I

Этой ночью Давид Малер сделал важнейшее в своей жизни открытие.

Ему навстречу двигался мужчина. В шляпе и сером пальто, в руке — портфель, что-то в его облике вызывало доверие, но вместе с тем настораживало. Человек стремительно приближался. Пальто развевалось, шляпа сползла набок, портфель равномерно покачивался. Вдруг оказалось, что это вовсе не мужчина, а женщина с большой, даже чересчур большой дамской сумочкой, потом она обернулась маленькой девочкой с тощими ручонками и дрожащими за спиной стрекозиными крылышками… Давид попытался бежать. Но его словно парализовало, ноги не слушались, будто их не было вовсе, да и самого тела тоже; хотелось глотнуть воздуха и закричать изо всех сил, но голос пропал, а вместе с ним и воздух словно испарился; тем временем фигура приближалась. И вдруг начала распадаться, ее очертания изменились, слились с зеленоватым горизонтом и исчезли. Вот уже расплылась и линия горизонта, остался только страх — абстрактное, беспричинное чувство страха. Оно целиком завладело Давидом, но надолго или нет, сказать было невозможно, ибо время превратилось в необычайно растянутое настоящее. Давид встретился с ним один на один.

И все-таки попробовал запомнить сон. Правда, ничего не вышло: мгновение он еще цеплялся, не понимая толком, за что именно, но стоило ему пошевелиться, как все покачнулось, закружилось и растаяло. Стало прошлым. Давид открыл глаза.

Одну за другой свет рисовал на потолке белесые кривые полоски. Через некоторое время они как будто пришли в движение и заколыхались. А когда на улице проехал автомобиль, вспыхнули на секунду желтым светом. Совсем рядом послышался шорох. Но Давид не повернул головы и продолжал смотреть в потолок, по которому тихо разливался поток света. Он чувствовал: что-то постепенно начинало проясняться.

Вырисовывалась система чисел. Система совершенной красоты, разрастаясь, образовывала все новые кристаллики, Давид всматривался и соображал. Он боялся даже пошевелиться. Все вокруг кружилось — мир за окном и комната, даже кровать будто бы медленно заскользила в пространстве. Только он не смел двигаться.

Сердце учащенно забилось. Кровать сделала неожиданный поворот, и высокий, необычайно чистый звук пронзил воздух. Давид задержал дыхание. Поток света на потолке бежал все быстрей. Голова кружилась. Ему едва хватило сил подняться, откинуть одеяло и выползти из кровати.

Давид устремился к окну. Оно удалялось. Давид ускорил шаг и добрался-таки. Прямо под окном, на улице, стоял фонарь. Но что-то здесь не сходилось, фонарь не горел, чего-то недоставало: разбитый матовый плафон валялся на асфальте. Мимо прошел мужчина, и осколки захрустели под его ногами. Давид облокотился о подоконник и почувствовал холодок. Обернулся. В постели с закрытыми глазами лежал человек и ровно дышал, человек показался ему знакомым. Знакомым даже слишком хорошо. Тут Давида осенило: да это же он сам.

Давид вздрогнул. И открыл глаза.

Он лежал в кровати. В темной комнате никого. Осторожно откинув одеяло, он встал и подошел к окну.

Стекло запотело от его дыхания. Давид протер его ладонью и тут увидел внизу разбитый фонарь. С грохотом проехал автомобиль. Давид повернулся. Глазам открылась мирная комната. Вот только фонарь на улице разбит. А ведь еще вчера вечером стоял целехонек.

Давид побрел обратно к кровати, пощупывая босыми ногами мягкий ковер, забрался под одеяло. Закрыл глаза и притаился. Рядом на ночном столике тикали часы.

Снова явилась знакомая картина. Только теперь более ясная. Впервые в жизни после стольких трудов ему довелось иметь дело с продуктом чистой математики. И не требовалось никаких усилий, ибо все возникало само собой. Числа, еще не ставшие окончательно числами, понятия, еще не получившие определений, формы, еще не вошедшие в употребление. Тиканье часов задавало ритм, возводя каркас, на который нанизывались и выстраивались по порядку плывущие мимо формулы. Давид слышал каждый свой вдох, переходивший в хрип, но все равно не открывал глаза и не шевелился. Часы тикали. И это тиканье, состоявшее из чередования тишины и однообразных стуков, уже не просто сопровождало его, но внедрялось в самый водоворот мыслей, неожиданно наполняясь смыслом. На улице завыл автомобиль, заведенный каким-то недотепой. И в эту самую секунду в доселе скрытую, неизвестную область сознания Давида вселилась уверенность. Теплыми искрящимися волнами она стала разливаться все шире и шире — вперед, сквозь него и дальше, во внешнее пространство.

Некоторое время Давид лежал словно покойник. Только ход часов нарушал тишину. Потом он открыл глаза.

Сверху нависал потолок, этакая разглаженная поверхность темноты. Виднелись серые силуэты мебели. Четырехугольник шкафа, очертания письменного стола, углы стоящего впереди кресла. Захотелось повернуться на бок, но силы отказали. «Наконец-то, — тихо сказал Давид, отметив, что голос его звучал необычно. — Наконец-то!»

Потом что-то произошло. Давид попробовал сделать вдох, только ничего не получалось; что-то сковало легкие и перекрыло дыхание; сердце бешено колотилось. Он протянул руку и в поисках ингалятора принялся шарить на ночном столике, отодвигая в стороны различные предметы, что-то упало, он не знал что, лекарства не было, не было… Наконец пузырек нашелся. Давид поднес его ко рту, вытянул губы трубочкой, сделал вдох и почувствовал горьковатый привкус.

Подождал. Часы отсчитывали: десять, пятнадцать… двадцать секунд. И наступило облегчение. Давид осторожно вдохнул, выдохнул, снова вдохнул. Пузырек выскользнул из пальцев и исчез где-то в постели. Пульс забился ровнее, дрожь прекратилась. Давид повернулся на бок.

Ему так хотелось еще раз вызвать в воображении знакомую картину, но он подавил желание. Лучше сделать это завтра или послезавтра, да когда угодно, ведь теперь она всецело принадлежала ему. Он почувствовал, как подступал сон: глубокий, приятный, ничем не угрожавший сон. Тихое журчание тишины постепенно заглушало ход часов и доносившийся с улицы шум машин.

Давид улыбнулся.

 

II

Пронзительный свист разрезал темноту. Рука привычно вытянулась и выключила будильник. Половина восьмого! Давид открыл глаза, сбросил гнет сновидений, сел.

Шел дождь. Капли ударяли по стеклу и стекали прозрачными кругами, разрывавшимися книзу. Голова раскалывалась. Во рту и где-то глубоко внутри все пересохло. Давид прокашлялся, откинул одеяло и выполз из кровати.

Голова закружилась, но лишь на несколько секунд. Он сразу же вспомнил про формулы: да, все были здесь, пока все здесь. Подошел к окну и распахнул створки. В лицо повеяло влагой, Давид зажмурил глаза. По улице сновали раскрытые зонтики, какой-то мужчина укрылся газетой, ребенок в дождевике прыгал по луже, потом задрал голову, и на мгновение их взгляды встретились, ребенок засмеялся. Дворник подметал осколки стекла, с его плаща ручьем стекала вода. Рядом возвышался обезглавленный фонарь.

Давид отступил назад, закрыл окно и тяжело опустился в кресло. Долго не сводил глаз с письменного стола. Потом бросился к телефону.

— Да? — Фрау Виммер по-прежнему приходила в институт раньше восьми.

— Это я, — сказал Давид, — сегодня я не смогу. Плохо себя чувствую.

— Грипп?

— По всей вероятности. Вы должны подыскать мне замену.

— Доктор Малер, но сейчас действительно никого не найти.

— Придется. Я не могу!

Давид услышал тяжелый вздох фрау Виммер и, опередив ее, положил трубку.

На секунду он задумался. Потом взял карандаш, потыкал грифелем бумагу и приступил к работе. Следовало все записать. Какое-то мгновение он медлил: клетки на бумаге расплывались, искривлялись, наезжали друг на друга. Потер глаза. Линии опять собрались в крошечные и одинаково пустые ячейки. Квадратики, ожидавшие только того, чтобы их заполнили. Готовые вместить в себя все его знания.

Давид писал.

Время от времени поднимал голову: ветер крепчал. Лил дождь, барабаня по стенам и в окна домов; на улице скрюченные человечки, опустив головы, боком продвигались вперед, некоторые забегали под козырьки подъездов и ждали. Дворники на стеклах автомобилей без остановки шмыгали туда-сюда. Мимо пробежали три девочки, открыв рты и подставив небу мокрые лица. За ними проследовал прилизанный пес. Неожиданно дождь кончился. Но только несколько минут спустя сложился первый зонтик, за ним еще один, а потом все остальные. Белесая слизь затянула небо, она росла, раздаваясь вширь, словно под воздействием химической реакции серый цвет превратился в расплывчатую светящуюся дымку. Удушливый белый пар поднимался от асфальта. В луже резвилась собака, постепенно ее осушая. Тучи разорвались, и в просвете голубого неба наконец-то выглянуло солнце, бледным кружком отразившись во всех лужах и стеклах. Собака выползла из мутной воды, застыла на секунду, полакала из лужи и убежала. На краю тротуара, будто кривое зеркало, блеснуло стеклышко, это оказался осколок разбитого плафона.

Давид испугался. Мороз пробежал у него по коже. Несколько долгих секунд он вообще не понимал, где находится. Что-то произошло. Как если бы тело дало трещину и он лишился какой-то части себя. И вдруг почувствовал движение, что-то надвигалось. Перед ним на столе лежала стопка бумаги — тридцать листов, исписанных крупным нервным почерком: чуть покосившиеся столбцы цифр, чертежи, графики, извивающиеся на бумаге большими кривыми, бессмысленные на первый взгляд диаграммы, помеченные значками, названия которым пришлось выдумать; но стоило только вникнуть в эту систему, и она поражала своей удивительной ясностью. Сколько же прошло времени? Солнце слепило глаза и здорово припекало, на лбу у Давида выступила испарина.

Он поднялся. Все тело ныло, ноги как ватные, пальцы с трудом разгибались. Часы по-прежнему лежали на ночном столике. Показывали почти три.

Он включил кофеварку. Отправился в ванную, несколько минут рассматривал в зеркале свое лицо. Толстое и красное, с широким носом и сильно оттопыренными ушами — еще ни разу при виде этой физиономии он не испытал чувство удовлетворения. Он побрился, умылся и побрел на кухню, где выпил три чашки кофе, с беспокойством прислушиваясь, как учащенно бьется сердце.

Вернулся к письменному столу. На книжной полке стояли, выстроившись в рядок, труды Ньютона, Больцмана, Маха, Эйнштейна, Пригожина, Валентинова. Среди них все «Грани физики» за последние десять лет, подшитые в пять толстенных папок и изученные от корки до корки. В буквальном смысле от корки до корки: Давид знал каждое слово. Он взял трубку и набрал номер.

— Да? — послышался голос Марселя. — Что? — Дело сделано. Я нашел разгадку.

— Ты не совсем кстати, Давид. Я как раз собирался уходить.

— У меня есть решение.

Марсель помолчал. Потом откашлялся:

— Правда?

— Да.

— Поздравляю, — сказал Марсель. — Может, встретимся завтра, в десять?

Давид не ответил.

— Прекрасно, тогда до завтра! Это нужно отметить. Вот мы к сделаем это завтра. Мои поздравления!

Послышались гудки: Марсель положил трубку.

Давид подумал секунду и набрал новый номер.

На другом конце не подходили, сработал автоответчик. Раздался гудок, потом шипение, аппарат внимательно его слушал.

— Скорее всего ты не поверишь, — протянул Давид. — Но вчера… то есть сегодня я совершенно случайно нашел решение. Мне удалось… Это изменит все. Я подумал, тебе это будет интересно. Может, встретимся.

Он помедлил.

— Пойду прогуляюсь. Извини, я немного… Давид положил трубку.

Второпях натянул носки, брюки, свитер. С ботинками неожиданно пришлось повозиться: никак не удавалось справиться со шнурками и завязать бантики. На лестнице с ним поздоровались, Давид не ответил. Засунул руки в карманы и вышел на улицу.

Остановился, запрокинул голову и почувствовал теплое прикосновение круглого горячего и расплывающегося солнца; за закрытыми глазами наступили оранжевые сумерки. В желудке урчало, хотелось есть. Кто-то грубо задел его плечом, чья-то собака тыкалась мордой в его башмаки. Разбитый фонарь остался за спиной, Давид ощущал его присутствие так же ясно, как больное место на теле. Он мог точно сказать, когда солнце выглядывало, когда пряталось и появлялось снова, словно подавало кому-то знак.

Он медленно тронулся с места. Земля под ногами казалась твердой и не совсем гладкой, люди с плакатов, расклеенных вдоль дороги, пристально смотрели на него сверху вниз; честное слово — они смотрели только на него; Давид смутился, почувствовав себя в центре всеобщего внимания. «Ну уж нет, — сказал он сам себе, — это ошибка, этого не может быть!» Свернул за угол и очутился посреди широкой грохочущей улицы.

Он догадался обо всем за несколько секунд до того, как можно было что-нибудь увидеть или услышать. Нагнул голову и съежился. Раздался металлический скрежет. Обойдя вокруг, Давид увидел, что зеленый грузовик выехал на тротуар и врезался в жилой дом. Какая-то женщина закричала, вторя ей, заревел мужчина, люди разбегались, удирали во все лопатки, пес волочил за собой никому не нужный поводок, автомобильный вой нарастал, пока не повис в воздухе, слабо вибрируя… мгновение остановилось.

Накренившийся грузовик спокойно балансировал на двух колесах, легко сохраняя равновесие. Казалось, он так простоит еще долго. Даже люди застыли на месте. Посреди улицы, на ходу, под сопровождение автомобильных аккордов. Только голубь, плавно взмахивая крыльями, чинно парил в небе.

Потом оцепенение прошло. Машина со скрежетом повалилась на бок. Люди опять обратились в бегство, заглушая криками гул машин, голубь скрылся из виду. Давид встал на цыпочки, чтобы лучше наблюдать картину всеобщего бегства, но вдруг толпа отступила, подалась назад… что же могло ее напугать? Вскоре все прояснилось.

Люди бежали подальше от прозрачной жидкости, распространявшей сладкий запах. Она растекалась и образовывала разрастающийся полукруг; в некоторых местах уже вспыхивали живые языки пламени. Их становилось все больше. Они загорались повсюду — вокруг перевернувшегося грузовика и внутри его. Вдруг дверь кабины водителя приоткрылась. В нее протиснулся человек в синем комбинезоне, спрыгнул вниз, с трудом встал на ноги и побежал. Усы и длинные волосы, по лбу бежала тонкая струйка крови. Растерянный взгляд, перекошенное лицо… водителю почти удалось…

Но пламя успело его настигнуть. Комбинезон насквозь пропитался жидкостью, и вскоре огонь полыхал уже везде. Давид попятился назад, он отступал шаг за шагом и ни на секунду не выпускал из поля зрения мужчину, который исполнял немой танец, скача вверх — вниз, вверх — вниз (только почему-то не кричал), кружился волчком и снова подпрыгивал; желтый шарик, вылетевший из рук ребенка, медленно и беззаботно поднимался в небесную синеву.

Кто-то прибежал с огнетушителем: струей била белая пена, пламя меняло цвет, какое-то мгновение еще сопротивлялось, а потом стало медленно гаснуть, вспыхивая все реже и реже, и в конце концов превратилось в тлеющие красные огоньки. Несколько мыльных пузырей отделились, незамеченными проплыли в воздухе и лопнули. Ветер разносил чудовищно едкий запах, Давид прикрыл нос рукой, на секунду зажмурил глаза и оказался один на один со зловонием, беспомощно колотившимся сердцем, замершим от ужаса дыханием, и в голову к нему закралось странное подозрение. Он открыл глаза.

Мужчина лежал лицом вниз и не шевелился. От комбинезона ничего не осталось, он превратился в свет и тепло, да еще черный дым, который, поднимаясь вверх, постепенно рассеивался, пока не исчез совсем. Шарик улетел так далеко, что виднелось лишь цветное пятнышко. В нескольких местах жидкость еще горела, но вот уже и ее потушили, и дышать стало легче. Давид повернулся и скрылся за углом.

Солнце клонилось к западу. Все приняло свой прежний вид, совсем будничный, словно ничего не произошло. С плакатов смотрели одинаковые люди с одинаковыми лицами, расплывшимися в дежурных улыбках и возомнившими, будто он, Давид, не замечает их слежки. «Это еще ничего не значит, — тихо сказал он самому себе, — ничегошеньки, совсем ничего!» Еще раз свернул и подошел к своему дому. Около двери кто-то стоял.

— Где тебя носило?

— Ты… давно ждешь? — спросил Давид в ответ, стараясь скрыть раздражение. В эту страшную секунду он ее не узнал. Катя тяжело дышала, ее волосы растрепались, лицо было красное, даже краснее обычного; похоже, она бежала. Девушка бросила сигарету.

— Да уж порядочно. Ну и видок. Что-то случилось?

Он пожал плечами:

— Нет! Нет, а что? Пройдемся?

Рядом с ними тянулась бесконечная стена домов, которую сменили их собственные отражения в витринах. Отражения узколицей брюнетки, прогуливающейся с упитанным господином на фоне радиоприемников, журналов, обуви и снова на фоне радиоприемников. Издалека долетали завывания пожарных сирен.

— Ты мне не веришь?

— Верю, что ты думаешь, будто сделал открытие, — ответила она.

Он усмехнулся:

— Э-э, как загнула.

— А не может ли быть, что это только тебе все кажется правильным, а на самом деле какая-нибудь ошибка…

— Нет, — отрезал Давид.

Они замолчали. Крыши отсвечивали красным, солнце уже готовилось закатиться.

— Речь идет о времени?

— Не совсем. О его направлении. Понимаешь, прежде всегда что-то упускали. Упускали самое главное.

На волне вечерней зари показалась одинокая ворона: отлетела в сторонку, каркнула и устроилась на перекладине телеантенны.

— Хочешь, пойдем туда?

Катя проследила за его взглядом и увидела, что они стояли перед кинотеатром. На афишах позировали всякие знаменитости. Предложение ошарашило девушку, и она согласилась.

Фильм был о бандитах, перебивших друг друга; в полупустом зале пахло маслом и попкорном. Главный герой бежал по улице, а потом скрылся в подъезде какого-то дома; один тип гнался за ним, так как он обладал тем, чем не следовало обладать, или знал то, чего не следовало знать. В момент их стычки улица почти опустела. Лица, показанные крупным планом, разрослись до нескольких метров. Давид зажмурился. Снова почувствовал запах гари, а может, это просто разыгралось воображение.

Охваченные вспышками света краски смешивались, расплывались, рассеивались по залу, прямиком устремляясь к нему, к Давиду. И вдруг, когда герой уже навел на врага свой серебристый пистолет, прищурил глаз и прицелился, вот-вот собираясь выстрелить, — и выстрел действительно раздался-таки, хлопок ураганом пронесся по рядам, — в эту секунду Давид почувствовал движение. Что-то подступало. Неуклонно приближалось к цели; и это было… Давид чуть не вскрикнул.

Когда они выходили из кино, уже смеркалось. Фонари и витрины, фары и освещенные окна отбрасывали на улицу желтоватый глянцевый свет. Между крышами выглядывало темное небо.

— Что случилось? — спросила Катя. — Что-нибудь болит?

Давид покосился на девушку, в какой-то момент он был почти готов раскрыть ей свои объятия и притянуть к себе; но потом стало ясно, что он не сделает этого: ни сейчас, ни позже, вообще никогда. Он отступил назад и бросил беспомощный взгляд на спутницу. За спиной послышалось бормотание; Давид с облегчением вздохнул: предлог показался вполне благовидным, и он позволил себе отвернуться.

На тротуаре, прислонившись к стене, сидел старик с длиннющей засаленной бородой и с бутылкой в руке. Опустившийся и грязный, он быстро шевелил губами, словно обращался к самому себе или к невидимому собеседнику. Потом поднес ко рту бутылку. Отпил, поставил в сторону, простонал и снова что-то забормотал. Давид отвел взгляд.

В луже поблескивало отражение самолета: его выдавало треугольное расположение огней. Давид вытянул ногу и носком ботинка слегка коснулся воды. Самолет увеличился, расплылся, а потом исчез. Давид запрокинул голову, думая найти его в небе. Но там его не оказалось. Как внимательно он ни всматривался, самолет оставался невидимым.

 

III

Гравий скрипел под ногами. Легкий туман повис в воздухе, окрашивая его в серый цвет. На небе одна за другой зажигались звезды. Давид опустился на скамейку в парке. Через некоторое время заметил, что рядом на покрытой лаком деревяшке спит стрекоза. Фонарь в мельчайших подробностях освещал изящную сеточку на ее неподвижных крыльях.

«Старая истина, — подумал Давид. — В природе нет пустоты. Старейшая истина. Ни одного шва, ни единой трещинки. На этом все зиждется. И это каждому известно.

Ну а если все же… Если они есть? Эти швы и трещинки, зияющие отверстия в ткани природы, если все же ткань дырявая? Мир выстроен по законам, без них мы затерялись бы в хаосе и во мраке…»

Теперь звезд прибавилось. Незаметно наступила ночь. Огни с земли и далекие-предалекие светила в небе сливались, умножаясь числом своим вдвое, на черном фасаде единственного в городе высотного здания.

«А если я нашел ошибку? Не случится ли, что меня… Не должен ли кто-нибудь меня…»

И с какой стати он тут рассиживал, почему не дома? Попрощавшись с Катей час назад или больше, он побрел куда глаза глядят, мимо освещенных витрин по центральной улице, где уже почти, а может, и совсем не пахло горючим, пока не оказался здесь, в парке. Давид часто захаживал сюда, разрабатывая свою теорию. Теперь она сложилась окончательно, он нашел решение, и, таким образом, теория перестала быть чем-то отвлеченным. Давида пробрал озноб. Он огляделся по сторонам. Маленький и неуютный парк не отличался особой чистотой, обычно здесь гуляли пенсионеры и горластые дети. Но в этот час здесь было пусто и почти красиво.

