18

— Они выращивают людей как скот.

— Кто?

— Польское правительство. Держат людей в кадках. В инкубаторе сто двадцать восемь дней, столько дней нужно, чтобы стал плодоносящим, тогда плоть имеет свойства, соответствует ста двадцати восьми языкам мира, язык — это огонь, они растят людей на топливо, там такая комната, стены девять тысяч кубических футов толщиной, и сотня — сот — сот — они, все, они, они закачивают в мозг электричество, сок, питают их соком из Флориды, они там американо-польское консульство построили.

С чего же начать?

— Сквозь ваш мозг пропускают электричество?

— Нет. Это поляки. Да. У меня электричество в мозгу, это они его туда засунули.

— Кто — они?

— Вы меня обманываете.

— Кто засунул электричество в ваш мозг?

— Восточноевропейские евреи-ашкенази. Ты лжец.

— Мистер Хули…

— Они разводят их и едят, жгут тела, чтобы получить топливо, обогревать потайные помещения польской разведки. Они выращивают эмбрионы. Их можно есть с голоду, но они сердятся, потому что они им нужны на топливо, чтобы делать апельсиновый сок.

— Ясно.

Страница 20 «Руководства для студентов третьего года обучения».

Практика в психиатрии дает вам возможность познакомиться с одной из главных проблем современной медицины. Лечение психических расстройств составляет крупнейшую статью в бюджете министерства здравоохранения. Каждый терапевт в своей практике столкнется с пациентами, которые помимо помощи, за которой они обращаются к нему, нуждаются также в наблюдении у психиатра.

Практика в психиатрии не так утомительна физически, как другие, благодаря регулярному расписанию и сравнительно спокойному темпу работу. Однако она может не менее — а то и более — других выматывать эмоционально. Среди студентов нередки случаи депрессии в мягкой форме, противоречивые впечатления от методов терапии. Эти чувства не следует считать чем-то необычным или признаком профессиональной слабости. Не следует и пренебрегать ими: студентов настоятельно просят обращаться к кураторам или звонить в Службу Здоровья (х5-3109), чтобы обсуждать и решать проблемы по мере их возникновения.

Со страницы 14 той же книги:

Я СХОЖУ С УМА,

или

ПСИХИАТРИЯ ДЛЯ НЕПСИХИАТРОВ

Те из вас, кто думает стать мозгоправом, могут пролистнуть эти страницы и почитать что поинтереснее, например комикс.

Для прочих практика в психиатрии сводится к двум словам: СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ. Можно выспаться или наверстать с учебой. Один из авторов подготовил целую статью, пока отбывал практику в психе, и ее даже напечатали (см. Миссур. Жур. Мед. Том 13. № 2), так что опыт пошел нам на пользу.

Вместе с учебным корпусом больница Верхнего Манхэттена заняла нейтральную зону между Верхним Ист-Сайдом и испанским Гарлемом, а потому обслуживала две принципиально разные группы населения: матрон с Парк-авеню — высокая прическа, целый гарем одетых в свитера дочерей — и рядом испанские бабульки, abuelitas, бредут, опираясь на ходунки от Medicare. Вообще-то не совсем Верхний Манхэттен, разве что позабыть о существовании улиц к северу от Девяносто шестой, как многие и забывают, в том числе составители карт для туристов: они внушают приезжим забавную мысль, будто мир заканчивается у театра «Аполлон».

Основное здание больницы представляло собой такой же контраст: старая башня-развалюха с видом на север, на стройки, и сверкающая новизной пристройка, проект награжденного премией Притцкера архитектора, который добивался — и добился — соблюдения всех правил фэн-шуя. Центральный атрий со стеклянным потолком и стеклянными стенами обеспечивал естественным освещением все палаты, холл превратился в гигантскую оранжерею. Рубашки прилипали к спинам, зато шли в рост экзотические растения.

Отделение психиатрии располагалось на двух неофэньшуенных, без естественного освещения и растительности, этажах в старой части здания. В «Большом Грине», как называли местные это отделение, стены были веселенького желтого цвета. «Грином» отделение прозвали не в честь Дартмуртского парка или Фенвея и не ради множества поедавшихся там консервированных овощей, а благодаря здоровенной вывеске, сообщавшей, что эта часть больницы была основана на щедрые пожертвования фонда Джеймса Би Грина. Другие доски прославляли спонсоров медсестринского поста, дневного стационара, комнаты отдыха и Ларсоновского центра электроконвульсивной терапии. Центральный коридор-лабиринт был построен на деньги Фредерика и Бетти Холл. Холл-холл — но так его почему-то никто не называл.

По сравнению с хирургией, тут, конечно, лафа: приходишь в восемь, уходишь в пять, а то и раньше, если дел особых нет. Утреннее собрание — уютная беседа за столом без пациентов, а там и ланч, часа на полтора. После ланча — обход, распределение лекарств, можно побеседовать с пациентами, подбодрить, тут рабочий день и закончился. В паузы ординаторы отправлялись побегать трусцой на северной окраине Центрального парка, возвращались потные, розовощекие.

Трое студентов (считая Джону), соцработник и двое ординаторов составляли команду доктора Хьюго Ролштейна, длинноволосого и мечтательного реликта эпохи Фрейда. Доктор Ролштейн плевать хотел на современную моду тщательно отмерять лекарство и не тратил время на общение с пациентами, полагаясь на данные из вторых рук: по ним он составлял причудливые этиологические анализы с упором на собственную патентованную психометрию — Кривая Анально-Орального развития Ролштейна. Большую часть досуга у него поглощало решение шахматных задач, остальное время — утомительное усердие по освоению всех романов Энтони Троллопа.

Основная работа ложилась на плечи старшего ординатора. Росточком полтора метра, только что с конвейера, ни одного изъяна в сборке, Бонита Кван получила диплом и защитила диссертацию в «Хопкинсе». Ребенком она гастролировала по миру — скрипачка-вундеркинд. Один из студентов попросил ее подписать диск. На оргсобрании она заявила, что ее интересует перевод народных баллад региона Аппалачей на мандаринский диалект, творчество Густава Климта и разработка компьютерной модели тревожности (на нейронном уровне) у всего класса млекопитающих.

Бонита все исполняла с предельной серьезностью, должным образом умеряя недисциплинированные поползновения и расползания доктора Хьюго. Диагностика — она же «роллы Рола» — проводилась в безопасном убежище кабинета Ролштейна и могла циклиться по часу на одном пациенте. Сдвинуть обсуждение с мертвой точки удавалось только Боните, которая намекала, что вопрос о том, видел ли человек, воображающий себя де Голлем, дивную весну в долине Луара, пожалуй, исчерпал себя.

Коек в больнице хватало на пятьдесят пять человек — большинство привозили на «скорой» или переводили из других отделений больницы. Грубо говоря, диагнозы делились на психозы и депрессии, хотя граница была не так уж отчетлива. Была женщина, пытавшаяся покончить с собой после того, как муж и четверо детей погибли при пожаре. Она не получила образования, не имела ни одной родной души в Соединенных Штатах, осталась без сбережений, а страховая компания отказывалась оплачивать ей курс лечения диабета, заподозрив (ошибочно, как клялась эта бедолага), будто у нее появился спонсор, готовый ее содержать. Если уж такое несчастье — не причина для самоубийства, то что же тогда считать разумной причиной?

А ничего. Рецидивирующее желание покончить с собой — симптом душевного недуга, утверждал «Диагностический и статистический справочник Американской Психиатрической Ассоциации» (четвертое издание, стр. 327).

— Мне очень жаль, — бормотал Джона.

— Вам жаль, что приходится меня выслушивать. Лучше бы в гольф поиграть.

Подобная проницательность — едкая, словно кислота, откровенность чистейшей меланхолии — в психиатрическом отделении редкость. Большинство пациентов проводили одурманенный день перед телевизором: колени все в крошках, пальцы машинально приглаживают замаслившиеся, неухоженные волосы. Они говорили то ли друг с другом, то ли с самими собой — разговор никуда не продвигается, каждый собеседник бежит по замкнутому кругу собственного безумия.

Шизофрения наносит двойной удар: сперва выхолащивает речь и чувства, затем напяливает на пустой остов маску паранойи и галлюцинаций. Со второй проблемой лекарства довольно успешно справляются, а с первой ничего поделать не могут, и потому пациенты не становятся от этого лечения более внятными — они раздавлены и бессильны. Речь инопланетна, мозаика несовпадающих осколков — от невинной болтовни к глупости и тут же к зловещему намеку. Проводить опрос такого пациента все равно что увязнуть в на редкость неудачном свидании вслепую.

Вы в последнее время работали?

Конечно! Надо стараться. Не сидеть на месте. Совершенствуешься на практике.

Что вы имеете в виду?

Я когда-то подумывал научиться видеть, но сколько времени уходит на это у пророков? До фига. Мой отец отправился учиться на дорогу. Они пошли рыбачить.

Рыбачить.

Я что и говорю: совершенствуешься на практике.

Это именовали «полетом мыслей», однако образ неточный: не было ничего возвышенного и стремительного в этих семантических катастрофах, слова сталкивались и сгорали. И если выслушивать эти монологи было скучно, мучительно, порой и страшно, то каково же тем, кто их произносит: жить в плену разума, который борется с собой, сам себе втыкает кляп, подрезает себе язык.

Кроме человека, опасавшегося польского заговора, — заговор стремительно расширялся, вбирая болгар, румын, русских и достойное жалости население Джибути — здесь же наблюдались женщина, которая считала себя всесильной и страдала неукротимой жаждой, могла выхлестать галлон контрастного красителя; мужчина, трещавший без умолку, чтобы заглушить голос покойного дяди, священника, «червя, живущего у меня в ухе»; водитель автобуса, поругавшийся с патрульным полицейским, который якобы угрожал сунуть жезл ему в зад (возможно, угроза не мнимая, допускал доктор Хьюго, цитируя Абнера Луиму), а также имелся одноногий наркоман, он же Джон Леннон, — в доказательство он исполнял «Милый дом мой, Алабама».

Джона предложил отправить одноногого на музыкальную терапию.

— Там он разволнуется. Считает себя автором любой песни, которую услышит.

В ответ нужно смеяться. Не засмеешься — конец тебе. Мозг — источник любой боли, от подростковых переживаний до ожога лопнувшего аппендикса. Значит, психическое заболевание — квинтэссенция боли, боль, которая не требует физиологических стимулов. Подобно тому, как героин вызывает эйфорию, оторванную от реальности, а потому превосходящую любое земное счастье, душевные недуги продуцировали чистое страдание, не имеющее аналогов. Коридоры «Большого Грина» текли туманами страдания. Мука выдавала себя невольными телодвижениями, постоянным физическим возбуждением: глаза рыскают, тревожно высматривая, что еще напугает, что вызовет подозрение. О невыносимости этих страданий можно было судить по множеству запретов в уставе отделения: больным не давать ручек, безопасных бритв, маникюрных ножниц, CD, камер, мобильных телефонов, айподов.

— Айподы под запретом?

— Вытаскивают жесткий диск и режут себя. — Бонита указала на четыре отверстия, зиявшие в потолке комнаты отдыха. — Пришлось снять индикатор дыма. Одна больная взломала его и осколком попыталась вскрыть вены.

Страдание вздымалось, пенилось, отступало, приливало. Источником были пациенты, но страдание разливалось в их семьях, среди друзей и близких. Те, вменяемые, и терзались, и в то же время томились, стыдились того, во что обратились любимые, еще более стыдились этого стыда, злились за то, что им причиняют такой стыд, и вновь их грызла совесть — как же им не хватает любви и терпения! Чудовищный цикл негативных эмоций, Джоне он был знаком лучше катехизиса.

Больше всего его напугал первый на этой практике «Код». В нормальных отделениях «Код» — остановка сердца. По тревоге все врачи несутся, размахивая удостоверениями, как томагавками, показать класс — вернуть к жизни закосившего, а убедившись (чаще всего так оно и бывает), что ситуация стабилизировалась и без них, еще побродят вокруг, беспокойные, разочарованные, словно несогласные после митинга.

В психическом отделении «Код» — буйный пациент, расшвыривающий мебель по палате. Он грозит нанести кому-нибудь увечье или не в шутку пытается это проделать. На второй день практики, проводя опрос только что поступившего пациента, Джона услышал позывные и крики, высунул голову из палаты поглядеть, не нужен ли в общем переполохе и он. Молодая женщина с пеной на губах извергала ругательства и рыдания, а несколько бравых санитаров, с помощью копа пристегнув ее руки и ноги к койке, воткнули шприц в бедро. Женщина продолжала бороться — и вдруг затихла, замерла, как неживая, как пораженная молнией, капелька слюны приклеилась к обмякшей щеке. И хотя Джона знал, что насилие творится в интересах самой же больной, смотреть на это он не мог: пациентка была черноволосой, и он дорисовал под этим волосами лицо, которого, он знал, там быть не может.

За последние пять лет Джона овладел искусством раздвоения — иначе не справишься со всеми своими обязанностями и привязанностями. Однако в первую неделю практики он достиг нового уровня диссоциации.

На работе — профессионал, умеющий поладить с пациентом и посмеяться черному юмору врачей. Начальники оценили его знания, хвалили за выдержку. Он знает, как успокоить больного, говорили они. Джона пояснил, что был волонтером.

Но стоило ему выйти из больницы, как сердце пускалось в перепляс и со всех сторон Джону осаждали те самые идеи, которые он в течение рабочего дня выслушивал от людей с серьезной — клинической — паранойей.

Ты — великий художник.

Мы будем творить вместе.

Он чувствовал, как ее взгляд сверлит ему затылок, когда спускался в метро. Слышал ее смешок, когда поскальзывался на крыльце своего дома. Светофоры и витрины магазинов отражали на миг ее лицо — и тут же лицо пропадало, стоило обернуться. Он переходил 12-ю улицу, приближаясь к вязу — ее вязу, под которым Ив каждый день на протяжении двух месяцев встречала его, распахивала объятия, будто принимая вернувшегося с войны героя, — и глотка сжималась, накатывала тошнота, и так-то далеко не отступавшая.

Вечером четверга Джона раскрыл свой медицинский справочник (четвертое издание) на разделе «Тревожность». Его поведение совпадало с симптомами слишком большого количества расстройств, не втискиваясь в классификацию синдрома общей тревожности или посттравматического синдрома. И это еще более напугало Джону: если уж вздумалось сходить с ума, надо это делать хотя бы в соответствии с рубриками признанного медицинского руководства.

Принципиальная разница между Джоной и его пациентами заключалась в том, что они страшились невероятного, а он видел самого себя в реальности. Возможно, что-то в том фильме было постановочным (он молился об этом, отрезанный сосок преследовал его в страшных снах), однако он, Джона, был настоящий. Драка была настоящей. Подлинная видеосъемка убийства понарошку — и нечаянная, но реальная смерть.

Выходит, правы были юристы, подавшие против него иск, — не разобрался в ситуации, набросился на «опасного инородца», сочтя его за угрозу? Правы они? Почему он решил, что нападающий — Рэймонд? У Рэймонда был нож, он разговаривал сам с собой, а Ив уползала от него на четвереньках и кричала, — и все это, как он теперь понимает, еще ничего не доказывает. Теперь, заполучив улики и намеки, он видит: изначально что-то было не так. Прежде всего, стоило задаться вопросом, зачем женщина забрела посреди ночи в опасный район. Следовало заметить, как медленно она ползет, распознать хореографию, сыгранность всей мизансцены. Он мог бы различить тревогу и тупое доверие на лице Инигеса — они стали очевидны, как только он поглядел на это лицо в другом ракурсе и не ослепленный адреналином. Мог бы и камеру увидеть, и по-любому следовало звонить копам, а не разыгрывать из себя Супергероя.

А она почему промолчала? Камеру настраивала?

О, это замечательно, так спонтанно, мне нравится, нравится, блестяще, не противься этому, милый, отдайся-отдайся-отдайся.

И он по ошибке — страшнейшей из ошибок — убил человека. А она пока что манипулировала кадрами.

И теперь она отступила в тень, дает ему время усвоить новую информацию, однако в любой момент может объявиться — как в ту первую ночь у него на диване, как в тот день в книжном магазине. Уже тогда она выслеживала его? Почему бы и нет. А может, и до того выслеживала. Может, и та изначальная сцена — подстроена. Как далеко в прошлое отматывается клубок безумия? Ответ: начнешь разматывать самого себя, никогда не остановишься.

Но рисковать он не намерен.

Во второй понедельник новой практики, перед уходом на работу, Джона выглянул из окна и увидел на углу женщину в пуховике. Ростом и фигурой она так напоминала ее, что Джона как последний идиот прихватил сумку и полез вниз по пожарной лестнице. Только на нижней ступеньке разглядел, что это старик с сигарой.

Рисковать не намерен, твердил он.

Из ночи в ночь проблемы со сном. Диск закопан в ящике стола, но и сквозь деревянную столешницу — бьется, пульсирует. Того гляди, комната вспыхнет адским пламенем.

Он ни с кем не делился. Какой смысл? Ему от этого лучше не станет, Рэймонда Инигеса не воскресишь, а Симон Инигес и Роберто Медина и так надеялись его засудить. Если он признает свою ошибку, пусть и действовал из лучших побуждений, вряд ли он станет в их глазах героем. Да и кому рассказать? Родителям? Вику? Лансу? Напугать их до полусмерти? Белзеру рассказать?

Повесь на себя табличку: «Прошу вас, отдайте меня под суд». Давай уж сразу. Полно, сынок, что сделано, то сделано.

Он не мог сообщить в полицию о преступлении — ведь единственное преступление совершил он сам, Ив ничего не сделала. Болтала много да трахала его в публичных местах — не более того. Никогда не угрожала, ни намека, что может причинить ему вред. И не причинит никогда. Она же его любит.

Вот так и выматывала его тревожность: щелчок переключателя — и он жалкий безумец, сознающий при этом, что щелкнул-то переключателем он сам. Ив довольствовалась легчайшим намеком и тут же отступала в сторону, предоставляя Джоне провариться в молчании. Она знала, что его темное воображение, неустанно работающий механизм по производству вины, сам докончит остальное. Знала, что Джона не справится с грузом «а что, если». А что, если он — убийца. А что, если Ив сделает с ним то же, что с Рэймондом. А что, если ничего с ним не сделает.

Молчание. А что. Если. Страх. Все три слова — синонимы. Один шанс выиграть и миллион — проиграть.

Он пожирает себя изнутри.

Ты — великий художник.

Она убеждена, что все это ему по нраву.

Он думал, не передать ли диск в полицию или прокурору. Каковы могут быть юридические последствия? Преступником он себя все-таки не считал. Он действовал решительно при виде чужой беды. Он ошибся, но с людьми такое бывает. Столь же свойственно людям и строго судить других за ошибки: превозноситься морально. Если он сдаст эту запись, вся вина обрушится на него, на него одного. Насколько Джона понимал, Ив не могут судить за то, что она стояла себе в сторонке и помалкивала.

Или все-таки могут? Он понятия не имел о юридических тонкостях. Во всяком случае, она не побоялась послать ему этот диск. Догадывалась, возможно, что ему пороху не хватит кому-то еще показать. И была права. Теперь они связаны вовек этим общим знанием, заключены во вселенной для двоих — в точности как Ив и добивалась.

 

19

Пятница, 19 ноября 2004

Психиатрическое отделение, вторая неделя практики

— Опять жужжите, — сказала ему Бонита.

НОМЕР НЕ ОПРЕДЕЛЕН

Он выключил телефон и принялся за буррито.

— Это мама.

— Похоже, она вас сильно любит, шестой раз за десять минут звонит.

— В самом деле? — Он обмахнулся промасленной бумажной тарелкой. — А я и не заметил.

Ближе к вечеру он вынырнул из метро на Первой авеню, и вот она: без зонтика под дождем, вытянутыми руками раздвигает медлительный в пробке транспорт и ухмыляется, ухмыляется.

— Любовь моя!

Он дернулся, как деревянный солдатик, выглянувший на миг из напольных часов, — за угол на 14-ю, нырнул в сэндвичную у метро, подбежал к прилавку, лицом-к-защитной-усмешке-лицу столкнулся с прыщавым парнишкой, который приветствовал его: Что желаете?

Затвердевшие края сыра, расползается комкастый консервированный тунец, серые, холодные куски.

Рядом с ним двое мужчин в пятнистых джинсах (вошли в моду эти обляпанные краской) и свитерах строительной компании уминали «субмарины» с тефтелями. Сложены, точно броненосцы, сплошь плечи и шея. На одном кепка «Джайнтс» с длинным и плоским, в наклейках, козырьком, на другом синяя бандана, повязанная как перед тренировкой, шевелится в такт усердно работающим челюстям. Прилежно жуя, мужик столь же прилежно изучал напечатанный на салфетке состав «субмарины». Который в кепке — ему: «Йо, друг, что-то новое вычитал?»

В надежде переждать Джона взял большую порцию напитка, ему протянули картонный стакан, скрюченные пальцы Джоны оставляли уродливые следы на вощеной поверхности. Он направился к автомату с газировкой, стоял спиной к входу, подливал воды по сантиметру, полсантиметра, ждал полного отстоя пены, снова подливал. Субмаринщики доели и вышли. Картонный стакан наполнился. Джона отлил немного и начал сначала.

— Подливать не разрешается.

Джона спросил:

— Там, у входа, стоит женщина — темные волосы, рост метр пятьдесят семь примерно, лиловая юбка, куртка-пуховик?

— Я никого там не вижу.

Джона вышел, так и оставив стакан с шипучкой на прилавке, и побрел на восток, мимо индийских закусочных, Непорочного Зачатия и почты. Почувствовал себя в безопасности — ушел от нее, ловко проделано, Супермен, — и тут ему на плечо легла чья-то ладонь.

Он подлетел, его развернуло на сто восемьдесят градусов, Джона врезался в белую девушку с дредами, та выкрикнула: «Блядь!» — и умчалась прочь, крошечная фигурка, затерянная в огромных джинсах с замусоленными, ободранными манжетами.

Ив расхохоталась:

— Не пугай туземцев.

Волосы ее бронзовели в отсвете неоновой вывески «Миллер Тайм». Впервые Джона увидел ее с косичками — еще на пять лет моложе показалось и без того юное лицо. Красива, с этим не поспоришь, непроизвольная эрекция заставила Джону сунуть руки в карманы и бороться с желанием, представлять рубцы и шрамы, что спрятаны под пуховиком.

— Не буду, — пообещал он.

— Не будешь — что? Пока я не сказала ничего, на что стоило бы ответить. Разве что ты решил согласиться с моим предупреждением насчет туземцев, которых не надо пугать. Если так, я спорить не стану. Это было незначительное замечание, так, чтобы разговор завязать.

— Не буду разговаривать с тобой.

— Мы находимся в общественном месте, Джона Стэм. Стоим посреди улицы. Кто запретит мне приходить сюда? — Жестом она охватила башни Стайтауна. — Любимые воспоминания. Детство. Лилейные долины юности. Почему ты избегаешь меня?

Он развернулся, чтобы уйти, но она преградила ему путь.

— С дороги!

— Как ты груб, — вздохнула она и, когда Джона попытался обойти, танцевальным па вновь оказалась перед ним. — Видимо, ты получил мой подарок?

Он оттолкнул ее руку, пошел прочь.

— Это было «да»?

— Ты больна, — сказал он.

— Ц-ц-ц.

— Я обратился в полицию.

— Нет, не обратился, — сказала она.

Он промолчал.

— Что-то ты холодноват со мной.

— Найди себе другого для этих безумных выходок.

— У тебя лучше всех получается.

Он промолчал.

— Я ждала тебя, ждала, и все напрасно. Ждала по утрам, а ты все никак не выходишь. Что такое? Звоню, а ты не берешь трубку. Ты получаешь мои сообщения? Я люблю тебя. Тогда я сказала себе, Ив, сказала я, отправляйся прямиком туда, где все началось. Пошла в больницу, но и там тебя не было. Пришлось изобрести новый план, и вот я здесь. Сработало. Почему же ты уходишь?

— Не прикасайся ко мне.

