II
Корчма в горах точно такая же еврейская, как и в поле – разницы нет ни малейшей. Тот же еврей с пейсами, в долгополом пальто, та же стойка, то же хлопство, провождающее свой вечер в этом клубе. Я вошел и сказал, что желал бы переночевать.
– Unmoglich, kein Platz, затараторил мне жид: – ganz unmoglich, gar kein Platz.
– Wo werde ich denn, lieber Freund, schlafen?
– Kein Platz.
– Aber ich werde bezahlen.
– Aber es ist unmoglich – ganz unmoglich.
После долгих переговоров я выиграл только то, что нашелся хлоп, который сказал, что переночевать можно у него, но с тем, что он, все-таки, должен доложить об этом пану войту.
– Докладывайте, сказал я: – у меня паспорт есть, я не боюсь.
– Коли пашпорт, пане, маете, то ходить.
И он пошел вперед, указывая дорогу по каким-то крутизнам, обрывам, под шум не то ручьев, не то потоков, не то леса.
Ночь – загадка везде и всюду, даже в спокойной комнате; тени ночи исполнены тех странных и загадочных образов, для которых воображение не находит формы, а язык не находит слов. Но ночь в горах под вершинами Карпатов еще страннее; утес кажется каким-то черным, громадным привидением, сосны – потухшим канделябром, ель – мертвецом, рвущимся из могилы, а ручьи гремят, шумят; а полоска снега сияет, а звезды с неба сходят и сходят так близко к вам, что, кажется, не будь этих скал, не шуми эти ручьи, не сияй эти красножелтые огоньки в хижинах и не будь я сам прикован к земле, так бы и рванулся к ним, – и этому темному осеннему небу.
Мы вошли в хату.
Хата была довольно просторная; налево от дверей, как и следует, русская печь; кругом лавки, на стене против дверей какие-то образа – не наши русские образа с темным ликом в вычурных кивотах, а тамошние бедные гравюрки, какие-то малеванья масляными красками; без лампадки, что-то бедное, печальное, закоптелое. Стол стоит тоже не в переднем углу, как у нас, а прямо против двери, налево подле печки кровать; лучина пылает. Мой хозяин, решившийся меня принять, Иван, оказался урлопником (urlaub), то есть, бессрочно-отпускным.
Солдат в Австрии совсем не то, что у нас. У нас бессрочно-отпускной обязуется волосы стричь, бороду брить, по миру не ходить; в Австрии ничего подобного нет: чуть ему дали отпуск, и воротится он в свое село в какие-нибудь Акрешоры, как запускает он волосы, надевает хлопскую рубаху и хлопские порты, и делается таким же хлопом, каким был. Разница между ним и настоящим хлопом только в том, что сельские власти над ним не имеют силы, что за все его провинности он не может быть судим местными властями, а должен быть доставлен в полк. Путаница из этого выходит, разумеется, страшная. Урлопник шалит, сколько душе его угодно, мошенничает, разбойничает, и покуда местные власти соберутся препроводить его в полк, набалуется он столько, что над ним почти и управы уж нет. Он считает себя в родном селе лицом привилегированным, а всякие безобразия происходят именно от него.
Мой хозяин Иван хотя и был урлопник, но серьезно брался за плуг, был хорошим хозяином в доме и, как кажется, добрым братом девушки, его сестры, которая, едва мы вошли в хату, тут же захлопотала около печки, как бы угостить случайного проезжего. Вежливость требовала переночевать не даром, тем более, что со мной вовсе не торговались, что будет стоить мое ночеванье. Применившись довольно достаточно к хлопству, я счел за должное прежде всего поставить моим хозяевам бутылку водки, на что немедленно и раскошелился, а себе заказал изжарить кусок мяса, который, к удивлению моему, в Акрешорах и отыскался. Пока хозяева усиживали эту водку и пока босая их сестра, в поняве, в белой сорочке, расшитой черными, алыми и желтыми нитками, возилась около печки, в хату, мало по малу, стали набираться гуцулы с их длинными волосами, в красных штанах, смуглые, сероглазые, с жесткими чертами лица, в широких кожаных поясах, украшенных медными пуговицами.
