1

Туннель был мертв.

Шаги гулко отдавались в пустынных штольнях, и голос звучал, как в погребе. На станциях день и ночь равномерно и тихо пели машины, обслуживаемые молчаливыми, озлобленными инженерами. Редкие поезда с лязгом уходили в туннель, выходили наружу. Только в подводном ущелье еще копошились питтсбургские рабочие. Туннельный город был пуст, запылен, безлюден. Воздух, прежде полный грохота бетономешалок и стука поездов, был тих, земля больше не дрожала. В порту стояли ряды мертвых пароходов. Почти все машинные залы, прежде сверкавшие, как феерические дворцы, теперь покоились во мраке, черные и безжизненные, как руины. Огонь портового маяка погас.

Аллан жил в пятом этаже здания главной конторы. Его окна смотрели на море пустых, покрывшихся пылью железнодорожных путей. Первые недели он совсем не выходил из дому. Потом провел несколько недель в штольнях. Он не встречался ни с кем, кроме Штрома. Друзей в Мак-Сити у него не было. Хобби давно покинул свою виллу. Он отказался от своей профессии и купил ферму в Мэне. В ноябре Аллан имел трехчасовой разговор со стариком Ллойдом, лишивший его всякой надежды. Обескураженный и полный горечи, он в тот же день уехал на синдикатском пароходе. Он посетил океанские и европейские станции, и в газетах появились краткие заметки об этом. Но никто не читал их. Мак Аллан был забыт, как и туннель, — новые имена сверкали над миром.

Когда весной он вернулся в Мак-Сити, это никого не интересовало. Кроме Этель Ллойд!

Этель несколько недель ждала его визита к Ллойду. Но он не давал о себе знать, и она написала ему короткое любезное письмецо: она узнала о его возвращении, ее отец и она были бы рады видеть его у себя; сердечный привет.

Но Аллан не ответил.

Этель была удивлена и обижена. Она вызвала лучшего сыщика в Нью-Йорке и поручила ему немедленно собрать сведения об Аллане. На следующий же день сыщик сообщил ей, что Аллан ежедневно работает в туннеле. Между семью и двенадцатью вечера он обычно возвращается. Он живет в полном уединении и со дня своего приезда не принял ни одного человека. Попасть к нему можно только через Штрома, а Штром неумолимее тюремщика.

Вечером того же дня Этель приехала в вымерший Туннельный город и попросила доложить о себе Аллану. Ей сказали, чтобы она обратилась к господину Штрому. Но Этель была к этому подготовлена. С господином Штромом она как-нибудь справится! Она видела Штрома на процессе Аллана. Она ненавидела его и одновременно восторгалась им. Негодуя на его бесчеловечную холодность и пренебрежение к людям, она восхищалась его мужеством. Сегодня он будет иметь дело с Этель Ллойд! Она оделась изысканно: шуба из сибирской чернобурой лисицы, на шапочке — лисья голова и лапы. Своему лицу она придала самое кокетливое и победоносное выражение, убежденная в том, что мгновенно ослепит Штрома.

— Я имею честь говорить с господином Штромом? — самым вкрадчивым голосом начала она. — Меня зовут Этель Ллойд. Я хотела навестить господина Аллана!

Но Штром и глазом не моргнул. Ни ее всемогущее имя, ни чернобурая лиса, ни прекрасные улыбающиеся губы не произвели на него ни малейшего впечатления. Этель испытывала унизительное чувство, будто ее посещение смертельно тяготит его.

— Господин Аллан в туннеле, сударыня! — холодно сказал он.

Его взгляд и наглость, с которой он лгал, возмутили Этель. Она сбросила свою любезную личину и побледнела от гнева.

— Вы лжете! — ответила она и возмущенно усмехнулась. — Мне только что сказали, что он здесь.

Штром сохранил полное спокойствие.

— Я не могу заставить вас верить мне. Прощайте! — ответил он.

И это было все.

Ничего подобного не приходилось переживать Этель Ллойд. Дрожа, вся бледная, она ответила:

— Вы еще вспомните обо мне, сударь! До сих пор никто не осмеливался так нагло разговаривать со мной! Когда-нибудь я, Этель Ллойд, укажу вам на дверь! Вы слышите?

— Тогда я не стану терять столько слов, как вы, сударыня, — холодно ответил Штром.

Этель заглянула в его ледяные стеклянные глаза и бесстрастное лицо. Ей хотелось просто сказать ему, что он не джентльмен, но она взяла себя в руки и смолчала. Она бросила на него самый уничтожающий взгляд, — о, что за взгляд! — и ушла.

Спускаясь с лестницы со слезами гнева на глазах, она подумала: «Наверно, он тоже сошел с ума, этот василиск! Туннель всех сводит с ума — Хобби, Аллана, — достаточно поработать в нем несколько лет».

Возвращаясь в автомобиле домой, Этель плакала от злости и разочарования. Она собиралась пустить в ход все свои чары, чтобы покорить Штрома, за которым прятался Аллан, но его наглый, холодный взор мгновенно лишил ее самообладания. Она плакала от ярости, вспоминая свою неудачную тактику. «Ну, этот субъект еще припомнит Этель Ллойд! — сказала она со злобным смехом. — Я куплю весь туннель, только чтобы иметь возможность выкинуть этого молодца. Just wait a little!»

За столом в этот вечер она сидела против отца бледная и молчаливая.

— Передайте господину Ллойду соусник! — накинулась она на слугу. — Разве вы не видите?

И слуга, хорошо знавший характер Этель, исполнил ее приказание, не посмев выказать неудовольствие.

Старик Ллойд робко посмотрел в холодные, властные глаза красавицы дочери.

Этель не останавливалась перед препятствиями. Она заинтересовалась Алланом. Она хотела поговорить с Алланом и поклялась сделать это во что бы то ни стало. Но ни за что на свете она не обратилась бы еще раз к Штрому. Она презирала его! И была уверена, что и без этого Штрома, который вел себя отнюдь не как джентльмен, достигнет своей цели.

В ближайшие вечера старику Ллойду было невесело, — ему приходилось обедать в одиночестве. Этель просила извинить ее. Ежедневно в четыре часа дня она уезжала в Мак-Сити и возвращалась поездом в половине одиннадцатого вечера. С шести до девяти часов она ждала в десяти шагах от главного входа в здание конторы, сидя в наемном автомобиле, который заказала еще в Нью-Йорке.

Закутанная в меха, она сидела в автомобиле, дрожа от холода, возбужденная собственной смелостью, немного стыдясь своей роли, и выглядывала сквозь замерзшие стекла, которые по временам оттаивала своим дыханием. Несмотря на несколько дуговых фонарей, вырывавших во мраке ослепительные пещеры, кругом было очень темно, и запутанная сеть рельсов тускло мерцала. Как только раздавался малейший шум или показывался кто-нибудь, Этель напрягала зрение и сердце у нее начинало биться учащенно.

На третий вечер она впервые увидела Аллана. Он пересекал железнодорожные пути с каким-то спутником, и она тотчас же узнала Мака по походке. Но его спутником оказался Штром. Этель проклинала его! Они прошли вплотную мимо автомобиля, и Штром повернулся к искрившемуся замерзшему окну. Этель подумала, что он угадал, кто сидит в автомобиле, и сразу же испугалась, что он обратит на это внимание Аллана. Но Штром пошел дальше, не сказав Аллану ни слова.

Два дня спустя Аллан как-то вернулся из туннеля уже в семь часов. Он спрыгнул с медленно шедшего поезда и не спеша перешел через рельсы. Тихо, задумавшись, шел своей дорогой, все ближе подходя к дому. Когда он поставил ногу на ступеньку подъезда, Этель распахнула дверцу автомобиля и окликнула его.

Аллан на миг остановился и оглянулся. Потом, видимо, решил двинуться дальше.

— Аллан! — повторила Этель и приблизилась.

Аллан повернулся к ней и быстро, испытующе посмотрел ей в лицо, прикрытое вуалью.

Он был в широком коричневом пальто, кашне и высоких сапогах, залепленных грязью. Лицо у него было худое и жесткое. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

— Этель Ллойд? — медленно проговорил Аллан низким равнодушным голосом.

Этель смутилась. Она уже плохо помнила голос Аллана, теперь же узнала его. Она медлила поднять вуаль, чувствуя, что покраснела.

— Да, — нерешительно отозвалась она, — это я, — и подняла вуаль.

Аллан смотрел на нее серьезными, ясными глазами.

— Что вы тут делаете? — спросил он.

Но Этель уже овладела собой. Она поняла, что ее дело будет проиграно, если в этот миг она не найдет верного тона. И инстинктивно она его нашла. Она рассмеялась весело и мило, как дитя, и сказала:

— Не хватает только, чтобы вы меня выбранили, Аллан! Мне надо с вами поговорить, и так как вы никого к себе не пускаете, я два часа подстерегала вас здесь в автомобиле.

Взор Аллана не изменился. Но его голос прозвучал довольно любезно, когда он предложил ей войти.

Этель облегченно вздохнула. Опасный момент миновал. Войдя в лифт, она испытала чувство радости, освобождения и счастья.

— Я вам писала, Аллан! — сказала она, улыбаясь.

Аллан не смотрел на нее.

— Да, да, я знаю, — рассеянно ответил он и опустил глаза, — но, откровенно говоря, у меня тогда… — и Аллан пробормотал что-то, чего она не поняла.