— Прошло три недели, ты вот-вот лопнешь.

Он снова попытался обойти ее, и снова Ив преградила ему дорогу, закинула ему руки на шею. В ужасе он попятился, но тем самым лишь потянул ее на себя.

— Отпусти!

— Другая женщина? — задала она вопрос. — Эта Ханна?

— Отпусти меня, Ив!

— Неужели ты не видишь, как я тебя люблю?

— Последний раз говорю: отпусти!

Она принялась целовать его в шею, в подбородок:

— Я лучше ее!

Он отпихивал Ив, отворачивался, пряча лицо, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки, но с трудом. Давление на шею росло: Ив поджала ноги и повисла у него на шее живым ожерельем, ярмом, трофеем исступленного насильника. Позвоночник неудобно выгнулся, торс пронизала боль, Джона со стороны услышал свои унизительно-бабьи постанывания. Ив присосалась к его лицу. Представь, что это ребенок, ты же не ударишь ребенка, сколько бы он к тебе ни лез. Нет, он ее не ударит. Что угодно, только не это, ведь именно этого она добивается. Он вдавил пальцы ей в солнечное сплетение, Ив обеими ногами оплела его талию, зажав вторую его ладонь. Он не станет ее бить. Он воткнул большой палец в ямочку ее горла, нажал сильнее, противоестественные, немыслимые для него поступки, но пришлось. Притворимся, будто душим надувную резиновую куклу. Палец уже на фалангу ушел в ее горло, Джона чувствовал, как прогибается внутри трахея. Но Ив все цеплялась за него, давясь, из угла ее рта ему на шею побежала струйка слюны. Больше держать ее он не мог, рухнул на колени, и она тут же воспользовалась моментом, напрыгнула на него сверху, животом ему на спину, головой к копчику, уронила его лицом вниз на мокрый асфальт. Бедрами она сжимала его голову, тянула, словно его шея была бутылкой шампанского, а череп — неподатливой пробкой. Колготы наждаком скребли ему щеки. Ив впилась ногтями ему в подколенные сухожилия, погрузила нос в его задницу, будто решила насквозь прогрызть ему штаны и добраться до сути. Никогда еще не доводилось Джоне созерцать нью-йоркский асфальт со столь близкого расстояния. Трещины забиты грязью, грязь лезет под ногти, когда он пытается отжаться и встать, ладонь скользит в месиве из окурков и газетных обрывков.

Он оторвался от земли, но внезапная вспышка света ударом под дых бросила его назад. Тощий парнишка в балахоне с меткой нью-йоркского универа навел на него свой фотоаппарат. Джона обругал его, смаргивая слепящие красные точки и зеленые разводы, и мальчишка побежал дальше. Прошли две женщины, одна из них самой себе буркнула: «Съемки». Да что такое творится с ньюйоркцами? У всех на глазах два человека борются, барахтаются в грязи под дождем, а они воображают, что это искусство? Ему бы супергероя играть, который прочел в газетах о подвиге Джоны Стэма и рыщет ночами по Манхэттену в надежде спасти девицу в беде. А ведь со стороны, должно быть, злодеем сейчас кажется он.

Резким усилием Джона поднялся, Ив откатилась на спину. Падая, она успела ухватить его за рубашку, оторвала верхнюю пуговицу. Уцепилась за его ногу, оплела плющом.

— Отпусти, на хрен, мою… отпусти! — Он дергал ее за уши, снова сдавил горло. — Я тебе шею к черту сломаю.

— Следи за своим добром, — посоветовала она, указывая кивком; Джона обернулся и увидел парня, подобравшего рюкзак.

— Эй! — завопил Джона. — Рюкзак мой.

Парень глянул на него, на Ив и пошел себе, уронив рюкзак в канаву.

— Все-то я о тебе забочусь, — сказала Ив.

Он прошептал прямо ей в ухо:

— Получи удовольствие — это в последний раз. — И локтем двинул в висок.

Ив обмякла, он стряхнул ее с себя, поднял рюкзак и двинулся, шатаясь, прочь.

Не прошел он и пяти шагов, как позади раздался душераздирающий вой.

Ловите его, он украл мою сумку!

Инстинкт советовал: остановись, оправдайся. Какого черта, какую еще сумку!

Нет! Он побежал.

Остановите его! Кто-нибудь, хватайте его!

Он пролетел по авеню А, рюкзак спереди, словно пивной живот, колотит его нещадно, и вот он уже выудил ключи, нащупывает ключ от подъезда, зажал в пальцах, оглянулся…

Остановите его!

Он не увидел, откуда обрушился удар, почувствовал только, как хрустнула челюсть, словно он пытался откусить кусок мрамора, и резко, до тошноты, поменялся угол зрения, — так, наверное, чувствует себя воздушный змей, попав в губительную воронку ветров.

Он открыл глаза, лежа на спине среди четырех колонн, обтянутых белой джинсовой тканью в пятнах краски. Два широких, недобрых, неодобряющих его черных лица смотрели на Джону с высоты, как будто с очень большого расстояния. Может, он лежит в могиле и сейчас его засыплют песком и грязью? Очень больно, не пошелохнуться.

У того, с кепкой, в руках его рюкзак.

— Он жив? Джона?

— Вот ваша сумка, — сказал который в кепке. — Мой приятель побудет с вами, а я вызову копов.

Ив провела ноготками по лбу Джоны.

— Любовь моя… Все в порядке, — сказала она тем мужчинам. — Это мой муж. Мы поссорились. Теперь мы помиримся.

Негры переглянулись.

— Любовь моя, как ты?

Джона простонал.

— Большое спасибо.

— Точно не хотите вызвать полицию?

— Спасибо. Точно. Вы так мне помогли.

Который в кепке покачал головой, который в бандане пожал плечами, и они побрели дальше.

— Стойте! — каркнул им вслед Джона.

— Ш-ш, — удержала его Ив. — Отдохни, любовь моя. Оправься. Приди в себя. Небесные слезы тебя омоют. Они исцеляют. Ш-ш…

Дождь нарастал, в трещиноватом асфальте собирались лужи. Волосы Джоны промокли, пропитались соками города, рубашка отяжелела от воды. Лицо Ив словно плыло над его лицом, капающие кончики косичек будто плачущие ветки вяза, ее дерева. Дождь жалил глаза, вода затекала в нос. Плачут карнизы. Пахнет падалью и кошачьей шерстью. Он захлебнется и утонет посреди Ист-Виллиджа.

— Это судьба, — приговаривала Ив. — Я — твоя миссия, Джона Стэм. А ты — моя. Куда бы ты ни пошел, я — камни у тебя под ногами. Когда ты ночью возвращаешься домой, я — твоя постель. Пока ты живешь, я — твой воздух, когда ты умрешь, я стану принявшей тебя землей. Я повсюду, Джона Стэм. С этим бессмысленно спорить. — Она улыбнулась. — А теперь — провожу тебя наверх и заварю чай?

Он заставил себя встать. Боже, голова разрывается.

— Можем мы вести себя цивилизованно? Или я вынуждена буду прибегнуть к крайним мерам?

Он поискал в кармане куртки ключи.

— Ответь же мне!

В кармане куртки пусто.

— Ты это ищешь?

И она убежала, а он, рванувшись следом, поскользнулся на мокрой бетонной ступеньке, хотел ухватиться за каменные перила, ухватился неудачно, ободрал с тыльной стороны ладонь.

— Уверен, что без этого не обойтись, чувак?

— Я же сказал: я все оплачу.

— Не в том дело, чувак, но ты ведешь себя… э-э… — Подбирая слово, Ланс загреб пальцами воздух, но слова так и не нашел.

— Они забрали мое удостоверение и ключи, — повторил Джона.

Слесарь кивнул:

— Лучше подстраховаться.

— Это самый у вас надежный?

— «Медеко». Разве что Супермен вскроет.

— Чувак, это ж ты и есть.

Триста девятнадцать долларов, с оплатой внеурочной работы. С каким удовольствием Джона выписал чек!

— Я буду накидывать цепочку, если останусь один, — предупредил он Ланса.

— И как я попаду домой?

— Перед сном я сниму цепочку. Или нет, лучше подожду, пока ты не вернешься.

— Ты все-таки малость…

— Лучше подстраховаться.

— Они это твердят, чтоб мы покупали их замки и цепочки. Просто реклама, чувак.

— Если заметишь слежку, в дом не заходи. Обойди вокруг квартала. И вообще будь настороже, не расслабляйся.

Ланс вытаращился:

— Да ты че… Ладно, ладно, чувак, не пыхти, буду настороже… Слышь, а что у тебя с физиономией?

— Я же сказал, они меня ударили. Нужно лед приложить, и все пройдет.

— Может, стоит сходить в…

— Я знаю, что нужно, Ланс. Мне нужно отдохнуть, ясно?

Он закрылся в комнате и позвонил родителям. Как раз с первым гудком проскрипела входная дверь — отворилась, захлопнулась, — сердце так и подскочило. Джона осторожно выглянул. Гостиная пуста. Это Ланс ушел, только и всего. Вставил новый замок, вот и пользуйся. Он повернул запор, и в этот момент включился автоответчик:

Вы позвонили Пауле и Стивену Стэм…

— Мамамамамамамама…

— Господи, да вот же я. Подожди минутку, дайка… — Что-то в трубке взвизгнуло и умолкло. — Здравствуй, сыночек! Звонишь маме вечером в пятницу, как любезно!

— Мам, послушай. У меня украли ключи и кошелек.

— Да что ты? Где украли?

— Я… ходил в спортзал.

— И не положил их в шкафчик?

— Положил, но…

— Иногда думаешь, что закрыл, — поучала мать, — а дверца сама собой распахивается. Нужно проверять, защелкнулся ли замок.

— Хорошо, в следующий раз обязательно так и сделаю, обещаю. Послушай, вам надо сменить замки.

— Здесь, у нас?

— На моем водительском удостоверении ваш адрес.

— У нас надежная охранная система, — сказала мать.

— Мама, прошу тебя. Мне будет спокойнее, если…

— Черт, надо же карточку заблокировать.

— Что?

— Карточку, которую я отдала тебе. «Мастеркард».

— Нет-нет, не надо ее блокировать.

— Почему не надо?

— Эта карточка уцелела. Она у меня — я ее отдельно держу.

Сколько еще придется выдумывать на ходу?

— Тебе понадобятся новые права.

— Я разберусь, о’кей? Вы, главное, замки поменяйте.

Мать вздохнула:

— Джона…

— Прошу тебя.

— Хорошо, хорошо. Вызову кого-нибудь в понедельник.

— Сейчас не можешь?

— Десять часов вечера, Джона.

— Они круглосуточно работают. Мы только что поменяли в квартире.

— Если на удостоверении наш адрес, с какой стати вы меняли замки у себя?

— Просто… у меня было еще одно удостоверение. С этим адресом.

— Ты носишь при себе два удостоверения?

Чтобы вырвать обещание поменять замки, пришлось наорать. Джона этого терпеть не мог, повесил трубку, чувствуя себя негодяем. Но он должен был настоять, вернуть себе хотя бы иллюзию контроля, ведь на самом деле он понятия не имел, как быть.

Она подставила его, натравила тех парней, облыжно обвинив, — можно ли подать жалобу? А если обернется так, что он первый начал — локтем в висок, неслабый удар? Синяков на ней столько же, а то и больше, чем на Джоне, и она — женщина. Маленькая, беспомощная. Всякий из кожи вон лезет ее спасать, бедную заблудившуюся девочку, рядом с ней каждый становится героем.

И понадобится что-то посерьезнее, чем нытик из зажиточного класса, студентик-медик, которому, видите ли, слегка намяли бока, — с такой ерундой полиция связываться не станет. Есть у них дела посерьезнее, чем его комфорт и покой. Новостей, что ли, не читаешь? У нас тут не детская площадка, у нас тут — того и гляди — чертов джихад!

Джона приложил пакет со льдом к подбородку и лег, в груди болезненно отдавалось бессмысленное потрескивание, которое якобы означает, что «дом дает усадку». Лед сперва был холодным, потом причинял боль, потом стал теплым. Когда Джона вошел в дом, у него из головы текла кровь. Раны скальпа всегда выглядят хуже, чем есть на самом деле. Сколько он таких видал. Справится без посторонней помощи.

 

20

Выходные он провел, как в осаде: заказывал еду из китайского ресторанчика, деньги оставлял в приклеенном к двери конверте с письменными инструкциями: повесьте пакет на ручку и убирайтесь. Тем не менее курьеры упорно звонили в дверной звонок:

Вам надо чек.

Оставьте в пакете.

О’кей, мистер.

Он ждал под дверью, ждал, пока наступит тишина, какой не бывает в этом городе. Ждал, понимая, что еда остывает, подливка затекает под «цыпленка Генерала Гао» и превращается в желе, панировка отшелушивается, как старая мозоль. Наплевать. Джона ждал, покуда голод и стыд не брали верх, — тогда он поспешно отпирал замки, снимал цепочку.

Каждый раз, когда звонил мобильный — все чаще, все настойчивее, — страх штырем пронзал шею.

НОМЕР НЕ ОПРЕДЕЛЕН

Он позвонил оператору узнать, нельзя ли заблокировать номер. Где-то в Бангалоре отозвался вежливый голос: чтобы заблокировать, нужно знать номер.

Он решил проблему, вынув из телефона аккумулятор.

В субботу он позвонил управляющему дома, воинственному славянину со слезящимися глазами и Ниагарой в носоглотке, признался, что потерял бумажник и ключи. Да, наверное, нужно поменять замок на подъезде. Да, он все оплатит, и да, ему жаль. Гезундхайт, мистер Ранджейович. И нет, такое безобразие никогда больше не повторится. Да, черт тебя побери, Штайнбреннер, уж никак не раньше будущего года.

Слесарь мистера Ранджейовича брал за работу на тридцать процентов дороже, чем тот, который менял замки в квартире. Еще и ключи для всех жильцов. Джону расходы не смущали, за последние шесть месяцев скопились излишки: на третьем курсе минуты свободной нет потратить деньги. Кстати, не установить ли заодно сигнализацию?

Он твердил себе: это всего лишь разумные меры предосторожности. Сберечь время и нервы. К тому же на Манхэттене не просто разумно, а даже престижно ограждать себя — люди за приватность большие бабки платят. А уж куда приватнее, куда престижнее, чем вообще не выходить из квартиры?

Ланс, несколько удивленный внезапным приступом агорафобии у соседа, но — это же Ланс! — принимающий любые человеческие странности без вопросов, в знак солидарности сидел взаперти вместе с ним. Они валяли дурака в гостиной, играли в видеоигру: бродяги, не имевшие даже рубашки, пытались сделаться крутыми парнягами, а че. Вечер воскресенья.

— Эта игра укрепляет моральный кодекс.

— Точно.

— Кем бы из великих преступников ты хотел стать, будь у тебя выбор?

— Аль Капоне.

— Я так и знал. — Ланс судорожно задергал джойстиком. — Нет! Нет! Нееееет!

Его персонаж проглотил ручную гранату.

— А ты?

— Я — Э. Нигма. Величайший криминальный ум нашей эпохи. — Ланс оживил свой аватар. — Черт, снова-здорово. Базуку добывать.

Сорок восемь часов заточения — и Джона чуть не рехнулся. Он сам уже персонаж видеоигры: бездействие уничтожает его, возвращает к началу, все тот же глупый разговор, все те же шутки. В доме пахло, как в психиатрическом отделении, атмосфера сгущалась, они дышали не воздухом — похлебкой.

— Мы живем в субмарине, — заметил Джона.

— В желтой субмарине?

— В дерьмо-коричневой депрессняковой субмарине.

— Тебе понадобятся припасы, — заметил Ланс.

Джона взял с него слово: оглядеться по сторонам, прежде чем войти в подъезд.

— Как скажешь, чувак.

— Это важно.

— Притащу побольше, чтоб ты продержался до моего приезда.

Джона сморгнул:

— Уезжаешь?

— Повидаться с графом. Ты пооомнишь?

Нет, он не помнил.

— Еще ж с лета запланировано. Чувак, ты что, расстроился? Будешь скучать без меня, а? Не парься, я тебе напишу.

Ланс приволок из магазина арахисовое масло, хлеб, яблоки.

— Никого не видел?

— Горизонт чист.

Джона кивнул. Пока Ланс ходил, он вставил в телефон батарейку и обнаружил 47 ПРОПУЩЕННЫХ ВЫЗОВОВ.

— Как думаешь, плавки понадобятся? У графа точно есть в доме бассейн. Глянь, что он мне прислал. — Ланс прервал сборы, порылся в сумке и отыскал коробочку для ювелирных изделий. Внутри сверкали матовым золотом и мелкими рубинами запонки. — Дело серьезное, надо правильно разыграть свою партию. Денежный мешок. Мама хочет, чтоб мы с ним подружились. Сказала мне — она думает, это и есть Номер Первый. Поверь мне, я поначалу тоже отнесся скептически. По-любому он не номер первый, а как минимум седьмой. У моей мамы, по-моему, и первой любви не было. Она уже в утробе матери крутила. Со сперматозоидами.

— Спасибо за подробности.

— Либо я должен смириться с тем, что моя мать законченная потаскуха, либо стану возмущаться по этому поводу, и это лишь усугубит наш разлад. — Ланс свернул и запихал в сумку мятые треники. — Она говорит, граф большой знаток гидропоники.

— Славно, что у вас имеются общие интересы, — сказал Джона.

— Ботанические наклонности. Если семья курит вместе, она пребудет едина.

— Не рифмуется.

— Это правда, а не детский стишок, чувак. Нечего правду рифмовать. — Ланс положил фотоаппарат в мягкий чехол, задумчиво намотал на руку шнур. — Скоро откроют тот гормон, который отвечает за влюбленность. Витамин L. И мир, каким мы его знали, рухнет. А может, уже открыли?

— Алкоголь. Не бывает некрасивых девчонок…

Ланс засмеялся. Взвесил на руке багаж, решил, что дотащит.

— Ты тут выживешь без меня?

Джона кивнул.

— Не хотелось бы, чтоб тебя тут без меня инфаркт хватил. Ну а если станет скучно, у меня под кроватью найдешь всякие развлекухи для взрослых мальчиков. Выбор небольшой, но самый изысканный. Знаешь — там, где настоящие фильмы. Окультуривайся, ни в чем себе не отказывай.

Его рейс отбывал в девять из аэропорта Кеннеди. Впервые за все время их совместной жизни Ланс отправился в постель первым. Джона бессонно торчал у окна, созерцая музей человеческих слабостей. Дождь, дождь, в асфальт как в зеркало глядись.

Понедельник, 22 ноября 2004

Психиатрическое отделение, третья неделя практики

Утром он выскочил из дома второпях. Выбрал окольный путь к метро, купил первых попавшихся снеков, пересек 14-ю.

Куда бы ты ни пошел, я — камни у тебя под ногами.

Рысцой пробежал Стай-Таун, по-заячьи свернул, путая следы, спустился в метро, прошел мимо русской «бабушки», которая брела бог ведает куда, прижимая к груди заламинированный портрет бородача в рясе.

Когда ты ночью возвращаешься домой, я — твоя постель.

Вместо того чтобы пройти через турникет, Джона пересек вестибюль станции, минуя кассу с жетонами, взлетел по лестнице наверх и кинулся к автобусу.

Пока ты живешь, я — твой воздух.

Через несколько остановок вышел, пересел на другой автобус.

Когда ты умрешь, я стану принявшей тебя землей.

В психиатрическом никому и дела нет, что студент явился с пятнадцатиминутным опозданием. Ролштейн помахал ему рукой. С трудом подавив зевок, Джона нацепил приветливую маску и вытащил записи. Нужно отчитаться по своим пациентам. Будь профессионалом. Проснись.

Бонита подтолкнула к нему папки и листок с надписью: Все ОК?

Я повсюду, Джона Стэм. С этим бессмысленно спорить.

Он написал в ответ: Авария водопровода, извините — и передвинул листок к ней.

В больнице не полагалось выключать телефон: вдруг вызовет ординатор или что-то понадобится пациенту. Он ничего не мог поделать, лишь терпеть с каменным лицом звонки с НЕ ОПРЕДЕЛЕННОГО НОМЕРА. К двум часам дня их накопилось пятьдесят девять.

Он мог взять с собой пейджер, а мобильный оставить дома. Или купить новый сотовый и тоже засекретить номер. Делов-то — взять и сменить симку. Люди каждый день меняют.

И новую личность себе поищи.

На обратном пути он сошел за три остановки, поймал такси, велел водителю проехать мимо его дома и высадить его на пересечении авеню С и Седьмой. К дому он, таким образом, подходил с другой стороны, через Томкинс-сквер, мимо белых парней в растафарианских шляпах, притворяющихся черными, и модника средних лет, выгуливающего йорика в зеленой куртке «Барбери».

Возле столовой в ноздри ему ударил ядреный аромат жареной картошки. Он еще ничего не ел — не из-за спешки, а потому, что его желудок, словно батут, заставлял подпрыгивать любую попавшую в него пищу, мстил отрыжкой. Джона закинул рюкзак за плечи и побрел следом за мужиком-шкафом по авеню А. Между Девятой и Десятой мужик свернул к дому, лишив Джону прикрытия, но зато открыв ему вид на перекресток с Одиннадцатой.

Ив там не было.

Длинными дергаными прыжками он пронесся по лестнице, влетел в квартиру и запер за собой дверь на все замки. Паника подбрасывала все новые вероятности-невероятности: она могла ехать с ним в поезде; могла подкупить всех таксистов Нижнего Манхэттена, чтоб следили за ним; следит за ним через окно. Нет ли способа проникнуть в квартиру не через дверь? Просочится в вентиляционное отверстие, человек-зубная паста, вползет наверх по наружной стене, проскользнет в щель под дверью. Господи, вернись уже к норме, ты внутри, она снаружи. Успокойся, успокойся! Уймись, на хрен!

С грохотом включился радиатор. Джона так и подскочил.

Несколько часов спустя ему удалось успокоиться достаточно, чтобы имело смысл лечь в постель и попытаться уснуть. Он отложил учебники и погрузился в кошмары. Сначала он перенесся в покинутый, разбомбленный город: апокалипсическое оранжевое небо, обгорелые панцири машин, исковерканные трупы собак и детей без лиц. Он бежал, таща кого-то на плечах, подкашивались ноги, он не мог нести ее дальше (это была «она», и «она» была жива, он знал это, хотя и не видел лица), придется бросить ее, чтобы спастись самому. Сирена воздушной тревоги. Он проснулся. Сирена не умолкала.

Джона перевернулся на другой бок. Три часа ночи.

Вновь загудел домофон. Повыл, смолк.

Накинув халат, Джона вышел в гостиную, проверил замки. Кнопку замка нажимали-отпускали-нажимали-отпускали-нажимали. Я тут, передавала морзянка. Я тут я тут я тут. Краткая пауза, затем новый ритм, нетерпеливое ча-ча-ча, жмет-жмет-жмет, бззз-бззз-бзззззззззззззз.

Джона ушел в свою комнату, закрыл за собой дверь, сунул голову под подушку. Вскоре домофон смолк, завопил городской телефон. Джона отключил и его, и автоответчик, нажал красную кнопку мобильника и снова упал в постель, вгрызся в костяшки пальцев, будто наркоман.

Ты вдвое крупнее. (Но она трясет тебя словно куклу.) Пусть торчит там. (Игнорируя, ты ее еще больше раздразнишь.) Можно и не выходить, остаться сидеть в квартире. (Не будешь же ты сидеть вечно.) Палатку перед домом она все равно не разобьет. (Ты так в этом уверен?) Ей не войти в подъезд. (Войдет вместе с кем-нибудь из жильцов.) Она упорна, но ведь не опасна. (А разве это взаимоисключающие понятия?) Можно вызвать полицию. (И что ты им скажешь?) Она рано или поздно уйдет. (А вот и нет.) Постепенно его дыхание замедлялось. Она уйдет. Тишина. Ушла.

Да, она ушла.

