Во второй половине следующего дня Мария Заландер действительно отправилась в Цайзиг, давними дорогами, какими ходила в ту пору, когда ее поджидал маленький Арнольд. Старика Вайделиха она застала в огородах, где он исправлял осенние работы, с лопатою в руках убирал прочь ненужное и увядшее и отдавал распоряжения двум-трем работникам. За короткое время он словно бы постарел лет на десять.

Завидев г-жу Заландер, которая медленно шла к нему между грядок, он воткнул лопату в землю, снял свою старую шляпу и зашагал ей навстречу.

— Не беспокойтесь! Я просто хотела посмотреть, как вы живете и как здоровье вашей жены. Мы слыхали, она хворает.

— Спасибо, очень мило с вашей стороны! — сказал Якоб Вайделих. — К сожалению, жена слегла и весьма плоха. Удар с нею приключился, как узнали мы, что Юлиан сбежал, что далёко он, как и второй. Может быть, на минутку зайдете в дом… прямо произнесть боязно… госпожа сватья!

— Говорить-то она может?

— Может, только медленно, ее наполовину парализовало, не знаю, как уж там дальше будет!

— Бедняжка! Хочу все же с нею поздороваться, коли позволите.

Сокрушенный Вайделих провел Марию Заландер в дом и в боковую комнату, где лежала мать злополучных сыновей.

— Амалия, это госпожа Заландер, по доброте сердечной она пришла тебя проведать!

Больная глубоко утопала в клетчатой бело — голубой постели; Якоб поправил подушки, чтобы ей удобнее было смотреть по сторонам, а Мария села на стул подле кровати. Взяла руку, которая была способна к движению и слабо ответила на пожатие, и, сказав несколько утешительных слов, спросила о самочувствии страстотерпицы. Та скосила на нее удивленные глаза.

— Пропали оба! — только и сказала она. Это у нее получалось.

Потом она умолкла, тяжело дыша, и наконец проговорила еще несколько слов:

— Не могу собраться с мыслями, ведь мальчики так далёко друг от друга. Один здесь, не знаю где, второй в море, ах, я их больше не увижу, никогда!

— Не надо так говорить, все пройдет и уладится! — попыталась утешить г-жа Заландер, вопреки своему убеждению; она не могла иначе, ибо глубоко чувствовала и понимала страдания беспомощной матери и скорее сокрушалась, что доброе ее намерение не находило слов получше.

Однако больная в меру своих возможностей отрицательно покачала головой:

— Нет, я слыхала, кажись, будто они, шельмы, не желают воротиться, потому как не шибко порядочные, большие, ох большие жулики, сыночки мои! О Господи Иисусе, такие они были милые… нет, а теперь…

Голова поникла набок, она закрыла глаза.

— Вовсе из сил выбилась, пущай поспит! — сказал Якоб Вайделих, заметив, что г-жа Заландер испугалась.

Та бесшумно поднялась и вместе с ним вышла за дверь. В другой, большей комнате хозяин, тоже усталый, опять предложил ей стул; она поняла, что ему хочется еще кое-что сказать, и села рядом с ним на старую лавку.

На ее вопрос, сильно ли он, помимо жениной болезни, пострадал от беды, Вайделих отвечал, что потерял большую часть, почти все нажитое. Как должностному поручителю ему уже пришлось запастись залоговыми суммами за обоих сыновей. Как только процесс или процессы достигнут определенной стадии, деньги взыщут. Есть, конечно, и сопоручители, но они обязаны выплатить лишь то, что он окажется выплатить не в состоянии. Вдобавок это родственники, чьих упреков и презрения ему не вынести.

— Из усадьбы меня не прогонят, но на ней будут долги, и, чтобы погашать проценты, я должен работать те несколько лет, что мне еще остались, коли я вообще переживу нынешние времена! Жену я, скорей всего, потеряю, а с нею и хороший доход. Но самое тяжкое — я не знаю, как помочь мальчикам снова стать на ноги, когда они отбудут свое наказание! Буду ли я жив, нет ли, средства так и так взять неоткуда, а ведь речь как-никак о родных детях!

— Не стоит этак убиваться, — сказала Мария Заландер, — они будут еще вполне молоды для честной работы; и коли жизнь встретит их сурою, им это не во вред! Каждый из них написал своей жене; случайно письма пришли в один день. Мне не хотелось бы показывать их вам, дорогой господин Вайделих, потому что следует из них лишь одно: тот и другой совершенно не чувствуют и не сознают, каково их истинное положение! Я не стала бы говорить это вам, отцу, но подумала, это хоть немного поможет вам взглянуть на ситуацию под правильным углом зрения.