Да, они существуют — очевидные прорехи. Доказательства несовершенного творения, просчетов рассеянного проектировщика, не до конца продуманного замысла, плохое исполнение которого к тому же так неумело скрывается. Давид закинул голову — сила тяжести у звезд растет, накапливается внутри до тех пор, пока они не начинают сжиматься все сильнее и сильнее, а когда их вещество пытается найти выход, происходит прорыв. Звезды кружатся в пространстве, изменяют его, искажают вокруг себя время, вбирают свет и всю материю в свое математическое ничто. Правила не всегда верны. Ими можно поступиться.

Вдруг стрекоза вспорхнула и улетела. Да так быстро, что, находясь еще в поле зрения Давида, стала частью воспоминаний: едва уловимый шум как будто бы неподвижных крыльев. Ночь поглотила насекомое. Давид прислушался. Стояла мертвая тишина. «Ко мне, — подумал он, — непременно кто-то подсядет…»

Но ничего такого не произошло. Кругом было тихо, издалека доносились приглушенные звуки города, Давид слышал свое дыхание, через некоторое время заглушившее все остальное, тишина крепко окутала его, и он соскользнул в сон. В кромешную и мягкую темноту.

Послышались шаги. Потом они прекратились, скамейка скрипнула, и кто-то уселся рядом. Давид медленно повернул голову.

Это был старик, встретившийся им на выходе из кинотеатра. Он все еще держал в руке бутылку и распространял вокруг себя кислый запах — вполне вероятно, он жил в этом парке. Тяжело дышал, шевелил губами, не глядя на Давида.

— Простите, что вы сказали? — Ах нет, послышалось.

Старик поднес бутылку ко рту, запрокинул голову и стал пить. С каждым глотком шея его раздувалась, кадык поднимался и опускался. Потом голова поникла. Бутылка выскользнула из рук, упала на землю и разбилась на множество острых осколков. Старик тихо застонал. Задышал глубоко и часто. Его борода и волосы склеились в сосульки. Казалось, он страдал от боли.

— Могу ли я… — хотел спросить Давид, закашлялся и начал заново, — не могу ли я чем-нибудь помочь?

Но ответа не последовало. Давид, поморщившись, робко протянул руку и дотронулся до плеча соседа; куртка была черная и жесткая от грязи.

— Не могу ли я чем-нибудь помочь?

Старик уставился на него, но по-прежнему молчал. Дышал уже ровнее. Сам не зная почему, Давид наклонился и дотронулся до его лица. Оно было мокрое. Борода ворсистая и влажная. Взгляд остекленевший.

Давид провел рукой по его голове, по волосам. Дыхание успокаивалось. Он коснулся плеча и отдернул руку. Старик испустил дух.

Давид поднялся. Он не испытывал ни страха, ни ужаса, словно ожидал такого поворота событий. На горизонте засветилась бледная линия; ночь была на исходе; время пролетело быстро-быстро, как никогда. Старик неподвижно сидел с открытыми глазами и каким-то странным выражением лица, да и само лицо казалось не настоящим, оно напоминало скорее неодушевленный предмет, вроде скамейки, фонаря или разбитой бутылки. Ветер теребил бороду покойника. По руке ползла маленькая муха. Зрелище было на редкость прекрасное. Давид отвернулся и пошел восвояси.

Наступило утро. Сколько времени провел он на скамейке? Кто может дать гарантию, что солнце всякий раз будет показываться снова, что день будет сменять ночь, а планеты — мчаться в ночи по своим неизменным орбитам?… На секунду Давиду почудилось, что он увидел знакомую стрекозу, но то оказался кусок желтой резинки от лопнувшего шарика. Дворник сметал в кучку бутылочные осколки, в стеклышках занимался новый день.

На багряно-красном фоне чернели антенны. Восход отражался в окнах высотки. Тени стали короче и приняли цвет каменной улицы. Заря слабела, солнце казалось бесцветным и бесформенным; и вот уже потянулись облака. Давид посмотрел на часы. Перед работой нужно обязательно зайти домой и отправить записи Валентинову! Около трамвайной остановки он замедлил шаг.

Что-то коснулось его ноги. Что-то живое: это был нос.

Нос принадлежал овчарке. Большой ухоженной зверюге с карими и умными глазами. Давид посмотрел вниз. Пес поднял голову. На несколько секунд застыл как вкопанный. Шерсть на его затылке встала дыбом, и обнажились два ряда острых зубов. Пес отступил, из его пасти раздалось урчание, постепенно перешедшее в недобрый рев. Давид заметил, что ему ни чуточки не страшно. И шагнул навстречу.

Пес подался назад, а когда его противник сделал еще шаг, обратился в бегство. Промчался мимо толстой хозяйки с поводком в руках. Та обернулась, беспомощно посмотрела вслед, окликнула его по имени, которое Давид уже не расслышал. Женщина выронила поводок и кинулась за питомцем.

Подошел трамвай. Давид сел. Поймал на себе взгляд молодой девушки и улыбнулся, девушка тут же отвернулась. Трамвай тронулся, мягко вдавив пассажиров в кресла; сила инерции, стремление к устойчивости и постоянству — непременное свойство материи.

В вагоне пахло пылью и затхлостью. Солнце уже спряталось. Все указывало на приближение дождя.

 

IV

— Ну и что? — удивился Марсель. — Бродяги умирают каждый день. Несчастные случаи происходят постоянно. Ты что себе думаешь? Возомнил себя великим, да?

Давид отставил чашку в сторону.

— Это открытие может сделать каждый.

— Но ты первый?

— Вроде того.

Давид осмотрелся. В столовой сидели несколько студентов и листали учебники, наполняя зал тихим бормотанием. Давиду никак не удавалось избавиться от чувства, будто люди постоянно на него оглядываются, следят и бросают заинтересованные взгляды. Но нет, это совершенно невозможно! Пахло кофе и моющими средствами. Марсель сидел спиной к окну, с сигаретой в руке. Дым поднимался кверху, завиваясь прозрачными клубами. Свет очерчивал контуры друга, превращая его лицо в темное овальное пятно.

— Сегодня утром я отправил записи Валентинову.

— Кому?

— Нобелевскому лауреату.

— Не знаю такого.

— Думаю, мне нужно самому к нему поехать, — сказал Давид.

— Тоже метишь на Нобелевку?

— Мои записи гораздо важнее.

— Ты уже неоднократно повторял это. Но не лучше ли сначала подождать, а потом…

— Катя сказала то же самое.

— Катя? — Марсель ухмыльнулся. — Кстати, что между вами? Вы наконец-то?…

— О господи! — воскликнул Давид. — Перестань молоть ерунду! Тебе объяснить или нет? Речь идет о Втором начале термодинамики. О законе времени. В любой замкнутой системе беспорядок или растет, или остается неизменным. Отсюда следует, что бардак на письменном столе возникает сам собой, но никогда сам собой не устраняется. Что газ рассеивается просто так, но никогда просто так не сгущается. Что Вселенная расширяется и охлаждается. Что нельзя построить вечный двигатель. Все во Вселенной развивается циклически — все, кроме одного. Второе начало объясняет направление всех происходящих на земле процессов. Это закон времени.

— Не понимаю, — сказал Марсель и протянул Давиду пачку сигарет.

— Нет, благодарю, мне нельзя. Вот смотри: теплое тело охлаждается само по себе. Но если хочешь его нагреть, требуется приток энергии извне. Другого способа нет. Чтобы навести порядок, нужна энергия, хаос же возникает сам собой; и в системе, как целом, нарастает беспорядок. Так гласит закон. Так он раньше гласил.

— А теперь нет?

— Видимо, нет. В известных условиях, при определенном излучении и применении четырех формул все может быть наоборот.

— Тогда теплые тела в твоей лаборатории будут самонагреваться, порядок на письменных столах самонаводиться, приборы заработают без остановки и…

— …и без сбоев.

— Но тогда наступит конец света.

— Не совсем, но мир изрядно изменится.

Марсель зажмурился, потом открыл глаза и посмотрел на Давида.

— Продолжай!

— Для этого нужно несколько компонентов. Большое количество энергии, а ее способен выделять даже простенький реактор. Что-то вроде циклотрона. Мои четыре формулы… Поначалу результаты будут очень скромными. Как ты сказал: на одну лабораторию. Но впоследствии все пошло бы по прогрессирующей. Началось бы самопроизвольное развитие. Набирающее все большие обороты. Время бы… Это трудно описать… Время бы исчезло. Я могу объяснить это только математически.

Давид посмотрел на Марселя какими-то бесцветными глазами; тот непроизвольно отвел взгляд.

— Отменить Второе начало. Ты представляешь, что это может означать?

Где-то упал стакан и разбился, звук показался Давиду невероятно искаженным.

— Не хочу тебя обидеть, Давид, но все, о чем ты здесь говоришь, звучит довольно странно. Помнится, еще в школе тебя называли гением, а в четырнадцать лет ты изобрел этот чертов транзистор…

— Конденсатор…

— …Прекрасно, конденсатор, а как ты мне тогда в тунисской пустыне выдал, сколько на небе звезд, — ты же едва взглянул на него, старый трюк… Но вот это, теперь, по-моему, уже слишком! Даже для тебя.

Давид улыбнулся и заглянул в чашку. Черная жижа и коричневатая молочная слизь так и не перемешались, и он увидел дрожащее отражение своего лица. Осторожно взял чашку и отпил.

— Ну хорошо, — заключил Марсель. — В таком случае желаю тебе удачи! Во всем этом я все равно ничегошеньки не смыслю, я же тупой чинуха, который сидит в своем кабинете в ратуше. — Рука Марселя нервно дернулась, пепел отделился от сигареты и упал на стол, образовав между чашками серую горку. — Но советую тебе остерегаться, когда будешь говорить об этом! Честное слово, будь осторожен.

Марсель отодвинул стул и потушил сигарету. Потом наклонился вперед, облокотился обеими руками о стол и опустил голову.

— Тебе же хорошо известно, что в каждом университете мира, и этот не исключение, есть шкаф, где хранятся рукописи всяких сумасшедших, опровергающих теорию относительности или с великой теорией единства…

— Теорией великого объединения.

— Пусть так… другие выдумывают теорию великого объединения типов взаимодействий или еще какую-нибудь бредятину! Понимаешь?

— Да, — ответил Давид, — конечно. Получше тебя.

— Вот и славно. Мне нужно в контору. Я и так уже опоздал. Завтра мы подробнее…

Последние слова Марсель произнес уже на ходу. Кивнул Давиду, двустворчатые двери раскрылись и снова закрылись. Чашка с кофе так и осталась нетронутой.

Давид перевел взгляд на пепельницу. От недобитой сигареты еще поднимался вверх дымок: одинокая серая ниточка, словно проведенная карандашом линия на белом фоне окна. Давид подул, и через секунду ниточка искривилась, конец ее свернулся бесцветным клубком, медленно растворившимся в воздухе. Ниточка опять выпрямилась и неподвижно повисла. Бледнея, она постепенно угасла.

Еще утром Давид поинтересовался, когда принимает профессор Граувальд, чем немало удивил даже фрау Виммер: по собственному желанию к Граувальду никто не ходил. Давиду назначили аудиенцию. Сегодня в двенадцать. Значит, через час.

Он допил кофе, почувствовал легкое головокружение, встал и направился к выходу. Кто-то крикнул: «Привет!» Не будучи уверенным, что обращались к нему, Давид на всякий случай кивнул.

В коридоре он растерялся. Тот казался много длиннее обычного, четыре ребра стремительно сходились, перспектива едва заметно изменилась.

— Это ничего не значит! — тихо произнес Давид. Двое мужчин с портфелями в удивлении на него покосились.

— Нельзя волноваться. Очень важно сохранять спокойствие. Это понятно! — продолжал рассуждать Давид.

— Что вы сказали? — Фрау Эркель, преподаватель социологии, остановилась и посмотрела на него с подозрением.

— Простите?

— Я вас не поняла. О чем вы?

Давид отвернулся и побежал вверх по лестнице, звук его шагов глухо разносился по зданию, ступеньки потихоньку двигались навстречу, перила отвечали на прикосновение; на каждом этаже в окнах мелькало его собственное отражение, будто стоявшее на карауле. И вот долгожданный выход, дверь в кабинет.

— Все в порядке? — спросил Мор. — У тебя такой вид, словно ты всю ночь гулял.

Мор сидел, сцепив пальцы на затылке и положив ноги на стол. Давид, тяжело переводя дыхание, опустился на стул и осуждающе посмотрел на ботинки коллеги.

— Я провел ночь на скамейке в парке.

— Очень трогательно! — Мор поймал на себе взгляд Давида. — Извини! — Кряхтя, опустил ноги. — Сегодня было не просто сюда добраться, а? Тем более что главная улица перекрыта.

Давид взял листок бумаги и принялся рисовать фигуру в четырех плоскостях, попарно перекрещивающихся и образующих две прямые.

— Почему перекрыта?

— Автоцистерна попала в аварию.

Давид на секунду прервал свое занятие. Потом вернулся к рисунку. Две прямые пересеклись в одной точке, что означало переход двух измерений в одно, безразмерное пространство.

— Ты не смотрел новости? Впервые за много лет нас показывали по телевизору. Вчера после обеда перевернулась автоцистерна, все вытекло. Грунтовые воды заражены, теперь нужно прочищать канализацию. Горючее воспламенилось, водитель получил тяжелые ожоги. Он пока жив, но протянет, очевидно, недолго. Кроме него еще пятеро пострадавших. Я живу неподалеку! Ты ведь тоже, или?… Ты действительно ничего не заметил?

— Нет, — ответил Давид, — правда, ничего.

Он взял листок, скомкал его и бросил в мусорную корзину, но промахнулся. Мор захихикал. Бумажный шарик покатился по полу, стукнулся о стену и с шорохом развернулся.

— Вчера я прочитал за тебя вводную лекцию. Ты мой должник!

Давид не ответил.

— Ведь на самом деле ты не был болен?

Давид посмотрел на него:

— С чего ты взял?

— Не знаю, — ответил Мор, — просто подумал! Да, так о той аварии… Причины не выяснены. Кажется, водитель заснул, наркотики или вроде того… Во всяком случае, он утверждает, будто видел что-то в воздухе прямо перед машиной. Нечто удивительное; но наотрез отказывается описывать. У тебя что-нибудь болит? Батюшки мои, да что случилось?

Давид встал. Карандаш покатился по столу, достиг края и упал. Давид глазами следил за ним, но неожиданно потерял из виду, карандаш не долетел до пола; его вообще нигде не было.

Он сел. Стул под ним затрещал. Давид посмотрел на часы, четверть двенадцатого. Дома ему не хватило времени даже переодеться. Он в такой спешке засунул записи в конверт, что даже не сделал копий, да и к чему, собственно, ведь он все знает наизусть и никогда не забудет; потом вызвал посыльного, заполнил головоломный бланк и отправил конверт Борису Валентинову в университет. Это было очень дорого, зато очень быстро. К своему удивлению, он даже успел на трамвай, каждый день доставлявший его на работу. Потом встретился с Марселем, как и условились накануне.

Тут Давид заметил, что Мор, прищурившись, смотрит на него слишком серьезно. Это настораживало. Давид протер глаза и, сделав над собой усилие, улыбнулся.

— Что? — воскликнул он, может быть, слишком громко. — Ах да, нет. Нет! У меня ничего не болит. С чего вдруг?

 

V

— Я не опоздал?

— Опоздали. Присаживайтесь.

Профессор Граувальд сидел, как обычно, за письменным столом. Давид подумал, что, пожалуй, только в таком положении его и видел. Седые, как всегда нерасчесанные волосы стояли торчком и на фоне окна казались очень тонкими и прозрачными. Лицо напоминало картошку: круглые щеки, мясистый нос, крохотные, глубоко посаженные глазки и стеклянный взгляд. К этому прилагался черный костюм и широкий багровый галстук. За Граувальдом высился стеллаж с книгами в кожаных переплетах и с золотым тиснением на корешках; полное собрание «Граней физики». Дождь, не утихая, барабанил по стеклу, подтверждая неизменность настоящего.

— Если речь идет об исследовательском проекте, господин Малер, то на следующий год все средства уже…

— Нет, — перебил Давид, — речь о другом. Я хотел бы вам кое-что изложить.

— Вы же знаете, что личные просьбы…

— Это теория.

— Простите, как вы сказали?

— Теория. Я бы с удовольствием опубликовал ее в «Гранях». Но надо поторопиться.

Граувальд наморщил лоб.

— Следующие пять номеров уже расписаны. Да и остальные, я не думаю…

— Именно поэтому я хочу вам все объяснить. Мне кажется, вы найдете это достаточно важным. Мою теорию нужно обнародовать, понимаете, я не могу быть единственным, кому она известна, иначе… Пожалуйста, выслушайте меня!

Несколько мгновений Граувальд испытующе разглядывал Давида, потом кивнул, посмотрел на часы и протер глаза.

— Ну хорошо. Прошу вас. О чем речь.

Давид занервничал, руки его задрожали. Он перевел взгляд на свои широкие волосатые ладони с короткими пальчиками. Немного успокоился. Поправил очки.

Поначалу голос сипел, и пришлось несколько раз откашляться. Давид достал блокнот, открыл и принялся чертить. Похожие на каракули наброски, некоторые не получались, тогда листы вырывались, комкались и летели в сторону мусорной корзины. Потом отказалась писать ручка, Давид схватил со стола Граувальда другую. На стеллажах слабо вспыхивали названия книг. Там стояли две фотографии: на одной улыбающийся Граувальд за кафедрой держал грамоту, на другой он же пожимал руку Борису Валентинову. Но сейчас профессор неподвижно сидел здесь, подперев голову кулаками. Во рту у Давида пересохло; он бы с удовольствием попросил стакан воды. Ручка выскользнула из пальцев, упала на пол и покатилась. Он с трудом подавил желание нагнуться за ней и взял новую. Граувальд тихо посапывал, еще один листок был разорван, смят и отброшен. Давид перестал прислушиваться к своему голосу. Он почти забыл, что вообще говорил.

Мысли путались, ускользали, их никак не удавалось собрать; вместе с тем собственный голос долетал до слуха Давида, значит, рассуждения уводили его все дальше и дальше. И вдруг его охватило чувство нереальности происходящего, даже голова закружилась; и почудилось, что когда-то он уже сидел здесь или, по меньшей мере, уже видел себя сидящим здесь, что точно такая сцена уже проигрывалась и что вот-вот выяснится, когда это было, еще немного… Но картинка смешалась с другими, более ранними; существовавшая между ними связь казалась столь очевидной и закономерной и вот только сейчас по непонятным причинам не хотела обнажаться… Давид почувствовал, как его подхватили и вознесли наверх, все длилось несколько долгих секунд, пока память не восстановила картинку из прошлого.

Летний день давно прошедшего, неизвестно какого года, возможно, самое первое лето Давида. Мать на руках поднимает его вверх и передает отцу, потом его берет сестра — малыша держат по очереди. Сад, где все происходит, стерся из памяти — это лишь фон, а не часть воспоминаний. Сестра что-то говорит, Давид чувствует ее тепло — с тех самых пор он всегда вздрагивает, заслышав запах солнцезащитного крема. Малыш жмурится, пчелы низко жужжат, все расплывается в ярком свете.

О сестре сохранилось только это единственное воспоминание. Вскоре она пропала. Давид не видел как, хотя находился поблизости. Сидел в траве, на синем покрывале. За синий цвет он мог ручаться.

Тогда он как будто слышал крики. А может, это воображение со временем внесло несуществовавшие подробности. Сестра, как выяснилось позже, не кричала. Вопли могли принадлежать и очевидцам. Но настоящие или вымышленные, они отпечатались в памяти почему-то на синем фоне. Стрекоза балансировала на стебле травы, раскачиваясь туда-сюда, вверх и вниз. Потом взмахнула крылышками, вспорхнула и улетела. Словно занавес упал за сестрой, оставив по другую сторону яркий свет, аромат и пчелиный гул. Кто-то поднял Давида и быстро унес, и только много дней спустя мать рассказала ему приукрашенную и неправдоподобную версию того, что произошло.

 

VI

Правда выяснилась много позже и была не для детских ушей. Виной всему оказалась уборочная машина, огромная и желтая, начиненная вращающимися щетками и завывающим вытяжным устройством, и, судя по всему, — что произошло в точности, никто не знал — одна из щеток осторожно зацепила сестру и, приятно щекоча, потянула за собой (женщина, которая все видела, клялась, будто та улыбалась, исчезая в жерле машины), а когда дышать вдруг стало нечем и среди сплошной пыли и грохота исчезла всякая надежда на спасение, толстенная труба равнодушно проглотила девочку. На несколько секунд рычание мотора изменилось, словно он поперхнулся, но, справившись с помехой, затарахтел по-прежнему, как будто ничего не случилось. Только истошные крики людей заставили водителя заглушить двигатель, а когда контейнер опустили на землю и открыли, то в море желтых лепестков нашли голову, которая больше не принадлежала телу, и кроткое выражение лица на этой голове привело всех в замешательство.

Давид знал это лицо. В мельчайших подробностях. До сегодняшнего дня именно этот образ сестры являлся ему во сне. Являлся всегда совершенно отчетливо; сестра говорила с ним, посвящала в дела, очевидно, важные, суть которых, проснувшись, он тщетно пытался вспомнить, вынести на дневной свет, в сферу бодрствующего сознания. Каждый раз он видел только лицо, неестественно криво повернутую голову и шрам вокруг шеи. Словно после смерти людям доставались в нагрузку и их покалеченные тела, к которым приходилось как-то приспосабливаться.

Давид был необычным ребенком. Всякий раз, когда его приглашали на день рождения, где царили веселье и разноцветные конфетти, он слишком налегал на сладкое, хотя прекрасно знал (а иногда попросту забывал) о том, что полная мучений ночь ему обеспечена. Давид считал, что люди в телевизоре и даже куклы в детских передачах смотрят прямо на него, обращаются только к нему одному, к Давиду, по-настоящему на него сердятся и пугают. И никто не мог его переубедить. В четыре года он построил из кубиков арку высотой около метра, сложив ее так, что кубики поддерживали друг друга по закону противодействия. Таким образом, еще не научившись говорить целыми предложениями, он открыл принцип замкового камня.