Он сходил в ванную, принял адвил. Он справится. Нечего паниковать. Выждать — скажем, полчаса. Потом встанет, соберет вещички, спустится по пожарной лестнице — не теряя достоинства, — поймает такси. Найдет себе дешевую гостиницу на пару дней. Это будет все равно что короткий отпуск — безликая комната, белые стены, отоспится. Он вовсе не вспотел. Потерся лбом о наволочку: вот же, не вспотел. В четверг поедет домой на День благодарения, там отдохнет, продумает дальнейшие планы. Вырвется, не будет чувствовать себя затравленным. Пойдет на работу, помогать людям, у которых проблемы куда страшнее. Ему-то хорошо. Ничего он не затравленный, все у него в порядке. Он спокоен, он безмятежен как никогда, безмятежнее чаек над Тихим, безмятежнее пассажиров карнавального круиза. Снова утер лоб. Со всем справится, разберется, только чуточку передохнуть, не беда, в дверь постучали.

 

20

Джона Стэм.

Джона Стэм, почему ты не открываешь?

Ты же не заставишь меня ждать. Правда ведь?

Тут холодно.

Неужели от холодной погоды твоя кровь остыла?

Где мой любящий повеселиться мальчик, мальчик, которого я так хорошо знаю, так люблю? Он знает все мои щелочки. Он проник в мои темноты.

Он здесь, я знаю. Он хочет меня.

Я слышу тебя там, за стеной. Что мне стены? Стены тонкие, я снесу их и доберусь до тебя. Скоро, скоро моя страсть сметет остатки уважения к неприкосновенности жилья — и я войду.

Давай не будем доводить до этого.

Зачем ты так поступаешь со мной? Мы все время шли в одном направлении, все время. Не прикидывайся, будто я застала тебя врасплох. Ты же умный мальчик.

Дорогой мой, мне здесь так одиноко!

У меня есть одна идея, уже несколько дней обдумываю. Хочешь знать какая? Новый совместный проект, для тебя и для меня. Небывалый шедевр, скажут критики. Ракета, взмывающая в небеса в пламени воображения, сотрясающее душу извержение вулкана. «Нью-Йорк таймс». «Нью-Йоркер». «Книжное обозрение». Овации со всех сторон, критики зарылись в словари, ищут эпические эпитеты, панегирически-патетическую банальщину, которая не передаст наш с тобой язык. Мы с тобой, Джона Стэм, ты и я, мы их всех ошеломим.

Я думала, мы с тобой…

Ладно.

Ничего не стану рассказывать отсюда, из-за двери.

Впусти меня. Впусти. И я расскажу.

Тебе понравится.

Ты причиняешь мне боль.

Этот разговор в любом случае следует вести с глазу на глаз.

Как тебе сегодня работалось?

Вид у тебя был усталый. Бедный мой, милый. Позволь мне помочь тебе. Не отталкивай ту, которая готова обвить тебя своими руками. Ты мой подарок, Джона Стэм, я — бантик на упаковке.

Открой.

Здесь на лестнице воняет. Только подумай, каково мне тут. Твои соседи, наверное, уже в полицию звонят.

Офицер, офицер, у нас на площадке ошивается поэтесса.

Но, пари держу, стоит мне улыбнуться, и мистер полисмен отпустит меня. Он меня еще и стаканчиком угостит.

Мужчины так всегда делают, Джона Стэм. Делают мне подарки. Однажды посреди Джеральд-сквер мужчина подошел ко мне — ни с того ни с сего. Довольно красивый, хотя и не такой красавчик, как ты. Он обхватил меня рукой за шею и прошептал в ухо: Пари держу, на вкус ты — кленовый сироп.

Можешь себе представить? Глупость какая! Интересно, многих ли он так зацепил. Нью-Йорк — большой город, разок-другой, глядишь, и сработало.

Мы пошли к нему в студию. Постеры Анселя Адамса. Стопки CD, высокие башни одна подле другой, в форме большого S. Черно-белая плитка в ванной, полотенце для рук воняло «Кельвином Кляйном». Он поставил джаз — в жизни поганее не слышала. Наверное, есть какой-то специальный магазин, где продают такие скверные диски. Честно говорю, вот так и звучит заурядность.

Я сидела в круглом кресле-«папасане». Поручиться не могу, но, по-моему, он исходил слюнями.

Язык словно отварная солонина. Бесконечно целовал меня под коленками сзади. Должно быть, прежняя подружка уверяла, что там эрогенная зона. Или вычитал в мужском журнале.

Прежде чем он перешел к тому, к чему хотел перейти, я сказала:

— Между прочим, Роджер (вряд ли его звали «Роджер»), между прочим, должна тебя предупредить: у меня сифилис.

Забавно, правда?

И он все равно чуть было не сделал это.

На память я оставила ему свои трусики в кухонной раковине. Очко в пользу феминизма.

Джона Стэм, у меня уже спина болит.

Неужели я тебя чем-то обидела?

Я так боюсь, что я тебя обидела.

Если ты обиделся, так тем более позволь мне поговорить с тобой лицом к лицу, мы все обсудим, все исправим. Я люблю тебя до смерти. Честно говоря, этот твой приступ упрямства кажется мне до противности нелепым. Не мог же ты убедить себя в том, что я не знаю, что ты там.

Я тебя и с другого конца города увижу. Ориентируюсь на излучение твоей ауры. Я сыскала бы тебя на краю земли. Нырни ты в океан — и я нырну следом прежде, чем осядет пена.

Отправимся путешествовать вместе? Мне в стольких местах хотелось бы побывать, столько нового опыта! Я хочу, чтобы ты бичевал меня на илистых берегах Амазонки. Я хочу, чтобы ты лизал мои раны, словно свежевыпавший снег на высоких, покрытых туманом пиках горы Фудзи. Я хочу, чтобы ты распял меня в залах Версаля.

Открой дверь, Джона Стэм!

Я могу пробить ее, мне это под силу. Череп у меня крепкий. Я тебе не рассказывала? Еще маленькой девочкой я упала вниз головой с тарзанки. В ту пору детские площадки еще не выкладывали специальными матами. А мне это было нипочем.

Эй, мне тут становится скучно.

Чтоб время провести и чтоб научить тебя видеть моими глазами, расскажу тебе историю человека по имени Рэймонд Инигес. Рэймонда нельзя назвать настоящим напарником. Он больше напоминал магнитофон.

Нет, я вовсе не хочу сказать, будто он был глуп. Честно говоря, о его уме я не составила себе никакого представления. Никогда не слушала, что он там говорит, а если бы и слушала, кто я, чтобы судить.

Думаю, в свое время он был вполне себе живчик. Доходили слухи, будто он собирался профессионально играть в бейсбол. Уж во всяком случае, тот, прежний Рэймонд, мог пожарить себе яичницу, водил машину, умел пошутить.

Тот Рэймонд, которого знала я, ничего этого не мог. Ко времени нашей встречи слов у него в запасе имелось не больше, чем у ребенка. Теперь ты понимаешь, почему моя работа с ним оказалась столь примитивной.

И ты сам знаешь, почему этот труд незавершен. За это приходится благодарить тебя.

Меня интересовал не его интеллект, будь он высокий или низкий. Меня привлекает то едва уловимое качество, то несказанное je ne sais quoi, которым человек отличается от ангела, — гениальность. У меня в этом смысле на людей нюх, Джона Стэм, потому я сразу запала на тебя. От Рэймонда исходил похожий аромат, многообещающий, но у тебя он и тоньше, и сложнее.

Его запах был густым, сахаристым, порой липким. Можно даже сказать, похоже на кленовый сироп.

Мы встретились на занятиях, которые я проводила для него и его сотоварищей. Раз в неделю я наведывалась в то ужасное место, которое власти имеют наглость именовать пансионом. Зла не хватает, я и пытаться не стану выражать свои чувства по этому поводу. Держат людей в стойлах, как быков. В такой обстановке психея не восстановится. Человеку нужна отдушина, Джона Стэм. Ты же это понимаешь. Но что об этом впустую толковать.

Рэймонд заинтересовал меня, потому что, вопреки тому, что мне было о нем известно, он казался вполне довольным жизнью и таким искренним. Это было притворство, маска, и как не восхищаться: умел же человек играть! Выглядеть безмятежно-спокойным, а вокруг буря бушует.

Ты знаешь, что он чуть было не убил человека? Учителя в той школе, где работал. Он тренировал бейсбольную команду старшеклассников, спятил, напал на коллегу с битой.

Подумать только!

Люди ничего в этом не понимают. Они лечили его лекарствами, обеспечивали «физиологические потребности». Накормите, напичкайте таблетками — и пусть тупит.

Его недооценивали. Буйство Рэймонда — не от душевной пустоты, а от переизбытка. В нем кипели жизненные силы, энергия текла из его глазниц, кожа чуть не лопалась, ее распирало изнутри. Он вынашивал силу, был ею беремен, переполнен. Он был — Сверхчеловек.

Супермен.

Вроде тебя.

Какое несчастье — родиться Сверхчеловеком в нашем заформализованном мире.

Рэймонд был глубоко несчастен, Джона Стэм. Вот почему его бодрая физиономия внушала мне такой интерес.

Вы оба преисполнены решимости быть хорошими, хотя в твоей решимости больше воли и меньше рефлекса. И вы оба — потерянные. Твоя доброта растет из ненависти, как трава на выгоревшей почве. Ты не от этого мира. Было бы милосерднее убить тебя, Джона Стэм, избавить от разочарований.

В колонке «различия» укажем, что у него часто бывали проблемы с эрекцией, а на твой порог тень этой мрачной угрозы никогда не ложилась.

Поначалу мы с Рэймондом не находили общего языка. Он казался мне грубым и — буду откровенна, скажу как есть, — он и правда был глуп, Джона Стэм, глуп как пробка.

Ну, это не всегда осложняет дело. Конечно, Рэймонд не мог оценить мой шедевр по достоинству, он воспринимал все это как игру. Но есть у глупости и свои преимущества: он никогда не спорил, в отличие от тебя. Что я велела, то и выполнял.

И какой силач! Руки толщиной с мужскую ляжку.

Я ввела его в современный мир. Нелегко мне это далось, заметь себе. Научить его печатать — мало что в жизни далось мне с таким трудом.

О, порой у нас с ним все отлично получалось, у меня с Рэймондом. Не так, как у нас с тобой, с ним отсутствовала интеллектуальная сторона. Но все же достаточно, чтобы пробудить в женщине настоящий аппетит.

Он помог мне вынести мои идеи из лаборатории на городские улицы, грозные улицы. Как ты мог убедиться, когда просматривал диск, то был отнюдь не первый мой напарник. Те, другие, чьи руки ты видел, — жалкие ханжи, все до единого. Слишком много мозга. Только бы поговорить.

Рэймонд хотел действовать.

В скобках замечу, любовь моя, что в тебе я нашла идеальную пропорцию интеллекта и брутальности. Сама себя корю: что ж я раньше не додумалась поискать себе доктора. Твои коллеги знают, как устроено человеческое тело и на что оно способно. И какое счастье, что из всех врачей я заполучила тебя.

Когда ты появился, это сбило его с толку. Я предупреждала его, что нас могут неправильно понять, и все же он не сумел выйти из своей роли.

И я тоже не знала, кто ты и зачем. Сперва хотела даже остановить все это. Чтобы тебя не ранили. Такая путаница. Но тебя невозможно было остановить. Я не могла. Это было так прекрасно. Чудо искусства в том и заключается, что никаким расчетам не превзойти импульсивный жест. Ты оказался творцом высшего уровня, с непогрешимым инстинктом.

Боль зрелищна, Джона Стэм, это спектакль, она приковывает к себе все взгляды. Если исполнить как надо, это будет катарсис, преображение и для артиста, и для публики. Вспомни любую религию.

Единственное зрелище, на которое стоит смотреть, — это чужие страдания. Комедия или трагедия, в зависимости от позиции наблюдающего.

Вы с Рэймондом — понемногу и того и другого.

Мне уже немножко надоело тут.

Наверное, я пойду, Джона Стэм.

Скоро увидимся. Очень скоро.

Я люблю тебя.

 

22

Вторник, 23 ноября 2004

Психиатрическое отделение, третья неделя практики

— Ох, сынок. О-ох!

— О чем и речь. — Ему следовало находиться на семинаре по отсроченной дискинезии, а он вместо этого торчал в помещении, забитом игрушечными бластерами и бумажными книгами, стоял у окна с видом на вынырнувшие из-под земли рельсы Северной линии метро. — За неделю она забросала меня двумя дюжинами писем. А уж звонков… не сосчитать.

— Она тебе угрожала, сынок? Физически и тому подобное?

— Например: «Я взорву тебя вместе с домом»?

— Хоть как-то.

— Нет… На словах нет.

— А физически? — настаивал Белзер. — Когда сбила тебя с ног?

— Нет… И она не сама сбила. — Джона прижал трубку к другому уху. — И не сбила вообще-то…

— Она вообще-то что-нибудь сделала?

— Она — там были те ребята…

— С ней были мужчины?

— Скорее — мне кажется, — нет. — Он провел рукой по волосам, соображая. — Нет, физически я не пострадал.

— О’кей, — сказал Белзер. — Давай разберемся. Она звонит. Она пишет. Она следует за тобой по пятам.

— И врывается в дом, где я живу.

— Так, притормози.

— Она вошла, она час простояла на площадке.

— Хорошо, но это нам доказать не удастся.

— Если придут и — и снимут отпечатки…

— Сынок, предложи это копам, они тебя обсмеют.

— Но ведь это же преступление! Она вломилась.

— При условии — при условии. Проблема в том, что копы даже не поедут на такой вызов.

Да он и сам так думал, но услышать это из уст юриста — все равно что молотком по коленной чашечке.

— Разве нет закона…

— Закона против надоед? Есть закон о сексуальном домогательстве, есть о преследовании, но не все в них так четко прописано, и в целом это для более серьезных случаев.

— Это вполне серьезно.

— Сынок…

— Можно получить постановление суда? Чтоб она не смела ко мне приближаться?

— Постановления направо-налево не принимают. Вот когда человек уже на заметке, побывал под арестом, получил повестку. Уговаривать людей вести себя получше пока еще не входит в обязанности полицейских. Сам скажи ей, чтоб отвалила.

— Говорил, — сквозь зубы процедил Джона. — Почему вы не разрешаете мне вызвать полицию?

— Ты позвонил спросить у меня совета — я очень этому рад и даю тебе совет. Я не запрещаю тебе вызывать полицию, но вспомни, что нам еще предстоит улаживать иск, к которому эта женщина имеет непосредственное отношение. Можно обойтись и без нее, однако если бы она выступила на нашей стороне…

— Что вы такое говорите? — перебил его Джона.

— Представляю наихудший вариант. Ты не впадай в панику, но подготовиться надо. Вот, к примеру, как это может обернуться: Медина может надавить на нее, вынудить сказать что-нибудь вроде: «Я была напугана, я не хотела никого в это вовлекать, я тогда и не соображала, но знаете что? Потом, когда я подумала, я поняла, что ему-то ничто не угрожало. Это всего лишь моя фантазия». Они на все способны. Медина — лжец. Он ее в долю взять посулит, если выиграет иск. Черт их знает. Нет, от того, как эта женщина себя поведет, мало что зависит, подчеркиваю, потому что кто ж ей поверит. Но я бы предпочел, чтобы ты не восстанавливал ее против себя. Господи боже, сынок, во что же ты впутался?

Такой оборот речи вызвал у Джоны возражения — впрочем, довольно слабые. Он позвонил Белзеру в первую очередь затем, чтобы рассказать ему о DVD, но теперь уже сам толком не знал, стоит ли рассказывать.

— Прошлой ночью я забаррикадировался у себя в квартире…

— Черт, Джона, с ума, что ли, ты сходишь?

— Я до смерти ее боюсь.

Молчание.

— Что ты скрываешь от меня? — спросил Белзер.

Дальше по коридору распахнулась дверь, вышли два ординатора, засмеялись, один из них сказал: «Так вот что такое куриная слепота…» Джона переждал, пока не затихнет вдали визг резиновых подошв.

— Я спал с ней.

— Чтооо? Зачем ты это сделал?!

— Она стала вдруг… приходить. Мы… ну так вышло. Понимаю, это было глупо…

— Да уж, глупо, иначе и не скажешь.

— Понимаю, но сделанного не воротишь.

— Это… — Белзер подавился. — Даже я не знаю, как это назвать.

— А это все началось, когда я сказал ей, что больше не хочу продолжать. Зря я не рассказал вам все раньше, но это было слишком личное.

— Ох.

— Простите.

— Охх… Впрочем, что тут говорить? Это свободная страна.

— Если б от звонка ей что-нибудь изменилось, я бы давно позвонил. Но это не поможет. Я пытался все объяснить ей, с глазу на глаз. К тому же я не знаю номера ее телефона…

— Посмотри в справочнике.

— Ее нет в справочнике. Я не знаю ее адреса. Ничего не знаю.

— В этом я смогу тебе помочь, — сказал Белзер. — Она сделала заявление в полиции. Погляжу, что удастся нарыть. А пока что держись от нее подальше. В следующий раз, как она появится или выкинет какой-нибудь фокус, звони девять-одиннадцать. Если тебе повезет и удастся предъявить ей обвинение в домогательстве, ты получишь свое постановление — временное постановление о защите. И если она вздумает его нарушить, это уже будет уголовное преступление. — Белзер чихнул. — Впрочем, все эти постановления — бумага, не более того.

Джона молчал.

— Мы предупредили маму и папу?

— Конечно же, нет!

— Ты — мой клиент, и я не вправе ничего раскрывать. Однако, на мой взгляд, им бы следовало знать.

— При всем уважении, Чип, хуже вы ничего придумать не могли.

— Я сам отец и скажу тебе: самые тревожные новости не так огорчительны по сравнению с тем, что родители чувствуют, когда обнаруживают, что их ребенок что-то от них скрывал. Сразу начинаешь думать, что же еще он утаивал.

— Мне двадцать шесть лет.

— Мое дело намекнуть.

— Помогите мне избавиться от нее, и они вообще ничего никогда не узнают. — Теперь, перевалив свой груз на Белзера, Джона слегка расслабился. Ему даже показалось, что он преувеличил проблему. — Не так уж все скверно, — добавил он.

— Не признавайся в этом полиции, — сказал Белзер. — А то вряд ли дождешься помощи.

— Если есть способ уладить, не привлекая власти…

— Сынок. Что творится у тебя в голове? То ты звонишь мне и порешь чушь как безумный, то все не так уж скверно. Выбери что-нибудь одно.

Джона примолк.

— Я понимаю, что ты уже дошел до точки. Так скажи мне — хочешь, чтобы я принял меры? Да или нет?

— Да.

— Вот и хорошо. Я позвоню ей, поговорю на нашем, на юридическом. Она быстренько угомонится.

Джона покачал головой, но ответил:

— Разумеется.

— Либо это тебя тревожит, и мы это уладим. Либо все не так скверно. В любом случае разберемся. Через пару дней позвоню тебе. Повеселись на День благодарения, и всем привет передавай.

Среда, 24 ноября 2004

Психиатрическое отделение, третья неделя практики

Мать старательно притворялась, будто ее не огорчает его опоздание к празднику.

— Хорошо уж, что вообще приедешь, — твердила она. — Хотя ты обещал.

— Я сказал: постараюсь. У меня работа.

— Каким поездом ты поедешь?

— Десять двадцать три.

— Сегодня?

— Завтра утром. В десять двадцать три утра.

— Ох! — выдохнула мать в трубку.

— Ну перестань.

— Вздыхать не запрещено, — возмутилась она. — Придет день, и ты завздыхаешь, когда твои дети предпочтут задержаться на работе, лишь бы поменьше времени проводить с тобой.

— Мама!

— Порой я плачу по ночам, как подумаю о моем опустевшем гнезде. Плачу, рыдаю… От сырости в спальне скоро плесень заведется.

— Готовь мне утку по-пекински, и я буду приезжать чаще.

— Touché, мой дивный сынок.

Джона тревожно улыбался. Сердце слишком колотится. Он глянул в окно у пожарной лестницы, загороженное поставленным на попа диваном. Клеенчатое дно дивана уставилось на него. Он подтащил туда же стулья, прикроватную тумбочку, напоследок придвинул обеденный стол и сверху навалил все свои учебники. Вот и защита — по крайней мере, психологическая.

— Приеду в одиннадцать. Ты меня встретишь?

— Кто-нибудь обязательно встретит, — сказала мать. — Не стану обещать, что это буду я. Я не даю слово, если не уверена, что смогу его сдержать.

 

23

Четверг, 25 ноября 2004

День благодарения

Он чуть было не опоздал на десять двадцать три. До трех часов ночи его будили кошмары, а потом накрыл с головой сон, и Джона спал беспробудно, ведь ему же не вставать на работу. На кнопку будильника он, не глядя, нажимал и пять, и шесть раз, покуда радио не объявило программу новостей — в девять тридцать шесть, — и Джона только и успел, что схватить рюкзак, бутылку вина и скатиться по ступенькам. Остановил такси, печально катившее по 14-й.

— Гранд-Сентрал.

— Дейка-день, — сказал водитель.

— Простите?

— Ехаете есть дейку.

— А, верно. А вы?

— Угуууу. — Таксист подмигнул в зеркало заднего вида, воткнул наушник и затрещал на креольском.

В вагоне едва набралась горстка людей, сидели через ряд, через два: крепкая девица в балахоне колледжа Барнард; дама в обтягивающих штанах — сумку змеиной кожи она сжимала так крепко, словно та пыталась уползти; юноша в макинтоше и «Тимберлендах» — тыкал большим пальцем в портативную видеоигру. По-видимому, хорошие дети сдержали данное родителям слово и укатили домой еще с вечера.

Контролер поздравил всех с праздником. Подойдя к Джоне, он прокомментировал: «Лично я предпочитаю кьянти, но вы не обязаны».

Виды Манхэттена сменились лунным ландшафтом Бронкса. Где-то там, за киосками с пончиками, цементным дерьмом, складами рапродажной мебели, незавершенными стройками, невосстановленными парками, живут Инигесы. Празднуют ли они День благодарения? Готовят ли индейку? Приклеивают ли к внутренней стороне оконного стекла бумажных пилигримов? Читают молитву, обходят вокруг стола, благодаря Бога за прожитый год, за двенадцать месяцев, в которые Господь осыпал их своими благодеяниями, втайне проклиная его, забравшего у них Рэймонда? Молятся ли они о том, чтобы Джона Стэм, студент-медик, убийца-супергерой, шероховатая фотография в газете, погиб страшной смертью? Знают ли они, что он едет в этом поезде? Поют ли в сию минуту заклинание: Пусть сойдет с рельсов, пусть навернется? Роняют ли они слезы в фаршированную индейку, выпив на бутылку пива больше обычного?

Вялый от пересыпа, мрачный, Джона достал плейер и наушники, включил Dire Straits.

Из соседнего вагона перешел высокий, ухоженный мужчина в пригнанном по фигуре сером костюме, с плеч его свисал серый плащ. Из криво застегнутого кейса змеей выползал розовый галстук. Его зять Эрих. Рухнул на свободное место через проход от Джоны и, едва приземлившись, уснул.

— Эй!

Эрих приоткрыл один глаз.

— О, привет, — сказал он. Похоже, прикинул, обязан ли он проявить дружеское расположение. Перебрался на сиденье ближе. — Я тебя не заметил.

— Спи, раз сморило.

— Нет, нельзя. Дома посплю. — Эрих не любитель расходовать дыхание на пустую болтовню. Жестом он охватил полвагона, словно восхищаясь царским дворцом: — Мы с тобой едем одним поездом.

— Точно.

Когда они в последний раз оставались наедине? Должно быть, Джона тогда еще учился на подготовительном факультете, это было вскоре после помолвки, Кейт отправила своих мужчин выпить вместе. Те посиделки с Эрихом вспоминаются как одни из самых неприятных в его жизни, а ведь после было два года общения с Джорджем Рихтером.

Тогда они быстренько сравнили американский футбол с немецким. Эрих дважды переспросил, имеется ли у Джоны в наличии смокинг или придется брать напрокат. Джона боролся с желанием вытереть клочок пены, повисшей у Эриха на козлиной бородке.