Лицо бедного старика, кажется, осунулось еще больше, когда он сказал, глядя в сторону, на грани слез:

— Так оно и есть, я начинаю понимать!

Он замер в печальной задумчивости, как человек, который пытается распрощаться с необходимым ему словом или представлением, а немного погодя сказал:

— В начале этой истории мы с женой всё думали-гадали, откуда мальчики унаследовали эту скверность. Мы, конечно, люди простые и дальше дедов и их времени ничего не помним; про то, что отстоит дальше, нам известно так же мало, как про язычников, от коих мы все происходим. Однако ежели во времена моего прадеда, к примеру, что случилось или кого наказали, то отец мой про это знал и говорил, потому как часто рассказывал про своих деда и бабку. И с женою моей так же. Только про одного из дедовых братьев она смутно помнила, будто он украл бочонок яблочного сидра, причем из милосердия: безалаберный возчик оставил его на солнцепеке, а сам сидел себе в холодке трактира. За это его, в смысле двоюродного деда, упрятали в башню.

— Да уж, это совершенно не в счет, — улыбнулась г-жа Мария, хотя старик рассказывал вполне серьезно. Она встала, собираясь уходить. Папаша Якоб чуть помедлил, потом робко сказал, что сердце ему гнетет кое-что еще. И на ее просьбу рассказать продолжил:

— Я вот думаю, семейным обстоятельствам наших сыновей теперь тоже конец. Жена моя знать об этом не желала, еще когда могла и любила поговорить, до бегства второго сынка. Но я могу и должен одобрить, коли молодые женщины теперь подадут на развод. Не знаю, возможно ли что другое, особенно после того, что услыхал про письма, написанные сыновьями. В моей беде меня бы вдвойне угнетало, кабы привелось видеть, как моя кровь вдобавок обременяет нечестием порядочную семью. Нет, не думайте, госпожа Заландер, что я обижусь на этакий шаг и не почту его совершенно справедливым! Я не мог вам этого не сказать и прошу вас не держать обиду на нас с женой за все дурное, что вам довелось и еще доведется пережить из-за нас.

Мария Заландер протянула ему руку.

— В общем все так и есть, как вы предполагаете, — сказала она. — Наши дочери должны расстаться со злополучными мужьями; им пришлось вытерпеть много больше, нежели вам известно, притом обе молчали. И всю жизнь нести на своих плечах еще и то, что будет теперь, они не настроены, да и мы такого не допустим. Но от имени моих близких я благодарю вас за столь благородное отношение и уверяю вас, что мы, сознавая, сколь большую ошибку совершили и наши дочери, сохраним добрую память о вас и вашей достойной супруге и, коль скоро возникнет нужда, охотно окажем вам дружескую услугу. Нынче там, у постели, и здесь, в этой комнате, я во многом смогла разобраться глубже! Прощайте и да поможет вам Бог!

Со слезами на глазах она еще раз подала Якобу руку, которую тот пожал своею дрожащей рукой. Но ответить ничего не сумел, непривычная разговорчивость вдруг снова иссякла.

В задумчивости г-жа Заландер пошла прочь; размышляла она о том, сколь по-разному при всей печальности распределилась судьба меж двумя семьями, хотя с учетом своего в ту пору более зрелого возраста дочери все-таки больше виноваты в легкомысленных браках. И кто знает, уж не от женитьбы ли на богачках у опрометчивых нотариусов как раз и возникло желание разбогатеть самим. Потом ей вспомнились грустные рассуждения стариков и украденный кем-то из предков бочонок сидра.

«Бедолагам только и не хватало доискиваться, — думала она, — от кого достались по наследству беды — от отцовских предков или от материнских, — которые произрастают сейчас на их земле! Об этом я Мартину ничего не скажу, не то ведь тоже примется копать и добавит к своим педагогическим запросам еще один, о теории естественного отбора применительно к нравственному воспитанию народа или как уж он его назовет! И видит Бог, трогательный поступок потерявших надежду родителей будет со временем раздут до этакого гомункулуса!»

Тут Мария рассуждала не по науке; но ее это не заботило, и про бочонок сидра она умолчала.

Через два дня после получения письма от Юлиана газетная телеграмма сообщила о его аресте в Лиссабоне, где он спокойно разгуливал, имея при себе вполне достаточно денег.

