1

Осенью Венцель ездил по делам в Голландию, Англию и Америку. Когда он возвратился, в Германии уже чувствовалась зима. В Куксгафене шел снег, а между Гамбургом и Берлином заснежены были поля. Зима была необыкновенно ранняя.

Вернувшись в Берлин, Венцель немедленно ринулся, как бешеный, в работу. Планов он привез с собой без конца. Даже Гольдбаум, видавший виды, – и тот оторопел. Филиальное отделение в Англии и Америке, новые предприятия, германо-американский концерн в исполинском масштабе – все это уже зарождалось. Но и по части развлечений многое нужно было наверстать Венцелю. Кутежи, игра, театры, женщины. Дни проносились, как вихрь.

В это время Венцеля каждый вечер встречали в обществе Женни. Женни постоянно появлялась в новых платьях, манто, шалях.

За несколько дней до рождества он обедал с нею и толстым голландским банкиром в Адлоне. Они болтали и превосходно развлекались. Вдруг по залу прошуршала дама, на которой остановились все взгляды. Высокая копна рыжих волос отливала глянцем, как рой быстро движущихся золотых рыбок. Стройная, высокая, почти тощая фигура облачена была в смелое, экстравагантное платье. Ее профиль, надменно вскинутый, был отважен, даже дерзок. Два худощавых господина шли следом за нею, – по-видимому, англичане или американцы. Драгоценности сверкали, поступь у нее была вызывающая, вся избалованность и заносчивость ее касты овевали ее.

Голос ее донесся до слуха Венцеля, и он мгновенно насторожился. Этот голос был ему знаком, хотя она говорила по-английски. И вдруг он вспомнил, кто эта дама, привлекшая взгляды всех мужчин и женщин.

Глаза у него загорелись как-то по-особенному.

– Ого! – вырвался у толстого голландца возглас восхищения.

– Кто эта дама? – спросила Женни, от которой не укрылось волнение Венцеля. (Впоследствии она отчетливо вспоминала, как у нее сжалось в этот миг сердце).

Венцель напустил на себя равнодушный вид. Пожал плечами.

– Я с трудом ее узнал, – сказал он. – У нее теперь рыжеватые волосы, раньше она была брюнеткой. Это дочь старика Раухэйзена – Эстер Раухэйзен, ныне леди Уэсзерли.

Много лет назад он присутствовал на ее свадьбе, в замке старого Раухэйзена Шарлоттенру. О, не в качестве приглашенного, отнюдь нет! В качестве автомата, секретаря Раухэйзена он должен был исполнять различные небольшие поручения, хлопотать о паспортах, документах, посылать телеграммы. Он даже не был приглашен к столу. Она вышла замуж за сэра Джона Уэсзерли, сына лондонского судовладельца, и около года назад развелась. Сэр Джон, красивый белокурый, хорошо одетый и корректно причесанный, ничего не значащий малый, был совершенно равнодушен к женщинам. Такие ходили слухи. Итак, леди Уэсзерли, Эстер Раухэйзен, – снова в Германии.

Эта женщина, блещущая богатством и экстравагантностью, заняла мысли Венцеля. В этот вечер ему предстояло еще важное деловое совещание. Но он был рассеян, утомлен и попросил отложить переговоры на следующий день. Венцель утомлен! Гольдбаум поглядел на него в изумлении. В первый раз Венцель по такой причине откладывал дело. Не такой он был человек, чтобы бояться совещаний, хотя бы они длились до утра.

Что же это, черт возьми, нашло на него?

Венцель впал в задумчивость. Как это ни странно, у него уже не выходило из головы, как шла но зале эта женщина. Что за поступь!

Итак, Эстер Раухэйзен – в Берлине. В сущности, красива она не была, если приглядеться, но породиста. Мать была англичанка, очень родовитая. Профиль у Эстер был смелый, почти легкомысленный, но если посмотреть на это лицо спереди, оно казалось мечтательным, таинственным, загадочным. У Эстер были большие серые глаза и красивый, несколько властный рот. Скулы немного выступали, контур щек был угловат, – такою, во всяком случае, она запомнилась Венцелю. Она была привередлива, избалована, непостоянна, – представительница своей касты. Вдруг у Венцеля возникла странная, капризная мысль. «Эта Эстер Раухэйзен, – думал он, – несомненно стоит того, чтобы добиваться победы над нею. Это было бы неплохо! Не богатства ее привлекают меня, они были бы для меня обузой. Нет, – только сама женщина, пусть бы даже у нее не было ни гроша. И как бы это было забавно! Старик Раухэйзен лопнул бы от злости».

Эта мысль привела Венцеля в прекрасное настроение. На следующий вечер он поехал с Женни в цирк, и после представления они ужинали вместе в ее вилле. Давно уже Женни не видела Венцеля таким сияющим.

 

2

Венцель стал каждый день обедать и ужинать в Адлоне. Эстер, наконец, появилась вновь. На его поклон она ответила с обидной холодностью, надменно вскинув брови. За ее капризным лбом работала мысль, она напрягала память. Но вдруг словно вспомнила его. Приоткрыла губы, улыбнулась. Немного погодя, он подошел к ней с приветствием. Они обменялись несколькими словами, и Венцель вышел из залы.

На следующий день Эстер Раухэйзен уже исчезла. Она уехала в Санкт-Мориц, – это установил Штольпе.

С этого мгновения Венцель совсем изменился. Был мрачен, задумчив. Штольпе дано было поручение, которое его чрезвычайно обрадовало. Ему предстояло вырваться из Берлина, и он с радостным поклоном выслушал распоряжение Венцеля немедленно отправиться в Санкт-Мориц.

Через три дня поступил от него доклад: Эстер Раухэйзен остановилась в отеле Карлтон. Она усиленно занимается спортом и преимущественно проводит время в обществе английского майора Ферфакса и известного парижского банкира Блау. Штольпе заказал номера.

Макентин получил распоряжение заняться сборами в дорогу.

Венцель попросил одного из секретарей соединить его по телефону с адвокатом, который вел дело о его разводе. Он справился у адвоката о положении дела.

Оказалось, что оно не подвинулось вперед ни на шаг. Адвокат, по-видимому, ничего не предпринимал. Лиза по-прежнему противилась разводу. Венцель предложил ей крупную сумму, она требовала шестикратной.

– Пришлите мне ваш счет! – крикнул Венцель в телефон. Его голос звучал не слишком вежливо.

В тот же день он обратился к другому юристу, который слыл выдающимся специалистом по бракоразводным делам. Его звали Фольмонд. Это был человек спокойный, разумный, простой. Венцель изложил ему свое дело, и Фольмонд начал стрелять в него, как из пистолета, короткими вопросами.

– Это мы уладим, господин Шелленберг, – заявил затем Фольмонд характерней для него скороговоркой. – Мы нажмем на нее со стороны детей. Мы пригрозим фрау Шелленберг, что отберем у нее детей по суду. Мы докажем, что образ жизни фрау Шелленберг неспособен оказывать благоприятное влияние на воспитание детей.

Венцель перебил его:

– Я хотел бы, если можно, избегнуть этого пути.

– Это единственный путь, быстро ведущий к цели, – возразил адвокат. – Я сам неохотно пользуюсь им, я ведь тоже человек. Но по отношению к таким упрямым женщинам ничего другого не остается. Мы установим наблюдение за фрау Шелленберг, вы согласны на это?

– Этого я тоже хотел бы избегнуть.

– В таком случае вы никогда не добьетесь развода! Ну что, согласны? Мы будем наблюдать за фрау Шелленберг. А потом пустим в ход наши средства. Иначе нельзя, поверьте! В моей практике были сотни таких случаев. Я буду держать вас в курсе дела, господин Шелленберг.

В конце концов Венцель согласился на все, что предложил адвокат.

– Возможно ведь, что я женюсь вторично, – сказал он со смехом.

– Я понимаю вас, вы прежде всего желаете ясности отношений.

Венцель, разумеется, только забавлялся мыслью о возможной женитьбе. Но на всякий случай уже расчищал к ней пути. За последний год он совсем забыл о своих семейных делах.

Макентин законтрактовал аэроплан. В десять часов утра погружены были чемоданы, а десятью минутами позже машина поднялась на воздух. Макентин сейчас же открыл ручной саквояж, который взял с собой в кабину. Достал оттуда бутылку хереса, две рюмки и шахматную доску. Не успели они оставить за собою панораму Берлина, как уже увлеклись игрою. Макентин потирал руки. Наконец-то можно спокойно поиграть! Он с удовольствием раскурил сигару.

Пилот вдвинул в кабину записку: «Курить воспрещается».

Венцель ответил ему запиской: «Стройте несгораемые аэропланы».

Над Лейпцигом оказалось, что Венцель сделал грубую ошибку. Он чертыхнулся и сдал тщательно начатую партию. Сейчас же они приступили ко второй. Над Саксонскими горами попали в снежную бурю, но это их не интересовало. Когда они проносились над Нюрнбергом, партия была в выигрышном для Венцеля положении, но при перелете над Боденским озером выяснилось, что Макентин нашел хитроумный и коварный ход. Он вынудил обмен ферзями, и шансы Венцеля на победу были теперь незначительны. Макентин отчаянно добивался ничьей. Но Венцель боролся героически, между тем как машина летела над сверкающими, покрытыми снегом горными цепями. Наконец, ему не осталось ничего другого, как согласиться на ничью.

– Что за чепуха! – крикнул в ярости Венцель. – Я уже выиграл партию!

– Ха-ха-ха! – Макентин весело уложил доску в саквояж. – А вот и Санкт-Мориц! – сказал он, показывая на сверкающий горный массив, на целый край из льда и снега, лежавший перед ними. – Группа Бернины.

Двигатель умолк, и машина плавно окунулась в ослепительный солнечный свет.

– Это похоже на Нью-Йорк, – воскликнул Макентин, когда аэроплан несся вдоль многоэтажных отелей, блестевших на солнце тысячами окон.

– А вот и Штольпе! – Макентин показал на крохотную фигурку, с комической поспешностью семенившую по залитому солнцем снежному полю. – Как бежит!

Они прилетели.

 

3

И вправду, это был маленький Штольпе, запыхавшийся, сияющий, медно-красный от солнечного загара, кожа у него шелушилась на носу.

– Все ли в порядке? – спросил Венцель.

– Все, – ответил Штольпе. – Я купил за триста франков благосклонность швейцара и, к счастью, захватил номера. А вот и сани.

Едва лишь Венцель распаковал в отеле чемоданы, как солнце уже скрылось за вершинами гор. Массив Бернины вспыхнул мрачным пламенем, но потом на долину быстро надвинулся непроницаемый мрак. Венцель пообедал у себя в комнаге и рано лег спать, предварительно послав Женни краткую телеграмму. Впервые за много месяцев ему случилось рано лечь в постель. Он проспал до утра, полных двенадцать часов, ни разу не проснувшись. Когда, великолепно отдохнув, он вышел из отеля, то зажмурился от ослепительного света.

Широкая котловина, где притаился крохотный Санкт-Мориц, улавливала, как. вогнутое зеркало, солнечные лучи и отбрасывала их тысячами сверкающих огней. Воздух, ледяной от близости глетчеров, чистый благодаря бесконечным снежным полям, наполнен был радостным звоном санных бубенчиков. Все кишело смеющимися людьми в пестрых костюмах. На ледяных катках отеля поблескивали коньки, «бобы» со свистом проносились сквозь погруженный в снежную лавину горный лес, «скелетоны» с лязгом катились вниз по крутым ледяным желобам. Лыжники, с бешеной скоростью увлекаемые лошадьми, неслись вперед, окутанные облаком снега. Мчались целые вереницы санок, облепленных веселой молодежью. Лица покрыты медно-красным и бронзовым загаром. И повсюду – радость, смех, здоровье. Веселое место! Оно понравилось Венцелю.

В то время, как остальное человечество силилось одолеть тяжелый повседневный труд и не надорваться от изнурения, здесь разгульная кучка людей с утра до ночи лихорадочно трудилась над тем, чтобы выработать в себе усталость, необходимую для здорового сна. С пяти часов начинались танцы в дансингах и кафе. Джаз-банды грохотали. А в восемь странные существа, целый день кутавшиеся в плотную шерсть, прельщенные волнами электрического света, выскальзывали из своих коконов. Нежные шелка, нежная плоть, нежное благоухание. Совсем по вкусу Венцеля был этот уголок!

– Я велел оставить за нами этот стол, – услужливо сказал Штольпе и повел Венцеля в угол обеденной залы.

Не успели они окунуть ложки в суп, как появилась леди Уэсзерли в сопровождении обоих своих телохранителей, которые вели ее к столу.

Ее появление, как всегда, возбудило внимание зала. Все у нее сверкало и блестело: глаза, зубы, губы, волосы, плечи, руки. Вызывающе вскинув свой смелый профиль, она прошуршала и просверкала мимо. Улыбка светской львицы, привыкшей к победам, играла на ее темно-красных, накрашенных, надменных губах.

– Кто это? – в восторге пролепетал Макентин. Штольпе сделал ему знак.

Но Венцель сделался молчалив. Он сидел с нахмуренным лбом, со сжатыми челюстями, словно готовясь к атаке. Такой вид у него бывал всегда после того, как он на что-нибудь решался. Венцель Шелленберг и теперь принял решение, когда Эстер, блистая и сверкая, прошумела по зале, приковав к себе все взгляды. Что было мимолетной игрою воображения, стало теперь намерением. Он желал овладеть Эстер Раухэйзен любой ценой.

 

4

После обеда он поздоровался с Эстер в фойе отеля непринужденно и отнюдь не с тем почтительным выражением, с каким подходили к ней другие мужчины. Здесь, в фойе, гости отеля имели обыкновение отдыхать с часок после дневных трудов и обеденных тягот, чтобы набраться сил для бала или бара.

Эстер нисколько не удивилась, вдруг увидев перед собою Венцеля. В Санкт-Морице не счесть было всех ее знакомых из Парижа, Лондона и Берлина. Куда она ни поворачивала голову, везде в глаза бросались знакомые лица.

– Вы приехали сюда заниматься спортом, господин Шелленберг? – спросила она, улыбаясь и окидывая его быстрым, искушенным взглядом. Его лицо, его одежду, его манеру держать себя, – все она уловила в дробную долю секунды.

– Не я, а мои лошади, – ответил Венцель. – Я пущу скакать здесь своих лошадей, сам же буду избегать какого-либо напряжения.

Эстер нашла этот ответ забавным. Она познакомила Венцеля со своими спутниками. На их счет Венцеля уже в достаточной мере информировал Штольпе. Один из них был известный миллионер, парижский банкир Блау. Он принадлежал к числу самых богатых людей во Франции и удесятерил во время войны свое состояние. Другой – майор Ферфакс, сэр Стюарт Ферфакс из Лондона – был гольф-чемпионом Англии.

– Отчего, барон, не записались и вы на скачки по озеру? – спросила Эстер барона Блау.

– Мой тренер боится, что разреженный воздух повредит лошадям, – скучающим тоном ответил банкир, внимательно и без всякого стеснения уставившись на Венцеля своими черными, круглыми, меланхолически поблескивавшими глазами.

Банкир был изящный господин с иссиня-черными волосами, разделенными пробором и уже с легкой проседью на висках. В отличие от большинства других лиц, его лицо покрыто было не смуглым загаром, а болезненной синевой, своего рода синеватой глазурью. Выражение у него было высокомерное и скучающее, а нервно втянутые крылья носа производили такое впечатление, словно он все время был немного огорчен. У него была привычка иногда поднимать плечи и вытягиваться, словно он пытался стать выше ростом. Рост Венцеля как будто оскорблял его, казался ему как бы непомерным притязанием и вызовом.

Барон Блау, как и Венцель, не для спорта приехал в Санкт-Мориц. Правда, он каждое утро бегал в течение часа на коньках, ровно от десяти до одиннадцати, вычерчивая восьмерки на зеркально-гладкой поверхности принадлежавшего отелю катка. Каждые четверть часа он останавливался, чтобы пропустить через ноздри дым тонкой папироски. При этом он хмуро косился на других конькобежцев Одет он был в широкие клетчатые, черные с белым, бриджи и свитер броского голубого цвета, распотешивший Венцеля. Днем он играл в керлинг. Круглыми камнями вроде прессованных сырков, величиной с грелку, играющие стреляли в цель по гладкой полосе льда. Это была игра преимущественно для пожилых людей, очень увлекавшихся этим видом спорта. Они лихорадочно скоблили и мели маленькими метлами лед, чтобы увеличить скорость камня. Иногда казалось, будто кучка метельщиков суетится на льду. Этим исчерпывались занятия барона. Днем он показывался редко, но каждую ночь последним уходил спать.

Зато майор Ферфакс был типичным спортсменом. Ростом он был еще немного больше Венцеля, но худощав. Туловище и голова – кожа да кости. На его большом орлином носу шелушилась кожа, – так сильно загорел он на солнце. Усики у него напоминали маленькую красную зубную щетку, а его рыжеватые волосы строптивыми кустиками окружали лысеющий череп. Где у других людей находятся глаза, у майора было что-то вроде расплавленного серебра.

Утром майор обычно тренировался на «скелетоне». Лежа животом на низких санках, он срывался вниз по обледенелым колеям, наклонным, как кровельный скат. Он прикрепил к своим санкам два секундомера, которые мог пускать в ход во время бешеной гонки. Когда он летел вниз, его изогнутый нос был на расстоянии какого-нибудь вершка от твердой ледяной поверхности. Днем он правил рулем своего «боба» «Старая Англия». При этом он также лежал на животе, сжимая в сухих руках руль, устремив глаза в несущийся ему навстречу снежный путь. Он тренировался для больших гонок на «бобах», которые должны были состояться через две недели. На нем лежала леди Уэсзерли, а за нею – еще три спутника. Лорд Гэстингс, один из знаменитейших в Англии охотников на фазанов, управлял тормозом. Смертельную скуку выражало его бульдогоподобное лицо, когда «боб» мчал его в бездну. Вчера они опрокинулись, и лорд Гэстингс вывихнул себе руку.

Эстер, всегда окруженная роем поклонников, по-видимому, поместила этих двух телохранителей во главу списка претендентов на ее руку. Оба, по слухам, сделали ей предложение и ждали ее решения. Барон Блау предлагал ей свои миллионы, свои замки, свои рудники, свою провинцию в Тунисе, свою паровую яхту. Майор Ферфакс предлагал ей свое звание гольф-чемпиона Англии (это как-никак чего-нибудь да стоило), свое здоровье, свой рост, составлявший один и девять десятых метра, и свой железный кулак, которым он мог свалить лошадь. Денег у него не было, только долги. Оба они уже два года повсюду ездили следом за Эстер – в Египет, в Монте-Карло, в Париж, в модные французские курорты. Эстер таскала их за собою, не давая им окончательного ответа.

– Рад познакомиться с вами, господин Шелленберг, – сказал Венцелю барон Блау после того, как довольно долго мерил его бесцеремонным взглядом, – мы ведь, если не ошибаюсь, ставим себе одинаковые цели. – Он говорил по-французски, не изменяя голоса, на одной ноте, равнодушно, безучастно, словно в нем сидел посторонний человек, который только пользовался его голосовыми связками и его адамовым яблоком. У Венцеля изобразилось на лице изумление.

– Если я не ошибаюсь, это тот самый господин Шелленберг, с которым мы уже переписывались, – продолжал барон Блау, – который хлопочет о Соединенных Штатах Европы и мире между народами.

Венцель покачал головой.

– Я должен вас, к сожалению, разочаровать, господин барон, – ответил он, – вы говорите о моем брате. Я же лично не обольщаюсь такими иллюзиями и утопиями.

– Так это не вы? И вы сказали – иллюзии? О! – произнес барон разочарованно, но все тем же равнодушным, скучающим голосом.

– Барон Блау – делегат французского Красного Креста и фанатический пацифист, – объяснила Эстер.

Барон скользнул по ее лицу подозрительным, обиженным взглядом. Ему казалось, что Эстер презирает пацифистов. Подобно большинству светских дам она, по-видимому, предпочитала мужчин, готовых идти под пули. Подобно большинству этих дам она сама не знала причины такого предпочтения.

– Вы, стало быть, не считаете возможным длительный мир между народами? – снова обратился к Венцелю барон Блау, подняв брови.

– Не считаю, – сказал Венцель, снисходительно улыбаясь.

– И вы думаете, что войны должны происходить вечно?

– Я так думаю. Людям нужно иметь какую-нибудь ложь, ради которой они могли бы убивать и умирать.

Барон Блау отшатнулся.

Эстер перевела ответ Венцеля на английский язык, так как майор не знал никаких языков, кроме своего родного. Майор Ферфакс, как только понял эти слова, восторженно протянул Венцелю свою костлявую руку:

– Right you are! Right you are! – кричал он.

Но в этот миг к ним приблизилась маленькая круглая дама, темная, как орех, от загара, и взволнованно крикнула:

– Майор Ферфакс!

Майор нагнулся до земли, и она что-то шепнула ему в хрящеватое ухо. Ферфакс был, по-видимому, крайне поражен ее сообщением.

– Что сказала Пегги? – спросила Эстер с большим любопытством.

Майор ответил:

– Пегги говорит, что «Нэткрекер» на три секунды побил мое лучшее время, – «Нэткрекер» было название «боба», соперника по спорту.

– Вы сегодня слишком высоко брали виражи, майор Ферфакс, «Нэткрекер» поворачивает гораздо круче, – сказала Эстер с легким укором. Затем она обратилась к Венцелю: – Кстати, я завтра жду сюда моего отца, господин Шелленберг. Он несомненно будет рад встрече с вами.

«Радость его будет немного затуманена, – подумал Венцель с тихим ликованием в душе. – Она не знает тщеславия стариков, самого жестокого из всех тщеславий». И еще он подумал: «Этих двух молодцов я не боюсь. Что они такое? Ничто!»

Собеседники уже набрались новых сил и, чтобы убить время до бала, перешли в бильярдную. Эстер страстно любила играть на бильярде, а барона Блау эта партия вознаграждала за весь день ожидания. Он играл очень хорошо, со всеми тонкостями, каким научился в парижских бильярдных академиях. Майор не играл. Он следил за игрою, с трубкой в зубах, и наблюдал каждое движение Эстер Венцель хотел откланяться, но Эстер пригласила его последовать за ними. Она любила иметь в своей свите видных и осанистых мужчин.

Взгляды гостей, погруженных в глубокие кресла и еще переваривавших обед, провожали их. Слышалось шушуканье. Ее видели уже с пятью, иногда и с большим числом спутников, в иные дни их оставалось только двое, но сегодня появился уже новый. Красивая, соблазнительная женщина, конечно, но…

 

5

На рыночной площади деревни, посреди ослепительно-белых снежных масс, – ночью опять выпал снег, – Венцель увидел вдруг маленького, пожилого господина, походка которого сразу привлекла его внимание. Маленький господин кутался в толстую шубу, и голова его почти совсем была упрятана в высокую меховую шапку. Ноги были обуты в ботики с меховой подкладкой. В руке была палка с железным наконечником. Казалось, он ничуть не интересовался сутолокой на площади. Вереница саней, нагруженных пестро одетыми, смеющимися людьми, резво неслась по площади, но господин даже не повернул в ее сторону головы. По временам он останавливался и ударял палкою по какой-нибудь ледяной глыбе на своем пути, потом осторожно шел дальше. Позади него, на расстоянии нескольких шагов, гулял лакей. По походке, по своевольному, неуступчивому движению локтей Венцель узнал маленького господина. Это был Раухэнзен собственной персоной!

Совершенно секретно, как путешествующий инкогнито государь, прибыл в Санкт-Мориц король железа и угля, изобретатель комбинированной, вертикальной и горизонтальной, системы трестирования. В Хур его доставил салон-вагон. В закрытых санях он подъехал к отелю, и здесь посланный вперед секретарь уже позаботился о том, чтобы никто не узрел светлейшего лика. Раухэйзен не выносил больше вида людей, не выносил он также людских взглядов.

Весь день он прятался в своих комнатах, жил тихо, как мышь. Лишь изредка выходил он из отеля и с полчаса топтался по снегу. Он ведь приехал только повидаться с дочерью. Потом он возвращался к горе телеграмм, которая с каждым днем становилась все выше на его письменном столе.

– Мой отец здесь! – оживленно крикнула Венцелю Эстер. – Он пригласит вас к себе, как только немного отдохнет.

И, надвинув желтую с кисточкой шапку на дикую копну своих рыжих волос, Эстер разлеглась на «бобе».

– Поехали! – крикнул стартер, и «боб» тронулся с места мягко и бесшумно. Майор Ферфакс держал руль в худых, загорелых, костлявых руках, приковавшись глазами к блестевшему санному пути. На тормозе все с тем же выражением смертельной скуки сидел лорд Гастингс.

– Алло! Как поживаете? – крикнул он Венцелю, когда они проносились мимо.

Но «боб» уже засвистел и мгновением позже исчез между заснеженными деревьями.

Уже на следующий вечер Раухэйзен пригласил Венцеля к обеду. Венцель надел фрак и ждал старика с тихим ликованием в душе. Но испугался, когда увидел Раухэйзена, входившего в маленькую гостиную. Раухэйзен стал как будто меньше и тоньше, словно сжался от старости. Лицо было бледно, как мел, и покрыто желтыми пятнами. Он оглядел Венцеля своими живыми, проворными глазками и подал ему маленькую, дряблую руку, которая никогда не пожимала другой.

– Рад вас видеть, господин Шелленберг, – сказал он попытался скроить улыбку, которая должна была выразить любезность. – Вы все тот же, все еще в том возрасте, когда люди не меняются. Сколько лет мы не видались? А я вот…

Но он не выждал ответа. Поздоровавшись с бароном Блау, он поспешно направился к столу, словно ему нельзя было терять ни минуты. Ведь только ради дочери согласился он пообедать с этими двумя господами.

Барон Блау сейчас же заговорил своим монотонным, довольно высоким голосом. Он говорил оживленнее, чем обычно, о важных судоходных планах, касавшихся Средиземного моря. Чрезвычайно ими интересуясь, он пытался, как казалось Венцелю, заинтересовать ими и старика Раухэйзена. Тот почти не прикасался к еде и слушал его рассеянно. Однако, немного погодя, покачал своей маленькой головою.

– Средиземное море, – сказал он, не поднимая глаз, – со времени войны еще больше утратило свое былое значение. Оно сделалось второстепенной лужей, в которую я не послал бы и тысячи тонн.

Барон Блау ответил не сразу. Его бледное лицо мало-помалу покрылось своеобразным светлым румянцем. Его темные глаза загорелись. Пренебрежительный тон, которым Раухэйзен отмахнулся от его планов, оскорбил его. Но он отнюдь не признал себя разбитым. Ведь его целью как раз было оживить судоходство по Средиземному морю.

– Вам угодно было сказать: второстепенная лужа, – воскликнул он, все еще с обидой в голосе. – Это во всяком случае немного преувеличено. Подумайте только: Франция, Италия, Египет…

Но Раухэйзен уже не отвечал. Он давно отвернулся от этой темы. «Как мог составить себе состояние этот барон?» – думал он.

Тут Эстер принялась рассказывать про Египет, где она провела последнюю зиму.

– Какая это дивная страна, папа, какая сказочная страна! И при этом полный комфорт, все удобства. Тебе надо непременно с нею познакомиться. Поезжай со мною в Египет, папа!