– Кто вы-сте, пане?
– Русский, из Туречины. А вы кто такие?
– Мы гуцулы, руснаки.
– А я понимаю ваш язык.
– Наш язык русский, и вера у нас русская.
– Так язык у нас будет один, стало быть?
– Оно точно похоже. Вы, пане, говорите почти тем же самым языком, что и мы, и вера у нас, кажется, одна. Как начинается у вас служба божия (обедня)?
– “Благословен Бог наш”.
– Ну, вот и у нас служба божия начинается так: “благословен Бог наш”.
– А “Верую” вы знаете?
– Знаемо, пане.
– Говорите.
– “Верую во единого Бога Отца, отвечает гуцул: – и в Духа Святого, иже от Отца и от Сына исходящего”.
– У вас все говорят “и от Сына”?
– Все, пане. А у вас как говорят?
– У нас говорят только: “иже от Отца исходящего”.
– Все равно, пане, вера русская – одна вера: что ваша вера, что наша вера.
– Нет, добрые люди, вера не одна у нас с вами: у нас попы бороды носят, в церкви нет звонка и не клякаем (не становимся на колени) при причастии, при словах: “Свят, свят, свят Господь Бог наш, иже бе, сый и грядый”.
– Все равно, пане, у вас обычай такой, у нас другой, вы с бородой, а мы без бороды, мы бороду бреем, а по тому, что вы говорите, видно, что и у вас в вашей Туречине наш самый русский язык; мы один народ и одна вера.
Я съел кусок мяса, которое мне приготовила сестра урлопника, и улегся на лавке.
Лучина трещит, меча во все стороны искры, то озаряя избу оранжевым цветом, то погружая ее во мрак; на ней наростает, как ноготь, черный, длинный уголь, в средине огонька рдеет раскаленное догорающее дерево, капля за каплей падают эти огарки лучины в глиняную чашу. Я лежу под окном, мне не спится, а гуцулы, в красных штанах, с длинными усами и с волосами по плечи, сидят у противоположных стен и тихо между собой беседуют.
– Дятел, говорит один – стучал вчера ко мне в стену; не знаю, и чему это.
– Это не хорошо, говорит старик гуцул, опираясь на свой топорец, это не к добру. Когда голубь сядет на крышу и начнет ворковать, это хорошо, а дятел – это не к добру.
– А вот у Петра, говорит другой: – пес перед самыми воротами лег и воет, – перед самыми воротами лег и воет, – перед самой серединой ворот.
– Нехорошо, говорит старый гуцул. – Теперь два года, как все у нас идет не к добру; птицы так кричат, твари воют, собаки вот этаким манером визжат, – все дожди, потоки у нас в горах сильные стали, в поле реки разлились, неурожай, набор, война... К чему все это?
– Не знаю, говорит Иван урлопник: – вон и лучина как-то стала вспыхивать.
– Не к добру, решает старик.
– А что, добрые люди, подымаюсь я на лавке: – правда ли, что у вас людки водятся?
– У нас, в горах? спрашивает старик.
– Да, у вас, в горах, отвечаю я: – мне в поле говорили, что у вас людки водятся. Правда ли это?
– А как же, пане, неправда? я сам видел. На ярмарку приходят они иногда; ростом, пане, не выше моего сапога, и красная шапочка на голове. Умный они народ, хитрый народ, в земле живут – они живут здесь у нас, в Карпатах, вот, в здешних самых горах, пане, и стерегут золото; у нас, пане, в горах золота много, только найти его трудно – вот эти самые людки его и стерегут.
– И вы сами их видали? спрашиваю я.
– А как же, пане, не видать? видел. Я ж говорю, что на ярмарку приходят покупать, хорошие деньги платят.
– И вы сами с ними торговали? спрашиваю я.
– Я ж говорю, пане, что приходят на ярмарку в красных шапочках, и я с ними торговал. Да кто же не знает из нас, из гуцулов, что в горах людки водятся.
