Оба господина и впрямь очень скоро подошли к укрытому за плодовыми деревьями дому. Хозяйская горница, она же гостевая, была пуста, когда они вошли; Вигхарт постучал — на стук явилась женщина, занимавшаяся чем-то по соседству.

— Где же господин мировой судья? — осведомился Вигхарт, заказывая бутылку вина.

— На винограднике все, — ответила служанка, доставая из шкафа белую бутылку; она окунула ее в блестящий медный котел с водою, на котором виднелась чеканка: рыба в форме полумесяца, без чешуи, по бокам — имя какого-то предка, а внизу — год восемнадцатого века. Служанка ушла в погреб за вином, а гости меж тем уселись за широкий ореховый стол.

Мартин Заландер огляделся, глубоко вздохнул и сказал:

— Как здесь тихо и покойно! Семь лет я не сиживал за таким вот столом!

За окнами — сплошная зелень, яблони, луга, и вместо небесной лазури взгляд, коль скоро умудрялся проникнуть меж стволами и сучьями, различал на заднем плане лишь поднимающийся по склону виноградник, совсем недавно тщательно взрыхленный. Только кое-где среди листвы мелькала голова какого — нибудь нагнувшегося работника, и ты чуть ли не воочию видел солнечную даль, куда устремлялся его взор.

— Семь лет, Боже мой! Неужто ты отсутствовал так долго? — сказал Вигхарт.

— И еще три месяца!

Служанка принесла вино и несколько ломтей доброго ржаного хлеба, а поскольку посетители ничего более не пожелали, вернулась к своей работе. Вигхарт до краев наполнил бокалы.

— Ну что ж, с возвращением! — Он приветственно чокнулся с Заландером, который покамест не вполне освоился и прежде времени наслаждался покоем. — Твое здоровье! А выглядишь ты хорошо, право слово, само здоровье! Стало быть, можно предположить, тебе сопутствовала удача и все благополучно, а?

— Всяко бывало, но могу тебе сказать, я защищался, и отбивался, и мало спал, и в конце концов оправился от ужасного удара, который постиг меня тогда. Правда, времени понадобилось больше, чем я рассчитывал!

— Если не ошибаюсь, ты попал в беду из-за поручительства? Я в ту пору находился в отлучке, а когда вернулся, узнал, что ты уехал.

— Да, из-за истории с Луи Вольвендом.

— Точно! Каждый сочувствовал твоему несчастью, однако ж все задавались и вопросом, как ты мог столь опрометчивым поступком поставить на карту все свое состояние?

— Я ничего на карту не ставил, никаких барышей не желал, просто хотел исполнить дружеский долг, то бишь… я ведь не думал, что дойдет до платежа, скорее, помнится, полагал, что, поди, не так страшен черт, как его малюют, и всякая истинно дружеская услуга сопряжена с риском, иначе какая же это услуга. Мы ведь стали добрыми друзьями еще в учительской семинарии. Учение давалось ему трудно, потому он и держался подле меня, я-то учился куда легче; со стороны же, Бог весть почему, казалось, будто я учусь у него! Тем не менее меня это забавляло, ведь он был такой смешной, доверчивый и смекалистый, и где стояли двое, он тоже был тут как тут, даже среди учителей и профессоров. В пору годовых экзаменов он умел вести себя с ними очень потешно. Не дознавался, скажем, о чем в особенности они будут его спрашивать, а умудрялся прямо — таки внушить им, о чем ему хочется быть спрошенным, а затем с моею помощью специально затверживал, или как уж это назвать, соответствующие темы. Он словно бы обладал способностью словечком-другим выстраивать по порядку мысли людей, направлять их в ту или иную сторону и отпускать на волю, однако же был не в состоянии удержать в устойчивом порядке собственные мысли. Но, как я уже говорил, все это было забавно, и каждый предоставлял ему свободу действий. В итоге он действительно получил руководство сельской начальной школой, где дела шли замечательно и весело; но когда он взял на себя реальные классы, сиречь обучение детей постарше, то вскоре начал скитаться с места на место, а спустя короткое время вообще отказался от учительской карьеры. Я меж тем, приложив немалые старания, выучился на учителя школы второй ступени и вдобавок был избран управлять школой, что и делал не только с воодушевлением, но и с известным чувством долга, и не жалел усилий, чтобы по мере возможности подтянуть учащихся. Я уже предвкушал грядущие дни, когда надеялся встретить иного крестьянина, который благодаря мне сумеет правильно произвести учет, обмерить поле, лучше разобраться в своей газете и, скажем, прочитать французскую книжку — и все это, как говорится, с плугом в руках! Впрочем, этого я не изведал, потому что мальчуганы мигом исчезали из глаз, расползались по всевозможным канцеляриям. Ни одного из них я более не видел в поле, на солнце под открытым небом!