Вторую половину дня, после уроков, Давид сидел дома один. Отец работал, и мальчику так не хватало живой сестры или брата, которые бы тайком следили за ним днем и ночью из своего невидимого укрытия. Постепенно после долгих наблюдений Давид пришел к выводу, что все углы, вписанные в окружность и опирающиеся на диаметр, прямые. Такие треугольники непонятно почему казались прекраснее и совершеннее всех остальных. Давид также заметил, что камни всегда летят вниз, к земле, правда, это еще требовало доказательства. Ведь «вниз» было просто словом, обозначавшим направление, в котором падают камни; иногда казалось более естественным, если бы они летели в обратном направлении, в сторону голубого и все притягивающего яркого света; Давид знал, как добиться ощущения, будто висишь над пропастью: надо только наклониться и посмотреть в пространство; на собственном опыте он убедился, что из порезанного пальца, ладони или руки кровь идет только восемь минут. Потом образуется корочка, и боль сменяется почти приятным зудом.

Каждую ночь он засыпал с невероятным трудом. Он лежал совсем один в темной комнате с белесыми прожилками, где тени начинали двигаться, стоило только отвести от них взгляд. Проходила целая вечность, начиненная различными звуками, шорохами и потрескиваниями на книжных полках и под кроватью, прежде чем наступал сон. И тут Давид оказывался один на один с существом (ко всему прочему они приходились друг другу родственниками), в чьих пустых глазницах скрывалась бездонная чернота, заставлявшая учащенно биться сердце, мальчик вздрагивал в испуге и просыпался. На крик являлась рассерженная и вечно хотевшая спать мамка: от нее пахло кремом. Теперь она сильно изменилась. Да и отец тоже не тот.

Случайно выяснилось, что Давиду легко дается счет. Ему нравились числа, он легко управлялся с ними, сам не понимая как, чувствовал себя среди них в своей стихии. Как-то раз всей семьей они ехали на машине, и неожиданно для самого себя Давид заметил вслух, что мимо промелькнуло две тысячи четыреста тридцать семь столбов; при этом он не считал их специально или во всяком случае не помнил, чтобы считал. Дома отец пододвинул стул к сыну, сел, положил руки Давиду на колени, наклонился — у него были моржовые усы, очки и много морщин — и сказал:

— Двадцать семь умножить на шестьдесят три.

Давид сглотнул и отвел глаза.

— Тысяча семьсот один.

Отец застучал по крошечному калькулятору, на секунду остановился, кивнул и продолжил:

— Пять тысяч шестьсот девяносто три на восемьсот шестьдесят семь.

Давид закрыл глаза, увидел источающую тепло оранжевую пелену и прислушался. Пахло едой, в соседней комнате мать что-то варила, у него заныло в желудке.

— Четыре миллиона девятьсот тридцать пять тысяч… восемьсот тридцать один, — протянул он.

Отец уткнулся в калькулятор и побледнел. На его лице резко выступили скулы. Он высморкался.

— А корень из этого?

Мальчик заерзал, ему хотелось встать, но рука на коленке крепко его держала. Окно отбрасывало блики, словно свет заперли между рамами.

— Две тысячи… двадцать одна целая, пять… примерно пять десятых, — сказал Давид, пожимая плечами. Его отпустили. Наконец-то.

— Очень хорошо, — заключил отец, встал и снял очки, — но это еще ничего не значит, некоторые тоже так умеют, поверь мне. Да и последний ответ был не совсем верный.

— Шестьдесят семь сотых, так?

Отец утвердительно кивнул и вышел из комнаты. Из-за стены раздавались шаги, туда-сюда. Позже за обедом он ни с того ни с сего ударил кулаком по столу с такой силой, что задребезжали тарелки.

— Не ешь так много, а то растолстеешь. Хочется быть толстым? — закричал отец.

Давид в недоумении уставился на него, не понимая причины такого гнева. Потом спустился на улицу и отправился к Марселю. Соседский пес, приметив его из-за забора, зарычал. Давид пристально взглянул на него — пес попятился, зарычал громче. Пар рябью поднимался от асфальта. Друзей разделяли четырнадцать домов, двенадцать мусорных баков, восемьсот четырнадцать шагов.

Какой-то незнакомый мальчишка пристроился к Давиду и следовал за ним по пятам. Но тот не сразу заметил. Попутчик не сводил с Давида глаз.

— Брось, не советую! — сказал Давид.

Мальчик держал руки в карманах, у него были светлые волосы и желтые зубы, впереди одного не хватало, рядом тянулась узкая и темная тень.

— Чего?

— Лучше не делай этого. Ты, конечно, не понял, о чем я? Но скоро поймешь.

Парень вынул правую руку из кармана, задумчиво посмотрел на нее, ухмыльнулся, замахнулся и отвесил Давиду подзатыльник, да такой силы, что у того искры из глаз посыпались, он потерял равновесие, почувствовал, как ударился лбом о мостовую, и все померкло… Когда он встал и осмотрелся, незнакомец уже исчез. Мама Марселя угостила пострадавшего пирогом и заклеила лоб пластырем. Давид умял чересчур большой кусок, и ночью ему сделалось плохо, дважды даже стошнило, но, к слову сказать, после наступило облегчение.

В школе он сидел с Сюзанной Ёблих. Трудно поверить, но, честное слово, ее звали именно так. По весне голые руки девушки были еще совсем белые, зато летом на них появлялся загар, а когда утром солнце светило наискосок в окно, желтоватый пушок на ее руках казался золотым. Три родинки. Маленький нос и раскосые глаза. Давид нарочно отбирал у Сюзанны карандаш: та тянулась за ним и касалась его рукой… Учительница не любила Давида. За его полноту и за то, что в свои девять лет он считал лучше нее и вообще лучше всех. С этим, правда, еще можно было смириться, на худой конец даже с тем, что он читал книги не по возрасту, вроде «Текстуры физического мира» Бориса Валентинова. Но признать в нем хорошего футболиста для математички казалось уже слишком. Одаренные дети не должны играть в футбол. Так гласило общее правило.

Однажды Давид стоял на воротах. Подавшись вперед и уперев руки в колени, он ждал. Игроки бегали на другом конце поля, ветер шевелил травинки и доносил отдельные крики, вдруг в его голове мелькнула формула, которую он искал вот уже несколько дней. Давид не столько увидел ее, сколько почувствовал; наконец формула прояснилась. Но приближались они.

Их фигуры росли, становясь все больше и больше, рос и мяч, прыгая белым пятном от одного к другому и описывая на траве сложную траекторию. Игроки на бегу кричали, но Давид ничего не слышал. Вытянув руки, он изготовился к прыжку, еще через секунду мяч зигзагом пролетел мимо последнего защитника и устремился прямо на него. Давид почувствовал, как земля ушла из-под ног. Он летел, и мяч летел — два сгустка энергии двигались навстречу друг другу, какую-то долю секунды казалось, что закон силы тяжести не действует на них. Удар по ладоням, и Давид уже лежал на земле, прижимая мяч к груди, руки зудели от боли, но среди криков и резкого запаха травы он испытал мгновение истинного счастья.

— Господин Малер, ваш сын… не знаю, как бы это сказать. Мне очень жаль, но, похоже, он… гений, — сквозь зубы сообщила учительница.

— Увы, мне это известно, — признался отец, откашлялся и с досадой подтянул галстук. — Но поверьте, мы его не так воспитывали… Мы хотели нормального… Мы хотели…

— Знаю, знаю, — посочувствовала учительница.

В тот же день Давиду удалось поцеловать Сюзанну Ёблих. Они возвращались из школы домой: он шагал рядом с ней, еще грязный после футбола. Через дымку облаков проглядывало солнце, пчелиный гул примешивался к доносившемуся с автобана шуму. Давид остановился, схватил Сюзанну за руку, притянул к себе и впился губами в ее… лицо; их губы не встретились, и он почувствовал только теплую, немного соленую щеку. Через секунду, которая, казалось, длилась целую вечность и была самой длинной в его жизни, Сюзанна оттолкнула его и убежала. Ее босоножки шлепали по мостовой, загорелые руки сверкали. Давид смотрел ей вслед, а потом побрел домой. Дома он тяжело опустился на стул и некоторое время тупо таращился в окно.

Потом взял листок бумаги и нарисовал чертеж конденсатора. В ту ночь он заснул сразу и впервые за долгое время не видел кошмаров.

— Знаешь, что, собственно, никакого времени существовать не может? — спросил он как-то Марселя.

Друг только замотал головой; Давид попробовал объяснить: прошлого нет, так как оно уже прошло; будущего тоже нет, так как оно еще не наступило, а настоящее не имеет протяженности. А как может существовать то, что не имеет протяженности! Так где же время, если нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего? Ну, скажи мне?

— Понятия не имею, — ответил Марсель, — но здесь кроется какой-то подвох.

— Почему?

— Да потому, что оно все равно есть. Можешь разглагольствовать сколько угодно, но оно все равно есть! Это все мистификация!

Каждый день после обеда Давид корпел над конденсатором большой мощности, но без потери разряда, и постепенно уверенность в том, что он будет работать, крепла. Непонятно по какой причине, но конденсатор прочно и навсегда связался с образом Сюзанны Ёблих, с неудачным поцелуем на полпути к дому, а также с другой более поздней историей, всякий раз воскресавшей в памяти. Эти происшедшие в разные годы события по чистой случайности слились в одно. Девушку из другого воспоминания звали Мария.

Мария Мюллер, от ее фамилии уже тогда не хотелось думать. Был вечер, они решили прогуляться. Пройдя через рощу с покосившимися и сбросившими листву деревьями, вышли на поляну. Давид знал, что поблизости есть фабрика, отравлявшая светлую зелень его первых воспоминаний; все вокруг медленно и незаметно умирало химической смертью. Под предлогом того, что устали, они легли на землю. Свежескошенная трава оказалась жесткой и колючей. В сумерках четко вырисовывались глаза Марии. Она улыбнулась и принялась расстегивать его рубашку, он стал ласкать ее, стараясь не обращать внимания на шум в ушах, рябь перед глазами и отчаянное биение сердца, нашел ее грудь, очень белую и гладкую (и еще подумал: только бы в обморок не упасть!), Мария притянула его к себе, в траве ползали муравьи и валялась сплющенная банка, ремень ослаб, и поляна стала подниматься все выше и выше, он чувствовал, как они все крепче прижимаются друг к другу; и ее белоснежная грудь, ее глаза и колючая трава, муравьи и ее глаза, а потом поляна опустилась и оказалась на прежнем месте, откуда-то появилась бездомная такса и стала их обнюхивать, но она опоздала, все уже кончилось.

Вскоре Мария рассталась с ним, и это было нисколько не удивительно. В тот же самый вечер, когда они возвращались с прогулки, она положила голову к нему на плечо (ее волосы все еще пахли землей), посмотрела на небо и сказала так протяжно и на редкость притворно:

— Сколько звезд! Никто не может их сосчитать!

— Отчего же, — возразил он, — итак, сегодня… — он запрокинул голову и увидел только несколько рассеянных светящихся точек, — …даже пятисот не наберется.

И хотя девушка ничего не ответила и только убрала голову с его плеча, он уточнил:

— Четыреста семьдесят три. Нет, семьдесят две, то был самолет!

Этого она ему не простила.

Вскоре умер отец. Совершенно неожиданно от какой-то болезни с мудреным названием, которая почти не поддавалась распознаванию: никаких болей, но всегда смертельный исход. Давид заметил, что он ни чуточки не расстроился. Просто был озадачен.

Озадачен еще на похоронах. Стояло лето, и пчелы на кладбище жужжали особенно звонко. Приглядевшись, можно было увидеть их, маленькие золотистые точки над могилами. Детский хор пел громко и фальшиво. Давид поднес левую руку к виску и вдруг услышал тиканье часов, тихий ход секунд, услышал, как они зарождаются и исчезают, растворяясь в пустоте. Священник ковырялся в зубах, думая, что на него никто не смотрит. Потом хорал закончился, и осталось только гудение пчел.

Ему в голову пришла одна идея. Но как таковая обозначилась не сразу, сначала в виде простого вопроса. Или, скорее, подозрения или предчувствия; Давид и сам еще толком не знал. Домой он шел молча, с закрытыми глазами, и этого никто не заметил. Он пропустил в школе целую неделю, занимаясь тем, что записывал сверху вниз, аккуратными длинными колонками цифры.

Страхи о том, что теперь и отец будет являться во сне, не оправдались. Как и прежде, его навещала только сестра. Давид спрашивал, сестра отвечала, не сводя с него безжизненных глаз; проснувшись, он не мог вспомнить ни вопросов, ни ответов, и только ее голос еще звучал иногда в ушах. В конце недели было заполнено сто сорок страниц, и стало ясно, что дело намного сложнее и потребует гораздо больше времени, чем он рассчитывал. Поэтому он сложил листы в папку, запер ее в ящике и решил обо всем забыть.

Несмотря на свой вес и очки, которые ему с некоторых пор прописали (без них он чувствовал в глазах легкое болезненное покалывание, и предметы расплывались от яркого света и слез), Давид по-прежнему оставался лучшим вратарем школы. По-прежнему предугадывал направление полета мяча, и накрытое облаками поле с завывающим ветром и криками по-прежнему в нужный момент превращалось в геометрическое пространство, мяч и его собственное тело — в точки этого пространства, а траектории их движения — в соразмерные кривые, стремящиеся к точке пересечения; и только столкновение возвращало все на свои места: трибуны, люди, запахи, звуки, все твердые тела вносились обратно в опустошенный мир.

— Малер, — сказал однажды тренер, — если не похудеешь, в следующем году я не возьму тебя в команду.

— Почему? — спросил Давид. — Я же могу…

— Или ты похудеешь, или вылетишь. Будь ты хоть трижды гений. Мне плевать!

Одним словом, теперь пришлось питаться хлебцами и пить больше молока. Днем урчание в животе не прекращалось, и Давид не знал, что было хуже: болезненная пустота внутри или страх, что другие услышат неприятные раскаты, подавить которые он был не в силах. Давид всегда засыпал с трудом, теперь же это казалось совершенно невозможным. Подушка постоянно лежала неудобно, Давид ворочался с боку на бок, и голод удерживал его в светло-серых сумерках спальни; даже деление миллиардов не помогало. Он вытерпел три недели, и на этом все кончилось.

— Хорошо, — сказала мама, — как-нибудь переживем! Ты останешься толстым. Навсегда. Это не самое страшное!

Теперь она работала в какой-то унылой конторе, надолго уходила по вечерам, слишком сильно красилась и уже готовилась выскочить замуж за большого бледного человека по имени Вёбелинг. Давид ничего не имел против, он редко виделся с матерью, говорить им друг с другом, по сути, было не о чем. Не рассказывать же ей о своих ночных беседах с сестрой. Давид вспоминал, как раньше она подходила к его кровати, когда он просыпался от кошмаров, как пахло от нее кремом и как иногда она старательно и фальшиво пела, чтобы его успокоить. Вспоминал, как однажды сидел у нее на руках, потом у отца, а потом у сестры. Теперь осталась одна мать.

На следующие каникулы семья Марселя взяла его с собой на побережье. Тогда Давид впервые увидел море. Голубую и бесконечную плоскость, закруглявшуюся книзу. Эту кривизну подтверждал каждый корабль на горизонте, исчезая из поля зрения не сразу, а постепенно: сначала нос, а вслед за ним — труба. Низкое гудение ветра заглушало все прочие звуки на пляже.

Давид стоял и не шевелился. Краб, словно маленькая машинка, ощупывал его большой палец. Вода омывала ноги; он сделал шаг, потом еще один, вода поднялась до самых колен. Ярко светило солнце.

Давид слышал равномерное хлюпанье морского прибоя. Видел отбрасываемые волнами блики света. Затягивающуюся у ног ямку. Снял очки и почувствовал на глазах слезы. Только через некоторое время корабли, линия горизонта и кружащие вдалеке чайки приняли свои прежние очертания.

Теперь он знал, что нужно делать дальше. Достать из ящика папку и возобновить расчеты, довести их до конца, какими бы сложными они ни оказались и сколько бы времени на это ни потребовалось. Он повернулся и шаг за шагом побрел обратно на пляж, стараясь разорвать пелену охватившего его оцепенения. Навстречу шорохам, разговорам и прочему шуму. Он с удовольствием бы выбрал другое направление. Пошел бы просто прямо, все дальше и дальше. Но это было невозможно.

Утром следующего дня он очнулся, разбуженный очередным кошмаром, хлестнувшим его словно плеткой. Снова сестра. На дороге, идущей вдоль озера, среди странно искривленных гор. Она показала на цветок, потом сорвала его и протянула Давиду: яркий цветок с длинными сухими листьями, которые как живые обвили его руку. Давид тяжело дышал, он весь взмок, страх постепенно отпускал его. Он сел в кровати, сделал глубокий вдох и посмотрел вниз. По белому одеялу ползла муха. В руке он держал цветок.

Давид закричал, он кричал так, словно был обречен кричать вечно, от этого крика пространство взорвалось, и он опять проснулся в той же самой комнате. Море отбрасывало на стенах прозрачно-синие блики. В маленькой вазе стояли почти увядшие гвоздики. На ночном столике — пустой стакан, рядом — новая книга Валентинова «Правила и вычисления». Руки Давида были пусты, постель разворочена, подушка выглядела так, будто по ней долго колотили. Давид дрожал всем телом. Теперь все казалось предельно ясным: это было предупреждение.

После каникул тренер выставил его из команды. Теперь появилось больше времени для работы. Давид испещрял числами страницу за страницей, выводил черными чернилами тонкие значки. В школе он успевал; совершенно неожиданно за конденсатор ему присудили Молодежную премию в области естествознания. Церемонию вручения в Женеве показывали в вечерних новостях, и в течение нескольких секунд можно было видеть, как Давид на плохом французском читает благодарственную речь по дрожавшей в руках бумажке. Переданный ему кубок имел форму продолговатого четырехкрылого насекомого; Давид спрятал его в шкаф и больше никогда оттуда не доставал. А на дверцу шкафа приклеил картинку, вырезанную из журнала: Борис Валентинов во фраке, в легком поклоне, в руке бархатистая папка синего цвета, перед ним — скучающая улыбка шведского короля.

Однажды на спортплощадке, где его место было теперь только среди зрителей, какой-то широкоплечий парень отвесил шуточку по поводу его выступления по телевизору. Давид хладнокровно посмотрел на обидчика и решил, что, к сожалению, это сделать придется. Мысленно зафиксировал нос противника, отметив самый центр, сжал кулак, поднял руку, прицелился и ударил прямо в точку. Было ужасно больно. К его удивлению — ничего не произошло. Парень по-прежнему стоял на месте и все еще лыбился, только улыбка его застыла… а потом медленно начала спадать. Давид ударил еще раз, под тем же углом, в ту же точку. Парень сделал шаг назад, две тонкие струйки крови показались у него под носом и потекли по губам к подбородку, где соединились в круглую, набухающую каплю. «Может, дать деру», — подумал Давид. Но парень повернулся, сплюнул на землю что-то красное и поплелся прочь, еле волоча ноги и прикладывая к лицу разом покрасневший платок. Рука нестерпимо болела. Мать отправила Давида к врачу: никакого перелома, но дезинфицирующий укол ему таки сделали. Это было унизительно, бессмысленно и в высшей степени неприятно.

А потом все зашло слишком далеко: Давид выдержал выпускные экзамены, получил отлично, дал Марселю списать. Университеты, среди которых оказались даже американские и английские, забросали его, «ученого и лауреата», трогательными письмами. Но прежде чем Давид принял решение, они с Марселем отправились в Африку. Нашли дешевый рейс, сели в самолет, приземлились, взяли напрокат джип и укатили в пустыню.

— Какого черта мы здесь делаем? — спросил Давид.

— Мы это делаем потому, что не сделаем больше никогда, потому что это на нас не похоже и потому что отныне можем рассказывать, что мы это сделали. Достаточно?

— Да, — ответил Давид, — вполне.

Пустыню они так и не нашли. Только спустя некоторое время сообразили, что уже давно находились в ней: никакого песка, одна красная галька. И теплый, неподвижный сухой воздух, и ничего, что привело бы его в движение; высоко в небе парила одинокая птица, описывая неправильные круги.

— Ну и что дальше? — спросил Марсель. — Поедешь в Гарвард?

— Нет.

— А куда же?

— Никуда. Я остаюсь.

— Ты с ума сошел? — воскликнул Марсель. — Да такому, как ты, все дороги открыты, почему именно…

— Я не должен выделяться.

— Что?

— Вот смотри. Если я не буду обращать на себя внимание, если плюну на карьеру, все равно на какую, если жизнь моя, все равно где, будет ничем не примечательна…

— Что тогда?

— Тогда, — сказал Давид, — у меня, возможно, появится шанс.

Машина остановилась. Воздух вокруг них зарябил. Небо казалось очень высоким. Оттуда доносилось гудение самолета. Марсель наклонился к рулю и сбоку посмотрел на Давида.

— Ты действительно хочешь жить как человек? Или как все?

— Да, — ответил Давид. — Как человек и как все. Поезжай дальше!

Марсель запустил двигатель. Равнина пришла в движение и поплыла сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Марсель что-то сказал.

— Что ты сказал?

— Я спросил, почему? От кого ты скрываешься?

Давид откинулся назад. Останавливая взгляд на линии горизонта или на любой удаленной точке, он испытывал ощущение полного покоя: нигде ничего не менялось, нигде, насколько хватало глаз.

— Меня дважды предупреждали.

К вечеру быстро стемнело и сильно похолодало. Потом наступила кромешная тьма, в какую они еще никогда не попадали. Звезды, по словам Давида, примерно десять тысяч, светили ярче, чем когда-либо, и оседали на небе светящимися пылинками. Давид запрокинул голову, — он дрожал от холода и чувствовал боли в затылке, — постепенно из звезд складывался рисунок, потом еще один и еще…

— Но это, — сказал Давид, — это еще ничего не значит, простая случайность. Все просто случайно. Время все сгладит.

На следующее утро он не мог дышать через нос, ко всему прочему болело горло. Марсель беспомощно глядел в карту, цокал языком, качал головой и бормотал что-то невразумительное. Несколько часов они проплутали по жаре.

