, а на передние ножки, и можно было прямо-таки ощутить его испуг – он исполнил следующие фигуры чуть неуверенно, опасаясь, что кто-то из зрителей это заметил. Потом он снова вошел в такт и больше не сбивался.

Ян ван Роде выглядел совершенно безучастным. Он просто стоял и смотрел, но нельзя было не почувствовать, что все это происходило только благодаря ему, что стулья оживило только его присутствие. Казалось, чего-то в его облике было достаточно, чтобы заставить предметы двигаться, танцевать, парить в воздухе, чтобы вдохнуть в них бурную, беспокойную жизнь. Не только эти два стула, но и я, и тяжело дышащая женщина за моей спиной, и человек с блокнотом, переставший записывать, даже такса, которая теперь совсем затихла и сидела, поджав хвост и слегка вздыбив шерсть, – все мы ощущали волю ван Роде и осознавали, что ни один закон природы не в силах ей противиться.

Ван Роде посмотрел на нас и улыбнулся. Лишь спустя несколько секунд стало понятно, что он ждет аплодисментов, что фокус закончился. Разве стулья больше не танцуют… а где же они? Они куда-то исчезли; при этом меня удивило не столько то, что они исчезли, сколько то, когда это произошло. Ни вспышки молнии, ни щелчка, ни грохота. Да как же это: я не сводил с них глаз и все-таки не заметил, что они пропали. Робко зааплодировал один зритель, потом еще один, и даже я сумел похлопать, хотя каждое движение болью отдавалось в суставах.

Ван Роде едва заметно поклонился, облокотился на стол и подождал, пока аплодисменты стихнут. На стол?… Да, на массивный деревянный стол, стоявший перед ним. Но как же так?… Что-то сдавило мне горло, меня охватил приступ кашля; я стиснул зубы и задержал дыхание, чтобы его подавить; от напряжения у меня на глазах выступили слезы. Потом я все-таки закашлялся; дама с таксой укоризненно посмотрела на меня. Руки у меня дрожали, я изо всех сил вцепился в подлокотники кресла. Теперь он вынул из кармана пачку бумажных носовых платков марки «Бланци», из тех, что продаются в супермаркетах. Он раскрыл ее, достал один платок, развернул, показал с обеих сторон и набросил на письменный стол, целиком скрывшийся под ним. Нет, не то, что ты подумала: платок не увеличился в размерах. Это был все тот же маленький, обычный носовой платок, двадцать на двадцать сантиметров, не больше. И все-таки он закрывал стол! Стол каким-то образом сжался, усох? Нет, ничего подобного. Это по-прежнему был большой, прочный, нормальный, удобный стол, нисколько не изменившийся. Ван Роде поднял со стола платок, показал стол, показал платок, снова расправил его перед столом, и стол пропал. Я ощутил, как щупальца судороги сдавили мой желудок, меня бросило в жар, на лбу выступила испарина. Платок, стол, поглощающие друг друга соотношения величин… Но (я уже слышу твой недоуменный вопрос) как это маленький платок может закрыть большой стол? Боже мой, я не могу этого описать; я и сейчас вижу это перед собою и никогда не забуду, но не мог бы изобразить или зарисовать. Как будто меня охватило безумие, горячечный бред, как будто дьявол на миг отразился в зеркале, это было невыразимо страшно. Я сидел с бешено бьющимся сердцем и смотрел, как между мною и сценой ложится цветная дымка. Ван Роде выпустил из рук платок; я следил за ним взглядом, но где-то на полпути упустил его из виду, и он так и не упал на пол. Ван Роде сделал шаг к краю сцены, туда, где только что стоял стол, и поклонился. Я попытался аплодировать, но руки отказывались слушаться; они не выполняли моих приказаний, как будто принадлежали кому-то другому. Мне мучительно хотелось расстегнуть воротник, потому что стало очень душно; и еще я мечтал вытереть пот со лба. Какая-то влага стекала мне в глаза, я изо всех сил заморгал, она стекла ниже и побежала по щекам. Теперь по крайней мере я мог хоть что-то рассмотреть. Я поднял глаза.

Но, очевидно, слишком поздно. Неужели все уже закончилось? Закончилось. Вероятно, закончилось. Сцена опустела, свет потушили до бледно-желтого оттенка. В зрительном зале больше никого не осталось; мне кое-как удалось обернуться: кроме меня, никого больше не было. Я нагнулся, собрался с силами и кое-как сумел встать. Должно быть, за время представления я вырос, потому что мои ноги оказались длиннее и слушались меня хуже, чем прежде, а пол будто отодвинулся куда-то вниз.

И все-таки мне удалось выйти. Вверх по ступенькам, мимо кассы, на улицу. Воздух был холодный, с какой-то стройки ветер доносил запах жженой резины. Небо грузно нависало над целым лесом антенн.