Допивая последний глоток, Эрих как бы между прочим сказал: У нас появилась вакансия. Для новичка, но с возможностью продвинуться. Его узкий рот показался Джоне амбразурой, когда Эрих улыбнулся. Будешь работать у меня под боком. Славно.

Да, мысль, отозвался Джона.

Ясное дело, Кейт подсуропила. Джоне финансовая работа не требовалась, да Эрих и не собирался его приглашать, но ради Кейт они сидели в пабе и всерьез обсуждали эту идею, ободряюще друг другу кивали — два атеиста идут на мессу.

Вообще-то, сказал он Эриху, я поступаю на медицинский.

О? Не знал, что ты учишь химию с анатомией.

Пока что идут общие курсы.

В Европе человек выбирает профессию гораздо раньше, сказал Эрих.

Хорошо, что я родился не в Европе.

После рождения Гретхен Эрих уже не пытался завязать с шурином дружбу. Не было нужды: он утвердился в новой семье. Закрепилось его семя — закрепился он сам.

Эрих размотал шарф и помахал им в окно.

— В Германии мне нравилось ездить на поезде. Чистые, удобные вагоны. В школе мы ездили по окрестностям Берлина и дальше, осматривали замки в Баварии. Однажды я забыл в поезде радиоприемник, а через два дня, на обратном пути, проезжал через ту же станцию — и на кассе меня дожидался мой транзистор.

— Ух ты.

— Американские поезда совсем иной породы. Мне приходится ездить каждый день, никакого удовольствия. По утрам бреду из вагона в вагон, ищу, где не воняет так, словно кто-то обоссал все сиденья. — Эрих аккуратно сложил шарф на коленях. — Твоя мать рассчитывала, что ты приедешь еще с вечера.

Твоя мать, твой отец — он никогда не скажет просто «мама» или «папа». Мол, глупо разыгрывать из себя сына, когда они ему вовсе не родители. Кейт злится, аж в глазах у нее темнеет. Поначалу и Джона обижался, но теперь встал на точку зрения Эриха: в отношениях все же нужно соблюдать небольшую дистанцию.

— Работа, — пояснил он.

— А! — На том тема исчерпана. Джона хотел уж снова нацепить наушники, но тут Эрих ткнул пальцем в вино и спросил: — Можно посмотреть?

Джона передал ему бутылку.

— Тут написано, — прочитал Эрих, — что этот сорт хорошо сочетается с птицей и фруктами. — За пять лет брака он избавился от бородки, и стало видно, как широка его улыбка. — Отличный выбор.

— Я старался.

— Я никогда, наверное, не привыкну к вашему Благодарению. В Германии есть похожий праздник, но ничего похожего на тот размах, с каким готовится ваша мать.

— Да и в Америке мало кто придает этому такое значение.

— Бабушка с дедушкой водили меня в церковь на праздник урожая, Erntedankfest. С тех пор я давно уже не был.

— В церкви?

— Мы с Кейт считаем, что Гретхен должна вырасти и сама определиться с верой.

— Уверен, когда вырастет, она это оценит.

— Как в универе?

Скучная формальная беседа — именно то, в чем нуждался Джона. Восстанавливается обычный порядок вещей.

— Нормально, спасибо.

— В газетах про тебя не писали в последнее время?

Джона усмехнулся:

— В последнее время нет. Как работа?

Эрих пожал плечами:

— Да сам знаешь. Вечно занят. Спал в офисе. Уже два дня не мылся, у нас там есть душ, но я терпеть не могу мыться на работе. Жуткое дело. Ты правильно поступил, что выбрал себе жизнь поспокойнее.

Видимо, его зять думает, будто Джона целыми днями лодыря гоняет.

— Работал накануне Дня благодарения? — спросил он Эриха. — Все же вроде закрываются рано.

— Только не европейские рынки. И Nikkei. У тебя провинциальное мышление, Джона. Современный бизнес не тот, что прежде. Сейчас весь мир торгует, круглые сутки, безостановочно. Я мог бы поселиться в офисе, захоти я только. Я и так не раз оставался там ночевать за последний месяц.

— Тяжело, да.

— Еще бы! Музыку слушаешь?

Джона протянул ему наушники.

— Симпатично, — кивнул Эрих. — Что-то новенькое?

— Не очень.

Вудлоун, провозгласил кондуктор. Следующая остановка — Вудлоун-стейшн.

— Ладно, Джона, если ты не обидишься, я прикрою на минутку глаза. Растряси меня, как доедем, хорошо?

И он захрапел, а Джона вдруг подумал, что разговор у них вышел непривычно дружеский, шутливый. Все-таки и Эрих заразился духом семейного праздника.

Гора горой, подумал он, живот — арбузище, словно у нее там тройня. Огромная, раздалась на шестом месяце куда сильнее, чем в прошлый раз, с Гретхен. Кейт стояла на платформе, размахивая двумя букетами цветов и выкрикивая их имена.

— Так и думала, что вы встретитесь в поезде, — заявила она, обхватив руками Джону. — Бедный Эрих, так давно не был дома. — И она занялась мужем: — Ты как? Наверное, устал до смерти. Я скучала. Я тебя люблю. У меня болит спина.

Они сели в ее синий «мерседес». Кейт призналась, что подумывает о более практичной машине, типа фургона, возить детей, но с седаном жаль расставаться, «последняя память о независимости», мрачно пояснила она. Затянутый кремовой кожей салон все еще был в неплохом состоянии, хотя кое-где Джона различал следы тщательно замытого детского питания. На заднем сиденье, где расположился Джона, отчетливо пахло крекерами-«зверюшками» и яблочным соком.

— Отлично выглядишь, Кейт.

— Спасибо на добром слове. Сияющая аура материнства. Верно, милый?

— Безусловно.

— Эрих считает, я могла бы стать моделью. Знаешь, рекламировать одежду для беременных. Я бы согласилась сниматься, но только не держать вес во время беременности. Это вредно для малыша. Киноактрисы морят себя голодом. Видел, что они творят, когда ждут ребенка? Милый?

— Да, не полезно.

— Звездам не следует обзаводиться детьми, это не для них.

Любое утверждение Кейт Джона склонен был принимать за аксиому. В его глазах старшая сестра была непогрешима, и мир весьма неудобным образом перевернулся с ног на голову, когда Суперменом оказался Джона, а не Кейт.

— Мама говорит, что ты… Аааа! — Кейт попыталась нащупать в сумке завопивший вдруг телефон. — Милый, ты не… вот спасибо. Кэтрин Стэм-Хаузман. В чем дело? Я же сказала им, не п… Что он сказал?

Одной рукой она держала телефон, другой то поворачивала руль, то била по нему, гневаясь на промашки других водителей. Из яростных обличений Кейт Джона вывел: кто-то купил что-то с большим опозданием, а надо было сделать это тогда-то и тогда-то. Почему, яростно вопрошала Кейт, Джонатан и Стюарт не обратились к Дэвиду Ф. и к Дэвиду М. и не взяли деньги из… Похоже, его сестра одна командовала множеством мужчин, и он восхищался раскатами ее голоса: Это ваша работа, я не стану думать за вас! А потом захлопнула телефон и погладила мужа по шершавой щеке:

— У тебя такой усталый вид!

— Мне бы отоспаться.

— Ты не поспал в поезде? Джона, объясни Эриху, что он должен больше спать.

— Спи больше, — сказал Джона.

— Вот, слышал? Доктор тебе велит. — Кейт коротко оглянулась через плечо. — Народ в офисе спрашивает, кем ты мне приходишься. Знаменитость!

— Вряд ли. Но спасибо за цветы.

— Да, прекрасные, — подхватил Эрих.

— Правда? Не бабьи? Мне хотелось сделать каждому из вас подарок, но на ум ничего не шло. В следующий раз куплю гантели или односолодовый скотч. А пока что удовлетворитесь цветами. Точно не слишком теткинские?

— Вовсе нет, — сказал Джона. — Э… Кейт!

— Что? А! — Она вильнула, объезжая кошку. — Все нормально, — сказала она. — У меня аллергия на кошек.

Мать встречала их на подъездной дорожке, обвязанная фартуком.

— Никого не убила? — первым делом спросила она Кейт.

Расцеловались они так, словно не видались дважды в неделю (мать приезжала в Гринвич посидеть с Гретхен, чтобы Кейт могла наведываться в офис). Насколько Джона знал свою сестру, она будет вкалывать, пока воды не отойдут. Интересно, она хотя бы прилегла, рожая Гретхен? Или по-крестьянски, раскорячившись в поле?

— Ты мой заботливый, — проворковала мать, принимая вино. — Спасибо. В дом? — И, крепко ухватив Кейт за руку, повела ее по гравийной дорожке.

Эрих оглянулся на Джону, как бы говоря: Женщины!

Любимые мои женщины, мысленно откликнулся Джона.

Фотоколлаж на весь коридор: Кейт с Джоной на санках, выпускной вечер у Кейт, Джона в форме для лакросса. Все вместе в Париже, перед Триумфальной аркой. Отдельный коллаж в честь Гретхен возле раскрашенной народными умельцами стойки для зонтиков, нависшей над рядом галош и сапог.

Входя последним, Джона помедлил, любуясь всей троицей, высвеченной проникшим сквозь фрамугу солнечным лучом, — мама, тоненькая, с собранных узлом волос сыплется мука, стоит ей качнуть головой в ответ на вопрос дочери; Кейт, мощно переваливающаяся, плюющая на гравитацию; Эрих — широкий, тевтонистый, красивый.

Он хотел бы стать частью этой группы, но был запятнан — сексом, слабостью, смертью. Невинность в нем раздавлена и осквернена.

Джона тихо прикрыл дверь и оставил рюкзак в холле.

Побродил по гостиной, покопался в залежах журналов, покуда не отыскал еще невиданный: «Американский фотограф». Должно быть, отец обзавелся новым хобби.

Приглушенный материнский речитатив просачивается сквозь вентиляцию, вкусный стук ножа, рубящего чеснок, гудение оставшегося без зрителей телевизора. Джона закинул ноги на журнальный столик, включил настольную медную лампу, полистал журнальчик, с удовольствием рассматривая картинки и пренебрегая подписями.

На площадке второго этажа возник отец:

— Добро пожаловать домой.

Они сошлись посреди лестницы и чуть не уронили друг друга, обнимаясь. Перебрались в кухню, отец вытащил из забитого холодильника «Пеллегрино», сунул попутно палец в клюквенный соус.

— Стив!

— Попробовать.

— За обедом попробуешь.

— Добавь сахару.

— Спасибо, Великий Нососователь. Марш из кухни.

Джона поплелся вслед за отцом наверх, кое-как уворачиваясь от шквального огня вопросов. Стив Стэм разбирал всю его практику по косточкам, да так, словно заранее анкету заготовил.

— Ничего не меняется, — подытожил он, услышав насчет ланчей из автомата. — Правда, у нас не имелось Комитета по благосостоянию студентов.

Отец вел кардиологию в частной, принадлежавшей врачам клинике, — идея была в том, чтобы обойтись без страховок, устранить посредника. Сотня врачей и столько же медсестер трудились в ухоженном здании в сорока милях к северу от Скарсдейла, обихаживая богатые семейства, вплоть до одного из экс-президентов Соединенных Штатов. Но старший Стэм скучал по своей трудной юности, и с тех пор, как Джона поступил в медицинский, разговоры отца и сына все чаще окрашивались в профессиональные, товарищеские цвета.

— Я тебе рассказывал, как я работал в команде того типа, Брукса? — Они ступали по изношенному персидскому половику, вытянувшемуся вдоль коридора второго этажа. — Я был тогда интерном. Нас вызвали к пациентке, плохая кардиограмма. Брукс кинул на нее один взгляд и скомандовал: «Дигиталис, немедленно». Тут у него запищал пейджер, и он был таков. Я сделал, как велено. Через пять минут влетает другой кардиолог, Раголонски, из Южной Африки, — отличный врач. «Все под контролем, — докладываю я, страсть как довольный самим собой. — Дигиталис ввел». Он чуть потолок не прошиб. Оказалось, она передозировалась дигиталисом, и мой укол чуть ее не укокошил.

Хотя эту историю Джона слушал в пятый (как минимум) раз, он невольно усмехнулся.

— Чего только не бывает в больнице, — сказал он.

Отец ухнул, как бы подтверждая: уж ты-то понимаешь.

Еще три ступеньки — и они в кабинете, в шестиугольной пристройке к дому. В будние дни кабинет содержится в образцовом порядке, но сейчас оброс газетами, бутылочками с клеем, крошечными, с наперсток, горшочками красок. На столе раскиданы страницы инструкции. Посреди хаоса — сверкающий голубизной кукольный дом высотой в метр и еще не просохший от краски.

— Хотел вручить Гретхен перед обедом, — сказал отец, — но придется отложить до Рождества. Окна пока не вставлены и… — он предъявил черепицу из пробки, — эти штуки не держатся на клею, уж не знаю почему. Как думаешь?

Джона понятия не имел.

— Дом потрясающий, папа.

— Вернулись в прошлое. Сто пятьдесят лет назад все приходилось делать собственноручно или покупать у ремесленника. Потом началась индустриализация, все товары производились на конвейере. И вот мы вновь вернулись к поделкам. Твоя сестра шьет лоскутные одеяла, слыхал?

— Да быть не может.

— Сшила одеяла для будущего ребенка. Потому я строю Гретхен кукольный домик, чтобы ей не было обидно, когда маленький родится, и ей уже не достанется столько всеобщего внимания. Родители должны быть предусмотрительны на этот счет. Мы с твоей мамой об этом много думали.

— Значит, будет мальчик? — переспросил Джона.

Отец замер с открытым ртом. Потом попросил:

— Ты потом притворись, будто не знал.

В тот день Джона помогал матери делать картофельное пюре, отцу — экспериментировать с клеем, сестре и зятю — возиться с малышкой. Они отпустили на весь день няню, однако Гретхен продолжала ежеминутно требовать ее к себе.

— Хочешь, я тебе почитаю? — предложил Джона.

— Да-лин.

— Дядя Джона прочтет тебе «Большое-пребольшое состязание Сэди».

— Да-лин.

Джона усадил племянницу к себе на колени и раскрыл книгу. Внутри, как и в машине Кейт, красовались яркие пятна со сладковатым запахом, как изо рта диабетика.

— Целая серия, — пояснила Кейт. — Всевозможные приключения Сэди и ее друзей.

— Ли-кю-те-ни, — выговорила Гретхен.

Сэди оказалась сиренью. Вместе со своими друзьями — лилией Лилей, геранью Гертрудой и хризантемой Христиной — она пускалась в странные и головокружительные приключения. «Большое-пребольшое состязание», третий выпуск из сорока с лишним, описывал борьбу героинь за первое место в конкурсе красоты. Большое-пребольшое состязание обернулось большим-пребольшим бедламом, награду за первое место не получил никто, а мораль: главное не победа, а дружба.

Джона с удовольствием бы почитал, но Гретхен опережала его на каждом слове.

— Неужели она уже научилась читать? — изумился он.

— Нет, конечно. Затвердила наизусть. Дарлин читает ей это по сто раз в день.

— Да-лин, — подтвердила Гретхен.

— Она сама читает, — откликнулась из кухни бабушка. — Девочка — вундеркинд.

— Ву-де-кина.

— Мы с Эрихом называем это «большим-пребольшим занудством Сэди».

— Да-лин!

— Ее сегодня нет, моя хорошая. У нее выходной.

— Вы-хо-дой.

— Правильно. И у тебя тоже праздник. И у мамы с папой, и у бабушки с дедушкой, и у дяди Джоны. Вот мы все и собрались! Вот! Где мы собрались?

— Баушка.

— Правильно, в доме бабушки. А мы где живем?

— Контику.

— Правильно! Умничка. А это кто?

Гретхен вывернула шею и покосилась на Джону.

Тот широко-широко раскрыл глаза:

— Привет, Гретхен. Знаешь, как меня зовут?

— Да-лин.

— Дарлин?

— Да-лин.

— Дарлин? Нет, я не Дааарлиииин…

Он подхватил девочку, защекотал ее, так что малышка побагровела и забила от удовольствия ногами. Потом вывернулась, убежала к маме, спряталась за ее ногой.

— Ты ей понравился, точно. Она щекотать не дается, царапается. Уж поверь. — Кейт продемонстрировала белые метки возле пробора. — Нет, маленькая, мама тебя на ручки взять не может. Мама себе позвоночник сломает.

— Да-лин!

— Это дядя Джона. Скажи: дядя Джона.

— Бальсое-пибальсое сизане Сэди!

— Дядя Джона тебе почитает, если назовешь его по имени. Скажи: дядя Джона.

Гретхен извивалась.

— Скажи: дядя Джона.

— Эй, Гретхен, — заговорил Джона, — меня зовут дядя Джона.

Он пустился гоняться за ней по гостиной. Гретхен носилась кругами, вопя «дя Жона, дя Жона», топая ногами, размахивая короткими ручками, словно возбужденный пингвин.

— Молодец, — похвалила ее Кейт. — Дя Джона.

— Дя Джона! АААА! АААА!

— Вряд ли она поняла, что меня так зовут, — усомнился Джона. — Может, она решила, это значит «Отвали, сука».

— Овайи, тука.

Кейт застонала:

— Не ругайся при ней!

— Не ханжи, — посоветовал Джона. — Гретхен, скажи: «Мама, не ханжи!»

— Хаси, мама, не хаси!

— Братец!

— Байес! Хаси! ААААА!

Книжку до обеда перечитали трижды. Потом Гретхен задремала на диване, а вместе с ней и Кейт. Без четверти шесть мать спустилась со второго этажа, умытая, в шелковой блузе, при жемчугах. Она зажгла свечи на буфете и велела Джоне звать всех к столу.

Он прикоснулся ко лбу сестры. Та зашевелилась, зевнула, поцеловала его запястье.

— Не стоит ее тут оставлять, — заметила она, подразумевая обмякшую среди груды подушек Гретхен.

— Хочешь, уложу ее в кровать?

— Сама уложу. Пошли вместе.

По пути Кейт обвила Джону рукой за талию.

— Все как полагается, — шепнула она. — Семья в сборе.

ЕДА ЕДА ЕДА ЕДА ЕДА ЕДА ЕДА

— Кому пирога?

— Я протяну ноги.

— Ты должна есть за двоих.

— А ем за девятерых.

— Все так вкусно.

— Приятно слышать, Эрих. Тыквенный или вишневый?

— И того, и того, пожалуйста.

— Джоне, конечно, тоже и того, и того по кусочку.

— Тыквенный будет в самый раз.

— Эрих, какой?

— Вишневый.

— Держи. Джоне передай.

— Мама, я же просил только тыквенный.

— Я не расслышала. Теряю слух на старости лет.

— Вот, Эрих, возьми у меня.

— Нет-нет-нет, ему я уже отрезала.

— Он и два съест.

— Ты что, на диете? Стив, наш Джона сел на диету.

— Я не сижу на диете.

— Ты на диете?

— Нет, я не…

— Может, у него кто-то есть?

— Кейт!

— Есть?

— Нет.

— Отчего так?

— Очень вкусный пирог.

— Спасибо, Эрих! Так почему у тебя нет подружки, сынок?

— Времени мало.

— Стив!

— Ммм!

— Когда мы познакомились, у тебя хватало времени на девчонок?

— Я выделял время.

— Может, он с медсестрой подружился? Тебе нравятся сестры?

— Кееейт!

— Что? Ах, придурок!

— Не брызгай взбитыми сливками, Джона, так себя за столом не ведут.

— Маааам?

— Не смей!

— Джона-бой, расскажи про свою медсестричку… Да маши ложкой сколько влезет, мне уже не страшно, штаны ты мне и так изгваздал.

— Она не медсестра.

— О! Стив, ты слышал? Наш сын женится на медсестре.

— Она не медсестра.

— Так где же она работает?

— Нигде.

— Ну где-то же должна? Или ты влюбился в безработную?

— Она не работает, потому что нет никакой… Ладно, хорошо. Она — слесарь.

— Великолепно, врач и слесарь. Две самые загадочные профессии.

— Эрих, пирога?

— Нет, спасибо. Все было очень вкусно.

— Приятно слышать. Так что, Джона?

— Нет никого. Честно.

— Вы слышали?

— Что?

Мать поднялась из-за стола:

— Кто-то позвонил в дверь.

— Джона-бой, — подключилась Кейт, — у моих однокурсниц есть сестры, живут в Сити. Все сплошь редактора, весят по сорок два кило. Интересуешься? Ты куда?

Он не ответил; он пошел следом за матерью, но застыл посреди кухни.

Поверить не могу: он ничего вам не сказал?

Прошу прощения, миссис Стэм. Мне так неловко. Я думала, он хотя бы упомянул… Десерт. Я вам привезла. Если это некстати…

Вовсе нет, вовсе нет. Жаль, конечно, что он ничего не сказал. О, как мило! Приятно познакомиться. Мы как раз дошли до десерта. Проходите.

В груди Джоны что-то отвалилось, как дно от переполненного ящика.

— Джона! — позвала его мать. — Почему же ты не сказал, что пригласил подругу?

 

24

— Знакомое лицо, — заметила Кейт. — Мы встречались?

— В Йеле.

— О! Вы и есть та подруга, которая училась в Йеле.

— Ты же не говорил, что у тебя новая подруга, — повторила мать. — А, Джона?

— Какого вы года?

— Того же, что и вы, — сказала Ив. — Но меня мало кто в универе замечал.

— Кейт знают все, — сказал Эрих.

— Не все. Но все равно спасибо, милый. В каком вы были колледже?

— Кэлхун.

— Надо же! Знали Джейн Бэллентайн?

— Председателя совета?

— И Робби Севензу?

— Эйфелева башня из пивных банок, — подхватила Ив.

Кейт засмеялась:

— Ха! Забавно, что мы ни разу не пересеклись.

— Я училась недолго. На старшем курсе жила не в кампусе, а в «студгетто».

— Что ж, приятно познакомиться. Джона, а ты и не говорил, что она из Кэлхуна.

— Мне ты вообще не говорил про нее, — добавила мать, улыбаясь Ив.

Ив ущипнула Джону за плечо:

— Он такой застенчивый.

— Где вы познакомились? — спросила мать.

— В баре, — выпалил Джона.

Кейт усмехнулась:

— Тоже, нашли где!

— Придержи язык, — велела мать, — мы с твоим отцом познакомились в баре.

— Не может быть!

— Твоя мать и я… — завел было отец, но смолк, увидев, как дочь ломает руки. — Что такое?

— Всякий раз, когда ты принимаешься за сентиментальные воспоминания на тему «твоя мать и я», ты рассказываешь целый час и в итоге доводишь меня до слез.

— Я просто хотел напомнить всем собравшимся, что любовь может зародиться в самом прозаическом месте. — Отец обвел стол рукой. — В том числе наша семья.

— Черт, я все-таки заплачу, — сказала Кейт.

— Не думала, что у тебя есть время ходить по барам, — съехидничала мать.

— Обычно я не хожу.

Под столом ногти Ив потянулись к его паху.

— Рука судьбы, — подытожила мать.

Джона с силой отогнул Ив палец. Она почти бесшумно запыхтела и убрала руку. Большую часть пирсинга она вынула и замаскировала отверстия, распустив волосы по вороту. Плиссированная юбка, темно-синие чулки, бордовые мокасины — словно сошла со страниц какого-нибудь «Преппи Квотерли».

— Ну, Ив, — заговорила Кейт, — раз мой братец таааак откровенен, поговорим-ка мы с тобой напрямую. Чем ты занимаешься? Ты слесарь?

— Я работаю с душевнобольными.

— Очень кстати, — заметила мать.

Ив рассмеялась:

— У нас с Джоной много общего.

— Я так и думала, что ты подыщешь себе девицу из Йеля, — сказала Кейт. — Ведь я же говорила, милый?

— Всем известно, что выпускницы Йеля — самые красивые, — сказал Эрих.

— Неслыханное преувеличение, — отозвался Джона.