– У меня нет времени для такого большого путешествия, дитя мое, – ответил Раухэйзен.

Венцель указал, что теперь можно в несколько часов перелететь в Египет. Эстер восторженно ухватилась за это предложение.

– Да, полетим, папа! – воскликнула она.

Но Раухэйзен покачал головой:

– Я слишком стар, – ответил он. – Я боюсь воздуха. Новое поколение побороло эту боязнь.

Потом он заговорил с Венцелем об экономической будущности Германии. Могло почти показаться, что он, самый смелый из всех, он, чья отвага не знала колебаний, кто диктовал народному хозяйству законы, кого все уважали как мастера, – что этот человек внезапно совсем утратил решительность. Ему рисовались затруднения, препятствия, неясности, сквозь, которые не мог прозреть его взгляд. Возникали новые вопросы, проблемы, казавшиеся с первого взгляда неразрешимыми.

– Недавно я долго беседовал с вашим братом Михаэлем, – сказал он. – Ваш брат осознал эти проблемы. Он пытается в них проникнуть. Во многом он меня убедил, например, в том, что мы должны воспитать новое поколение здоровых рабочих, если не хотим вскоре потерпеть поражение на мировом рынке. И во многом другом. Никогда еще не скоплялось так много проблем, никогда их решение не казалось более трудным. Нам нужно набраться мужества.

Венцель смотрел на экономическую будущность Германии оптимистично. Высказывал более бодрые взгляды.

– Возможно, что зрение у вас острее, чем у меня, – ответил Раухэйзен. – Ваши глаза моложе. – Он встал, чтобы уйти к себе. – Мы еще увидимся, господин Шелленберг, – сказал он, прощаясь, – мне хотелось бы еще потолковать с вами о том, о сем.

Но Раухэйзен сказал неправду или забыл об этом, потому что Венцелю больше не пришлось с ним говорить. Старик исчез так же таинственно, как появился.

 

6

Теперь уже и Венцель принадлежал к свите Эстер наряду с бароном и Ферфаксом, словно всегда был в таком положении. День за днем проводил он в ее обществе. На санях, на ледяном катке, на танцах, в бильярдной комнате и ночью в баре, где грохотал джаз-банд. Здесь царила Эстер, высоко вознесенная над всеми, как королева. Открытая и непринужденная манера Венцеля, по-видимому, нравилась ей. Часто она разражалась громким смехом при его остроумных и саркастических замечаниях. Тогда барон Блау обиженно и беспокойно ерзал на стуле. Но глаза английского майора блестели самоуверенно: в гонках на «бобах» он взял первый приз! «Нэткрекер», его опасный соперник, опрокинулся на крутой кривой в третьем заезде.

Однажды, когда сильная буря нагнала вихри снега и мрак на отель, Эстер внезапно позвонила в комнату к Венцелю и попросила его к себе на чашку чая.

– У меня к вам сегодня большая просьба, – сказала она, когда он вошел к ней, и не было у нее на губах дерзкой, подчас легкомысленной улыбки. Она казалась серьезною, и ее большие глаза глядели задумчиво и немного мечтательно. – Я, правда, боюсь, что моя просьба будет вам не особенно приятна, но должна ее все же высказать.

– Я к вашим услугам, – с удивлением ответил Венцель и посмотрел ей в глаза.

– Садитесь, господин Шелленберг. Слушайте. Я вас видела однажды, когда была еще молоденькой девушкой. Мне сказали: сегодня был офицер, на руках у которого умер твой брат. Я очень любила брата, это был прекрасной души человек. Не расскажете ли вы мне, как он умер?

Венцель нахмурился.

– Зачем? – сказал он, собираясь встать. – Зачем это вам? Забудем про это!

– Я прошу вас об этом, господин Шелленберг! И прошу вас сообщить мне все подробно и тщательно, не умалчивая ни об одной, хотя бы незначительной с виду, мелочи. Обещаете вы мне это?

– Вы раскаетесь, – сказал Венцель и приступил к рассказу.

Он рассказал о тех страшных днях, о том еще более ужасном часе, когда молодой Раухэйзен истекал кровью у него на руках.

– Ступайте, – тихо сказала Эстер, закрывая рукою глаза.

– Я знал, что вы раскаетесь в этом. Зачем касаетесь вы этих вещей? Они – в прошлом, – сказал Венцель и откланялся.

Но на следующий день опять звенели бубенцы на санках, солнце сверкало и пылало, конькобежцы завтракали на катке, не снимая коньков, «бобы» проносились сквозь заснеженный лес. Вечером опять танцевали в баре, и только порою Венцелю казалось, будто Эстер избегает его взгляда.

 

7

Еще утром Эстер составляла большую программу на предстоящую неделю, а в полдень, следуя внезапной прихоти, объявила, что завтра утром уезжает в Париж.

Друзья устроили ей прощальный банкет, и копна ее огненно-красных волос не больше, чем на ширину ладони, возвышалась над горами цветов, нагроможденными на столе. Эстер сияла и наслаждалась своим триумфом.

Вестибюль отеля был уже весь уставлен ее чемоданами. А в углу громоздились элегантные новенькие чемоданы барона Блау, который не мог отказать себе в удовольствии лично проводить Эстер в Париж. Майор Ферфакс был вынужден, как это ни было ему трудно, остаться еще на неделю в Санкт-Морице, так как должен был участвовать в гонках на скелетонах. Утром поданы были сани: одни – для Эстер и барона Блау, другие – для цветов, а третьи – для прислуги.

– Будьте здоровы, Шелленберг! – со смехом сказала Эстер Венцелю по-английски. – Я надеюсь свидеться с вами.

Венцель велел поставить Эстер в купе исполинский букет чайных роз, который заполнил собою целый угол.

– О, да и здесь цветы! – воскликнула Эстер голосом обрадованного ребенка и вынула карточку из букета. – «Венцель Шелленберг», – прочитала она, – это оригинально!

Она совсем не заметила, что Венцель до этой минуты еще ни разу не подносил ей цветов. Она просто не сомневалась в обратном. Все присылали ей цветы, – значит, и Венцель. Его оригинальная мысль напомнить еще раз о себе понравилась ей.

Она не знала, что Венцель действовал согласно особому плану.

Когда в Парижском Hôtel de Ritz Эстер вошла в свои аппартаменты, то, разумеется, уже и эти помещения наполнены были цветами. Парижские друзья поздравляли ее с приездом. Между тем как прощальные букеты из Санкт-Морица увядали где-то в мусорной яме закопченного вокзала, здесь, как по волшебству, возник уже новый цветник: сирень, розы, ландыши, тюльпаны, нарциссы.

А этот огромный букет желтых роз разве не похож на букет Шелленберга, на тот, который в Санкт-Морице совершенно заполнял собою угол купе? Точь-в-точь такой же по цвету, по величине.

Она схватила карточку: «Венцель Шелленберг!»

– Что такое?! Венцель Шелленберг! – сказала Эстер тихо и удивленно.

Она задумалась, быстрым взглядом обвела комнату. Что-то было странное в этой истории. И вдруг она сообразила: Венцель мог, разумеется, по телеграфу заказать букет в одном из парижских цветочных магазинов. Мог точно указать форму букета и цвет, но карточка… как попала сюда его карточка?

Она допросила лакея. Он ничего не знал. Букет был доставлен в гостиницу вместе с карточкой.

«Это необыкновенно странно и загадочно, – твердила Эстер, ломая себе голову над этой загадкой и не зная, как ее разрешить. – Этот Шелленберг замечательный малый, – думала она, – и у него бывают забавные идеи. Но ведь мой отъезд произошел так внезапно, что у него никак не могло быть времени послать сюда карточку в письме».

Но, когда часом позже Эстер, блистая и сверкая в дивном новом парижском туалете, появилась в обеденной зале, – кто стоял там, с бронзовым, почти черным, Как у негра, лицом (благодаря контрасту с фрачной манишкой), с блестящими зубами и с такими смуглыми руками, что ногти на пальцах казались коралловыми? – Венцель!

Барон Блау, провожавший Эстер в залу, воззрился на Венцеля, как на привидение. В первый миг он подумал, что это магия, коварная и во всяком случае неприятная магия и он плохо скрыл свою досаду гримасою изумления. Он ничего не имел против Шелленберга, о, решительно ничего но эта рослая, здоровая, пышущая силой фигура все время действовала ему на нервы. «Этот человек швыряется скалами, – думал он, – у него всегда такой вид, словно он готов на насильственные действия, а когда он смеется нужно затыкать себе ватою уши».

– Честное слово, это Шелленберг! – звонко воскликнула Эстер, озадаченная, обрадованная, польщенная. Она в один миг все поняла.

– У меня тоже срочные дела в Париже, – со смехом сказал Венцель и потряс ее руку.

Никакой магии тут не было. Венцель со следующим поездом уехал из Санкт-Морица в Цюрих, а из Цюриха перелетел в Париж на почтовом аэроплане. Он уже в полдень прибыл сюда.

С покорной усмешкой барон Блау уселся за стол. Голос его звучал пронзительно и обиженно. Он ведь надеялся провести, наконец, несколько дней наедине с Эстер, без этого ужасного гонщика и всех остальных, непрестанно целовавших кончики пальцев Эстер. Да, с этим грубым малым шутки, видно, плохи! Как он узнал, в каком они остановятся отеле? И как он настойчив во всем! А эта наивная назойливость… Тонкостью чувств он, очевидно, не блещет.

– Господин Шелленберг в Париже первый раз, барон, – сказала Эстер.

Барон все еще не пришел в себя.

– В первый раз? – равнодушным тоном переспросил он. – Возможно ли это? Как же вам нравится Париж?

Некоторым утешением послужило барону то, что Венцель был прямо опьянен Парижем.

– Поистине стоит, мой милый барон, приближаться к Парижу на высоте тысячи метров, – воскликнул Венцель. – Сначала на горизонте появляется бурая туча пыли, как самум в пустыне, потом над тучею пыли возникает мираж, фата-моргана, – какая-то мечеть, белоснежная и прозрачная. Я не верил своим глазам и готов был подумать, что мы заблудились в воздухе. Эта белоснежная мечеть – вовсе не мечеть, как мне позже сказали, а Сакре-Кер. Туча пыли редеет, показывается целый квартал города, и внезапно туча исчезает совсем, и необъятный город с миллионами сверкающих окон простирается от горизонта до горизонта.

Венцель успел уже за четыре часа изъездить в автомобиле город во всех направлениях. Он видел такие кварталы, которые барону, исконному парижанину, известны были только по названию, Он подметил такие народные привычки, о которых никогда не догадывался барон. Установил существование целого ряда промыслов, о которых барон не имел никакого представления.

«Какая жизненная сила!» – думал барон Блау, меланхолически глядя на говорившего.

– Я покажу вам Париж, Шелленберг, – воскликнула Эстер. – Тут множество театриков, кафе и дансингов, где вы еще можете наблюдать настоящую парижскую жизнь. Хотите сопутствовать нам, барон?

– Вы знаете мое глубокое отвращение к такого рода вещам, дорогой друг. Зачем же вы меня мучаете? – с обиженным видом ответил барон.

– В таком случае нам придется, к сожалению, отказаться от вашего общества. О, это будет чудесно, Шелленберг! Мы оденемся совсем просто, иногда будем даже переодеваться апашами. Так поведу я вас по всему тайному Парижу, если хотите.

– Разумеется, хочу! – сказал Венцель.

Барон Блау с досады затеял ссору с официантом. Ему противна была эта склонность Эстер таскаться по подозрительным местам. Бледная глазурь его лица окрасилась легким, своеобразно светлым румянцем.

– Когда мы начнем наши странствия? – спросил Венцель, находившийся в прекрасном настроении.

– Хотя бы сегодня, – ответила Эстер.

– Идет! Начнем сегодня!

Но барон Блау заявил торжественный протест. Устремив на Эстер меланхолический взгляд своих телячьих глаз, он напомнил ей с огорченным лицом, что первый вечер она обещала своим друзьям. Ах, теперь было ясно, что сам черт принес на спине этого малого в Париж!

Чуть только у Эстер выдавался вечер, свободный от обязательств по отношению к ревниво обступившим ее друзьям, она скиталась с Венцелем по этому большому, жуткому городу, в котором кроется больше тайн, чем в любом другом городе на свете, за исключением разве крупных городов Китая. Они ходили в театры, где ставились грубые фарсы, где зрители принимали участие в спектакле и перебивали актеров своими замечаниями. Ходили в варьете, в кабаре, в погребки преступников, в кафе художников. Там и сям им случалось видеть и слышать вещи, не слишком приличные. Эстер хохотала до упаду. Так как Венцель владел французским не слишком хорошо, она исполняла обязанности переводчика.

– Это довольно крепко сказано, – объясняла она.

– И хорошо, что крепко. Все народы, наделенные здоровьем и воображением, выражаются крепко.

Они ходили на студенческие балы, в бары, где танцовщицы выступали нагишом. Бродили ночью по рынку, между горами овощей и цветов и ели в маленьких трактирах суп с луком, приготовленный для грузчиков. Это было восхитительно, и никогда еще Венцель не чувствовал себя лучше. Что за дивный город, до краев полный сил!

Близость этой избалованной и капризной женщины, которая каждый вечер, каждый час была иною, действовала на него, как крепкое вино. Его взгляд скользил по ее нежному затылку, где вились совсем тонкие, отливавшие золотом волоски. Его взгляд покоился на ее накрашенных розовых губах, которые ему вскоре предстояло целовать, – он это знал. Его взгляд покоился на ее щеках, тоже накрашенных и тоже обреченных его поцелуям. И тогда исчезнет у нее с лица легкомысленная, фривольная усмешка! Берегись! Берегись! Его взгляд покоился на ее узких, дивно выхоленных руках, которых ждали его руки, чтобы их сжать. Его взгляд скользил по всему ее телу, каждую линию которого он вскоре изучил и которому суждено было сгореть под его лобзаниями. Берегись, Эстер Уэсзерли! Порой в его глазах так ясно читались дикость и вожделение, что она их чувствовала, и ничто не приводило Эстер в большее смятение, чем его дрожащий от возбуждения голос… Но лицо ее оставалось холодным и непроницаемым.

Посещения различных кафе и театриков давали повод к некоторым вольностям, невозможным в обеденной зале отеля или при ярком освещении большого театра.

– Красивее затылка, чем у вас, я еще ни у одной женщины не видел, – сказал Венцель.

Эстер сердито вздернула брови.

– Вы можете рассматривать меня сколько хотите, – ответила она. – Но я не желаю, чтобы вы говорили о своих открытиях.

Однажды желание Венцеля поцеловать эти накрашенные розовые губы стало так непреодолимо, что он, не задумываясь, взял Эстер в объятия, когда помогал ей выйти из автомобиля, прижал к груди и поцеловал.

Эстер совершенно опешила. Открыв рот, она уставилась на Венцеля не зная, что сказать. Никогда в ее жизни на это не осмелился ни один мужчина, да еще перед подъездом отеля, через стеклянные двери которого на них смотрел ночной швейцар.

– Какой вы сумасшедший! – тихо сказала она укоризненно и наставительно, входя в отель.

 

8

Несколько дней об Эстер не было ни слуху ни духу. Венцель ждал, но, когда наступал час их обычных встреч, а она не появлялась, он выходил из отеля и окунался в водоворот Парижа.

Как ни любил и ни желал он эту женщину, она могла бы десятки лет прождать, прежде чем он сделал бы первый шаг к примирению. Как ни снедала его тоска по ней, в этом городе были тысячи соблазнительных и красивых женщин, болтовня которых чаровала, тела которых восхищали его. Как ни тосковал он по ней каждую минуту, он пил жизнь полными глотками и нимало не предавался сентиментальным грезам. Здесь – Венцель Шелленберг, тут – Эстер Уэсзерли, а там – Париж.

Обедал Венцель обычно в отеле. Эстер со времени того происшествия избегала обеденной залы. Но однажды появилась в ней с бароном Блау и белокурым, миловидным, чрезвычайно тщательно одетым молодым человеком. Она подозвала Венцеля к столу, словно между ними ничего не произошло.

– Вы должны пообедать с нами! – воскликнула она. – Позвольте познакомить вас с сэром Джоном, моим бывшим супругом. Как видите, мы остались добрыми друзьями.

На следующий же вечер они совершили, как ни в чем не бывало, одну из своих обычных вечерних экскурсий, в пригородный танцевальный зал.

Несколько дней спустя Венцель уехал в Берлин, но через пять суток уже опять был в Париже.

9

Уже начинало смеркаться. Держа маленького Георга на руках, Христина стояла на опушке леса – в том самом месте, где раньше находились первые рабочие бараки, – и смотрела на дорогу. Целый час уже стояла она тут и ждала. Ее лицо в свете сумерек отливало синевою, вечерний ветер играл платком на ее узких плечах. Наконец, она заметила вдали Георга. С маленьким чемоданом в руке он приближался быстрыми шагами. Увидев жену и ребенка, он побежал. Побежала и Христина.

– С приездом! – крикнула она и протянула ему ребенка.

Георг приласкал дитя и поцеловал Христину. Она обвила его руками, смеялась от радости, и слезы заливали ей лицо.

Георг отсутствовал целых четыре дня. В первый раз с того времени, как она приехала в «Счастливое пристанище», они расстались. Эти четыре дня показались Христине бесконечными. Никогда раньше она и не поверила бы, что так долог может быть день! Каждый вечер выходила она с ребенком на дорогу, хотя знала, что Георг только сегодня мог вернуться. Наконец-то, наконец, он снова с нею!

– Что у вас делается, и что нового? – спросил Георг.

– Кипа писем! – ответила Христина, положив руку на плечо Георгу. – Я записала все телефонные разговоры, а затем, – совсем забыла сказать, – план «Счастливого пристанища» вернулся из Берлина.

– Утвержден? – Георг остановился и замер в ожидании.

– Да, утвержден. «Утверждается. Шелленберг», – написано с краю.

С ребенком на руках Георг от радости стал плясать на дороге.

– Великолепно! – кричал он. – А все-таки придется мне еще внести в него улучшения! Чего я только не видел за эти дни! Вот погоди, я тебе расскажу.

Уже показались огни «Счастливого пристанища». Поселок раскинулся широко. Большие окна мастерских и длинные ряды рабочих бараков светились в сумраке. Те три ярко освещенных окна – это гостиница, постоялый двор, где командовала тетушка Карстен, болтая и тараторя с утра до вечера. Рядом мерцал небольшой огонек. Это была лавка мясника Морица. Он еще работал? Спокойно светившееся окно справа – дом отставного преподавателя, который взял на себя заведывание школой. И остальные разбросанные огни – дома поселенцев, приехавших со своими семьями в «Счастливое пристанище». Врач, сиделка, торговцы, ремесленники. Тут были уже представлены почти все профессии. Дальше, над каналом, ярко сверкал ряд окон. Ночью это было похоже на вокзал. Это были мастерские обосновавшейся здесь велосипедной фабрики. Только что ее сирена огласила тихий вечер.

Да, поистине настоящим городком стало уже «Счастливое пристанище». Его будущий облик уже узнавался в захвативших большое пространство очертаниях.

Стоял конец мая, над садами поднималось влажное дыхание плодородия, огромные насаждения благоухали.

В честь свидания Христина приготовила пышный ужин. Пожертвовала одним из своих петушков, как ни обливалось кровью ее сердце, – она любила своих животных, а этого петушка, в буквальном смысле слова, вырастила у себя на груди. Он был хворым цыпленком, и она носила его на груди, чтобы согреть. Поставила она также на стол редиску и свежий, молодой салат, все из своего огорода, и – это было сюрпризом для Георга – тарелку земляники – дивных, больших, безукоризненных ягод.

– У тебя уже земляника поспела? – с изумлением спросил Георг, когда они сели за стол.

– У меня есть маленький парничок, я его никому не показываю, – со смехом ответила Христина.

Георг дивился величине и блеску ягод.

– Я вижу, ты уже подглядела у огородников их тайны.

Затем он приступил к рассказу. Георг не мог прийти в себя от впечатлений. Чего он только не видел!

– Просто невероятно, что они там понастроили, Христина! Непередаваемо! Мы все были просто вне себя от восторга, и все поздравляли Шелленберга.

Он побывал в большой колонии «Новый край», куда Михаэль Шелленберг пригласил многих своих сотрудников. «Новый край» – это была группа из восьми вновь основанных и строившихся городов, промышленных городов-садов, мощно раскинувшихся посреди огромной степи, которая тянется от Ганновера вверх к Люнебергу и к Эльбе. От Срединного канала в Ганновере отвели новый канал, который должен был иметь много ответвлений и, пересекая степь, соединяться с Эльбой. Сооружение этих каналов требовало многолетней работы. Толпы безработных, роты молодых добровольцев и батальоны отбывавших наказание заняты были там. На этой сети каналов расположены были группы городов, разбивка их была уже окончена, и постройка частично начата. Огромные сады, леса, парки. Исполинские участки отведены под промышленные предприятия. Миллиону людей предстояло обрести родину в «Новом крае».

Пыль, дым, машины, паровые плуги, тракторы, катки, рабочие бригады. А раньше там не было ничего, кроме жалкого леса, иссохшей почвы и бесплодной степи. Георг рассказывал без умолку.

– Но теперь за работу, Христина! – воскликнул он вдруг, нетерпеливо вскочив. – Не будем терять ни одного часа.

Дверь в комнату, где спал ребенок, была открыта. Георг прикрепил кнопками к чертежному столу план «Счастливого пристанища» и принялся еще раз проверять его на основании своих новых сведений. В общих чертах планы составлялись строителями Шелленберга. Но заведующий каждой станцией обязан был продумать ее план во всех подробностях. Нужно было предусмотреть все детали с точки зрения будущего развития колонии.

Вдоль канала тянулась заводская территория, посредине – большие сады. Тут предусмотрено место для будущих парков, присутственных мест, церквей, школ. Это сердце города. Через пять лет можно будет приступить к этим постройкам. Единственная уже начатая постройка – это флигель школьного здания. Предусмотрено было также место для гавани на канале. Город предполагалось опоясать парком, который образовал бы переход к сельскохозяйственным землям, предназначенным для прокормления будущего города.

– Я не совсем доволен расположением вокзала, – взволнованно сказал Георг. – Надо еще раз всесторонне все продумать.

Христина стояла рядом с ним и усердно рассматривала план, который научилась читать не хуже Георга. Она, как и он, видела перед собою воздвигнутый город.

– Может быть, прежнее место было все-таки удачнее выбрано, Георг?

– Надо нам все еще раз обдумать, Христина, – повторил Георг, и лицо у него горело от возбуждения.

Христина щекою касалась его головы. Она была счастлива. И как спокойно спал ребенок!

 

10

Лиза Шелленберг провела всю зиму на итальянской Ривьере. Не для своего удовольствия, а чтобы излечиться от легкого воспаления голосовых связок, которое мешало ей петь. Легкая хрипота, замечавшаяся даже при разговоре, исчезла, и, когда в Германии установилась теплая погода, Лиза вернулась в Берлин.

Устав от дороги, она первый вечер посвятила детям, чувствуя к ним после долгой разлуки невыразимую нежность. Осматривалась в своей квартире, которая казалась ей чужою. Телефонировала всем своим знакомым и принялась, наконец, просматривать письма за последнюю неделю, которые ей уже не пересылали в Италию. Ничего интересного. Бессовестное предложение одного концертного импрессарио совершить турне по провинции без всякого гонорара, – о нет, благодарствуйте! А вот какой-то конверт, по-видимому, из официального учреждения. Она не любила официальных бумаг и с обиженным лицом взяла в руки этот конверт, покусывая папироску. Она любила общество, веселую болтовню, Шопена, но не любила вещей, напоминавших ей, что у нее есть обязанности по отношению к человечеству, к обществу, к государству. Ее куда-то вызывали… возмутительно было, что существовали учреждения, имевшие право располагать ее временем.

Но, едва лишь заглянув в бумагу, она так побледнела, что ее светлые, белокурые волосы показались бы темными, а ее синие глаза – серыми, как темный шифер. Папироса выпала из пальцев и продолжала дымиться на куске бумаги.

– Что это?

Глаза у Лизы остекленели от испуга. Как это может быть? Вызов в суд на такой-то день. Венцель подал прошение о разводе.

Вдруг все тело у нее запылало, как на костре. Она вскочила потрясенная и отшвырнула бумагу от себя. Да как же это все возможно? Не с чертом ли самим она имеет дело?

А вот письмо от адвоката Венцеля, который уже несколько месяцев бомбардировал ее письмами. По поручению Венцеля, он сообщал ей, что тот готов ее блестяще обеспечить в случае немедленного ее согласия на развод, в противном же случае он не остановится перед крайними мерами. О, конечно, она имела дело с мерзавцем и чертом в то же время. Лиза кинулась в детскую, сорвала детей с кроватей, прижала их к груди, осыпала поцелуями.

– Они хотят отнять вас у меня! – кричала она.

Заспанные, испуганные дети заплакали. Гергард взглянул на нее серыми глазами Венцеля.

– Кто хочет нас отнять? – спросил он с мокрым от слез лицом.

– Кто? Папа – вот кто!

О, теперь ей уже стало немного легче. Мысли опять пришли в порядок. Слишком силен был удар. Она позвонила по телефону Михаэлю, и тот сказал, что будет еще часа два в своем бюро и ждет ее.

Лиза немедленно села в автомобиль. В начале десятого часа она подъехала к дому Михаэля. Михаэль сидел за своим письменным столом, утомленный, изнервничавшийся, и диктовал письма Еве Дукс.

– Сейчас я буду к твоим услугам, Лиза, – сказал он с усталою улыбкой. Ева безмолвно встала и вышла из комнаты.

– Ну, как твой голос? – спросил Михаэль.

Тут только он заметил необычайное волнение и бледность Лизы. С ее ресниц закапали слезы. Его лицо омрачилось…

– Старая история? – спросил он. – Отчего вы не можете расстаться мирно?

Эти бесконечные переговоры о разводе замучили его.

Лиза бросила на стол письмо адвоката и вызов в суд.

– Прочти это, Михаэль, прочти! – крикнула она. – Венцель негодяй! Отъявленный негодяй!

– К чему эта горячность, Лиза? – сказал Михаэль и досадливо наморщил лоб. Он пробежал обе бумаги.

Лиза расплакалась.

– Ты должен мне помочь, Михаэль! – взмолилась она. – Я этого дольше не выдержу! Неужели я в самом деле такая женщина, которой нельзя доверить воспитание детей?

Михаэль посмотрел на нее ясным взглядом.

– Я ни о чем не хочу спрашивать, – сказал он, подумав немного. – Это твои частные дела, они меня не касаются. Советую тебе, как советовал всегда: разведись мирно с Венцелем. Завтра утром я переговорю с вашими адвокатами и постараюсь быть посредником.

– Венцель шатается с этой леди Уэсзерли по парижским шантанам. Я знаю, чего он хочет! – крикнула Лиза.

Она провела тревожную ночь и заснула только под утро. Телефонный звонок адвоката разбудил ее. Юстиции советник Давидзон просил ее заехать к нему еще в утренние часы.