Заландер умолк, очнувшись от воспоминаний, потом легонько вздохнул и продолжил:

— Но сам-то я чем лучше? Тоже ведь сбежал от плуга!

— Ты имеешь в виду, когда оставил учительское поприще? — сказал Вигхарт, как только собеседник опять ненадолго умолк. — А как это получилось?

— Отец с матерью скончались в одну неделю от злокачественной лихорадки. В хлеву у них околел больной теленок, и они зарыли его на лугу по-над домом, неподалеку от нашего питьевого источника, и, сами того не ведая, отравили воду. Батрак с батрачкою чудом избежали смерти. Причину только позднее обнаружили. А у меня ужас и скорбь обернулись большим беспокойством, когда после продажи усадьбы я оказался владельцем родительского состояния, для школьного учителя довольно значительного. Я женился на девушке, которую уже давно заприметил, у нее тоже были наличные средства. И тут вдруг мне стало тесно в мирном школьном классе, в сельском уединении; я переехал сюда, в этот город, что виден за деревьями, хотел быть в гуще жизни, среди взрослых людей, искать свободы и прогресса, стать коммерсантом, образцовым хозяином, даже военную службу наверстать и сделаться офицером, чтобы исполнить свой долг. Ведь мне казалось, я в ответе за все, раз у меня есть некоторое состояние, каковое, по сути, и богатством-то нельзя было назвать.

Для начала я приобрел долю в скромной ткацкой фабрике, которой управлял сведущий человек, а помимо того, взял выморочную торговлю соломенными изделиями; и, как тебе известно, все шло отнюдь не плохо. Коммерцию я вел тщательно и прилежно, не поворачиваясь спиною к миру. В том числе и к Луи Вольвенду; он владел комиссионной фирмой, как тебе опять-таки известно, наряду с несколькими агентствами, по-прежнему оставался добрым и хорошим парнем и умудрялся всюду поспевать, так что у каждого невольно создавалось впечатление, будто у него все в порядке и он отлично знает, чего хочет. И возле меня он крутился по-прежнему, как только находил время, вскоре я прослыл его лучшим другом и не возражал, хотя в глубине души примечал в нем кое-что необычное. В певческом обществе, куда он меня привел, я обратил внимание, что поет он все время фальшиво, но подумал, что его вины тут нет, а после, за стаканом вина, он держался тем забавнее и любезнее и, невзирая на явно плачевные данные, утвердился вторым тенором. В конце концов меня это всерьез раздосадовало, он же делал вид, будто ни о чем не подозревает, и в итоге я сказал себе, что бедняга, начисто лишенный слуха, но непременно желающий петь, в сущности, проявляет своего рода идеализм.

И вот однажды вечером на рождественской неделе, когда я сидел над заключением счетов, намереваясь поработать за полночь, Вольвенд пришел позвать меня с собою в означенное общество, где устроена елка и большая пирушка. Я идти не хотел; он не отступал, а когда и моя жена стала уговаривать меня пойти: мол, не грех и отдохнуть, — я согласился. На свою беду.

По дороге я еще и подарок купил на елку, славную познавательную книгу с золотым обрезом, и по жребию получил взамен вестфальский окорок. После ужина, когда открыли состязание комических певцов, декламаторов и ряженых, Луи Вольвенд тоже взошел на подмостки, объявил, что прочтет Шиллерову балладу «Порука», и тотчас начал. К моему удивлению, он знал стихи на память и читал с некоторым волнением и убедительностью, заметно дрожащим голосом, но с чертовски фальшивой интонацией, отчего создавалось не смешное, а скорее досадное впечатление. Сам того не сознавая, он декламировал стихи тем уныло-ворчливым тоном, каким люди необразованные читают вслух какой-нибудь документ, а при этом стучат по столу и от непомерного старания коверкают речь, растягивают слова и, будто со злости, напирают на безударные слоги, поскольку ударных им недостаточно. В конце первой же строфы он, повышая голос, произнес:

А вторую строфу закончил так:

И совсем ужасно звучало продолжение:

Тут он впрямь попытался изобразить на лице усмешку и злокозненность. Финал стихотворения, напротив, прозвучал безмятежно:

Семь лет минуло, а я по сей день помню эти глупости так отчетливо, словно слышал их только вчера.