Лифт остановился, Лайон открыл дверь в квартиру Аллана. Этель была удивлена и обрадована, увидев старика.

— Вот и наш старый Лайон! — сказала она и протянула старому тощему китайцу руку, как доброму знакомому. — Как поживаете, Лайон?

— Thank you, — чуть слышно прошептал смущенный Лайон и поклонился, всасывая сквозь зубы воздух.

Аллан извинился перед Этель и попросил минутку обождать. Лайон ввел ее в большую, хорошо натопленную комнату и тотчас же ушел. Этель расстегнула пальто и сняла перчатки. Комната была обставлена обыденно и безвкусно. Очевидно, Аллан по телефону заказал мебель в первом попавшемся магазине и предоставил устройство комнаты обойщику. К тому же занавеси были как раз сняты, и сквозь голые оконные рамы виднелись черные квадраты неба с тремя-четырьмя холодно сверкавшими звездами. Через некоторое время Лайон вернулся и подал чай с горячим хлебом. Затем вошел Аллан. Он переоделся и сменил сапоги на ботинки.

— Я к вашим услугам, мисс Ллойд, — серьезно и спокойно сказал он, садясь в кресло. — Как поживает мистер Ллойд?

И Этель видела по его лицу, что она ему не нужна.

— Благодарю вас, отец здоров, — рассеянно ответила она.

Теперь она могла хорошо разглядеть Аллана. Он сильно поседел и казался постаревшим на много лет. Его заострившееся лицо было неподвижно, как каменное, на нем застыло выражение скрытого озлобления и немого упорства. От глаз веяло холодом, они были безжизненны и не позволяли чужому взору проникнуть в них.

Если бы Этель действовала обдуманно, она завела бы с Алланом пустой разговор, чтобы дать возможность ему и себе самой постепенно освоиться с положением. Она и собиралась так поступить и даже хотела пожаловаться на Штрома, но, видя перед собой Аллана таким изменившимся, чуждым, невнимательным, перестала противиться своему побуждению. Сердце подсказывало ей, что должен быть какой-нибудь способ захватить и удержать Аллана.

Она заговорила сердечным и интимным тоном, как будто они когда-то были близкими друзьями.

— Аллан! — сказала она, протягивая ему руку и окидывая его светлым взором своих голубых глаз. — Вы не можете представить себе, как я рада вас видеть!

Ей стоило труда скрыть свое волнение.

Аллан протянул ей огрубевшую и жесткую руку, но в его взгляде отразилось легкое добродушное презрение к такому роду проявления женской симпатии.

Этель не обратила на это внимания. Ее уже нельзя было запугать.

Она посмотрела на Аллана и покачала головой.

— У вас плохой вид, Аллан, — продолжала она. — Жизнь, которую вы сейчас ведете, не для вас. Я отлично понимаю, что на некоторое время вы нуждались в покое и уединении, но я не думаю, чтобы вы могли долго вести такой образ жизни. Не сердитесь, что я вам это говорю. Вам нужна ваша работа — вам не хватает туннеля! Больше ничего!

Это была истина, она попала прямо в цель. Аллан сидел и пристально смотрел на Этель. Он не возразил ни слова и не делал ни малейшей попытки прервать ее.

Этель застигла его врасплох и использовала его смущение по мере сил. Она говорила так быстро и возбужденно, что вообще было бы невежливо с его стороны остановить ее. Она упрекала его в том, что он сам совсем забросил своих друзей, что он похоронил себя в этом мертвом городе. Она описала ему свое столкновение со Штромом, говорила о Ллойде, о Нью-Йорке, о знакомых и все время возвращалась к туннелю. Кто же закончит туннель, если не он? Кому мир доверит эту задачу? И, наконец, помимо всего этого, говоря прямо, он погибнет, если в ближайшее время не вернется к своей работе.

Глаза Аллана потемнели и омрачились, — столько горечи, боли, тоски и томительного желания взбудоражила в нем Этель.

— Зачем вы мне все это говорите? — спросил он, коснувшись гостьи недовольным взглядом.

— Я прекрасно знаю, что не имею никакого права вам это говорить, — ответила она, — разве только право дружбы или знакомства. Но я говорю это вам потому… — Однако Этель не нашла объяснения и продолжала: — Я только упрекаю вас в том, что вы закопали себя в этой отвратительной комнате, вместо того чтобы перевернуть небо и землю и завершить постройку туннеля.

Аллан снисходительно покачал головой и улыбнулся с покорностью судьбе.

— Мисс Ллойд, — возразил он, — я вас не понимаю. Я перевернул небо и землю, и я ежедневно делаю все зависящее от меня. О возобновлении работ пока нечего и думать.

— Почему?

Аллан удивленно посмотрел на нее.

— У нас нет денег, — коротко сказал он.

— Кто же может достать деньги, если не вы? — быстро возразила Этель, тихо улыбаясь. — Пока вы себя замуровываете здесь, вам, конечно, никто денег не даст.

Аллану надоел этот разговор.

— Я пробовал все, — сказал он, и по тону его голоса она чувствовала, что становилась ему в тягость.

Она взяла перчатки и, натягивая левую, спросила:

— А с папой вы говорили?

Аллан кивнул, избегая ее взгляда.

— С мистером Ллойдом? Конечно! — ответил он.

— Ну, и?..

— Мистер Ллойд не подал мне ни малейшей надежды! — ответил он и взглянул на Этель.

Этель засмеялась своим легким, детским смехом.

— Когда, Аллан, — спросила она, — когда это было?

Аллан старался вспомнить:

— Это было прошлой осенью.

— Вот как, осенью? — переспросила Этель и сделала удивленное лицо. — Папа тогда был связан. Теперь дело обстоит совсем иначе. — И Этель Ллойд выпустила свой тяжелый снаряд: — Папа сказал мне: «Я, может быть, взялся бы за достройку. Но я, конечно, не могу идти к Аллану. Надо, чтобы Аллан обратился ко мне».

Это она сказала так, между прочим.

Аллан сидел безмолвно, в глубокой задумчивости. Он ничего не сказал. Своим сообщением Этель зажгла огонь в его сердце. Он вдруг услышал грохот возобновившихся работ. Возможно ли? Ллойд?.. Его охватило такое волнение, что он должен был встать.

Он помолчал. Потом взглянул на Этель. Она застегивала перчатки, и это дело, казалось, поглощало все ее внимание.

Этель поднялась и улыбнулась Аллану.

— Папа, конечно, не поручал мне говорить вам это, Аллан! Он не должен знать, что я здесь была, — сказала она, понизив голос и протягивая ему руку.

Аллан окинул ее теплым, благодарным взором.

— Это было, действительно, очень любезно с вашей стороны, что вы посетили меня, мисс Ллойд! — сказал он и пожал ей руку.

Этель тихо засмеялась.

— Пустяки, — сказала она. — Мне нечего было делать эти дни, и вот я подумала, что хорошо бы посмотреть, как поживает Аллан. Good bye!

И Этель ушла.

 

2

В этот вечер Этель за обедом была в таком превосходном настроении, что душа Ллойда радовалась. После обеда она обвила руками его шею и сказала:

— Будет ли у моего дорогого папочки завтра утром время поговорить со мной об одном важном деле?

— Даже сегодня, если хочешь, Этель!

— Нет, завтра. И сделает ли мой дорогой папочка все, о чем попросит его Этель?

— Если смогу, дитя мое.

— Ты сможешь, папа!

На другой день Аллан получил собственноручно написанное, очень дружеское приглашение от Ллойда, явно свидетельствовавшее, что оно написано под диктовку Этель.

«Мы будем совсем одни, — писал Ллойд, — только втроем».

Аллан застал Ллойда в отличном настроении. Старик еще больше высох, и Аллану показалось, что он начинает впадать в детство. Так, он совершенно забыл о том, что Аллан посетил его прошлой осенью. Ллойд снова рассказал ему все подробности процесса Этель и смеялся до слез, когда описывал, как Этель издевалась над властями, плавая по морю на своей яхте. Он болтал о событиях последней осени и зимы, о скандалах и выборах. Хотя его разум как будто ослабел, он был еще очень оживлен, интересовался всеми новостями, хитрил и лукавил. Аллан рассеянно поддерживал беседу, слишком занятый своими мыслями. Он все не находил случая перевести разговор на туннель. Ллойд показывал ему проекты обсерваторий, которые он хотел подарить разным нациям, и как раз в тот момент, когда Аллан собрался заговорить о том, что ему было дорого, слуга доложил, что мисс Ллойд ждет их к столу.

Этель была одета как на придворный бал. Она была ослепительна. Блеск, свежесть, величие излучала она. Не будь на подбородке все разраставшегося лишая, портившего лицо, ее можно было бы признать первой красавицей Нью-Йорка. Аллан был поражен, когда увидел Этель. Он никогда раньше не замечал, как она хороша. Но еще больше поразил его актерский талант, который она обнаружила при встрече.

— Вот и вы, наконец, Аллан! — воскликнула она, глядя на него сияющими, искренними голубыми глазами. — Как давно мы-не виделись! Где же вы пропадали все это время?

— Не будь так любопытна, Этель, — укоризненно сказал Ллойд.