И Иван урлопник, и Петр, и все они уверяют меня, что видали этих людков, и все так верят в их существование, что вовсе не лгут, уверяя будто их видали. Уверенность в людках сделала то, что гуцулы действительно их видели и действительно с ними разговаривали и видели их красные шапочки.
Да, есть на свете горный хребет, Карпаты, населенный русским народом, диким, сохранившим все языческие поверья нашей старины и искренно верующим, что есть людки, что есть великаны, что есть горные духи, что не к добру стрекочет сорока, и что не даром черная корова идет впереди стада. Ни один мифолог не забирался в эту трущобу; наши исследователи все люди кабинетные, которым тяжела дорога, которым авторитеты и справочные книги дороже живого материала, которые к мужику подойти не умеют; у них нет отваги пуститься в эти глухие села и деревни, переночевать в душной избе и послушать, как какие-нибудь гуцулы в красных штанах толкуют о своих людках; они ссылки любят, подстрочные примечания; запыленные, полусгнившие архивные дела для них дороже всего, а живой материал для них буква немая, потому что сослаться на свое собственное наблюдение они считают чуть не смертным грехом. У них нет храбрости подкрепить свое исследование личными наблюдениями; все то, что не записано и не напечатано, для них не существует, и оттого не цветет наша бедная русская наука, оттого загадка для нас всех наша мифология, и оттого сказка наша до сих пор объясняется нашими отшельниками науки только при помощи индийских и персидских сказаний, а никто не видит и никто не слышит, каким живым, жизни исполненным ключом, бьет у нас, на нашем востоке Европы, арийская старина, и как цело у нас все, что утрачено западными народами.
Мы вышли во двор. Потоки шумят, ели и сосны дремлют, а с неба горят яркие звезды; внизу, под нами, в долинах не то туман, не то полог какой-то белый, не то что-то неопределенное, – да и кто знает в темноте ночи, что под ним, что над ним, и что вокруг него?
– Какие это звезды? спрашиваю я их, указывая на северную медведицу.
– А вы, пане, в зорницах разумеете? отвечают они мне лукаво.
– Прикол-звезду знаю, говорю я, указывая на полярную.
– Зачем же, пане, ее знать?
– А затем, добрые люди, что по прикол-звезде в ночь я так найду дорогу, как в день найду по солнцу. Прикол-звезда, добрые люди, полночь мне показывает; если я знаю где полночь, не собьюсь я с дороги.
– А знаете ли, пане, как эта звезда называется? и их заскорузлые, грубые пальцы тычут мне в большую медведицу.
– Как по-вашему это называется, не знаю, добрые люди, а по-нашему, по-книжному, это называется большой медведицей.
– У нас, пане, называется это Воз; оттого воз, что на нем в день солнце ездит, а ночью, когда ему не нужно своего воза, привязывает его к прикол-звезде, воз этот и ходит около нее с другими звездами. Так старики говорят, мы не знаем, правда ли это, пане.
– Это правда, добрые люди.
– Видите, пане, от этого воза, как у нас в горах говорят, дышло пошло из трех звезд, за это самое дышло воз к прикол-звезде и привязан.
– Вижу.
– Пришел один хлоп домой пьяный, и говорит своей женке: “Положи меня хорошенько”. Положила она его. “Неловко”, говорит он, и побил ее. Положила она его на печь; он говорит: “Обожгусь”, и побил ее, во двор она его повела, а он видит над собой воз, побил ее и говорит: “Колеса свалятся или воз от прикол-звезды оторвется. Ты недоброе дело со мной, женка, придумала”, и побил ее. Так у нас, пане, старики говорят.