Давид чувствовал, как поднималась температура, как тепло внутри и тепло вокруг смешивались, создавая ощущение нереальности, окрашенное в оранжевые тона. «Наверное, мне все это снится», — подумал он; но когда открыл глаза, перед ним снова предстала невыносимая реальность пустыни, и осознание этой реальности болезненно сказывалось на его состоянии. Давид закрыл глаза и остался наедине с подступающей тошнотой и с числами, принимавшими все более угрожающие размеры и расползавшимися в голове. Бензин был почти на исходе, когда им повстречался автомобиль с тремя приветливыми англичанами, которые дали им горючего и до следующего города ехали впереди. Только через две недели Давид справился с воспалением легких, и они могли лететь домой.

— Возможно, ты прав, — сказал Марсель, поворачивая голову в сторону круглого окошка, за которым складывались лучезарные клубы облаков, — может, таким людям, как мы, и вправду лучше оставаться дома!

— Да, — согласился Давид, — может быть.

Он на редкость хорошо себя чувствовал. Впервые в жизни немного похудел, благодаря высокой температуре. Некоторые проблемы можно устранить, только приняв слишком нелепые, на первый взгляд даже абсурдные решения, до которых человек в здравом уме никогда бы не додумался, но которые в действительности — а все сводилось именно к ней — оказывались единственно верными. Давида охватило такое чувство, будто в течение последних двух недель, безнадежно изгладившихся из памяти, он работал не покладая рук. Будто в полном его распоряжении находились все лазейки, связи, пути, снова ставшие теперь недоступными.

— Наверное, — задумчиво протянул он, — мне следовало родиться психом.

— Вот по поводу этого могу тебя успокоить. Ты и так псих.

 

VII

Время неумолимо преследует нас, не так ли? Не им ли выведено правило, согласно которому смерть настигает нас так же, как и все вокруг, как каждое существо; правило, предписывающее, что Вселенная неизбежно истощается и небесные светила постепенно охлаждаются до тех пор, пока энергия в них окончательно не иссякнет. Тогда выделение тепла прекратится, не будет света, и в конце концов наступит холод, вечный холод. Еще останется пространство, но и оно рано или поздно исчезнет, так как ничто не будет его заполнять. Никаких изменений, наступит конец времени, и великий процесс разрушения завершится.

К примеру, дождь, барабанящий по стеклу за головой Граувальда (Давид показал на окно, но профессор даже не шевельнулся). Капли, похожие на стеклянные точки, расползались кругами и сливались друг с другом, пока это была чисто геометрическая игра. Но скоро — да вот прямо сейчас — на них начинала действовать сила тяжести, ветер и другие природные силы: непреходящие, никогда не иссякающие и разрушительные. Капли меняли форму, на секунду принимали до абсурда нелепые, совершенно невообразимые очертания, а затем умирали, образуя ровную жидкую пленку на текущем — только текущем гораздо медленнее — стекле. Процесс этот постоянный: любая упорядоченная система стремится к распаду, и все, что разделено, когда-нибудь станет единым целым, все, что имеет границы, в конце концов утратит их. Числа преобразуются бесконечно далеким разумом, и вселенная живет.

А время? Если смотреть на него, оно кажется прозрачным. Ткань разрывается, и вот его больше нет, остается только движение небесных тел, превращение вещей, шумов, чередование звуков и еще, наверное, прихрамывающий ход стрелки на часах или проплывающие в окне поезда дома и деревья, сопровождаемые ритмичными проблесками солнца…

Но теперь (Давид откашлялся, он чувствовал, что мысли его снова сбивались, лицо Граувальда, это насупленное и невыразительное, похожее на картошку лицо, казалось, отодвинулось куда-то вдаль. «Сейчас наступает решающий момент, — подумал он, — и нужно собраться, нужно собраться!»), — но теперь все может измениться; когда существуют формулы, применение которых пробьет брешь в роковой неотвратимости… Процесс повторяется снова и снова; каждый чокнутый ясновидящий, шатающийся словно пьяный по своим видениям, уже представляет опасность для мира и может принести одни неприятности. Ему невдомек, что он творит, он, на свое счастье, даже не понимает этого. А что такое природа? Во всяком случае это не растения, не зеленые леса, не усеянные цветами луга, не вся эта мишура. Природа — это значит: законы, диктатура. Уйти от ее власти никому не дано.

Давид почувствовал, как пальцы скомкали листок и разжались; он разорвал еще один, во рту пересохло; Давид сглотнул, но это не помогло, откашлялся, опять напрасно. Нужно собраться! От того, понял ли Граувальд формулы, зависит все. Все. Он посмотрел на растекающиеся по стеклу капли.

Да, в тот день он принял вызов.

 

VIII

Вскоре после возвращения из Африки Марсель издал маленькую книжку. Она называлась «Приключения» и представляла собой собрание коротких зарисовок из повседневной жизни: о поездке на метро (запахи пиццы, гнили и металла, грязь, желто-пыльный свет), об ужине в ресторане под пошлые аккорды популярных мелодий, о покупке обуви (сначала ничего не нравится, а когда после долгих поисков все-таки находится пара, которая устраивает и которую хочется купить, та на полразмера меньше), об утренних мыслях в первые полминуты после пробуждения: глаза закрыты, внешние шумы еще являются продолжением сна, и сам подъем просто немыслим. Об ощущении, что ты заблудился: в какой-то момент все улицы становятся похожими друг на друга и до ужаса непохожими на те, что хранились в памяти, и на каждом углу ожидаешь увидеть овощной и знакомого пуделя, скулящего под дверью. А все эти досадные, излишние, но вознаграждающие особенным чувством удовлетворения трудности при починке старого велосипеда с порванной цепью, разъедаемой ржавчиной!..

Получился маленький шедевр. Было продано две сотни экземпляров, в печати появилось пять разгромных, две язвительные и две нейтральные рецензии, а через год издательство изъяло остатки тиража из продажи.

— Больше никогда в жизни ничего не напишу, — заявил Марсель.

— Ну и глупо! Из-за одной только книжки… — попытался утешать Давид.

— Да нет. Я совсем не обиделся. Все в полном порядке. Просто я больше никогда не возьмусь за это. — Марсель засмеялся, и его худое лицо покрылось морщинами. Давид не мог понять, серьезно ли он.

Началась учеба в университете. Давид сидел на вводных семинарах и с трудом сдерживал зевоту, он рисовал — заштрихованных человечков, длинноухих собак, технические диаграммы, стараясь не показать виду, что все это ему уже известно, все, что знают преподаватели, и даже намного больше. Это вполне удавалось. Однажды его спросили, не он ли тот самый, кто получил Молодежную премию в области естествознания. С какой стати, засмеялся Давид, ну а если даже и он, что с того? Студентка с философского факультета, не красавица, но вполне симпатичная, пригласила его к себе домой. Они вместе поужинали, а потом переспали, полгода Давид жил в ее комнате, заставленной разными изданиями Кафки и увешанной фотографиями модных французских авторов. Когда она уехала из города, он занял ее квартиру: они устроили невыносимо тоскливый прощальный вечер; Давид не просил ее остаться, а она не просила его последовать за ней.

На следующий день он проспал доклад Бориса Валентинова. Ожидалось много народа — после Нобелевской премии «Текстура физического мира» попала в списки бестселлеров. Валентинов получил премию почти сразу после того, как с помощью краткого блестящего алгоритма, который искали очень давно, вывел массу покоя нейтрино, самых хаотичных частичек на свете. Коллеги пытались опровергнуть его формулу, вгрызались в нее со всех сторон, но не нашли ни одного противоречия, повсюду их сопровождала улыбка уверенного в собственной правоте Валентинова. Еще целых полгода они по очереди тайком проверяли его решение — слишком уж необычное и оригинальное — и в конце концов были вынуждены признать его верным. Некоторое время Валентинов разъезжал с докладами по стране, то и дело его сухощавая прямая фигура появлялась в телевизоре; он, всегда вежливый и, как правило, несколько старомодно одетый, давал удивительно четкие ответы на бестолковые вопросы журналистов. После того как «Таймс» на первой странице опубликовала его фотографию (Давид ее сохранил: смущенно улыбающийся Валентинов, а сверху наискосок надпись: «Повелитель нейтрино»), он вдруг перестал появляться на публике. Не отвечал на вопросы, не писал статьи и выступал только с давно намеченными докладами в какой-нибудь глухой провинции.

Давид проснулся, посмотрел на часы и непонятно по какой причине насмерть перепугался; потом, когда сообразил, что к чему, испугался еще больше и как ужаленный вскочил с кровати. Пока бежал до трамвая, весь взмок, свитер смялся, ноги болели. Прошло десять минут, а трамвай так и не подходил, Давид поймал такси. Он с трудом переводил дыхание, голова кружилась.

— Ничего страшного, — хладнокровно произнес водитель, — успеем.

Они затормозили, Давид расплатился, кинулся вверх по ступеням, наткнулся на вертящуюся дверь, пересек холл и распахнул двери большой аудитории…

Навстречу хлынул поток студентов, все расходились. Некоторые еще сидели на своих местах, просматривая записи и тихонько разговаривая. Казалось, они были в замешательстве. Валентинов только что ушел.

От быстрого бега Давид запыхался. Сколько времени он ждал этого дня, ни о чем другом не мог думать, готовился, обдумывал вопросы, которые имело смысл задать только Валентинову, только ему одному и никому другому… Он побрел назад через холл, мимо вахтера, через вертящиеся двери. На ступенях у входа и на скамейках вокруг площади сидели студенты, пожилые дамы, пенсионеры; в песочнице играли дети. Белый «мерседес» припарковался у тротуара.

В здании университета открылась дверь, и вышел Валентинов. Острый нос, круглые стекла очков, коротко стриженная бородка — все как на фотографиях, он посмеивался про себя, видимо, без всякой причины. Одернув пиджак, посмотрел на небо, прищурился, потер лоб, открыл дверцу автомобиля и сел. Машина тронулась, описала на площади полукруг, сверкнула фарами, повернула направо и скрылась.

Давид опустил голову, засунул руки в карманы и поплелся домой. Он неделю ни с кем не разговаривал, нигде не показывался и не выходил из квартиры.

Писал статью о тепловых процессах в жидкостях, опубликованную потом в «Гранях физики». В следующем номере появились письма читателей, их было три. Автор одного называл статью «в высшей степени интересной», другой — «путаной», а третий говорил о «бессмысленном нагромождении пустых слов, просчетов и фантазий». Давид послал в журнал опровержение, но Эрнст Граувальд, издатель «Граней», не отважился его напечатать.

— Не стоит волноваться по пустякам, — утешал его Марсель, — поверь, я знаю, о чем говорю.

— Да дело не в этом. Я мог бы и предвидеть, как все обернется. Теперь все будет сложнее. Меня уже дважды…

— …дважды предупреждали. Знаю-знаю. Но, собственно, кто?

Давид покачал головой и не ответил; Марсель обиженно пожал плечами.

Он жил на ежемесячные переводы от отчима Вёбелинга. С новой женой, которая теперь тоже носила фамилию Вёбелинг (смириться с этим было совершенно невозможно), он перебрался куда-то далеко в другой город, и Давид не мог избавиться от чувства, что ему платят и будут платить до тех пор, пока он держится на расстоянии. Какая-то фирма купила у Давида лицензию на производство его конденсатора, выложив за нее неожиданно крупную сумму. Ему даже выслали несколько кругленьких шариков синего цвета. Когда он взял один из них указательным и большим пальцем, посмотрел на свет и прищурился, то испытал удивительное чувство удовлетворения.

— Даже обидно, — признался он Кате. — Я мог бы придумать тысячу подобных вещиц, хорошеньких, простых и полезных. Но теперь уже поздно!

Диссертацию об «Ациклических процессах в термодинамике» он написал за несколько недель и с блеском защитился. «Хаос? — спрашивал он во вступительном слове. — Что же это такое? И каковы причины столь сильного взаимодействия между все нарастающим беспорядком и временем, взаимодействия такого беспрерывного, что его — со всеми необходимыми оговорками — даже можно назвать основой мира?

Итак, более или менее упорядоченное состояние мира есть такое состояние, возникновение которого по чистой случайности наименее всего вероятно: рассортированная колода карт (к примеру, по мастям и по старшинству) более невероятна, чем перетасованная — по той простой причине, что при тасовании устанавливается определенная закономерность. (Конечно, нельзя исключать и случайную последовательность, но этого никогда не произойдет, это слишком невероятно. „Космос, как пишет в „Текстуре физического мира“ Борис Валентинов, подчинен не только законам природы, но и законам статистики. В этом-то и заключается его подлинная загадка“.) Возьмем стеклянную колбу с разделительной перегородкой посередине: справа поместим газ, слева — вакуум. Если перегородку убрать, газ сразу же распространится по всей колбе. Но он мог бы остаться и на своей половине или перейти на другую целиком; с точки зрения физики возможны оба варианта — но они уж очень маловероятны. (При n-ном количестве молекул газа вероятность того, что подобное произойдет, равняется ½, возведенной в n-ную степень; но скорее обезьяна, без разбора колотящая по клавишам пишущей машинки, напечатает все книги, созданные человечеством.) Что же находится в промежутке между двумя состояниями — между тем, когда газ сконцентрирован на одной половине, и тем, когда распределился по всему сосуду?

Только время.

Все происходит само собой, второе состояние вытекает из первого, это естественный процесс, иначе и быть не может. Одно предваряет другое просто потому, что оно более вероятно. При возрастающем беспорядке время растягивается. Определяется его направление. Ведь время не просто изменяющаяся величина, прежде всего это величина, имеющая направление. Ни один час не повторяется, ибо в каждый момент времени происходит обновление мира, по сравнению с предшествующим однородным состоянием беспорядок во Вселенной увеличивается. Таким образом, начало и конец существуют всегда. Энтропия в переводе с языка физики означает смерть.

Однако не следует забывать о том, что закон энтропии это закон статистический. Газ мог бы сжиматься. Ведро холодной воды могло бы вдруг закипеть. Карты могли бы лечь по порядку, а обезьяна — написать „Сумму теологии“. Единственное, что препятствует этому — вероятность, и только вероятность; но так ли уж незыблемы ее законы? И вообще, откуда у природы столь верноподданнические наклонности, столь безропотная готовность следовать предписаниям? Откуда эта изначальная и порой обезоруживающая исполнительность, словно на службе у нее находится целая армия существ, которые постоянно вмешиваются и по необходимости споспешествуют претворению правил в жизнь, защищают от постороннего вмешательства, контролируют поступательный ход времени и неотвратимое приближение смерти? Иными словами…»

— Да, — заметила Катя, — хитро. Все это весьма занятно. Но на сегодня достаточно!

Давид испугался и притих, его лицо медленно залилось краской. Он достал бумажный платок, тщательно расправил его и высморкался, издавая низкие фыркающие звуки.

— Прости! — сказал он и посмотрел на девушку почти бесцветными глазами. За длиннющими и очень тонкими ресницами они всегда казались чуть влажными.

— Ладно уж, — ответила Катя. — Это по правде было… очень интересно. Оставим.

Катя преподавала латинскую грамматику. Крупная брюнетка с яркими пятнами невротического румянца на щеках. Чтобы спрятать страшные обгрызенные ногти, она красила их розовым лаком; но впустую, все равно было видно. Ко всему прочему Катя слишком много курила: жадно затягивалась едким жаром, а потом выпускала столб дыма, расплывавшийся клубами, за которыми, словно за вуалью, скрывалось ее лицо. Она старалась хотя бы на три урока опережать студентов; и постепенно жизнь ее все больше сводилась к тому, чтобы избегать ситуаций, в которых могло обнаружиться ее плохое знание латыни.

Часто совершенно неожиданно и без всякой причины ее охватывали приступы жалости: у нее выступали слезы при виде скулящего пса или плачущего ребенка, на ней хорошо наживались бесцеремонные нищие в метро, она не отваживалась раздавить бегущего по комнате паучка, похожего на ожившую частичку коврового узора, ловила его за лапку и выносила на улицу. Давид никогда не мог отделаться от мысли, что и он в определенной степени являлся объектом ее дурацкой опеки, весьма подходящим — наравне с собакой, ребенком, нищим или пауком — ее нервозно-нежной сентиментальности. Она готовила для него — надо сказать, довольно средне, — во время прогулок рассеянно слушала его рассуждения, иногда клала свою руку ему на плечо, и Давид знал: стоит только взять ее и крепко сжать, и Катя приблизит к нему свое лицо, тогда останется всего-навсего положить ей руки на плечи, и в конце концов теплые, немножко влажные губы коснутся его… Но он не делал этого. Слишком ясно виделось ему их совместное будущее: бесконечно длинные ночи, чужое дыхание и редкое бормотание во сне, вечера в дешевых ресторанах, косметика в его ванной, отпуск среди холмистых пейзажей или на переполненных пляжах. Порой, когда сестра, видимо, забывала о своих визитах и страх отпускал Давида, ему снилась Катя. Он видел ее тело, в одежде или обнаженное, чувствовал его тепло, чувствовал, как его собственное тело само собой реагировало на… Ему не нравились эти сны. Эти оккупанты духа, незваные гости, переворачивавшие все вверх дном, дурные, нелепые и назойливые. «Лучше всего, — решил он, — просто не обращать на них внимания». И, удивительное дело, такая установка сработала. Через некоторое время сны посещали его уже реже. А потом почти совсем исчезли.

После защиты профессор Вольлоб, заведующий кафедрой теоретической физики, предложил Давиду место ассистента. С тех пор он три раза в неделю читал зевающим и строчившим в тетрадках студентам введение в термодинамику, атомную физику, основы квантовой теории, раз в неделю, по очереди с коллегой Мором, вел факультативный семинар, а в конце семестра проверял тонны письменных работ, под которыми Вольлоб ставил потом свою косую подпись.

— Мне хотелось бы, — сказал профессор, — чтобы в следующем году вы поехали со мной на конгресс. Выступили бы там с докладом. Вам следует заняться карьерой, мой дорогой!

— Нет, я не могу! — Давид почувствовал, как его бросило в жар.

— Даже обсуждать это не хочу. Вы поедете. Ничего страшного с вами не случится.

— Вы не понимаете…

— Не хочу это обсуждать, — повторил Вольлоб.

Давид полгода трудился над докладом. Может, все это правильно, может, это и был как раз самый подходящий момент, чтобы обнародовать открытие. Не исключено, что сам Валентинов там будет! Давид допоздна просиживал за письменным столом перед тускло мерцающим монитором — со временем это сказалось на его больных глазах — и дрожащими после кофе пальцами перекраивал только что написанное, написанное не очень хорошо и, по его же собственному мнению, недостаточно ясно, снова стирал и начинал заново, а когда, изнемогая от усталости, поднимал глаза, то видел первые лучи солнца, пробивающиеся в окно. Ночь проходила, и в следующие двенадцать часов не представлялось никакой возможности поспать.

— Я думал, — заметил Марсель, — ты хочешь затаиться!

— Но ведь, может, сейчас именно самый момент. Рассказать им все, что мне известно.

Компьютер зависал все чаще и чаще, и однажды изображение совсем исчезло, будто его засосал какой-то гудящий внутренний орган машины, оставив только белое мерцание. Но Давид привык писать от руки. Он внимательно смотрел на клетчатые испещренные цифрами листы (если прищуриваться, формулы походили на четырехлапых зверюшек) и воображал себе, как взойдет на кафедру, откашляется и, не глядя в зал, начнет говорить. В какой-то момент, конечно же, поднимет голову и среди лысин и жидковолосых неправильной круглой формы черепов увидит ряды глаз, направленных на него, и тогда наступит мертвая тишина, усиленная микрофоном и громкоговорителем… Он так ясно представлял себе эту картину, что оказался в замешательстве, когда все вдруг стало происходить на самом деле. Он стоял перед немым и многооким залом, люди смотрели на него и ждали, когда он заговорит. Пытаясь справиться с волнением, Давид перевел взгляд на лежавшие перед ним записи. «Глубоко дышать, — подумал он, — главное, дышать полной грудью». Хотел прислушаться к собственному голосу, но это не совсем удавалось. Мысли сбивались, на секунду он совершенно ясно увидел перед собой море, почувствовал запах водорослей и спросил себя, не на море ли он в самом деле и не есть ли эта аудитория просто-напросто порождение фантазии; потом ему почудилось, что он лежит в траве, и на него всем своим весом навалилась Мария Мюллер, а по шее, щекоча, карабкался муравей; а потом на секунду возник образ сестры с открытыми глазами и перерезанным горлом. Давид закричал, но его крик потонул среди общего гула, поднявшегося в тот же самый момент и вернувшего его обратно в зал, на трибуну.

— А что потом? — спросила Катя.

— Не знаю. Во всяком случае шума было много. Несколько человек вскочили со своих мест и кричали, один из них показывал на меня пальцем, другой вопил: «Дайте ему сказать, дайте же ему сказать!», а два старика в задних рядах зааплодировали, но этого никто не заметил. Вольлоб сидел в первом ряду и даже не взглянул на меня. Ну а потом поднялись другие и началась взаимная перебранка, кто-то в микрофон призывал к спокойствию и предлагал все мирно обсудить. «Только не это!» — голосили в ответ, и в конце концов поднялся страшный хохот, а я поспешил восвояси. Да, потом я ушел.

Давид замолчал. Катя смотрела на него: на его лицо, покрывшееся красными пятнами, на волосы, торчавшие во все стороны, слышала его тяжелое дыхание.

— На следующий день о «скандале на конгрессе физиков» писали даже газеты. Из коих следовало, что никому не известный новичок пытался изложить невразумительные теории, в середине речи его прервали, и он сбежал. Рядом поместили интервью с Грамхольцем, организатором, который клялся, что не может найти объяснение случившемуся, что такое больше никогда не повторится и впредь отбор приглашенных будет более тщательный. С тех пор Вольлоб со мной не разговаривает. Сдается, места я тоже лишился.

Давид засмеялся и бросил на Катю на редкость осознанный взгляд.

— Сам же виноват, правда? Я мог бы предвидеть такой поворот.

Потом вернулся к письменному столу, выдвинул ящик и достал две бумажки.

— Посмотри-ка! Двое написали мне. Не сговариваясь. По их мнению, мои выводы, несмотря ни на что, достаточно интересны, и, вполне возможно, я прав. Они даже изъявили желание поговорить со мной.