Настроение у меня несколько испортилось, Вольвенд меж тем спустился с возвышения и вновь сел рядом со мною, а поскольку время уже близилось к полуночи, я встал и, отыскав пальто и шляпу, оставил компанию. Но едва лишь вышел на улицу, как он догнал меня, зашагал рядом, откашлялся, будто собрался снова читать стихи. Не давая ему открыть рот, я спросил, что ему за радость так скверно читать стихотворение, вообще держать речь, так возбужденно и одновременно так фальшиво.

И он все еще с дрожью в голосе отвечал, что вправду возбужден и конечно же декламировал скверно, потому что сам ищет поручителя и находится в критическом положении.

Совершенно другим, вполне рассудительным тоном он немедля изложил свое дело. Он — де отважился на весьма чреватое последствиями предприятие, которое требовало значительных капиталовложений, тогда как банковский его кредит уже целиком уходит и будет уходить на текущий гешефт. Ни тут, ни там нельзя отступить без ущерба для имущества и чести; но продолжение предприятий может умножить и то и другое; словом, речь шла об открытии нового кредита под поручительство, для которого потребны три подписи. Через пятнадцать минут я как солидарный поручитель и самостоятельный плательщик поставил первую подпись на уже приготовленном у Вольвенда дома документе, а затем пошел спать. Двух других поручителей я никогда не видел; это были какие-то тихие приличные люди и неплательщики, они спокойно скрылись от катастрофы, не без того, чтобы самим навредить различным поручителям или кредиторам, коль скоро те в самом деле платили.

Так вот, года не прошло, а Луи Вольвенд объявил себя неплатежеспособным, и едва лишь начались конкурсные слушания, надо было полностью и беспрекословно выплатить сумму моего поручительства. Она поглотила все, что имели мы с женой, и собственное мое дело тоже ликвидировалось быстро и аккуратно, благодаря порядку, какой в нем царил, и я был отпущен на все четыре стороны! Удивительно! Казалось бы, самое время воротиться в школьный класс, но, увы, это мне даже в голову не пришло! Вольвенд же еще не один год жил в банкротстве и за счет банкротства, которое, как говорят, в итоге кончилось ничем, не знаю уж, каким образом.

— Но как же ты мог так рисковать состоянием жены? — перебил Вигхарт. — Ведь она по закону могла перевести его на себя!

— Она не захотела, — отвечал Заландер, — ради будущего детей, ведь иначе бы я стал банкротом. Мы были молоды и верили в будущее, которое не желали испортить.

— Но почему ты не взял семью с собой или не вызвал ее к себе, когда дела пошли в гору?

— Потому что хочу жить и умереть на родине, я ведь не эмигрант! А в таком случае не смог бы поворачиваться так быстро, как было необходимо; к тому же я дважды перенес лихорадку, да и вообще дорого платил за науку, не раз приходилось начинать сначала. Уезжая за океан, я прихватил с собой несколько ящиков соломенных шляп, которые мне доверили, как и кой-какие легкие шелковые и хлопчатобумажные вещицы; с этим я худо-бедно начал дело на тамошних берегах, пока молодой человек, нанятый в помощь, не обокрал меня, когда я беспомощный лежал в лихорадке. Поневоле я поступил на службу в довольно крупную компанию и, занимаясь куплей-продажей, стал разъезжать по бразильским провинциям. Благодаря этому я изучил тамошнюю внутреннюю торговлю и впоследствии вел оную на собственный страх и риск, разумеется исходя из состояния своих средств. Что ж, я справился и возместил убытки, большего я не желал, и теперь могу вновь начать дело подле семьи и в родной стране. Здесь у меня Моисей и пророки.

Он хлопнул по своей превосходной дорожной сумке, однако воскликнул, наконец-то опомнившись:

— Н-да, хорошенькое же возвращение! Шесть недель в Ливерпуле, а вдобавок еще и здесь застрял, в пяти минутах от жены. Допивай бутылку один, дружище, ты ведь, наверно, покамест задержишься здесь! Тенистый зеленый уголок и впрямь слишком уютен!

Но старый друг, указав на сумку, остановил его.

— У тебя там, поди, солидные бумаги? — осведомился Вигхарт. — Коли надумаешь продать какой-нибудь хороший документец на предъявителя, милости прошу ко мне, ты же знаешь, в нынешние бумажные времена никак не мешает что-нибудь прикупить и улучшить свое благосостояние!