— Джооона! — одернула его мать.

— Как вы с ним уживаетесь? — спросила Кейт.

— Он мне и таким нравится, — сказала Ив, лохматя ему волосы. Другая рука тем временем предприняла новую попытку содрать с него штаны.

— Переел, — сказал Джона. — В сон клонит.

— Избыток белков, — заметил отец.

— Индейка была очень вкусная, — сказал Эрих.

— Приятно слышать. Еще пирога, Ив?

— Нет, спасибо. Все просто замечательно. Вы поделитесь со мной рецептами?

— О! — Мать совсем уж возрадовалась. — Вы сами готовите?

— Изредка. По сравнению с Джоной я дилетант.

— Джона готовит? — изумилась мать.

— И как вкусно! — Ив засмеялась, выгнула шею.

— Где ж ты научился готовить? — спросила мать Джону.

Ему удалось оттолкнуть три длинных пальца. Теперь босая нога Ив потирала его ногу.

— Я не готовлю.

— Что ты еще от нас скрывал? — наседала Кейт.

— Он слишком скромен, — сказала Ив.

— Ты скрываешь от нас еще какие-нибудь таланты?

— Он — настоящий художник, — сказала Ив. — Вы об этом знали?

— Я — точно нет, — сказала мать. И Джоне: — Такими вещами в семье делятся…

— Как насчет постыдных тайн Джоны, Ив? — предложила Кейт. — Давай меняться: мои на твои.

— С удовольствием, — сказала Ив.

— Пора убирать со стола, — сказал Джона.

— Сядь, пожалуйста! — сказала мать. — Один-то раз в году можно посидеть спокойно.

— С какой начнем? — спросила Кейт. — Предоставим выбор Джоне?

— Начнем с истории о том, как я осрамился, раньше времени выйдя из-за стола в День благодарения, — буркнул он и потянулся взять у Кейт тарелку.

— Оставь ее в покое, — вступилась мать. — Пусть ест.

— Если сам не выберешь, выберу я, — пригрозила Кейт. — А тебя никто и слушать не станет.

— Я бы вот что хотела, — сказала Ив, — расскажи мне, чего он боялся в детстве.

— С чего начать? — рассмеялась мать. — Вина, Стив?

— Нет, спасибо.

Мать налила себе полстакана, заранее улыбаясь предстоящему рассказу:

— Сейчас, глядя на него, и не подумаешь, каким он был пугливым мальчиком. Плакса-вакса-гуталин.

Ив выразила удивление.

— Правда-правда, — подтвердила Кейт. — Всего боялся: фильмов, громкой музыки, карусели. Такой был трусишка — в туалет не ходил самостоятельно.

Ив засмеялась, погладила Джону по виску. Джона уставился в тарелку.

— Мама повела нас на гастроли труппы, которая ставила «Пиратов Пензанса», — помнишь? А, Джона?

— Помню, — пробурчал он.

— Я думала, спектакль вполне подходит для детей, — сказала мать.

— Вполне, — сказала Кейт. — Только не для Джоны.

— Постановка была такая в готическом духе, темнота, призраки, паутина в зрительских рядах.

— Пираты одеты скелетами, — подхватила Кейт. — Сколько мне было лет?

— Тебе… Джоне было два с половиной, значит, тебе около восьми.

— После этого ему всюду мерещились призраки. Под окнами верхнего туалета выросла береза с черными ветвями, и на ветвях ему виделось всякое. Только присядет по большому и тут же вопит: «Караул! Пиратский король!» Только вот… — Кейт закашлялась от смеха, постучала себя по груди. — Кхаа! Ох! Только он картавил, выходило: «Каааау! Пиатски кооой!»

Все расхохотались. Ив ущипнула Джону за щеку.

— Он был лапочка, — сказала мать. — Для надежности просил Кейт провожать его в ванную и ждать, пока он не сделает свое дело.

— Нет!

— Даааа! — сказала Кейт. — Но! Делать при мне он стеснялся, просил меня залезть в душ и стоять там лицом к стенке.

— Всегда вместе, — сказала мать, — и совсем один.

Как заставить их прекратить разговор и не вызвать что-нибудь похуже? О’кей, он был трусливым малышом, но женщины семейства Стэм не люди — мины замедленного действия. Они смеются над ним, а сами в сто раз хуже.

Ему думалось, а не вмазать ли Ив прямо тут, за столом. Она же не посмеет сопротивляться, при всех не посмеет. Но ему уже случалось недооценить ее, а здесь и столовые приборы под рукой.

Снова заломил ее настойчивый палец.

— А когда он был совсем маленький… О! — вздохнула мать. — Это уж чересчур. Чересчур.

— Держу пари, — подначила ее Ив.

— Доела наконец? — Джона вырвал у нее тарелку и отправился в кухню, и пусть вопят возмущенно ему вслед.

Что на него нашло?

Стресс, сказала Ив. Так много работает.

Он стряхнул в мусорку крошки пирога. В столовой продолжали зубоскалить на его счет.

Скажет им, что с утра на работу, еще надо позаниматься. Уедет, придется Ив уехать вместе с ним.

А если мать пригласит ее остаться? Ей нравится быть хозяйкой дома, она вполне может решить, что обойдутся и без него. Пригласит Ив переночевать. Не позволим Джоне испортить нам праздник.

Мать окликнула его:

— Ив просит сельтерскую.

Он заглянул в нишу кухни. На полу пол-ящика «Пеллегрино», тут же отбеливатель, «Виндекс», «Ликвид-Плумр».

Подлить ей в стакан?

Опрокинется навзничь, царапая ногтями грудь, пищевод дымится. Выплюнет кровавые ошметья на глаженую льняную скатерть. Кейт завизжит, мама тоже завизжит, у отца сделается озадаченное лицо, Эрих забормочет что-то суперрациональное, по своему обыкновению, но все отшатываются, отодвигаются со стульями как можно дальше, летят со стола подсвечники, падают на бок фужеры для воды, серебряные вилки и ложки со звоном…

— Джона! — Мать стояла в проходе. — Ты меня слышал?

Он кивнул, однако не стронулся с места.

— Вернешься за стол?

Он снова кивнул.

— В чем…

Он шикнул. Мать нахмурилась, одними губами спросила: Что? Он обнял ее, притиснул к себе.

— Дорогой? — сказала мать.

— Ей нечего тут делать, — шепнул он матери в ухо. — Я ее не приглашал.

Мать крепче обняла его:

— О господи…

— Веди себя как ни в чем не бывало. Я уеду, и она со мной.

— Она…

— Ты поняла? Как ни в чем не бывало. Обещай мне.

Она кивнула.

— Ты ничего не знаешь, — сказал он. — И тогда ей не догадаться.

Они вместе вернулись в столовую.

— Миссия исполнена, — объявила мать. Открыла сельтерскую, налила два стакана, Ив и себе. Безупречное исполнение.

— Я рассказываю Ив про то, как тебя стошнило на сцене.

— На один вечер хватит уже разоблачений, — бодро прочирикала мать.

— Бедняжка Джона! — пожалела брата Кейт. — Просто я так тебя люблю, не могу удержаться.

— Не пора ли передислоцироваться? — предложила мать. — Стив, у тебя вид сонный.

— Не обращай внимания, — сказал отец.

— Меня тоже в дрему клонит, — улыбнулась мать. — Белки.

— С вашего позволения, — вступил в разговор Эрих, — пойду-ка я посмотрю на Гретхен.

— Твоя дочь? — спросила Ив у Кейт.

— Да.

— Вот, наверное, красавица. На кого из вас она похожа?

— Знаете, что я думаю? — сказала Кейт. — Я думаю, дети не похожи ни на кого. Люди просто подбирают того из родственников, у кого самый младенческий вид, и говорят: «Вот на кого похож малыш». Гретхен — она совершенно замечательная, нечто особенное, по сравнению с ней младенец на баночке «Гербер» — гном страшный.

— Можно посмотреть? Обожаю детей.

— Нам пора ехать, — вмешался Джона. — Надо успеть на восемь ноль шесть.

— Сейчас без пяти, по-любому не успеешь, — сказала Кейт. — На следующем поедешь.

— У меня завтра ра…

— Ой, прошу тебя! Я и то отключилась на пару дней. — Кейт поднялась. — Пошли, посмотрим на мою красотку-дочь. — Он подхватила Ив под руку и увлекла ее за собой.

Краткая пауза. Джона уставился прямо перед собой и увидел на скатерти чистый кружок, очерченный днищем его тарелки, по периметру — рис и подлива. Отец перегнулся через стол, поцеловал мать, еще раз поблагодарил ее за ужин, сложил измаранную салфетку и понес десертные тарелки на кухню. Слышно было, как он ополоснул их и составил в посудомоечную машину. Эрих отпросился почитать.

Джона дернулся:

— Черт!

— Почему ты раньше не сказал? — шепнула ему мать.

— Не представилось возможности.

— Что она здесь делает, если ты ее не приглашал?

— Посади нас в поезд, по телефону потом объясню.

Мать глянула на часы:

— Не успеете.

— Успеем, если поторопимся.

— И часа не можешь подождать?

— Нет, — сказал он, поднимаясь. — Не могу.

— Ш-ш-ш, — шепнула Кейт, выйдя в коридор. — Не беги, Гретхен разбудишь.

— Скажи Ив, нам пора.

— Она смотрит на Гретхен.

Мимо сестры он прошел в темную комнату. Гретхен спала на кровати, обслюнявленный пальчик так и остался между размякшими губами. Ив стояла на коленях подле кровати, поглаживая девочку. При виде того, как она прикасается к малышке, у Джоны пересохло во рту. Он готов был пинками гнать ее прочь.

— Нам пора.

Кейт зашикала.

— Прямо сейчас, — шепнул он. — Пошли. Мы уходим.

— Воплощение счастья, — сказала Ив.

— Мы опоздаем на поезд.

— Поедете на следующем, — сказала Кейт. — Угомонись.

— Это важно, — сказал он. Пусть бы телепатически угадала, проникла в суть того, что не могло не показаться со стороны детским капризом.

— Господи! — фыркнула Кейт. — Кому-то лечиться пора.

Ив задрала на Гретхен рубашку, коснулась ее животика. Гладкая, идеальная детская кожа, без пятна, без изъяна. Припомнить бы, вообразить, каково жить в таком теле. От пальцев Ив останутся следы.

— Нам пора ехать!

Он схватил Ив за предплечья, силой поднял на ноги. Она дернулась, ударилась о раскрашенный комод. Некогда принадлежавший Кейт, потом Джоне, теперь малышке, он прижился в углу между пеленальным столиком и конем-качалкой. Кейт успела сказать прекрати ты разбудишь, и тут Джона размахнулся и ударил Ив в лицо.

Пощечина, и то не сильная. Но она рухнула на пол, скуля, съежилась, когда он шагнул ближе.

Кейт вцепилась в него:

— Что с тобой творится?

В голове фейерверк: сейчас сестра вонзит в него нож.

— Что ты делаешь?

— Извини.

— Убирайся.

Он поднял руки, сдаваясь:

— Кейт…

— Сейчас же.

Он помедлил и решил:

— Подожду внизу.

Боже! Что на него нашло?

Это не… не его вина.

Плевать, что он — мой брат, это отвратительно.

Это моя вина.

Не берите на себя, это извращение.

Он не хотел…

А мне показалось, хотел.

Нужно было поторопить меня. Я… иногда меня приходится… Я отключаюсь. Он бы никогда не сделал мне больно. Ни за что. Он меня любит, я люблю его. Это не то, что вам показалось, честное слово. Я — я иногда чересчур сильно реагирую.

Мне это не показалась чересчур сильной реакцией. Он вас ударил, господи ты мой боже!

Нет, я… это не было… это пустяк, он едва меня задел… я слишком сильно отреагировала. Получилось с виду, будто это было что-то серьезное. Пожалуйста, давайте мы… давайте не будем говорить об этом.

Как вы можете оставаться с ним, если он так с вами обращается! Он всегда так обращается с вами?

Я не хочу об этом говорить. Честное слово, тут не о чем переживать.

И вы хотите, чтобы я поверила…

Поговорим о чем-нибудь более приятном. Поговорим о Гретхен.

Ив…

Прошу вас. Поглядите на нее. Как она прекрасна, Кейт! Точно херувим на картине Боттичелли. Джона хочет, чтобы у нас были дети, он хочет много детей. Мы… день пока не назначен, все пока неофициально. Но… только не рассказывайте пока родителям, хорошо? Мы пока держим это в секрете. Но я чувствую, вам я могу довериться. Что такое? Почему вы? Вы погрустнели, а ведь надо радоваться.

Молчание.

Напрасно я сказала. Кейт…

Ничто…

Вы же главного не поняли.

Ничто не оправдывает…

Прошу вас. Порадуйтесь за нас. Я счастлива. Я хочу быть счастлива с ним. Он счастлив. Вы же этого хотели. Он… он столько страдал.

Джона?

Да. С той девушкой.

Какой де… С Ханной?

Да, с ней. Он страдал. Иногда ему трудно выразить свои чувства перед людьми. Постоянный стресс. Вы себе не представляете, что такое работа врача. Я вижу его каждый день, люди умирают у него на руках. Для него это пытка, а он не знает, как выпустить пар. Мы вместе работаем над этой проблемой. Он ходит к психотерапевту. Я направила его к моему другу. У нас с ним особенные отношения, вы уж мне поверьте. Он дает мне именно то, в чем я нуждаюсь. Он замечательный человек, и я его люблю.

Он ударил вас.

Иногда в гневе он не может оценить свою силу. Это я…

Перестаньте обвинять себя, меня от этого тошнит.

Я знаю, как это выглядит, я все понимаю. Но послушайте меня, поверьте: я бы никогда не полюбила человека, склонного к жестокости. Он не такой. Вы же знаете его с рождения, разве он когда-нибудь был жестоким?

Нет.

Вот видите.

Сама не знаю…

Я могу лишь дать вам честное слово. Но вы любите брата, ведь так?

Да…

И он вас любит. Вам повезло, что вы есть друг у друга. У меня нет ни братьев, ни сестер. Мои родители умерли, когда мне было три года. Я их вовсе не знала. Не в аварии — вы, наверное, подумали, что в аварии? Нет, они заболели раком. Нет, ничего, я же их почти не знала. Даже не осознавала, пока не стала намного старше. Я так долго была одна. Меня вырастила тетя, старая дева. Очень строгая. У меня до конца школы не было парня. Нет, я обзавелась бойфрендом не в Йеле, — вижу, вы собирались спросить. Это был мой школьный приятель, но только тогда он превратился в бойфренда. А полюбила я сейчас впервые.

Моего брата?

Да.

Молчание.

Боже, ну что ж это я…

Не стыдитесь слез.

Я все время на нервах. Гормоны — иногда, когда вот так все обрушивается… Прости, Ив.

Кейти. Держи.

Большое спасибо.

Порадуйся за нас, если сумеешь. Ты же помнишь — тот несчастный случай. После такой травмы людям нужно порой выплеснуть эмоции. Вот почему я не испугалась: я знаю, он никогда бы не причинил мне боль. Он дал выход напряжению, он учится самовыражаться более нормальным способом, но он перенес травму. Каждую ночь он просыпается в холодном поту.

Я не знала.

Так что, пожалуйста, не зыркай на него так. Я люблю его. И ты его любишь.

Я… ну да, конечно, люблю.

У него в душе рана. Он — словно раненый зверь. Ему нужна наша помощь. Вот что ты видела — вот и все. Честное слово. Ничего страшного.

Хорошо. Хорошо.

Забавно. Знаешь? Подумать, с какими людьми я могла повстречаться, а не повстречалась же… Мы с тобой несколько лет учились в одном и том же университете. Но лучше поздно, чем никогда, верно? Теперь мы подружимся. Теперь у нас общая любовь.

Задыхаясь, трясясь от ярости, он торчал посреди лестницы, уткнувшись лбом в перила.

Мать ждала его на кухне.

— Вы опоздали к поезду.

— Поедем на следующем, — сказал он, устремляясь к заднему крыльцу.

— Джона! Что происходит?

— Все в порядке, мама. Хочу продышаться.

— Джона…

К вечеру похолодало. На заднем дворе, усыпанном листьями, отец пристраивал здоровенную камеру на треножник. Джона подошел, потирая ладони.

— Подумываю обзавестись телескопом, — сказал отец. — За сущие гроши можно приобрести аппарат с GPS. Джо Шмой уже занимается исследованиями — университетского уровня. Поистине, век открытий. Я купил эту штуку месяц назад, и она уже устарела. Глянь-ка.

Джона поправил линзы, настроил на окна верхнего этажа. Ив держала Гретхен на руках, Кейт распаковывала пачку влажных салфеток. Все трое смеялись.

— Испробуй ее, — настаивал отец.

Джона повернул камеру, сфотографировал флигель.

— Полюбуйся, какая резкость, — сказал отец.

— Замечательно.

— Ив с виду приятная.

Джона кивнул.

— В баре, э?

— Угу.

— А то, на мой взгляд, она сильно смахивает на ту женщину из газеты.

Джона промолчал.

— Я бы не стал поднимать этот вопрос, — продолжал отец, — но Эрих тоже ее узнал.

Джона пожал плечами.

— Не следовало спрашивать?

— Лучше не надо.

Отец кивнул, глянул на то окно:

— С Кейт они вроде бы нашли общий язык.

Джона сказал:

— Маме не говори, ладно? Насчет того, что ты ее узнал.

— Уверен, она и сама сообразит.

— Пока что не узнала, — сказал Джона.

— Молчание — золото.

— Спасибо. — Джона поковырял носком ботинка землю. — Мне пора на станцию.

— Мне вас отвезти?

— Мама сказала, она отвезет.

— Отлично. Помни: если что не так, я всегда тебя выслушаю.

— Рад был повидаться, па.

Отец сказал:

— Я тебя люблю.

Глядя в то окно, Джона ощупью отыскал отцовскую руку, сжал его пальцы:

— И я тебя.

 

25

С виду обычная парочка, дожидается поезда девять ноль шесть, бродит по платформе, сплетя руки, — даже не обычная парочка, а новобрачные, не желающие ни на миг разлучиться. Джона с трудом удерживал осанку, прямой шест, вокруг которого оранжерейным плющом обвилась Ив.

Свисток.

— Едем домой, — сказала она.

Свободные места были разбросаны там и сям по одному. Ив цеплялась за его рукав, Джона в поисках места продирался в следующий вагон, толкал людей, ненужная грубость, пассажиры сердятся, цокают языками ему вслед. В конце вагона он вырвал руку, ускорил шаг.

— Милый, — сказала Ив, — куда ты?

— Хочу место найти.

— Тут негде сесть вместе, — сказала она.

Он зашагал дальше, и она закричала: Подожди, милый, пожалуйста, подожди меня! Он чувствовал на себе неприязненные взгляды. Принимают его за негодяя, издевающегося над женщиной.

Милый, пожалуйста, я люблю тебя, давай поговорим.

Дойдя до последнего вагона, он развернулся и попытался проскочить мимо Ив, но она так и прильнула к нему.

— У тебя очаровательная семья, — заговорила она. — Мы замечательно поладили.

— Точно, ты из их круга.

Она прикусила губу.

— Не сердись. — Цепляется, на грани слез, такая детски-маленькая, разница в росте между ним и ею вдруг чудовищно увеличилась. — Не надо, прошу тебя. Они меня полюбили, почему же ты не любишь?

Вероятно, так они бы простояли до конечной станции, но пассажир, пытавшийся обойти их, чтобы попасть в тамбурный туалет, произнес: Извините.

Они подвинулись, уступая дорогу, и за это мгновение к Ив вернулась обычная решимость. Она громко произнесла: Вот уж не думала, что будет столько народу, правда, милый? — а затем обернулась к пареньку, отмечавшему что-то в учебнике физики, и попросила его пересесть в соседний ряд: ей бы хотелось сесть рядом с мужем.

— Конечно, — откликнулся парень и стал собирать вещи.

Предпринять еще одну попытку удрать? От Ив никуда не денешься. Они прибудут на Манхэттен в одно и то же время, одновременно сойдут с поезда и до его дома доберутся одновременно. Признав наличие проблемы, Джона стал думать, можно ли как-то обернуть ситуацию в свою пользу.

Парень с учебником физики пересел, Джона скользнул на его место, уложил себе на колени рюкзак. Ив пристроилась рядом.

— Любовь моя, — заворковала она.

Он промолчал.

— Любовь моя, любовь моя! Я была так рада познакомиться с твоими родственниками.

Он отключился.

— Не очень-то с твоей стороны красиво игнорировать меня, моя любовь!

— Ну, как знаешь, конечно.

— Ты меня этим очень огорчаешь.

— Люди на соседних сиденьях думают: какая она жалкая!

— Ты тоже думаешь, что я жалкая?

— Я люблю тебя. Как ты можешь так обходиться со мной? Твоя сестра и та возмутилась.

— Посмотри на меня, умоляю. Я так тебя люблю, ты все прочтешь по глазам.

После каждой реплики — продолжительное молчание.

— Я меня была подруга, а у нее собака, и эта собака так ее любила, что писалась всякий раз, когда хозяйка ее гладила.

— Пожалуйста, посмотри на меня. Почему ты не смотришь? Пожалуйста.

— Ты меня убиваешь.

И так бесконечно. Джона чувствовал, как она бодает его головой, лижет куда придется, как язык Ив играет с мочкой его уха. Себя он уговаривал: это Лентяйка Сьюзен прилезла к нему, стоило задремать. Поцелуи он брезгливо стирал с лица. Ив потянулась рукой к его ширинке. Вышвырнуть ее в проход? Но ведь это не поможет.

— Прошу тебя, моя любовь, позволь мне любить тебя. — Рука проникла внутрь, принялась поглаживать. — Позволь мне.

Единственный способ одолеть ее — ни в чем, ни на шаг не поддаваться. В оконном отражении Джона видел, как все оглядываются на Ив, этот скандал не пройдет незамеченным. Тот паренек в соседнем ряду и думать позабыл про учебник физики.

— Джона Стэм, Джона Стэм, что с тобой? Обернись ко мне. Неужто от меня требуются более решительные меры? Да запросто. Прямо тут, в поезде. Я сделаю это, Джона Стэм. Я на все пойду, если ты не дашь мне того, что я хочу. Хоть пошевелись, Джона Стэм. Или я сделаю, сделаю… Ты слышишь меня? Я сделаю это. Я уже делаю, Джона Стэм.

Женщина из соседнего ряда попыталась протестовать: Извините, мисс, это обществе…

— Заткни свою жирную пасть на хрен!

Женщина булькнула и поднялась с места.

Склонившись над ним, Ив всем напоказ насиловала его. И все же Джона взял верх. Через несколько минут она выпрямилась, отчаянно задыхаясь, лицо багровое, волосы растрепались:

— Ты слишком много выпил, Джона Стэм. Дело в тебе. Ничего, у нас все будет, как прежде. Я знаю. Я тебя знаю, Джона Стэм. Смотри, что сейчас будет. Внимательно смотри.

Она вскарабкалась ему на колени, он почувствовал, как она пальцами направляет его член. Бесполезно: он одержал победу. Ей не запихать его в себя. Ее накрытые юбкой пальцы барабанили, словно по клавишам ноутбука. Он победил, и она знала это.

— Здесь все в порядке?

Контролер у него за плечом, толстуха злорадно пыхтит рядом.

— Мисс, — сказал контролер и попытался взять Ив за локоть. Она щелкнула челюстями в его сторону — буквально, — всхлипнула и ринулась по проходу в тамбур. Джона поспешно застегнул ширинку, откинулся к спинке сиденья и закрыл глаза, даже не посмотрев на контролера, услышал, как тот уходит, как топает прочь толстуха. Все отлично. Он победил.

Несколько минут спустя:

— Мистер!

Он открыл глаза и увидел перед собой уже троих проводников. Белый, черный и филиппинец — трио клоунов в железнодорожной форме.

— Ваша подруга никак не успокоится.

— Она не подруга мне.

— Нам придется что-то с этим делать.

— Вот и делайте.

— Не хотите пойти и поговорить с ней?