Еще через восемь дней его доставили в Мюнстербург, самым суровым образом, с тисками на пальцах, потому что по дороге он пытался бежать. Вскоре его процесс догнал Исидоров, ведь махинации Исидора требовали более сложных и долгих разбирательств, нежели забавно-простенькие гешефты Юлиана.

Наконец обвинительные акты были написаны, а так как братья уже не отрицали ни одного из реально совершенных ими проступков, Верховный суд кантона мог бы вынести решение по обоим делам, если бы в каждом из оных не осталось кой-каких мошенничеств, каковых ни тот ни другой обвиняемый не признавал и каковые покамест прояснить не удалось. Лишь буквально в последнюю минуту напали на след пособника, к услугам которого, совершенно независимо друг от друга, временами прибегали оба Вайделиха, никак не думая, что этот человек догадается о рискованном характере поручений. Но ввиду странноватого поведения братьев и многочисленности означенных поручений тот вскоре смекнул, что к чему, или, по крайней мере, нагло утверждал, будто он их раскусил, и за их счет, но в свой карман совершил целый ряд умеренных добавлений или вычетов, смотря по обстоятельствам платежей или закупок. Этот второстепенный прихлебатель был в итоге заключен в тюрьму, допрошен, подвергнут очным ставкам и фактически уличен. Однако он все отрицал, и все три дела пришлось передать в суд присяжных и рассматривать в совокупности.

Таким образом, злополучные братья и их родственники не убереглись от самого скверного, сиречь от публичного спектакля, ведь в назначенный день перед зданием суда и в окрестных трактирах спозаранку собралось множество народу. Посреди беспокойно волнующейся толпы они сидели на скамье подсудимых как на островке посреди моря. Но на сей раз не могли, как в Большом совете, пойти к столу и написать письма, а вместо услужливого посыльного за спиною у каждого стоял полицейский.

На другом островке сидела кучка присяжных, простые люди, коим выпало по жребию приехать сюда с разных концов кантона, вместе со старшиною, каковым они сами в спешке назначили того, кого в силу общественного его положения считали самым ловким.

На возвышении, словно на скале, расположились судьи. Количество вызванных свидетелей оказалось столь велико, что в зал их приводили лишь небольшими группами, и каждый раз обвиняемые рассматривали их робким взглядом. Все это были хорошо знакомые им крестьяне, которых они бы совершенно разорили, не вмешайся государство и его налоговые органы. Явилась и большая компания финансистов, каковые рассчитывали стребовать изрядный кус совокупного ущерба, превышающего полмиллиона.

Заседание продолжалось почти до вечера, но состояло главным образом из зачитывания пространных обвинительных актов и установления всех отдельных пунктов, а не из длинных речей общественных обвинителей и защитников, ибо не оспоривалось более ничего, кроме частей, где нагнал туману прихлебатель. Однако сей побочный процесс завершился сам собою и даже послужил для проверки вычислений — теперь все сошлось, до последнего франка. Исидоров защитник даже использовал сей повод, чтобы выставить братьев Вайделих этакими поборниками порядка, которых обманщик, сиречь доверенное лицо, привел на грань погибели. Услышав это, один из обвинителей поинтересовался, уж не требует ли он для обвиняемых еще и гражданского венца. Хорошо хоть, государство не совсем в одиночку будет расхлебывать эту кашу, иначе, глядишь, колоссальное кровопускание представят как прикладную общественно-политическую штудию, пусть и несколько далеко идущую, однако подлежащую уважительному и мягкому рассмотрению, каковое приличествует жертвам коллективных проблем.

Сей иронический выпад защитник Юлиана тотчас вполне серьезно подхватил и, продолжая его, в поисках уважительных и даже оправдательных причин повел речь о прискорбном несовершенстве общественного просвещения, то бишь народного образования, каковое как раз и есть корень всех бед. В данном случае многообещающие молодые люди, конечно, посещали школу и даже учебные заведения более высокой ступени. Он не станет подробно останавливаться на состоянии этих школ, но вполне очевидно, что надлежащего воздействия они не оказали. А посему волей-неволей обращает свой взор к родителям, чье собственное воспитание, коим государство пренебрегало, не снабдило их средствами, позволяющими должным образом выразить свои добрые намерения и со знанием дела и пониманием важности задачи уберечь сыновей от кривых дорожек и т. д. и т. п.