Юстиции советник сначала бегло просмотрел документы, затем принялся изучать их весьма основательно. Он даже поворачивал их, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь на оборотной стороне. Наконец, забарабанил волосатыми пальцами по столу. Теперь он сосредоточился настолько, что мог вспомнить все подробности дела Венцеля Шелленберга против Елизаветы Шелленберг.

– За вами наблюдали, сударыня, – объявил он вдруг.

– Наблюдали? Кто? – Лиза побледнела.

– Из письма моего коллеги явствует, что вы в течение нескольких месяцев находились под наблюдением.

– Это подлость!

– Да, это, конечно, некрасиво, – ответил Давидзон и покачал головой. – Есть, видите ли, адвокаты, которые не останавливаются ни перед какими средствами. Спрашивается только, в какой мере эти наблюдения соответствуют истине. Вы провели три месяца на итальянской Ривьере. Мой коллега утверждает, что в продолжение двух месяцев у вас гостил и проживал вместе с вами один друг. Некто, – позвольте-ка поглядеть, – некто доктор Фридрих, жительствующий на Ахенбахштрассе, 5. Это верно, сударыня?

Глаза у Лизы сверкнули.

– На такие вопросы я не отвечаю! – сказала она.

Юстиции советник снисходительно улыбнулся.

– Мне, своему адвокату, вы могли бы спокойно ответить, сударыня. Вы были несколько неосторожны, но, пожалуйста, не волнуйтесь. Мой коллега утверждает далее, что и в Берлине вас уже иногда навещал этот друг и уходил от вас только утром.

– Это утверждение – презренная ложь! – крикнула Лиза.

Адвокат опять снисходительно улыбнулся.

– Вам не следует волноваться. Быть может, у вас ненадежная прислуга. Так мне кажется. Здесь указаны числа.

Лиза поклялась себе рассчитать сегодня же обеих горничных. (И одну из них действительно рассчитала: польку, которая не выдержала ее строгого допроса и выдала себя. Лиза отвесила ей две оплеухи и в тот же час выгнала ее вон.)

– Что касается детей, – продолжал адвокат, – то к этому не стоит относиться серьезно. Вы докажете, что дети получают тщательное воспитание и не остаются целые ночи без присмотра, когда обе служанки уходят веселиться.

– Все это возмутительно! Нельзя выразить, как все это возмутительно, и какая это бесстыдная ложь!

– Знаю, знаю, – успокоил ее адвокат. – Это все не беда. А вот еще замечание, которое мой коллега весьма бестактно счел нужным включить в свое прошение, замечание… позвольте, мы его сейчас найдем. Он утверждает, будто вы через несколько дней после рождения первого ребенка выразились о нем так: несколько фунтов мяса – и какой уродец!

Тут Лиза в негодовании вскочила:

– Мне приходится иметь дело с самым низким на свете подлецом и проходимцем! – закричала она.

Адвокат тоже встал и, сделав умоляющий жест, попросил ее сесть и не волноваться.

– Ведь это не имеет значения. Вырвалось ли у вас такое замечание, или не вырвалось, это все равно. Но ваша неосторожность, сударыня, должен прямо сказать, нимало не улучшила вашего положения. Суд может как-никак усмотреть в этом факт прелюбодеяния и объявить вас виновной стороной.

– Как? Меня? – перебила его Лиза, безмерно изумленная. – Я докажу, что Венцель прелюбодействовал с десятком женщин.

Адвокат покачал головой.

– Вы не знаете законов, сударыня! Это все-таки может случиться, и нам безусловно нужно с этим считаться. Но в этом случае, сударыня, господин Шелленберг был бы свободен от каких-либо обязательств по отношению к вам.

– Как?

– Не умолчу и о том, что суд в этом случае может постановить не оставлять впредь детей на вашем попечении.

– Ну, тогда ваши законы не стоят ничего!

Во внимание ко всем этим обстоятельствам и так как положение бесспорно ухудшилось в значительной степени, адвокат посоветовал согласиться на мировую. Он постарается добиться наилучших условий.

Но Лиза и слышать не хотела о полюбовной сделке. Венцель «сжег последний мост», и этого замечания относительно нескольких фунтов мяса она не простит ему до конца своих дней. Детей она боготворит. Венцелю это отлично известно, и все же он велел своему адвокату написать эту гадость. Она ведь совсем не отрицает, что когда-то у нее с языка сорвалось это глупое замечание, но кому не случалось сказать когда-нибудь грубость или глупость!

Нет, ни за что! Она не пойдет на мировую, хотя бы он отсчитал ей десять миллионов из своих награбленных денег. Она прекрасно знает, почему Венцель вдруг так спешит разделаться со своим первым браком, о, она это знает прекрасно! Она не боится процесса и не постесняется сказать суду, кто из них прелюбодей!

– Простите, сударыня, – остановил ее адвокат. – Венцель Шелленберг подал жалобу на вас, а не вы на Венцеля Шелленберга. Мы можем, конечно, предъявить встречный иск, и нет сомнений, что суд тогда без всяких колебаний утвердит развод.

– Теперь уж я ничего не понимаю! – в отчаянии воскликнула Лиза. – Я ведь не хочу развода!

Как только Лиза вышла из кабинета, Давидзон позвонил к своему коллеге Фольмонду. Он посетовал, – в крайне, впрочем, учтивых выражениях, на резкость тона в прошении Фольмонда. Резкость эта не способна, к сожалению, содействовать желательному примирению. Он постарается найти компромисс и просит назначить час для переговоров; хорошо, если бы они состоялись завтра. Коллега Фольмонд ответил, что завтра у него времени нет, что он должен выехать на защиту в провинцию и будет в отсутствии дня три-четыре. Впрочем, как он ни занят, он готов удружить коллеге и предлагает поэтому устроить совещание сегодня же после обеда. Затем оба адвоката повели оживленную беседу о деле Ледермана против Шустера. Там набежали большие судебные пошлины, и Ледерману, доверителю Давидзона, грозило банкротство.

В тот же вечер Фольмонд телеграфировал Венцелю в Париж, что его меры увенчались успехом. Упрямство противников сломлено. Он просил сообщить, на сколько процентов может, в случае. надобности, повысить денежное удовлетворение.

Венцель телеграфировал из Парижа:

«Если нужно, удвойте сумму. Назначьте крайним сроком две недели. Ускорьте дело всеми средствами».

 

11

В начале июня жара в Париже стала уже невыносимой. Автомобили, запрудившие все улицы исполинского города, отравляли воздух бензином. Венцель часто выезжал за город и осматривал окрестности. Эстер редко сопутствовала ему в этих исследовательских экспедициях. Город она покидала неохотно, разве что в большом обществе. Ей нужны были людская сутолока, вереницы автомобилей, рев сирен, ошеломляющие витрины на бульварах и на rue de la Paix. И нужны ей были восхищенные взгляды мужчин – тех тысяч мужчин, которые слоняются по парижским улицам и заняты исключительно тем, что смотрят вслед красивым женщинам.

Как-то днем в неистовом городе было так душно и знойно, что лица всех людей покрыты были испариной.

После обеда предполагалось поехать в цирк, где два клоуна каждый вечер смешили публику до слез. Эстер, любившая посмеяться, как ребенок, предвкушала это удовольствие. Но Венцелю показалось сумасшествием в такой день оставаться в городе.

– Поедемте со мною в долину Уазы. Я хочу вам показать, наконец, свой маленький волшебный замок, – сказал он.

Эстер терла себе одеколоном виски и щеки. Воздух был, в самом деле, невыносим, приходилось вдыхать раскаленную пыль.

– Хорошо, – решила она, – поедем.

Волшебный замок Венцеля на Уазе был маленьким старинным замком в стиле барокко, переделанным в небольшой фешенебельный отель. Здание и парк остались почти нетронутыми и были обворожительны. Венцель открыл этот отель во время одной из экскурсий.

Эстер пришла в восторг. Такая прелесть на расстоянии часа автомобильной езды от Парижа – это поразительно! Тут были фонтаны с замшелыми тритонами, гроты из раковин, лабиринт из тиссовых кустов, обросшие розами статуи, знакомые Эстер только по старинным гравюрам. Обед был сервирован на террасе, откуда открывался вид на зачарованный парк. Вместо электрических ламп горели свечи в старинных серебряных канделябрах. Эстер была довольна. Какой покой! Темно-синий ночной небосвод напоминал старинные церковные оконницы; огромные шлифованные драгоценные камни сверкали на небе. Из парка ощутимыми волнами лился опьяняющий аромат сирени и роз. Целый час они сидели за столом, хозяин показывал им свое кулинарное искусство, и они не торопились. Потом гуляли по парку. Эстер остановилась и медленно впивала воздух.

– Здесь, в самом деле, дивно хорошо, – сказала Эстер, и в первый раз Венцель услышал в ее голосе мягкую, мечтательную ноту.

Они осмотрели фонтан с поросшими мхом тритонами, и даже в лабиринт из тиссовых кустов дерзнула проникнуть Эстер, хотя внутри было совсем темно. Они и вправду заблудились, и прошло немало времени, пока они, смеясь и шутя, не выбрались оттуда.

Тут вдруг Эстер заскучала. Тишина угнетала ее, безмолвие старого парка. Она заторопилась домой.

Оказалось, однако, что двигатель автомобиля не в исправности. Обливаясь потом, шофер лежал под шасси. Он уверял, что изъян будет устранен не позже, чем через полчаса.

– Ах, как это неприятно! – воскликнула Эстер в досаде и немедленно властным тоном заговорила с хозяином, требуя кареты. У хозяина была, конечно, карета, но он позволил себе указать, что в карете до Парижа часа четыре езды.

Эстер наморщила лоб.

– Так вызовите по телефону автомобиль. Должен же где-нибудь найтись автомобиль? Я обещала барону Блау пить с ним шоколад после театра.

Венцель посмеивался.

– Позвоните в отель по телефону, – сказал он.

– Вы противный человек, – ответила Эстер, обидевшись.

Некоторое время она молчала, расхаживая взад и вперед по темному парку. Вдруг ей послышалось во мраке, будто Венцель смеется.

– Что вас смешит? – удивленно спросила она.

Венцель подошел ближе и дружески прикоснулся к ее руке.

– Вы меня смешите, Эстер Уэсзерли, – сказал он, – оттого, что вам так неприятно пробыть несколько часов вдали от Парижа. Автомобиль, разумеется, в полной исправности. Я поручил шоферу разыграть эту комедию.

Эстер остановилась. Окаменела во мраке, узкая, как статуя, от изумления.

– Какую же цель вы этим преследуете?

О, теперь уж она рассердилась не на шутку, и статуя стала как бы еще уже и неподвижнее.

Посмеиваясь и немного иронизируя, Венцель ответил:

– Не прикидывайтесь огорченной богиней, умоляю вас. Вы ведь видите, я сам сразу же разоблачил заговор, как только заметил, что вам не нравится здесь оставаться. Скажу вам также с полной откровенностью, какую цель имела эта маленькая комедия. В Париже вы всегда окружены роем людей, и, даже когда мы с вами гуляем вдвоем, мы все время находимся в толпе. Я уже давно носился с мыслью заманить вас в этот отель, случайно мною открытый, чтобы иметь возможность спокойно поговорить с вами о некоторых вещах.

Эстер пошла дальше.

– О каких же вещах собираетесь вы со мной говорить? – спросила она с напускным изумлением. Можно было подумать, что она совсем не догадывается, о чем может быть речь.

– Это вещь очень простая, – продолжал Венцель немного неуверенно и как бы ощупью. – Существует барон Блау, существует майор Ферфакс и…

–. И существуют еще другие, – перебила его Эстер.

В тусклом сумраке парка Венцель заметил, как блеснули ее зубы.

– Ну, хорошо, и еще другие. Но и я существую. И у меня нет никакой охоты играть комическую роль барона Блау или кого-нибудь другого, Эстер Уэсзерли!

И снова Эстер от изумления остановилась и превратилась в узкую, неподвижную статую.

– Я хотел поговорить с вами об этом подробно, но лучше нам, пожалуй, объясниться кратко. Вы должны принять решение, Эстер Уэсзерли: или я, или один из других!

Эстер рассмеялась. Это был легкомысленный, надменный и обидный смех. Венцель сразу потерял самообладание. Много месяцев сдерживал он себя по отношению к этой женщине, и часто это бывало ему нелегко. Но этот смех вывел его из себя.

– Не извольте смеяться над этим вопросом! – крикнул он слишком громко для джентльмена, подошел к статуе и схватил ее за плечи. Ее обнаженные плечи он ощутил как лед под своими руками, как обжигающий лед. – Этого вопроса я никогда не задавал женщине с такой откровенностью.

– Вы делаете мне больно, – тихо сказала Эстер, опустив голову. – О, сколько в вас дерзости! Я ненавижу решения. Быстрые решения мне особенно ненавистны. Вы отлично знаете, что я отношусь к вам не безразлично, Венцель, но я вас не люблю. Я не думаю, чтобы я была способна искренне любить.

Венцель ответил на это:

– Я ведь вовсе и не требую вашей любви. Я хочу только, чтобы вы стали моей женой.

– Это мне слишком мало, – ответила Эстер.

– Так будьте моей любовницей!

– Это мне слишком много, – ответила Эстер, усмехнувшись. – Но, быть может, – нерешительно продолжала она, – на этот счет мы сможем договориться, Венцель Шелленберг. Без всяких условий, слышите! Мы предоставим небу решение. Пойдем по этой аллее. Если промелькнет падучая звезда, – вы выиграли, а не промелькнет, – обещайте мне никогда больше не возвращаться к этой теме. Согласны?

– Согласен.

Они пошли по аллее, обратив к небу озаренные лица. Не успели они пройти десяти шагов, как по тверди пронесся светящийся метеор.

Эстер вскрикнула и схватила Венцеля за руку.

– Вы выиграли, Венцель! – воскликнула она и рассмеялась.

 

12

– Вот и ты, наконец! – промолвила Женни Флориан, радостно улыбаясь, и мягко обвила шею Венцеля своею нежной рукой. Ее глаза сияли глубокой и кроткой радостью.

Звуки ее ласкового и доброго голоса, нежно прозвеневшие гласные, проникли Венцелю в душу. Давно уже не слышал он этого прекрасного голоса.

– Вот и я, моя дорогая, – ответил он громко, с несколько напускною веселостью, чтобы скрыть волнение, охватившее его, когда он увидел сбегавшую по лестнице Женни, ставшую более хрупкой, немного осунувшуюся в лице. Никакого упрека не выражал ее взгляд. Он сердечно поцеловал ее в губы.

Женни повела его в дом. Повсюду – цветы, чтобы показать ему, как она радовалась его возвращению.

Да, вот Венцель снова в Берлине, и, казалось, ничего за это время не произошло, и все должно остаться по-прежнему.

Венцель стал проводить с Женни почти все вечера, чего раньше не бывало. Они бывали в обществе, в театрах, на скачках, но чаще всего обедали в доме у Женни. Венцель был ласков, интересовался всем, что ее касалось, вел себя, как хороший товарищ и друг. Но часто обнаруживал странную рассеянность, которой она раньше у него не замечала. Нередко Венцель вставал и начинал задумчиво и беспокойно шагать по комнате.

– О чем ты думаешь? – спрашивала она.

Венцель качал головой. На этот вопрос он ей не отвечал.

Женни, конечно, слышала про его знакомство с леди Уэсзерли, знала, что эта женщина интересует его больше других, но ведь не было же у нее повода усматривать в этой женщине причину его тревожного состояния.

– У тебя заботы? – спрашивала она, ласкаясь к нему. Венцель качал головою. У него нет забот.

– А может быть, у тебя все-таки заботы? – продолжала она допрашивать его. – Я ничего не понимаю в делах, да и не хочу говорить с тобою о делах. Но, может быть, у тебя деловые заботы? В Берлине говорили, будто ты потерпел большие убытки, спекулируя на франках.

Венцель расхохотался благодушно и весело.

– Как уморительно мал этот мир! – воскликнул он. – Вначале меня действительно пощипали изрядно. Я уже рассказывал тебе про одного знакомого банкира, некоего барона Блау. Ну вот, я был так глуп, что послушался его советов. Он уверял, что франк будет поддержан и поднимется. Никогда не надо слушаться банкиров. Я просадил на этом довольно крупную сумму, около сорока тысяч фунтов. Но затем барон Блау стал уверять, что франк упадет, а я на этот раз поступил обратно его совету и с лихвою отыгрался. Вот и вся история моей спекуляции на франках.

Неделю спустя Венцель уехал опять. Он прислал Женни цветы и поклон. Дела! Через три дня вернулся. Пробыл два дня и улетел в Лондон. Эти месяцы Венцель почти без перерыва провел в скорых поездах и на аэропланах: Париж, Лондон, Трувиль, Остенде. Чем дольше длились эти поездки, тем беспокойнее становился Венцель. С каждым месяцем Женни все больше в этом убеждалась. Чего раньше почти никогда не бывало, теперь случалось часто: Венцель был дурно настроен! Тот самый Венцель, который всегда утверждал, что только у дураков может быть дурное настроение. В прежнее время, когда Венцель бывал раздражен, то происходил какой-нибудь, порою сильный, взрыв, извержение гнева и желчи, а через несколько мгновений к нему возвращалось обычное душевное равновесие. Теперь это было иначе. Он сидел с хмурым лицом и молчал.

Желая развлечь его, Женни рассказывала ему о своей работе. О, когда Венцель отлучался из города, она работала вдвое усерднее. Упражнялась, училась, разучивала, наблюдала. Ее последний фильм «Роман танцовщицы» имел сенсационный успех. Весь свет обошел! Женни делали заманчивые предложения, но она уже метила выше. Она хотела пойти на сцену и только по временам работать для экрана. Венцель финансировал один театр и поставил ему условием приглашение Женни. Осенью ей предстояло дебютировать, и все делалось для успеха этого дебюта. Женни рассказывала о репетициях.

Венцель слушал рассеянно. Он намекнул, что дело с его разводом причиняет ему большие огорчения. Но как-то вечером явился к Женни в превосходном настроении, хотя двумя часами раньше сообщил, что не приедет. Привез огромную корзину изысканно вкусных вещей и букет цветов, еле поместившийся в автомобиле.

– Вели, Женни, подать на стол свое лучшее вино! – воскликнул он тем веселым тоном, который так знаком был Женни по прежним дням. – Будем кутить! Наконец-то окончилось это несносное бракоразводное дело!

Радостно принялась распоряжаться обрадованная Женни.

В самом деле, Лиза в этот день капитулировала. Утром Венцель вызвал к себе Фольмонда и объявил ему напрямик:

– Елизавета Шелленберг вернулась из путешествия. Вы не уйдете из этой комнаты, не доведя дела до конца. У меня лопнуло терпение. Вот телефонный аппарат, действуйте!

Фольмонд был обижен, кисло улыбнулся, но все же подошел к телефону, а взяв трубку, решил блеснуть своим искусством, между тем как рядом сидел Венцель, с угрюмым взором и упрямым затылком тирана, желающего любой ценою поставить на своем, хотя бы от этого раскололся на части шар земной.

Фольмонд начал с того, что в любезных выражениях извинился за беспокойство, которое он снова решается причинить фрау Шелленберг. Говорит он, однако, не столько в качестве поверенного ее мужа, сколько в качестве ее друга, близко принимающего к сердцу судьбу ее и обоих детей. Он, разумеется, рассчитывает на ее умение молчать! Итак, он должен сообщить, что господин Шелленберг желает подать жалобу, ходатайствовать о судебном постановлении, по которому ему немедленно были бы выданы дети.

– Многоуважаемая!.. – Адвокат говорил, конечно, как друг, но уже стал выражаться более определенно. Он объяснил Лизе, что суд, без всякого сомнения, – пусть она опросит всех адвокатов на свете, – признает ее виновною стороною и что тогда она не сможет требовать ни гроша. Господин Шелленберг назначил ему крайним сроком сегодняшний вечер, точнее – ровно шесть часов вечера. Минуту спустя после шести часов жалоба будет отправлена. Сегодня же вечером господин Шелленберг на месяц уезжает из Берлина, и тем временем судьба свершится.

Снова Фольмонд растекся в дружеских уверениях. Далее заверил Лизу своим честным словом, что окончательные условия господина Шелленберга таковы: он предлагает два миллиона единовременно и пятьдесят тысяч марок ежегодной ренты; до шести часов вечера должен быть дан ответ. Через полчаса он, Фольмонд, опять позвонит и надеется на ее согласие.

– После шести часов, сударыня, ни гроша!

Затем Фольмонд позвонил – лицо у Венцеля становилось все мрачнее – юстиции советнику Давидзону. Он заклинал уважаемого коллегу повлиять на свою доверительницу, – иначе дело безнадежно. Через полчаса господин Шелленберг уедет – и тогда конец!

После этого он опять позвонил к Лизе. Венцель слышал в аппарате ее взволнованный голос. Фольмонд был воплощенной любезностью, он даже кланялся перед телефоном. Потом черты лица у него напряглись, и, наконец, он сказал:

– Через четверть часа я буду находиться в вашем распоряжении у юстиции советника Давидзона. Вы говорите – три миллиона? Я почти уверен, что господин Шелленберг отклонит это требование, но даю свое честное слово, что сделаю все от меня зависящее.

Фольмонд побледнел от волнения.

Так произошла капитуляция Лизы. В тот же вечер, бледная и растерянная, она рассказывала всем своим знакомым, что Венцель отделался от нее грошовой суммой, но Что ей пригрозили завтра же вытребовать через полицию детей. И все друзья Лизы сошлись на том, что нет в Берлине более грубого подлеца, чем Венцель Шелленберг.

 

13

Венцель купил фамильную драгоценность одного из владетельных герцогских домов – дивное ювелирное изделие итальянской работы, жемчуг, изумруды и брильянты. Разыскал эту драгоценность его агент по закупке редкостей. Венцель отвез ее в Париж и преподнес Эстер. Это была такая вещь, что даже избалованная дочь старика Раухэйзена была ею очарована, в этот вечер лицо у барона Блау подергивалось нервной судорогой, и метрдотелю с трудом удалось убедить его выкушать чашку куриного бульона.

Старик Раухэйзен, когда получил от Эстер сообщение о ее намерении выйти замуж за Венцеля Шелленберга, был бледен и тих, как мертвец. Все дело его жизни, его заводы, коксовальные печи, доменные печи, прокатные станы, фабрики, суда, – все у него на глазах низвергалось в бездну.

– Этот авантюрист! – тихонько прохрипел он.

В словаре Раухэйзена не было более презрительного слова. Он протянул к звонку мертвенно-бледную руку. Но заметил, что палец его слишком слаб, чтобы нажать кнопку. Лишь через некоторое время удалось ему это. Вечером с ним ужинал управляющий его домашними делами, юстиции советник Барентин. От старого друга у Раухэйзена не было секретов. Барентин обещал осторожно вытянуть свои щупальцы. Он отправился в Париж, где ему удалось переговорить с Венцелем, и был счастлив, когда возвратился к Раухэйзену с сообщением, что Венцель настаивает на раздельном имуществе супругов.

Старик Раухэйзен облегченно вздохнул. «Супружество продлится год-два, – сказал он себе. – Я знаю Шелленберга и знаю свою дочь». Но что леди Уэсзерли, урожденная Эстер Раухэйзен, пошла замуж за авантюриста, – эта мысль была для него нестерпима.

 

14

– Венцель уже неделю в Берлине?

Изумленно и недоверчиво смотрела Женни на Штобвассера.

Да, господин Шелленберг вернулся уже неделю назад. И Штобвассер добавил, что в груневальдской вилле в последнее время кипит лихорадочная работа по окончательной ее отделке.

– Он долго отсутствовал и, вероятно, очень занят, – пыталась Женни оправдать Венцеля.

Но, оставшись одна, спросила себя, грустная и взволнованная: «Почему он не приходит ко мне? Почему не телефонирует?» Она, конечно, слышала о помолвке. Узнать это было ей тяжело, эта мысль угнетала, эта мысль давила, но надо было примириться с нею, если ему доставляла удовольствие женитьба на этой избалованной женщине. Отчего бы ему не жениться? Что ей до этого? Только бы он остался хорошим другом, каким был до сих пор. Большего она не требовала.

Венцель опять уехал, опять вернулся. Никаких вестей от него. Но однажды, – погода уже стояла осенняя, – маленький Штольпе принес ей от Венцеля письмо, которое мог выдать только под расписку.

«Какая торжественность, какие формальности!» – подумала, бледнея, Женни. Она только что оделась к выходу, автомобиль был подан, чтобы отвезти ее в театр на репетицию. Премьера была уже объявлена, через неделю ей предстояло дебютировать.

Женни сняла перчатки и робко распечатала письмо.

«Отчего так дрожит у меня рука?» – воскликнула она. Она пробежала письмо. Кровь опять отлила у нее от лица. Потом она отложила письмо Венцеля в сторону, распорядилась отправить автомобиль в гараж и отменить в театре репетицию «вследствие внезапного недомогания». Потом сняла шляпу, пальто и принялась безостановочно ходить по своим комнатам взад и вперед. Пробило три часа. Стол был накрыт, но Женни только покачала головой. Она все еще ходила взад и вперед. В шесть часов ей передали карточку капитана Макентина. Ах да, в письме Венцеля говорилось ведь о том, что в шесть часов к ней явится капитан Макентин, чтобы уладить с ней «все дальнейшее». Женни положила карточку на стол, сделала рукою жест отказа и опять пустилась бродить по комнатам.

Стемнело. В столовой зажгли свет, подали ужин, но Женни снова только покачала головою, не останавливаясь ни на мгновение. В поздний час ночи она, наконец, разделась, накинула на себя мягкий шелковый халат и опять зашагала взад и вперед. Забрезжил день, и вдруг она увидела, в сумерках рассвета, лежавшее на столе письмо Венцеля. Тогда она опустилась на стул и тихо заплакала, закрыв лицо руками, но сейчас же встала опять и вновь заходила по комнатам, бледная и растерянная.

Испуганная. камеристка пыталась успокоить ее. Телефон трещал. Капитан сделал еще одну попытку поговорить с ней, позвонили из театра.

– Я не приеду на репетицию, я не буду играть, не буду дебютировать. Скажите им это.

И снова пустилась Женни безостановочно бродить взад. И вперед.

Женни жила в каком-то дурмане. Она сама себе казалась как бы чужою. Все эти прекрасные вещи, которые она раньше любила, представлялись ей мертвыми и чужими. Эти две китайские фарфоровые вазы в метр высотою, – когда-то в них стояли целые кусты сирени в цвету, кусты роз, астр, гладиолусов и хризантем, когда-то, давно, – теперь у них был холодный и враждебный вид. Им самим хотелось, чтобы их отсюда убрали. Все эти вещи вокруг принадлежали ей. Венцель все это подарил ей – и дом, и все, что в нем. Но она не хотела их. Только несколько дней собиралась она оставаться здесь, пока не будет в силах принять какое-нибудь решение. Потом он все, все получит от нее обратно. Ничего она не хотела иметь от него.

О, это письмо!

Зачем, зачем он написал это письмо, неужели не нашел для нее больше трех минут времени? Отчего не пришел к ней и сам всего не сказал? Для чего эта внезапная холодность, этот чуть ли не деловой тон? Разве она вещь, которую покупают и отдают обратно, когда она перестает нравиться? Если он, как сказано было в письме, «собирался построить свою жизнь на совершенно иных основаниях», то разве она ему в этом мешала? «Все дальнейшее обсудит с тобой Макентин». Все дальнейшее…

И снова зашагала Женни по комнатам. «Я отравлена, – говорила она себе, – это письмо меня отравило, я не знала, что слова могут быть ядом».