— Нет, не хочу.

— Сэр…

— Я… — Тут Джона поднял голову и посмотрел троице прямо в лицо. — Я не имею к ней никакого отношения.

Белый проводник сказал:

— Она трахала вас прямо тут, в вагоне, и вы хотите, чтобы я вам поверил?

— Понятия не имею, кто она такая и откуда взялась.

— Если вы не приведете ее в чувство, я свяжусь с ближайшей станцией и скажу, чтобы вас обоих забрали.

Он поплелся за ними в холодный, клацающий тамбур. Ив скорчилась на полу, уткнулась лицом в грязную металлическую стену, рыдала на все голоса, человек-оркестр.

— Я хочу умереть, — выла она. — Хочу разорвать себя на части. Из-за тебя я чувствую себя ничтожным червем. Я гнию заживо. — Рвотный спазм, хрип, смех. — Исцели меня. Не дай мне истечь кровью. Без тебя я калека, я люблю тебя, пожалуйста, люби меня, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Проводники скорбно взирали на Джону, и не понять, ему они сочувствовали или ей. Он двинулся назад на свое место, но один из проводников ухватил его за руку:

— Парень, да ты глянь!

Сопли жемчужной вышивкой на груди ее водолазки. Она разодрала рукав и принялась рвать на себе чулки, чтобы добраться до плоти, окровянить ее сломанной заколкой для волос. Он наклонился, пытаясь отобрать у нее заколку, а Ив ухватила его за шею:

— Не отпускай меня. Никогда не отпускай!

Он сдался, упал на колени, позволил ей рыдать, уткнувшись ему в ключицу. Сперва он воздерживался от объятий, но эта поза, когда он отклонялся всем телом, была физически непосильна. Он сдался. Она кричала: Я люблю тебя, никогда не отпускай меня! Он хотел ей помочь. Он хотел причинить ей боль. Каждая клетка его тела тянулась в двух противоположных направлениях, рвалась посредине, выплескивая внутриклеточную жидкость, он разделился надвое, погибал в неопределенности, амбивалентности. Поезд несся на юг, а она сжимала его все крепче, крепче, пропитывая своим несчастьем. Так они оставались, пока проводники не объявили «Гранд-Сентрал» и хлынувшие в тамбур пассажиры не сплющили их тела, притиснув Джона и Ив друг к другу, как ладони, сложенные на молитве.

Он повез ее к себе.

Он заплатил таксисту, потащил Ив наверх. Она будто на куски рассыпалась.

— Я так несчастна, — твердила она.

Он поморщился, перекинул ее вес на одну свою ногу, порылся в карманах, отыскивая ключи от квартиры.

— Я никогда не была счастлива, ни разу в жизни.

Он отнес ее в свою комнату, уложил в кровать на живот.

— Каждую минуту я мечтаю только о смерти.

Он подложил подушку ей под голову. Отблески уличных огней — венцом вокруг головы; треугольник на плече, пятнистые пальцы ног, неровный круг промеж лопаток, будто сползший нимб. Она попыталась сесть, но Джона силой уложил ее обратно:

— Поспи.

— Не усну, если тебя не будет рядом.

Он сбросил ботинки и прилег подле нее.

Нормальному человеку требуется в среднем семь минут, чтобы уснуть, но Ив не была нормальной, поэтому Джона отвел ей вдвое больше среднего времени. Отсчитывая по десять секунд, он в какой-то момент отвлекся, подумал о сестре, которая теперь считает его уродом, как и те люди в поезде, и Белзер, и подписчики созданного Лансом сайта. Вот так репутацию он себе нажил. Джона сбился со счета и начал считать снова. Чуть недоставало до пяти минут, когда она рассеянно поцеловала его в плечо. Любовь моя. Темнота, тепло, тело рядом с ним. Он с трудом удерживал глаза открытыми, с силой прижал запястье с острому стальному краю кровати. Он побеждает, непременно, он победит. Любовь моя. Он слышал ее как будто по телефону, плохая связь. Проваливаясь в сон, он укусил себя изнутри за щеку, почувствовал вкус крови. Он победит.

Ее тело содрогнулось, затихло.

Джона как можно медленнее выбирался из кровати. Она вцепилась в его рубашку. Он сказал: Мне нужно в туалет — и вернул ее руку к ней на бедро. Ив вновь затряслась и оцепенела.

Сидя на краешке ванны, он набрал домашний номер Белзера. Три гудка — и он положил трубку, не оставив сообщения.

Скоро она явится за ним. Может быть, она так и не уснула.

Со второй попытки он торопливо заговорил в автоответчик:

— Чип, это Джона. Она здесь, в моей квартире. Явилась на День благодарения. В дом к моим родителям. Не знаю, вызывать ли полицию. Если вы дома, возьмите трубку. Я не знаю, что говорить полицейским. Черт. Возьмите же трубку.

Он бы долго еще бормотал свою чушь, но услышал, как захлопнулась дверь квартиры. С перепугу он уронил телефон — чуть не в унитаз, — вместо того чтобы выключить.

На площадку первого этажа Джона слетел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Ив исчезает в клетчатом вихре. Он окликнул ее по имени, однако Ив не оглянулась.

Вернувшись — ноги красные, мокрые, — он запер дверь на все замки, накинул цепочку.

Телефон при падении развалился, батарейка нашлась под ковриком ванной. Собрал — и телефон ожил.

НОМЕР НЕ ОПРЕДЕЛЕН

Он нажал зеленую кнопку.

Молчание. Чужое дыхание.

По окружавшим ее звукам он пытался угадать, где она. Гудят автомобили, громкая музыка, крики. На Сент-Маркс или на Второй авеню. Обуться и бежать за ней — пять минут, и он там.

— Ив?

— Напрасно ты это сделал, — только и сказала она.

 

26

Пятница, 26 ноября 2004

Белзер позвонил в обеденный перерыв. Джона — благо день был выходной, он не покидал свою квартиру — пересказал события прошлого вечера, пытаясь хоть как-то оправдать свои действия: почему он не предупредил родителей, когда она внезапно появилась на пороге, почему тогда же не вызвал полицию, почему притащил ее домой.

— Я не знал, что делать, — бормотал он. — Она держала на руках Гретхен.

— Жаль, что она не проявляла агрессию более откровенно.

— Вот уж о чем не жалею.

— Чем очевиднее угроза, тем проще объясняться с полицией.

— И так очевидна. Вы уж мне поверьте.

— Она — женщина. Ты — мужчина. Так устроен мир, сынок, смирись с этим. И по сути дела: она не совершила ничего противозаконного. Единственный случай — когда те парни сшибли тебя с ног, но и тут мало что можно предъявить. Ты же не вызвал полицию сразу.

— Она вломилась в мою квартиру.

— Забудь, — сказал Белзер. — Доказательств нет.

— Она явилась к моим родителям.

— И твоя мама открыла ей дверь и сама впустила ее. Давай сосредоточимся на текущем моменте. Ты воспринимаешь ее слова как угрозу.

— Это и есть угроза.

— Согласен. Согласен. И все же есть одна загвоздка: полицейские мало чем смогут нам помочь, поскольку неизвестно, где ее искать.

Этого Джона не ожидал.

— Вы же рассчитывали получить от них эту информацию.

— Рассчитывал. Все сведения, которые она дала о себе, — ложь. Адрес, телефон. По правде говоря, насчет имени я тоже сомневаюсь. Жжонс через «ж»? Где это слыхано?

Джона промолчал.

— Есть еще какой-нибудь способ выследить ее?

— Понятия не имею, — признался Джона.

Воскресенье, 28 ноября 2004

Поездка в Бронкс заняла около часа. Достаточно времени, чтобы придумать и отрепетировать вступительные строки:

Простите за беспокойство.

Простите, что побеспокоил вас в воскресенье.

Простите, если вам неприятно меня видеть.

Простите…

Он подумывал, не явиться ли под чужим именем, притвориться, что он из «Бикона». Однако не с его нервами выдержать обман, а если его разоблачат, он уже не вправе будет чего-то требовать.

Простите, что являюсь без предупреждения.

Простите, что испортил вам год. Десять лет. Всю вашу жизнь.

Простите.

Он откинулся к спинке, подобрал брошенную кем-то газету «Сегодня». Газета оказалась скучной, и он предпочел почитать объявления в вагоне. Вышел новый триллер, имя автора ничего не говорило Джоне: он не читал триллеры. Новый солодовый напиток сулил восхитительные ночные тусовки в компании людей с великолепными волосами. Бесплатную информацию о la prevencion de VIH можно получить по телефону, на который указывала инфицированная, но бодрая девушка. На MTA карте подрисованы «Сука-стейшн» и «Авеню Щелка».

Джордж проявил подозрительное великодушие, когда Джона позвонил ему с утра отпроситься.

Каждому человеку нужно порой отдохнуть. Уж кто-кто, а я тебя понимаю.

Спасибо.

Я знаю, каково тебе приходится. Ты же знаешь, верно? В смысле, что я понимаю.

Да, Джордж.

Я всегда полагаюсь на тебя. Пропусти неделю — это не в счет.

(Ох уж это великодушие. Сейчас упадет снаряд.)

Главное, чтоб насчет Рождества все было в силе.

До Рождества.

Что?

До Рождества. На само Рождество ты обещал кого-нибудь найти.

Точно. Помню. Но Бернадетта не сможет, я же говорил.

Говорил. И сказал, что найдешь замену.

Хмм… Пока никого не нашел.

То есть так обстоят дела?

Да нет, нет. Я ищу.

Могу посоветовать кого-нибудь.

Нет, я сам с этим разберусь.

Уверен?

В чем?

Уверен, что сможешь кого-нибудь найти? Потому что я не хочу…

Уверен, я уверен, да, уверен. Послушай, как думаешь, в следующие выходные ты сможешь приехать? Вместо этих?

Я… Я не знаю, Джордж.

Если не приедешь… мы не увидимся почти до самого моего отъезда. Но делай, как тебе удобнее.

Он сошел на Паркчестер и протопал с высокой платформы вниз, в центр парка Хью Гранта. Над головой задрожали рельсы, застучал поезд, на Джону посыпались хлопья ржавчины. В следующем семестре ему предстояло проходить поблизости практику по гинекологии и акушерству. Не снять ли студию возле больницы, чтобы не вскакивать каждый день в три часа ночи? Выходит, у него и предлог имелся бродить в этих местах — присматривает жилье.

Уходившее вдаль центральное шоссе Бронкса где-то через несколько километров разделялось по направлениям: Новая Англия, Ла Гуардия, Нассау. Десять сорок утра, небо сизое, как крыло голубя, и совершенно плоское.

Сверяясь с картой, Джона прошел несколько кварталов под железной дорогой. Студия тату, салон красоты, два дешевых супермаркета, коричневое здание с горделивым логотипом и надписью рубленым шрифтом: ЭЛЕКТРОПОДСТАНЦИЯ ПАРКЧЕС-ТЕРА. Откровенно неаппетитный «С пылу с жару по старинке индейский цыпленок табака папаши Мела» отмечал то место, где следовало свернуть из основной коммерческой зоны в одно из выпущенных ею щупалец — более-менее жилых кварталов. Джона вышел на перекресток, там мальчишка в мешковатой парке и темных джинсах выделывал восьмерки на умученном BMX. Сиденье было опущено так низко, что подолом куртки парень мел асфальт. Завидев Джону, он привстал на педалях и погнал прочь.

Церковь.

Еще одна.

На этот квартал словно нейтронную бомбу сбросили. Приклеенная к телефонному столбу листовка вопрошала Джону, хочет ли он каждый понедельник начинать новую диету. Ветер гремел табличками с названиями улиц и протискивал пластиковый пакет (СПАСИБО:-) ЗАХОДИТЕ К НАМ ЕЩЕ) сквозь ажурное плетение яблоневых ветвей.

Короткая улица забита малолитражками, среди которых затерялись редкие сверкающие внедорожники. По одну сторону четыре одинаковых особняка из песчаника, состаренных для «колорита», по другую вытянулось на весь квартал высотное жилое здание. После особняков — пятнистые кирпичные таунхаусы с общими стенами, вместо фундамента — притопленный в землю гараж. На подъездной дорожке возле одного дома грузовик продуктовой компании, соседний дом используется как приемная дантистом доктором Л. Срути, принимаются профсоюзные страховки и Medicaid — об этом возвещается по-английски и по-испански.

Доминиканские флаги, американские флаги, пуэрто-риканские флаги: три разные комбинации сине-красно-белого. Свисают с изгородей или воткнуты в землю во дворе, развеваются на ветру. Движение стирает отличия между флагами, и кажется, будто весь район объединен общим патриотизмом.

В конце квартала Джона отыскал тот самый дом. Сбоку от переднего крыльца — кашпо в форме лебедя. Яркие вымпелы с соревнований — почему-то в цветочном горшке. Отдыхает размотанный садовый шланг. Из открытого окна с другой стороны улицы донеслись звуки, хорошо знакомые Джоне по больнице: ворчливое сопрано старухи, умеющей задать любому, в данном случае — человеку с товарами из телемагазина, жару. Запихав карту в задний карман, Джона отсчитал шесть ступенек до двери Симона Инигеса.

На звонок откликнулись медленные, тяжелые шаги.

— Да? — Сквозь сетчатую дверь лицо Инигеса — точечная гравюра. Все те же черные очки мафиозо.

Заготовленная речь мигом вылетела у Джоны из головы. Инигес нахмурился:

— Эй! — Толкнул сетчатую дверь, вышел на крыльцо, принудив Джону отступить. — Кто это? — Одной рукой Инигес придерживался за дверь, словно заякорил себя, другую вытянул вперед, рука поплыла в разделявшем их пространстве.

Джона спрыгнул еще на пару ступенек вниз.

— Мистер — прошу прощения, — мистер Инигес.

— Кто это?

— Я — я прошу прощения, что… за то, что вот так врываюсь к вам. В общем, я — я надеюсь, я не обеспокоил вас, явившись сюда без зво… я хотел сказать…

Инигес еще сильнее нахмурился.

— Меня зовут…

— Я знаю, кто вы.

Молчание.

— Что вам нужно?

— Мне нужна ваша помощь. — Джона видел собственное отражение в темных очках Инигеса: раздутое, жалобно молящее, нелепое. Старуха напротив все еще изливала свое негодование.

Инигес поскреб гладкую, пахнущую одеколоном щеку. Под рукавом взбухли бицепсы. В тапочках, в шерстяных штанах с завязками, он почему-то казался одновременно и чересчур нарядным, и неопрятным. Сходство с братом проступало очевиднее, чем на фотографии: такая же бычья шея, зачаток второго подбородка. И где-то в его ДНК таится тот же материал, что в горниле тяжкого опыта переплавляется в безумие.

Ветер разворошил груду листьев в соседнем дворе, листья полетели роем.

Инигес сказал:

— Можете зайти.

Солидная обстановка среднего класса: проволочная подставка для зонтиков, в коридоре столик, пахнущий чистящим средством от «Джонсон энд сан», распахнута дверь в кладовую для верхней одежды, и там весь пол заставлен чистящими средствами и ящиками с коробками для ланчей в сморщившейся упаковке. За холлом — гостиная, галерея семейных портретов: Симон, потрясающе красивая блондинка скандинавского, наверное, происхождения, двое озорных с виду мальчишек.

Бросалось в глаза отсутствие телевизора. Вместо него в комнате господствовал исполинский стереопроигрыватель, включенный, но поставленный на паузу, в окружении высоких стеллажей, забитых кассетами и дисками — сотни кассет, тысячи дисков. Диван цвета лесной зелени хранил двугорбый отпечаток мужского зада; на полу стопка газет, напечатанных шрифтом Брайля, недопитая чашка с логотипом TASCAM. Каминный коврик сбился набок.

— Выпить? — предложил Инигес.

— Нет, спасибо.

— Кофе на огне.

— Хо… хорошо.

Инигес проследовал мимо Джоны в кухню. Джона остался стоять, читая надписи на дисках. Особой последовательности он в них не обнаружил: Дженис Джоплин рядом с Доктором Дре и Селией Крус. Целую полку захватили «Битлз», столько же досталось Чайковскому и Дэвиду Грисману. На правом конце каждой полки краткий каталог шрифтом Брайля.

— Сахар? Молоко?

— Молоко, пожалуйста, спасибо.

Инигес вернулся, крепко удерживая чашку на уровне груди.

— Возьмите ее у меня.

Кофе хороший, не слишком крепкий, не то что привычный Джоне, который бритвой по горлу. Джона высмотрел себе местечко на диване среди груды игрушек и заблудившихся дисков.

— Вам повезло, что дома оказался только я, — заметил Инигес, тоже усаживаясь. — Моя жена требует вашу голову на блюде. — Он подался вперед, словно хотел окунуть ладонь в свою кружку, но пальцы его, ловко изогнувшись, нащупали ручку. — Она детей в церковь повела. — После паузы Инигес добавил: — У нас и пирог остался.

— Спасибо, не надо. — Джона покосился в коридор, словно опасаясь внезапного появления Жены и Детей, которые оторвут ему голову за то, что он осмелился потревожить главу семьи.

Инигес подобрал с полу бумаги, сложил у себя на коленях.

— Итак. Что.

Джона заговорил:

— Прежде всего, я хочу, чтобы вы поняли: я говорил искренне. Когда позвонил вам. Я и сейчас готов повторить: я со…

Инигес приподнял руку:

— Какая мне разница, сожалеете вы или нет? Это всего лишь слова. Какая от них польза?

— Никакой.

— Верно. Никакой. Так что не трудитесь сообщать мне о своих сожалениях.

— Я… — Он хотел добавить извинения, но оборвал себя: — Хорошо, не буду.

— Вас послал ко мне ваш психотерапевт?

— Нет.

— Я к психотерапевтам не хожу, — сказал Инигес.

— Не каждому это подходит.

— Подходит тем, кто сам не умеет справляться с проблемами.

— Это… пожалуй, верно.

— Вас послал ваш адвокат.

— Он бы меня прикончил, если б знал об этом.

— Так что? Паломничество? — Инигес скривил губы. — Право, не знаю. Я впустил вас в дом, налил кофе, предложил пирога. Надеюсь, вы меня хоть сколько-то развлечете. Приведите причину, почему бы мне вас не поколотить?

Джона промолчал.

— Я парень крепкий, — продолжал Инигес. — У вас рост, должно быть, пять футов одиннадцать. Угадал?

— Одиннадцать с половиной.

— Вес сто восемдесят пять фунтов?

— Около того.

— О’кей. Так скажите же, почему я не стану ломать вам руку. — Инигес отхлебнул кофе, его пальцы сдавили кружку, словно шею врага. — Тридцать секунд.

Джона заговорил:

— Этот несчастный случай…

— Не называйте это несчастным случаем!

Джона промолчал.

Инигес сказал:

— Чувствуете себя жалким подонком.

— Чувствую.

— Хреново, значит.

— Понимаю, что вас это нисколько не интересует…

— Я уже сказал: не извиняйтесь.

— Я не буду, — сказал Джона. — Я не пытаюсь вызвать у вас сочувствие.

— И не вызовете.

— Хорошо, — сказал Джона. — Однако то, что случилось в ту ночь, — это была ошибка.

Инигес кивнул:

— Знаете что? Я про вас и не думал ни минуты.

— Вы подали на меня в суд.

— Да.

Джона промолчал.

— Считаете, это несправедливо? — спросил Инигес.

— Не очень-то.

— Верно. По-моему, тоже. Хреново, значит.

Джона отставил кружку.

— Вы правы, — сказал он. — Это не был несчастный случай.

— Вот как?

— Да.

— Хотите, чтобы я позвонил Роберто? Скажете это ему напрямую.

— Ваш брат погиб из-за Ив Джонс. — Он приостановился, облизал губы. — И вам это известно, однако вы подали иск против меня.

— Ясно. Вы у нас — комитет истины и справедливости, — усмехнулся Инигес. — Позвольте вам кое-что сказать. Насчет вас и меня: у нас с вами нет общих интересов.

Джона сказал:

— Я ни на что и не рассчитывал.

— У вас права нет рассчитывать.

— Конечно.

Двадцать раз успели тик-такнуть напольные часы;

Инигес барабанил пальцами по колену. Затем он поднялся, подошел к стеллажу, отыскал диск, не прибегая к своему каталогу. Повернул регулировку звука на восемь часов и сунул диск в проигрыватель.

Гитарное соло, мелодия знойно колеблется между джазом и латино, ее подпирает контрабас, пульсирует ритмично, словно сердце самой музыки. Три шага вперед, один назад, разворачивается минорная гамма.

Инигес пояснил:

— Контрабас — это Рэймонд.

— Я не знал, что он был музыкантом.

— Ничего вы, на хрен, не знали, — сказал Инигес. — Потому я поставил вам эту музыку. Чтобы вы что-то узнали о нем.

Гитара отступила, первую партию вел контрабас. Раньше Джона думал, слот на контрабасе — мрачняк, но Рэймонд играл ясно, без излишеств, ноты повисали елочными игрушками, цепляясь за верхний регистр, и, словно устыдясь того, что потребовали к себе внимания, соскальзывали, скромные, по грифу к первоначальному ритму. И снова гитара берет верх, а Рэймонд Инигес подыгрывает ей.

Инигес нажал СТОП.

— Наша мать, — заговорил он, — оставляла нас вдвоем, когда мне было семь лет, а ему четыре. Тогда я и приспособился готовить так, чтобы не отрезать себе пальцы и его накормить. Я учил его играть на контрабасе. Он был моим маленьким братиком. Единственным моим братом. Теперь вы кое-что знаете.

Джона сказал:

— Очень красивая мелодия.

— Я играл это ему. Его это успокаивало. — Инигес приподнял очки и потер мертвые глаза.

Долгое молчание.

— Эта женщина до добра не доведет.

Джона промолчал.

— Она вам звонит?

— Да.

— У нас тоже с этого началось.

— Она ворвалась в мою квартиру. Явилась домой к моим родителям на Благодарение.

Инигес кивнул. Он повернулся и вышел в коридор.

— Принесите мою кружку.

Вернувшись в кухню, он вытащил коробку с пакетиками заменителя сахара, достал молоко, взял кофеварку. Каждому движению предшествовала кратчайшая пауза, микромолитва перед тем, как пальцы слепца сомкнутся на нужном предмете. Казалось, он ориентируется с легкостью, и Джона ничего бы не заметил, если бы не следил так пристально.

— Она снимала все. В ту ночь, когда он был убит. — Джона боялся реакции Инигеса на это безлико-пассивное сказуемое, но Инигес либо не обратил внимания, либо решил не придираться. — Она знала, что происходит, но ни словом не предупредила.

— Она сказала моему брату, что это художественный проект.

Молчание.

— Она звонила сюда. Говорила, что она его подружка. — Инигес мрачно улыбнулся. — Для меня это была большая новость. Рэймонд обзавелся подружкой, фантастика. У него с восьмидесятых годов девушки не было. Я рассказал жене, она даже заплакала от радости. Она беспокоилась о нем больше, чем обо мне, даже после того, как он… И вот эта женщина — в прошлом году она вела какие-то занятия в «Биконе» — принялась с ним заигрывать. Можете себе представить, как это действовало на такого парня, как он. Из-за нее он нарушал режим. Перестал принимать лекарства, перестал являться на собрания, фактически снова оказался на улице. Пока он принимал лекарства, проблем не было, годами не было, и вдруг в одночасье все прахом. Они пригрозились выгнать его, он подрался с кем-то из персонала. Это был не он. Рэймонд лез в драку, только если его напугать, а в «Биконе» мне сказали, что он сделался агрессивным. Такого никогда не случалось.

Джона вспомнил ту историю с бейсбольной битой, но промолчал.

— Знаю, вы думаете, нам следовало забрать его к себе.

— Вовсе об этом не думал.