Он бросил письма обратно и задвинул ящик.

— Так я и согласился!

— Но почему? Они же хотят тебе помочь! — недоумевала Катя.

— Вот еще! Я не совершу одну и ту же ошибку дважды. Совершенно определенно!

— А Валентинов?

Давид не ответил.

— А что Валентинов? Он-то что сказал?

— Его не было. Никто не знал почему. Он просто не пришел. Я послал ему свой доклад, но он не ответил. — Давид потер лоб. — Он просто не ответил.

Но потом Давиду повезло. Хотя это была достаточно редкая форма везения: неделю спустя профессор Вольлоб лег в постель, накрылся одеялом, потушил свет, заснул и больше не проснулся. Его место занял Эрнст Граувальд, который ничего не знал о конгрессе, который вообще никогда не участвовал в конгрессах и для которого наука была чем-то вроде осмотрительной политики власти. Давид показался ему безобидным и даже полезным работником, так Давид продлил свой договор. А потом умер еще кто-то.

По случайному совпадению похороны опять пришлись на лето; словно без них лета не бывает. Давид стоял рядом с Вёбелингом и наблюдал, как опускался длинный деревянный ящик, исчезая в четырехугольной дыре; как выступали капли пота на лбу у мужчины, крутившего рукоятку лебедки. Вдруг его охватило чувство, будто все, что случилось между этими похоронами и предыдущими, в действительности было иллюзией, наваждением; будто вся жизнь проходила только здесь, на этом самом кладбище, и нигде больше. Горсть земли, брошенная им, громко шлепнулась на доски да так и осталась лежать там горкой коричневатой грязи. Простившись с Вёбелингом, он направился домой.

Теперь он то и дело брал больничный. Работа (а для нее Давиду требовались разве что письменный стол, бумага и ручка) не прекращалась ни во время прогулок, ни в трамвае, ни в кровати перед отходом ко сну и продвигалась вперед, несмотря на различные подводные камни, которых становилось все больше. Все чаще мучила одышка, все чаще кружилась голова, предметы теряли свою окраску, а в ушах, заглушая все остальное, разливался высокий звенящий звук. Случались дни, когда малейшее движение вызывало боль. Близорукость прогрессировала необычайно быстро: потребовались одни, потом другие очки. Нередко подскакивала температура, Давид легко простужался.

— Нужно торопиться, — говорил он Марселю, — если я закончу, тогда дело в шляпе, тогда я победитель. Но если в ближайшее время мне не удастся завершить, тогда… — Давид сильнее затягивал шарф вокруг шеи и выкатывал при этом глаза, казавшиеся в очках меньше, чем на самом деле, а Марсель в который раз думал о том, что их цвет определить совершенно невозможно. — Тогда я проиграл.

Давид подолгу гулял. Запустив руки в карманы и глядя на попеременно выступающие вперед ботинки, он слонялся по городу до тех пор, пока не начинали болеть ноги. Что-то помогало ему вести подсчеты: шаги ли, трещины на асфальте, пожарные краны по краям тротуаров, чужие башмаки. Ничего не видя и не слыша, Давид часто натыкался на прохожих, и холодный, пахнущий пиццей ветер доносил до него их ругательства. Тогда он настораживался, руки в карманах сжимались в кулаки, дыхание учащалось.

Однажды он остановился. На центральной площади, перед старой ратушей, где с некоторого времени работал Марсель; но Давид не узнал места. Подняв голову, он увидел треугольник с острыми углами, пересекающий овальную плоскость: башню ратуши и дождевое облако. И как в старые времена, когда он еще стоял на воротах, мир вдруг отступил, и во всех его формах обнаружилась геометрическая ясность; Давид едва не ощутил знакомое парение в воздухе. Решение было близко. Он сделал вдох, но дыхание пропало, остался только график пульсирующих чередований спадов и подъемов кривой. Решение было уже совсем близко. К первой кривой подстроилась другая, с более высокой частотой колебаний, описывавшая сверху вниз головокружительные виражи. Овал отделился от треугольника, между фигурами образовалось незаполненное пространство, растянутое на осях координат, в точке отсчета которых… Вдруг его пронзила острая боль, Давид услышал свой крик и понял, что падает и что вторая, более динамичная кривая есть не что иное, как биение сердца.

Потом он увидел башню, круглое облако и лица склонившихся людей, те шевелили губами и издавали непонятные звуки. Но боль разлучила его с ними. И со всем, что находилось вне его тела.

Затем пришла в движение белая плоскость, освещенная одной, двумя, тремя неоновыми трубками; после четвертой все расплылось, маленькая девочка повернулась к Давиду спиной и обеими руками подала кому-то знак, он знал, кто она такая. Ее унесло потоком яркого света: прямо в глаза светила мощная лампа, к его лицу что-то прикладывали, это оказалась пластмассовая маска, воздух наполнился электрическим свистом, который не прекращался, не прекращался, не прекращался…

— Ну, конечно, — сказал врач, улыбаясь и медленно разглаживая усы, — признаюсь, это довольно редкий случай. Хотя не такой уж необычный, как вы думаете. Инфаркты случаются и в более раннем возрасте, даже у детей. Даже у спортсменов. Нортон Бенфилд, к примеру, олимпийский чемпион по…

— Я знаю, — сказал Давид.

— …правильное питание. Движение, никакого курения, никакого алкоголя. Может, стоит пройти курс санаторного лечения. Но прежде всего…

— Я знаю.

— …сбросить вес. Непременно! Видите ли, вокруг сердца находятся маленькие кровеносные сосудики. Из-за того что в них слишком много жира, кровь поступает недостаточно быстро, а это может привести к закупориванию, к…

— …к тромбу коронарной артерии. Знаю!

— Вот и прекрасно, тем лучше, — раздраженно сказал врач и поставил на ночной столик пузырек. — Нитроглицериновый ингалятор. Это сосудорасширяющее. Отныне вы всегда должны иметь его при себе.

Врач удовлетворенно кивнул, вышел, предоставив двери захлопнуться самой, и больше не возвращался.

Когда Давида выписали из больницы, он действительно поехал в санаторий: после многочасового путешествия поезд привез его в зеленые холмистые и довольно унылые края. Всю дорогу он недоверчиво прислушивался к ударам сердца, которые теперь были ощутимы и будут ощутимы всегда, как удары непредсказуемого противника. Ему стоило невероятных усилий отказаться от курения; но настоящей пыткой, хотя готовили в санатории неважно, стало умеренное питание. Каждое утро Давид ходил в бассейн, но вода была слишком теплая, пахла хлоркой и серой, и он боялся утонуть, несмотря на то что всегда превосходно плавал.

Дни напролет он работал. Правда, теперь ничего не записывая и сохраняя все формулы в голове: это требовало большей концентрации, зато дело продвигалось быстрее. Ничто не отвлекало его: ни еда, ни купание, ни прогулки под палящим солнцем, во время которых он обливался потом и страдал одышкой. Давид взбирался по крутым тропинкам на горки, спускался вниз и прислушивался к своему тяжелому дыханию.

А однажды сделал остановку. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. Давид сошел с тропинки и сел на поляне. Потом осторожно прилег. Зевнул. Сердце билось уже ровнее.

Вдох, выдох и снова вдох. Трава щекотала уши. На секунду ему вспомнилась Мария Мюллер, и он подумал: где-то она сейчас. В небе очень медленно плыл самолет, время от времени помечая вспышками огней отдельные точки на синем фоне, потом он скрылся за тучей и больше не показывался. Кругом стояла глубокая тишина.

Слишком глубокая.

Еще никогда Давида не окружала подобная тишина. В воздухе появилось слабое мерцание. Давид почувствовал, что за ним следят. Зажмурился, выждал несколько секунд и снова открыл глаза.

Кругом никого. Ни самолета, ни облачка. Только небо, неожиданно низкое небо. И цвет, ему еще никогда не доводилось видеть небо такого цвета. От яркого света болели глаза, боль переходила на лоб, на кожу. Давид не шевелился. Попробовал сделать вдох, но воздух исчез. Небо держало его мертвой хваткой.

Даже травинки притихли и не подавали знаков. Небо надвигалось. Дыхание не восстанавливалось.

Давид закрыл глаза и попробовал собраться с силами. Но это не помогло: он по-прежнему видел небо. Панический ужас перед собственной беспомощностью охватил его. И не отпускал. Не отпускал. Не отпускал.

Когда Давид пришел в себя, уже стемнело. Видимо, в какой-то момент он просто отключился. Неизвестно, как долго он здесь пролежал. От деревьев на краю поляны остались темные силуэты. Кричала птица, со стороны дороги доносился приглушенный гул автомобиля. Пятнистая и не совсем круглая луна, похожая на латунный диск, высвободилась из-под опеки облака. Давид сгорел на солнце, кожа болела, он с трудом поднялся, конечности затекли и, казалось, ни на что не годились. Медленно и осторожно переставляя ноги, он побрел обратно в пансионат. Надеялся еще поспеть к ужину. Он знал, это было очередное предупреждение. Возможно, даже последнее.

Ночью он долго не мог заснуть. В первый раз ему хотелось со всем покончить. Давид лежал на спине — ожоги не давали повернуться на бок. Пытался вспомнить цвет, который видел (смешивая различные цвета, получить нечто похожее, но все было напрасно, и тогда он оставил попытки). Он тихо застонал. Нет, это совершенно немыслимо, вот так все бросить, слишком далеко он зашел. Время, безмолвное, приносящее смерть время: и существовал способ ускользнуть от него.

Давид впрыснул ингалятор. Голова болела, ему было жарко: вероятно, опять поднялась температура. В мыслях копошились на редкость уродливые числа, выстраивались все новые и новые комбинации. Собрав все силы, Давид прогнал их. Больное сердце яростно колотилось, накачивая кровью тучное, слабеющее тело. И пока он так лежал в ожидании сна — в этой кровати, на спине, без одеяла, причинявшего только боль, — его охватило сильное чувство нереальности происходящего. Словно отсюда он перенесся (но это уже, конечно, снилось) в кабинет и стоял теперь перед столом, за которым, полузакрыв глаза, сидел пожилой мужчина в черном костюме. Подперев голову кулаками, он, словно оцепенев, смотрел в стол. Дождь барабанил по стеклу. От лампы разливался грязно-желтый свет.

Dèjà vu — ощущение было настолько острым, что Давид начал заикаться. Да, когда-то он уже сюда заходил. Вместе с тем ему казалось, что он находится в другом месте, в кровати, далеко за пределами времени и пространства. Он откашлялся и хотел продолжить, но забыл, на чем остановился. Откашлялся снова.

— Ну и? — спросил Граувальд, не глядя на него. — Это все?

Давид задумался. Он не знал, насколько далеко зашел в своих рассуждениях, ибо последний час напрочь стерся из памяти; он говорил и говорил, пока не охрип, но его сознание было где-то не здесь. Как и тогда, во время доклада.

— Да, — робко сказал он, — это все.

Граувальд тупо смотрел в стол и молчал.

Громко барабанил дождь. В соседней комнате зазвонил телефон.

— Уж и не знаю, с чего начать, — сказал профессор. — По мне бы… Но вы хотите получить отзыв. Вы даже хотите, чтобы это напечатали, не так ли?

Граувальд замолчал, прищурился и стал рассматривать тыльную сторону ладони. Снова зазвонил телефон.

— То, что вы здесь пытались изложить… Должен признаться, что с какого-то момента я больше не мог… И, пожалуйста, только взгляните, что вы тут натворили!

Стол был покрыт исписанными листками. На полу валялись ручки, карандаш и раскрытая коробка со скрепками, чье содержимое — сотня маленьких блестящих скрепок — разлетелось по всему ковру. Телефон зазвонил в третий раз, но уже как-то нерешительно, и сразу стих.

— Я не перебивал вас, — продолжал Граувальд, — хотя, честно признаюсь, с какого-то момента перестал вас слушать. Я… ничего не понял! Ничего! А почему? — Он всплеснул руками. — Да потому, что тут нечего понимать! Господин Малер, в жизни я еще не слышал подобной белиберды, подобной… подобной…

Он поднял руку, сжал в кулак и вдруг, неожиданно даже для самого себя, ударил по столу с такой силой, что один из бумажных комков скатился на пол, а лампа и нож для вскрытия писем тихо задребезжали.

— Во всяком случае я не собираюсь рисковать своей репутацией из-за… Даже если ваши расчеты верны!

— Я думаю, они верны, — сказал Давид. — Вы напечатаете их?

— Вы не поняли меня?

Давид потер лоб. Тяжело вздохнул.

— Господин профессор, я не просил вас высказывать свое мнение, я просил вас только… Как вы думаете, хранители, существуют ли они на самом деле?

— Что?

— Не знаю, как сказать. Мне кажется, что некоторые вещи следует держать в тайне…

Давид посмотрел в окно. Дождь кончился. Небо словно из металла отливало серым.

— Вы сумасшедший, — протянул Граувальд.

— Может быть. Но кто-то охотится за мной. И мои расчеты верны.

— Думаете, я не в состоянии судить об этом?

Голова Граувальда качнулась, глаза стали еще меньше.

— Вы что, принимаете меня за идиота?

Давид посмотрел на профессора. Он смотрел на него, крепко вцепившись в спинку стула и сдерживая приступ кашля.

— Какая дерзость! — взревел Граувальд. — Какая наглость… И даже… Нет, это ни в какие воро…! Слушайте внимательно, я скажу, в чем вы ошибаетесь, это доставит мне чрезвычайное удовольствие. Вот вы здесь сидите, разглагольствуете об энтропии и каких-то хранителях, хотите одурачить меня своими абсурдными, надуманными формулами, пытаетесь привести возмутительные доказательства этого бреда…

— Вы напечатаете статью?

— Разумеется нет!

Давид поднялся.

— Вы останетесь! Вы никуда не пойдете! И выслушаете меня! — рычал Граувальд.

Давид повернулся.

— Малер!

Он остановился.

— Вы уже беседовали со специалистом?

— Я думал, что вы специалист.

— Нет, я не это имею в виду. Мне кажется… Вам требуется помощь.

Давид внимательно посмотрел на профессора. Из коридора доносились шаги: они то приближались, то удалялись. На полу валялось девяносто семь скрепок, не сто, а девяносто семь. Давид направился к двери.

— Постойте, — тихо сказал Граувальд. — Можно говорить о чем угодно, по мне, так и о вашей теории, я не против, но… Не натворите глупостей!

Давид распахнул дверь и вышел. Пустой коридор слегка покачивался. Голова кружилась. Давид слышал, как захлопнулась за ним дверь, заглушив голос Граувальда. Хриплый голос, продолжавший говорить.

 

IX

Три руки. Из разных концов аудитории. Взметнулись ввысь на фоне мокрого окна и скелетами чернели на свету.

— Нет, — пресек Давид, — не сейчас. Пожалуйста, не задавайте вопросов.

Он всем телом налег на кафедру, опустил голову и старался никого не замечать. Лица мешали ему сосредоточиться. Сорок восемь пар глаз (и одна закрытая; молодой человек в предпоследнем ряду спал; спал по-настоящему; грудь его ровно поднималась и опускалась, рот был слегка приоткрыт; всякий раз, когда он попадал в поле зрения Давида, тот чувствовал прилив необъяснимой симпатии к нему), сорок восемь авторучек пунктиром двигались по бумаге, пытаясь записать его слова. Вот опять три руки.

— Сначала я закончу, — сказал Давид. — Все вопросы потом.

Он увидел приклеенный к краю пульта затвердевший шарик жвачки. С трудом подавил отвращение и решил про себя больше не смотреть на него, и на него тоже. Как всегда, во время лекции он старался дышать не очень глубоко: пахло потом и парфюмерией, прилежанием и скукой, скоплением тел, обедом и всеобщей вялостью.

— Мы можем, — услышал Давид собственный голос, — по меньшей мере гипотетически исходить из того, что природа обманчива. Всем вам известно…

Он посмотрел в аудиторию: растерянные отсутствующие лица, бородатые и гладко выбритые, хорошенькие студентки никогда не садились вперед; некоторые едва ли моложе его. Но он знал то, чего не знали они.

— Всем вам известен парадокс Валентинова. Известно, что наши знания о природе электронов всецело зависят от постановки вопроса. Опыт, призванный подтвердить волновую природу этих мельчайших частиц, подтверждает, что они таковой природой обладают; опыт, который должен обосновать их корпускулярные свойства, обосновывает их корпускулярность. На первый взгляд оба положения взаимоисключают друг друга, но при этом существуют автономно. Обычно мы исходим из того, что совместимость двух различных перспектив достигается через третью, более обобщающую, которая нам пока неизвестна. Это…

Снова поднялась рука. Давид зафиксировал ее краем глаза, но решил не реагировать.

— …было бы грандиозно! Но что, если данная посылка неверна? Вот в этом-то и заключается парадокс Валентинова…

Еще одна рука. Давид повернулся к окну и скрестил за спиной руки. Перед ним опять возник образ рассвирепевшего Граувальда, его перекошенное от ярости лицо и до смешного желтые зубы.

«Я мог бы пойти домой, — подумал он, — ведь это все равно моя последняя лекция. Так или иначе. В любом случае последняя».

— А если все не так? Если оба положения противоречат друг другу и снять противоречие невозможно? В таком случае…

Он повернулся к ним, в сторону девяносто шести, нет, девяносто восьми — спящий уже проснулся — глаз.

— В таком случае сама наша реальность оказалась бы весьма сомнительной. И если…

Рука снова опустилась, никто больше не вызывался, все смотрели на него с недоумением или без всякого выражения.

— И если существует, скажем, армия ангелов, или тенденция, что одно и то же, тенденция мира предотвращать нарушение правил и не допускать ошибок, ибо…

Давид снова повернулся к окну. На полукруглой площади стояли скамейки, сидели люди, толкались голуби, казавшиеся сверху бессмысленным скоплением серо-белых пятен. Он откашлялся. Даже отсюда было видно высотное здание, в зеркалах которого отражалось другое, вывернутое наизнанку и какое-то зловещее небо.

— Поверьте мне, при сотворении мира допущена ошибка. Бог все рассчитывает, но иногда… и просчитывается.

Он посмотрел через плечо: их лица изменились. Ручки, равномерно двигавшиеся слева направо в такт его словам, застыли и лежали теперь возле открытых тетрадей и блокнотов. В аудитории переглядывались и шептались, какая-то блондинка качала головой, и, как назло, даже студент, который до того спал, теперь широко и злобно ухмылялся.

— Но это большая тайна. И ее нужно тщательно скрывать. А того, кто докопается до нее, станут в каком-то смысле, в самом что ни на есть прямом смысле, пожалуйста, поймите меня правильно, станут преследовать. Преследовать и… — Давид почесал подбородок, шею, справился с подступавшим приступом кашля; его рука невольно легла на сердце, но он тут же в ужасе отдернул ее и спрятал в карман. Что-то устремилось к окну, заставив его вздрогнуть, но это был всего лишь голубь. В зале раздался смешок.

— Если, к примеру, — послышался голос, и это оказался его собственный голос, только звучал он как-то необычно, — кому-то все-таки удалось разобраться в природе времени и найти способ… способ ускользнуть от него… Пожалуйста, примите это как совершенно произвольную гипотезу! Красота и величие открытия поначалу очень обрадуют этого человека… Но постепенно он поймет, какая опасность ему угрожает. Вероятно, он даже в своей собственной жизни увидит то, что всегда имело место, но только в определенный момент вышло наружу, всевозможные попытки… попытки помешать ему. Попытки ему…

Давид запнулся. Он не знал, на чем бы остановить взгляд, даже высотка вызывала теперь отвращение. Он чувствовал: девяносто восемь глаз внимательно на него смотрят. И еще два принадлежали голубю, черные булавочные головки то скрывались за крошечными веками, то появлялись снова. Голубь что-то клевал. Его перья были грязные и потрепанные. Давид подошел к окну. Голубь вспорхнул и камнем бросился вниз, отдаваясь свободному падению.

Давид смотрел ему вслед. Голубь падал. Падал и медленно, словно в нерешительности, расправлял крылья. Описал кривую, отразившуюся на красной крыше автомобиля, потом сбросил скорость, продолжая парить на ветру, несколько раз взмахнул крыльями и приземлился возле машины на асфальте среди других птиц. Сразу смешался со стаей, так что его уже нельзя было отличить от остальных.

— Господин Малер, — послышался голос. Отчетливый женский голос откуда-то из середины зала.

— Да?

— О чем это вы?

Давид почувствовал, как краска залила его лицо. Он не шевелился. Его взгляд скользил по рядам, но не мог отыскать хозяйку голоса. Он не знал, кто задал вопрос. С разных сторон доносилось хихиканье.

Прежде чем ответить, Давид откашлялся. Надо было что-нибудь ответить. Вдруг ни с того ни с сего он вспомнил голубя. Тот взлетел не ввысь, напротив. Эти твари всегда так делают: летят не вверх, а бросаются вниз, постепенно падение переходит в полет, так что нельзя сказать, где кончается одна стадия и начинается другая. Естественно, им нужно беречь силы. Хотя подобная задача не из легких, к тому же связана с риском. Даже голуби должны уметь управлять своим телом, ведь оно состоит из материи, а на нее действует сила тяжести. Хитрость, только благодаря ей легко преодолеть препятствия. Благодаря одной хитрости.

Кто-то прыснул со смеху. Студентка отбросила назад прядь волос, вспыхнул свет. Ручка упала на пол и вдоль рядов покатилась вперед к кафедре, к Давиду. Он отшатнулся. Смех усилился. Давид открыл рот и снова закрыл. Там, в правом углу стены, была дверь, стоит только ее отворить, и тогда…

Он посмотрел на часы. Казалось, он слышал их тиканье, совершенно отчетливое, несмотря на шум. Похожее на ясную ночь… Как все было низко, извращено смехом, недоверием и равнодушием, преисполнено опасности, исходившей от того, что с неизбежностью надвигалось, подступало к нему, гасило жизнь и с каждым мгновением все больше засасывало в пучину прошлого, в пучину бесконечного и забытого времени. Давид выдержал несколько секунд, отмеченных отрывистыми скачками стрелки. Теперь раскаты хохота обрушивались на него со всех сторон, впереди стеной выстроились смеющиеся лица. Еще одна, еще две секунды…

Потом он вышел.