Женни пригласила к себе Штобвассера. Он явился немедленно, взволнованный, озадаченный. С тех пор как его дела поправились, он сбросил с себя прежнюю чудаковатую одежду представителя богемы и купил себе новый костюм. Костюм был слишком широк, яркий галстук повязан криво, воротник слишком высок, и цвет носков неудачно выбран. В сущности, вид у него был еще комичнее, чем раньше. Все эти мелочи заметила Женни, хотя была оглушена своим горем.

– Штобвассер, прочтите, пожалуйста, это письмо, – сказала она и протянула ему письмо Венцеля.

Штобвассер в ужасе посмотрел на нее, – так сильно изменилась она за короткое время. Она была бледна и прозрачна, как чахоточная. Потом он уткнулся острым носом в письмо Венцеля и гневно покачал своей черной, дикой гривой.

– Деловое письмо! – в негодовании сказал он. – Такой грубости я никогда бы не ожидал от Шелленберга.

– Не браните его, – тихо возразила Женни, наморщив страдальчески лоб и отстраняюще вытянув руки. – Эта женщина лишила его рассудка.

Штобвассер сделал слабую попытку утешить ее, но она его не слушала, не отвечала ему. Тогда он умолк. Он сам пригласил себя на ужин, чтобы побыть с несчастною Женни, но Женни почти не прикасалась к еде. Штобвассер болтал, делал вид, словно ничего не случилось, рассказывал множество пустяков и анекдотов. Из его квартиры улетел попугай Гурру и привел в смятение весь квартал. Наконец, его поймали пожарные.

Женни чуть-чуть улыбалась перекосившимися губами. Она сидела в кресле, опустив узкое лицо на бледные руки. В десять часов Штобвассер ушел от нее, и она опять зашагала по комнатам.

Она написала Еве Дукс, которая стала ее лучшей подругой. Но Ева могла прийти только в воскресенье днем, И то на один лишь час.

– Прочти это письмо, Ева, – сказала Женни.

Ева, молчаливая, тихая, сдержанная Ева, прочла письмо. Потом она некоторое время стояла безмолвно. Она положила Женни руки на плечи, провела пальцами по ее волосам и сказала:

– Ты должна это вынести, Женни, жизнь тяжела. Думай о своей работе.

Женни покачала головою. Она не могла этого вынести, она не могла работать.

Так просидела Ева час, не говоря ни слова. Выпила полчашки чаю, ушла, и Женни опять принялась ходить взад и вперед. Все шторы в ее комнате были опущены.

Чуть ли не каждый день ей подавали карточку капитана Макентина. Наконец, она допустила его к себе, но только чтобы сказать ему, что она не может принять дара от господина Шелленберга и что она просит капитана Макентина впредь не утруждать себя. Макентин пытался возразить, объясниться, извиниться, но Женни легким знаком руки предложила ему уйти. С глубоким поклоном, выражавшим все его уважение к страданию Женни, Макентин попятился к дверям.

 

15

Михаэль Шелленберг был вне себя. Четверть часа подряд сыпал он проклятиями, и со времени основания общества «Новая Германия» никто еще не видел его в таком гневе. Точно в него черт вселился вдруг.

В книгах обнаружились неправильности, и в конце концов выяснилось, что один из коммерческих директоров общества совершил крупные подлоги. Убыток составлял около полумиллиона марок. Скандал! Как теперь набросятся на общество газеты!

И, действительно, печать не пощадила общества. Некоторые газеты опять стали требовать, чтобы общество, работавшее, правда, в тесном контакте с правительством, но совершенно самостоятельно, было, наконец, подчинено правительственному контролю. Иные журналисты дошли даже до утверждения, что казенные и общественные деньги расходуются непроизводительно. Один из них писал: «Трудовые гроши рабочего класса проматываются в барах и дансингах».

– Не угодно ли! – крикнул Михаэль и яростно рассмеялся. – Мы, не владеющие ни одним собственным пфеннигом, мы, посвящающие весь свой труд общественным целям, – оказывается, проматываем деньги в дансингах и барах! О, этот негодяй!

А между тем именно к этому коммерческому директору он всегда относился с особым доверием.

– Как может так обманывать наружность?

Атмосфера недоброжелательства, даже враждебности окружала Михаэля. Часто в эти дни он думал о Венцеле, который несколько лет назад предсказал ему это враждебное отношение к его затее. Были в Германии политические партии, жившие на счет раскола в германском народе. Для них он был бельмом на глазу. Были группы, опасавшиеся нарушения их частных интересов. И, действительно, конкуренция общества вынуждала их улучшать способы производства и довольствоваться меньшими барышами. Для них тоже Михаэль был бельмом на глазу. Сельские хозяева подозрительно косились в его сторону. Они, с завистью читали отчеты о принадлежащих обществу садах и огородах, отчеты о его поставленных на промышленный /ад имениях. Были честолюбцы, не прощавшие Михаэлю его успехов, завистники, во всем знавшие больше толку.

– О этот негодяй! – повторял Михаэль.

А тут еще три неприятные истории с его братом, его развод. породивший много разговоров, и эта покупка фамильной герцогской драгоценности… Многие его противники, как это ни странно, возлагали на него ответственность за поступки брата, намекали, что Венцель своим состоянием будто бы в значительной степени обязан делам с обществом «Новая Германия».

Михаэль поместил в прессе заметку, что убытки, причиненные обществу подлогом, будут покрыты друзьями общества. Он надеялся, что Венцель, часто выказывавший щедрость, поможет ему. Венцель ему, однако, даже не ответил.

Как бы то ни было, прошло несколько недель, прежде чем к Михаэлю, переутомленному, измотавшему себе нервы, вернулось его самообладание. Тогда он стал относиться ко всем нападкам немного спокойнее.

Как они ни шумели, как ни забрасывали его грязью, одно обстоятельство было неоспоримо и наполняло его ликованием: общество «Новая Германия» с каждым месяцем росло. Не было провинции, местности, не было такого города или городка, где бы взволнованно не обсуждались проекты к цели общества. План переустройства Германии был теперь разработан в мельчайших подробностях: каналы, которые должны были соединить отдельные водные артерии, железнодорожные магистрали ускоренного движения для сближения друг с другом крупных экономических центров, автомобильные шоссе, которые предстояло проложить, водяные, ветряные, силовые станции. Это была гигантская работа на десять, двадцать, пятьдесят лет. Но она должна была возродить страну в ее величии, и повсюду люди ревностно и воодушевленно принялись за осуществление плана.

Сотни тысяч молодых людей были восторженными приверженцами Михаэля. Сотни тысяч добровольных помощников строили каналы и дороги. Женские организации предложили ему свое сотрудничество. В бараках общества не было грязи, болезней, рваного белья и рваного платья, – все благодаря заботливости женщин.

Бесстрашно шел Михаэль – согласно девизу общества против голода и нищеты, и повсюду оживал угасший дух солидарности.

Его преобразования и его идея строго планомерного, органического хозяйства в государстве вызвали сенсацию за границей. Приезжали комиссии осматривать растущее дело.

Приблизительно полгода назад Михаэль основал общество «Новая Европа». Аналогичные принципы, примененные в соответствии с потребностями отдельных стран Европы, должны были преобразовать все европейские государства. Отдельные страны обменивались бы своим опытом без всякого секретничания, сообщали бы друг другу об успехах садоводства и огородничества, сельского хозяйства, жилищного строительства, машиностроения. Довольным европейским народам – разве это не было ясно? – предстояло создать довольную Европу, которой покамест не существовало. Таможенные пошлины, заставы, паспорта – все это должно было исчезнуть. Под давлением хозяйственного преобладания Соединенных Штатов Америки Европа рано или поздно будет вынуждена ввести у себя повсеместно плановое хозяйство или же стать рабом американского капитала.

А когда Европа дойдет до такого состояния, то всего лишь два-три шага будут отделять ее от Соединенных Штатов Европы! И они возникнут – завтра, послезавтра…

Михаэль неустанно работал над этими проблемами. До поздней ночи склонялась над стенограммами Ева Дукс.

– Так это будет, так и не иначе! – восклицал Михаэль.

Основанная им газета «Новая Европа» распространялась в миллионах экземпляров на всех языках. В бесчисленных собраниях он выступал с бурным успехом. Если бы европейские государства расходовали на более производительные цели те деньги и ту рабочую силу, которые они ныне тратят на содержание войск, то уже теперь европейские народы не знали бы голода и нищеты! И новый день занялся бы над Европой!

Этот день был близок.

– Так это будет, так и не иначе! – кричал Михаэль, и Ева стенографировала, порхая рукою.

Многие глумились над оптимизмом Михаэля. Другие боролись против него с бешеным фанатизмом. По мере того, как росло число приверженцев, росло и число врагов.

 

16

Шурша, остановился блестящий черный автомобиль, – новенький, как только что выпавший из-под штампа гвоздь, – на широкой, усыпанной гравием дороге перед виллою Шелленберга в Груневальде. Лакеи стояли шпалерами на широкой лестнице крыльца. Дворецкий, почтенного вида пожилой человек, бывший полковой командир, услужливо бросился вниз по лестнице к автомобилю.

Венцель вышел и помог Эстер выйти из купе. Она внимательным взглядом окинула дворец, но на ее немного бледном, гримированном лице ясно можно было прочесть разочарование. У нее вытянулись губы, когда она созерцала здание. Она представляла себе дворец в стиле английского герцогского замка. Особенно ее разочаровали деревья. О, она надеялась увидеть исполинские деревья, как в английских парках, а росшие здесь были невзрачными, незначительными, лишенными грандиозности и всякой индивидуальности, одним словом – новыми деревьями. К тому же осень стояла на дворе, и листья с большинства деревьев опали, так что сад и парк производили немного жалкое впечатление.

Но внутреннее убранство дома понравилось Эстер. Утонченное чувство изящного сказало ей сразу, сколько вкуса было во всех этих драгоценных и роскошных вещах. Во всем видна была рука мастера. Помещения не были перегружены, краски, формы и устройство – все сливалось в совершенной гармонии. Да, такой дом был бы и в Англии вполне на месте. Сюда можно было приглашать друзей, не опасаясь их критики. Она залюбовалась столовою со штофными обоями. Какие линии и краски! Огромная библиотека со многими тысячами томов и тысячами ценных старых экземпляров привела ее в восторг. Ее покои были отделаны по распоряжению Венцеля за последние месяцы. Они понравились ей. Спальня, в алых и золотых тонах, была совершенным произведением искусства. Архитекторы Венцеля, Кауфгер и Штольцер, вложили в нее все свое мастерство. Впрочем, Эстер не любила алых оттенков, она предпочитала тон бордо. Выложенный кафельными плитами бассейн для плавания, куда спускалась мраморная лестница, восхитил ее снова. Но перед своей спальней она пожелала иметь стеклянную веранду с удобными плетеными креслами и чайным столом, как в Англии! И ей хотелось, чтобы аллеи сада были выложены большими каменными плитами, как она это видела в Англии у своих друзей, а в щелях между ними чтобы рос мох различных видов и пробивались растения.

Венцель смеялся, обещая, что все ее пожелания будут исполнены.

В первый вечер Эстер обедала у своего отца. На второй день Венцель пригласил старика Раухэйзена к себе на обед. Собралось очень небольшое общество. Приглашены были только Макентин, Михаэль и Ева Дукс.

Старик Раухэйзен умышленно обошел вниманием блеск, и пышность дома. Он обвел рассеянным взглядом библиотеку, не обратил внимания и на штофные обои в столовой, хотя Эстер ему на них указала. Здесь еще пахло лаком и краской! В действительности же дворец Венцеля обставлен был с гораздо большим вкусом, чем рурский замок старого Раухэйзена, Шарлоттенру, загроможденный дорогими вещами сомнительного и даже дурного тона. В столовой сидела девица, отнюдь не дама, несомненно не принадлежавшая к обществу. Сидела тихо, почти не решаясь притрагиваться к еде, и в ушах у нее были две поддельные жемчужины. Весь вечер старик Раухэйзен с необыкновенной ловкостью избегал удостоить хотя бы одним взглядом Еву Дукс.

Эстер еще не видела Михаэля, но под влиянием восторженных рассказов Венцеля любопытствовала с ним познакомиться. Ей понравились его теплые, блестящие глаза и мягкая линия его рта. Как спокойно было это лицо, несмотря на следы усталости! Он похож был на Венцеля, только все черты были у него немного мягче. Весь вечер она беседовала почти исключительно с ним. Он был ей симпатичен… и все же она решила впредь избегать, по мере возможности, его общества. Она ненавидела ту категорию людей, которая стремится все уравнять. Если бы дать этому человеку власть, он, конечно, повсюду насадил бы картофель и хлеб и уничтожил бы парки, площадки для гольфа, а может быть, и грядки цветов, из которых делаются духи. Может быть, в будущем нельзя будет и прислугу держать! Она видела в нем врага, весьма опасного противника, и ее неприязнь к нему росла с каждой минутой, пока она с ним весело и умно болтала.

Михаэль пожимал плечами: «Светская женщина, – думал он, – избалованная, высокомерная и взбалмошная.

Мне она не по вкусу. Только бы Венцель был счастлив с ней!»

– Как понравилась тебе Эстер? – спросил он Еву.

Ева долго думала, потом сказала:

– Она интересна и умна, но я не могла бы к ней относиться с полным доверием.

Уже на следующий день Эстер возвратилась в Англию. В середине декабря должна была состояться свадьба в Лондоне. Таково было желание Эстер. Она хотела видеть вокруг себя всех своих английских друзей. Старик Раухэйзен обещал ей приехать, несмотря на трудность путешествия. В действительности он легко вздохнул: только бы они не венчались в Берлине.

Венцель дал распоряжение своей яхте «Клеопатра» ждать его в Ницце, начиная с десятого декабря, и «Клеопатра» сейчас же ушла в море.

 

17

Блеклые листья прилипали к оконным стеклам. Завывал ветер. Дождь шуршал по стенам, дни становились короче. У Женни в ее маленькой вилле, имевшей снаружи такой веселый вид, все еще были опущены шторы. Все еще, как призрак, бродила Женни по своим комнатам взад и вперед, не зная покоя. Она почти не отличала дня от ночи.

Сегодня тридцать первое октября, последний день. Она сообщила капитану Макентину, что с первого ноября предоставляет дом в его распоряжение. Итак, сегодня последний день, и сегодня это должно произойти.

– Я сдержу слово. Я написала ему, что завтра он может распорядиться домом по своему усмотрению, – говорила себе Женни. – Ну, хорошо, меня здесь больше не будет.

У нее вошло в привычку вслух беседовать с собою, расхаживая по комнатам или свалившись от усталости в кресло. Все было приготовлено. Шофера и камеристку она рассчитала уже месяц назад. Они ей только мешали. Кухарка должна была завтра покинуть дом. Только управляющий домом жил неподалеку в садовом павильоне.

Да, сегодня, стало быть, последний день. Вот он и наступил! Она оделась в любимое желтое шелковое кимоно и ходила по комнатам с мечтательной тихой улыбкой на губах. Только по временам она останавливалась и устремляла взгляд в пространство. Глаза у нее сделались очень большими и светлыми. И она громко говорила с Венцелем. Рассказывала ему разные вещи. Посмеивалась немного перекосившимися губами, внимая его ответам.

Она говорила:

– Вот и ты, мой милый мальчик!

Или же:

– Отчего ты уже уходишь? Побудь еще немного со мною. Ах, эти вечные совещания! – и с напускной досадой хмурила брови.

Она говорила:

– Какой же ты глупый, Венцель! Хочешь жениться на этой женщине, – ну, и женись! Я никогда не спрашивала, хочешь ли ты жениться на мне. Мне было и так хорошо. Женитьба ведь не повод уходить от меня. Ты мог мне все сказать, ты мог бы мне даже сказать, что отныне мы будем жить только как друзья, я бы и это поняла, я ведь не такая глупая.

Она ясно видела перед собою лицо Венцеля, его смуглую кожу с большими порами, его зубы, его плотный, сильный рот, его глаза. Линии век были не плавными, а угловатыми. Если бы нарисовать глаза Венцеля, получились бы одни только углы. А сами глаза были немного сурового, резко серого цвета. Даже когда Венцель был весел и смеялся, его глаза сохраняли некоторую суровость. Это, вероятно, объяснялось их оттенком.

Она сызнова переживала всю свою жизнь с Венцелем. Огонь в хельбронненском камине – как он пылал и слепил глаза! Что Венцель сказал тогда? «С твоей стороны я ничего не потерплю, но для себя требую полной свободы». И она сдалась без сопротивления. Неделя на Балтийском море, гроза, – все словно сон. Ты помнишь? Как он отнес тебя на руках в каюту, когда полыхали молнии, и как сказал: «Посмотрим, рыцарственны ли боги». Женни тихо рассмеялась. Смех прозвучал, как тихий крик о помощи.

– О, какой же ты беспутный мальчик! – воскликнула она.

И опять она увидела перед собою его лицо, каким оно явилось ей в первый раз Что-то страшное было в этом лице, мелькавшее в нем только порою, редко, а потом исчезавшее. Что же это было? Чем объяснялось? Это была черта насильника. Быть может, Венцель был из числа людей, способных убивать.

И вдруг она услышала хвалебный гимн маленького Штольпе, который он пел в автомобиле, когда они ехали театр на «Свадьбу Фигаро». Ты помнишь? Это было первое свидание, и Венцель опоздал, и заснул потом в ложе. Что сказал Штольпе? Вспомни же! «У него есть размах. Во всем, что он делает, есть размах». – Сказал он это? Или сказал «охват». Женни опять поднялась и пошла бродить по комнатам. Длинное желтое шелковое кимоно волочилось за нею по полу. Венцель так любил видеть ее в этом кимоно. Он ей привез его из Парижа.

– Неужели ты так влюбился в эту женщину, что не можешь видеться со старой приятельницей? Ты так неистово любишь ее? Быть может, ты и в страсти своей так же безудержен, как во всем? Я не сержусь на тебя, милый! Я только не понимаю тебя. За тон твоего письма я уже давно на тебя не в обиде. Твой тон стал фальшив с того мгновения, как тебе изменила обычная откровенность. О, приходится мне думать, что женщину эту ты любишь безмерно.

В смятении ходила Женни взад и вперед. Желтое кимоно загоралось в зеркалах, потом гасло и снова вспыхивало в зеркале темной комнаты.

– Прошлой ночью мне снился ядовитый цветок, – морща лоб, задумчиво говорила себе Женни. – Маленький, желтого цвета, в виде звездочки. Но я заметила его уже издали, подбежала к нему. А ведь было в лесу столько милых, простых цветов. Я видела только этот блестящий, желтый. Что я сделала с ним?

Долго стояла она в раздумье. Не могла вспомнить продолжения сна.

– Спокойной ночи, мой мальчик, – сказала затем Женни с улыбкой, – тебе пора теперь уходить, а Женни пойдет спать.

И сплетя руки на затылке, она прочитала тихим голосом, почти так, словно декламировала в театре:

Два раза повторила она эти стихи, и в последний раз – с тихим стоном, с мольбою о помощи в голосе. Потом крикнула:

– Спокойной ночи, Венцель!

И пошла в ванную комнату.

Круглые стены этой комнаты облицованы были кораллово-красным мрамором. Бассейн был углублен в пол, две ступени вели вниз. В нишах стояли умывальники, а в одной из них – скамья.

Женни пустила горячую воду в бассейн, потом обернулась и взглянула на скамью.

– А ты опять тут, Венцель! – сказала она, тихо смеясь.

Да, он сидел тут. Как часто сидел он тут, когда она купалась! Повсюду в доме присутствовал он, куда бы Женни ни направлялась. Эту комнату он особенно любил, мягкое освещение в ней было приятно его глазам. Свет падал из чаш на потолке, тонкий и нежный, как лепестки розы.

Женни разделась и вошла в бассейн.

– Смотри, Венцель, – сказала она, обращаясь к скамье.

С минуту она сидела тихо и опять произнесла, но на этот раз совсем тихо:

– Чего же тебе еще? Дремли.

Потом сказала, опять глядя в нишу:

– Теперь смотри, как я пойду спать, Венцель!

Она вынула из футляра маленькую серебряную бритву и показала ее Венцелю:

– Видишь ты это? – спросила она.

Лезвие блеснуло, и в тот же миг Женни быстрым движением перерезала себе жилу на левой руке. Потекла кровь, и Женни показала ее, торжествуя:

– Видишь, вот это кровь Женни. – сказала она, судорожно смеясь, и глаза у нее широко раскрылись.

Рана болела. Женни опустила руку в воду, и кровь заструилась. Как багровый пар, клубилась кровь в воде. Вскоре уже не стало видно руки, а вот багровый пар уже скрыл ее чресла. Она задвигалась, и вода в бассейне стала теперь совсем того же красного оттенка, как стены в комнате. Женни закрыла глаза и долго не шевелилась. Но вдруг испугалась. Что-то треснуло. Какой-то громкий треск раздался вдруг у нее в ушах. Она очнулась.

– Что это? Что я делаю? – воскликнула она. – Зачем я это делаю? О боже, нет, я не хочу этого.

Она выпрямилась и нажала кнопку звонка.

– Но ведь в доме нет никого, – тут же сказала она себе, и ее вдруг испугала пустота в доме. Она попыталась выйти из бассейна. Два раза срывалась она с лестницы, – так дрожали у нее ноги. Наконец это ей удалось. Остановившись посреди комнаты, она зажала правой рукою раненое запястье, попыталась шагнуть вперед, но страшно зашаталась.

– Помоги же мне, Венцель! – громко крикнула она и свалилась на пол. – Помоги мне, пока не поздно. Я этого не хочу!

А вот и шаги слышны. Вот и Венцель. Он берет ее на руки и уносит, как в тот день, когда молнии полыхали вокруг корабля. Но нет, это не Венцель. Может быть, это Михаэль? Да, ее уносит Михаэль. И почему он так быстро бежит?

Она потеряла сознание.

 

18

Никто не слышит! – нервно и нетерпеливо сказал капитан Макентин и опять позвонил у дверей Женни Флориан.

Он хотел ей только сообщить, что нимало не уполномочен господином Шелленбергом принять от нее дом. Пусть она распорядится им по своему усмотрению. Если же она предполагает временно отлучиться, то он, конечно, с удовольствием возьмет на себя заведывание виллою.

Опять никто не откликнулся на звонок. Тогда он обратился к управляющему домом. Четверть часа спустя, в течение которых он, терзаясь дурными предчувствиями, нервно грыз себе ногти, выяснилось все.

Макентину велено было дня через три-четыре явиться в Лондон для доклада. Однако он уже на следующее утро полетел на почтовом аэроплане в Лондон и под вечер после бурного перелета прибыл туда. Велел доложить о себе Венцелю и был немедленно принят.

Венцель был занят вечерним туалетом. Он сидел в кресле, удобно вытянув ноги. Парикмахер брил его, а молодая, хрупкая девушка делала ему маникюр. В комнате стоял крепкий запах эссенций и духов. Голова у Венцеля повязана была, как чалмою, мокрым полотенцем для закрепления прически.

Макентин, войдя, поклонился.

– Имею честь явиться с докладом, – сказал он, стараясь придать своему голосу обычную интонацию.

Венцель приветствовал его движением руки и кивком через зеркало.

– Я ждал вас только через два дня, Макентин. Что это вы так бледны? Садитесь. Я сейчас буду к вашим услугам.

– Перелет был трудный, меня укачало, – ответил Макентин и сел.

Маникюрша исчезла, за нею откланялся и парикмахер.

Венцель потряс своими длинными ногами и встал с кресла, чтобы подать руку Макентину. Но как только увидел лицо Макентина, сразу понял, что произошло, по-видимому, нечто необыкновенное. Нос Макентина, казалось, был перекошен еще больше, чем всегда.

– Была ли у вас особая причина приехать на два дня раньше? – спросил он, скрывая свою тревогу, и выпрямился.

– К сожалению, очень грустная причина, – ответил Макентин.

И сделал краткий доклад, по-военному деловито и сжато. К этому тону он всегда прибегал, когда был совершенно растерян.

Лицо Венцеля все больше приближалось к нему. Оно сделалось землисто-серым. Его сверкающие глаза расширились, могло показаться, что он сейчас ринется на Макентина. Потом искривившийся рот открылся, хватая губами воздух, и землисто-серое лицо отдалилось. Когда Макентин, немного погодя, решился поднять глаза, Венцель, положив кулаки на колени, сидел в том самом кресле, где его только что брили. Его плечи поднимались и опускались. Наконец, он с трудом перевел дыхание, встал и медленно зашагал по комнате, уставившись в пол неподвижным взглядом.

Зазвонил телефон. Венцель сильно нахмурился и, казалось, проклинал в этот миг и телефон и еще совсем другие вещи. Потом, однако, стал говорить в аппарат спокойным, только немного хриплым голосом. Он будет готов минут через пять. Макентин ясно расслышал в аппарате оживленный голос Эстер. Все еще хмуря брови, Венцель медленно закончил свой вечерний туалет. Он, казалось, нимало не торопился. Надел жилет, завязал галстук и надел фрак. В этом фраке новомодного покроя, лондонской работы, его плечи казались еще гораздо шире, чем обычно. Лицо было такое серое, словно на нем осела уличная пыль.

Лакей подал ему пальто, цилиндр и перчатки.

Венцель пожал руку Макентину. Это было крепкое, жесткое рукопожатие. Неделями потом чувствовал его Макентин.

– Благодарю вас, дорогой друг, – сказал Венцель. – Сегодня в час ночи ждите меня здесь.

– Слушаю.

И Венцель ушел. Он обедал в этот вечер с Эстер у ее дяди, сэра Альфреда Томсона. Собралось большое, блестящее общество, присутствовала почти вся английская родня Эстер и все ее лондонские друзья. Вначале лицо у Венцеля все еще казалось покрытым серой уличной пылью. Но после того, как он полчаса провел среди гостей сэра Альфреда, оно приобрело свой естественный, смуглый оттенок. Только взгляд его оставался неподвижным. Он даже улыбался порою, и губы у него при этом странно подергивались. Пил много вина, но это не было заметно по его лицу.

К двум часам ночи он вернулся в отель. Сбросил фрак и в одном жилете сел за письменный стол.

– Теперь за дело, Макентин, – сказал он и до четырех часов диктовал письма.

– Будьте здоровы, милый Макентин. Я никогда не забуду вашей дружеской услуги, – сказал он ему на прощанье. – Это был для меня очень сильный удар. Поверьте, этот вечер был самым страшным в моей жизни. Она была доброю и во многих отношениях редкою женщиной. Жаль ее. Я никогда ей не лгал, всегда был откровенным с нею. Но я не виноват, Макентин! Она была создана слишком хрупкой для этой жизни. Она не могла не сломиться. Что я мог сделать? Спокойной ночи!