Блудные сыновья внимательно смотрели на оратора, у них словно открылись глаза и одновременно взошла звезда надежды. Председатель суда, однако, закрыл процесс и выступил с итоговым обращением к присяжным, разъяснивши им, на какие вопросы и под каким углом зрения они должны ответить. В заключение он не отказал себе в удовольствии отмести нападки вздорного защитника на просвещение как на источник преступлений.

— Господа присяжные! — серьезно произнес он. — Вот уж сто лет как славный наш соотечественник написал для бедного и темного народа книгу, которая всем вам знакома: она называется «Лингард и Гертруда»! С той поры он прожил долгую жизнь, преисполненную тягот, непризнания и неустанных трудов, и своею работой заложил основы нашей народной школы, которая на этом и зиждется. На протяжении более чем полувека достаточно узкий круг нашей общественности, почтительно следуя по стопам славного мужа, обновлял и непрерывно расширял здание народного просвещения. За минувшие пятьдесят лет мы пожертвовали на это многие миллионы и уже не один десяток лет гордимся, что расходы на просвещение составляют верхнюю строку государственного бюджета; ныне их объем равен почти половине упомянутого годового бюджета, хотя и все прочие государственные нужды, как я полагаю, не остаются в недостойном пренебрежении! Бремя, какое общины берут на себя в связи со школами, конечно, сюда не входит. А к образованию народа ежедневно предъявляют все новые требования, и все они обсуждаются и по возможности учитываются, коль скоро достаточно разумны. И нам вдруг говорят такие вещи!

Господа присяжные! Славные родители обоих обвиняемых тоже учились в школе Нового времени, как, вероятно, и большинство пожилых людей среди нас; но даже если это и не так, предполагаемая неосведомленность родителей все равно не дает нам права считать их ответственными за прегрешения детей, то же касается и тогдашних учебных заведений! По моему мнению, дом неученого селянина и теперь, как во все времена, способен быть школою честности и верности долгу. Что до выпадов защиты, господа, я высказываю уверенность, что, обдумывая свое решение, вы не станете уделять им большого внимания, ибо в юридическом смысле они к делу не относятся. Думаю, вам это известно, однако, будучи лицом официальным, я не мог не сказать об этом, ибо у меня, в последнее время уже не первый раз, возникло впечатление, будто в наши края заявился дух старой истерички, как сатана из Книги Иова!

Председателем суда, кстати говоря, был старолиберал, причем тот самый, что председательствовал в Большом совете при первом появлении там близнецов. Поэтому несколько восторженных возгласов, неподобающе громко прозвучавших в глубинах зрительских масс, утонули в энергичном шиканье.

Присяжные удалились. Хотя, по сути, согласные касательно приговора, они все же нуждались в некотором времени, чтобы сделать все как положено, и народ, извещенный об этом, большей частью разбежался.

В цайзигской усадьбе в этот день было еще тише обычного. Якоб Вайделих пытался спрятаться в своих неутомимых трудах, то в хлеву, то в дальних углах огородов, то в кладовых. Временами он заглядывал к жене, которая настолько оправилась, что порой вставала с постели и устраивалась в инвалидном кресле. Муж сумел утаить от нее все сообщения о развитии печальной истории; она знать не знала ни о поимке бежавшего Юлиана, ни о сегодняшнем судебном заседании, и счастливое забвение этих вещей словно бы помогало ее крепкой натуре вновь подняться.

К вечеру стало еще тише. Не только почти всех соседей любопытство выгнало в город, вайделиховские работники тоже сбежали поглядеть на хозяйских сыновей — каково им в беде. Уже опускались ранние осенние сумерки, а вокруг по-прежнему царила тишина, только коровы в хлеву мычали, требуя пойла. Вайделих пошел выгнать их к источнику, но уже не к старому, где вода лилась из ружейного ствола. Тот не годился для разросшегося хозяйства, поэтому воды прикупили и построили каменный бассейн с двумя прочными трубами. Пятнистая скотина теснилась возле просторной поилки, жадно хлебая чистую горную влагу. Якоб не торопил животных, глядел на благотворные струи с тою печальной рассеянностью, которая на миг задерживает наступление горчайшей минуты. Солидный колодезь должен был предварить постройку нового дома, но теперь все на том и закончилось.

Когда коровы досыта напились, он погнал их обратно в хлев. Самая молодая заартачилась, убежала на лужайку. Якоб поискал скотницу, но та схоронилась за воротами соседкина сарая и тихонько с кем-то судачила.