И рдеют звезды, и догорает лучина за лучиной, и узнаю я много нового, чего не знал до тех пор, узнаю я, что если девушка напьется воды из того места, в которое упиралась радуга, то сделается она “девчуром” или “месячником”: один месяц будет она девкой, другой парнем; и узнаю я, что радуга называется “веселицей ”; узнаю, что на месяце живут два брата, один другого зарезал, и оттого попали они на месяц, чтоб люди не забывали, что брат на брата или сын на отца руку подымать не должен; узнаю я, что когда идет град, то левой рукой надо вбить в порог секиру и бросать на двор метлы и веники, и что лучшее средство против градобития состоит в том, чтоб простоволосые бабы ходили по двору, расстегивали ворот сорочек и отметали град лопатой.
Но на дворе темно, лучины догорают, долгоусый гуцул, опираясь на свой топорец, уходит куда-то, потолковав со мной, с дорожным человеком, обо всем, что бывает на свете, и довольный тем, что во мне, в дорожном человеке, нашел он не насмешника, а человека интересующегося всеми этими любопытными для него вопросами мироздания. Засыпает сестра урлопника, засыпает брат ее, засыпает и он сам, – засыпаю, наконец, и я на моей жесткой лавке...
В узенькия окна брезжит свет, все проснулись; молчаливая сестра опять возится около печки, готовя для меня какую-то яичницу; урлопник и брат его умываются за дверьми, протирая глаза после вчерашнего моего угощения. Я поправляю свой костюм, измятый за ночь, потому что спал я, как водится на подобных ночлегах, не раздеваясь.
– Без пана войта, говорят они: – мы вас отпустить не можем: такой у нас закон вышел, а пан войт придет сейчас.
И опять набираются гуцулы посмотреть человека из Туречины, который говорит их языком, не совсем так, как они, а очень похоже. Я сижу и закусываю.
– Пан войт иде, объявляет мне урлопник. Дверь распахивается, входит высокая фигура с строгим, умным лицом, с широкими плечами, по которым рассыпаются черные волосы, с узенькими серыми глазами, с широкими скулами – фигура строгая, рожденная для того, чтоб властвовать.
– День добрый.
– День добрый, отвечаю я.
– Куда вы, пане, едете?
– В Жабию еду.
– К кому вы в Жабию едете?
– К такому-то, говорю я.
– А паспорт, пане, у вас есть? спрашивает он меня весьма хитро и лукаво, как настоящий администратор и властитель этих карпатских трущоб.
– Есть, пан войт.
– Покажите.
– Глядите, и я вынимаю ему свой паспорт.
Он перевертывает его направо, перевертывает вверх ногами, перевертывает налево, перевертывает налево вверх ногами.
– Печатки нет, пане. Вы откуда?
– Из Туречины.
– Зачем же вы, пане, приехали в наши горы?
– Захотел посмотреть вас.
– Как же это, пане, вы нарочно из Туречины приехали к нам в горы?
И глаза его принимают какое-то инквизиторское выражение.
– Из Туречины прямо я приехал, но был в Ведне (Вене), был в Кракове, был во Львове, быль в Коломые, по дороге об вас услышал, захотелось вас посмотреть.
– Зачем же, пане, захотели вы нас посмотреть? Что вам до нас, до гуцулов за дело?
– Любопытно стало; много о вас рассказывали – захотелось мне вас посмотреть, а пуще всего захотелось мне посмотреть ваши топорцы.
– Так, пане, вы для наших топорцев из Туречины прямо к нам приехали!
– Не нарочно из Туречины за вашими топорцами ехал, а по дороге заехал вас посмотреть; много о вас любопытного слышно.
– Так ведь это, пане, вам грошей стоило.
– Ну, и стоило, пан войт.
– Так вы гроши на то и бросили, чтоб нас посмотреть?
– Ну, и бросил.
– Беда моя, пане, что я грамоте не умею и не знаю, что у вас в паспорте написано; только печатки у вас нет.
– Печатки мне, пан войт, и не нужно: паспорт у мена в порядке.
– А вот вы, пане, здесь посидите – и он мигает Ивану-урлопнику и его брату, чтоб они меня не выпускали, потому что пан войт отличиться хочет своей прозорливостью, что не даром ему досталось такое высокое звание в этих горах, что не даром он облечен доверием правительства.