 

19

Эти недели Эстер провела в сильнейшем волнении, нервы у нее были издерганы, и часто она бывала в очень плохом настроении. Она заказала в Париже одной из лучших фирм подвенечное платье, дорожные костюмы, белье. Но все вышло неудачно, эти люди там ни одной пуговицы не умели пришить как следует. К тому же все запоздало, хотя она каждую неделю отправляла нескольких нарочных Париж. Ясно было, что свадьбу придется отложить на месяц. Иначе ничего не устраивалось, и незачем было, в сущности, спешить, говоря откровенно. Вообще к чему эта свадьба? – спрашивала она себя сотни раз в день.

Конечно, после того как она оповестила всех своих родных и друзей о том, что вторично выходит замуж, волей-неволей приходилось ей быть последовательной, но…

В середине января свадьба была отпразднована с большою пышностью. Маленький, с осунувшимся лицом, бескровными губами и больным выражением глаз, сидел за столом старик Раухэйзен. Он не произносил почти ни слова. Зябко ежился по временам и рано ушел, пепельно-серый от слабости.

«Михаэль не приехал», – думал Венцель, и весь день эта мысль преследовала его. Без всех остальных он мог бы обойтись, но отказ Михаэля был воспринят им болезненно. Больше того: как признак охлаждения к нему Михаэля. Что ему майор Ферфакс, барон Блау и прочие? Их бритые, выхоленные, напудренные, пустые физиономии раздражали его.

Поздно вечером новобрачные отбыли ночным экспрессом в Париж, а оттуда сейчас же уехали на Ривьеру. В Ницце стояла на рейде ярко озаренная солнцем, белоснежная и ослепительно прекрасная «Клеопатра». Шлюпка, доставившая их обоих на яхту, и трап украшены были белыми розами. Матросы выстроились в парадной форме, весело развевались пестрые вымпела. Как королева, поднялась на яхту Эстер, радостная и веселая, словно ребенок, который наивно принимает как должное все, что ему преподносят.

Теплым ветром тянуло с суши, и яхта вышла в залитый светом залив. Только тогда Эстер заметила, что Венцель переименовал яхту. Повсюду, где раньше стояло имя Клеопатры, теперь начертано было: «Эстер Шелленберг». Это внимание восхитило ее. В этот миг она была почти счастлива.

Яхта пошла на юг. Она искала солнца. В Корсике и Сардинии было еще слишком прохладно. Яхта направилась в Сицилию, оттуда – в Египет. Там было солнце, и там она оставалась две недели. Потом снова взяла курс на север. Пришла в Кипр, потом посетила Крит и греческие острова. В Рагузе стояла на якоре несколько дольше. Там уже было жарко. Цвели глицинии, благоухали апельсиновые деревья, пальмы покрывались ярко-желтыми жирными цветами, и агавы уже выпускали из своих колючих исполинских тел толстые, как руки, стебли. Море ослепляло, изрытые горы рдели в солнечных лучах. Радостную и счастливую неделю провели путешественники на яхте.

Но Эстер начала уже кипами получать телеграммы и дала сигнал к отплытию. Яхта пошла прямо в Венецию. Там, на Лидо, Эстер решила провести несколько недель, пока в Германии не повеет весною.

В Венеции ее уже поджидали старые друзья. Барон Блау приехал из Парижа поцеловать ей руку, майор Ферфакс распростер на песке свое смуглое, тощее тело. Целыми толпами собирались английские и французские друзья, и Эстер снова очутилась в своей стихии. Один парижский художник нарисовал для нее фантастические купальные костюмы, халаты и манто, вызвавшие во всех женщинах зависть.

Костюмы эти были так утонченно скроены, что Эстер казалась в них гораздо обнаженнее, чем если бы расхаживала голая. Каждая линия ее бедер, остроконечные маленькие груди, формы ее узкой спины – все ее прелести были отчетливо показаны.

 

20

Михаэль нашел, что брат его изменился. Венцель словно стал полнее. Лицо его, обычно угловатое и немного грубое, точно вырезанное из дуба, казалось немного заплывшим. Белки глаз были у него раньше ослепительные, теперь они стали желтоваты и тусклы, а руки дрожали. «Может быть, он запил опять, – подумал Михаэль. – На долго ли хватит его еще при такой жизни?» Но, несмотря на все эти явные признаки пресыщения и переутомления, Венцель как будто сиял жизнерадостностью и счастьем.

– Приехал я, милый Венцель, вот для чего, – немного неуверенно заговорил Михаэль и смущенно сплел кисти рук, как это делал всегда, начиная деловую беседу. – Приехал я, чтобы спросить тебя, не желаешь ли ты предоставить моему обществу кредит в размере от одного до двух миллионов.

На лбу у Венцеля залегли складки, а рот сложился в ироническую улыбку.

– Общество платит проценты, правда, небольшие.

Венцель покачал головою и встал.

– Не желаю, – отрезал он.

– Не желаешь? – Михаэль взглянул на него с удивлением. – Жаль, я на тебя рассчитывал, Венцель. Мы делаем успехи, но работы предстоит еще бесконечно много, и нам нужны капиталы. Если бы ты знал, какая нищета царит в самых широких слоях населения!

Венцель набрал воздуху в легкие и засопел.

– Какое мне до этого дело? – сказал он, взволнованно качнув головою. – Какое мне дело до нищеты самых широких слоев населения?

– Тебе нет дела до нее? – спросил Михаэль.

Он вдруг побледнел. Чужой, враждебный тон услышал он в голосе Венцеля.

– Разумеется, нет! – продолжал Венцель в непонятном раздражении. – Это дело правительства и парламента, а не мое.

Михаэль опустил голову.

– Ты знаешь, Венцель, что ни правительство, ни парламент не способны разрешить столь огромную задачу, не натолкнувшись на тысячу препятствий.

– Так пусть же самые широкие слои, которых это касается, позаботятся о другом правительстве и о другом парламенте. Если они для этого слишком вялы, то мне-то что до них?

Михаэль поглядел на брата испуганными и удивленными глазами. Он ничего не возразил.

А Венцель продолжал в большом возбуждении: – Зачем ты вмешиваешься в дела других людей? Они тебе за это не благодарны. Напротив, я тебе не первый раз говорю: берегись, люди всегда побивали камнями своих благодетелей. Я просматриваю газеты и вижу, как они яростно нападают на тебя.

– Пусть нападают. У меня, конечно, есть противники, но есть и приверженцы, готовые для меня пойти в огонь.

Венцель остановился перед братом.

– Ты безрассуден, Михаэль! Почему печать не нападает на меня, если не говорить о нескольких невлиятельных листках? Я тебе открою этот секрет. Мой концерн ежегодно тратит сотни тысяч на объявления. Поре газетам, которые решились бы на это! По временам приходит какой-нибудь писака с еще сырым оттиском статьи, направленной против моего концерна или меня, ему дают на водку и спускают его с лестницы. Почему ты не поступаешь так же? Никто не посмел бы на тебя нападать.

Михаэль покачал головой. Он долго не сводил с Венцеля укоризненного взгляда.

– Если ты не подвергаешься нападкам в печати, Венцель, то в обществе тебя все же усиленно критикуют. Критикуют твои увлечения, твою роскошь, твою расточительность, твои коммерческие приемы. Прости, что я говорю с тобою откровенно, брат. Никто не решается, да, все они зависят от тебя и трепещут твоего гнева. О твоем бракоразводном деле ходят очень нехорошие слухи, и несчастная Женни Флориан тоже еще не забыта.

Венцель побледнел от ярости. Глаза у него сверкнули.

– Кто они такие? – крикнул он. – Кто эти критики? Пусть замолчат. Скажи им, чтобы они замолчали. Я не признаю за ними права на критику. Это те самые люди, которые предоставили мне околевать на улице, когда я вернулся с войны. Эго лгуны и лицемеры, я вместе с ними лгать не намерен, скажи ты им это. Эти люди обращаются со своими слугами, как с крепостными, и на своих рабочих смотрят, как на рабов. Спроси-ка у меня в доме, справься у меня на заводах. Я сотни тысяч в год трачу на цели призрения и на пенсии. А мои коммерческие приемы? Скажи им, что деловые приемы у иеня так же хороши и так же плохи, как у других больших концернов.

Михаэль встал, чтобы прекратить беседу. Неужели это Венцель? Какое высокомерие, какое самовозвеличение прозвучало в этом властном, громком голосе! Возражать не имело смысла.

– Не будем больше говорить об этом, Венцель, – сказал Михаэль. – Ведь об этом речь у нас зашла случайно. Я приехал к тебе с иными намерениями. – Он еще раз посмотрел Венцелю в глаза. – Итак, ты нас кредитовать не хочешь?

Венцель нетерпеливо отвернулся.

– Я не понимаю, – продолжал Михаэль и медленно обвел глазами помещение библиотеки со всеми ее роскошными вещами, – не понимаю, как можешь ты так жить, между тем как многие тысячи твоих соотечественников не имеют куска хлеба для утоления голода!

Венцель опять иронически усмехнулся.

– Почему ты с такими вопросами обращаешься именно ко мне, Михаэль? – ответил он гораздо спокойнее. – Спроси правительство, почему оно допускает, чтобы женщины работали за десять пфеннигов в час; спроси президента Соединенных Штатов, почему он допускает, чтобы отдельные граждане накопляли миллиарды, в то время как тысячи околевают в канавах. Спроси всех этих людей, но не спрашивай меня. Я ведь не ответственен за этот общественный строй.

Михаэль помолчал. Потом спокойно сказал:

– Помнишь, Венцель, мы однажды спорили с тобою целую ночь напролет на подобные, даже на эти самые темы? Мы говорили, если помнишь, о глубоком смысле индусского изречения: Tat tvam asi. Это – ты. То есть твой ближний – это ты сам.

Венцель нагнул голову. Стоял, упрямо раздвинув ноги. Потом на лбу у него вздулись жилы, и он сказал:

– Это мечта, но не истина. Это ложь и лицемерие. Будда, Христос и все прочее…

Михаэль отступил на шаг.

– Ты раскаешься, – сказал он с ужасом в глазах. – Да, ты раскаешься. – И после долгого молчания произнес: – Прощай, Венцель!

Он направился к дверям, не подав брату руки. Венцель сделал несколько шагов ему вслед.

– Но послушай же, Михаэль, – попытался он удержать его.

– Мы больше не понимаем друг друга, – сказал Михаэль, – остановившись на пороге, покачал головою и ушел.

 

21

В мае месяце Эстер Шелленберг возвратилась в Берлин и поселилась в шелленберговском дворце в Груневальде. День и ночь хрустел гравий на аллеях перед подъездом под шинами элегантных автомобилей. День и ночь входили и выходили гости. Дворецкий, бывший полковой командир, совсем сбился с ног. Почти все время комнаты для гостей были заняты. Приезжало много заграничных гостей. Барон Блау осмотрел дом и отпустил из любезности несколько комплиментов. Майор Ферфакс приехал на две недели. На дом он почти не обратил внимания. С раннего утра и до заката он играл в теннис со всеми, кто ему подворачивался.

Эстер намерена была большую часть года проводите за границей и по мере возможности сокращать свое пребывание в Германии. Два-три месяца, пожалуй, весной и летом и несколько недель зимою, если театральная жизнь опять оживится.

Но и на эти несколько месяцев нужно было позаботиться о разнообразии и развлечениях. Для этих целей особенно подходящим казался ей охотничий замок Хельброннен. Из него, пожалуй, можно было бы сделать нечто такое, чего не было у ее французских и английских друзей и чем можно было бы их приманивать издалека. Она собиралась устраивать в Хельброннене летние праздники, маскарады, итальянские ночи, – всевозможные были у нее затеи. Вот уж если где, наверное, можно было вести себя непринужденно, не испытывая никаких стеснений, так это в молчаливом хельбронненском парке и замке стиля рококо. Все, что угодно, можно было устроить там. Она имела в виду приглашать на эти праздники своих английских и французских приятельниц, умевших развлекаться. Хотела выкидывать такие штуки, о которых все стали бы говорить.

– Хочешь доставить мне удовольствие? – спросила она Венцеля. – Хочешь подарить мне Хельброннен?

– Что предлагаешь ты взамен? – спросил Венцель.

Эстер взглянула на него и улыбнулась своими накрашенными тонкими губами.

– Требуй, чего хочешь, – ответила она.

– Хорошо, в таком случае Хельброннен будет переведен на твое имя.

– Я могу делать с ним, что хочу?

– Разумеется.

На следующий же день Эстер поехала в Хельброннен с архитекторами Кауфгером и Штольцером, чтобы изложить им свои экстравагантные желания. В разных местах нужно было построить павильоны для гостей, как можно более уединенные, таинственные и обставленные со всяческими ухищрениями. Парк надо было так преобразить, чтобы он производил волшебное впечатление. Предполагалось по прудам пустить фантастические гондолы, построить фонтаны, которые можно было бы многоцветно освещать, взрастить в большой оранжерее экзотические растения и летом переносить их в парк, чтобы придать ему еще более сказочный вид, а над маленьким прудом сделать стеклянное перекрытие, насадить в нем кувшинок самых редких разновидностей и сделать с его дном что-нибудь такое, чтобы вода отливала бирюзой. Надо было также устроить такую систему отопления, чтобы и в прохладные дни в маленьком пруде можно было купаться.

Таковы были предварительные желания Эстер. Она просила делать ей предложения, сказала, что ей самой еще, конечно, многое придет на ум, и поспешила обратно в Берлин, чтобы заняться приготовлениями к первому большому празднику.

В ту самую ночь, когда происходил этот праздник, о котором несколько недель толковало берлинское общество, старик Раухэйзен скончался вдали от Берлина, в своем замке Шарлоттенру.

Вечером он почувствовал легкое недомогание, преходящую сердечную слабость. Врач нисколько не был обеспокоен. Он крепко и глубоко спал в своей комнате, предварительно приказав лакею, несшему ночное дежурство, немедленно разбудить его в случае какой-либо надобности.

И в самом деле, два часа старик Раухэйзен проспал совершенно спокойно. Но потом вдруг проснулся, порывисто сел на кровати и прислушался. Матовый фонарь освещал комнату. В громадной кровати с темно-синими шелковыми занавесями сидел он, маленький, бледный человечек, похожий на мальчика. Как ребенок, сидел он под тяжелыми темными занавесями. Этот ребенок был бледен, белый угловатый нос выступал вперед, дыхание было прерывистое и тихое, и руки водили раздвинутыми пальцами по шелковому одеялу. Это были руки мертвеца.

Он прислушивался.

Из своей постели он видел днем вертящийся шкив подъемной машины рудника «Шарлотта Раухэйзен». Ночью он видел пылающие вокруг доменные печи. Это был большой железоделательный завод Гиммельсбах. Он видел также, когда немного вытягивал шею, раскаленные горы кокса, ползущие из печей, и пляшущих вокруг них огненных людей. Видел на небе пламя и дым, словно зарево пожара. К этому зареву маленький человек давно привык, и оно не тревожило его. Оно его успокаивало.

За этими коксовальными печами расстилались зеленые днем прямоугольники. Это были созданные им рабочие поселки. Сотни моргенов садов, спортивные площадки, парки, школы. В газетах помещались снимки этих садов, спортивных площадок и школ, считавшихся образцовыми, но никто его за них не благодарил. В те дни, когда массы разбушевались, был убит его главный директор, а ему самому. Раухэйзену, пришлось в ночной одежде шагать в шествии, держа в руках доску с надписью: «Я – кровопийца Раухэйзен».

Бледный человечек думал об этом без горечи. Это были времена смуты, заблуждения, давно прошедшие. Теперь все шло по-прежнему.

А внизу, как раз тут, под кроватью с темно-синими шелковыми занавесями, тут внизу проходят штольни и квершлаги. Внизу в этот миг занято шестьсот человек добычей угля для рудника «Шарлотта». Слышишь ты, слышишь кирок звон? И во мраке бродят лампочки, видишь? О, маленький старичок видел блуждающие огоньки. Под самой кроватью, как раз под кроватью, на глубине семисот метров лежит пласт «Шарлотта II» мощностью в метр и семь десятых, очень редкий в Рурской области. Этот пласт был сокровищем рудника. Здесь, внизу, больше пятидесяти лет назад маленький бледный человек работал киркою, когда был практикантом, – правда, недолго, только чтобы ко всему присмотреться. Здесь, внизу, звенели теперь кирки, и этот звон доносился до его слуха. Разве это не странно? Как передается сегодня звук сквозь толщу горы! И лампочки роями блуждали взад и вперед, исчезая между трубами и лесом крепежных бревен, и пот катился по лицам черных людей.

Совершенно внятно слышал звон кирок маленький бледный человек, а вот они зазвенели даже в стене, рядом с его кроватью. Сотни тысяч стальных кирок звенели вокруг, и маленький бледный человек восхищенно улыбался. Вот они все, и как же они усердны! Как они неустанно работают, без передышки, не приостанавливаясь ни на мгновение, и все они работают на него.

Но вдруг послышался громкий и четкий стук в дверь. Ты слышишь? Маленький бледный человек улыбнулся и тихо сказал:

– Войдите!

Он откинулся на подушки. В большой, залитой матовым светом комнате царила полная тишина до самого утра.

Когда в утреннюю смену толпы людей стали вливаться в рудничный двор, они увидели на Шарлоттенру черный флаг.

– Старика Раухэйзена ночью черт унес! – говорили они.

И входили в клети шахтных подъемников, и с визгом свергались клети вниз.

Эстер не успела поспать и несколько часов, как пришло известие о кончине ее отца.

Пока она плясала и смеялась, на нее свалились чудовищные, необозримые богатства.

 

22

Летом яхта Шелленберга поплыла к острову Уайту. Целая флотилия яхт и катеров, принадлежавших друзьям Эстер, собралась у этого побережья. Их всех затмила роскошная паровая яхта барона Блау. А Эстер задавала у себя на яхте такие балы, что вскоре о них стали говорить во всем английском спортивном мире.

Венцель все лето провел в пути между Англией и Берлином. Первую зиму Эстер жила, вопреки своему прежнему намерению, в Берлине, если не считать всего одной поездки в Париж и в Санкт-Мориц. Дом опять был полон гостей. Не было человека с именем или деньгами, который бы у нее не бывал. Старая знать, поскольку она не обнищала, представители финансов, печати, искусства и науки, носители громких имен, известные политические деятели и министры толпились в ее гостиных, домогались приглашений на ее балы. Костюмированный бал, который она дала «à la volière», – все должны были явиться, одетые птицами, – был событием в свете. О ее танцевальном турнире, который она устроила в феврале, говорил весь Берлин. В иллюстрированных журналах даже помещены были портреты призеров… Первый мужской приз получил Качинский, ставший к этому времени знаменитым киноартистом.

Венцель чувствовал себя в своей стихии. Не было больше ни одного свободного часа, ни одного часа скуки. Почти каждый день гости, каждую ночь танцы, игры и смех. Одних светских обязанностей было достаточно, чтобы подорвать здоровье человека. Венцель же одновременно работал, как вол. Вдобавок он, по желанию Эстер, вошел в правление раухэйзеновского концерна, и это значительно увеличило его нагрузку.

Едва лишь пришла весна, Эстер начала через каждые два-три дня выезжать в Хельброннен, чтобы руководить его перестройкой и отделкой. Все эти месяцы она была в дивном настроении, резвилась, как никогда. Все время окружена была роем поклонников и воздыхателей. А Венцель чувствовал себя счастливым. Жизнь его обрела центр, вокруг которого вращалась. Его работа, его успехи, его богатство – все это как будто только теперь приобрело настоящий смысл. Он задавал тон в обществе. Его осаждали. Политические деятели, редакторы газет, знаменитые артисты и ученые искали его дружбы. Крупнейшие представители науки и промышленности обращались к нему за советом, министры отводили его в сторону, интересуясь его мнением. Он бывал в салонах дипломатических представителей всех стран, печать говорила о нем с крайним уважением. И ко всему этому Венцель пользовался превосходным, бесподобным здоровьем.

Венцель совсем не был тщеславнее других людей. Но по временам все-таки испытывал своего рода глубокое почтение к самому себе, огромное удовлетворение.

«Вот он каков, Венцель Шелленберг, поглядите! – говорил он себе порою, когда, одетый с иголочки, гляделся в зеркало. – А между тем это только начало… О, вы увидите!» Честолюбивые мечты опьяняли его.

Но однажды в мае – это было в последних числах месяца – произошел небольшой, в сущности, совсем незначительный инцидент, последствий которого никто не мог предвидеть.

В этот теплый, дивный весенний день, один из тех, какие редки в Берлине, Венцель посетил с Эстер зоологический сад. Эстер, как большинство женщин, обожала животных, а в ту пору в зоологическом саду можно было любоваться молодыми львами, обезьянами и медвежатами. Прекрасная погода привлекла огромную толпу, и сад кишел веселыми людьми и шумливыми ребятишками. Вдруг, – Венцель этого сначала даже не заметил, они стояли у клетки с медведями. – небольшая белоснежная борзая радостно подбежала к Эстер, обнюхала ее, визжа и тявкая от волнения, прыгнула на нее и попыталась лизнуть ее в лицо. Венцель рассмеялся. Собака в своем радостном порыве была в самом деле прелестна. У нее были розовые лапы, розовая морда, мягкие карие глаза в розовых ободках. Эстер с трудом отбивалась от ласк животного.

– Ах ты, маленькая Филли, как поживаешь? Да перестань! – восклицала она.

Прелестная сцена привлекла внимание окружающих.

Внезапно откуда-то раздался короткий пронзительный свист, собака опешила и мгновенно исчезла в толпе.

– Откуда она знает тебя? – спросил Венцель.

– Это собака одного моего знакомого, – улыбаясь, ответила Эстер и опять повернулась к медвежатам.

Это было все. В этом состоял весь инцидент, незначительный, мелкий, и Венцель через несколько дней совершенно забыл о нем.

Но как-то ночью, когда он поздно вернулся домой и не мог заснуть от переутомления, – Эстер уехала днем в Хельброннен и должна была вернуться только завтра, – вдруг ему снова припомнилась эта незначительная сцена с борзой собакой. Он зашагал по комнате, и совсем неожиданно, – ибо он даже улыбнулся, вспомнив эту сцену, – у него на лбу обозначилась складка. «Что же в этой истории особенного? – спросил он себя, расхаживая взад и вперед и куря сигару. – Собака приласкалась к моей жене, собака, принадлежащая какому-то ее знакомому». Но тут же он разгрыз сигару, что делал обыкновенно, когда бывал в дурном настроении.

«Все-таки есть в этом нечто особенное, – решил он вдруг. – А именно – чрезвычайная и совсем необыкновенная радость этой собаки! Животное было ведь без ума от радости. Из этого нужно заключить, что Эстер где-то видит эту собаку. А я еще ни разу не замечал ее ни на скачках, ни где бы то ни было. А затем этот свист! Почему знакомый Эстер не подошел поздороваться? Что ж, весьма вероятно, что он ее совсем не заметил, а только увидел, что исчезла собака. Но почему на мой вопрос Эстер не назвала имени этого знакомого? Может быть, это ей показалось совершенно неважным. Не повернулась ли она к медвежьей клетке очень порывисто после этого инцидента?»

В сущности, инцидент был действительно ничтожен, и смешно было вообще о нем думать. Просто это признак его нервности и переутомления.

Однако, странным образом, его не покидало какое-то беспокойство. Ему припомнился вдруг один взгляд, которым обменялся с Эстер майор Ферфакс. Этот взгляд дремал в его памяти, а теперь внезапно проснулся. Это случилось, когда они совершали свадебное путешествие и приехали из Рагузы в Венецию. Один только взгляд! Он тоже не имел значения и не стоил внимания. Возможно, что Венцель совершенно ложно истолковал этот взгляд.

Однако беспокойство не утихало. Он решил, – каким смешным ни показалось это намерение ему самому, – выяснить на всякий случай, кому принадлежит борзая. Как это сделать? О, для этого способ найдется. Он принял двойную дозу снотворного и пошел спать.

На следующее утро первой мыслью, с которой он проснулся, была мысль об этой борзой с розовыми лапами и розовой мордой. Совершенно отчетливо видел он перед собой собачонку. Он мог бы нарисовать ее по памяти. Как она подпрыгивала! Как изгибала шею! Точно газель. Он был уверен, что узнал бы ее среди ста борзых собак. Решил быть внимательным и повсюду высматривать эту собаку.

Однако она как будто исчезла из Берлина. Венцель часто бывал в зоологическом саду, на скачках, стал теперь часто приходить на чашку чая, которою Эстер угощала друзей в саду. Гости часто являлись со своими собаками. Борзая исчезла бесследно. Не уехал ли из Берлина ее хозяин? Наконец, через несколько недель Венцель начал посмеиваться над своей затеей найти в гигантском городе собаку, а потом и вовсе забыл про борзую.

 

23

Но однажды, когда Венцель и думать перестал о собаке, он вдруг увидел ее на небольшом от себя расстоянии, рядом с каким-то господином! Он мгновенно узнал ее. Это было на состязаниях в теннис, и он только заехал в клуб за Эстер.

Так вот она, наконец, эта борзая, которую он так долго искал! Ошибки быть не могло. Господин был в серебристо-сером летнем пальто и такой же шляпе. Одет по последней моде, преувеличенно элегантен, строен, высок, белокур. Вот он повернулся, потому что собака прыгала на него, и Венцель увидел его лицо. Увидел – и сразу побледнел.

Это был тот самый молодой человек, который весною взял приз на танцевальном турнире. Как же звали его? Венцель знал его много лет, встречался с ним порою в игорных клубах, он был другом Женни Флориан. Теперь он играл известную роль в кино и театре. Никогда этот молодой человек не внушал доверия Венцелю, быть может потому, что Венцель ненавидел так называемых красивых, женственных мужчин. Тут он вспомнил вдруг его фамилию: Качинский. Да, так звали молодого человека.

Почему Эстер не назвала тогда имени Качинского?

Чувствуя глухую тревогу, Венцель ушел из клуба без Эстер. Он оставил ей автомобиль и велел шоферу передать ей, что по срочному делу вызван обратно в контору.

Бесцельно гулял он в течение часа. Воздух, движение освежили его. Вдруг он рассмеялся над своими вздорными соображениями.

«Да ведь это все нервы! – сказал он себе. – Надо недели три поплавать по морю!»

Тем не менее, начиная с этого дня, какая-то неуверенность овладела Венцелем. Он не поехал отдыхать на море. За неделю неуверенность эта стала невыносима.

Он знал надежных людей, на которых можно было возлагать столь щекотливые поручения, и под строжайшим секретом преподал им надлежащие инструкции.

Он наблюдал за Эстер. Ему показалось, что она проявляет особую сдержанность как раз по отношению к Качинскому, который, впрочем, лишь изредка бывал у них в доме. Венцель пытался читать в ее напудренном и загримированном лице. Что-то чуждое было в этом лице, оно было завуалировано косметикой. Волосы она красила теперь в медно-желтый цвет, отчего глаза у нее стали темнее и, как Венцелю казалось, загадочнее.

Чем дольше он всматривался в это лицо, тем более чуждым оно ему казалось. Чем больше он старался постигнуть эту женщину, тем более казалась она ему незнакомой. И вправду, совсем чужая женщина жила с ним в его доме!..