Этель рассмеялась. За столом она была в великолепном расположении духа. Они обедали за большим круглым столом красного дерева, который Этель ежедневно сама украшала цветами. Среди моря цветов голова Ллойда казалась причудливой, как коричневый череп мумии. Этель все время была очень внимательна к отцу. Он должен был есть только то, что она позволяла, и, отказывая ему в чем-нибудь, она ребячески хохотала. Все, что приходилось ему по вкусу, было запрещено врачами.

Его лицо исказилось гримасой удовольствия, когда Этель положила ему немного майонеза с омарами.

— Сегодня мы не будем так строги, dad, — сказала она, — потому что у нас в гостях господин Аллан.

— Приходите как можно чаще, господин Аллан, — прохрипел Ллойд. — Она лучше обращается со мной, когда вы здесь.

Этель пользовалась каждым случаем, чтобы дать понять Аллану, как она обрадована его посещением.

После обеда пили кофе в высоком зале, похожем на пальмовую оранжерею. В громадном камине — замечательном и дорогом произведении эпохи Ренессанса — пылали прекрасно имитированные большие буковые поленья.

Где-то плескался незримый фонтан. Здесь было так темно, что видны были только силуэты сидевших. Ллойд должен был беречь свои воспаленные глаза.

— Спой нам, детка! — сказал Ллойд, закуривая большую черную сигару.

Эти сигары изготовлялись специально для него в Гаване и были единственной роскошью, которую он себе позволил.

Этель покачала головой:

— Нет, dad, Аллан не любит музыки.

Коричневый череп мумии повернулся к Аллану:

— Вы не любите музыки?

— У меня нет слуха, — ответил Аллан.

Ллойд кивнул.

— Это естественно, — начал он с неторопливой важностью старца. — Вам надо мыслить, и вам не нужна музыка… Прежде со мной было то же самое. Но когда я стал старше и у меня явилась потребность мечтать, я вдруг полюбил ее. Музыка нужна только детям, женщинам и людям со слабой головой…

— Фи, отец! — воскликнула Этель со своей качалки.

— Я пользуюсь привилегией возраста, Аллан, — болтливо продолжал Ллойд. — Впрочем, к музыке меня приучила Этель, моя маленькая Этель, которая сидит там и смеется над своим отцом!

— Разве папа не очарователен? — сказала Этель и посмотрела на Аллана.

Потом, после маленькой горячей перепалки между отцом в дочерью, во время которой Ллойду здорово досталось, Ллойд сам заговорил о туннеле:

— Как обстоит дело с туннелем, Аллан?

Из всех его вопросов ясно было видно, что Этель обо всем переговорила с отцом и Ллойд хотел облегчить Аллану задачу «обратиться к нему».

— Немцы собираются организовать регулярное воздушное сообщение, — сказал Ллойд. — Вам следует поскорее двинуть дело, Аллан!

Момент настал. И Аллан сказал ясно и громко:

— Дайте мне ваше имя, господин Ллойд, и я завтра же приступлю к работе!

На это Ллойд неторопливо ответил:

— Я уже давно хотел предложить вам это, Аллан. Я даже думал написать вам об этом, когда вас здесь не было. Но Этель говорила: «Подожди, пока Аллан сам обратится к тебе!» Она мне не позволила!

И Ллойд торжествующе заклохтал от радости, что нанес Этель удар. Но тут же на его лице появилось выражение крайней растерянности, так как Этель возмущенно ударила ладонью по ручке кресла, встала, вся побледнев, и крикнула, сверкая глазами:

— Отец! Как ты смеешь говорить такие вещи!

Она откинула шлейф, вышла и так хлопнула дверью, что зал задрожал.

Аллан сидел бледный и молчаливый: Ллойд выдал ее!

Старик смущенно вертел головой из стороны в сторону.

— Что я ей сделал? — пробормотал он. — Ведь это была только шутка! Я же не всерьез! Что же я сказал худого? О, как она умеет сердиться!

Он взял себя в руки и старался казаться опять веселым и довольным.

— Ничего, она вернется, — сказал он, успокоившись. — У нее прекрасная душа, Аллан! Но она вспыльчива и капризна, вся в мать. Впрочем, через некоторое время она обычно возвращается, опускается возле меня на колени, поглаживает меня и говорит: «Прости, папочка, я сегодня не в духе!»

Качалка Этель все еще не остановилась. В зале было очень тихо. Журчал и плескал незримый фонтан. На улице, словно пароходы в тумане, беспрестанно гудели автомобили.

Ллойд взглянул на безмолвно сидевшего Аллана, потом оглянулся на дверь и прислушался. Через некоторое время он позвонил слуге.

— Где мисс Ллойд? — спросил он.

— Мисс Ллойд пошла к себе.

Старик опустил голову.

— Тогда мы ее сегодня больше не увидим, Аллан, — сказал он тихо и грустно после небольшой паузы. — Тогда я и завтра ее не увижу. А день без Этель для меня потерян. У меня нет ничего на свете, кроме Этель!

Ллойд качал маленькой лысой головой и не мог успокоиться.

— Аллан, обещайте мне прийти завтра, чтобы мы могли умиротворить Этель. Кто может понять эту девушку? Если бы я только знал, за что она рассердилась на меня!

Ллойд говорил печальным голосом. Он был глубоко огорчен. Потом он умолк и с поникшей головой уставился перед собой. Он производил впечатление несчастного, отчаявшегося человека.

Вскоре Аллан поднялся и, извинившись перед Ллойдом, сказал, что должен уйти.

— Вот и вам я испортил настроение своей глупостью, — закивал Ллойд и протянул Аллану маленькую руку, мягкую, как у девушки. — А она так радовалась, что вы пришли! Она была в таком чудесном настроении! Весь день она меня называла dad!

И Ллойд остался один в полутемном пальмовом зале. Незаметный в огромном помещении, он сидел, глядя перед собой. Старый, одинокий человек.

Тем временем Этель, изорвав от гнева и стыда полдюжины платков, мысленно бросала отцу несвязные упреки:

«Как он мог это сказать!.. Как он только мог!.. Что теперь Аллан подумает обо мне!..»

Аллан закутался в пальто и покинул дом. На улице ждал автомобиль Ллойда, но Аллан отказался от него. Он медленно направился вдоль улицы. Шел снег. Падали бесшумные, мягкие хлопья, и шаги Аллана по снежному ковру были неслышны.

Горькая улыбка застыла на его устах. Аллан понял!

Он по своей природе был прост и откровенен и редко задумывался над побуждениями своих ближних. У него не было страстей, и потому он не понимал чужих страстей. Он не умел хитрить и не предполагал ни интриг, ни хитростей со стороны других.

В том, что Этель посетила его в Туннельном городе, он не видел ничего необыкновенного. В прежние годы она часто бывала у него в доме и была с ним в хороших отношениях. То, что она явилась сообщить о готовности Ллойда прийти ему на помощь, он оценивал как дружескую услугу. Теперь же, наконец, он раскусил Этель! Ей надо, чтобы он чувствовал себя обязанным ей лично! Чтобы он думал, будто это она, Этель, уговорила отца пойти на большой финансовый риск… Одним словом, Этель Ллойд хочет, чтобы от нее зависело, получит ли он возможность строить дальше… Но Этель Ллойд предъявляла свои условия. Ценою должен быть он сам! Этель хотела его! Но, честное слово, Этель его плохо знает!

Аллан шел все медленнее. Ему казалось, что он тонет в снегу, во мраке горечи и разочарования. Последней его надеждой был Ллойд. Но при таких условиях нечего было и думать о его помощи. В этот вечер потонула его последняя надежда.

На следующее утро Аллан получил от Ллойда телеграмму, в которой старик убедительно просил его прийти к ужину. «Я попрошу Этель поужинать с нами и уверен, что она не откажется. Я сегодня еще не видел ее», — телеграфировал Ллойд.

Аллан ответил, что не имеет возможности прийти, так как в северную штольню ворвалась в большом количестве вода. Это была правда, но его присутствие отнюдь не было необходимым.

День за днем он проводил в мертвых штольнях и всем сердцем был прикован ко мраку там, внутри. Вынужденная бездеятельность грызла его, как горе.

Через неделю, в ясный зимний день, Этель Ллойд появилась в Мак-Сити.

Она вошла в бюро Аллана как раз в то время, когда он совещался со Штромом. Она была закутана в белоснежную шубу, свежая, сияющая.

— Алло, Аллан! — начала она с места в карьер, как будто ничего и не произошло. — Какая удача, что я застала вас! Меня послал за вами папа.

Она совершенно игнорировала Штрома.

— Господин Штром! — представил Аллан, смущенный бесцеремонностью Этель.

— Я уже имел честь! — пробормотал Штром, поклонился и вышел.

Этель не обратила на это ни малейшего внимания.

— Да, — весело продолжала она, — я приехала за вами, Аллан. Сегодня концерт филармонического оркестра, и папа просит вас пойти с нами. Мой автомобиль ждет внизу.

Аллан спокойно заглянул ей в глаза.

— У меня еще есть работа, мисс Ллойд, — сказал он.

Этель выдержала его взгляд и приняла огорченный вид.

— Боже мой, Аллан, — воскликнула она, — я вижу, вы сердитесь на меня за мою недавнюю выходку! Я плохо вела себя, но скажите, хорошо ли это было со стороны папы сказать такую вещь? Словно я веду какую-то интригу против вас! Но папочка сказал, чтобы я вас непременно сегодня привезла. Если вы еще заняты, я могу подождать. Погода великолепна, и я тем временем покатаюсь. Но я могу на вас рассчитывать? Я тотчас же позвоню папочке.