– Я, пане, читать не умею, меня не учили, а я пойду к здешнему професору (школьному учителю): он ваш паспорт прочтет и скажет, что там написано.
– Не ходите к нему, пан войт; паспорт мой написан по-французски: он по-французски не знает.
– Э, нет, он ученый человек, отвечает мне пан войт Илько Сорохманлюк и отправляется и пану професору.
Гуцулов набралась целая изба. Они смотрят на меня очень подозрительно. А я, между тем, начинаю рассматривать их трубки; странное дело, хоть у нас и есть остатки скифских трубок, из которых курили, по всей вероятности, коноплю, но вообще наука решительно ничего не знает о трубках бронзового периода. У гуцулов я видел медные трубки, сделанные совершенно в бронзовом стиле: тот самый пошиб, тот самый чекан. Если б какой-нибудь ученый археолог нашел подобную трубку в земле, он присягнул бы, что она принадлежит бронзовому веку.
Илько Сорохманлюк возвращается.
– Что ж, пане, делать? Професор говорит, что он вашего паспорта не разумеет. Я уж не знаю, пустить вас или не пускать?
– Я тоже, пан войт, не знаю, что вам тут делать. Я не думаю, чтоб в горах нашелся кто-нибудь, кто бы уразумел мой паспорт, а задерживать меня вы, все-таки, права не имеете. Чтоб не ссориться с вами, из простой любезности и вам, пан войт, я остаюсь здесь часа на два, на три, потому что мне с добрыми людьми поговорить весьма приятно, но человека, который бы сумел прочесть мой паспорт, вы, все-таки, не найдете.
Илько Сорохманлюк конфузится.
– А что ж, пане, говорит он: – я до попадьи пойду.
– Зачем вы, пане войт, пойдете до попадьи?
– Она ученая женщина.
– А все по-французски не знает.
– Нет, она всякие языки знает; она женщина у нас ученая.
(Этот разговор шел о той самой попадье, у которой я имел любезность не остановиться переночевать).
– Пойдите, пан войт, я вас не держу, время у меня терпит, разговор у меня идет приятный; только оставьте мне ваш топорец рассмотреть. Но я вас уверяю, что попадья точно так же не решит, какой у меня паспорт.
И, действительно, паспорт у меня был совершенно исправный; ни пана войта, ни попадьи мне нечего было бояться, все было в порядке: я турецкий подданный Василий Иванов, и кончено; обличить меня в противоположном никто не мог.
Пан войт, засунув паспорт мой за пазуху и оставив мне свой топорец, раздвинул ноги в пурпурных штанах, поправил свой кожаный кушак с медными пуговицами, и отправился к попадье.
Между тем, в селе Акрешорах пронесся обо мне слух удивительный – что, мол, приехал человек из Туречины смотреть наши топорцы, повидать нас гуцулов, и который по звездам умеет дорогу находить ночью – словом, маг и волшебник.
Я сидел и беседовал с хлопами; пан войт воротился.
– Вы-сте пане, казали, що вы-сте с Туречины, а попадья каже, що вы-сте хранцуз! ..
Как же это, пан войт, попадья говорит, что я француз, когда у меня турецкий паспорт?
– Э нет, пане, попадья у нас ученая, она всякие языки знает, и паспорт ваш она прочесть умела; нашей австрияцкой печатки нет, а паспорт ваш не турецкий, а хранцузский. Не могу я вас, пане, пустить.
– Тогда, пан войт, делайте что хотите, только попадья ваша моего паспорта не разобрала.
– Да и я, пане, думаю, что она не разобрала, а только у нас, опять-таки, было, что прусские шпионы и нам ездили, в цейтунгах написано, что все наши горы осмотрели, планы сняли – может быть, и вы прусский шпион! Сам я грамоте не знаю, а вот здесь в селе теперь два жандарма есть: они читать умеют – пусть они вас осмотрят, какой вы человек, и зачем вы приехали в наши горы. Вы говорите, что вы из Туречины приехали посмотреть наши топорцы и что вам это нужно. Так, пане, посидите вы здесь, а я пойду за жандармами.