Он даже не обернулся. Снова направился по коридору, по пустынному и слегка изогнутому коридору. Вот кабинет Граувальда. Что-то заставило Давида остановиться и открыть дверь.

Граувальд ползал по ковру и собирал скрепки. Было слышно его тяжелое дыхание, виднелась скрюченная спина и седая голова, криво сидевшая на шее.

— Малер, — начал он, — опять вы! Да как вы…

Давид внимательно смотрел на профессора. Граувальд попробовал встать. Наклонился вперед, оттолкнулся руками от пола, однако силы неожиданно ему изменили. Руки профессора подкосились, и он смачно плюхнулся на пол. Снова оказался внизу и сидел теперь, вытянув ноги, словно малое дитя. Следующую секунду на ковре еще виднелись отпечатки его пальцев.

— Какого черта вам опять тут надо? — тихо спросил Граувальд.

Давид закрыл дверь. Лестница вниз, третий этаж, второй, холл, выход. Дежурный на проходной клевал носом, скрестив на груди руки и похрапывая. Он только тихо вздохнул во сне, когда Давид пролетел мимо него.

Вращающаяся дверь со всех сторон пыталась навязать ему его же собственное отражение, бледное и многократно умноженное. Отражение толстого вспотевшего мужчины с раскрасневшимся плохо выбритым лицом, выражавшим решительность. Дверь, вращаясь, скрипела, она сопротивлялась, но в конце концов выпустила его на свободу. После душной аудитории Давид ощутил приятное прикосновение свежего воздуха, хлынувшего навстречу. Когда-то здесь, возле лестницы, только с другого ее конца, Валентинов сел в автомобиль и укатил прочь, прочь из его жизни. Давид думал об этом всякий раз, выходя из университета.

Вниз по ступенькам, на площадь. Еще сверху он заметил стаю голубей, заполонивших асфальт (его так и подмывало обернуться и посмотреть на окна аудитории; но он знал: они стояли там и следили); на скамейках сидели старики и бросали на землю кусочки хлеба; туда, куда они падали, устремлялись птицы, толкаясь и нападая друг на друга. «Я больше никогда не спущусь по этой лестнице», — подумал Давид. Сделал глубокий вдох, потом выдох, после дождя воздух был влажный и чистый. Давид спрятал руки в карманы и прямо через площадь направился к голубиной стае, в самую гущу.

Птицы поднялись шумным, уносящимся вверх облаком. Казалось, это вдруг ожила земля. На мгновение воздух наполнился трепетом, беспокойным серым трепетом: какой-то старик отвернулся, другой закрыл лицо руками… Но очень скоро все кончилось. Только запрокинув голову, можно было следить за птицами: они уже летели над крышами, гул постепенно стихал, множество голосов смешались теперь в один крик, который то усиливался, то снова слабел.

 

X

— Адреса никто не знает!

— Какого адреса? — спросила Катя. Наклонилась вперед и погладила его по плечу, он почувствовал нежное, приятное прикосновение. И отстранился.

— Валентинова. Вчера я послал мои записи в университет. Но этого мало. Я сам должен к нему.

Катя посмотрела на него. Давид тяжело дышал, волосы его были всклокочены, но лицо светилось.

— Ты не думаешь, что после всего, случившегося сегодня, тебе не следует лезть на рожон? Ты скорее всего потерял работу. Может, хватит уже?

— Нет, не хватит!

Он вытащил мятый платок и вытер лицо.

— Представь: позавчера ночью я вдруг нашел. Все, что искал. Кстати, ты видела фонарь?

— Что?

— На улице. Его уже починили. Знаешь, мне приснилось, что он разбит, когда я даже не мог об этом знать, и потом он действительно… Словно я на короткое время перенесся в будущее, понимаешь, словно моего открытия оказалось достаточно, чтобы нарушился весь порядок… Это, наверное, звучит очень невнятно?

— Вообще-то да, — ответила Катя.

Она наблюдала за ним, склонив голову набок, потом отбросила назад волосы и подошла к окну. В некоторых местах облака разорвались, освободив уже порозовевшее небо. По улице важно расхаживал полицейский.

— Вполне возможно, ты и прав, но… возможно, твое открытие настолько важно или… необычно, что совершенно сбивает тебя с толку. И твой рассудок…

— Не в состоянии это выдержать. Ты это хочешь сказать?

Девушка смотрела на него. Красные губы, покрой ее кофточки, блики заката на волосах, карие глаза — Давид невольно обратил на это внимание.

— Да, — подтвердила она, — именно это я хочу сказать.

— Большое спасибо.

— Да что с тобой в самом деле?

Давид пожал плечами:

— Ничего особенного. Только то, что времени не существует.

— Примерно то же утверждал еще Платон. О движущемся подобии вечности. И после него еще многие. Не сердись, но ничего такого, сверхоригинального здесь нет.

— Разумеется, все это давно известно. Конечно. Но я нашел доказательства.

Катя мельком взглянула на него. В окне появилось ее отражение. Порыв ветра с шумом опрокинул урну, разметав в воздухе бумажки и салфетки, сорвал с полицейского фуражку. С распростертыми руками тот кинулся за ней. Фуражка упала на землю прямо перед ним, полетела дальше, снова приземлилась.

— Физика, — заговорил Давид, — не признает времени. Того реального времени, которое необратимо направлено из прошлого в будущее. Хотя нет, признает, но только в одном-единственном случае. Он сформулирован во Втором начале термодинамики. А оно гласит: хаос развивается исключительно по нарастающей.

Давид стоял теперь за Катиной спиной. Полицейский выбивал пыль из фуражки.

Катя повернулась. Теперь она была совсем близко. Давид видел ее раскрасневшееся лицо, узкие глаза, две завивавшиеся пряди волос на лбу.

— Только Второе начало объясняет единственно возможную связь между материей и временем. Если его отменить…

— Но это было бы ужасно.

— Отчего?

Околдованный близостью девушки, Давид на мгновение замолчал, и мгновение было долгим и затянувшимся. Потом сделал шаг назад.

— Ты знаешь, это не так-то сложно. В этом-то и заключается все чудо. Я так долго искал и уже давно нашел бы… но кто бы мог подумать, что все так просто. Похоже, создатель допустил ошибку в проекте, и произошло… своего рода недоразумение. Его план не должен был сработать.

Давид поднес к лицу очки и, расправив дужки, осторожно надел.

— Но он сработал.

Катя подошла ближе. За спиной ощущался холодок окна. Она протянула руку и коснулась его щеки. Он вздрогнул и вдруг вспомнил старика на скамейке, вспомнил, как дотронулся до него и что было потом. Катя отвела руку.

— Четыре длинные формулы, — сказал он, — и ряд пояснений. Несколько приборов в лаборатории. И все бы двинулось с места, дело бы пошло, набирая обороты и распространяясь как волны по воде. Время бы утратило привычную четкость. Знаешь, мы всегда думали, что физический мир прочен, незыблем и точно выверен. Что законы его неопровержимы. Но это не верно. Ибо в действительности мир очень хрупкий. И сломать его ничего не стоит.

— С тобой не все в порядке. — Катин голос звучал неуверенно, почти надломленно. — Ты со всеми разругался. Ты…

— Глупости. Люди умирают. Они не выполняют своих обещаний. Их никогда нет на месте. Им в любой момент могут перерезать горло.

— Послушай меня!

Катя взяла в свои руки его голову, крепко, до боли сжала ее, и Давид увидел отражение своего лица, удвоенное в ее зрачках.

— Ты слегка двинулся!

— Правда? — Давид почувствовал, как поднималось в нем острое и бессмысленное чувство сильной неприязни. — Да кто ты такая? — услышал он собственный вопрос. — Стоишь, понимаете ли, тут и любой ценой пытаешься меня разубедить, ведь любой, не правда ли? Кто тебя послал?

Она отпустила его.

— Что ты сказал? Ты считаешь…

Но Давид ничего не разобрал; ее голос заглушил гул вертолета; вот он показался в окне, неожиданно близко и огромных размеров. Пропеллер накручивал в воздухе круги, вокруг мерцала красноватая зыбь. Вертолет удалялся, гул постепенно стихал, становясь слабее, и вскоре совсем прекратился.

— Даже если тебя никто не посылал, — тихо сказал Давид, — что маловероятно, так как они уже здесь и будут делать все возможное, а ведь мы едва знаем друг друга… Даже если тебя никто не посылал, было бы слишком рискованно.

Он сел за письменный стол, обхватил голову руками и на несколько секунд замолчал.

— Ты могла погибнуть…

Он посмотрел на Катю: та стояла перед ним и была бледна, из-за чего ее алые губы пылали еще сильнее, даже сейчас он обратил на это внимание. Девушка тяжело дышала. Давид покачал головой.

— Они существуют. Они действительно существуют. Но забудь все сказки. На самом деле это нехорошие люди. Их любезности грош цена, и у них нет ни капельки сострадания.

Вертолет вернулся. Вернулся стальной винт, рассекающий воздух, вернулся грохот колоссальной вихревой силы; Давид невольно втянул голову. Катя стояла на том же месте, в центре комнаты, только теперь она держалась подальше, в трех шагах.

Некоторое время они молчали. Потом вертолет скрылся, унеся с собой шум. Солнце почти закатилось, на лице девушки мерцали последние лучи.

Она покачала головой.

— Ты переутомился, Давид. Считай, я ничего не слышала. Ничего. Ни одного слова.

— Значит, ты мне не веришь?

— Пожалуйста, иди спать! Ты в ужасном состоянии.

— Неужели? — Он взглянул на нее рассеянно и почти враждебно. — Я этого не знал. Впрочем, я чувствую себя вполне сносно. Прости.

— Ничего страшного.

Она отвернулась, хотела закурить, но движения ее были какими-то нервными: спичка зажглась, сломалась и маленьким желтым пламенем упала на ковер; Катя быстро наступила на нее. Зазвонил телефон. Давид встал и поднял трубку.

Он не сразу узнал голос.

— Только что получил адрес Валентинова, ты мой должник. Знать не хочу, на кой он тебе. Записываешь? Ах да, ты же еще ничего не слышал: наш старый идиот в больнице, сильные боли в области живота, а еще что-то вроде приступа, подробности пока не известны. Кажется, все очень серьезно. А поскольку тебя не было, решили передать его семинар тебе; сожалею, но так получилось. Ах да, адрес! Пишешь?…

Давид записал адрес и положил трубку. Посмотрел вокруг и испугался. На мгновение он забыл, что в комнате помимо него есть еще кто-то.

Катя стояла у двери. В пальто, рука лежала на ручке двери.

— Подожди немного, пожалуйста.

— Нет, Давид. Я зайду завтра.

— Завтра ты меня здесь уже не застанешь.

Катя смотрела на него и как будто не могла решиться, потом повернулась, распахнула дверь, каблук ее подвернулся; вновь обретя равновесие, она вышла. В коридоре раздавался стук каблуков, шаги удалялись, становились тише — девушка спускалась по лестнице, потом все стихло. Через несколько секунд хлопнула дверь подъезда. Потом ее фигура внезапно появилась под окном; посмотрев направо и налево, Катя перешла через улицу. Уже на другой стороне она повернула голову, нашла глазами его окно, откинула назад волосы (крошечная шпилька упала на землю, отскочила и осталась там лежать); девушка миновала полицейского, по-прежнему чистившего фуражку, тот на секунду прервал свое занятие, провожая ее взглядом; Катя ускорила шаг, так что ее пальто раздулось на ветру, свернула за угол и исчезла из поля зрения.

Вдоль линии горизонта медленно тянулся вертолет. Раздался щелчок, и на улице зажглись фонари, озарив сумерки светом. На ковре рядом со скрюченными спичечными останками виднелось маленькое черное пятнышко.

Давид огляделся по сторонам. Входная дверь по-прежнему была открыта. На стене в общем коридоре осыпалась штукатурка, обнажив каменную кирпичную кладку, которая оказалась на редкость отвратительной. Давид закрыл дверь, два раза повернул ключ в замке и повесил цепочку. Зажег свет, темнота за окном сменила мягкие сумерки. Сел на кровать.

Дверь как будто приоткрылась? Нет, конечно же нет, это невозможно. Или — он просто уже спал. Давид подумал и пришел к выводу, совершенно определенному: он действительно спал. Теперь, несмотря на замок и цепочку, дверь в самом деле отворилась. Вошла сестра.

Давид резко открыл глаза. Он и впрямь лежал на кровати. В одежде, даже в ботинках. Дверь была заперта, лампа на потолке светилась бледно-желтым светом. Глаза снова закрылись.

Дверь нараспашку, сестра смотрела на него, по крайней мере в его сторону, но каким-то отсутствующим взглядом. Обеими руками она подавала знаки. Быстро и отрывисто жестикулировала, показывая на окно. Трясла головой.

Давид открыл глаза. Он чувствовал слабую, но ощутимую боль в области сердца. Потянулся за ингалятором, наполненным чем-то холодным, это успокаивало. Его взгляд блуждал по пустой комнате. Он снова закрыл глаза.

Губы сестры шевелились. Она пыталась что-то сказать, но ничего не получалось, неизвестно, по какой причине это было невозможно. Она стояла на одной ноге и старалась удержать равновесие. Потом, как ребенок, стала подпрыгивать, и тут он сообразил, что она на самом деле была ребенком, ребенком с перерезанным горлом, который во что бы то ни стало хотел ему что-то сказать. Сестра вытянула руки и прошлась колесом через всю комнату, от открытой двери до окна. Чтобы лучше видеть, Давид попробовал приподняться, но именно этого делать не следовало: движение тела что-то нарушило, глаза сами собой открылись, дверь была заперта, он лежал один.

Глухая притуплённая боль в области сердца давала о себе знать, как будто на грудь давил тяжелый предмет. Давид поднес ингалятор ко рту, нажал на колпачок и сделал вдох. Потом встал с кровати.

Взял телефонную трубку и набрал номер. Через несколько секунд на другом конце послышалось:

— Да?

— Катя, это я. Извини за вопрос, он, возможно, покажется тебе несколько странным! Ты приходила сюда?

— Давид, ты о чем?

— Пожалуйста, ответь! Я только что видел сон и точно не знаю, с какого момента он начался. Между нами был странный разговор, между мной и тобой, и я сказал кое-что… Ты приходила?

— Тебе действительно нужно проспаться. Уже довольно поздно и…

— Подожди! — взмолился он. — Я только хочу знать…

— Спокойной ночи!

Она повесила трубку. Некоторое время он неподвижно стоял, слушая отрывистые гудки. Ни спички, ни пятна на полу не было. Медленно протянув руку, Давид нажал на рычаг и набрал другой номер.

— Марсель, — сказал он, — мне очень жаль, но это срочно. Садись в машину и приезжай! Объясню тебе по пути. Приезжай немедля!

 

XI

Белые полосы посередине дороги стремительно выскакивали из темноты, вытягивались и исчезали под капотом. Кроме них, были различимы лишь столбы с левой стороны, небольшие куски асфальтово-серого пространства, выхваченного фарами, и время от времени — огни других автомобилей. На небе ни звездочки, и деревья на обочине превратились в сплошную стену пролетающих мимо теней.

— Семь тысяч, — произнес Давид.

— Чего?

— Семь тысяч столбов. Расстояние между столбами тридцать три метра. Точнее, тридцать три целых три десятых. Отсюда следует, что мы проехали чуть больше двухсот тридцати километров.

— Пожалуйста, помолчи!

Марсель держал руль тремя пальцами левой руки. Волосы его были всклокочены, две пуговицы на рубашке расстегнуты, лицо серое и небритое.

— Сбавь скорость! — попросил Давид.

— Так! — взревел Марсель и ударил по тормозам. — Теперь достаточно! Ты звонишь мне среди ночи, утверждаешь, что это очень важно и я должен срочно за тобой заехать, так как тебе непременно надо с кем-то увидеться. Или ты мне сейчас же объяснишь, что все это значит, или пойдешь пешком!

Автомобиль съехал на обочину и остановился.

— Мы едем, — медленно произнес Давид, — к Борису Валентинову.

Марсель молчал. Он долго не сводил глаз с Давида. Потом снова завел мотор. Ближайшие столбы пришли в движение, проплывая все быстрее и быстрее, уложились полукругом в поворот, потом в следующий.

— Ты серьезно? — спросил Марсель. — Ты и впрямь думаешь, что тебя преследуют?

— Да.

— И ты ждешь, что я этому поверю?

— Честно говоря, мне как-то все равно.

На некоторое время воцарилось молчание. Давид закрыл глаза, было слышно его ровное дыхание, он как будто заснул. Марсель внимательно смотрел на дорогу.

— Граувальд загремел в больницу, — вдруг заговорил Давид, — через два часа после того, как поговорил со мной, и то, что он умрет, ты думаешь, это случайно?

— Разумеется.

— А авария автоцистерны? А покойник в парке? Это тоже случайность?

— Они-то какое имеют ко всему этому отношение?

По встречной полосе ехал автомобиль с включенным дальним светом: круглые вспышки фар росли и наконец ослепили их. Марсель притормозил, Давид закричал. Зажегся ближний свет, и автомобиль промчался мимо.

— Успокойся! — произнес Марсель. — Что ты такой нервный? Этот Валентинов, он знает, что мы приедем? Ты ему позвонил?

— Нет. Он бы не стал со мной разговаривать. К таким, как он, не так-то легко подступиться.

— Значит, ты вот просто так хочешь его застать?

— Я должен. Я должен заставить его выслушать меня. Если он поймет, тогда это будут знать уже двое, — он посмотрел на Марселя, глаза друга слегка блестели, — а ему-то уж поверят. Сделав поворот в гору, они выехали на автобан. Впереди в двухстах метрах от них показались огни другого автомобиля. Марсель нажал на газ.

— Однажды я написал историю, — начал он, — о мужчине, которому постоянно звонил какой-то человек. Мужчина не знал, кто это, не имел к нему ни малейшего отношения и вообще не хотел говорить с ним. Но снова и снова…

— Ты же вроде бы завязал с этим!

— Нет, — Марсель задумался, — хотел завязать. Да я и не пишу. Только мысленно. Я мог бы написать. Но забудь!

Марсель дал газ, сила ускорения вдавила их в кресла. Белые шумопоглощающие щиты возвышались вдоль дороги.

— Вторая часть «Приключений»?

— Ничего подобного! Хватило и первой. К черту, забудь!

Машина впереди приближалась. Марсель сверкнул поворотником, поменял полосу и пошел на обгон. На несколько секунд рядом с Давидом оказался водитель другого автомобиля; он был один, но шевелил губами, словно участвовал в их разговоре. Вскоре они оставили его позади.

— Странно, — сказал Давид, — ты видел?…

— Перестань принимать все на свой счет! И больше никогда не спрашивай меня про вторую часть. Ее не будет. Кругом одно честолюбие, борьба, сплошная честолюбивая вонь! Нужно вовремя бросить. Главное — вовремя бросить. Это и тебя касается, с твоей теорией. Даже если она верна, что с того! Кто-то сидит за столом и десять лет корпит, не разгибаясь, над чем-то только ради того, чтобы получить Нобелевскую премию и пользоваться успехом у женщин. Ты, может, уже замечал, как сразу искажается суть книги после ее публикации?

Снова вынырнул вертолет. Он снижался и рос, делаясь все ближе. Вот уже показался пропеллер.

Марсель продолжал держать руль в прежнем положении. Автобан был совершенно прямой, и, насколько хватало глаз, ни одного автомобиля.

— Ты уж, пожалуйста, не спи! — закричал Марсель. — Говори со мной! Иначе я вырублюсь. Слышишь?

Давид не ответил. Его грудь равномерно поднималась и опускалась. Марсель протянул руку, но потом передумал и отвел назад. Включил радио: из динамиков живо полились тихие фортепианные аккорды. Марсель вздохнул. Он глядел на дорогу, на щиты, на дорожные разметки и все новые линии…

Давид тоже слышал музыку. Даже попробовал следовать за ней, и, к его удивлению, это удалось, тогда парившие в воздухе звуки стали частью сна. Он сразу отметил, как четко прослушивалась их связь с числами: одни были близки, другие чужды друг другу, третьи даже не скрывали взаимной антипатии, этакой арифметической вражды. Казалось, это было упорядоченное время (и проплывавшие где-то за окном столбы вели ему счет), и оно постоянно переигрывалось — сумма чисел и времени; аккорды исчезали, но возвращались снова, возвращались все до единого.

А потом Давид увидел ее. Снова увидел. Она стояла перед ним, слегка наклонив голову, и безучастно смотрела. И Давид знал, он был совершенно уверен, что это не воспоминание, не наваждение, не тень от ее тусклого и мимолетного появления, как обыкновенно бывает во сне, а самая что ни на есть реальность. Сестра была точно такая, как в детстве, но воздействие чуждого потустороннего мира все же сказывалось. Она была моложе. Но знала то, чего не знал никто, знала самое сокровенное и потому хранила молчание. Обмолвись она хоть словом, и случилось бы страшное — Давиду пришлось бы все забыть; и он забывал, каждую ночь, всю жизнь. Откуда взялись эти фортепианные аккорды? Ему захотелось добраться до источника звуков. Воздух вокруг рябил, цвета переливались, смешивались, застывали, словно хотели его удержать. И действительно удерживали. Он не мог подойти ближе. Аккорды, тиканье и уплывающие, уплывающие столбы, из ночи в ночь. Сестра о чем-то грустила. Место было нечистое. Возможно, именно это она и хотела ему сказать. Столбы, музыка. Девочка даже не улыбалась. Вдруг Давид догадался: она ждала его там, все это время, все эти годы, и вот уже совсем скоро…

— Все! — прокричал Марсель. — Просыпайся!

Давид осторожно приоткрыл глаза. Руль, панель приборов, наклейка на стекле. Запах кожаных сидений. Он проснулся.

— Приехали. Ты дрых почти два часа! Свинство с твоей стороны, не находишь?

Они припарковались к обочине, на грязной, темной и широкой улице, тянувшейся между огромными домами, в которых горело только несколько окон. Вдали загремел гром. Давид посмотрел на часы: стрелка едва перевалила за три. Он открыл дверь и вышел из машины.