Ему припомнилась вдруг беседа, которую вели между собою об Эстер два господина в фойе лондонского отеля. Они мгновенно умолкли, заметив, что он их слушает, и стали затем относиться к нему с изысканной учтивостью, точно им надо было загладить какую-то вину. Это случилось незадолго до его свадьбы. По-английски он понимал неважно, а все же ему казалось теперь, будто эти господа высказывали об Эстер довольно непочтительные суждения. Это угадывалось не столько по словам, сколько по тону. Первый брак Эстер, ее развод, вся ее жизнь до его знакомства с нею, – ко всему этому он относился до сих пор совершенно безразлично. Теперь же вдруг все это стало безмерно интересовать его. Кто была эта женщина, носившая его фамилию?

Случилось так, что Гольдбауму предстояло съездить через несколько дней в Лондон. Венцель конфиденциально переговорил с ним. Гольдбаум был настолько умен и тактичен, что как нельзя более подходил к такого рода трудной миссии.

Гольдбаум сперва противился, раздраженно покачивал своим толстым, рыжеволосым черепом, но в конце концов обещал сделать все возможное и «немножко порасспросить» своих друзей.

В тревоге ожидал Венцель его возвращения. Еще тревожнее ждал он доклада своих берлинских доверенных людей. Эстер ничего решительно не подозревала.

Ему припомнилось, что Макентин однажды, весьма тактично и осторожно, отпустил замечание относительно того, что Эстер чрезмерно пренебрегает общественными условностями. Он тогда поговорил с Эстер и попросил ее вести себя более сдержанно.

– Люди здесь не люди большого спета, Эстер, – сказал он. – Они преимущественно мещане, смотрят на вещи другими глазами и многое могут истолковать превратно.

Эстер приподняла верхнюю губу.

– Брось ты их, – сказала она, высокомерно запрокинув голову. – Я делаю, что хочу, ты это знаешь, и до людей мне дела нет.

Такой ответ казался теперь Венцелю неопределенным и уклончивым.

Гольдбаум вернулся и пришел с докладом о своей поездке. Венцель принял его у себя в кабинете и приказал никого не впускать. Сначала они обстоятельно переговорили о делах.

– Ну, а другое дело? – спросил Венцель и багрово покраснел от стыда.

Гольдбаум сделал гримасу и стал увиливать от ответа. Слышал он, правда, всякие сплетни болтовню и басни, но ничего больше, ничего положительного, ни одного факта.

Венцель попросил его сказать, по крайней мере, что говорят об Эстер. Даже это интересовало его. Попросил Гольдбаума, как друга, быть откровенным.

И в конце концов Гольдбаум рассказал о том, какие сплетни ходят насчет брака Эстер с сэром Уэсзерли. Не все, говорят, было в этом деле так просто и гладко. Разумеется, все это вздор и болтовня. Так например, рассказывают, будто Эстер была в связи с неким майором Ферфаксом; будто она месяц прожила с ним в одном египетском отеле. Злые языки называют еще и других мужчин, но и это все не что иное, как сплетни, какими люди занимаются во всяком обществе.

Венцель притворился равнодушным и пожал Гольдбауму руку.

– Я слышал более определенные вещи, – сказал он. – Эта болтовня меня, разумеется, нисколько не волнует.

Он остался один, и тогда лицо у него вдруг изменилось. Он вспомнил выражение лиц у обоих лондонских господ, которые шептались в фойе отеля об Эстер и умолкли при его появлении. Он увидел перед собою картину свадебного обеда. Вот сидит майор Ферфакс, – теперь он понял взгляд, который ему случилось однажды перехватить в Венеции, – а вот сидят другие молодые люди изящного вида… Быть может, Эстер в душе смеялась над ним, в то время как он торжественно сидел рядом с ней за свадебным столом.

Во всяком случае он желал ясности, и на следующий день один из его агентов отправился на аэроплане в Лондон.

От своих берлинских доверенных лиц он не получил никаких положительных сведений. Качинского не было в Берлине, он снимался для экрана где-то во Франции. Приходилось запастись терпением.

Через неделю агент вернулся из Лондона. Его профессией было серьезно заниматься частными делами своих ближних, и он подробно доложил обо всем, что ему удалось выяснить. Определенно называли не одного Ферфакса, но еще целый ряд любовников. В Лондоне всем было известно, что Уесзерли, как джентльмен, взял на себя вину, чтобы предотвратить скандал. Рассказывали также, будто барон Блау однажды заплатил долг Эстер в размере двадцати тысяч фунтов и состоял с нею, – правда, весьма короткое время, – в интимных отношениях.

Почва заколебалась под ногами у Венцеля. Он начинал догадываться, кто такая Эстер.

Но все, что происходило до его женитьбы, ничуть его, разумеется, не касалось. Он не был к этому равнодушен, отнюдь нет, но он не имел права судить за это Эстер. Она никогда не разыгрывала роли добродетельной и неприступной особы. Она молчала, но не лицемерила.

Но горе ей, если окажется, что она изменяла своему долгу после того, как стала носить его имя. Он думал: «Горе ей!» – и не хотел додумывать эту мысль до конца.

Венцель одурял себя работой, вином и снотворными средствами. Старался пореже бывать дома. Его тревога росла с каждым днем. Качинский уже неделю был в городе. Скоро все так или иначе выяснится.

Как-то вечером доложили о приходе агента. Венцель запер двери. Агент без долгих предисловий достал из кармана записную книжку и положил ее перед Венцелем на стол. Там все было записано черным по белому. Во вторник, такого-то числа, в пять часов вошла в дом, в семь ушла. В пятницу – в шесть вошла, в половине восьмого ушла. В воскресенье, после театра, вошла в одиннадцать, ушла в час.

Далее агент указал еще на одного очень известного теннисного игрока; он мог бы пойти и по этому следу, если угодно господину Шелленбергу. Правда, в этом отношении у него еще нет никакой уверенности…

Венцель неподвижно сидел за столом, точно изваянный из серого камня.

– Не нужно, – сказал он, и голос его прозвучал спокойно, как всегда. Но руки у него так дрожали, что он их спрятал под стол. Вдруг у него загорелись глаза. – Горе вам, сударь, если вы меня обманываете! – крикнул он. – Я проверю, говорите ли вы правду. Берегитесь! – закричал он.

Агент попятился в испуге.

– Можете проверить, господин Шелленберг.

 

24

Целую неделю Венцель ни на минуту не уходил из конторы в послеобеденные часы. Он работал над радикальным переустройством шелленберговского концерна, которое должно было сократить на треть расходы по управлению. Это был огромный план, для разработки которого он никогда раньше не находил времени. Он с головой ушел в работу. Только по временам он вставал поглядеть в окно: на углу стоял наемный автомобиль.

И вдруг в начале шестого часа последовал вызов по телефону.

Венцель побледнел. Взял шляпу, выбежал на улицу и сел в этот автомобиль. Улица, номер дома, ждать впредь до распоряжения, двадцать марок на чай. Автомобиль тронулся. «Быть, кажется, стрельбе! – подумал шофер. – Вид у него совсем оголтелый!»

Наблюдательный пункт был выбран хорошо. Венцель неподвижно сидел в купе, приковавшись глазами к указанному ему дому, и курил. Это была маленькая вилла в Шарлоттенбурге, близ Штейнплаца. «Лавина тронулась, ее не остановить!» – думал Венцель и не сводил взгляда с виллы. Мысли стремительно проносились в мозгу. Он выкуривал одну папиросу за другою и ждал. Прошел час. Все купе уже наполнилось дымом. Он был в каком-то полусне. Мысли остановились. Шевелились только второстепенные. Кто построил эту виллу? Сколько должен зарабатывать актер, чтобы иметь возможность жить в такой вилле? Но, может быть, он имеет еще другие доходы? На углу стоял агент, читал газету и ел банан. Он внушал Венцелю отвращение.

За несколько минут до семи дверь открылась, и вышла дама. На ней была кокетливая коричневая шляпка и того же цвета тонкое, мягкое манто, плотно облегавшее ее стройное тело. Борзая собака выскользнула из двери, но на чей-то оклик сейчас же вбежала обратно. Дама вышла из дома непринужденно, беспечно, как ежедневно в каждом большом городе тысячи дам выходят из какого-нибудь дома в этот час.

Но эта дама носила его имя.

Спокойной походкой направилась Эстер вдоль улицы, потом подозвала наемный автомобиль и скрылась.

Некоторое время Венцель еще ждал неподвижно в своем купе. Агент прошел мимо и поглядел в оконце. Тогда шоферу приказано было ехать назад в контору.

«Значит, ничего не вышло, – подумал шофер, – меня не потянут свидетелем в суд».

Венцель провел в конторе только несколько минут. Машинально подписал несколько десятков писем. Потом поехал обратно в Груневальд.

Мрачный вошел он в дом. Лоб у него, был изборожден морщинами злобы. Прислуга безмолвно спасалась бегством от его дурного настроения.

– Дамы – в китайской комнате.

Китайская комната была отделана в экзотическом стиле, отнюдь не в китайском, но так уже она называлась. Стены были сплошь облицованы кафельными плитками ультрамаринового цвета, потолок покрыт росписью и позолотой. Эстер любила сидеть в этой комнате, когда смеркалось.

До слуха Венцеля уже доносились женские голоса. Разговор велся по-английски и по-французски. Вчера приехали погостить две приятельницы: жена английского оптового чаеторговца Вайолет, с прической мадонны и сластолюбивыми губами, и Жоржет, маленькая, подвижная, как ртуть, черноволосая француженка, сбежавшая от мужа и прятавшаяся у Эстер. Дамы оживленно беседовали о предстоявшем через несколько дней ночном празднике в Хельброннене. Ожидали только наступления более теплой погоды. Венцель, остановившись в гостиной Эстер, смотрел в китайскую комнату. Дым дамских пахитосок образовал под потолком неподвижный, парящий слой.

В этот миг лакей подал Эстер карточку, и сейчас же вслед за этим в китайской комнате появилась фигура молодою человека. Венцель узнал голос Качинского.

– Вес долго не было в городе, господин Качинский, – сказала Эстер почти равнодушным, почти скучающим тоном.

– Я был занят за границей, – ответил Качинский. – Вернулся несколько дней назад, но только сегодня урвал свободный часок.

– Мои подруги, Вайолет Тэйлор из Лондона и Жоржет Леблан из Парижа.

Венцель вдруг весь облился потом.

«О, какая бесстыдная комедия!»

Лицо у него было серое, как свинец, долго пробывший на открытом воздухе.

Он медленно поднялся по лестнице. Лестница скрипела под его весом. Он уединился в своем кабинете и велел передать, чтобы его не ждали к чаю. У него срочные дела.

Кипы телеграмм и деловых бумаг были приготовлены его секретарем. Он не взглянул на них. Он ходил по своему полутемному кабинету взад и вперед, взад и вперед и не переставал повторять:

«О. какая бесстыдная, жалкая комедия!»

И опять все тело у него покрылось испариной.

Пробило полночь, а Венцель в мрачной и немой ярости все еще шагал по комнате взад и вперед, вполголоса говоря сам с собою. Снизу доносились иногда голоса к смех. Число гостей там как будто увеличилось.

«Обман, ложь, лицемерие! Лавина тронулась. Она убьет меня, и ее, и всех! О, какая низость!»

Вдруг ему показалось, будто у всех мужчин и женщин, бывавших в его доме, сквозило во взглядах какое-то странное и необыкновенное выражение, словно они скрывали от него нечто такое, чего совершенно скрыть не могли. Он увидел перед собою, не первый раз за эти дни, гостей, собравшихся в Лондоне на свадьбу, молодых, рослых мужчин, майора Ферфакса, барона Блау, и вдруг ему почудилось, словно у всех у них вызывающий вид и словно все они уставились в него с холодной усмешкой в глазах.

Он стиснул зубы так, что они хрустнули.

«Какое отчаянное бесстыдство! Она меня втянула в грязь и, что еще гораздо ужаснее (гораздо ужаснее в глазах Венцеля!), она сделала меня посмешищем всех этих людей!»

О, разумеется, этот Ферфакс, и Блау, и Качинский, и другие – смеются над ним до упаду. Что же, поделом ему, он этого сам добивался! Все знали, что из этого выйдет, только он не знал.

«Я не потерплю, чтобы меня втаптывали в грязь! – скрежетал он: – Я отомщу, я страшно отомщу!»

Она потребовала свободы, свободы во всех отношениях. Он предоставил ей свободу. Но разве эту свободу не ограничивали законы света и ее пола? Может быть, она так же не знает удержу в наслаждениях, как и он сам? Может быть, она – Венцель Шелленберг в юбке? Может быть! Что знает он о ней? Чужая женщина, незнакомая, как неизвестный зверь, свойств которого никто не изучил. Все мрачнее, все страшнее рисовалась ему его судьба. Снизу доносился смех. Звуки рояля. Там танцевали.

«Я этого не потерплю!» – восклицал он вновь и вновь с искаженным лицом.

Это была страшная ночь.

 

25

Перед зданием общества «Новая Германия» теснилась, плечо к плечу, несметная толпа безработных. Улица гудела от криков.

– Дай нам работу, Шелленберг! Дай нам хлеба!

Двери здания были закрыты.

Михаэль, стоя на балконе, обратился с речью к упавшим духом. Он заявил, что общество за последние недели поставило на работу много тысяч людей, но временно не располагает больше средствами. Он возобновит свои хлопоты перед правительством и городским управлением.

Экономический кризис обострился. В копях росли горы угля, много доменных печей уже погасло. Экспорт упал до минимума. Много лет оставались люди глухи к его предложениям.

Каждый день в его кабинет доносились крики:

– Дай нам работы! Выходи, Шелленберг!

Шум вскипал. Улица бушевала, камни летели в оконные стекла. Вмешивалась полиция.

На днях кучка безработных проникла в окна. С большим трудом удалось успокоить несчастных. Вчера явился один пьяный и вел себя, как буйный сумасшедший. Он уже раньше работал у общества, но был уволен, так как оказался вообще непригодным ни для какой работы. Он потребовал немедленного обратного приема, пригрозив взорвать все здание. У него, – кричал он, – больная жена и четверо маленьких детей, умирающих с голоду где-то в подвале. Схватив стул, он бросился на служащих. Это был широкоплечий, кривоногий человек, по ремеслу – каменщик; лицо у него было одутловатое от пьянства, с рыжими усами. В бешенстве он кричал, что вернется на следующий день.

И вернулся в самом деле.

В этот день должно было состояться совместное заседание представителей правительства и рабочих союзов, на которое был приглашен Михаэль для доклада о своих планах.

Немного опоздав, как всегда, Михаэль спускался по лестнице так быстро, что Ева, которая должна была проводить его на заседание, с трудом поспевала за ним.

В эти беспокойные дни Михаэль обычно выходил из дома через запасный подъезд. Но не успел он стать на первую ступень этого подъезда, как ощутил сильный удар в левое плечо. Ему показалось, что его толкнули в плечо тяжелой палкой, железной полосой. Он зашатался и чуть было не упал. Этот переулок был довольно безлюден, и он не заметил ничего подозрительного. Но в тот же миг он увидел, как его шофер, стоявший подле автомобиля, ринулся на какого-то человека и сбил его с ног. Сейчас же собралась толпа.

– Он стрелял в Шелленберга! – крикнул шофер и показал на человека с одутловатым, покрытым грязью лицом, которого повалил на землю.

Это был каменщик с рыжими усами, поклявшийся накануне отомстить.

Михаэль даже не слышал выстрела. Звук заглушён был уличным шумом. Все это произошло в какие-нибудь две секунды. Михаэль все еще стоял на ногах, недоумевая. В плече он по-прежнему чувствовал сильную боль.

– Ты ранен? – спросила Ева, глядя ему в лицо расширенными от ужаса и волнения глазами.

Михаэль покачал головой, он не мог выговорить ни слова. Боль в плече становилась все сильнее.

– Ах, да ведь тут кровь! – крикнула Ева и, достав свой носовой платочек, поспешно просунула его Михаэлю под жилет.

В смятении она пыталась втянуть его обратно в дверь подъезда.

Наконец, Михаэлю удалось заговорить.

– Эго ничего, – сказал он. – Пустяки! Что ему нужно было? – крикнул он, обращаясь к людям, толпившимся вокруг покушавшегося.

Все это произошло среди бела дня, около трех часов пополудни.

Часом позже стая газетчиков мчалась по улицам со свежими еще листами и орала.

– Покушение на Михаэля Шелленберга! Безработный стрелял в Шелленберга!

В вечерних газетах появились только короткие заметки. Безработный, – гласили они, – стрелял из револьвера в известного политико-эконома и химика Михаэля Шелленберга, основателя и руководителя общества «Новая Германия». Толпа собиралась линчевать покушавшегося, но Михаэль Шелленберг заступился за него. Состояние здоровья раненого, насколько это удалось установить, не внушает опасений.

В утренних газетах приводились подробные сведения. Покушение совершил некто Хейнеке, каменщик, записной пьяница, не раз уже бывший под судом. Его показания сбивчивы. Газеты склонны были считать Хейнеке слабоумным. Мотивы покушения были весьма неясны. Сначала Хейнеке заявил, будто взялся за оружие под гнетом нужды. Репортеры уже обследовали его домашние обстоятельства и, действительно, должны были констатировать, что больная жена его и четверо маленьких детей живут в неописуемой нищете, в сыром подвальном помещении площадью в четыре квадратных метра. Затем Хейнеке показал, будто хотел отомстить Шелленбергу. Он работал у общества «Новая Германия», получал нищенское жалованье, а потом его просто выбросили на улицу. Между тем у Шелленберга есть дворец в Груневальде, содержащий сотни зал, и скаковая конюшня, и все это добыто потом и кровью безработных. «Трагическая ошибка! – писала одна газета. – Покушавшийся спутал политико-эконома Михаэля Шелленберга с его братом, промышленником и финансистом Венцелем Шелленбергом!»

Хейнеке указали на его ошибку.

– Это все равно, – ответил он, – все они хороши.

Далее он заявил, что стрелял для того, чтобы попасть в тюрьму. У него оставался выбор только между тюрьмой и петлей, так как работы он все равно не мог бы найти.

Словом – потерявший руль, слабоумный алкоголик.

Бюллетени врачей, печатавшиеся в газетах, были благоприятны. Пуля, раздробившая ключицу, была извлечена в ту же ночь. Михаэль поправится через несколько недель, если только не будет каких-либо осложнений.

У Михаэля немного повысилась температура, и к вечеру его стало слегка лихорадить. Вот и все. Общее его самочувствие было превосходно. Уже на третий день он пожелал выписаться из клиники, чтобы снова взяться за работу. Но врачи этому воспротивились, прибегнув к содействию Евы, чье влияние на пациента было им известно, и Михаэлю волей-неволей пришлось остаться в клинике. Приехали комиссары снять с него допрос.

– Отпустите беднягу на свободу, – сказал Михаэль. – Он жертва общего тяжелого положения. Его отчаянный поступок не есть индивидуальный акт, в нем выразилось отчаяние многих тысяч безработных.

Через неделю температура была удовлетворительна, и рана настолько зажила, что врачи позволили Михаэлю ежедневно в течение двух часов выслушивать доклады директоров. После этого он сразу почувствовал себя гораздо лучше. Ева была с ним неотлучно.

Однажды в клинику приехал Венцель.

Венцель несколько недель провел в разъездах. Как ангел мести, появлялся он во многих своих предприятиях. Ему сопутствовали только Макентин и Штольпе. Лицо у него было холодное и угрюмое, директора и доверенные дрожали под его взглядом. Ряд директоров был уволен. Нет, Венцель Шелленберг не склонен платить высокие оклады за вялую работу. Ошибаетесь, господа! Ему нужны люди творческого ума, неизменно имеющие в виду интересы концерна.

В пути он узнал про покушение на Михаэля. В Ганновере, перед тем как сесть в кельнский поезд, он купил газету. Это было на другое утро после покушения.

– Посмотрите-ка, Макентин! – воскликнул он побледнев. – Что это значит?

Штольпе мигом дано было поручение поехать в Берлин и посылать в Кельн подробные сообщения. В Кельне Венцель купил все газеты.

– Читайте, Макентин, – сказал он с растерянной улыбкой, – в сущности, пуля этого негодяя метила в меня. Если что-нибудь случится с Михаэлем, это будет у меня на совести.

Несколько дней подряд Макентин читал в глазах у Венцеля мучительную тревогу.

Сообщения о здоровье Михаэля становились с каждым днем утешительнее, и Венцель как будто успокоился.

– Еще раз пронесло, слава богу!

Вернувшись в Берлин, он прямо с вокзала поехал в клинику.

Но врачи все еще не. разрешали посещений, которые могли бы взволновать Михаэля. Венцелю пришлось поэтому довольствоваться беседой с Евой Дукс. Ева заметила в лице Венцеля резкую перемену, словно его вдруг постигла какая-то болезнь. Он казался старше на несколько лет, черты стали жестче, и выражение их было совсем другое. Он взял с нее обещание дважды в день телефонировать ему. Она охотно дала это обещание. Венцель, казалось, страдал.

Наконец, Михаэлю позволили встать с постели. Разрешили несколько папирос в день и черный кофе. Но врачи все еще не выпускали его из клиники, температура по ночам еще иногда поднималась. Зато они не возражали против легких умственных занятий, неутомительных, разумеется, – они были милостивы, господа врачи!

Покуривая папиросу, Михаэль расхаживал по комнате.

– У меня нашлось теперь время для многих мыслей, которые раньше всегда приходилось откладывать, Ева! Таков, например, этот план пловучих мастерских, которые можно было бы легко переводить с места на место. Не хочешь ли записать это все, Ева?

Ева забастовала. Это слишком утомительная для него работа. Затем она напомнила, что уже истек срок конкурса.

Михаэль и с этим согласился.

Общество несколько месяцев назад объявило конкурс: «Поправки и предложения к проекту использования Люнебургской степи». В конкурсе приняли участие архитекторы, инженеры, политико-экономы, строители городов, и естественно было, что в числе соревнователей оказалось много сотрудников Михаэля. Просмотр поступивших работ обрадовал его. Собралось жюри и признало лучшим проектом труд одного из самых молодых его сотрудников, совершенно неизвестного человека. Его звали Георгом Вейденбахом, и он руководил одной из небольших колоний близ Берлина.

Михаэль пригласил Вейденбаха к себе, чтобы поздравить его. Худощавый молодой человек, белокурый, с загорелым лицом и блестящими глазами, вошел в его комнату.

– Ваша работа превосходна, – сказал Михаэль, пожав ему руку. – Я поставлю вас во главе одного из отделений. Будьте готовы к переезду в Берлин. Едва лишь я выйду из клиники, вы получите от меня весточку. – Он внимательно присмотрелся к Георгу. – Где-то я с вами уже встречался, – сказал он затем.

Георг напомнил ему, как просил у него разрешения перевезти в «Счастливое пристанище» свою жену.

– Ах, это вы! – ответил Михаэль. – Как же, отлично помню! Я очень рад, что мы опять встретились. Вид у вас теперь гораздо лучше, чем тогда.

Через несколько дней после того, как врачи признали Михаэля выздоровевшим и выписали его из клиники, он вызвал Вейденбаха в Берлин. Сам отвел Георга в тот отдел, заведывание которым поручил ему, и ввел его во владение рабочими комнатами.

– Итак, в добрый час, Вейденбах, желаю вам дальнейших успехов! – сказал он ему.

Таким-то окольным путем Георг после долгого отсутствия «снова вернулся в Берлин, где когда-то бродил в смятении по улицам, как потерявший хозяина пес.

Это были трудные дни для Христины. Она приехала в Берлин с маленьким Георгом, чтобы устроить квартиру, которую им предоставило общество. Христина делала покупки! О, скромные, – она рассчитывала каждый грош. День и ночь шила занавески. Наконец, справилась со всем, и можно было тихо отпраздновать новоселье. В кухне у Христины слышались шипенье и треск.

В гости пришли: однорукий Леман, бывший начальник Георга, с бутылкой бургундского; мясник Мориц, приехавший для этого из «Счастливого пристанища», пышущий здоровьем и силою, нагруженный произведениями своего искусства; и, наконец, Штобвассер, у которого была теперь мастерская на Ноллендорфской площади. Он явился с черным котом, своим неразлучным спутником, и принес огромный букет, с трудом пролезший в дверь.

– Вот вы опять здесь! – воскликнул он вне себя от радости и расцеловался с друзьями.

 

26

Венцель в эту пору почти все время разъезжал по делам. Изредка только возвращался он на день-другой в Берлин. Он останавливался в своем груневальдском доме, но нигде не показывался. Он работал.

Эстер не замечала его отсутствия. Она была слишком поглощена приготовлениями к своему летнему празднику в Хельброннене. Этот праздник должен был длиться целую неделю, от одного воскресенья до другого. Молодой драматург сочинил «Три сцены из жизни Казаковы», которые должны были занять три вечера подряд. Спектакль ставил Качинский. Эстер была в хлопотах с раннего утра до поздней ночи. Все время у нее было занято: совещания с художниками, архитекторами, актерами, музыкантами, десятки телеграмм и писем… Она смеялась, была взбудоражена и совсем не обращала внимания на то, что Венцель, возвращаясь порой на два-три дня, почти не показывался ей на глаза и ел у себя в комнате.

Венцель начинал сомневаться в самом себе. Уверенность, с какой Эстер держалась перед ним, ее сердечность, когда он на несколько минут заглядывал в ее гостиную, ставили его в тупик. Неужели он ее, несмотря ни на что, подозревает несправедливо?

Однажды Венцель заметил в обращении с ним Макентина какую-то робость и неуверенность. Да, конечно, в этом не могло быть сомнения, это был не прежний Макентин. Могло почти показаться, что у него совесть нечиста. Он избегал взгляда Венцеля, голос у него звучал хрипло. Он словно что-то скрывал. В конце концов Венцель потребовал у него объяснения.

– Что с вами, Макентин? Что на вас нашло? Что тут происходит? – допрашивал он его.

Макентин побледнел, пальцы его нервно мяли сигару.

– О, ничего, – ответил он, стараясь не смотреть Венцелю в глаза. – Ничего, решительно ничего или почти ничего. А между тем мне стыдно, я это считаю своим долгом дружбы перед вами… Вы всегда были ко мне добры и подняли меня на известную высоту, хотя ведь я ничего не понимаю в делах и часто даже вводил вас в убытки…

Затем Макентин снова заговорил тем тоном, к которому прибегал в неприятных положениях. Это был несколько отрывистый, трескучий тон, изобличавший в нем бывшего военного. Словом, без долгих предисловий, Макентин заявил, что считает своею обязанностью обратить внимание Венцеля на актера Качинского, который совершенно открыто хвастается, будто состоит любовником Эстер Шелленберг. Это на днях рассказал ему Штольпе.

Венцель сидел с серым лицом. Опять оно приобрело тот цвет, какой имеет свинец, долго пробывший на открытом воздухе. Однако он быстро овладел собою. Теперь дело подходило к концу. Он взял с Макентина слово молчать. Потом у него было долгое объяснение с маленьким Штольпе. Слезы стояли на глазах у Штольпе, когда он, дрожа всем телом, вышел из комнаты Венцеля.