Лицо Ильки Сорахманлюка в эту минуту торжествовало. Он чувствовал, что перед своим цесарем он сделал великую заслугу: поймал какого-то невероятного зверя, врага австрийского государства, и что за это, если его не произведут в графы или князья, то уж наверное пожалуют каким-нибудь торжественным знаком отличия и богатой наградой.
Прошло, может быть, полтора часа, как вдруг дверь хаты распахнулась настежь, и решительным, так называемым официальным шагом вошли два жандарма с весьма блестящими штыками. Меня передернуло, и жандармы это подметили.
– Что, задрожали? сказал мне один из них по-польски: кто вы такой? Откуда вы?
– Мой паспорт у вас в руках.
– Чего ж вы вздрогнули?
– Вздрогнул потому, что дверь так распахнулась, и что вдруг, когда я сидел здесь с добрыми людьми, вы сюда ворвались.
– Вздрогнули – стало быть, вы мошенник (zlodziej).
– Слушайте, сказал я приподнимаясь со скамьи: – “если я, в самом деле, мошенник, то пока надо мной приговор суда не произнесен, никто меня мошенником не имеет права обзывать. Вы только полицейская власть, а не суд, поэтому, покорнейше вас прошу или молчать, или если хотите со иной говорить, то говорить так же вежливо, как я сам с вами буду говорить.”
Жандармы осели.
– Да пан кто ж такой?
– По паспорту видите.
– Да у пана паспорт нигде не помечен.
– А разве внизу паспорта не подписано “Вена”?
– Да мы, пане, по-французски не знаем.
– Что вы по-французски не знаете, я в этом не виноват – я не школьный учитель.
– Однако, странное дело! зачем вы проехали сюда в Карпаты?
– Если я сюда приехал, стало быть, мне нужно было.
– По долгу службы мы должны пана обыскать.
– Обыскивайте, сделайте одолжение.
Со мной был фотографический аппарат и чемодан. Фотографический аппарат помещался в ящик в аршин длиной, в поларшина шириной и поларшина вышиной. Я немедленно раскрыл его сам. Чтоб аппарат мой не трясся в дороге, я обложил все банки и стклянки моими письменными принадлежностями. Чего только у меня не было в этом ящике! Были мои заметки, записки, всякие принадлежности дорожной канцелярии: чернильница, перья, ножик, стопа бумаги, табак, бинокль, несколько книг и прочая мелочь, которую каждый пишущий человек непременно с собой возит.
Жандармы были люди невысокого роста; один из них был поляк, по фамилии, если не ошибаюсь, не то Фер, не то Фрич; другой был просто-напросто чешский немец, то, что называют “бэмер” (ein Bohme), который, служа в Галичине, где никто по-немецки не знает, больше составлял публику, чем принимал какое-нибудь деятельное участите в этом обыске. Фрич (по крайней мере, я так называть его буду) невысокий, белокурый, в синем кепи, в серой шинели, деятельно принялся за рассматривание содержания моего несчастного ящика. Угрюмые и черномазые гуцулы бледнели и строго смотрели то на меня, то на ящик своими серыми глазами.
– Зачем, пане, у вас столько бумаги?
– Затем, что много пишу. Покупать бумагу по листам дорого, а разом купить – дешевле станет, отвечаю я.
И качают гуцулы головами.
– Что ж, вы, пане, пишете? Зачем вам столько бумаги?
Было страшно мне, но было, в то же время, и странно: в самом деле, эти гуцулы могут прожить каждый до ста лет и всего разве листках в двух бумаги понуждаться, чтоб написать письмо какому-нибудь родственнику, сданному в солдаты. Для них вопрос этот был совершенно естествен.
Чернильница является на сцену; отворить ее не умеют и приходят в смущение, что это такое.
Я говорю что это атрамент (чернила). Мне не верят. Я говорю, что дайте, я отворю и покажу. Гуцулы переглядываются между собой; жандарм Фрич задумывается и предполагает, что, может, быть, это нечто в роде орсиниевской бомбы, которая мигом казнит их на месте преступления. Но я гляжу на них так насмешливо и так доверчиво, что мне отдается чернильница; я снимаю с нее крышку, каждый в нее заглядывает, передает друг другу в руки, и все убеждаются, что, действительно, кроме атраменту никаких бомб нет.