В воротах было вмонтировано переговорное устройство и панель с кнопками. В самом верху убористым шрифтом написано Валентинов. Давид уставился на табличку: здесь живет он. В этом месте, во плоти, материальный, как всякий человек. Давид почесал затылок и на некоторое время задумался. Потом нажал кнопку.

Ничего. Снова донеслись раскаты грома. Давид позвонил еще раз.

Раздался щелчок, включился громкоговоритель. И голос — слышимость была на удивление отменная — ответил, перекрывая электронное жужжание:

— Да?

— Я могу подняться? Моя фамилия Малер. Мне нужно к профессору Валентинову.

Динамик жужжал. Давид уставился на него. Динамик жужжал. Марсель отстранил Давида и наклонился к микрофону:

— У вас есть машина?

— Что?

— Мы можем подняться? Речь идет о вашем автомобиле.

Жужжание прекратилось. Щелкнул дверной замок.

— Вот видишь, — сказал Марсель, — это всегда срабатывает.

Лифт был допотопный. Дверь закрывалась не до конца, кабина двигалась медленно, отрывисто, словно набиралась сил перед каждым следующим скачком, сопровождавшимся скрипом. Лифт остановился, и они вышли. Это был самый верхний этаж с одной-единственной дверью.

— Если он откроет, говоришь ты! — сказал Марсель. — Я тут ни при чем. Если вызовет полицию, я тебя не знаю. Понял?

Дверь открылась. Перед ними стояла маленькая пожилая женщина в рабочем халате. Казалось, у нее не было шеи, ее круглая складчатая голова сидела прямо на плечах. Коричневые сандалии на босу ногу.

— Я хотел бы к нему! — сказал Давид.

— Его здесь нет.

— Это очень важно!

— Его нет.

Марсель выступил вперед:

— Мы все объясним. Госпожа Валентонова?

— Я экономка.

— Нам срочно, действительно срочно нужно переговорить с профессором Валентоновым…

— Валентиновым, — поправил Давид.

— С профессором Валентиновым. Речь идет о результатах, очень для него важных. Если его нет, может, вы могли бы дать телефон, по которому…

— Нет, — тихо ответила женщина, — нет, нет. Нет.

Она отступила на шаг и уже хотела закрыть дверь. Но Давид успел подставить ногу.

— Не делай этого! — закричал Марсель.

— Послушайте! — взмолился Давид. — Он мне очень нужен, очень! Дело гораздо важнее, чем вы думаете.

Несколько секунд она смотрела на него, открыв рот, она, казалось, ничего не понимала, но и ничему не удивлялась.

— Хорошо, хорошо, — неожиданно произнесла экономка и медленно направилась в глубину коридора. Давид распахнул дверь и последовал за ней.

— Да ведь и в газете напечатали…

— Что?

— Он выступает с речью. На… На одном кон…

— На конгрессе?

— Да, да. На конгрессе. — Она посмотрела на Марселя. — Теперь вы уйдете?

— Минуточку! — сказал он. — Где этот конгресс?

Женщина уставилась на Давида, потом перевела взгляд на Марселя, потом опять на Давида. В коридоре над столом, где стоял телефон, висело зеркало, рядом с телефоном лежали запечатанные письма, непрочитанная почта На противоположной стене висело другое зеркало, тех же размеров, в такой же металлической блестящей раме.

— Где-где? — повторяла экономка.

Она повернулась, подошла к столу и взяла одну из газет. Ее фигура, оказавшись между зеркалами, размножилась до бесконечности: на блеклом, стеклянно-бесцветном фоне тысячи выстроившихся рядами старух взяли в руки тысячи экземпляров одной и той же газеты. Экономка не торопилась, словно хотела продлить это мгновение, потом вышла из зеркального поля, слилась, став единой, и направилась к Давиду, протягивая газету. Ее рука заметно дрожала.

— Страница четыре, — сказала она.

Давид развернул газету. С краю, на четвертой странице увидел статью, узкую полосу под названием «Беседы о технике». Тут же бросился взахлеб читать. «Представители науки, культуры, политики и… говорят о будущем… и о проблеме… гости: министр по делам науки, знаменитый писатель Рон Лебель; директор института… председатель… со вступительным словом выступит Борис Валентинов, лауреат… Открытие завтра в полдень».

— Пошли! — сказал Давид. Засунул газету под мышку и пустился бежать. Экономка смотрела ему вслед.

— Премного вам благодарны, — добавил Марсель, — дело действительно очень важное.

— Теперь вы уйдете?

— Конечно. — Марсель вышел в коридор. — Скажите, пожалуйста, как он выглядит?

— Кто?

— Профессор Валентинов.

Рука ее соскользнула на грудь, женщина запахнула халат.

— Я не знаю.

— Но вы же должны…

— Я здесь совсем недавно.

— Но вы же видели его!

— Я не знаю, — твердила женщина, — не знаю.

Она бросила на Марселя испуганный взгляд и захлопнула дверь. Ее шаги удалялись, шарканье постепенно стихало. Марсель продолжал стоять, уставившись на закрытую дверь. Потом поднял руку с намерением еще раз постучать, но, поразмыслив, опустил. Покачал головой, посмотрел на лифт и решил спуститься пешком.

Лестница из серого мрамора была начищена до блеска, шага Марселя отдавались низким гулким эхом, площадки на этажах ничем не отличались друг от друга. Он вышел на улицу, около машины его уже ждал Давид. Снова прогремел гром.

— Ты думаешь, я повезу тебя на конгресс?

— Ну да.

— О господи! Ты действительно чокнутый! Сейчас половина четвертого! Ты вообще понимаешь…

— У нас еще есть время…

— Сделай одолжение, получи водительские права или купи билет на поезд! Я не собираюсь… Можешь поехать со мной домой или остаться здесь!

Он сел в автомобиль. Давид стоял на тротуаре и не двигался.

— Черт бы тебя побрал, залезай же!

Давид затряс головой.

— Хорошо, — сказал Марсель, — как хочешь. Пожалуйста. Как тебе угодно!

Он захлопнул дверь и повернул ключ зажигания. Мотор фыркнул и завелся. Машина тронулась с места, стала удаляться и наконец исчезла.

Давид стоял на тротуаре и не двигался. Снова загремел гром. Высокие облака заволокли черное небо. Уличные фонари раскачивались на ветру, по лужам скользили желтые блики света. Стена какого-то дома была полностью завешана рекламой, похожей на ту, что висела и в его краях — по всей стране, с каждой стены смотрели одни и те же лица гигантских размеров. Одна и та же женщина держала в руке бутылку лимонада, ее ногти, покрытые темно-красным лаком, сверкали в темноте, а смеющиеся глаза над самым горлышком бутылки неизменно встречались с глазами Давида. На свет фонаря вынырнула стрекоза и тут же исчезла. Давид стоял как вкопанный.

Рев мотора нарастал; машина, идя задним ходом, приближалась. Потом затормозила. Стекло опустилось.

— Садись!

Давид даже не повернул головы. Уже совсем сильный гром прокатился над крышами.

— Да садись же ты, идиот! Радуйся, что я вернулся!

Давид открыл дверь и сел в машину. Марсель молча тронулся с места.

Улица плавно перешла в другую, затем в следующую; гроза была теперь совсем близко, и гром гремел все чаще и чаще. Светящиеся вывески сменяли друг друга: на одном доме, прямо над входом, сидела голая женщина из красных огней и пыталась болтать ногами, но некоторые лампочки перегорели, и между вспышками были видны только нервные подергивания. Из заведения вываливались какие-то люди; оказавшись на свежем воздухе, они уже не смеялись и поднимали глаза к небу. Дома быстро редели. Щит указывал направление к автобану.

— Тебе повезло, — сказал Марсель.

— Почему?

Марсель кивком показал на стекло. Лил дождь. Шмыгали дворники, на стекле разворачивалось водное действо, на дороге откуда ни возьмись появлялись маленькие круги и тут же пропадали, их становилось все больше и больше, они возникали и исчезали снова.

— Ах да, — протянул Давид, — да. Спасибо!

— Вот это уже лучше. Можешь спать дальше.

Чем меньше домов попадалось навстречу, тем больших размеров они были; оставив позади несколько фабричных корпусов, уткнувшихся в небо черными трубами, они снова выехали на автобан. Марсель нажал на газ, мотор заревел. Деревья справа и слева, не отличимые друг от друга, превратились в какое-то плетеное изделие.

На небе образовалась трещина. Острая и зазубренная. То была первая молния.

Раскаты грома волнами надвигались на них, разражаясь и снова стихая. Они ехали как раз туда, где время от времени мелькали молнии и откуда все сильнее грохотало. Вдоль линии электропередач плясали голубые искорки. Следующая вспышка оказалась еще ярче и на мгновение озарила их светом.

— Черт подери, — выругался Марсель, — в такой переплет я еще не попадал!

Теперь молнии хлестали со всех сторон и почти без перерыва. Словно это был уже не гром, а постоянный, не смолкающий грохот; он раздавался отовсюду, наполнял собой каждый миллиметр воздуха. Марсель сидел, обхватив руль руками, Давид прислонился лбом к стеклу. Молнии сверкали справа и слева, словно живые вытягивались на небе, удаляясь от земли в наэлектризованную ночь.

— Похоже, нам следовало… — Марсель не договорил.

Грохот чудовищной силы застиг их врасплох. По автомобилю пробежали белые искры, яркая вспышка ослепила их, Марсель закричал. Дорога стала ускользать, развернулась, потом еще раз, искры брызгами разлетались во все стороны; потом все стихло, шум прошел и свечение тоже. Пустынная дорога погрузилась в темноту.

Некоторое время они сидели, не говоря ни слова и не решаясь пошевелиться. Что-то было не так, словно произошло смещение перспективы. Машину развернуло на сто восемьдесят градусов.

Вот уже снова донеслись раскаты грома. Молнии редели, теряли силу, приближались к городу.

Марсель поднял руку. Та сильно дрожала. Потянулся к ключу зажигания, но промахнулся, стал искать на ощупь. Но отвел руку. Необходимости не было: мотор по-прежнему работал. Марсель нажал педаль газа. Автомобиль медленно тронулся с места. Марсель стал разворачиваться. Ни одной машины вокруг. Словно они были единственные люди на всем белом свете.

— Это была… — прошептал Марсель, — это была… Я еще никогда…

— Вторжение электрического поля… — Давид закашлялся, протер глаза, — в… окруженное проводником пространство невозможно. Это общее правило.

Марсель посмотрел на него.

— Это действительно все, что приходит тебе на ум?

За их спинами еще слышались громовые раскаты, но уже приглушенные и вполне безобидные, время от времени в зеркале заднего вида еще мерцали отдельные вспышки. Марсель дважды переключил передачу, стрелка на приборе поднялась, и они набрали прежнюю скорость.

— Пока работает, — тихо сказал Марсель, — все в порядке.

— Разумеется.

— Ты не против, если мы… Если мы просто забудем эту ночь? Все, что случилось со вчерашнего дня? Мы поедем на твой конгресс, но больше не будем об этом говорить. Согласен?

Давид кивнул.

— Тогда сделай мне еще одно одолжение.

— Какое?

— Я знаю, это будет нелегко. И с моей стороны это бестактно. Но я просто не в состоянии сейчас с тобой разговаривать. Не могу. Пожалуйста, постарайся заснуть!

 

XII

Деревня, где стояли старые дома и несколько недавно отстроенных гостиниц из стекла, раскинулась на берегу озера в глубине своеобразной чаши, образованной из рассеченных ущельями гор. На самой высокой из них был ледник, похожий на остроконечную пирамиду. Отвесная скала, на которую падали солнечные лучи, отражала тепло, благодаря чему вдоль озера и росли тропические растения, посаженные и выхоженные специальным садовником; здесь жили чайки и два лебедя, разжиревшие от постоянного подкармливания отдыхающими. В деревне была старая церковь и несколько магазинов, а также бюро по обслуживанию туристов, через него часто устраивались различные мероприятия, о которых писали газеты и которые иногда даже показывали по местному телевидению. Так и сейчас: перед самой большой гостиницей стоял огромных размеров автомобиль с радиотрансляционной установкой. Отсюда вела дорога к двум другим отелям поменьше и к церкви, застроенной лесами и почти невидимой, потом она сворачивала за выступавшую вперед скалу и, петляя, шла к горному перевалу, со стороны которого, поблескивая на солнце, катился велосипед.

— Прекрасный вид, а? — вздохнул Марсель. — Жаль, что я не в отпуске и должен сидеть сейчас в конторе. Боже мой, я далее не завтракал и не брился и…

Он вздохнул. Под его глазами чернели круги, лицо было бледное и замученное.

— Это происшествие с молнией не должно тебя удивлять, — заметил Давид. — Совершенно исключено… даже если оказаться в самом эпицентре грозы. Поверь, есть явления куда более необычные…

— По-моему, мы договорились!

Давид держал руку козырьком, солнце так ярко отражалось в многочисленных окнах огромного здания, что решительно ничего не было видно: четырехугольник слепящего света на берегу озера, покрытого солнечными бликами. Они накручивали круги по серпантину, деревня выплывала то справа, то слева; гостиница приближалась и росла.

— Какие, собственно, у тебя планы? Ты собираешься пойти туда, вытащить его с конференции и заставить выслушать?

— Да, — ответил Давид, — вот именно.

Его глаза казались больше обычного, они как будто слезились и странно блестели. Мелькнул указатель с названием местечка. И вскоре они уже ехали мимо домов (на одном балконе лежала почти голая женщина, на другом восседало за столом семейство, на третьем мужчина грыз яблоко). Справа на секунду показалась мощеная набережная, ребенок грохнулся с велосипеда, скривил лицо и заревел. Марсель припарковался за радиопередвижкой.

— Ну, — сказал он, — успехов!

Давид кивнул и вылез из машины. Поток теплого воздуха хлынул ему в лицо. Сердце забилось в неверном, выбивающемся из ритма темпе. Давид схватился за грудь и прислушался: нет, все в норме. Запрокинул голову. Гостиница представляла собой башню, в которой отражались горы, небо и озеро. Стеклянные двери с шумом распахнулись, пропустив его в холл.

На полу лежал ковер со сложным разноцветным узором; в регистратуре сидел человек и читал газету. На несколько мгновений ковер привлек внимание Давида; присмотревшись и установив, что его узор достаточно прост, он тут же забыл о нем и направился к служащему.

— Где проходит конгресс?

— Конгресс, — повторил мужчина, не поднимая головы, — конгресс?

Давид взял у него из рук газету, открыл четвертую страницу и молча ткнул пальцем в статью. Человек стал читать, закрыв один глаз и облизывая губы.

— Да, верно, — согласился он, — коллоквиум. Прямо по коридору, большая дверь.

Давид развернулся и пошел. В конце коридора показались две двери. Он выбрал правую. Теплый, влажный, насыщенный хлоркой воздух, белый кафель, пляшущие солнечные зайчики на потолке, наполненный водой голубой четырехугольник, лысый фыркающий толстяк, бассейн. Давид закрыл дверь, рванул другую.

И сразу зажмурился. Зал оказался на удивление крошечный. Дальняя стена сплошь из стекла. Огромное солнце, висевшее прямо над ледником, освещало все вокруг, и на мгновение Давид почти ослеп. Постепенно зрение восстановилось. Давид разглядел кафедру с микрофоном, впереди стулья, восемь или девять рядов, все заняты; гораздо меньше, чем он ожидал. За кафедрой стоял человек. Сердце сделало перебой — все вокруг как будто подпрыгнуло.

— Извините!

Человек поднял голову. Среди присутствующих послышался ропот неодобрения. Кто-то встал.

— Мне нужно с вами поговорить!

Давид потер глаза, но это не помогло. Из-за солнца он видел лишь темную фигуру, озаренную светом.

— Да, пожалуйста?

Давид устремился к окну, за которым вырисовывались очертания гор, белизна ледника и насыщенная синева озера, потом обернулся и посмотрел на мужчину уже при нормальном свете: да, он знал это лицо! Круглое и безбородое, с толстыми щеками и седыми волосами; человек, прищурившись, смотрел на него.

— Что вам угодно?

Еще один перебой сердца, они становились все чаще. Неизвестно откуда Давид знал этого человека, это же… И тут он спохватился.

— Где Валентинов?

— Ушел полчаса назад, — ответил министр по делам науки. — А вы по какому вопросу?

Из первого ряда поднялся человек, очевидно распорядитель, и, опустив голову и сложив руки, направился к Давиду.

— Господин, — тихо сказал он, — не будете ли вы так любезны…

В углу у окна стояла телекамера, направленная на трибуну, за ней — скрюченный человек смотрел в объектив. Ну, конечно же, если здесь был министр, его речь транслировалась по региональному телевидению, канал могут принимать тысячи аппаратов, и кто-нибудь да поймет, увидит, возможно, это будет только один человек. Давид решительно шагнул вперед, к кафедре.

— Я должен кое-что сказать. Всем… вам.

Голова закружилась, пол как будто слабо задрожал, Давид схватился за кафедру.

Глаза уже привыкли к яркому свету. Люди впереди внимательно следили за ним, некоторые повскакали со своих мест, какая-то женщина трясла головой и тяжело дышала.

— Прошу вас, — твердил распорядитель, — пожалуйста, покиньте!..

Министр сделал шаг вперед, протянул Давиду руку и снова отступил, его лицо покрылось красными пятнами. В дверях стоял Марсель и подавал какие-то знаки; из-за его спины высовывался, посмеиваясь, мужчина из регистратуры. Но камера работала и была направлена на него.

— Мы бы уже давно сделали это открытие. Нас ввели в заблуждение, или… Или же мы сами заблудились. Возможно, к точно таким результатам уже приходили другие, но… их вовремя… Я кое-что открыл.

Давид чувствовал, как смотрят на него глаза, и их было гораздо больше, чем число присутствующих в зале; он чувствовал, как каждое его слово, умноженное во много раз, рассылается дальше; чувствовал, как все стремительнее приближается какое-то существо, оно уже завидело его и вот-вот появится здесь… вот-вот, и нигде никакого укрытия. Давид продолжал говорить. Он заметил, как изменились лица людей, когда он дошел до вычислений, женщина еще сильнее затрясла головой, ее сосед вымученно улыбался, министр кивал кому-то, Марсель закрыл лицо руками. Распорядитель потянул Давида за рукав, но тот крепко держался за пульт и, чтобы заглушить нараставший шум, старался говорить как можно быстрее и громче. Его левая рука онемела, пальцы больше не чувствовали деревянную поверхность. Он закрыл глаза. Увидел в темноте слабое свечение. Наклонился ниже к микрофону. Вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку и изо всех сил вцепился в пульт.

— Прежде всего четыре формулы, — кричал он. — Каждая выводит последующую, самая важная четвертая. Переменные уже определены…

Плечо сжимали все сильнее, распорядитель что-то кричал, откуда-то доносился смех. Давид крепко, двумя руками держался за кафедру, по крайней мере он надеялся, что их было две, так как левая онемела, и он точно не знал, слушалась ли она. Из-за приступа кашля дыхание на мгновение прервалось. Голос хрипел, но еще не сел окончательно. Давид приступил к первой формуле.

 

XIII

И почувствовал, как что-то несется на него, все быстрее и быстрее, как никогда, подгоняемое им же самим, а также угрозой, исходящей от того, что он тут говорил, что не говорил еще никто и никогда за историю всех столетий и чего наверняка никто не скажет в будущем.

Давид слышал свой голос. Чувствовал, как его слова преображаются и уносятся все дальше. Под воздействием электрического поля, которое окружает Землю. Как заполняют атмосферу своим электрическим излучением, как звучат повсюду в зашифрованном виде, с легким потрескиванием, завлекаемые в леса городских антенн. Все это происходило сейчас, именно сейчас, да так стремительно, что само время оставалось в дураках.

Первое уравнение. Он чувствовал, что-то двигалось навстречу, на той самой улице, по которой его сюда везли: деревья смазались в сплошное зеленое пятно. Дома сливались с землей, облака образовали смесь голубого и белого. Он видел это совершенно ясно.

Второе уравнение.

Мир превратился в сплошное мелькание, солнце окрасилось в фиолетовый цвет, все растворилось в скорости. Откуда-то доносились крики, чьи-то руки хватали Давида и пытались оттащить, но это были уже мелочи, просто очередная попытка его остановить, ничего больше. Второе уравнение.

Зал завибрировал, вибрация стала расти, расходясь кругами, словно волны на воде, от того самого места, где он стоял. На мгновение Давид увидел себя со стороны, себя, озаренного солнцем, и это было отвратительное зрелище, кружившее голову, ему казалось, будто разверзлась настоящая бездна, засасывавшая все живое… Круги по-прежнему расширялись, вибрация уже коснулась ближайших созвездий; где-то сорвался взрыв газового облака, и планета безымянной солнечной системы возвратилась на свою орбиту. Время растворилось. Пора было закругляться.

Оно приближалось. Давид раскрыл все карты, и теперь увиливать не имело смысла. Вот-вот должно появиться то, что преследовало его всю жизнь. Сейчас. Надо идти до конца. Надо сказать все.

 

XIV

Давида стащили с кафедры — один справа, другой слева, выкрутили руку за спину, но он вцепился другой в бортик и написал до конца вторую формулу. Потом пальцы разжались. Камера еще следила за ним; приступая к третьей формуле, Давид кричал изо всех сил, чтобы сократить все увеличивающееся расстояние между ним и микрофоном. Министр кивнул, снова вышел вперед и начал говорить. Но Давид не унимался, зал проплывал мимо, его каблуки стучали по полу, солнце сверкало пуще прежнего, озаряя светом гигантское окно. Камера все еще сопровождала его, все еще… но потом была переведена обратно на кафедру, на министра.

— Нет! — закричал Давид. — Вы должны… Выслушайте меня!

Один из конвоиров закрыл ему рот рукой; в течение секунды Давид еще видел раздраженные и ничего не понимающие лица сидящих в зале, потом его выставили, и дверь захлопнулась перед самым его носом.

Хватка ослабла. Перед ним стояли двое, мужчины, скорее добродушного вида, на одном из них, очевидно служащем отеля, была ливрея. Давида повели по коридору, мимо регистратуры, к выходу. Он больше не оборачивался.

— Куда вы его ведете? — услышал он голос Марселя.