Осторожно переставляя ноги, я кое-как шагал. Земля казалась мягкой, податливой, почти живой, что-то в ней реагировало на мои шаги. Я прислонился к стене дома, и она будто отшатнулась. Навстречу брел пьяный, поскользнулся, ухватился за уличный фонарь, несколько секунд мучительно пытался сохранить равновесие и растворился в воздухе. Какое-то мгновение я еще чувствовал запах перегара. Вскоре я забыл обо всем, кроме одного: нужно идти вперед. Каждый новый шаг давался мне с трудом, казался победой над теплым, гнетущим бременем слабости во всем теле. Идти. Все время вперед. Не останавливаться.

Пока внезапно не материализовался стеклянный четырехугольник. Я протянул руку; ко мне качнулась дверь, я, пошатываясь, ввалился внутрь и прислонился к холодной стенке. Я стоял в телефонной будке. Некоторое время я не двигался, а только пытался прийти в себя. Стекло вокруг меня запотело, и за пеленой молочно-белого тумана я неясно различал очертания крыш, темное небо, бледную, без одной четверти, луну. Наконец я ощупью поискал трубку, нашел ее, взял, поднес к лицу. А теперь набрать номер. Безразлично какой, хоть какой-нибудь. Нет, сначала найти деньги.

Деньги? Конечно деньги, монету, она нужна, чтобы заставить заговорить этот безмолвный, злобный аппарат. Я стал по очереди ощупывать карманы, но тотчас же понял: мелочи нет. Только несколько крупных ярких купюр, а они мне не пригодятся.

Да, верно: ни одной монеты. Странная дурнота штопором врезалась в мое тело, расходясь по голове, шее, груди, животу. Я закрыл глаза; мрак пронизали путаные, бесформенные цветные пятна. Хватит! Я снова открыл глаза, луна прибывала, она уже скрывала полнеба. «А теперь, – сказал я вслух, – я позвоню». Я протянул руку к кнопкам и стал набирать номер, который откуда-то всплыл у меня в памяти. Я чувствовал, как сопротивление аппарата ослабевает и через несколько секунд исчезло. А вот и длинные гудки. Послышался щелчок, на другом конце провода раздался голос.

Видимо, я что-то произнес в ответ, но мои собственные слова доносились до меня словно бы издалека, почти неразличимые за шелестом и потрескиванием. Потом телефонная будка взмыла в воздух, и невидимая сила швырнула ее высоко в небо, целясь в огромную, переливающуюся луну…

А потом? Не могу тебе ответить; есть некие области вне пределов сознания и языка. Потом пустота. Далекие, едва слышные шорохи, медленно отступающее море тошноты, ощущение, что земля уходит из-под ног. Кажется, кто-то о чем-то спрашивает, кажется, я кому-то отвечаю. Кажется, ответ не устраивает моего собеседника. Я все еще куда-то лечу. Наконец, падать больше некуда. Я обнаруживаю, что вокруг меня тьма, не проницаемая ни для света, ни для звуков. Через некоторое время я догадался открыть глаза.

Серая потрескавшаяся поверхность, на ней выключенная лампа. Нет, под ней. Потому что поверхность надо мной. Я лежу на спине. Это потолок комнаты.

Я лежу в постели в маленькой, довольно уютной комнате. На окне зеленые занавески, поэтому пол, стены, одеяло, кровать окрашены в зеленый цвет. Коврик на полу, ночной столик, вторая – незанятая – кровать, слегка покосившийся стол, распятие на стене, кресло. А в кресле отец Фасбиндер.

– Это всего лишь совпадение, – произнес он. – Я вошел минуту назад и сейчас уйду. Не воображайте, что у меня нет иных занятий, кроме как сидеть у вашей постели.

– Конечно, – откликнулся я и понял, что охрип. – Доброе утро, господин профессор! Давно я здесь лежу? Какой сегодня день?

– Четвертое августа. Дорогой мой, вы проспали больше года.

– Что? – вскрикнул я и осекся. – Год? Он усмехнулся:

– Знаете, иногда я почти сожалею, что слеп. И вправду жаль, что не могу видеть выражения вашего лица. Год – это пришлось бы вам по вкусу, не правда ли? Что за дурацкий вопрос? Вчера вас привезли сюда, чувствовали вы себя довольно скверно, сейчас полдень, значит, вы проспали одиннадцать-двенадцать часов, не больше. Сожалею, если разочаровал вас.

– Я утратил, – прохрипел я, – чувство времени.

– Похоже. Впрочем, ничего страшного. Тяжелый приступ гриппа, инфлюэнца, азиатский вирус. Это скоро пройдет.

– А где я?

– Там, где вы всегда хотели оказаться, Артур, – в монастыре. В монастыре Святой Агаты, в приюте у сестер милосердия. Их послушание – ухаживать за больными. Вы останетесь довольны.

– А как я сюда попал?

– Наконец вы об этом спросили. Судя по всему, у вас вчера вечером случился обморок. А перед тем как потерять сознание, вы вызвали такси. Такси! Можно умереть со смеху! Сразу видно юношу из богатой семьи. Не врача, не «скорую помощь»… Не позвонили другу… Заказали такси. А водителю дали мой адрес. Мой – во всем городе у вас не нашлось никого ближе. Не будете ли вы так любезны и не объясните мне, почему это вам взбрело в голову?