— Не получилось. Мы пробовали. Дети… Но я же не оставил его без помощи. Знаете, чего мне стоило устроить его в пансион? Они требуют больше бумаг, чем налоговые инспектора. Я подписал обязательства. — Жест рукой по горлу. — Ему сделалось лучше. Намного лучше. Они устроили его на работу, появились друзья. А потом он встретил ее, и все изменилось. — Инигес ненадолго умолк. — Однажды он позвонил мне среди ночи. Не из «Бикона», там в полночь запирают телефоны. Я не спросил, где он. Наверное, он был с ней. Совершенно обезумевший. Ругал меня последними словами. Я это не заслужил. Засранец неблагодарный. Жена все спрашивала: «Кто это, кто звонит в три часа ночи?» А я боялся положить трубку: вдруг он кинется с моста Джорджа Вашингтона. Я слушал, и в конце концов он перестал орать, стать разговаривать со мной. Сказал, что злится, а ему не позволяют дать выход гневу. Я сказал: «Да, Рэймонд, потому что ты должен вести себя». — Инигес посерел, произнося эти слова. — И он повесил трубку.

— Это случилось до той драки в «Биконе»?

— Это было в феврале. Драка — в апреле, перед днем рождения моего сына. Точно помню, потому что я как раз договаривался по телефону с парнем с надувными шарами-животными, он отказывался уделить нам лишние полчаса, я его уговаривал, и тут вторая линия, звонят из «Бикона»: приезжайте за вашим братом, мы не можем больше держать его у нас.

— Что произошло?

— Он вдребезги разнес телевизионную. Мне пришлось заплатить за ремонт стены. Он ударил какого-то парня, тот оклемался, но рука у него была сломана. — Инигес повернулся лицом к Джоне. — Она словно выдернула из него пробку.

— Вы говорили с ней?

— Тогда нет. Я потребовал с Рэймонда слово, что он прекратит с ней встречаться. Все лето он продержался без неприятностей. Я думал, мы с этим справились. Он приезжал к нам на Четвертое июля, мы устроили барбекю. Но, видимо, он не перестал. Просто научился скрывать.

Теперь Джона знал, зачем Симон Инигес подал в суд, — чтобы сквитаться. Ив не нажимала на курок, ее преступление не предусмотрено законом. Кого же еще винить, если не Джону. Он сказал:

— Думаете, вам удастся выиграть иск?

— Не знаю. — Инигес слегка улыбнулся. — А вы как думаете?

— Нашим адвокатам, похоже, нравится воевать друг с другом.

— На то они и адвокаты. — Инигес перешел к холодильнику. — Точно не хотите пирога с тыквой?

— Кусочек, пожалуйста. Большое спасибо.

Нарезая:

— Сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Рэймонд заболел в двадцать семь.

— Он был учителем.

— Он преподавал в средней школе номер 175, тренировал школьную команду. Мой брат был замечательный. Болел за «Янкиз». Видели бы вы его комнату в «Биконе», все стены в постерах. Самое обидное — он заболел как раз перед рождением моего старшего. Мои мальчики не знали, какой он — настоящий. Друзья позабыли его, наши родители умерли. Только мы с женой еще помнили.

— Мне так жаль, — сказал Джона, слишком поздно вспомнив, что ему не велели извиняться.

— И мне тоже, — сказал Инигес.

Они молча ели пирог. Корочка подмокла.

— Я бы посоветовал вам вычеркнуть ее из своей жизни, но это легче сказать, чем сделать.

— Я попытаюсь получить судебный ордер.

— Думаете, поможет?

— Скорее всего, нет.

Инигес кивнул, сполоснул тарелку в раковине.

— Дело в том, — заговорил Джона, — что у меня нет ни адреса ее, ни телефона, а без них никак. — Он откашлялся и задал, наконец, вопрос: — У Рэймонда был телефон или адрес?

Инигес поставил тарелку в сушилку.

— Возможно.

Гараж был переоборудован в студию звукозаписи. Из-за пенопласта на стенах помещение выглядело еще более загроможденным, чем было на самом деле, — а оно-таки было загромождено: паэлья из музыкальных инструментов, колонок, шнуров, микрофонов на подставках, компьютеров; пластиковые ящики с аналоговыми пленками; волнисто-серебристые колонны дисков. Горела одна-единственная лампочка в сорок пять ватт. Проходя мимо прислоненной к пюпитру гитары с нейлоновыми струнами, Инигес приостановился и взял негромкое ми.

— Моя жена забрала это из «Бикона», — сказал он, поднимая картонную коробку.

Пока Джона рылся в содержимом, хозяин взял гитару и, усевшись на стул перед своей аппаратурой, заиграл узнаваемую мелодию — более медленную и простенькую версию той песни, что они прослушали в доме. Джона вытащил несколько рубашек, сложил их заново, отложил на ступеньку. Постельное белье. Несколько рекламок; «Новости Бикон-Хауза», спортивный раздел «Пост», посвященный финалу чемпионата по бейсболу.

— В детстве мы с Рэймондом подрабатывали, играя на гитарах в мексиканском ресторане в Бруклине. Это была наша фирменная песня.

Не зная, что сказать на это, Джона спросил:

— Как она называется?

— Никак. Рэймонд называл ее «песня». «Сыграем песню». Мы играли вживую и растягивали ее на четверть часа. Когда я оборудовал свою первую студию — я жил тогда возле зоопарка, еще не женился, — мы записали тот вариант, что я проиграл вам наверху для пробы. Главным образом, чтобы оборудование проверить.

Джоне все было интересно: как Симон познакомился с будущей женой, как выбрал профессию, как ориентируется в таком бедламе вслепую. Но — слишком много вопросов.

— Здесь ничего нет, кроме одежды.

— Я купил ему компьютер, — сказал Симон. — Его тут нет?

— Не видать.

— Значит, там, в углу. Проверьте.

Джона пробрался через частокол подставок для микрофонов и воткнулся в низкий металлический столик, накрытый клетчатой скатертью. С полдюжины приборов, подключенных к одному и тому же перегруженному пилоту, мигали зелеными огоньками. Под пилотом обнаружился тонкий, пыльный планшет.

Он принес свою добычу Инигесу, и тот пояснил:

— Купил ему, чтобы он мог поискать работу, написать резюме. Не знаю, что в нем, это его личное.

— Я бы поискал номер, — попросил Джона.

— Не хочу, чтобы жена пришла и застала вас здесь. Забирайте его домой.

Джона помедлил:

— Вы уве…

— И не сообщайте мне, если что-то обнаружите. Ничего не хочу знать. Позвоните, когда надумаете возвратить. «Кросс-Бронкс студио», зарегистрированный телефонный номер. Сперва звоните.

— Обязательно.

Инигес двинулся обратно по лестнице:

— Дорогу найдете сами.

Джона сказал:

— А остальные вещи…

— Я разберусь с ними. Или вам что-то нужно? Хотите рубашку?

— Нет, спасибо.

Наверху Инигес остановился, крупный торс подсвечен желтеющим светом.

— Можете все забрать, — сказал он. — Мне это в доме ни к чему.

 

27

Понедельник, 29 ноября 2004

Психиатрическое отделение для детей и подростков,

первая неделя практики

Взрослые болеют, детям нездоровится. У тридцатилетнего эпилепсия, у девятилетнего судорожная готовность БОЗ (Без Определенного Диагноза), как будто отсутствие ярлычка поможет отсрочить пожизненный приговор.

Имеется и практическая причина БОЗировать детей — слишком часто их симптомы не укладываются в диагностическую классификацию. И нигде эта проблема не ощущается так остро, как в педпсихе, где первым делом требуется отделить нормальную детскую неустойчивость от недуга. Все пятилетки малость психованные.

На пару с мягкосердечным психиатром Шерваном Сулеймани Джона обходил палаты, присутствовал на консультациях. В тот день все пациенты как на подбор были веселы, полны гениальных идей, передразнивали певучий персидский акцент доктора. В большинстве своем — Странные Детки Без Определенного Диагноза. Были и другие, кого такими сделала жизнь — домашнее насилие, грубое пренебрежение, — их фантазия словно рассыпалась на куски, и малыши взирали на Джону с ледяной жалостью, будто ему еще многое в жизни предстояло понять.

Одна из таких пациенток, щуплая шестилетняя обитательница испанского Гарлема, провела в больнице два дня, пока социальные службы решали, куда ее девать. Мать привела ее сюда, чтобы спасти от отца-насильника, и тут же, в психиатрическом отделении, скончалась от сердечного приступа. Отец растворился в эфире, чему, в общем-то, все были только рады.

Девочка все это время так рыдала, что открылось носовое кровотечение, и Джона попытался его остановить. Малышка грызла свои неровные косички, икала, дергала ногой.

— ДеШона? — заговорил с ней Сулеймани.

Девочка фыркнула, отодвинулась от студента:

— Хватит меня лапать.

Сулеймани знаком попросил Джону не обижаться. Джона кивнул, кинул окровавленные тампоны в мусор.

— Мы поговорили сегодня с твоей тетей, — сказал Сулеймани. — Она присмотрит за тобой какое-то время.

От такого известия ДеШона разрыдалась еще горестнее.

— Не хочу ее, хочу мамочку!

— Конечно-конечно, — сказал ей Сулеймани. — Знаю, тебе сейчас очень больно. Иногда помогает, когда выговоришься. Будь она сейчас здесь, что бы ты ей сказала?

Девочка вынула изо рта крысиный хвостик, деловито глянула на врача:

— Сказала бы: мать твою, сука!

В тот вечер Ланс вернулся домой с неправдоподобно темным загаром и с панеттоне в красивой коробке.

— Солярий, чувак. Вся Европа на нем помешалась. У графа прямо в подвале. Я там, наверное, по часу каждый день торчал. Как думаешь, не повредит моим репродуктивным способностям?

— Если бы!

Ланс протянул ему панеттоне:

— Традиционное угощение на Рождество, но в эпоху глобального туризма продается круглый год. ЕС санкционировал.

Изголодавшийся Джона принялся разворачивать бумажную упаковку.

— Как прошла поездка?

— Тупая трата времени. Курил и загорал, все дела.

— А как граф?

Ланс выковырнул изюмину из пирога, покачал ее на большом пальце, потом по-жабьи вытянул длинный язык и слизнул вкусную крошку.

— Плохие зубы, хорошие костюмы. Собственная гондола. Дом примыкает к отелю, стоит прямо на Большом канале, отдельный выход через черный ход. Клево, так-то. По утрам выходишь — все в тумане. Molto mysterioso.

— Больше всего меня удивляет, что ты поднимался по утрам.

— Там время на шесть часов опережает наше — я вроде как всегда жил по их расписанию, чувак. Когда у них девять утра, у нас три часа ночи. Выходит, я встаю, когда они… Черт, бессмыслица какая-то получается. В общем, чувак, у меня был Джет Лэггище. Мы все втроем катались на его гондоле. Помнишь Зика из Альфа-Сиг? С губами Стивена Тайлера? Гондольер — точная его копия. Жуть берет. — Ланс скривился и оттолкнул от себя пирог. — Но должен сказать, таких откровенных каникул у меня еще не было.

Джона молча приподнял брови.

— Старый дом, чувак. Стены… Я слышал, как они этим занимались. Всю долбаную ночь. Фоновый звук — вся съемка к чертям. Придется делать дубляж.

— «Эдип-царь».

— Мы с мамой близки, но это кошмар. И у них, кажется, было втроем. Однажды утром я вышел погулять часов так в шесть. Когда у нас полдень. Или… неважно. Суть в том, когда я вернулся, навстречу мне по лестнице такая телка, волосы все фрррр, одета в норковую шубу, а под ней, я так понимаю, ничего и нет.

— Отпад.

— Неважно. — Ланс пожал плечами. — Он приедет на Рождество.

Под этой равнодушной маской Джона различал горечь и что-то вроде пуританского праведного гнева, но не хотел без спроса вторгаться в эту сферу. Он просто кивнул.

Они помолчали. Наконец, словно впервые это заметив, Ланс подошел к груде мебели, заблокировавшей пожарный выход.

— Баррикады, как в «Отверженных». Что за хренация?

Джона вздохнул:

— Погоди распаковываться.

Он рассказал Лансу всю историю, завершив словами:

— Здесь оставаться небезопасно. Я позвонил Вику, съеду к нему.

— Вот бред так бред.

— И не говори.

— Собираешься сдаться властям?

— И что я им скажу?

Ланс призадумался:

— Верно. DVD все еще у тебя?

Джона взял диск со стола.

— Звук приглуши заранее, — предупредил он.

На экране пошел снег. Проигрыватель испустил неприятный, кашляющий звук и выплюнул диск, далеко высунув свой круглый язык.

ОШИБКА диск неопознан

возможно, он загрязнен или поврежден

(СООБЩЕНИЕ 7.9)

Джона перевернул диск, хотел подуть на нижнюю его сторону, но увидел, что поверхность сделалась серой, как туча. Он потер ее подолом рубашки — тщетно.

— Когда я его вынимал, он был красный.

Джона протянул диск Лансу, тот осмотрел его и сказал:

— Самоуничтожающийся диск. Портится под воздействием кислорода.

Джона почувствовал, как от лица отхлынула кровь.

— Восстановить можно?

— Насколько я знаю, никак.

Они постояли, глядя на бесполезный кусок пластмассы.

Джона сказал:

— Бери свою сумку.

Перед уходом Джона приклеил на дверь записку для Ив, сообщил ей, что на несколько дней уезжает из города, извинился, что не оправдал ее доверия, и вновь выразил желание закончить их отношения миром. Он особо не рассчитывал чего-то добиться этим потоком банальностей, но хоть дверь взламывать не станет.

Ланс охотно помогал ему:

— Надо вовремя принять меры. И чтоб копы не устроили у нас обыск. Там наберется на уголовное преступление.

Они расстались на Юнион-сквер: Ланс отправился в Парк-Слоуп к Руби, а Джона, груженный книгами, одеждой, своим ноутбуком и ноутбуком Рэймонда Инигеса, побрел на окраину. Он наугад пересаживался с электрички на электричку, с автобуса на автобус и так добрался до Коламбус-Серкл, где погрузился в роскошные недра центра Тайм-Уорнер. Отдел здоровой пищи битком забит новыми яппи, вожделеющими дорогостоящей естественности. Запах выдержанного сыра — прекрасный фон для ароматов мокрого кашемира и резиновой обуви. Джона внимательно изучил фонтины и пармезаны и голубые сыры из овечьего молока (сыр голубой, сыр голубой, напевал кто-то в его голове), а в итоге выбрал помело и встал в очередь примерно из полусотни покупателей. Утром впервые выпал снег, и хотя тут же растаял, народ выглядел по-зимнему подавленным.

С фруктом в руках Джона поднялся на второй этаж, онемевшими красными пальцами очистил его, поглядывая то на часы, то через плечо. За витриной деловитыми пчелками проносились такси, проглатывали на лету пешеходов. Ветер раскачивал уличную рекламу, вырывал газету у горожан, спешащих в подземку.

Собравшись с духом, Джона вынырнул на улицу, под удар стихий, двинулся к северу по Сентрал-парк-Уэст, пока не отловил такси. Попросил ехать в общежитие HUM самым длинным путем, какой только смог придумать.

На второй этаж общежития он поднялся в девять тридцать, дорога заняла два часа сорок шесть минут. Он уронил свое добро возле футона. Все тихо: Вик с Майком отлучились, дверь Катлера закрыта, свет не горит.

Прошлой ночью, когда Джона еще у себя в квартире попытался включить ноутбук Рэймонда, тот отказался работать. Он предоставил ему целый день заряжаться, а сейчас вытащил из рюкзака и снова попытался включить. Запускалась машинка долго, ругнулась антивирусная программа, которую давненько не обновляли. Потом выскочила заставка с Дереком Джетером, натянулись полоски формы, когда бейсболист потянулся к мячу, и мяч тоже вытянулся эллипсом в движении. За исключением этой попытки придать компьютеру что-то личное, Рэймонд, похоже, в него особо и не заглядывал, да и насчет картинки Джона сомневался, Рэймонд ли ее установил.

Кого Симон Инигес пытался обмануть? Его брат не удержался на должности тренера в старшей школе. Вообразить, что он будет общаться по Интернету, собирать информацию, может, свой сайт откроет? Трогательно и тщетно, все равно что подарить беговые кроссовки паралитику. Мягко и влажно лопнуло что-то внутри: он убил не просто человека — убил чей-то талисман безнадежности.

А что видят люди, когда смотрят на него самого? Что он для них? Черпают ли у него силу друзья? Его родители? Джордж? Вряд ли. Скорее жалеют, как пожалела и та девочка с крысиными хвостиками, ДеШона. Прожил в этом мире двадцать шесть лет, а жесткости не научился.

Компьютер заверещал, замигал, требуя обновить антивирус. Обновить сейчас или напомнить через четырнадцать дней?

ОТМЕНА

ОТМЕНА

ОТМЕНА

ОТМЕНА

Час или около того он копался в ноутбуке. Сайты, на которые заходил Рэймонд, — как Джона и думал: «Спорт иллюстрейтед», MLB.com, погода, порнография. В браузере — бесполезное месиво.

Почта первым делом запросила пароль. Джона попробовал «янкиз», «джетер», оба слова в разных последовательностях, добавлял цифры, точки, ошибки. Попробовал ньюйорк, бомберы, штайнбреннер; бостонхрен и хреносокс и, уже отчаиваясь, — миккимантл и лугериг. Наконец он вбил имя «Симон», и программа ожила, сообщив об ошибке: сеть не найдена.

Зато в архиве полным-полно писем. Джона развернул первое, от июля 2003. Провайдер приветствовал Рэймонда, подтвердил его имя пользователя и повторял условия соглашения на случай, если пользователь не прочел их с первого раза.

Затем на протяжении нескольких месяцев в почте скапливалась тупая реклама с названиями, позволявшими проскочить через фильтр для спама: Неожиданный Х. Маккензи и Пропеллер И. Дешифровый. Сулили по дешевке виагру, ты снесешь стены своим МОГУЧИМ ЖЕЗЛОМ. Время от времени брату писал Симон: разумный совет, спрятанный посреди легкой болтовни. Погода и спорт. Джона узнал тон, таким тоном он сам разговаривал с Ханной, — фривольный и в то же время осмотрительный оптимизм, не возбуждаемся от успехов, неудачу считаем ни за что.

На эти письма Рэймонд не отвечал.

В октябре 2003 года появился новый корреспондент. Сперва Джона пропустил его, принял за такой же спам. Но в январе послания резко участились. Кто-то под ником Первая Леди решил всерьез заняться Рэймондом. Джона вернулся к первому письму.

Дорогой Рэймонд Инигес

Рада была познакомиться. У вас красивые руки.

Нежно

Ив Жжонс

Джона перечитал несколько раз, ища намека на то, чему суждено случиться.

Рада была познакомиться.

Так просто. До слез.

У вас красивые руки.

Она знала. Угадывала подавленный гнев.

Все началось с комплиментов мужским рукам.

Через три недели — длинное письмо с намеками на события, в которых Джона не разбирался. На этот раз Рэймонд ответил:

Спасибо ты мне тоже нравишся

Эти редкие сперва письма быстро переросли в послания эпических масштабов, скорее монолог, чем переписка. Пропорции ее текстов и ответов Рэймонда росли в геометрической прогрессии: в пятнадцать раз больше, в сто пятьдесят раз больше, тысяча многосложных слов на каждое его обкусанное словечко, горящие и взрывающиеся суперновые звезды языка. Какой смысл мог уловить в этом потоке Рэймонд? Джона, с весьма развитыми навыками чтения, и то еле-еле продирался сквозь сплошные заросли эпитетов и аллюзий. На десять плотных страниц — одинокое да или нет Рэймонда, на какой, собственно, вопрос он так отвечал? На: Некоторые полагают — и по этому вопросу я готова признать себя агностиком, — что дуализм (внутренняя непостижимость/универсальная понятность Страшного) телесных ощущений превращает их в своего рода экфрастическую фиксацию, в которой первичная потребность сталкивается с вездесущим и общеприменимым, однако непостижимым бытием (прежде это выражалось в религии, преклонении перед Богом), ведь это чувство никогда не исчезало вполне, даже в наш богоборческий век, но сублимировалось (во многих случаях растворялось психически до патологических состояний), а этот порыв принимает форму Интеллектуального поиска (квантовая физика, подлинный автор трагедий Шекспира) или Обреченной идеологической борьбы (с глобальным потеплением, например), хотя, с моей точки зрения, каждому лучше держаться того, что он может реально взять в руки, — это Рэймонд подтверждал своим «да»? Или соглашался, что да, ему нравится, когда я трогаю тебя там.

Несколько месяцев подряд она посылала ему с полдюжины диссертаций в день. В конце февраля, как раз перед тем, как Рэймонд устроил скандал в «Биконе», Ив вдруг сделалась краткой, письма съежились до двух-трех строчек, небольших, но странных поручений Рэймонду. Опять же все начиналось достаточно невинно.

В следующий раз, когда поедешь в метро, придержи двери, пока кто-нибудь не рассердится.

Или:

Выбрось мусор в Черепаший пруд.

Или:

Я была бы в восторге, была бы так счастлива, если бы ты принес мне мертвого голубя.

Вскоре ее требования сделались более дерзкими и, что особенно пугало, более конкретными:

Если ты любишь меня, Рэймонд, ты нальешь чернил в шампунь Джерри.

Я хочу, чтобы ты пошел в порт, спустился вниз на автовокзал, где все ждут автобусов, зашел в женский туалет и разбил там зеркало плотницким молотком. Принеси мне в кармане осколок.

Сколько таких поручений он выполнил? Иногда ее письма выражали благодарность — не называя сам акт — и довольно расплывчато намекали на сексуальную награду; больше было посланий, обрушивавших на Рэймонда неудовольствие: опять он ее подвел. Он долго не подчинялся, слабенькое Сверх-Я все же вело борьбу. Сценарий был Джоне знаком до боли. Он оказался лучшим актером, но роль все та же, и он с грустью видел свое родство с тем, кого убил.

О, порой у нас с ним все отлично получалось, у меня с Рэймондом. Не так, как у нас с тобой: отсутствовала интеллектуальная сторона. Но все же достаточно, чтобы пробудить у женщины настоящий аппетит.

Он читал дальше, предвидя — хотел бы не предвидеть, — к чему все это ведет.

Вся эта чепуха, поцарапай машину ключом, укради в магазине зажигалку, напугай туриста, плюнув ему на рубашку, — она испытывала, прикидывала, готов ли мужчина к тому, что ей на самом деле от него требовалось. Скоро предъявит счет, догадывался Джона.

В мае она прислала ему короткое письмо, в теме «Стихи для Рэймонда»

Люблю я боль

Ты мой король

Спасибо, сын,

Ты такой один.

Джона поставил ноутбук, поднялся, высунул голову в окно, вдохнул холодный воздух на высоте девятого этажа.

Он читал два часа подряд; машинка свистела с надрывом, встроенный вентилятор натужно вращался. Джона собирался вернуться к своей работе, но тут в замочной скважине скрежетнул ключ. Джона поспешно закрыл ноут и отворил дверь.

На нечесаных, стоящих торчком волосах Вика собрался снег — человек-щетка для бритья. Одежда смята, лицо слегка опухло. Под мышкой пакет с продуктами. Джона помог ему разгрузиться.

— Я оставил тебе полотенца, — сказал Вик.

— Спасибо. Как акушерство?

— Бабий клуб. У тебя сейчас что? Психо?

Джона кивнул.

— Небось нравится, — заметил Вик.

— Интересно. Мне предстоит три недели заниматься одним случаем. Той девочкой.

Вик кивнул. Вид у него был усталый, Джона извинился, что мешает ему лечь спать.

— Я разберу продукты, — предложил он.

— Ладно. — Вик зевнул. — В пять на дежурство.

— Черт. Шуруй в постель.

— Ты нормально устроился?

— Все хорошо. — Он заранее попросил прибежища на пару недель — невозмутимого Вика не стыдно было попросить и о таком одолжении, пусть оно и причиняло хозяевам некоторые неудобства. — Давайте, пока я тут, я буду покупать все, что понадобится.

— Нет нужды.

Настаивать значило обидеть гостеприимного хозяина. Джона поблагодарил и пожелал ему спокойной ночи.