— Там ничего такого нет! — отвечал Заландер. — В последнее время я сосредоточил все нажитое в Рио-де-Жанейро, в Банке атлантического побережья, учреждении молодом, бурно развивающемся, и теперь везу с собой стоимость своих приблизительно тридцати шести миллионов рейсов в виде чека, который можно обналичить в десятидневный срок.

Он еще раз удовлетворенно хлопнул по сумке.

— Черт побери, лакомый чек! — воскликнул Вигхарт.

— Думаю, он авизован еще месяца два с лишним назад! — добавил Заландер.

— И где же? Разумеется, в большом сундуке? Или в старом комоде? А может, в новом? С недавних пор так в шутку называют наши банки.

— Банк называется «Ксавериус Шаденмюллер и компания», погоди, у меня записано. — Заландер достал из бокового кармана сюртука записную книжку. — Да, «Шаденмюллер, Ксавериус и компания».

Вигхарт во все глаза смотрел на него, не находя слов.

— Шаденмюллер, говоришь? А ты знаешь ли, кто это?

— По крайней мере, энергичная фирма, хотя семь лет назад еще неизвестная.

— Несчастный! Это же Луи Вольвенд, и никто другой!

Мартин Заландер, посерев лицом, медленно поднялся из-за стола, но тотчас опять сел и сказал:

— Видно, у каждого человека есть этакий истукан, от которого нигде спасу нет, повсюду отыщет. Только о нем забудешь, а он опять тут как тут. Н-да, хорошенькое положение! Впрочем, кто сказал, что Вольвенд не заплатит? Судя по всему, он оправился и стал на ноги, как — меня не интересует! Банк атлантического побережья тоже ведь не лыком шит и знает, что делает. В конце концов судьбе наверняка угодно, чтобы я вернул себе прежнее состояние, коли этот малый так окреп!

— Дважды несчастный! Тот, чье имя Шаденмюллер, уже два года как скрылся, преемник его, Вольвендов компаньон, тоже укатил, полгода назад, а что до нынешнего единственного представителя фирмы, Вольвенда, то со вчерашнего дня он опять прекратил платежи, протесты сыплются градом, а контора якобы на замке.

Заландер вскочил, с сумкой в руке выбежал на середину комнаты и нерешительно огляделся. Но скоро более-менее взял себя в руки и вздохнул:

— Бедная моя жена! Я с таким удовольствием выделил у себя в книге ее утраченное состояние и проценты приплюсовал, намереваясь обеспечить его сразу по приезде! Теперь же оно снова у Вольвенда! У этого малого, который фальшиво поет и еще хуже декламирует!

Он смахнул с глаз набежавшие горькие слезинки. Вигхарт, необычайно взволнованный от сочувствия и возмущения, стоял рядом, уговаривая не терять времени.

— Прежде всего, — сказал он, — тебе незамедлительно надо в город, в вольвендовскую контору, чтобы убедиться, как там обстоят дела. Это на Винкельридгассе.

— Где это? Раньше такой улицы не было.

— Фешенебельная и тихая боковая улица в западном районе города; никаких торговых лавок, только блестящие металлические таблички на дверях домов и рядом, ты мигом отыщешь «Шаденмюллера и компанию». Я бы пошел с тобой, но, пожалуй, будет лучше, если я тем временем сообщу твоей жене о твоем приезде и соответственно ее подготовлю.

Заландер схватил его за плечо.

— Нет! — вскричал он. — Не ходи туда! Это мое дело, я сам! С тех пор как прибыл в Европу, я жене не писал, хотел сделать ей сюрприз и не думал, что так задержусь в Англии, где нужно было кое-что уладить и принять меры на будущее. И сейчас я никак не могу позволить, чтобы она узнала обо всем от постороннего. Лучше нам сперва встретиться.

— Как тебе угодно! Тогда я пойду с тобой, отведу тебя к нотариусу, мне кажется, без этого не обойтись; ведь дальше наверное нужно будет заявить протест. В конце концов у тебя есть регресс на твой Банк атлантического побережья, или как его там. А контора нотариата опять-таки уже не там, где была семь лет назад. Я только удивляюсь, с какой стати они в Рио так усиленно контактируют с Вольвендом!

Засим Вигхарт кликнул служанку, оплатил небольшой счет, и оба поспешили в фешенебельный городской район, на Винкельридгассе.