В тот же день Венцель умчался в автомобиле из Берлина. Дурак! Ах. какой дурак! Ведь он уже готов был самому себе не поверить! Эта пьеса, которую они собирались разыграть, эти «Три сцены из жизни Казаковы» чуть было его не провели! О, какая невероятная глупость! Он просто готов был заплакать, – так опечалила его собственная непомерная наивность и ограниченность. Автор этой пьесы жил у Качинского; Венцель это случайно узнал. Однажды, в совершенном помрачении рассудка, Венцель сам себя обольстил таким предположением: автор пьесы живет у Качинского; Эстер непостижимо увлечена этим праздником; что, если она ходила к Качинскому, чтобы с ними обоими совещаться? Все это могло объясняться так просто, до смешного просто, между тем как у него сердце рвалось на части. Как бы не так! О, дурак! Какой дурак! Но теперь его хватили дубиной по голове. «Бить тебя надо, как быка, чтобы ты что-нибудь сообразил!»

И кто он такой вообще, этот фат, этот «режиссер»? Кто он? Венцель помнил его с того времени… когда это было?… Это было во время его романа с Женни Флориан. В самом начале. Он получил тогда анонимное письмо: «Остерегайтесь художника К. Он поклялся отомстить вам за Женни Флориан!» Это письмо он показал Женни. Она сказала: «Он сам написал это письмо!»

Подумайте! Этот самый…

Автомобиль мчался по грязи сквозь дождь. Венцель постучал в стекло, и машина остановилась.

– Куда мы едем?

– В Варнемюнде, как вы приказали, господин Шелленберг, – ответил шофер.

Венцель дико озирался по сторонам. Потом спохватился:

– Мне показалось, что вы ошиблись дорогой.

Снова автомобиль понесся по грязи сквозь дождь. Надвинулась ночь. Ну, ладно, пусть в Варнемюнде. Это было ему совершенно безразлично. В Варнемюнде была стоянка яхты. Они прибыли туда около полуночи. Шел дождь, и завывал ветер. Фары автомобиля обдавали светом стеклянные веранды. Точно оранжерейный город… К сваям против набережной была пришвартована яхта. Она казалась покинутой.

Шофер свистнул, прокричал имя яхты раз-другой, и Венцель вздрагивал, как от удара, когда шофер ревел во мрак: «Эй, Эстер Шелленберг!..» Все было тихо. В конце концов шофер разыскал лодку, которая доставила Венцеля на яхту, и там появилась, наконец, какая-то заспанная и растерянная фигура.

– Спите вы все, что ли? – гневно крикнул Венцель, и в тот же миг яхта ожила. Загорелись огни, послышались торопливые шаги.

Капитана не было на борту. Венцель приказал немедленно разыскать его и приготовиться к отплытию. Да, ему вдруг пришло в голову выйти в море. Вода шумела, ветер гудел в снастях. Венцель уже сидел в каюте и вдруг почувствовал себя свободнее и спокойнее. Какая тишина! Какая благодатная тишина! Его гнев улегся. Как чудесно шумела вода!

Стюард подал горячий кофе, Венцель налил в него коньяку, потом закурил сигару и стал ходить взад и вперед. Он почти забыл весь свой стыд и позор. Когда через час в кают-компанию вошел капитан, ошеломленный и растерянный, бормоча извинения, гнев Венцеля уже простыл.

– Бросьте говорить глупости, – перебил он капитана, бывшего командира подводной лодки, по фамилии Витгенштейн. – Мы ведь товарищи, и что за беда, если вы одну ночь провели не на судне! Отужинайте со мною! Мне вдруг стало в Берлине невмоготу. Захотелось подышать свежим воздухом. Мы немного поплаваем. Вы готовы?

Витгенштейн ответил, что послал за буксирным пароходом, и его придется довольно долго ждать.

– Что ж, у нас есть время, Витгенштейн! – воскликнул Венцель, хорошо настроившись. – Мы будем пить и есть!

Он велел принести вина и стал опрокидывать в себя стакан за стаканом.

– Нервы у меня совсем расстроились, Витгенштейн! – крикнул он смеясь. – Посмотрите, как у меня дергаются руки. Мне необходимо дня два провести в море. Пусть и команда пьет, Витгенштейн. Погода плохая, и я их лишил ночного покоя. Дайте каждому по бутылке этого бордо и по две добрых рюмки водки!

Только на рассвете буксир отдал канат, и яхта, хлопая парусами, двинулась в море. Витгенштейн велел взять все рифы, – погода стояла свежая.

– Какой курс прикажете, господин Шелленберг?

– Возьмите курс на Копенгаген. Как здесь дивно, в море!

С гулом и хлопаньем понеслась яхта вперед. Когда вдали показался датский берег, Венцель велел держать курс на Борагольм.

– Крейсируйте, валяйте в какую хотите сторону, – сказал он, – только держитесь подальше от людей.

Днем он заснул, а вечером снова пил с Витгенштейном. В полночь весь корабль был пьян. Так они неслись по волнам.

Венцель разошелся, шумел.

– Что бы вы сказали, Витгенштейн, – крикнул он Капитану, – если бы я убил человека?

Волна перекатилась, шипя, через палубу.

– Я пожалел бы об этом. Но вы этого, конечно, не сделаете.

– Как знать, Витгенштейн! Возможно, что вы об этом еще услышите!

Немного позже он сказал капитану со смехом:

– Послушайте, Витгенштейн, у меня – превосходная идея! Не заняться ли нам с вами вдвоем контрабандой? Мы могли бы провозить спирт в Норвегию и Финляндию. Великолепное занятие для таких двух старых вояк, как мы с вами!

И Венцель расхохотался.

«Что с ним случилось?» – недоумевал Витгенштейн. Он старался пить как можно меньше, как ни приставал к нему Венцель. Холоден и трезв оставался он во время всего плаванья.

Три дня и три ночи носилась яхта под серыми дождевыми тучами по бурному морю. Наконец, даже Венцелю это надоело. Они пришли обратно в Варнемюнде, и Венцель отправился в отель, где сейчас же лег спать.

 

27

Тело Веннеля пылало. Он стонал во сне.

Ему снилось, что он спасается бегством. Что-то произошло, что-то страшное, и он бежал. Он мчался в скором поезде. Стекла в окнах дребезжали. Шатаясь, прошел он по поезду в вагон-ресторан. Вдруг он заметил, что левая манжета у него в крови. Он быстро встал, испуганно оглянулся и прошел назад по раскачивавшимся вагонам в свое купе. Тут он, к своему ужасу, увидел, что и на жилете у него кровяные пятна. Да, это так, он совершил убийство! Кого он убил? Почему? Он этого не знал. И вдруг он совершенно ясно понял, что это бегство и что он подкупил машиниста, чтобы тот вел поезд с бешеной скоростью… Фантастичен был город, куда он примчался, гудели пароходы, возвышался лес дымящихся труб, сирены пронзительно ревели. А вот пароход, готовый сняться с якоря. Его зовут «Креол». Он глухо протрубил, воздух содрогнулся. Матросы как раз собирались убрать сходни, отдавали швартовы, но в самый последний миг Венцелю удалось попасть на борт.

Да, теперь он спасен! Он облегченно вздохнул. Пароход с ревом и гудением стал удаляться от берега, и лес дымящихся труб потонул. Уверенность, спокойствие… Никому его уже не догнать!

За табльдотом Венцель вдруг заметил пятнышко крови на своей фрачной сорочке, и оно все ширилось. На него уже подозрительно смотрело много глаз. Побледнев, он ушел, быстро переменил сорочку, но, когда вернулся, – что это? – на его крахмальной манишке обозначились кровавые следы пальцев. Однако теперь их никто как будто не замечал.

Пароход уносился вдаль, с бешеной скоростью летел он по морю. За кормою струя была широка и кипуча, как Рейн. Никто не обращал особенного внимания на Венцеля, и даже стюард, убиравший его каюту, казалось, совсем не видел, что его носовые платки были окровавлены и даже постельное белье запятнано кровью.

– Где пассажиры? – спросил Венцель, в прекраснейшем настроении, капитана, когда тот вошел в столовую. У капитана теперь тоже выражение лица было обычное; раньше Венцелю казалось, что он к нему пытливо приглядывается.

– Они захворали морской болезнью.

И все дальше несся пароход «Креол». Какое страннее название!

Но пассажиры не возвращались. Корабль все больше вымирал. На палубе оставался лишь один стюард, а по капитанскому мостику расхаживал одинокий офицер.

– Что, собственно, случилось? – крикнул Венцель этому одинокому офицеру.

Но тот только покачал головой и ничего не ответил. А пароход все мчался вперед, машина дрожала. Черные тучи дыма клубились из трех труб.

Венцель позвонил стюарду – никто не явился. Он открыл дверь в каюту и крикнул в коридор – никто не откликнулся. Вышел на палубу – никого не увидел. Прошелся по всему кораблю – ни одного человека. А пароход при этом дрожал от палубы до киля: с такой бешеной скоростью он несся вперед. И на мостике уже не было никого. Венцель спустился в трюм. У топок – ни души. Тут его охватил неописуемый страх. Он стал бегать по всем коридорам, по всем палубам стремительно летевшего корабля, взбегал по всем трапам в поисках людей и понял вдруг, что он на корабле один. И как раз в этот ужасный миг глухо и страшно загудела сирена, управляемая незримой рукой.

Тогда он простер к небу руки и в полном отчаянии завопил:

– Я совершил убийство! Да, это я!

Тут он проснулся, весь в холодном поту. «Мне снилось что-то страшное», – подумал он. Взглянул на свои руки Что это было с его руками?

Он позвонил, вошел кельнер и спросил, что угодно. Венцель долго смотрел на него. Он не понимал, не сознавал, где находится. Разве не был он только что на корабле?… Наконец он увидел, что перед ним стоит кельнер.

– Принесите мне крепкого черного кофе, – сказал он ему.

Вдали загудел пароход, и Венцель вдруг вспомнил, что находится в Варнемюнде.

 

28

По совету врачей Михаэль на несколько недель уехал в Шперлингсгоф для окончательного выздоровления. Потом опять принялся за свою работу в Берлине. Странно, за все эти годы ни разу у него не было такого продолжительного отдыха, и все же ему казалось, будто работать ему теперь не так легко, как раньше. Между тем время было не такое, чтобы можно было прилечь, чувствуя усталость, или заснуть, когда хотелось спать. Машина должна была вертеться, и некоторое время она вертелась. Но однажды он во время заседания почувствовал приступ слабости. Заседание пришлось прервать. И вдруг у него сделался сильный жар. Ева немедленно вызвала врачей.

Врачи приехали, и лица у них были озабоченные. Давно зажившее отверстие раны по какой-то причине снова, по-видимому, воспалилось. Легкая боль появилась в плече, а на следующий день левая рука, начиная от предплечья, оказалась чуть ли не парализованной. Однако это явление быстро исчезло. Но сильная лихорадка продолжалась.

Михаэль был крайне нетерпеливым пациентом.

– Не могу же я из-за немного повышенной температуры неделями валяться в кровати! – кричал он.

Но Ева заклинала его слушаться врачей. День и ночь не отходила она от его постели. Когда она спала? Михаэль этого не знал, потому что всегда видел ее подле себя. Когда вечером жар усиливался, она прикладывала ко лбу больного свои прохладные руки. Это успокаивало его.

Он лежал, и кровь шумела у него в ушах. Искорки потрескивали на коже, и порою что-то гудело в мозгу.

Дело его жизни! Как глупо лежать здесь в праздности, когда дорог каждый час! Кровь кипела, и нетерпеливые, властные, стремительные мысли проносились в голове.

О, теперь только он был в состоянии обозреть исполинскую задачу!

Дешевле, лучше, рациональнее, производительнее! Обсудить надо было каждую мелочь. Вопросам гигиены нужно было посвятить еще больше внимания. Нужны были санатории, курорты, в постройке домов можно было достигнуть еще гораздо большей экономии, орудия работы следовало улучшить, упростить. Лопаты, например… Сколько сгнивало за год ручек от лопат! Сколько молотков за год выбрасывалось без пользы, потому что ручки ломались! Что всего меньше и незаметнее, то как раз важнее всего в этой гигантской организации.

– Постарайся заснуть, – просила Ева и клала ему на лоб холодный компресс.

Михаэль качал головой и устремлял на нее лихорадочный взгляд.

– Я не могу спать, дорогая, – говорил он.

Как же мог он спать, когда мысли осаждали его! Нужно было улучшить продовольствие и одежду. Нужно было создать новую рабочую обувь и рабочее платье. Подвигается ли дело в Остфрисланде, где они пользовались морским илом для удобрения степи? Следовало бы сконструировать особые вагоны для перевозки ила. Так превращал он песок в пастбища. А как обстоят дела в Люнебургской степи? Кто руководит там работами? Он забыл фамилию заведующего.

Какая досада – эта лихорадка! Десять лет будут тянуться эти работы в Люнебургской степи. Почему не позволило ему правительство перевести берлинские исправительные тюрьмы в Люнебург, где он мог бы применить сколько угодно рабочей силы? Почему они до сих пор колеблются внести законопроект, по которому всякое наказание, сопряженное с лишением свободы, превращалось бы в трудовую повинность? Ничто не подвигалось вперед. Вот уже две недели не поступало никаких сведений о положении канала Ганновер-Эльба. Врачи не позволяли ему выслушивать доклады о самых неотложных делах. А промышленная колония на Срединном канале? Развивается ли она? А земледельческие колонии в Восточной Пруссии и на баварских горных болотах? Через две недели назначен был гидротехнический съезд. Поправится ли он за это время? А канал Везер-Майн? Зеленые пояса на периферии городов, сады и огороды для школ – какая важная задача! Какая огромная проблема – летние школы на открытом воздухе! Проблемам не было числа.

– Постарайся же спать, – просила Ева.

– Не понимаю, как это врачи не умеют справиться с такси глупой лихорадкой! – отвечал Михаэль и качал головой.

 

29

– Скоро! – сказал себе Венцель Шелленберг и многозначительно кивнул.

Он проводил взглядом Эстер, которая прошла по коридору полуголая, в фантастическом вечернем туалете, и дала камеристке надеть на себя манто.

«Скоро! Скоро!» Венцель сделался очень молчалив с тех пор, как вернулся в Берлин. В правлении все дрожали, издали завидев его. Венцель нередко бывал криклив, запальчив, часто даже гневен. К этому привыкли. Это было не так опасно, как казалось. Но молчащий Венцель – это был ужас. Начальники отделений на цыпочках приближались к его письменному столу. Он сидел за ним мрачнее тучи, сжав губы, и старался быть крайне вежливым и крайне корректным. Служащим была приятнее его прежняя крикливость и раздражительность. Макентин часто поглядывал испытующе на холодное и замкнутое лицо Венцеля. Что он замышляет? Макентин знал Венцеля так давно и так хорошо, что догадывался о его совершенно необычном состоянии.

Как и в пору своего восхождения, Венцель снова стал проводить вечера в ресторанах, расположенных поблизости от Жандармского рынка. Он сидел всегда один. Не выносил никакого общества. В шахматы уже не играл.

Макентин часто просиживал за работою до поздней ночи. Как часто Венцель приезжал в два, три часа ночи в правление, чтобы часами ходить по своему кабинету из конца в конец! О чем он размышлял?

Макентин наблюдал за Венцелем и в его доме. Как странно, – там Венцель казался по-прежнему хорошо настроенным. Болтал, шутил, словно ничего не произошло, словно ни над чем загадочным не раздумывал. Но Макентин слишком хорошо знал голос Венцеля: его повышенная звонкость выдавала притворство, и часто он следил за взглядом, каким Венцель провожал Эстер. Его серые глаза блестели! Они никогда, правда, не были добрыми, но в эти мгновения их блеск не сулил ничего хорошего.

– У себя дома Венцель часто играл с Макентином в шахматы, в карты и на бильярде. Они курили, пили пиво как ни в чем не бывало. Но как же играл теперь в шахматы Венцель! Он, некогда первоклассный игрок, опытный, упорный, играл теперь, как начинающий. Макентин не сомневался, что все его поведение – притворство. Плохая шахматная игра была самой неопровержимой из улик.

Когда Венцель вечером не уходил из дому, он почти всякий раз приглашал к себе Макентина. Макентину казалось, что Венцель нуждается в его обществе, быть может, для сохранения спокойствия, быть может, для того, чтобы не выходить из своей роли.

О чем он размышлял?

Вчера вечером двое служащих концерна случайно видели его в маленьком кафе на Александерплаце. Что ему там нужно было? Он, Венцель, в прежнее время день и ночь носившийся в своем автомобиле, теперь почти перестал Пользоваться собственными машинами. Шофер поделился с Макентином своей тревогой. Он находил в господине Шелленберге резкую перемену. Макентин пожал плечами и усмехнулся:

– Он переутомился, вот и все. У него больше забот, чем у нас с вами.

Часто Венцель совершал многочасовые прогулки. Нередко случалось при этом, что он громко разговаривал сам с собой.

– Это должно свершиться, – говорил он. – Другого исхода нет.

Да, в те дни, на яхте, когда он носился по Балтийскому морю, это решение запало ему в душу. Другого не было. Старому Раухэйзену он никогда не мог простить выговора за десятиминутное опоздание. Что же было ему делать теперь, когда его имя втаптывали в грязь?

– Это неизбежно, – вслух говорил себе Венцель, шагая под темными деревьями. – Существует только этот исход. Судьба вынесла свой приговор. Клянусь, моя жизнь больше не имела бы смысла. Она была бы презреннее жизни пса. Меня поймут, и все согласятся, что другого исхода не было. И всякий раз, провожая Эстер глазами, загоравшимися жестоким блеском, он думал и говорил:

– Скоро! Скоро!

А Эстер? Она танцевала, смеялась, сыпала остроумными замечаниями, появлялась, окруженная своей свитой, на концертах, в театрах, в обществе. Ее деятельность заключалась в том, чтобы на каждый день составлять и выполнять программу. Она не догадывалась, не знала, что Венцель обрел ее смерти…

 

30

Нет, другого исхода не было. Венцель это знал. День и ночь повторял он себе это без конца. Он или она – других возможностей не было. Ни один человек не может жить без самоуважения, и уж во всяком случае не Венцель Шелленберг. Слишком подло было ее поведение. Существуют границы, переходить которые можно, только поставив на карту жизнь. Что будет потом – это его не беспокоило.

Он основательно обдумал свое намерение. Если бы ему указали исход, он охотно принял бы его. Но исхода не было. Никто не мог указать ему такой исход. Например, он мог бы ведь уехать в Южную Америку, в леса Амазонки, где никто бы ему не встречался, где никто бы его не знал, но это не было решением. Бесстыдная усмешка этой женщины последовала бы туда за ним, ее высокомерное лицо и наглый лоб. Не мог бы он также ни на миг забыть, что эта женщина втоптала в грязь его достоинство и самоуважение, все, чем он был. Исхода не было; было только это – единственное – решение.

Только эта мысль теперь жила в его мозгу день и ночь. Он уподобился человеку, на которого навалилась каменная глыба и который задыхается под нею. Только после этого мгновения сможет он опять дышать, а что будет потом – до этого ему не было дела. «Пойми, все остальное безразлично», – говорил он себе. Чувство у него было такое, словно ему все время, день и ночь, плюют в лицо и словно это вечное, мерзкое надругательство прекратится только после этого мгновения.

Нет, не было другого исхода!

Осознав это, он принялся совершенно спокойно обдумывать, как ему претворить свой замысел в действие. Он не станет запираться, конечно, не станет, но ведь он не обыкновенный убийца. Он мог бы заманить Эстер на яхту и сбросить ее в море. Мог бы убить ее в присутствии всех гостей, на летнем празднике в Хельброннене. Мог бы задушить ее в спальне, чтобы увидеть ее последний взгляд, взгляд предсмертного ужаса.

Он еще колебался. Раздумывал. Тут вдруг совершенно неожиданно приехали гости из Англии, из аристократического английского круга. Трое мужчин, один пожилой и два помоложе, и две дамы. Может быть, оба молодых человека – бывшие любовники Эстер? Как знать? Эстер решила устроить большой праздник в честь своих английских гостей. И вдруг решение Венцеля определилось: этот праздник пусть она еще справит. Пусть еще раз насладится ее тщеславие поклонением гостей, пусть она в последний раз отдастся взглядам мужчин. Пусть в последний раз упьется всем, чем была для нее жизнь. Но после праздника он ее убьет, убьет чрезвычайно просто, совершенно так, как убивают собаку.

«Пусть я не буду Венцель Шелленберг, если это не будет так».

И, когда решение было принято, Венцель почувствовал себя легче. С лица исчезла бледность, щеки опять окрасились, голос как будто стал звучать по-прежнему.

«Быть может, кризис миновал». – подумал Макентин, озадаченный непринужденным смехом Венцеля. Даже он обманулся.

 

31

Настал день праздника.

Автомобили подкатывали по гравию к подъезду. Плечи, руки, лакированная обувь, бальные платья и фраки мелькали, появляясь из автомобилей. Подъезжали министры и дипломаты, послы и посланники, представители старой знати, новой плутократии, финансового мира, промышленники с выступающими скулами, журналисты. Фотографы уже пробрались в дом через запасный подъезд и притаились в засаде. Явились светила науки и знаменитые артисты. Явились также некоторые звезды театра и экрана.

Качинский тоже был в числе гостей. Венцель его сразу заметил. О, как его было не заметить! Венцель играл в совершенстве роль хозяина. Для каждого гостя находилась у него любезная фраза. Но Каминского он обошел взглядом. Никому это не бросилось в глаза, ни даже самому Качинскому. Приглашено было около двухсот человек. Весь дом был залит светом. Как сверкающий куб света, лежал он в Груневальде. По залам перекатывались волны гостей. Блеск, свет, прибой голосов, а в центре – Эстер, как королева, принимающая подданных.

Чтобы поразить своих приятелей и приятельниц, Эстер для этого праздника выкрасила волосы в огненно-красный цвет. На ней было серебристо-серое, совсем тонкое платье, позволявшее всем взорам любоваться каждой линией ее тела, формою ее маленьких, увенчанных девическими бутонами грудей, изгибами ее бедер.

«Она ничего не предчувствует, – думал Венцель ликуя. – Если бы она это предчувствовала, она кинулась бы передо мною на колени в присутствии всех этих людей, только бы ей не пришлось покинуть этот свет, полный музыки и блеска, полный веселья и легковесных слов, полный вечно сменяющихся платьев и сверкающих камней».

Она надела на себя старинное герцогское украшение.

Венцель выпил в этот вечер только два бокала шампанского и чашку кофе. Он присматривался к своим рукам. Они были спокойны, они не дрожали. В совершенстве играл он роль хозяина. С посланниками говорил о политике, с промышленниками – о промышленности, а с одною звездою экрана, стрелявшею в него своими большими синими глазами, о трудности ее профессии. Тут он вдруг заметил в каком-то углу скульптора Штобвассера. Взяв его под руку, Венцель увел его в тихую комнату и заговорил с ним о его зверях. Есть ли у него еще попугай, умеющий петь: «Тот, кто хочет быть солдатом, должен запастись ружьем»? Венцель расхохотался так громко и странно, что Штобвассер, одетый в слишком широкий фрак и обутый в слишком просторные башмаки, смутился. Затем Венцель завел с ним беседу о фонтане, который он желал иметь у себя в саду. Есть у него на этот счет одна мысль, пусть-ка Штобвассер ее обдумает. И Венцель стал излагать какие-то весьма смутные планы.

Вот он уже ушел. Отвесил поклон немолодой, густо накрашенной даме в парике льняного цвета. Штобвассер все еще с оторопелым лицом смотрел Венцелю вслед. «Он не в своем уме», – подумал скульптор.

Звон посуды, дребезжание стаканов, шеренги лакеев. Дворецкий, бывший полковой командир, разрывался на части. Командовать полком было, разумеется, гораздо легче.

– Отчего бы так взволнованы? – спросил его Венцель и успокаивающим жестом положил ему руку на плечо.

– Сегодня я в самом деле очень нервен, – пролепетал дворецкий, – очень прошу простить меня.

Обед окончился. Опять загудели голоса. Какой невыносимый шум! Над ним взлетали женские голоса, среди них – смех Эстер. Зазвучала музыка. Кто-то пел, дивно плакала виолончель. Венцель опять заметил Штобвассера и хотел с ним заговорить, но скульптор внезапно исчез. Он избегал Венцеля, он боялся его. Он, видевший свое призвание в постижении человеческих лиц, был твердо убежден, что Венцель Шелленберг сошел с ума. «Завтра об этом можно будет прочесть в газетах», – подумал он и ушел из этого дома. Ему было жутко.

Музыка заиграла вальс. Все эти лакированные туфли, манишки, платья, эти тонкие шелковые чулки, обнаженные плечи и руки завертелись в вихре. Венцель смотрел, как танцует Эстер. Она танцевала почти исключительно с приехавшими недавно молодыми англичанами.

«Она не догадывается, – думал он. – Если бы она догадалась, она кинулась бы мне в ноги, только бы не пришлось. ей покинуть этот свет, где танцуют».

Дворецкий переменил уже третий воротничок. Музыка умолкла. Фотографы исчезли со своими ящиками. Лакеи держали пальто наготове. Автомобили, хрустя по гравию, откатывали от подъезда. Дворецкий, притаившись в углу, быстро выпил два бокала шампанского. Он облегченно вздохнул. Умчались последние автомобили. Гости, жившие в доме, поднимались, шутя и смеясь, по лестнице. Лампы погасли. Внезапно весь зал погрузился во мрак, и серый рассвет заглянул в высокие окна. Венцель проводил взглядом Эстер, когда она ушла к себе. Ее комнаты отделены были только коридором.

 

32

Теперь весь дом погрузился во мрак.

Венцель сидел в своей темной комнате и прислушивался. Он почти не смел дышать. Наверху, в комнатах для гостей, еще раздавался женский смех. Это смеялась Жоржет, француженка, сбежавшая от мужа. Потом все стихло.

Внезапно стукнул каблук, отворилась дверь. Кто крадется по дому? Венцель тихо подошел к лестнице и прислушался. Он переоделся. На нем был пиджачный костюм. Вот он тихо открыл дверь в покои Эстер и скрылся за нею. В доме была тишина, нигде ни шороха. Ом стоял неподвижно и только дышал. Его дыхание было спокойно и равномерно. Здесь он знал каждый квадратный фут, каждый предмет меблировки, все, – ведь он так часто входил сюда ночью, в потемках. Из передней он проник в маленькую гостиную. На полу стояло деревце в цвету. Нет, это было не деревце, это были исполинские георгины в высокой японской вазе. Рядом – грациозный, маленький туалетный комод, в котором хранились все карандаши для губ, щеточки, краски и румяна. На этом маленьком комоде стоял тяжелый бронзовый канделябр итальянской работы: сплетенные тела мужчин и женщин. Этот канделябр Венцель взял в руку и взвесил. Потом осторожно поставил его на комод. Лучше – руками. Вдруг он испугался. Из маленького бокового зеркала на него глянула белоснежная маска. Это было его лицо. «Я немного бледен», – подумал он и осторожно отворил дверь в спальню Эстер. Потом открыл ее шире. Дверь не издала ни малейшего скрипа. Чудесной работы было все в этом доме. В спальне у Эстер был свет. Венцель не удивился, он знал, что там по ночам горит маленький фонарь.

Вот он, этот миг…

Она лежала перед ним в кровати, имевшей форму раковины – широкой раковины, в которой свободно могли бы спать четверо. Кровать была серебристого цвета.

Она лежала перед ним. Красные волосы развевались, как пламя факела. Одна рука лежала на одеяле, рот был приоткрыт. Он приближался шаг за шагом. Она лежала перед ним, а он приближался, совсем не думая о том, скрипят или не скрипят его башмаки. Остановившись, он впился в нее взглядом. Вдруг Эстер зашевелилась. Глаза как будто замигали, рот открылся.