Между тем больная в доме заскучала, так как никого не видела и не слышала. Она кое — как вышла из горницы, где стояло кресло, добрела в спальне до полуоткрытого окна и стала высматривать мужа. А у стены под окном аккурат стоял один из работников, наконец воротившийся и незаметно шмыгнувший за дом, словно все время там и трудился. И оживленно беседовал со скотницей, которая тоже прибежала от соседки.

Думая, что хозяйка сидит в передней горнице, они разговаривали если и не во весь голос, то настолько внятно, что больная улавливала каждое слово и с подлинной прозорливостью вмиг уразумела происходящее, будто постоянно была в курсе всех подробностей! Вцепившись дрожащими руками в оконную раму, она здоровым ухом прислушивалась к разговору.

— Давка была будь здоров, — сказал работник, — пошевелиться невозможно, и все ж таки, когда читали приговор, стояла мертвая тишина!

— Какой приговор-то? — нетерпеливо спросила скотница.

— Каждому по двенадцать лет каторжной тюрьмы, что линденбергскому, что унтерлаубскому. А третьему, мелкой сошке, вроде как пособнику ихнему, ему четыре года дали. Жалко мне стариков, что хошь со мной делай!

— Боже святый! — сказала скотница. — Двенадцать лет! А как они выглядели? Что делали?

— Я их не видал. Но мужик, что стоял впереди меня, сказывал, выглядели оба хуже некуда, вроде как обеспамятели. Но это, по-моему, навряд ли. Народ смеялся и бранился вперемежку.

Из-за угла вышел Якоб Вайделих и, ни о чем работника не расспрашивая, отослал его и скотницу по делам. Сам он еще некоторое время чем-то занимался в сенном сарае, а когда совсем стемнело, наконец-то пошел в дом зажечь свет и похлопотать о жене. Тут только защемило у него усталое сердце, ведь он знал, что нынче должно было произойти и что от бедной жены надолго не утаишь.

В кресле он ее не нашел, подушки валялись на полу. Испуганный, он прошел в другую комнату Амалия лежала возле окна и слабо хрипела.

— Ох, жена! Что с тобою, бедное дитя? — жалобно запричитал он и отнес ее на кровать. Посветил лампой в лицо. Взгляд Амалии напоследок с усилием обратился к нему и потух.

Врач, за которым Якоб немедля послал болтливого работника, пришел через десять минут и подтвердил смерть.

В этот час сыновья покойной вновь стали, как прежде, неотличимы друг от друга, что повергло тюремных служителей в замешательство, едва только братья предстали перед ними остриженные наголо, побритые и одетые в арестантские робы — живые свидетельства, что железный механизм правосудия исправно делает свое дело.

По прошествии трех дней Якоб Вайделих похоронил жену. Эти ночи он, как всегда, провел в своей постели, рядом с нею; долгие бессонные часы текли сносно, ибо Якоб думал, она слышит его горестные причитания и отдельные слова, с какими он порою со стоном обращался к ней.

В последнее утро он нетвердой рукою брил щетинистую бороду перед зеркальцем, служившим ему многие годы. Впалые щеки, подбородок, а особенно сохранение скромных бакенбардов потребовали огромных усилий, которых, как ему казалось, убогая его жизнь более не стоит.

На миг в голове мелькнуло, не лучше ли опустить бритвенное лезвие пониже да полоснуть по горлу, чтобы тоже отмучиться. Однако врожденное чувство долга не позволило ему более секунды задержаться на этой мысли, и он уже спокойнее довел бритье до конца.

Из немногочисленной родни в последний путь усопшую проводили очень немногие; остальные извинились, что прийти не могут. Мартин Заландер, которого вдовец известил, но специально не приглашал, появился в доме, одетый в черное, среди небольшой группы скромных Якобовых знакомцев, не отказавших вдовцу в сей услуге. Средь напряженной тишины, царившей в комнате, это явно приободрило беднягу. Перед домом, однако, собралось изрядное количество серьезных, опечаленных соседей, которые проводили укрытый черным покровом гроб, когда его понесли на кладбище.

Стояла поздняя осень, и день выдался бурный. То солнце озаряло луга и сады, то ветер мчал по небу летучие облака, а тени их — по дорогам, какими медленно двигалась погребальная процессия, впереди коей восемь мужчин несли гроб. Над гробом и над головами скорбящих ветер гнал сорванную с деревьев увядшую листву; желтые листья с таким проворством шуршали-плясали перед шествием, будто им хватало жизни поспешно возвестить о том, что еще одна душа воротилась в свой небесный дом.