Аллан хотел отказаться. Но, взглянув в глаза Этель, он понял, что этот отказ смертельно оскорбит ее и его надеждам суждено тогда окончательно погибнуть. Однако он не мог заставить себя согласиться и ответил уклончиво:

— Может быть. Сейчас я это еще не могу сказать.

— Но до шести часов вы, надеюсь, решите? — спросила Этель любезно и скромно.

— Я думаю. Но едва ли мне удастся поехать.

— До свидания, Аллан! — весело сказала Этель. — В шесть часов я справлюсь и надеюсь, что мне повезет.

Ровно в шесть часов машина Этель остановилась перед домом.

Аллан выразил сожаление — он занят, и Этель уехала.

 

3

Аллан сжег свои корабли.

Несмотря на безнадежность положения, он решил сделать еще одну попытку. Он обратился к правительству, что безуспешно пробовал и прежде. Три недели он провел в Вашингтоне и был гостем президента. Президент дал в его честь обед. Ему оказывали уважение и почет, точно низложенному монарху. Но об участии в сооружении туннеля правительство пока не могло и думать.

После этого Аллан еще в последний раз постучался в двери банков и великих держав финансового мира. И так же безуспешно. Но некоторые банки и крупные капиталисты дали ему понять, что приняли бы, пожалуй, участие в деле, если бы Ллойд подал им пример. Таким образом, Аллан снова вернулся к Ллойду.

Ллойд встретил его очень любезно. Он принял его в своем тихом кабинете, поговорил с ним о бирже и о положении на мировом рынке, в мельчайших подробностях описал положение с нефтью, сталью, сахаром, хлопком и транспортом. Неслыханное понижение после неслыханного повышения! Мир все еще отставал на десять лет в своем экономическом развитии, несмотря на то, что делал отчаянные усилия подняться.

Как только появилась возможность прервать Ллойда, Аллан напрямик пошел к своей цели. Он очертил старику позицию правительства, и Ллойд внимательно слушал его, склонив голову.

— Это все верно! Вам не солгали, Аллан! В конце концов вы можете еще подождать от трех до пяти лет.

Лицо Аллана передернулось.

— Это невозможно! — воскликнул он. — От трех до пяти лет! Я надеялся на вас, господин Ллойд!

Ллойд задумчиво покачал головой.

— Ничего не выйдет! — решительно сказал он и сжал губы.

Оба молчали. Вопрос был исчерпан.

Но когда Аллан хотел проститься, Ллойд пригласил его остаться к обеду. Аллан колебался — он был не в силах расстаться с Ллойдом. Хотя это и было безумием, он лелеял тень надежды.

— Этель будет поражена! Она ведь не подозревает, что вы здесь!

«Этель, Этель…» Упомянув о своем божке, Ллойд уже не мог говорить ни о чем другом. Он излил перед Алланом свою душу.

— Подумайте, — сказал он, — Этель на две недели уезжала на своей яхте как раз в самую скверную погоду. Я подкупил телеграфиста — да, подкупил, так приходится поступать с Этель! — но он не сообщал мне ничего. Этель разгадала мою хитрость. Она в дурном настроении, и мы опять повздорили. Но каждый день, когда я не вижу Этель, для меня мука. Я сижу и все жду ее. Я стар, Аллан, и у меня нет никого, кроме моей дочери.

Этель была крайне удивлена, когда вдруг увидела Аллана. Она нахмурилась, но затем быстро пошла ему навстречу, радостно протянула руку и слегка покраснела.

— Вы у нас, Аллан! Как хорошо! Я несколько недель была сердита на вас, должна вам сознаться в этом чистосердечно.

Ллойд хихикал. Он знал, что теперь у Этель улучшится настроение.

— Тогда я не мог пойти в концерт.

— Аллан, вы ведь не умеете лгать! Послушай, папочка, как Аллан лжет. Он не хотел! Вы не хотели, Аллан! Скажите откровенно.

— Ну — не хотел.

Ллойд сделал испуганное лицо. Он ждал грозы. Этель могла разбить тарелку и выбежать из комнаты. Он удивился, когда Этель только рассмеялась в ответ.

— Вот видишь, папочка, каков Аллан! Он всегда говорит правду.

И Этель весь вечер была весела и любезна.

— Послушайте, друг мой Аллан, — сказала она при расставании, — в другой раз вы не должны так гадко со мной поступать. Я вам этого больше не прощу!

— Я постараюсь! — шутливо ответил Аллан.

Этель взглянула на него. Тон, которым он это сказал, не понравился ей. Но она не выдала себя и, улыбаясь, сказала:

— Хорошо, посмотрим!

Аллан сел в автомобиль Ллойда и застегнул пальто. Он отдался своим думам и сказал себе: «Старик Ллойд ничего не сделает без нее и сделает все для нее!»

Несколько дней спустя Аллан входил с Этель в ложу концертного зала на Мэдисоновской площади.

Они вошли во время исполнения и привлекли к себе столько внимания, что увертюра «Эгмонта» прошла почти незамеченной.

— Этель Ллойд и… Мак Аллан!!

Платье Этель представляло собой целое состояние. Она заставила работать фантазию трех художников-костюмеров Нью-Йорка. Платье было сделано из ткани, вышитой серебром, и отделано горностаем; оно великолепно выделяло шею и затылок. В волосах у нее был султан из перьев, скрепленный бриллиантовым аграфом.

Они были одни. Этель умудрилась в последнюю минуту уговорить Ллойда, уже одетого для концерта, остаться дома, так как у него был нездоровый вид. Она назвала его my dear little dad and pa, и ослепленный любовью Ллойд почел за счастье три часа, сидя в кресле, прождать дочь.

Этель хотела, чтобы ее видели вдвоем с Алланом и чтобы ложа была освещена.

В антракте все бинокли были обращены на ложу и слышались голоса:

— Мак Аллан! Мак Аллан!

Слава Аллана вернулась к нему в тот же миг, как только он показался рядом с миллиардершей. Испытывая острый стыд, он отодвинулся в глубь ложи.

Но Этель обернулась к нему с интимной, достаточно понятной улыбкой, потом наклонилась над барьером, показывая свои красивые зубы и прекрасную улыбку и наслаждаясь триумфом.

Аллан выдержал эту сцену лишь ценой напряжения всех своих сил. Он думал о том вечере, когда сидел с Мод в ложе напротив и ждал, чтобы Ллойд позвал его к себе. Он ясно вспоминал прозрачное розовое ушко Мод, ее горящие от волнения щеки и мечтательный взгляд, который она устремляла перед собой. И так же ясно он вспомнил голос Этель, когда она впервые протянула ему руку и сказала: «How do you do, Mr. Allan?» Он мысленно спрашивал себя: «Хотел бы ты, чтобы Ллойд тогда не пришел, чтобы никогда не началась постройка туннеля?» И ужаснулся, когда внутренний голос ответил ему: «Нет!» Даже за Мод и Эдит он не отдал бы своего дела.

Уже на другой день туннельные акции поднялись на семь процентов! Одна наглая газета утром же поместила заметку, сообщавшую, что Этель Ллойд собирается в будущем месяце обручиться с Маком Алланом.

В полдень другая газета напечатала опровержение Этель.

Мисс Ллойд заявляла: «Человек, распространяющий этот слух, первый лжец в мире. Я считаю себя другом Мака Аллана. Это правда, и этим я горжусь!»

Но репортеры сидели в засаде. Несколько недель спустя в газетах появилась заметка, содержавшая прозрачные намеки по поводу возвращения Мака Аллана в Нью-Йорк.

Известие соответствовало действительности, но не имело ни малейшего отношения к Этель Ллойд. Аллан устроился в здании туннельной станции Хобокен. Это сооружение, строившееся по проекту Хобби, еще не было закончено. Оно состояло из центрального корпуса в тридцать этажей с пятидесятиоконным фасадом и высившихся с обеих сторон двадцатипятиэтажных башен шириной в десять окон. Центральный корпус и башни покоились на колоссальных арках, которые вели прямо к вокзальным платформам. Башни были связаны с широким центральным строением двумя парами мостов. Для разнообразия на крышах здания должны были стоять колонны, воздушные аркады висячих садов.

Здание было готово снизу до шестого этажа, и сверху были уже отделаны тридцатый и двадцать девятый этажи. В промежутке была лишь голая решетка железного каркаса, по которой днем ползали и стучали молотками крошечные люди.

Аллан жил в первом этаже, как раз над большой центральной аркой вокзала. Он перевел свое рабочее помещение в большой зал ресторана, откуда открывался великолепный вид на Гудзон и на взморье Нью-Йорка.

Этель не могла отказать себе в удовольствии сделать что-нибудь для украшения огромного неуютного зала, один вид которого мог повергнуть человека в меланхолию. Она велела доставить из своих массачусетских оранжерей целые вагоны комнатных растений и сама привезла в автомобиле тюки ковров.

Вид Аллана не нравился ей. У него был бледный и нездоровый цвет лица. Он быстро седел. Плохо спал и мало ел.