Венцель склонился над нею, задержал, дыхание, уже вытянул руки: в этот миг Эстер рассмеялась со сна. Это был тихий, но звонкий смех, страшно испугавший Венцеля. Руки у него опустились, и он долго стоял тихо. И снова засмеялась Эстер. Это был смех веселого, невинного ребенка.

Тогда Венцель начал отодвигаться. Он осторожно пятился к дверям и вышел из комнаты.

На следующее утро Эстер изумлена была тем, что все двери в ее комнатах открыты. За ранним завтраком она, смеясь, говорила своим гостям, что, по-видимому, вчера действительно выпила лишнего.

Венцель же, к большому своему изумлению, проснулся в своей простой спальне, которая еще сохранилась в здании правления и где он порою ночевал, когда бывал слишком утомлен. Он проснулся и сейчас же закрыл глаза опять. Он не решался думать.

Что случилось?

 

33

С закрытыми глазами Венцель пролежал много часов. Что-то случилось. Он не знал – что, в голове у него не было ни одной мысли. Что-то страшное, по-видимому, произошло. Убил ли он ее? Он не знал. Как он попал сюда? Он позвонил и заказал завтрак. Взгляд его насторожился. Он следил за всеми оттенками выражения на лице лакея. Но это лицо хранило обычное выражение. Этот человек, стало быть, ничего еще не знал. Однако был уже поздний час дня. Венцель сидел, ощущая пустоту в голове. Потом встал и медленно оделся. Не успел он окончить свой туалет, как пришел Макектин. У Макентина лицо было тоже обычное. Стало быть, ничего не произошло, а между тем он помнил, что держал в руке какую-то тяжелую вещь, что-то из бронзы.

– Вы вчера просили меня, Шелленберг, заехать за вами, чтобы вместе отправиться на скачки, – сказал Макентин, в хорошем и веселом настроении.

Венцель ответил:

– Я очень устал. Гости поздно засиделись. Который час? И какие это скачки?

Макентин громко рассмеялся и закурил сигару, конец которой по своей привычке откусил зубами.

– Вы, кажется, еще спите, Шелленберг! – воскликнул он. – Теперь три часа. Едем: сегодня разыгрывается бранденбургский приз.

Ах, теперь Венцель вспомнил. Записана была лучшая лошадь его конюшни, кобыла Шутиха.

– Ладно, едем, – сказал он, вставая, и с трудом подавил зевоту.

Он все забыл. Часть этой ночи выпала у него из памяти. Помнил он еще, что разговаривал с дворецким, потом у одной дамы порвалась нить жемчуга, – больше он не помнил ничего.

Макентин болтал всю дорогу. Он говорил о великолепном бале этой ночи. Редко так удается бал. Гости были в восторге. И Макентин рассказал забавную историю: старик дворецкий, бывший полковой командир, – правда, немного подвыпив, – сделал предложение мадам Жоржет Леблан, этакий старый озорник, – впрочем, его, кажется, подзадорила фрау Эстер Шелленберг. Но Венцель словно спал, он совсем не слушал.

Ипподром, трибуны, яркие краски, крик, шум. Он ничего не видел и не слышал. Холодно и безучастно было его лицо. Но взгляд кого-то искал.

В этот миг трибуны пришли в невыразимое волнение. Желтая шелленберговская куртка вела скачку. Шутиха имела все шансы, когда стая повернула на прямую. И вдруг лошадь замедлила темп. Желтая куртка остановилась. Этот инцидент привел трибуны в неистовство. Верный фаворит оказался побитым.

– Да посмотрите же, Шелленберг! – крикнул Макентин: – Шутиху задержали.

Венцель ничего не ответил, он только покачал головой. Взгляд его рыскал, и вдруг он нашел то, что искал. Он не знал, что делал и чего хотел. Там стояла Эстер. Стояла в кругу своих друзей, посреди своей свиты. Там были английские друзья, английские дамы, много гостей вчерашнего бала. Жоржет Леблан, наглая и непринужденная, сбежавшая от своего мужа, Вайолет Тэйлор с прическою мадонны и сластолюбивыми губами. И в некотором отдалении от Эстер стоял актер Качинский. Рядом с ним – его маленькая борзая собака; его, в сущности, Венцель не видел. Только когда он направился к Эстер и когда у нее вдруг оборвался смех, когда она посмотрела на него изумленными, страшно испуганными глазами, – только в этот миг он увидел Качинского, легкомысленно и необыкновенно весело улыбавшегося. Венцель сейчас же свернул и направился к Качинскому. Это было с его стороны непредумышленно, он внезапно очутился перед Качинским. Актер все еще улыбался.

Но вдруг Качинский заметил его и побледнел. Кончик его носа стал совсем белым, как пузырек гноя.

Совершенно спокойно Венцель взглянул на него и новым, ясным голосом, слышным всем кругом, сказал:

– Имея связь с дамой, молодой человек, не трубят об этом повсюду!

Потом он поднял кулак – и Качинский мгновенно грохнулся наземь. Венцель ударил его прямо в лицо. Затем, ни на кого не глядя, Венцель спокойно пошел своей дорогой.

Что случилось? Это было непредумышленно с его стороны Что с ним происходило?

Никто не пошел за ним. Совсем один покинул он ипподром.

 

34

Автомобиль остановился вдруг, и Венцель вышел из него, с трудом передвигая усталые, негнущиеся ноги. Он очутился в Хельброннене. По-видимому, он крикнул шоферу это слово, когда ушел с ипподрома и сел в автомобиль. Теперь он этого уже не помнил. Пейзажа, мимо которого они мчались, он не замечал.

Уже смеркалось, когда он вошел в комнату с большим камином.

Кто-то зажег свет и спросил, не будет ли каких-нибудь распоряжений. Ему не нужно было ничего. Безмолвно сидел он на стуле, и лицо его не менялось, даже когда он говорил. Через час кто-то доложил, что кушать подано. Он пошел в столовую, совершенно автоматически, и съел немного холодного мяса. К вину не притронулся. Потом вернулся в комнату с камином и тихо сидел на том же стуле. Он вспомнил, что когда-то сидел в этой комнате с Женни Флориан. Тогда в камине пылал огонь, и еще теперь в воздухе реяли блеск ее белокурых волос и эхо ее прекрасного, мягкого голоса. Воспоминание о Женни Флориан не было ему тягостно: такова жизнь, люди – убийцы или жертвы убийц. Только поздно ночью, когда воспоминание об этой женщине стало пробуждаться все живее, он почувствовал легкий озноб. «Она не единственная, кого ты сделал несчастным». – сказал он себе. Да, поистине, оглядываясь на последние годы, он вспомнил многих, кого свалил ударом кулака и кто уже не мог подняться. Был ли он в этом виноват? Он – человек с быстрым и глубоким дыханием, вот и все. Какие силы неудержимо гнали его?

Но теперь настал конец. Все кончено. Этот удар кулаком в лицо жалкого ничтожества поразил в лицо его самого! Скандал… какое дело ему до скандала? Возможный общественный бойкот беспокоил его еще меньше. Он презирал это общество. Качинский, может быть, покончит с собой, опозоренный. Какое ему до этого дело? Но что за вздор! Конечно, он не покончит с собою, он, может быть, покинет на некоторое время Берлин, а потом опять вынырнет на поверхность, как ни в чем не бывало. Общество, презренное общество, скоро забудет об этом ударе по лицу. А Эстер? Он покарал, разоблачил ее перед всеми. Ну, что ж, она уедет в Лондон или в Париж, или в Ниццу, будет смеяться, болтать, разъезжать в элегантных автомобилях и примерять новые платья. Это был не первый скандал в ее жизни, и ее друзья скоро все забудут. Развод – это была формальность, это его ничуть не интересовало. Все это он оставил далеко позади.

И все-таки он был конченным человеком. Венцеля Шелленберга больше не существовало. Он сам себя осудил. Прежний Венцель Шелленберг умер. Многие, пожалуй, думали при виде его, что он еще существует. О, нет, они ошибались. Он умер. Быть может, его уничтожила жизнь, полная мятежности и беспутства?

Его втоптали в грязь, – и ему надо было встать. Ужасно! Удар по лицу, – разве это все? Он раздавил насекомое. Тихий, детский смех спавшей женщины нагнал на него страх. Этот тихий, детский смех и уничтожил его. Венцель Шелленберг утонул в своем собственном позоре. Все, что случилось потом, эта жалкая сцена, – тысячи презренных людей могли бы так же поступить. Он был теперь не только опозорен, но и смешон.

Теперь все было ясно, все разрешилось! Эта женщина с накрашенным лицом восторжествовала над ним. Она, единственный человек, которого он, – скажем это прямо, – по-настоящему любил в своей жизни. И, быть может, он любил ее только за ее порочность и бесстыдство, как знать? Теперь она, вероятно, насмешливо кривит губы, думая об этом неотесанном болване Шелленберге, который из нелепой ревности, на глазах у всего общества, ударил по лицу соперника, как извозчик.

Венцель съежился. Хорошо, что светает. Когда рассвело, он пошел бродить по парку, осматривать павильоны, оранжереи, мостики, строительный материал. Мир, с которым он уже не имел ничего общего. Разбудил шофера и опять отправился в путь. Поехал в Варнемюнде. Куда же было ему ехать? Хотя он и владел немалым состоянием, у него больше не было нигде своего уголка. Яхта вышла в море. Витгенштейну было ясно, что на судне находится совершенно переменившийся, незнакомый человек Венцель не говорил ни слова. Не поднимался на палубу. Сидел внизу, в каюте, о чем-то думал и вдруг приказал плыть обратно. Здесь, на яхте, его преследовали, терзали, вгоняли в стыд все те же мысли. Казалось, будто даже матросы должны были видеть, что перед ними презренный, опозоренный, втоптанный в грязь человек, которого можно было унижать, не встречая отпора.

– Будьте здоровы, Витгенштейн, – сказал он на прощанье капитану. – Многое изменилось, и многое еще изменится. Мне не нужна больше яхта. Я подарю вам ее со всем, что на ней находится. Я пришлю вам нотариальный акт, как только приду немного в себя. Будьте здоровы. Может быть, вам все-таки удастся наладить контрабандный провоз спирта.

И Венцель попытался вымученно улыбнуться.

Витгенштейн качал головою. «Шелленберг болен», – подумал он.

И снова автомобиль понес Венцеля дальше. Он посетил большое имение в Мекленбурге, перешедшее в его собственность несколько лет назад из конкурсной массы одного должника. До сих пор он не удосуживался его осмотреть. Там он пробыл три дня. Почти все время спал и обменялся только несколькими словами с управляющим. Но после того, как он основательно выспался, ему показалось, будто он набрел на выход из положения. Как-то утром он проснулся бодрый и полный решимости.

«Я поверну! Я поверну! Да, я поверну! На полном ходу я ударился об стену и разбился, – думал он. – Вся эта жизнь была бессмыслицей; я пойду к Михаэлю и скажу ему: брат, я снова с тобой, я меняю курс».

Да, Михаэль был единственным, к кому надо было Идти, откуда бы ни идти.

Шофер, хорошо знапший Венцеля и совершивший с ним это последнее сумбурное путешествие, впервые увидел прежнее выражение на поблекшем лице своего хозяина. И даже прежний голос как будто вернулся к Венцелю, правда, несколько более глухой, чем обычно.

– Мы поедем обратно, в Берлин, – распорядился Венцель, – но по пути навестим моего брата в его имении Шперлингсгофе. Вы знаете дорогу?

Венцель слышал или читал, что Михаэль находится в данное время в Шперлингсгофе.

Но какое разочарование! Михаэля там не оказалось. Послали за управляющим в надежде, что тот сообщит Венцелю. где находится Михаэль. Венцель терпеливо ждал И, пока ждал, осмотрел имение. Как сочный оазис, лежал Шперлингсгоф среди жалких окрестностей. Сколько раз ни обещал он Михаэлю погостить в Шперлингсгофе, он ни разу еще не был здесь. И был теперь поражен. Здесь царили порядок, усердие, воля, ум. Все цвело и зеленело – опытные грядки, парники. Тысячи кадок выстроены были в строгом порядке, тщательно снабженные ярлыками.

Управляющий, пожилой человек с косматыми седыми волосами и мозолистыми, кривыми руками, подошел к Венцелю и поздоровался с ним. На лице у него написано было удивление.

– Вы не знаете, что господин Михаэль Шелленберг находится в Берлине? – спросил он. – Он болен, очень болен. Вы этого не знали?

– Болен? Опять?

– Уже давно. Сведения у нас неутешительные.

Венцель немедленно помчался в Берлин. К вечеру он прибыл туда и в правлении общества, на Линденшграссе, узнал, в какой санатории лежит Михаэль. На Линден-штрассе он тоже увид» л удрученные лица. Он велел шоферу гнать вовсю.

В санатории царила тишина. Сиделка повела его по мягко освещенному коридору и попросила обождать в приемной Минуту спустя туда вошел врач.

– У нас осталось очень мало надежды, господин Шелленберг, – сказал врач. – Говорите, пожалуйста, потише.

И когда Венцель вошел в комнату к брату, он с первого взгляда понял все.

 

35

Много дней Михаэль боролся со сжигавшим его жаром, но и этот необычайно крепкий, шелленбергонский организм не устоял, и Михаэль вот уже три дня и три ночи был в бессознательном состоянии. Тем, кто ухаживал за ним, стоило неимоверных усилий удерживать его в постели. Он рвался на волю. Ему нельзя было терять время!

Сотни тысяч голодающих видел он перед собою, армии голодающих, марширующие по улицам гигантских городов, безмолвные, только бледными лицами выражающие укор. Видел во дворах согни тысяч детей, истощенных, желтых, чахоточных. Видел сотни тысяч стариков, падающих от изнурения на улицах. Видел ночлежные дома, где вповалку проводят ночи тысячи людей, и видел преисподнюю порока, куда нищета ввергала этих несчастных, гангрену на народном теле, грозившую уничтожить весь народ. Все это видел он в мучительные ночи, когда с нечеловеческой силой боролся с теми, кто ухаживал за ним.

Но теперь он утих. Лежал совершенно неподвижно. Тихо дышал. Теперь он уже не мог ничего натворить; сиделки могли спокойно спать. Он был побежден, и он это сознавал.

Ева положила его голову выше, и он лежал бледный, с бескровным лицом, и улыбался. Глаза его блестели, и мир и счастье почили на его бледных, улыбающихся губах. Теперь он уже не видел перед собою юдоли скорби, он видел сверкающие равнины, землю. Падал дождь сквозь солнечные лучи, и зеленые всходы поднимались из почвы. И он видел, как они росли.

Он видел золотые поля. Это была пшеница, хлеб, колышимый ветром. Он видел блестящие водные пути, проходившие по цветущим землям, видел цветущие поселения здоровых людей. Стеклянные мастерские, где жужжали машины, полны были загорелых, сильных мужчин, сады – полны сутолоки здоровых детей. Он видел города, где кипела лихорадочная работа, видел груженные товарами суда на каналах.

И вот все начало сиять и сверкать, все погружено было в свет и солнце. Михаэль застонал, словно исполнившись блаженства.

Вдруг Ева Дукс отвернулась от постели и закрыла узкой рукой глаза.

Это было в девятом часу вечера. А в половине десятого флаг общества – белый, с тремя золотыми колосьями – опустился до половины древка над зданием правления, на Линденштрассе. По-прежнему непрерывно мчались исполинские огненные буквы по фронтону здания я посылали в ночь свои лучи:

СМЕРТЬ ГОЛОДУ!

СМЕРТЬ БОЛЕЗНЯМ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЛИДАРНОСТЬ!

 

36

Тихо, ни слова не сказав, ни с кем не попрощавшись, крадучись, вышел Венцель из санатории. Он отослал автомобиль и медленно пустился бродить по улицам. Да, теперь конец! Он чувствовал совершенно ясно, что рок восстал против него, чтобы его сокрушить. Бог нахмурил брови.

Посреди улицы он судорожно закрыл лицо руками – чуть было не вырвалось у него рыдание. Михаэль… он любил его не потому, что это был его брат. Нет, было нечто в Михаэле, привлекавшее его с детских лет. Но тот, кто стрелял в Михаэля, думал, что Михаэль построил себе дворец ценою пота и крови безработных. И Венцель шел безоглядно вперед. Это был тот удар обуха, которым его свалила судьба.

Чуть было не вырвалось у него рыдание, крик. Но он не всхлипнул, не крикнул. Он пошел к вокзалу и на скамье, в зале для пассажиров, спокойно стал ждать ближайшего поезда, отправлявшегося на восток. В пять часов утра отходил этот пассажирский поезд, и Венцель сел в вагон. Без всякого нетерпения ехал он утро и весь следующий день и, наконец, добрался до станции, где нужно было выйти.

Три года назад он купил имение в Восточной Пруссии, пятьдесят тысяч моргенов земли, доставшихся ему почти даром. Усадьба потом выгорела. Он никогда не видел этого имения. Оно называлось Шварцлаке. Туда он держал теперь путь.

Было уже темно, когда он вышел из вагона на маленькой станции. Вскоре он оказался один, во мраке, на большой дороге, и бодро пошел вперед. В полночь он добрался до усадьбы. Залаяла собака. Он стал звать. Наконец, затрепетал огонек, и голова старухи высунулась из окна.

– Чего вам? – сердито крикнула она.

– Я – Шелленберг, – ответил Венцель.

Но старуха никогда не слышала этого имени. Как странно было очутиться в местности, где его имя было неизвестно!

– Я владелец этого имения.

Опасливая старуха исчезла, и, спустя довольно много времени, из дома вышел старый, сгорбленный работник, знавший, что имение несколько лет назад действительно было продано некоему Шелленбергу в Берлине. Работник был в недоумении.

– Что вам здесь надобно? – спросил он. – Усадьба ведь сгорела.

В самом деле, даже сквозь этот непроницаемый мрак Венцель различал за деревьями какие-то длинные развалины! Даже запах пожарища чувствовался еще.

– Я хочу жить здесь, в имении, – сказал Венцель.

Работник вернулся в дом, зажег фонарь и попросил Венцеля войти. Это был дом для прислуги. Рядом виднелся дом побольше, где раньше жил управляющий.

– Но он не в порядке, – сказал работник.

– Дайте мне здесь спокойно посидеть, – ответил Венцель. – Идите спать и не мешайте мне.

Так он сидел на лестнице, в ночи, и созвездия величественно плыли над ним. Занялся день. Цепи лязгнули в хлеве, пропел петух, зафыркали коровы. Старый работник и старая женщина взялись за свою работу. Из рассветного сумрака четко выступили очертания зданий, служб и сгоревшего усадебного дома.

«Так вот оно, Шварцлаке», – думал Венцель. Он был очень доволен Здесь он решил поселиться. Старуха поставила ему на стол кружку парного молока и рядом положила кусок ржаного хлеба. Да, здесь он останется.

 

37

В бывшей комнате управляющего старуха поставила простую крестьянскую кровать, маленький стол и шаткий стул. На ящике стояли таз для умывания и кувшин с водою.

Так устроился Венцель. Шварцлаке было в полном запустении. Двор порос травою, поля – сорными травами, луга заболотились. Обрабатывалась только самая малая часть пахотной земли, прорезанной грязными прудами. В сарае стояли четыре коровы и две старые лошади. Усадебный дом представлял собою широко раскинувшуюся обгорелую развалину с зияющими оконными отверстиями и обвалившейся, закопченной, обугленной крышей. Мусор и обгорелые балки не убраны были со дня пожара.

Две недели жил уже Венцель в Шварцлаке, в своей маленькой пустой комнатке. Днем он редко выходил из дома, но по ночам до рассвета сидел на лестнице и глядел во мрак. Дворовый пес уже привязался к нему, и, казалось, оба они стерегут руины.

Работник спросил, не будет ли каких-нибудь распоряжений, не нужно ли что-нибудь сделать.

– Не сейчас, – ответил Венцель, – мы подумаем.

Но однажды он принялся вдруг выгребать мусор со двора усадьбы. При этом он увлекся, работал топором и лопатой, тащил тачку сильными руками, и вскоре по его лицу градом покатился пот. Он стал ежедневно работать с раннего утра до поздней ночи. Взял еще одного работника и работницу. Из соседнего местечка явились мастеровые, и через неделю весь двор уже кишел людгми – плотниками, каменщиками, тележниками, столярами, а среди них суетился Венцель, и пот катился у него по лицу. Мастеровые дивились, глядя на него: никогда еще они не видели такого рабочего.

Внезапно Венцель ожил снова. Он переговорил по телефону с Берлином. Через несколько дней в Шварцлаке приехал Гольдбаум. Жирный Гольдбаум просиял от удовольствия, когда увидел Венцеля снова свежим и бодрым.

– Надо надеяться, мы скоро увидим вас опять в Берлине, Шелленберг, – сказал он. – Вас нам недостает каждый миг, работа за последнюю неделю была адская.

Лицо у Венцеля омрачилось. Он покачал головой.

– Я не вернусь, – сказал он и поручил Гольдбауму постепенно ликвидировать все имущество. Приходилось считаться с интересами многих тысяч рабочих и служащих, иначе он, не задумываясь, продал бы свое дело на любых условиях. Он поручил также Гольдбауму покупать земельную недвижимость, все, что бы ни подвернулось. У него, сказал он, зародился определенный план.

– Пусть Макентин временно управляет этими новыми землями, а маленького Штольпе увольте.

Дом в Груневальде тоже предназначен был к продаже со всей обстановкой.

Затем к Венцелю приехал молодой, высокого роста, человек с серьезным, сосредоточенным выражением лица, скромный и вежливый. Один из тех толковых и непритязательных людей, какие стали теперь появляться все чаще. Они ничего не требуют лично для себя и служат идее. Прежние поколения не знали таких людей Молодой человек был командирован обществом «Новая Германия», к которому Венцель обратился за консультацией. Этот гость провел около недели в Шварцлаке. Он спал на сеннике в пустой комнате. Беспритязательность его была поразительна. Днем, с раннего утра до сумерек, он обследовал местоположение имения, почву, болотистые луга, грязные, заросшие тростником пруды, где водилось много болотной птицы. Венцель заказал столяру большой рабочий стол из некрашенного дерева, и на его доске был укреплен кнопками большой план имения Шварцлаке. Над этим планом молодой человек работал до поздней ночи: дренажные канавы, соединительные рукава между прудами, дороги, канал.

– Это ведь только предварительные соображения, – сказал молодой человек. – Я пришлю к вам инженеров и агрономов, как только вернусь в Берлин.

– Я вам очень благодарен. Будьте здоровы, господин Вейденбах, – ответил Венцель.

Днем он был занят постройкой новой усадьбы, ремонтом риг и сараев. Намечен был один новый хлев. Вечером он долго сидел при свете двух свечей над планом Шварцлаке. Такой вид имение примет через несколько лет. Где нынче растет сорная трава, там будут произрастать хлебные злаки. Где водою залиты луга, там будет пастись скот. План целого маленького города набросал Венцель. И этот город будет построен в течение десяти-двадцати лет, и называться он будет Шелленберг – не по его имени, а в память его покойного брата.

Однажды, когда Венцель был занят перебранкой с плотниками, которые устанавливали стропила крыши, ему доложили, что приехала какая-то дама и желает видеть его. Венцель нахмурил брови и мрачно выглянул во двор. Но лицо его мгновенно прояснилось. Дама шла по двору. Это была Ева Дукс. Спокойная и тихая, с теплым светом в глазах, она поздоровалась с ним так, словно со времени их последнего свидания ничего не произошло.

– Я только теперь выбралась к вам, господин Шелленберг, – сказала Ева. – В последние недели я была занята просмотром бумаг Михаэля. Я привезла их вам. Они у меня в чемодане.

Это были заметки Михаэля, его планы, наброски, записи, рукописи, статьи, доклады. В тот же вечер Lea начала читать и объяснять Венцелю эти документы, один за другим.

– А вот это, – сказала Ева, – он написал в свои последние дни. Это завещание. По-видимому, он писал его, когда я спала.

Дрожащей рукою набросал Михаэль эти строки. Разобрать их могла только Ева.

– Читайте, читайте, – просил Венцель.

И Ева прочла:

«Новый мир, земля счастливых поколений. Так это будет и не иначе. Великий день настанет, он уже недалек.

«Так это будет. Посреди океана соберутся они, все военные корабли мира, в сопровождении флотилии кораблей под белым флагом. И военные корабли будут пущены ко дну, а люди на кораблях под белым флагом возликуют, и радио сообщит всему земному шару, что миг великого и вечного всеобщего мира настал.

«На суше, во всех странах, воздвигнуты и сожжены будут пирамиды из пушек и военного снаряжения, и белый флаг будет развеваться по ветру.

«Так это будет. Не будет больше границ, и человек любой нации, любой расы сможет передвигаться, куда захочет, по земному шару.

«Так это будет. Богатства земли будут принадлежать всем народам и распределяться по их потребностям.

«Так это будет. Армии добровольцев всех стран, юноши двинутся в поход по всему миру, чтобы приготовить жилища грядущим поколениям. Девственные леса Амазонки и Конго превратят они в плодоносные страны. Обработке подвергнут пустыни, и не будет больше пустынь.

«Так это будет. Не будет больше ни ненависти между народами, ни национального эгоизма, ни угнетателей, ни угнетенных, к какой бы расе они ни принадлежали. Союз Нового Мира станет руководить судьбами земного шара, и только тот окружен будет почетом, кто увеличит человеческое счастье и облегчит человеческий труд. Не для порабощения будут строиться машины, эти чудовищные, невообразимые машины будущего, а для освобождения людей. Расцветут искусства и науки. И мудрость поставлена будет выше богатства и происхождения.

«Тогда настанет день, когда люди вновь обретут потерянный рай после тысячелетних мук и тысячелетних блужданий.

«Земля станет раем более счастливых поколений. Не будет больше ни голода, ни нищеты, и солидарностью будет называться религия грядущего.

«Так это будет и не иначе!»

………………………………………………………………………

Ева ходила по двору взад и вперед, заложив за спину узкие руки, и большими, тихими, внимательными глазами присматривалась к работе мастеров. Провела здесь один день, провела следующий, уезжать не собиралась. Старалась не мешать Венцелю, не быть ему в тягость и все же была почти все время вблизи. Голос Михаэля звучал ей в голосе Венцеля. В его походке она узнавала походку Михаэля. В лице. Венцеля только для нее сквозили черты Михаэля.

Однажды она сказала:

– Мне здесь нравится, в Шварилаке, господин Шелленберг. Если у вас есть для меня работа, я бы тут охотно осталась.

– Оставайтесь, Ева, – ответил Венцель. – Здесь много работы найдется и для вас.

Тихо и безмолвно сидел Венцель ночью на лестнице, рядом с дворовою собакой, и смотрел во мрак.

Непрестанно думал он о Михаэле и его завещании, которое Ева переписала и которое он знал наизусть.

«Быть может, – думал он, – Михаэль был не только мечтателем, но и провидцем. Быть может, его грезы претворятся завтра в истину, а дешевые истины сомневающихся завтра развеются».

На востоке уже светлело, и над черными прудами кротко вставала заря нового дня.

КОНЕЦ