– Не… – у меня болело горло, я откашлялся, но это не помогло, – …не знаю. Правда. Я не помню.

– Просто чудесно. Итак, я сплю, меня будит звонок, передо мной вырастает без умолку бранящийся таксист, притащивший вас буквально на себе, а вы у него на руках блаженно бредите. В полночь. Дорогой мой, чего только со мною не случалось, но это…

– Извините, – проскрипел я, – если я причинил вам…

– Слабо сказано! Заплатить таксисту. Найти врача, вдруг у вас что-то серьезное, малярия или чума. Уговорить сестер принять вас в два часа ночи. Перевезти вас сюда. Кстати, вы потеряли сознание в довольно странном месте.

– Да, я… – Легкие у меня конвульсивно сжались, болезненный приступ кашля рвался наружу, по щекам потекли слезы.

Отец Фасбиндер укоризненно покачал головой:

– Вам нельзя так много говорить, Артур. Итак, что вы там делали? Ну, говорите же!

– Ничего, – с трудом выдавил из себя я. – Был на сеансе магии.

– Простите?

– На се-ан-се маги-и. На выступлении знаменитого мага, может быть, вы слышали его имя. Ян ван Роде.

– Конечно.

– Правда? – взволнованно спросил я. – Вы его ви… – Я испуганно замолчал.

– Хороший вопрос, Артур, – невозмутимо сказал отец Фасбиндер, – замечательный вопрос. Нет, представьте себе, не видел. Но какого дьявола вы, взрослый человек, оказались на детском представлении?

– Магия, – прохрипел я, прибегая к последним резервам своего голоса, – это не детская игра. Это… это… великое искусство.

– Ах вот как? Объясните мне как-нибудь потом подробнее. Вы и сами занимаетесь магией?

– Когда-то занимался. Теперь бросил.

– Я бы попросил вас что-нибудь мне показать, но знаете ли, к сожалению, зритель из меня не получится. Даже в юности не получился бы.

– Вы всегда… были… – спросил я, помедлив.

– Всегда. – Он улыбнулся и склонил голову. – С рождения. Я не могу себе представить вашу внешность, да и вообще ничью. Я даже не знаю, что такое внешность.

Я удивленно уставился на него, одновременно чувствуя, как за меня вновь принялась лихорадка. Я поплыл во что-то неопределенное, размытое, неприятно касавшееся моей кожи.

– А на ощупь?

Он пожал плечами:

– На ощупь… Кусок чего-то твердого, теплого. Мягкий выступ – нос. Влажное отверстие – рот. Что-то круглое, мягкое – осторожно, глаза. Собака на ощупь почти такая же. Это каждый раз чем-то заново пугает.

Вдруг мне стало очень жарко. Я попытался что-то сказать, но не смог произнести ни звука. Вот оно: я потерял голос.

К тому же мне внезапно ужасно хотелось пить.

– Я хочу, – прошептал я, – пить. Вы не могли бы позвать кого-нибудь?

– Что? – переспросил он резко. – Боже мой, говорите громче!

– Не могу.

– Ну хорошо. Я вас уже расслышал; я все-таки не глухой. – Он не поднялся с места и никого не позвал. Он меня не понял.

Я в отчаянии огляделся, но не заметил ни кнопки звонка, ни стакана с питьем.

– Кстати, – заметил отец Фасбиндер, – вы, кажется, не такой уж плохой волшебник. Таксист утверждал, что вы позвонили из неработающей будки. Недурной фокус, Артур. Раскройте мне как-нибудь этот секрет!

Я попытался кашлять, но даже не сумел. Я хотел пить, а потом заснуть и спать, спать. Маленькая муха с жужжанием пролетела по комнате, приземлилась на стену и начала быстро-быстро бегать туда-сюда. Что она там пишет, о чем, кому? Щекотка озноба пробежала у меня по рукам и ногам.

– Что ж, Артур, – сказал отец Фасбиндер, – замечаю, что вы не склонны поддерживать беседу. Это понятно. Да и у меня нет времени. Много работы, вы же знаете. За вами будут хорошо ухаживать, не беспокойтесь. В конце концов, вы один из нас. – Он поднялся и достал из-за кресла тонкую белую трость. И вдруг мне показалось, что он меня видит. – Мы всегда будем рядом, когда вам понадобится помощь.

Глаза у меня уже закрывались, последним усилием я еще раз открыл их и даже сумел прохрипеть:

– Спасибо!..

– Пожалуйста! Но всему есть предел. Не смейте больше будить меня в полночь! Никогда! – Он направился к двери, ощупью нашел ручку и повернул ее. – Ах да, я пришлю вам попить. Вас, очевидно, мучает жажда. – Потом он вышел, дверь захлопнулась, и больше до меня не доносилось ни звука. Через некоторое время я заснул.