Этель послала ему одного из поваров отца — искусника-француза; взглянув на человека, он мог безошибочно определить, какое меню придется ему по вкусу. Затем она объявила, что нужнее всего ему свежий воздух, так как штольни отравили его кровь. Без лишних слов она стала приезжать каждый день ровно в шесть в своем автомобиле цвета слоновой кости и увозила Аллана ровно на час кататься. Он не возражал. Во время этих поездок они иногда не обменивались ни единым словом.

Слух о предстоящей помолвке опять стал появляться в газетах. Следствием этого было повышение бумаг синдиката. (Ллойд втихомолку поручил скупить акций на десять миллионов, когда их отдавали почти даром, и уже теперь заработал целое состояние!)

Акции тяжелой промышленности тоже окрепли. Во всех делах — даже самых ничтожных — замечалось улучшение. Одно то обстоятельство, что автомобиль Этель каждый день в шесть часов стоял перед станцией Хобокен, влияло на мировую биржу.

Аллану надоела угнетавшая его комедия, и он решил действовать.

Во время одной из прогулок он сделал Этель предложение.

Но Этель весело рассмеялась и посмотрела на Аллана большими удивленными глазами.

— Не говорите глупостей, Аллан! — воскликнула она.

Аллан встал и постучал шоферу. Он был смертельно бледен.

— Что вы хотите, Аллан? — испуганно, не веря своим глазам, спросила Этель и покраснела. — Мы за тридцать миль от Нью-Йорка!

— Это безразлично! — резко ответил Аллан, вылезая из автомобиля.

Он ушел не попрощавшись.

Несколько часов Аллан блуждал по полям и лесам, скрежеща зубами от гнева и стыда. Теперь он покончил с этой интриганкой! Довольно! Никогда, никогда в жизни она больше не увидит его! Черт с ней!..

Наконец он набрел на железнодорожную станцию и вернулся в Хобокен. Он приехал среди ночи. Тотчас же он вызвал свой автомобиль и уехал в Мак-Сити.

Целыми днями он не выходил из туннеля. Он не желал видеть ни людей, ни солнечного света.

 

4

Этель Ллойд предприняла поездку на своей яхте и провела в море неделю. Она пригласила Вандерштифта и мучила его так, что он готов был броситься за борт и клялся больше никогда не встречаться с Этель.

Вернувшись в Нью-Йорк, она в тот же день подъехала к станции Хобокен и справилась об Аллане. Ей сказали, что он работает в туннеле. Тотчас же Этель послала телеграмму в Мак-Сити. Она просила Аллана простить ее. Его предложение, писала она, было для нее неожиданностью, и растерявшись, она сделала глупость. Она просила его прийти завтра вечером к обеду и сообщала, что даже не ждет ответа, — пусть это покажет ему, что она безусловно рассчитывает на его приход.

Аллан еще раз выдержал борьбу с самим собой. Он получил телеграмму Этель в туннеле и прочел ее при свете запыленной электрической лампочки. Десятки таких лампочек светили во мраке штольни, — и это было все. Он думал о мертвых штольнях. Он их видел! Американские, европейские и океанские. Он видел тысячи машин, работавших напрасно. Он видел обескураженных инженеров на покинутых станциях, уставших от однообразных занятий. Сотни инженеров уже покинули его, потому что не могли вынести этой монотонной деятельности. Его глаза пылали. Когда он складывал телеграмму Этель, в его ушах поднялся шум. Он слышал грохот поездов в штольнях, туннельных поездов, торжествующе мчавшихся из Америки в Европу. Они звенели и шумели в его мозгу и опьяняли его своим бешеным темпом…

Этель встретила его шутливыми упреками: он должен был знать, что она избалованная, капризная выдумщица!

С этого дня ее автомобиль опять ровно в шесть часов останавливался перед туннельной станцией. Этель изменила теперь свою тактику. Прежде она осыпала Аллана знаками внимания. Этого она больше не делала. Напротив, она стала приучать Аллана исполнять ее маленькие желания.

Она говорила:

— Завтра играет Бланш. Я охотно пошла бы, Аллан!

Аллан доставал ложу и смотрел игру Бланш, хотя очень скучал, глядя на женщину, быстро переходящую от истерических рыданий к истерическому смеху.

Теперь Нью-Йорк часто видел Аллана с Этель Ллойд. Этель почти ежедневно проезжала в автомобиле Аллана по Бродвею. И Аллан правил сам, как в то время, когда его здоровье еще не было подорвано. Позади него в пальто, с развевающейся вуалью сидела Этель Ллойд и смотрела на улицу.

Этель настойчиво просила Аллана взять ее с собой в туннель. Аллан исполнил и это ее желание.

Когда поезд быстро спускался в туннель, Этель вскрикивала от удовольствия, а в самом туннеле не переставала изумляться.

Она изучила всю туннельную литературу, но ее фантазия, недостаточно изощренная в области техники, не могла дать ей ясное представление о штольнях. Она не подозревала, что такое четыреста километров в почти абсолютно темном туннеле. Грохот, сопровождавший поезд, настолько сильный, что приходилось кричать, чтобы понять друг друга, приятно пугал ее. Станции вызывали у нее громкие возгласы удивления. Она и представления не имела о том, какие огромные машины работали здесь день и ночь. Ведь это были настоящие машинные залы под океаном! А вентиляция, которая свистела как вихрь, готовый разорвать человека на куски! Через несколько часов среди тьмы, словно огонь маяка, показался красный свет.

Поезд остановился. Они подъехали к злосчастному ущелью. Приблизившись к нему, Этель умолкла. Что это могло значить для нее, если она знала, что ущелье имело от шестидесяти до восьмидесяти метров глубины при ста метрах ширины и что тысяча человек день и ночь добывали в нем руду.

Теперь она своими глазами видела, что шестьдесят или восемьдесят метров — это жуткая глубина, глубина двадцати этажей. Далеко внизу, на глубине двадцати этажей, в тумане из пыли, заволакивавшем видимую часть ущелья, горели ряды дуговых фонарей, и под ними кишели какие-то точки — люди! Вдруг поднялось облачко пыли, и пушечный выстрел докатился через ущелье в туннель.

— Что это было?

— Взорвали скалу.

Они сели в клеть и спустились в ущелье. Они падали мимо дуговых фонарей, и казалось, будто люди быстро подымаются им навстречу. Вот они и внизу, и теперь Этель не могла надивиться вышине, с которой они спустились. Устье туннеля казалось маленькими черными воротами. Гигантские тени, тени демонов, огромных, как башни, двигались по стенам…

Этель вернулась домой опьяненная, полная восхищения и весь вечер рассказывала Ллойду о туннеле и о том, что панамские шлюзы — игрушка по сравнению с ним.

На следующий день всему Нью-Йорку было известно, что Этель была с Алланом в туннеле. Газеты печатали целые столбцы интервью.

А еще через день они сообщили о помолвке Аллана с Этель. Поместили оба портрета.

В конце июня состоялась свадьба. В тот же день Этель Ллойд учредила пенсионный фонд в восемь миллионов долларов для туннельных рабочих.

Свадьбу отпраздновали с княжеской роскошью в банкетном зале отеля «Атлантик», того самого, на крыше которого девять лет назад состоялось знаменитое собрание. В течение трех дней эта сенсационная свадьба давала пищу газетам. «Сандей миррор» подробно занимался приданым Этель. Двести пар обуви! Тысяча пар шелковых чулок! Белье Этель описывалось во всех деталях. И если бы Аллан читал в эти дни газеты, он узнал бы из них, какое счастье выпало на долю коногона из «Дяди Тома», женившегося на Этель Ллойд, подвязки которой были усеяны бриллиантами.

Много лет Нью-Йорк не видал такого избранного общества, как на этой свадьбе. Но старика Ллойда, избегающего людей, не было. В сопровождении своего врача он отплыл на «Золотой рыбке».

Этель блистала. На ней был Розовый бриллиант, и она казалась юной, сияющей, веселой и счастливой.

Аллан тоже казался счастливым. Он шутил и даже смеялся: никто не должен был найти подтверждение общего мнения, что он продался Этель. Но он делал все как в лихорадке. Огромной муки, которую он испытывал от необходимости играть эту комедию, не видел никто. Он думал о Мод, печаль и отвращение теснили его грудь. Никто этого не видел. В девять часов он уехал с Этель в дом Ллойда, где они собирались прожить первые недели. Ни слова не было сказано между ними, да Этель и не требовала, чтобы Аллан говорил. Он откинулся в автомобиле, усталый, изнеможенный, и полузакрытыми глазами безучастно смотрел на кишевшую людьми улицу, полную танцующих огней. Этель попыталась пожать его руку, но рука была холодна и безжизненна.

У Тридцать третьей улицы их автомобиль был задержан и должен был на минуту остановиться. Взор Аллана упал на огромный плакат, кроваво-красные буквы которого освещали улицу.

«Туннель! Сто тысяч человек!»

Он открыл глаза, зрачки расширились, но ни на одну секунду не проходила сковавшая его ужасная душевная усталость.

Этель велела осветить пальмовый зал и попросила Аллана еще немного побыть с ней.

Она не стала переодеваться. В блистательном свадебном туалете, с Розовым бриллиантом на лбу, она уселась в кресло и закурила сигарету, изредка подымая длинные ресницы, чтобы украдкой взглянуть на Аллана.

Аллан ходил взад и вперед, словно он был один, и, останавливаясь, рассеянно рассматривал мебель и цветы.