— Я думаю, — сказал один, — нужно вызвать полицию…

— Прошу вас, — ответил кто-то, — в этом нет никакой необходимости! Этот человек совершенно безобиден. Он просто сумасшедший.

Давид попробовал повернуть голову, но ничего не вышло, его держали слишком крепко.

— Да будет вам! Просто вышвырните его.

Поразмыслив несколько секунд, охранники вытолкнули Давида. Тот, шатаясь, вышел на улицу, в самое пекло.

— Чтобы духу вашего здесь больше не было. Понятно?

— Он все понял, — ответил за него голос. — Не беспокойтесь!

Мужчины кивнули и скрылись внутри гостиницы. Давид обернулся. За ним стоял человек из регистратуры. И улыбался.

— Неплохая попытка. Серьезно, очень даже ничего!

Лицо его показалось Давиду знакомым. Пожелтевшие зубы со щербинкой впереди. Он отбрасывал узкую тень на земле.

— Пошли! Мы едем домой. Большое вам спасибо, очень любезно с вашей стороны! — сказал Марсель и полез в карман.

— Нет, прошу вас! Ничего не надо! Нет! Нет! Это моя работа. — Он посмотрел на Давида. — Уже собираетесь ехать?

Давид кивнул.

— Во всяком случае вы прославились! Милое выступленьице. Именно ради него вы и забрались сюда?

— Я хотел встретиться с одним человеком, с Валентиновым, но он уже…

— Да, он только что отбыл. Я сам бронировал для него билет. Его поезд отходит через полчаса.

— О господи! — воскликнул Давид. — Где здесь вокзал?

Мужчина медленно поднял левую руку, вытянул указательный палец и показал на здание на другом берегу озера.

— Откуда я вас знаю? — спросил Давид.

— Меня многие знают.

Их взгляды встретились. Давид открыл рот, некоторое время он как будто колебался, но так ничего и не сказал. Повернулся и заспешил прочь. Он пытался даже бежать, но нога не слушались, к тому же левая рука совершенно онемела. Воздух был теплый и вязкий, как жидкость. В груди что-то ныло.

Его догнал Марсель.

— Ты уже выставил себя идиотом, теперь достаточно? Что теперь? Что ты собираешься еще учудить?

— Скорей! — задыхаясь, ответил Давид. — Беги на вокзал!

— Тебе нужно к врачу, у тебя ужасный вид!

— Сказано тебе, беги!

— Я даже не знаю, как Валентинов…

— Он маленький, в очках и с бородкой. Да беги же!

Марсель покачал головой, посмотрел Давиду в глаза и… побежал. Он удалялся в сторону вокзала. Солнце словно выросло и светило теперь так ярко, что все кругом расплывалось. Пот катился по лицу Давида. Боли в груди усиливались и ослабевали, снова усиливались и снова ослабевали, в четком ритме. Он достал из кармана ингалятор, направил ко рту, сделал вдох — не помогло. Впрыснул еще раз. Снова никакого эффекта. Отшвырнул пузырек, тот с металлическим звуком ударился о землю и покатился.

Давид не останавливался, но продвигался вперед очень медленно. Не то сам воздух удерживал его, не то земное притяжение было сегодня сильнее, а может, нестерпимая жара затрудняла движение. Сердце неистово колотилось, дыхание прерывалось. Боли усиливались. Он уже шел вдоль магазинов, в витринах лежали ожерелья, трости, часы, снова ожерелья. Люди глазели на них через стекло, мимо промчался на велосипеде ребенок. От асфальта поднимался пар, на небе ни облачка. Вот еще одна витрина с часами: дюжина круглых тикающих предметов, резкие скачки бесчисленных стрелок, следующих за секундами — все напоминало большие гонки. Давид застонал, какая-то женщина изумленно на него посмотрела. Он как будто пошел быстрее. Но нет, это только показалось. Несмотря на жару и досадно медленную скорость, несмотря на свой вес и мучившие боли, Давид бесстрашно продвигался вперед. Вокзал приближался.

Солнце выросло еще больше. На стенах домов колыхались блики озера. Мимо проехала косилка, Давид отпрянул в сторону, и на секунду его одурманил резкий запах свежескошенной травы. Дальше.

Поворот, еще один, вперед по дороге. Возле кафе за ослепительно белыми столиками сидели люди и разговаривали, гремя посудой, поднимая и опуская чашки. Было больно дышать, Давид попробовал задерживать воздух, но надолго не получалось, его настигал приступ кашля. Хотелось пить.

Вот показался вокзал. Три ступеньки вели в пустой зал ожидания. Два окошка, киоск с газетами и сигаретами. Давид вышел на перрон.

— Ну наконец-то!

Марсель сидел на скамейке, закинув ногу на ногу, с сигаретой в зубах.

— Девушка в окошке сказала, что кто-то, похожий на Валентинова, спрашивал у нее, когда отходит поезд и есть ли еще время прогуляться вдоль озера. В маленьких деревушках свои преимущества, нам только нужно дождаться, когда профессор вернется. Присаживайся, ну и видок у тебя!

Давид прислонился к стене. Та показалась ему мягкой, почти резиновой. Посмотрел на рельсы: две блестящие прямые набегали друг на друга и исчезали в черном горле туннеля, так что точка их пересечения оставалась вне поля зрения. Только через несколько секунд он заговорил:

— Нет, мы не будем ждать. У нас нет…

В сердце кольнуло так сильно, что он едва не закричал. Потом резко повернулся и, пройдя через зал, снова оказался на улице. Марсель отбросил сигарету и побежал за ним.

Узкая лестница вела от тротуара к берегу. Давид крепко ухватился за перила и стал осторожно спускаться, шаг за шагом, ступенька за ступенькой.

— Ступай налево, а я направо. Если его увидишь, зови меня!

— Но в этом нет смысла! Мы подождем здесь! С какой стати я должен куда-то ходить?

Давид остановился. Перед ним расстилалось озеро. Синяя плоскость, отбрасывающая полосатые блики света. Шум волн, бьющихся о камни. Давид развел руки, почувствовал идущую от воды прохладу, сделал глубокий вдох, снова дышалось свободно.

— Потому что я тебя прошу, — ответил он. — И потому что ты мне веришь.

— Не верю ни единому слову.

Марсель всплеснул руками, повернулся и пошел прочь. Давид смотрел ему вслед, но уже через несколько секунд тот скрылся из виду, растворившись в ярком свете.

Дорожка вела прямо и была добросовестно выложена. Слева раскинулось озеро, справа — пальмы и диковинные разноцветные растения, привезенные из дальних стран. Нервно раскачивалась на ветру орхидея. Давиду еще никогда не доводилось видеть такого огромного солнца. Слабо вырисовывались очертания гор, цветы тянулись прямо к нему. Какое-то растение с шипами, длинные высохшие листья которого трепетали словно живые, пробудило в нем смутные воспоминания, но они стерлись, как только цветок остался позади. Ребенок на велосипеде обогнал Давида. Женщина остановилась и показала на него пальцем.

— Это вы! — воскликнула она. — Вас же только сейчас по телевизору!.. Правда?

— Правда, — ответил Давид и побрел дальше. Он как будто плыл в теплом тумане. Теперь уже каждый вдох сопровождался болью. Озеро действовало успокаивающе, особенно холодный блеск воды и мысль о том, что в любой момент можно броситься в эту воду, готовую принять любого и предоставить надежную и верную защиту, раз и навсегда.

Быть может, больше никому не удастся найти то, что нашел он; быть может, это единственный шанс, дарованный только ему. А что если (Давид почувствовал такую острую боль слева в груди, что чуть не упал, но падать сейчас он просто не имел права, ибо тогда — и это он ясно осознавал — ему больше не встать) — что если он действительно заблуждается? Поставив правую руку козырьком, Давид снова увидел дорогу и определил, куда идти; пот бежал по лицу, рубашка прилипла к телу, он встряхнул левую руку, но не почувствовал ее. Допустим, но если это ошибка, то почему же его хотят убить?

Он подумал о камнях, которые всегда падают вниз, о том, что никогда не мог понять, почему они не летят вверх; таинственная сила притяжения и все те законы, благодаря которым существовала материя; почему они всегда его так пугали?… Волна сильнее остальных залила камень прямо перед ним и в ту же секунду исчезла. Давид собрался с духом. Преодолевая боль, усталость и тяжесть собственного тела. Возле пальмы рос еще один цветок с высохшими листьями. На мгновение в голове Давида мелькнула залитая голубым утренним светом комната, подкрашенная ужасом перед очередным кошмаром, но картина растаяла, прежде чем он узнал ее.

Идти оставалось недолго. Он чувствовал это. Теперь дорога казалась неровной, все чаще попадались рытвины. Две чайки спланировали на воду. Тени исчезли. Ледник отражался в озере. Садовник в соломенной шляпе ковырялся в земле возле самой дороги. На крыше отеля развевался желтый флаг. Утка нырнула в воду, крякнула и поплыла прочь. Впереди, объятая ярким светом, нарисовалась человеческая фигура, постепенно она становилась все более отчетливее: навстречу двигался мужчина, держа руки в карманах и запрокинув голову. У него была острая бородка и зеркальные очки — два круглых стеклышка, окрашенные водой в синий цвет. Борис Валентинов.

Давид вскрикнул, садовник поднял голову. Давид прибавил шагу, теперь это далось легко. Вытянул руки и побежал. От волнения пульс его участился. Еще сто, нет, сто семнадцать шагов (он точно видел) отделяли его от цели, только бы сохранить скорость. Утка нырнула, разрушив отражение ледника. Еще семьдесят пять шагов. Отражение восстановилось. Валентинов замер на месте. Шестьдесят пять.

Вдруг что-то метнулось к нему. С неба, из самой середины голубого свода что-то бешено понеслось вниз, Давид почувствовал это всем своим телом. Шестьдесят шагов.

И беззвучно приземлилось прямо перед ним. Земля задрожала, из озера поднялась волна и разбилась о каменистый берег, флаг надулся и затрепыхал на мачте. На мгновение показалось, что пошел искристый дождь из сверкающих огненных точек.

Давид остановился. Он больше ни шага не мог ступить в том направлении. Человек виднелся совершенно отчетливо, но очертания изменились, и Давид пока не узнавал его. Давид смотрел, как сквозь него медленно, улыбаясь, проходил Валентинов. Ребенок на велосипеде развернулся и порулил обратно. Очертания прояснились, и Давид разглядел человека во всех подробностях. Он смотрел. Страх отступил, Давид не чувствовал ни боли, ни даже усталости. Время истекло. Его нашли.

 

XV

В груди словно что-то разорвалось. Боль пронзила его, разлилась по всему телу, наполнила собой все вокруг, весь мир и — прошла. Он упал. Упал на колени. Раскрыв для объятий руки. Фигура снова расплылась: стала прозрачной, растворилась, впереди был только Валентинов, он быстро приближался, лицо выражало испуг. И конечно же, озеро и небо, и снова озеро — одно отражало синеву другого. Камешки впивались в колени, но Давид не чувствовал боли. А цветок, вон там, как он сверкал и как дрожали на ветру его листочки. Солнце и свет, запечатленный в бесчисленных отражениях.

Давид видел, как приближался Валентинов, как бежал, будто преодолевал загадочное сопротивление. Давид видел, как утка, сложив крылья, рассекала воду, утка без головы, и казалось, что вторая утка, с головой, последовала за ней вниз. Видел, как в глубине озера голубка бороздила воды, другая же, отражение первой, парила в воздухе, поднимаясь все выше на ледник.

Давид содрогнулся всем телом. Заметил, но не почувствовал, как его ладони ударились о землю. О запятнанную светом землю, еще влажную от последней высокой волны. А как же открытие? Самый конец, уравнение, которое он не назвал, без которого все остальное не имело смысла и которое, кроме него, больше не знал никто? Он открыл рот, но голос пропал. Истекало и время: секунды убегали, вероятно, последние его секунды, может, еще одна, одна-единственная. Земля приближалась. В маленькой луже барахтался муравей.

Давид не слышал больше ни звука. Еще ни разу, хотя нет, только однажды его окружала подобная тишина. Синева: заключи она кого-нибудь в свои объятия, и наступит покой, и все исчезнет. Вдруг Давид понял.

Диск солнца стоял в воде. В хороводе чаек. У подножия устремленных вглубь гор. Туда?…

Он все понял и хотел с кем-нибудь этим поделиться. Но было слишком поздно. Да и не так уж необходимо. Муравей добрался до берега лужи, вскарабкался на камешек и побежал. Оставляя за собой тонкий мокрый след.

Давид всем телом рухнул вниз и стукнулся головой о землю, сила удара перевернула его на спину, и он увидел, как опрокинулись небо и огромных размеров солнце, только теперь оно не сверкало. И желтый флаг. И две головы: одна в соломенной шляпе, другая — в очках, с острой бородкой и бесцветными глазами. Какое-то из этих лиц он в свое время знал. Или хотел узнать. Но уже не мог сказать, какое именно.

Солнце перекрывало теперь половину неба. Ледник казался ближе. Чайка описала почти безупречный круг. Давид еще успел догадаться, что то было уже другое солнце, другой ледник и другая чайка: вывернутые на другую сторону отраженной поверхности. В одну секунду он оторвался от земли и полетел в пропасть, голубое пространство приняло его, и, когда он погрузился в небесную глубину, в это самое мгновение его глаза закрылись, он уже ничего не видел, и последняя, уже немного искаженная и принадлежащая иному миру мысль бесследно растворилась, словно ее никогда не было. Словно его никогда не было.

 

XVI

Солнце, отражаясь в озере, окрашивало горы в красный цвет. Над водой плясал рой комаров. Марсель бросил сигарету. Огненная дуга, которую та описала, висела в воздухе еще мгновение, после того как сигарета уже потухла в воде.

Марсель сделал глубокий вдох. Становилось прохладнее. Волны равномерно бились о камни. Скамейка, на которой он сидел, была жесткой, спина болела. Марсель только хотел немного отдохнуть, но, по всей вероятности, задремал. Ему приснился странный сон: маленькая девочка пристально смотрела на него, она не сводила с него глаз и ничего не говорила, а потом вдруг развернулась и пошла, очень медленно, делая маленькие шаги, тогда он заметил стрекозиные крылышки… Еще никогда он не видел ничего подобного. Но сегодня были необычные обстоятельства.

Давида увезли в черном катафалке. Сначала приехала «скорая», но санитары сказали, что имеют дело только с живыми. Ребенок, узнав человека из телевизора, начал громко и весело смеяться. Испуганная мать тут же его увела. Сбитый с толку полицейский пытался что-то вызнать. А еще мальчишка на велосипеде, который всем попадался на пути. Неизвестно откуда появился даже министр по делам науки, краска еще не сошла с его лица, он то и дело оглядывался по сторонам, потом шепнул что-то полицейскому и исчез. Через несколько минут показался черный автомобиль, и два учтивых господина забрали труп. Но самым досадным была муха, которая так и норовила сесть Давиду на лицо и при этом низко и довольно жужжала, и отогнать ее казалось просто невозможно.

Марсель поднялся. Почувствовал, как затекли ноги и руки, сделал несколько шагов, но лучше не стало. Когда в последний раз ему приходилось спать на скамейке?

Скоро надо было ехать. Сначала он думал переночевать здесь, но потом понял, что не хочет, что ни одной лишней секунды не хочет здесь оставаться. Не считая получасового сна на скамейке, он уже двое суток не смыкал глаз, а ведь еще предстоял долгий путь. Марсель направился по улице в ту сторону, где припарковал автомобиль. Влажная блестящая мостовая отливала красным, от воды цвета крови веяло теперь враждебно, мерцали отвесные скалы. Позади остались клумба с орхидеей, двуглавая пальма, в сумерках казавшаяся почти зловещей, мужчина, который спокойно стоял, опираясь о трость, и любовался через очки закатом солнца.

Марсель остановился. Подошел ближе, но его как будто не замечали.

— Господин Валентинов?

Человек перевел на него взгляд и кивнул.

— Я разыскивал вас. Целый день. Собственно не я, а… мой друг. Сегодня после обеда с ним случился инфаркт.

— Доктор Малер, — сказал Валентинов, — я знаю. Я видел. Я сам вызывал «скорую». Вот и на поезд опоздал и… Но теперь это уже не важно.

— Ну и как?

Последние лучи света озарили профессора, выделив его узкий силуэт. Он опустил голову и принялся рассматривать набалдашник трости.

— Что вы имеете в виду?

Что-то в этом человеке, в его взгляде, вызывало у Марселя доверие.

— Он еще мог говорить с вами?

Валентинов посмотрел на трость, словно в ней содержался ответ. Потом покачал головой. Продолговатое насекомое отделилось от пальмы и на несколько секунд зависло в воздухе прямо перед ними.

— Он ведь за тем и приехал сюда, не правда ли?

— Да, — подтвердил Марсель, — за этим.

— Из-за своей теории времени? Второе начало?

— Откуда вам известно?

За их спинами прошла женщина с коляской, из которой доносилось недовольное бурчание. Валентинов с любопытством обернулся.

— Вчера вечером я получил с посыльным записи доктора Малера. К тому же, насколько мне известно, он недавно выступал с докладом. Я был на нем, сидел в последнем ряду, но довольно скоро ушел. Маленький скандал, об этом потом одно время говорили. Некоторые даже с большим воодушевлением.

— Вы знаете его теорию?

— Я просмотрел в поезде его заметки. Необычный почерк, много сокращений, нетрадиционная система записи, и, по правде говоря, освещение было не очень, но… Ах, в общем теория мне знакома.

— И что же?

Валентинов молчал. Несмотря на волнение, Марсель многое замечал: солнце скрылось за горами, на небе вырисовывались темные очертания гор. На дороге гудела машина. Плакал ребенок. В отеле теперь уже горели все окна, весь стеклянный фасад.

— Я не совсем понял ваш вопрос, — сказал Валентинов.

— И что… — голос Марселя хрипел, он откашлялся, — что вы думаете о его теории? Кажется, это несложный вопрос!

— По-моему, — размеренно произнес Валентинов, — сейчас не совсем подходящий момент…

— Прошу вас, ответьте!

— Видите ли, я получаю достаточно много писем подобного рода. И всегда речь идет в них об этой проблеме: о времени, о Втором начале… Каждый раз я просматриваю их, ведь, как знать… Но…

— Но?

Ребенок снова заревел. Со стороны озера подул словно шепотом прохладный ветер.

— К сожалению, — Валентинов покачал головой, — хотя поначалу все представлялось достаточно любопытным, и в какой-то момент я даже был обескуражен… Но в свете сегодняшних обстоятельств лучше бы не говорить. Даже вычисления были неверны. А итог — подогнан! Умствования чистой воды, никакой науки. Ничего существенного.

— Спасибо, — тихо сказал Марсель, — именно это я хотел знать.

На удивление быстрым и грациозным движением Валентинов вскинул трость и показал на небо.

— Смотрите, скоро появятся созвездия, отсюда, сверху, их особенно хорошо наблюдать. Но как вам наверняка известно, это никакие не звездные картинки и ничего общего с нами не имеют. Все здесь… — он описал тростью круг, — не имеет к нам никакого отношения. Но снова и снова находятся люди, не согласные с этим. Им больше нравится, когда их преследуют или на них нападают, а не когда они окружены холодным равнодушным миром. — Он опустил трость. — Но это не означает, что вашему другу не хватает таланта, простите, не хватало. Его теория весьма необычно выстроена, оригинальна до…

— Ну-ну, — твердил Марсель, — хотел бы я, чтобы Давид это слышал. Мы даже разбудили среди ночи вашу экономку, только затем…

— У меня нет экономки. И никогда не было. Знаете, я спрашиваю себя, почему именно Второе начало. Может, и вправду потому, что оно прописывает нам и всем существам на свете смерть. Отменить его было бы… немалой заслугой. Но это невозможно, и не станет возможно никогда. Никогда. И если уж есть в сем мире что-то незыблемое, так это Второе начало, — Валентинов посмотрел на Марселя и слабо улыбнулся, — к сожалению.

— Во всяком случае спасибо, что были со мной откровенны, — сказал Марсель. В стеклах профессорских очков он увидел свое отражение, свою фигуру на фоне залитого светом отеля.

Валентинов склонил голову набок, облокотился на трость и кивнул. Марсель хотел еще что-то сказать, но отвернулся. Перед ним лежала узкая, освещенная несколькими фонарями дорожка. Марсель удалялся, ступая большими шагами, теперь он торопился уйти отсюда. Мимо двуглавой пальмы, вперед к ступенькам. От тропических растений исходил приторный запах.

Марсель остановился. Обернулся. Валентинов все еще стоял на том же месте и был едва различим.

— Он никогда не ошибался в расчетах! — закричал Марсель.

— Не понял?

— Он никогда не просчитывался. Валентинов поднял голову.

— Вы физик?

— Нет. Честно говоря, нет.

Валентинов пожал плечами.

— Тогда вам ничего не остается, как поверить мне на слово.

— У вас еще сохранились его записи?

Валентинов молчал, он как будто на мгновение задумался, потом покачал головой.

— Поймите, если я буду хранить все, что присылают на мое имя… Меня же все-таки знает пара-тройка человек. Но наверняка остались копии?

— Копий нет, — произнес Марсель.

— Тогда нам не узнать правды. Придется просто поверить мне.

С поверхности озера взлетела птица. Пахло водой и цветами.

— Нам не узнать правды. Но это не означает, что я принял ваши слова за чистую монету.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Валентинов все еще улыбался, а может, это просто так казалось. Марсель повернулся и заспешил прочь. Валентинов смотрел ему вслед, ничего не говоря и не двигаясь, — худощавая фигура между освещенным фасадом здания и черным, чернее ночи, озером, в котором висело отражение месяца над горной грядой.

Марсель поднялся по лестнице на улицу. Конечности по-прежнему болели. Уже зажглись звезды. И там, среди них, виднелся самолет: три двигающиеся мерцающие точки. Воздух был холодный. Мимо прожужжало крупное насекомое, Марсель не мог его разглядеть, так как фонарь был разбит и стояла сплошная темень. Осколки скрипели под ботинками. И над головой нависала обезглавленная мачта.

Марсель ускорил шаг. Впереди показалась гостиница, возле гостиницы — его автомобиль. Надо было торопиться. Предстоял еще долгий путь.