Достаются перья – целая коробка перьев, столько, сколько в Карпатах не видывали с тех пор, как какая-то подземная сила выдвинула к небу эти горы.
– Зачем, пане, перья?
Карандаши, ножики для разрезывания книг, самые книги выступают на сцену; книга за книгой переходит в руки от жандарма к жандарму и от них к гуцулам. Каждый смотрит и каждый говорит, что не понимает, что там такое написано. Рукописи вытаскиваются, из рук в руки переходят, и каждый говорит:
– Пане, я не разумею. Что, вы, пане, читаете? что вы пишите?
Дошла очередь до фотографического аппарата. Первое дело стклянки.
– Что, пане, у вас в этих стклянках?
– Да ведь вы видите, что это фотография.
– Мы, пане, не разумеем что такое “фотография”; и начинают толпой запускать пальцы в ящик так деликатно, что я привстал и сказал:
– Пожалуйста, дайте, – я сам выну и покажу, а то вы у меня переломаете так, что я после на вас подам жалобу в суд; все эти вещи стоят очень дорого.
– Вынимайте, пане, сами, и показывайте.
Каждую стклянку, каждую мелочь фотографического аппарата я ставил перед ними на стол и просил их только не трогать. Сложа руки за спину, подходило гуцульство с жандармами, смотрело и – не понимало. Какая-то дорогая и ценная машина, что-то непонятное и загадочное виделось им, что-то отделанное так чисто и так изящно, что даже пугало их.
Пан войт вдруг посмотрел, посмотрел и щелкнул себя в лоб.
– Добрые люди, объявил он: – то я разумею: он инженер! Я сам видел, как инженеры делают. Он с наших гор план снимает – это инструмент инженерский.
Я попробовал объяснить, что это не инженерский инструмент, а просто фотография, но осекся, потому, очевидно было, что объяснять тут нечего, и потащил дальше. Нашлась у меня коллекция крестов, какие носят униаты и поляки, скупленных мною у львовских торговок. За это меня похвалили, что я езжу, все-таки, с образками. Дальше пошли еще разные бумажки, и отыскался уже на самом дне ящика план Вены. Его развернули.
– Наши горы! крикнул пан войт: – наши горы! Пане, вы инженер! Вы приехали сюда снимать наши горы; это французы вас, пане, послали: у вас паспорт французский, – и лицо его еще более побледнело.
Я расхохотался.
– Послушайте, сказал я Фрицу и его товарищу: – вы люди, кажется, знающие грамоте. Прочтите, что написано, и переведите им.
Он прочел, что было написано: “Plan der Kaiserstadt Wien mit den Vorstadten”.
– Ну? что ж, сказал я жандармам: – теперь потрудитесь объяснить пану войту – горы это или Вена.
Жандармы объясняли, но пожимая плечами и сами не доверяя, действительно ли это план славного города Вены или горы. Я так и прочел на лицах их, что, “может быть, врешь ты, братец; положиться на тебя нельзя – Вена это или горы. Ты уж больно опасный человек, слишком много паперу, атраменту и перьев за тобой водится ”.
Подобное, хотя недоверчивое заявление жандармов несколько сконфузило войта, и он за то, что его ошибка скомпрометировала его, возымел ко мне уже личную ненависть.
Вынут лист исписанной бумаги; писана она была по-французски карандашем, было много перечеркнуто крест-накрест, много было наставлено разных подстрочных примечаний, перенесенных из одной половины листа на другую, и бумага пошла ходить по рукам.
– Что ж, пане, может быть, то и был план Вены, мы люди не грамотные. Смотрите, добрые люди, ведь это наши улицы.
– Вас, пане, повесят!
– Повесят вас, пане! подтвердил другой гуцул.