В зале царила тишина. Незримый фонтан журчал и лепетал. Изредка таинственно шелестело какое-нибудь растение, тянувшееся ввысь. Можно было чуть ли не разобрать слова, которыми обменивались на улице.

— Ты очень устал, Мак? — после долгого молчания спросила Этель.

Она говорила тихо и участливо.

Аллан остановился и посмотрел на Этель.

— Да, — беззвучно отозвался он, прислонившись к камину. — Было так много народу!

Они находились в десяти шагах друг от друга, но казалось, что их разделяют целые мили. Никто из новобрачных никогда не чувствовал себя более одиноким, чем они.

Лицо Аллана было бледно, с серым оттенком. Глаза потеряли свой блеск и потухли. У него больше не было сил притворяться. Но Этель казалось, что только теперь он стал человеком, каким была она, человеком с сердцем, способным чувствовать и страдать.

Она встала и приблизилась.

— Мак! — тихо позвала она.

Аллан поднял глаза.

— Послушай, Мак, — самым нежным голосом начала она, — я хочу с тобой поговорить. Послушай. Я не хочу, чтобы ты был несчастлив, Мак! Напротив, я всем сердцем стремлюсь к тому, чтобы ты был счастлив — насколько это возможно. Я не так наивна, чтобы думать, будто ты женился на мне по любви. Нет, я не так глупа. Я не имею права претендовать на твое сердце и не делаю этого. Ты так же свободен и ничем не связан, как был до сих пор. Ты не должен также стараться убедить меня, что ты хоть немного меня любишь, нет! Это смутило бы меня. Я ничего от тебя не требую, Мак, ничего! Только права, которым я пользуюсь уже несколько недель, права быть иногда хоть короткое время с тобой…

Этель приостановилась. Но Аллан не сказал ни слова.

И Этель продолжала:

— Я теперь не разыгрываю комедии, Мак! С этим покончено. Я должна была ее разыгрывать, чтобы получить тебя, но теперь, когда цель достигнута, мне это не нужно. Теперь я буду совершенно искренней, и ты увидишь, что я не только капризное гадкое создание, которое мучает людей. Послушай, Мак, я должна тебе все рассказать, чтобы ты меня узнал… Ты понравился мне, как только я тебя увидела! Твой замысел, твоя смелость, твоя энергия привели меня в восторг. Я богата, уже ребенком я знала, что я богата. Моя жизнь должна быть большой и чудесной — так думала я про себя. Я не отдавала себе в этом ясного отчета, но ощущала это. В шестнадцать лет я мечтала выйти замуж за принца, в семнадцать лет хотела раздарить свои деньги бедным. Все это был вздор. В восемнадцать лет у меня уже не было никаких планов. Я жила так же, как живут все молодые люди, имеющие богатых родителей. Но вскоре это страшно наскучило мне. Я не была несчастна, но и не чувствовала себя счастливой. Жила изо дня в день, веселилась и убивала время как могла. Я тогда вообще ни о чем не думала, — так мне кажется теперь. И вот пришел к папе Хобби с твоим проектом. Из простого любопытства я пристала к папе, чтобы он открыл мне секрет, так как у них обоих был крайне таинственный вид. Я изучала с Хобби твои чертежи и делала вид, будто я все понимаю. Твой проект меня чрезвычайно заинтересовал, это правда. Хобби рассказывал мне о тебе и о том, какой ты замечательный человек. И в конце концов мне очень захотелось тебя увидеть. Ну вот я и увидела тебя! Ни к одному человеку не чувствовала я такого огромного уважения, как к тебе! Ты мне понравился! Такой простой, такой сильный, такой здоровый! И мне хотелось, чтобы ты был любезен со мной. Но ты был совершенно равнодушен. Как часто я вспоминала этот вечер! Я знала, что ты женат, — Хобби мне рассказал обо всем, — и мне тогда и в голову не приходило, что я могла бы стать для тебя чем-нибудь большим, чем другом. Но потом я стала ревновать к Мод. Прости, что я упоминаю о ней! Куда бы я ни шла, везде я слышала и видела твое имя. И я подумала: «Почему бы мне не быть на месте Мод! Как бы это было прекрасно! Тогда имело бы смысл и быть богатой!» Я понимала, что это невозможно, и стремилась быть хотя бы в числе твоих друзей. Вот почему я часто приезжала к вам, только по этой причине. Если я и лелеяла сумасшедшие планы, как бы завлечь тебя, заставить покинуть жену и ребенка, то всерьез об этом не думала и не допускала такой возможности. Но и на почве дружбы я не могла подойти к тебе ближе, Мак! Ты был замкнут, у тебя не было времени для меня, ты мною не интересовался. Я не сентиментальна, Мак, но тогда я была очень, очень несчастна!

Потом произошла катастрофа. Поверь, я бы все отдала, чтобы избежать этого ужаса. Клянусь тебе! Это был жестокий удар, и я страшно страдала. Но я эгоистка, Мак, большая эгоистка! И, еще оплакивая Мод, я все же думала о том, что теперь ты свободен, Мак! Ты свободен! И с этого момента я всячески стремилась приблизиться к тебе. Мак, я хотела, чтобы ты стал моим! Забастовка, бойкот, банкротство — все это было мне на руку, — судьба вдруг стала моей союзницей. Я месяцами приставала к отцу, чтобы он поручился за тебя. Но отец говорил: «Это невозможно!» В январе я возобновила свою атаку. Но отец опять ответил: «Это совершенно невозможно». Тогда я сказала ему: «Это должно стать возможным, папочка! Подумай, ты должен сделать это возможным!» Я беспредельно мучила отца, которого я искренне люблю. Целыми днями. Наконец он согласился. Он хотел написать тебе и предложить свою помощь. Тогда я стала раздумывать. «Что же дальше? — подумала я. — Мак примет папину помощь, пообедает у нас два-три раза и окунется в работу, а ты его больше никогда не увидишь». Я сознавала, что у меня есть только лишь одно оружие — это папины деньги и папино имя! Прости, Мак, что я так откровенна. Я не замедлила воспользоваться этим оружием. Я потребовала от отца, чтобы он раз в жизни сделал то, о чем я его прошу, не спрашивая о мотивах. Я угрожала ему, моему маленькому, дорогому старичку, что покину его и что он меня никогда, никогда не увидит, если не послушается меня. Это было гадко с моей стороны, но я иначе не могла. Конечно, я не оставила бы отца, я люблю и уважаю его, но я нагнала на него страху. Дальнейшее, Мак, тебе известно. Я действовала некрасиво, но у меня не было другого пути к тебе! Я страдала от этого, но готова была на любые средства. Когда в автомобиле ты сделал мне предложение, я готова была сейчас же согласиться. Но мне захотелось, чтобы и ты приложил некоторые усилия, прежде чем получить меня, Мак…

Этель говорила вполголоса, иногда шепотом. При этом она улыбалась мягкой, приятной улыбкой, ее лицо вытягивалось, она морщила лоб и принимала грустный вид, она качала красивой головой и глядела на Аллана восторженными глазами. Часто волнение заставляло ее прерывать свою речь.

— Ты меня слушал, Мак? — спросила она.

— Да, — тихо ответил Аллан.

— Во всем этом, Мак, я должна была тебе откровенно и честно сознаться. Теперь ты это знаешь! Может быть, несмотря на все это, мы можем стать добрыми товарищами и друзьями?

С мечтательной улыбкой заглянула она Маку в глаза, такие же усталые и печальные, как прежде. Он взял ее прекрасную голову в обе руки и кивнул.

— Я надеюсь, Этель! — ответил он, и его губы дрогнули.

Увлеченная своим чувством, Этель прижалась на миг к его груди. Потом, глубоко вздохнув, она выпрямилась и смущенно улыбнулась.

— Еще одно слово, Мак! — начала она. — Если я столько сказала тебе, я должна уже сказать все. Я мечтала о тебе, и теперь ты мой! Но послушай: теперь я хочу; чтобы ты мне доверился и меня полюбил! Вот задача, которая стоит передо мной! Постепенно, Мак, слышишь? Я приложу к этому все старания и верю, что достигну успеха! Если бы я в это не верила, я была бы глубоко несчастна… А теперь спокойной ночи, Мак!

И медленно, усталая, словно опьяненная, она вышла из зала.

Аллан по-прежнему неподвижно стоял у камина. Его усталые глаза бродили по залу, в котором он чувствовал себя чужим, и он думал, что его жизнь с этой женщиной, быть может, будет не такой безотрадной, как он опасался.

 

5

«Туннель!»

«Сто тысяч человек!»

И они пришли. Батраки, рудокопы, поденщики, бродяги. Туннель притягивал их, как гигантский магнит. Они приходили из Огайо, Иллинойса, Айовы, Висконсина, Канзаса, Небраски, Колорадо, из Канады и Мексики. Экстренные поезда мчались через Штаты. Из Северной Каролины, Теннеси, Алабамы и Джорджии явились черные батальоны. Многие тысячи из великой армии, которую когда-то рассеяла туннельная катастрофа, теперь возвращались.

Из Германии, Англии, Бельгии, Франции, России, Италии, Испании и Португалии стекались они на строительные участки.

Мертвые туннельные города воскресали. В зеленых, пыльных стеклянных залах опять зажглись бледные луны. Снова пришли в движение краны. Носились белые облака пара, и по-прежнему клокотал черный дым. В железных каркасах новых построек задвигались тени, люди кишели вверху и внизу. Земля дрожала. Снова с шумом и ревом мусорные города изрыгали в небо пыль, дым, пар, свет и огонь.