Над кладбищем сияло солнце, несказанным блеском искрилось в сотнях стеклянных, мишурных и жестяных венков, которыми испорченный вкус увешал памятники усопших, из того же тщеславия, каковое неделями заполняет газеты сначала извещением о смерти, а затем — благодарностями за выказанное достохвальное участие. Все это пришлось бы очень по душе бедной Амалии Вайделих во дни ее благополучия; теперь, избавленная от сумасбродства, она совершала свой последний путь в лучшем, более возвышенном стиле.

Гроб понесли дальше, к открытой могиле, а траурное общество вошло в так называемую молельню, где ожидал священник, чтобы, как полагается, произнести речь и совершить молебен. Он побывал у папаши Вайделиха и понял, что большую надгробную проповедь, по обычаю приспособленную к обстоятельствам, тому не выдержать, а потому устоял перед соблазном представить образец оной.

По завершении обряда он прикрыл лицо баретом и так застыл на месте, в знак того, что все кончено. Один за другим собравшиеся вышли на улицу. Вайделих устало, а вдобавок робея сидел на скамье, пока молельня не опустела и священник тоже куда-то не исчез. Тогда и он подковылял к двери и с порога стал высматривать могилу. Никого из провожающих поблизости уже не было.

Тут к нему подошел Мартин Заландер, взял под руку и отвел к могиле, куда могильщики аккурат опустили простой гроб из белых еловых досок, какие по сей день сколачивают и для богатых, и для бедных, и начали засыпать землею.

Якоб Вайделих беспомощно заплакал, только и сумел выдавить из себя «бедное дитя!», второй раз с той минуты, как нашел жену умирающей. Очевидно, так он называл ее в ушедшей молодости, и сейчас, в конце пути, слова эти ожили вновь, ибо слов нежнее старик не знал.

Когда могилу засыпали и могильщик, с видом этакого художника, немного пригладил холмик лопатой и прибил землю, Заландер увел осиротевшего Вайделиха прочь и проводил до дома, зная, что тот остался теперь совсем один, если не считать ненадежных работников.

Некоторое время он молча сидел с вдовцом за столом. Вайделих отдыхал, думая о своем, потом выпрямился и сказал:

— Теперь жена моя может утром не вставать, а вот мне надобно спозаранку подняться и добыть денег на поручительство, каковые должно выплатить. Вечером буду сидеть уже не на свободной земле, нищий как здешние мыши, а вдобавок в долгах как в шелках. Тяжко! Столько трудов — и все напрасно!

Заландер достал бумажник, положил на стол.

— Я, — отвечал он старику, — позаботился об этом деле! Все мы, то бишь я, жена и дочери, сказали себе, что нельзя бросить вас в этаком состоянии, что узы свойства, хоть они никому не принесли благополучия, должно расторгнуть дружеским образом. Оттого-то я вчера сходил в государственное казначейство и, так сказать, от вашего имени исполнил поручительские обязательства. Здесь вы найдете расписки, общая сумма за обоих сыновей составляет семьдесят шесть тысяч франков. Живите и трудитесь в добром здравии и не тревожьтесь об этом деле, никто вас не побеспокоит. Со своей стороны я вполне могу пойти на это и не имею ничего против, если когда-нибудь вы сумеете тем самым помочь сыновьям. Они были мужьями наших дочерей, и я могу погасить их поручительский долг, коли облегчу таким образом старость их славному отцу. Возьмите же расписки и сохраните означенные обстоятельства в секрете, не то люди подумают, будто я одолжил вам денег под залог усадьбы.

Якоб Вайделих, до невозможности покраснев и не веря своим глазам, держал в руках две расписки. Невнятно и путано он выразил обуревающее его чувство благодарности, к коему примешивались сомнения в приемлемости такой жертвы. Однако расписки он из рук не выпустил, и Заландер, уходя, успел услышать, как окреп голос Якоба, когда он призвал к порядку одного из работников.

«Ну вот, и это улажено!» — сказал себе Мартин, а коммерсант в нем добавил, что еще вопрос, не будет ли справедливо назвать его глупцом, ведь, собственно говоря, он просто — напросто сделал подарок двум молодым арестованным преступникам, которые унаследуют отцу; выйдя из тюрьмы, они, возможно, уже не застанут отца в живых.

«Да нет же! — снова заговорил старый Мартин. — Это правильное и наилучшее завершение истории с юнцами, которые сумели затесаться в мою жизнь. Н-да, свадьба, треклятая свадьба! Завтра же дам стряпчему поручение начать бракоразводные процессы дочерей. Скоро мы с этим делом покончим».