– Ой, ой, пане, повесят вас! вы-сте инженер! хочете списати наши горы, кажете, что с Турции приехали. Кто, пане, с Турции приедет списувати наши горы?
Одно оставалось, во избежание беды.
– Добрые, люди, смотрите все мои вещи, как хотите, но если я и в самом деле такой злодей, то не вам меня судить и не вам меня вешать, а пускай сам цесарь вешает, поэтому, сдайте меня на руки в бецирк.
- Нет, пане, прежде мы вас осмотрим.
– Да чего меня осматривать? Бумаг моих вы прочесть не можете, книг моих вы не понимаете, машина моя для вас вещь диковинная; в бецирке же есть люди ученые, которые все это понимают; как они поймут, так они меня и повесят. Только вы-то сами все говорите, что вы люди безграмотные, стало быть, вы мне не судьи.
– Что правда, добрые люди, то правда, говорит пан войт: Мы тут ничего не понимаем, а пошлем его с жандармами в бецирк. Жандармы народ хороший, который его не пустит и туда доставит.
И говорит это пан войт с таким лицом, как будто он, в самом деле, в Карпатах слона поймал, подарил его цесарю Францу-Иосифу и за это ожидает себе ордена золотого руна и имения во сто тысяч годового дохода.
– Не ваше дело, добрые люди – говорю я – обыскивать меня; а войт заставил меня уже повытаскивать все, что у меня было в карманах, отобрал у меня каждый писанный клок бумаги, пересмотрел каждый, ничего не понял, но любопытство свое удовлетворил.
Дошло дело до чемодана. В чемодане были тоже книги, обыкновенное платье, белье и тому подобная общечемоданная начинка. Переборка этого чемодана доставила тоже колоссальное удовольствие присутствовавшим. Они удивлялись, что у меня много носовых платков, подробно рассматривали мое белье, покрой его, и все толковали, что я вожу с собой целое хозяйство. Но жандармы относились в делу несколько серьезнее. Их больше всего интересовали мои носки. Они развертывали их, чтоб посмотреть, нет ли в них чего-нибудь запрятанного, секретного. Все это было хотя и смешно, но, все-таки, скучно, потому что операция осмотра продолжалась, по крайней мере, часа три.
– Вас надобно в бецирк, решили они.
– Да я и сам прошусь в бецирк, отвечаю я.
– Пойдемте.
– Пойдемте.
День был солнечный; ручьи журчали. Мы скакали, изворачиваясь в ущельях все ниже да ниже, среди камней, кустов, полос тающего снега в тени, а поле внизу было подернуто каким-то серо-зеленым туманом, в котором, еле-еле, виднелись домики Печенежина.
С жандармами я не замедлил разговориться, потому что несмотря ни на что, я, все-таки, не мог не видеть в них своих спасителей. Вздумай пан войт сделать мне обыск без них, гуцульство распорядилось бы со мной иначе.
Жандармы в Австрии, как и в Пруссии, выбираются из отставных солдат, отличившихся на службе примерным поведением, а в отставке пользующихся добрым мнением своих соседей. Фрич и его товарищ были именно посланы в горы, чтоб осведомиться о каком-то отставном гуцуле, желавшем поступить в жандармы. Они ходили по корчмам, по знакомым и собирали сведения о нравственности просителя. В каждой волости есть так называемый комендант жандармов, какой-то не то поручик, не то прапорщик, а под его командой бывает человек до пяти рядовых. Он с ними знает весь край, знает почти каждого жителя в лицо и блюдет за общей тишиной и спокойствием своего округа. Жандармы при нем редко бывают: они вечно разгуливают по округу, составляя местную вооруженную полицию.
Мы все ехали. Солнце стояло на штыках, встречное хлопство низко скидало перед нами шапки, принимая меня не за арестанта, не за человека unter aufsicht, то есть, состоящего под надзором полиции, а за какого-нибудь начальника, едущего совершать разные дела при помощи вооруженной силы. Им все казалось, что арестован не я, а что я еду сам кого-нибудь арестовать или совершать какую-нибудь экзекуцию.