Снова задымили трубы, задребезжали лебедки пароходов, покоившихся на кладбищах портов Нью-Йорка, Саванны, Нью-Орлеана и Сан-Франциско, Лондона, Ливерпуля, Глазго, Гамбурга, Роттердама, Опорто и Бордо. Зашумели, загремели опустевшие заводы, запыленные паровозы выходили из своих депо и громко дышали. Подъемные клети рудников с повышенной скоростью летели в шахты. Гигантская машина, еле двигавшаяся со времен кризиса, внезапно заработала. Убежище безработных, палаты больниц опустели, бродяги исчезли с проезжих дорог. Банки и биржа находились в сильнейшем возбуждении, словно в воздухе разрывались гранаты. Промышленные акции лезли вверх, бодрость, предприимчивость возвращались. Туннельные акции опять были в почете.

«Ллойд берет туннель в свои руки!»

Ллойд один! Единолично!

Туннель глубоко вздохнул. Как гигантский насос, он начал всасывать и выплевывать людей и на шестой день работал уже полным темпом. В штольнях гремели бурильные машины, раскаленные, свирепые носороги из «алланита» по-прежнему с ревом и воем впивались в скалу. Штольни неистовствовали, хохотали и бредили. Обливавшиеся потом толпы людей снова кидались взад и вперед в ярком свете прожекторов. Как будто ничего не случилось. Стачка, катастрофа — все было забыто! Аллан требовал прежних адских темпов и как будто забыл о прошлом.

Американскую линию осилить было легче других. Злосчастное ущелье поглотило восемьдесят двойных километров камня. День и ночь катились вглубь лавины камней и щебня. Поперек ущелья выросла насыпь в триста метров шириной. Она была покрыта сетью рельсов, и беспрерывно приходившие из штолен поезда сбрасывали здесь камень. Северная часть за год была засыпана до уровня штолен. На ней разместились огромные залы для динамо, холодильных машин и озонаторов. Через пять лет после возобновления работ штольни американской и бермудской линий настолько сблизились, что Аллан мог разговаривать по беспроволочному телефону со Штромом, руководившим бермудским участком. Он приказал вести направляющие штольни, и весь мир с напряжением ждал момента, когда штольни сомкнутся. В научных кругах было немало людей, сомневавшихся вообще, что это может произойти. Огромные массы камня, жара, громадные залежи железа и электрические явления должны были влиять на действие самых точных инструментов. Но когда направляющие штольни сблизились настолько, что их отделяло всего пятнадцать километров, сейсмографы стали отмечать взрывы в штольнях. На пятнадцатый год строительства направляющие штольни встретились. Вычисления показали расхождение на тринадцать метров по высоте и на десять метров по горизонтали. Исправить такое расхождение не представляло труда. Два года спустя двойные штольни Америка — Бермудские острова были закончены и заключены в железобетонную броню.

Это имело громадное значение: поезда могли доставлять железо, цемент, рельсы и рабочий персонал на Бермудские острова.

Туннельные акции поднялись на двадцать процентов! Народные деньги начали возвращаться.

Труднее далась проходка французской линии, на которой Аллан для начала вел одну штольню. На четырнадцатом году строительство было задержано вторжением больших масс ила. Прокладке штольни помешала одна из океанских складок. Пришлось пожертвовать тремя километрами пройденной штольни, дорогими машинами и аппаратами. Железобетонная стена толщиною в двадцать метров отгородила штольню от вторжения масс ила и воды. Это вторжение стоило жизни двумстам восьмидесяти двум человекам. Штольню повели в обход опасного места, но на пути снова встретились массы ила, и только после отчаянных усилий удалось справиться с ними. Пять километров этой части линий обошлись в шестьдесят миллионов долларов. Штольня была закончена на двадцать первом году строительства.

С окончанием сооружения французской и американской линий стоимость строительства значительно понизилась. Каждый месяц можно было рассчитывать целые батальоны рабочих. Но, несмотря на это, туннель все еще поглощал миллиарды. Этель вложила в туннель все свое огромное состояние, до последнего цента! Если бы оказалось, что туннель не будет закончен, в тот же день она стала бы нищей. Сам Ллойд участвовал в строительстве такими крупными суммами, что должен был пустить в ход все свои стратегические способности, чтобы удержаться.

Больше всего труда доставили огромные атлантические линии. Целые годы, день и ночь, обливавшиеся потом люди бешено боролись со скалами. Чем глубже они проникали, тем труднее было налаживать транспорт и снабжение съестными припасами, к тому же здесь на многих участках пока прокладывали только одну штольню. Врагом строителей туннеля на этой линии была не вода, а жара. Штольни здесь спускались на глубину шести тысяч метров под уровнем моря. Жара была так сильна, что для крепления пользовались не деревом, а только железом. Воздух в знойной, глубокой и длинной штольне был особенно плохой, потому что лишь двойные штольни давали возможность добиться мало-мальски приличной вентиляции. Через каждые десять километров приходилось вырубать в скале станции, где круглые сутки работали холодильные машины, озонаторы и воздушные насосы.

Это была самая трудная и самая грандиозная работа, какую когда-либо выполнял человек.

С двух сторон все глубже вгрызались бурильные машины. «Толстый Мюллер» двигался с Азорских, Штром — с Бермудских островов. Штром выполнял сверхчеловеческую работу. Рабочие его не любили, но ценили высоко. Это был человек, способный целыми днями оставаться без пищи, питья и сна. Почти ежедневно он бывал в штольне и часами руководил проходкой. Иногда он сутками не выходил из раскаленных штолен. Рабочие прозвали его «русским чертом».

Ежедневно штольни выплевывали четыре тысячи вагонов камня на Азорскую станцию и три тысячи вагонов на Бермудскую. Вырастали огромные пространства суши. Рифы, песчаные косы, мелкие места, острова спаивались в один материк. Это была совсем новая земля, созданная Алланом. Его портовые инженеры соорудили молы, волнорезы, доки и маяки по последнему слову техники. Самые крупные пароходы могли входить в гавани. Его архитекторы с помощью волшебства превратили мусор в современные города. Отели, банки, магазины, церкви, школы — все было новенькое! Все пять новых городов Аллана отличались одной особенностью: они лишены были всякой растительности. Они стояли на раздробленном гнейсе и граните — ослепительные зеркала на солнце и облака пыли на ветру. Но через десять лет они должны были зазеленеть, как другие города: здесь были предусмотрены такие же площади, сады и парки, как в Лондоне, Париже и Берлине. Строители привозили землю на пароходах; Чили посылало селитру, море дарило водоросли. Строители привозили растения и деревья. И действительно, то тут, то там уже появились призрачные скверы с запыленными пальмами, деревьями и скудным дерном.

Зато ни один город мира не имел таких прямых улиц и таких великолепных пляжей. Города Аллана походили друг на друга, как братья. Все они были отростками Америки, форпостами американского духа, забронированными силой воли, начиненными активностью.

В Мак-Сити к концу строительства было уже больше миллиона жителей!

На строительстве повторялись более или менее крупные несчастные случаи и катастрофы. Но они были не крупнее и случались не чаще, чем при других больших технических сооружениях. Аллан стал осторожен и боязлив. У него были уже не прежние нервы. В начале строительства жизнь ста человек не имела для него значения, а теперь каждая человеческая жертва, принесенная туннелю, ложилась тяжестью на его душу. В штольнях было установлено множество предохранительных и регистрирующих приборов, и всякое указание на необходимость осторожности заставляло его снижать темпы работ. Аллан поседел, old grav Mac называли его теперь. Он почти не спал и каждую минуту опасался какого-нибудь несчастья. Он стал нелюдим, и единственный его отдых состоял в одинокой вечерней прогулке по своему парку. Мировые события его мало интересовали. Создатель туннеля, он стал его рабом. В его мозгу не было места для мыслей, не имевших отношения к типам машин и вагонов, к станциям, аппаратам, цифрам, кубическим метрам и лошадиным силам. Почти все человеческие чувства притупились в нем. У него остался единственный друг, — это был Ллойд. Они часто проводили вместе вечера. Сидели в креслах, курили и молчали.

На восемнадцатом году строительства произошла крупная забастовка. Она длилась два месяца, и Аллан не вышел из нее победителем. Только благодаря хладнокровию Штрома удалось в зародыше пресечь повторение массовой паники. Однажды температура в штольнях поднялась на целых пять градусов. Это явление было непонятно и требовало сугубой осторожности. Рабочие отказались спускаться в штольню. Они боялись, что разверзнется земля и зальет их огненной лавой. Распространяли нелепую мысль, будто штольня приближается к раскаленному ядру земли. Многие ученые высказывали предположение, что трасса туннеля коснулась кратера подводного вулкана. Работы были приостановлены, и начались тщательные исследования соответствующих участков морского дна. Но температурные измерения не обнаружили и следа вулкана или горячих источников.

Штром собрал добровольцев и целый месяц оставался дни и ночи в штольне. «Русский черт» прервал работу только когда свалился без сознания. Но через неделю он уже опять был в «аду».

Здесь люди работали совершенно голые. В полусознательном состоянии, поддерживаемые только возбуждающими средствами, сновали они, словно грязные, замасленные ящерицы, взад и вперед по штольне.

На двадцать четвертом году постройки, когда расстояние между штольнями по вычислениям составляло всего около шестидесяти километров, Штрому удалось поговорить по беспроволочному телефону через толщу породы с «Толстым Мюллером». После полугода адской работы штольни настолько продвинулись вперед, что должны были находиться в непосредственной близости одна от другой, но сейсмографы не отметили ни единого колебания, хотя Мюллер производил взрывы тридцать раз в день. Все газеты обошло волнующее известие, что штольни разминулись. Инженеры в обеих направляющих штольнях поддерживали между собой непрерывную связь. Расстояния от Азорских и Бермудских островов были определены с точностью до метра как на поверхности, так и под морским дном. Расхождение не могло превышать нескольких километров. Поставили сверхчувствительные аппараты, не поддающиеся влиянию высокой температуры, но и они не давали нужных показаний.

Примчались ученые из Берлина, Лондона и Парижа. Некоторые из них отважились даже проникнуть в раскаленную штольню, но все было безуспешно.

Аллан приказал вести штольни косо вверх и косо вниз, приказал бурить сеть боковых штолен. Это был настоящий рудник. Такая работа втемную, наугад была крайне трудна и изнурительна. Жара валила людей, как эпидемия. Случаи буйного помешательства повторялись почти ежедневно. Хотя воздуходувки непрерывно накачивали в штольни охлажденный воздух, стены были раскалены, как кафельные печи. Совершенно нагие, покрытые грязью, ослепленные жарой и пылью, инженеры сидели в штольнях и следили за показаниями аппаратов.

Это был самый ужасный, самый тревожный период за все время работ, и Аллан окончательно потерял сон.

Четыре месяца шли поиски, так как проходка боковых штолен отнимала много времени.

Мир судорожно ждал развязки. Туннельные бумаги начали падать.

Но однажды ночью Штром вызвал по телефону Аллана, и, когда он полз по штольне, Штром, обливаясь потом, грязный и почти потерявший человеческий облик, появился ему навстречу. Впервые Аллан видел этого хладнокровного человека возбужденным и даже улыбающимся.

— Мы нащупали Мюллера, — сказал Штром.

В конце уходившей вглубь косой штольни, где свистел, вырываясь из трубы, охлажденный воздух, стоял под рудничной лампой регистрирующий аппарат. Над ним склонились два закопченных лица.

В два часа и одну минуту аппарат отметил миллиметровое колебание. Ровно через час Мюллер должен был произвести новый взрыв, и все четверо целый час в глубоком волнении сидели на корточках перед аппаратом.

Ровно в три часа и две минуты игла задрожала опять.

Газеты выпустили экстренные номера! Будь Мюллер тяжким преступником, след которого разнюхивала бы стая сыщиков, сенсация не была бы больше.

Теперь работа стала быстро подвигаться. Через две недели уже не было сомнения в том, что Мюллер должен находиться под ними. Мак телеграфировал ему, чтобы он «шел наверх». И Мюллер погнал штольню вверх. Еще через две недели обе партии настолько сблизились, что аппарат отмечал даже работу буров.

Три месяца спустя уже можно было простым ухом слышать шум взрывов. Смутно и глухо, как отдаленный гром. Еще через месяц слышен был визг буров! И, наконец, настал великий день, когда буровая скважина соединила обе штольни.

Рабочие и инженеры ликовали.

— Где Мак? — спросил «Толстый Мюллер».

— Я здесь! — ответил Аллан.

— How do you do, Mac? — спросил Мюллер с густым смехом.

— We are all right! — ответил Аллан.

Этот разговор в тот же вечер был воспроизведен во всех экстренных выпусках газет, наводнивших Нью-Йорк, Чикаго, Берлин, Париж и Лондон.

Они работали двадцать четыре года, и эта встреча была лучшим мгновением их жизни! И все же они обошлись без громких слов. Час спустя Мюллер смог послать Аллану бутылку мюнхенского пива со льда, а на следующий день они проползли сквозь скважину друг к другу, переутомленные, потные, голые, грязные, на глубине шести тысяч метров под уровнем моря.

Возвращение Аллана по штольне было победным шествием. Отряды рабочих, копошившихся во тьме, встречали его криками и ликованием:

— Кепи долой перед Маком, наш Мак молодчина!..

А позади Аллана, сверля скалу, уже опять грохотали буры.

 

6

Этель была сделана из другого теста, чем Мод. Она не хотела стоять в стороне от больших дел Аллана и обосновалась в кипящем круговороте. Она прошла систематический курс обучения на инженера, чтобы иметь тоже «право голоса».

С того дня, как она подала Аллану руку, она с достоинством защищала свои права.

Она, правда, освобождала Аллана от совместного завтрака, но в пять часов, ровно в пять, она появлялась, будь это в Нью-Йорке или в Туннельном городе, и безмолвно приготовляла чай. Аллан мог в это время совещаться с каким-нибудь инженером или архитектором, это ее нисколько не касалось.

Она тихонько хозяйничала в своем углу или в соседней комнате и, когда стол был накрыт, говорила:

— Мак, чай подан!

И Аллан должен был прийти, один или с кем-нибудь, это было Этель безразлично.

В девять часов ее автомобиль стоял у дверей, и она терпеливо ждала, пока он освободится. Воскресные дни он должен был проводить с нею. Он мог приглашать целый рой инженеров — как ему было угодно. У Этель был гостеприимный дом. Всякий мог приходить и уходить, когда хотел. В ее распоряжении был гараж с пятнадцатью автомобилями, отвозившими каждого гостя в любой час дня и ночи, куда ему было желательно. Порою, по воскресеньям, приезжал со своей фермы Хобби. Он ежегодно продавал двадцать тысяч кур и бог весть сколько яиц. Свет его больше не интересовал. Он стал религиозным и посещал молитвенные залы. Иногда он серьезно заглядывал в глаза Маку и говорил:

— Подумай, Мак, о спасении своей души!..

Этель сопровождала Мака в его путешествиях. Она неоднократно была с ним в Европе, на Азорских и Бермудских островах.

Старик Ллойд купил землю близ Роули, в сорока километрах к северу от Мак-Сити, и выстроил там для Этель огромную виллу, нечто вроде замка. Участок тянулся до моря и был окружен парком старых деревьев, которые по поручению Ллойда были доставлены и пересажены сюда японскими садовниками.

Ллойд ежедневно бывал здесь, а иногда неделями гостил у своего божества.

На третий год замужества у Этель родился сын. Она оберегала его как святыню. Это было дитя Мака, — Мака, которого она любила без лишних слов. Сын должен был через двадцать лет взять в свои руки дело Мака и усовершенствовать его. Она сама выкормила ребенка, сама научила первым словам и первым шагам.

В первые годы жизни маленький Мак был хрупок и чувствителен. Этель находила его «породистым и аристократичным». Но на третий год он пополнел, голова стала крупнее, и на лице появились веснушки. Его светлые волосы стали огненно-рыжими: он превращался в настоящего маленького коногона. Этель была счастлива. Она не любила нежных и чувствительных детей. Дети, считала она, должны быть сильными и крепкими, должны здорово кричать, чтобы развивать легкие, как это и делал маленький Мак. Никогда не ведавшая страха, она теперь познала его. Она ежечасно дрожала за ребенка. Ее фантазия постоянно рисовала ей случаи похищений, увечий и ослеплений детей миллионеров. В нижнем этаже своего дома она велела устроить, как в банке, стальное помещение. Там спал маленький Мак со своей няней. Без матери он не смел покидать парк. Две злые собаки-ищейки сопровождали его, и местность на три мили в окружности находилась под постоянным наблюдением сыщика. Когда Этель брала мальчика с собой, с ними садились в автомобиль двое вооруженных до зубов детективов. Шофер должен был ехать очень медленно, и однажды Этель среди нью-йоркской улицы дала ему оплеуху за то, что он ехал со скоростью hundred miles an hour.

Врач ежедневно должен был осматривать ребенка, который и так прекрасно развивался. Стоило мальчику кашлянуть, как мать уже телеграфировала специалисту.

Везде Этель видела опасности для своего сына. Они могли вынырнуть из моря, даже с воздуха могли спуститься преступники, чтобы похитить маленького Мака.

В парке был большой луг, который, по выражению Этель, «прямо приглашал аэроплан приземлиться». Этель велела посадить здесь группу деревьев, так что каждый рискнувший приземлиться аэроплан неизбежно разбился бы вдребезги.

Этель пожертвовала огромную сумму на расширение госпиталя, который она назвала «Госпиталем имени Мод Аллан». Она учредила превосходные детские очаги во всех пяти туннельных городах. В конце концов она очутилась почти на грани банкротства, и старик Ллойд сказал ей: «Этель, ты должна быть экономнее!»

Место, где были убиты Мод и Эдит, Этель окружила оградой и превратила его в цветочную клумбу, ни слова не сказав об этом Аллану. Она хорошо знала, что Аллан не забыл Мод и маленькой Эдит. Порою она слышала, как он ночью часами ходил взад и вперед по комнате и тихо говорил сам с собой. Она знала также, что в письменном столе он тщательно хранил неоднократно прочитанный дневник Мод «Жизнь моей маленькой дочурки Эдит и то, что она говорила».

Мертвые имели свои права на него, и ей никогда не приходило в голову умалять эти права.