Когда в щелке под дверью комнаты Вика померк свет, Джона вернулся к компьютеру дочитывать письма Первой Леди. Больше ничего важного не нашел и готов был уже сдаться, когда ему пришла в голову еще одна мысль.

Для осуществления этой идеи компьютер Рэймонда, не имевший выхода в Интернет, был бесполезен. Джона открыл собственный ноут, подключился к местной беспроводной сети и поискал адрес Первой Леди. Наткнулся на нее в блогах. Десятки линков потянулись через монитор, все сходившиеся на блоге с адресом alt.rec.pain.

Большинство записей принадлежало самой Первой Леди, хотя появлялись и отдельные чудаки, анонимы или с подложными адресами. Нежелание раскрывать свое настоящее имя нисколько не удивляло, учитывая, что эти записи все до одной были непристойны: мужчины просили Госпожу Первую Леди наказать их, выпороть и тому подобное. Одному такому ухажеру Ив ответила:

Вы заблуждаетесь. Мой интерес — сугубо эстетический. Существует множество сайтов, на которых вы можете дать волю свой тупой копрофилической фантазии, не нарушая ход моих мыслей.

И прошу вас не писать сюда, если вы не владеете орфографией, грамматикой и пунктуацией. Ваше невежество способно превратить церковь в цирк.

В другом посте, пересыпанном цитатами из Арто и Бхагаватгиты, Ив отвергала «жалкое болеутоляющее», то есть «стандартное связывание», выдумки «мейнстримеров» казались ей «пресными». Как в рекламе колы, — писала она. — Только настоящее.

Настоящее — это боль? Смерть? Пока что Джона не мог разобраться. По киберпространству разносилась та же страшная бессвязность, какой был забит ящик Рэймонда. Что-то животное; маньяк, воющий в аэродинамическую трубу. Но одно объявление привлекло внимание:

Треб. видео. Плачу $$$.

Он щелкнул, открывая ее ответ:

Напишите свой номер телефона, и мы обсудим это лично.

БУДЕМ НАДЕЯТЬСЯ, ОНА НЕ УЗНАЕТ «ПОЧЕРК». Он вбил текст:

Дорогая Первая Леди,

Ваш проект очаровал меня. Что вы творите в последнее время? Я бы хотел посмотреть видеозаписи вашего творчества. Не могу дать вам свой телефон, потому что может ответить жена. Я могу послать вам чек. Какие у вас расценки? Прошу прислать мне ваш номер телефона или адрес.

Спасибо,

Сэм Х.

 

28

Страница 3 «Руководства для студентов третьего года обучения».

«Ваши отношения с пациентом не заканчиваются с его или ее выпиской из больницы. Непрерывное попечение, закрепленное в уставе Американской медицинской ассоциации (Н-140.975,5), остается высшей обязанностью врачей, особенно тех, кто работает с непривилегированными слоями населения, для которых недоступны многие лекарства и здоровый образ жизни.

Традиционно, в силу особенностей практики третьего года обучения, студенты наблюдают пациента лишь во время его пребывания в больнице. Из-за этого возникают трудности с формированием постоянных отношений. Для решения этой проблемы HUM развивает инициативу надомных визитов, благодаря чему практикант сможет проследить за судьбой пациента за пределами стационарного лечения. Рекомендуем вам рассматривать эту программу как возможность укрепить ваши связи не только с конкретным человеком, но и с населением, среди которого вам предстоит работать».

Пятница, 3 декабря 2004

Отделение детской и юношеской психиатрии,

первая неделя практики

Программа надомного посещения — любимое детище медицинского департамента. Практиканты будут сопровождать врачей при посещении больных на дому, заботясь о том, чтобы тяжело больные, одинокие, забытые миром не позабыли о самих себе, о своих таблетках и диете. В психиатрическом отделении внедрением этой программы занимался Сулеймани, и утром в пятницу Джона отправился пешком вместе с ним и соцработником, которая занималась делом ДеШоны Барнсворт. Ослепительная улыбка Иветты Уилтерн ярко высвечивала усталые морщинки на ее тонкой коричневой коже.

— Уже три дня пытаюсь связаться с ее тетей. В это время ДеШона должна возвращаться из школы. Хотя, боюсь, ее и в этом году не отдали.

— И в этом — и в прошлом тоже? — уточнил Джона.

— Никогда не ходила.

Они шли на север. Из квартала в квартал местность деградировала, на смену индийским закусочным пришли дешевые высокохолестериновые забегаловки известной сети, вместо химчисток — ломбарды. В забитых канавах тает снег, кое-где видны отпечатки от пивных ящиков. Проехал фургон, подвеска гремит, вода из-под колес веером на тротуар. Они миновали квартал, где все заведения сплошь были погребальные конторы, и, свернув на восток к реке, столкнулись с пронзительным ветром. Над мертвыми стройками хлопал брезент.

Иветта заговорила:

— В этих местах я навещала подопечную в июне, в ту жарищу мусор недели две отсюда не вывозили.

Они пересекли двор, Иветта потянула на себя сломанную дверь подъезда.

Джона думал, что после гастроэнтерологии его никакой запах не проймет, — и ошибался. Моча, прокисший сыр готовых закусок, плесень телефонного справочника. Как будто его запихнули в портативный унитаз. Вспомнилось, как Эрих принюхивается к вину: вызывает ассоциации с фруктами и домашней птицей. Вонь в доме ДеШоны вызывала ассоциации с отчаянием и нищетой.

Капля из щели на потолке гвоздем впилась в шею. Джона потряс головой, словно отряхивающийся пес.

Сулеймани подал голос в ожидании лифта:

— Медленный.

— Он не звонит, — пояснила Иветта. — Смотреть надо, не то полчаса тут проторчишь.

— Можно пешком.

— Семнадцатый этаж.

Неисправимый оптимист Сулеймани ответил:

— Зарядка мне на пользу.

Джона вслух поинтересовался, как прошли похороны матери ДеШоны.

— Я спрошу у тети.

— Как ее зовут? — уточнил Сулеймани.

— Вероника Хатчинс, — прочла Иветта в блокноте на пружине. — Сестра матери ДеШоны. Трое своих детей, работает на Лексингтон в оптовом складе косметики. Я звонила ее боссу, но она не перезванивает.

— Нам точно откроют?

— Скоро выясним.

Приполз лифт, они набились в покрытую шрамами коробку с «деревянными» панелями, где вонь была еще гуще.

Коридор на пути к квартире 20N-1 запущенный, грязный. Коврики у дверей прижились с позапрошлого десятилетия. Под распределительным щитом банки с краской.

— Ремонт? — поинтересовался Сулеймани.

Про себя Джона решил, что эти банки могут означать что угодно.

Заставка дневного ток-шоу выла, заглушая дверной звонок.

— По крайней мере, на этой работе костяшки можно укрепить, — заметила Иветта, колотя согнутыми пальцами в дверь.

Открыла девушка лет шестнадцати, с глазами лани. Длинноногая, в обтягивающих джинсах и мохнатых желтых носках, которые так и ходили ходуном: девушка все время шевелила пальцами ног, нервный тик. К бедру она прижимала тощего, сморщенного младенца. За ее спиной темнела квартира.

— Да-а? — спросила девушка.

— Вероника Хатчинс дома? — заговорила Иветта.

— Нет. — Девушка перебросила свой груз на другое бедро, взметнулась в воздух скрюченная ручка.

— Мы из больницы Верхнего Манхэттена, — пояснил Сулеймани. — Заглянули узнать, как поживает ДеШона.

Девушка выпятила губу:

— Ее тут нет.

— Разрешите спросить, кем вы ей приходитесь.

— Разрешаю, спрашивайте.

Иветта улыбнулась:

— Вы — дочка Вероники?

Младенец захныкал, девушка шикнула на него.

— Да-а, и че?

— ДеШона ходила сегодня в школу? — осведомился Сулеймани.

Девушка только плечами пожала.

— Передадите это маме? — попросила Иветта.

Девушка смяла визитку и сунула ее в карман, где ненужная бумажка пролежит — подумал Джона — долго, долго.

— Вы из социальной службы? — спросила девушка. — У нас проблема.

Она развернулась и пошла в дом, видимо полагая, что все последуют за ней.

— Вот, смотрите.

Главным источником света в квартире служил телевизор, лил голубизну на пол, где валялось с десяток солдатиков — любым из них младенец может подавиться, — они как будто плыли между ножек двух пластмассовых стульев. В углу навалены выпотрошенные подушки. Периферическим зрением Джона поймал движение, словно шевельнулась сама темнота, — тараканы.

— Смотрите.

У порога кухни из-под пола просачивалась какая-то зеленоватая субстанция.

— Что это? — удивился Сулеймани.

Девушка взглядом ответила ему: А я почем знаю, на хрен?

— Давно это у вас? — спросила Иветта.

Девушка в задумчивости пожевала язык:

— С каждым днем прибывает.

— С управляющим говорили?

Девушка фыркнула.

Иветта сказала:

— Я позвоню в жилищный отдел.

— Оно живое, — заявила девушка. Развернувшись всем телом к гостям, она повторила: — Ведь живое, правда? — И громко заплакала.

Никто из них троих не знал, что делать. Джона поглядывал на Сулеймани, тот на Иветту, а Иветта ласково взяла девушку за руку и отвела в дальнюю комнату. Дверь за ними закрылась.

Джона так и стоял на пороге кухни, не ведая, куда себя девать, пересчитывая трещины на потолке. Сулеймани отошел к окну, выглянул сквозь подранные занавески. Затем посмотрел себе под ноги, на груду подушек, щелкнул неодобрительно языком. Обернув руку платком, пошарил среди подушек, вытащил маленькую, в разводах, стеклянную трубку с обгорелыми краями. Вздохнул, завернул свою добычу в платок и спрятал в карман.

С детской площадки открывался штрихованный и сумбурный вид на пересечение Рузвельтовского шоссе с Трибороу. Почти все оборудование порушено или украдено, уцелела только длинная перекладина качелей. Там и сидела ДеШона, жуя собственные волосы и тихо напевая. В тонкой джинсовой куртке и брючках на полтона темнее она как будто не ощущала холода. Не заметила и приближения взрослых, пока Сулеймани не предупредил ее свистом. Тогда девочка вскинула голову, и сосредоточенное выражение на ее лице сменилось скукой.

— Привет, ДеШона, — обратилась к ней Иветта. — Ты меня помнишь?

Девочка кивнула.

— Одна гуляешь?

— Ага.

— А куда пошла тетя Вероника?

— Не знаю. — Она пнула носком землю.

— Она разрешила тебе выйти во двор и погулять?

Девочка пожала плечами.

— Тебе не холодно? — встревожился Джона.

— Ага.

— Ты бы пошла в дом, — посоветовал Джона. — А то голова замерзнет и отвалится.

ДеШона слегка улыбнулась.

— Пошли наверх, — подхватила Иветта.

Девочка покачала головой.

— Ну, лично я пошел, — заявил Джона. — Я тут полиловею.

За такое словцо его удостоили хихиканьем.

Иветта сказала:

— Я отведу ее в дом. Мне все равно придется дожидаться тетю, а вам незачем тратить время.

— Других дел у нас не имеется, — возразил Сулеймани.

Они уговорили девочку вернуться вместе с ними. В лифте она застенчиво потянулась к руке Джоны.

— Воняет как дерьмо, — сказала она.

— Согласна, — кивнула Иветта.

На этот раз стучать пришлось вдвое дольше, прежде чем кузина ДеШоны открыла дверь. От младенца она успела избавиться, но все еще кренилась набок, словно ее тело раз и навсегда застыло в такой позе. Девица сразу же принялась орать на ДеШону за то, что та ушла без спроса:

— Вечно ты убегаешь!

Иветта вмешалась, переключила внимание девушки на зеленую слизь возле кухни, а Сулеймани и Джона пристроились с ДеШоной в комнате, где она жила с двоюродными сестрами и малышом, которого, как она с гордостью сообщила, звали Маркиз. Сулеймани расспрашивал, сильно ли она горюет по матери, и как ей живется с тетей, и не собирается ли она записаться в школу. Девочка обнимала вытертого плюшевого мишку, жевала волосы, в глаза врачу не глядела. Изредка бросала взгляд на Джону и краешком губ отвечала на его улыбку.

Несколько минут спустя Сулеймани извинился и вышел в туалет. Поняв, что от вопросов девочка лишь замыкается в себе, Джона предпочел молчать. Они сидели тихо, слушая, как ворочается в одеялах крошка Маркиз.

— Он милый, — сказала девочка и потрогала маленький носик. — Я тоже хочу малыша.

Представив себе, как детское безгрудое тело пухнет в беременности, Джона чуть не блеванул.

Сулеймани вернулся и объявил, что им пора. ДеШона снова уставилась в пол и не ответила, когда психиатр напомнил ей, что она может звонить ему в любое время.

Иветта осталась пообщаться с юной матерью по имени Адия, а Джона и Сулеймани побрели на юг по Третьей авеню. Доктор похвалил Джону за умение слушать.

— Это дар, — разливался Сулеймани. — Некоторые люди сразу же вызывают доверие.

Возле Сотой улицы он пожал Джоне руку и пошел к больничной парковке. Джона двинулся дальше на юг, миновал Исламский культурный центр с проступившей на куполе ярь-медянкой, с нависающим над улицей минаретом. Закутанная женщина и мужчина в белой, до полу, рубахе ждали автобуса.

Каждый день этой недели он выбирал разные маршруты, путь из больницы в общежитие — всего-то два квартала — растягивался в нелепые многочасовые походы. Сейчас он дошел до Восемьдесят шестой, обитель безголовых, в блестках, манекенов, рекламирующих переливающееся флуоресцентным светом руно. В «Стробери» служащий давил на щеке прыщ. Джона свернул в «Барнс и Нобл», порылся в журналах — уютно, прямо как дома. Но довольно уж, решился он. Вышел, прошел еще один квартал на запад, потом по-заячьи сдвоил след.

И увидел ее на другой стороне улицы.

Увидел только волосы — она пряталась за газетным киоском. Но он ее узнал.

Он вбежал в метро, запрыгнул в электричку от центра. Через остановку вышел, хотел пересесть и вернуться в центр. Передумал: она могла заметить, что он спрятался в метро, села в следующий поезд и едет за ним. Или так и ждет на 86-й. Кто угадает? Она способна на все.

ТРИ ЧАСА СПУСТЯ ОН ДОБРАЛСЯ ДО ОБЩЕЖИТИЯ.

В воскресенье Джона проверил ящик, адрес которого использовал для общения с Первой Леди, и обнаружил девять новых сообщений, восемь из них — спам. Девятое:

Дорогой Сэм,

Мне весьма лестно было узнать о вашем интересе к моей работе, и я буду рада подробнее обсудить ее с вами. Поскольку я предпочитаю не разглашать свой номер телефона, я готова встретиться с вами в каком-либо общественном месте, если вы проживаете в окрестностях Нью-Йорка.

В качестве предостережения должна вас уведомить, что произведения моего творчества и копии с них стоят недешево, ибо от приобретающего требуется глубокое понимание и преданность. Тем не менее на каждую цену есть свой покупатель, и, возможно, именно вы и есть он.

ПЛ

Джона торопливо вбил ответ:

Дорогая Первая Леди,

Я живу во Флориде, но как удачно, я сейчас в Нью-Йорке по делам. Все дни на переговорах, освобожусь во вторник к семи часам.

Назовите место, и я примчусь.

Не слишком ли он поспешил? Вдруг она проверит почту лишь в среду и решит, что он уже уехал из города, — ищи потом предлог, чтобы вновь «появиться» в Нью-Йорке.

Но через шесть часов и три минуты он получил ответ:

Ждите меня у входа в музей «Метрополитен» в четверть восьмого. Я приду в красной куртке.

 

29

Вторник, 7 декабря 2004

Отделение психиатрии детей и подростков, вторая

неделя практики

Толпы, собиравшиеся на ступенях «Метрополитена» в более теплый сезон, давно уже рассеялись, лишив Джону удобного прикрытия. Пришлось наблюдать издали, как Ив подходит; красная куртка на белых ступенях — что винное пятно на гостиничных простынях. Она вроде бы не удивилась отсутствию Сэма, подождала пять минут и ушла.

Джона следовал за ней, соблюдая дистанцию. На 85-й Ив свернула в парк, прошлась по Конной тропе вдоль пруда: в темноте, в такой холод тут разве что совсем уж упертые джоггеры встретятся. Как бы не выдал его хруст гравия под ногами.

В западной части парка Ив ускорила шаги, пришлось и Джоне поспешить, чтобы увидеть, как она входит в здание на углу 96-й стрит и Коламбас. На доме реклама: роскошные апартаменты. Консьерж приветствовал Ив, дотронувшись двумя пальцами до шляпы.

Быть может, это не ее квартира, прикинул Джона, быть может, тут у нее любовник. Нетрудно представить себе кучу ее любовников и ее в роли женского инварианта многоженца, который рано или поздно попадет в газеты со свитой из четырех разочарованных в жизни серых мышек. Он толковал мне, что окромя меня в жисть никого не любил.

Джона заготовил пятерку, смял ее в кулаке и решительно пересек улицу.

— Та женщина, что только что вошла, — с порога заявил он консьержу, предъявляя купюру. — Она выронила деньги.

— Как это?

— Сходила с автобуса и выронила из сумочки. Минуту назад она в этот дом зашла.

Консьерж усмехнулся:

— Порядочный человек. — Он снял трубку с переговорного устройства, нажал кнопку. — Мисс Коув? Пришел джентльмен, он подобрал деньги, которые вы уронили на улице. О’кей. — Отключился и сообщил: — Сейчас она спустится.

— Знаете что? — сказал Джона. — Не стану ждать. Скажете, это был добрый самаритянин. — Он оставил деньги на стойке консьержа и вышел.

Кейт сказала:

— Не могу же я не верить собственным глазам.

— Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Я…

— Ты понимаешь, что ты говоришь?

— Я же это видела, Джона.

— И я пытаюсь тебе это объяснить. — Повисла пауза. — Кейт!

— Да?

— Я же твой брат.

— Знаю.

— И ты в самом деле так обо мне думаешь?

— Нет.

— Ты считаешь меня каким-то чудовищем.

Она сказала:

— Так я никогда о тебе не думала.

— Думала.

— Ты же ударил ее. Что я должна была подумать.

— Ты должна была дать мне возможность оправдаться.

Она промолчала.

Джона вздохнул:

— Выслушай до конца.

Ему понадобилось пятнадцать минут.

Когда он закончил, Кейт прошептала:

— Господи, черт побери!

— Вот именно, — подхватил он. — Господи, черт побери!

— Почему ты сразу нам не сказал?

— Не хотел вовлекать вас в это.

— Джона, это… это же безумие!

— Знаю.

— И ты впустил ее к нам в дом?

— Я…

— Ты позволил ей дотронуться до Гретхен? — Кейт уже вопила во весь голос. — Да о чем ты только думал?!

— Если б ты послушала меня, а не поспешила сдружиться…

— Ушам своим не верю, Джона. — Теперь Кейт включила «разочарование», обычно этого хватало, чтобы разделаться с Джоной. — Поверить не могу, чтобы ты мог быть столь не…

— Заткнись. За-ткнись! Потом будешь орать на меня сколько вздумается, но сейчас от тебя требуется помощь, чтобы я смог избавиться от нее, пока она ничего со мной не сделала, можешь ты уделить мне минуту?

Пауза.

Кейт сказала:

— Извини меня.

Он выдохнул:

— Ничего страшного.

— Я… я поспешила с выводами.

— Забудь. И никому не рассказывай.

— Я прошу прощения.

— Послушай меня, я не обиделся за то, что ты так обо мне подумала, — солгал он. — Но обещай, что ничего не скажешь папе с мамой.

— Они еще не знают? Им нужно сказать.

— Нет, не нужно. Зачем их пугать?

— А меня?

— Все под контролем. Обещай, что не расскажешь им.

— Мне кажется, было бы лучше, если бы…

— Неважно, что там тебе кажется, ясно? Обещай мне.

Кейт сказала:

— Обещаю.

— Хорошо. Спасибо. Теперь тащи свой выпускной альбом. Ее фамилия Коув.

Он прислушивался, как Кейт подтаскивает табуретку, пыхтит, перелистывает страницы.

— Черт меня побери, — негромко выговорила она.

— Есть?

— Есть.

— Как ее зовут?

— Кармен. — Кейт уронила трубку, подхватила, заговорила в нее: — Вот она. Теперь я ее узнаю. Господи! Как же она изменилась!

— В смысле?

— Тогда она была… коротко так подстрижена. И не вылезала из мужских комбинезонов. Я думала, она лесби.

— Можешь выслать мне копию страницы?

— Джона. — Что-то случилось с ее голосом. — Джона, это же она!

— Что? — Он подождал и повторил: — Что случилось?

— Эта девушка. Она… Она съехала из общежития после смерти своей соседки. Джона, студентка, которая жила с ней вместе, была убита!

Хотя Кейт вроде бы всех и вся знала в своем кампусе — и лица хорошо запоминала, и посплетничать любила, — на этот раз она ничего не сумела добавить, кроме: Это было в газете.

В Интернете отыскались старые номера «Йель дейли ньюс», нужные Джоне статьи публиковались с 20 ноября 1992-го.

НАЧАЛИСЬ ПОИСКИ ПРОПАВШЕЙ СТУДЕНТКИ

Нью-Хэвен. Вчера полиция подтвердила, что не располагает информацией об исчезнувшей студентке колледжа Кэлхун.

Марису Эшбрук в последний раз видели в ее комнате вечером понедельника. Она сказала соседкам, что идет на вечеринку, и с тех пор ее никто не видел и о ней ничего не известно.

— Мы расследуем дело о пропавшем человеке, — поясняет шеф полиции Нью-Хэвена Пол Рид. — Мы пустим в ход все наши ресурсы.

Рид признает, что не исключена и другая возможность: девушка могла покинуть кампус по доброй воле. Полиция связалась с ее семьей, сообщил он.

Неделю спустя газета писала о том, как подруги Марисы Эшбрук и товарищи по команде пловцов собираются устроить бдение при свечах.

В третьей статье, как раз накануне зимы, журналист впал в элегический тон: сверстники восхваляли спортивные достижения Марисы, умилялись ее ослепительной улыбке и очаровательному южному акценту, а бывший парень назвал ее самым добрым человеком на свете.

Вероятно, издатель велел своим репортерам искать материал погорячее: Мариса исчезла с газетных полос. До первой недели марта, когда группа туристов наткнулась на торчавшую из подтаявшего сугроба руку.

ПОЛИЦИЯ ИДЕНТИФИЦИРОВАЛА ПРОПАВШУЮ СТУДЕНТКУ

Нью-Хэвен. Сегодня полиция провела опознание тела, обнаруженного в сельской местности Нью-Хэмпшира. Это пропавшая в ноябре студентка Кэлхуна.

Двадцатилетнюю Марису Эшбрук опознали по зубам.

Эшбрук, выступавшая за команду пловцов университета, три месяца назад ушла из общежития на вечеринку и не вернулась.

— Это трагедия для всего Йеля, — заявил глава университета Ричард Левин. — Мы приносим соболезнования семье Эшбрук.

Хотя судебно-медицинский эксперт округа Графтон еще не закончил экспертизу, местный полицейский отдел уже начал расследование предполагаемого убийства совместно с департаментом шерифа округа Нью-Хэвен, говорится в заявлении департамента.

Поскольку тело Эшбрук было найдено за пределами штата, добавил представитель полиции…

В архивах местных газет — та же самая фотография: светлые, но без блеска, волосы, прямоугольное лицо, дорогущие брекеты, по которым ее, конечно, легко было опознать. Как, должно быть, плакали родители над этими металлическими скобками. И над одеждой, хранимой со времен детского сада. Ее первые карманные деньги, ее первый автомобиль, ее платье на выпускной. Детские болезни и тренировки по утрам, перед школой. Отец — консультант по налогам в Чаттануге. В какой-то статье девушку именовали многообещающей юной спортсменкой, хотя, судя по тому, что Джона успел прочесть, вряд ли она могла рассчитывать на выдающиеся достижения. Училась хорошо, была кандидатом на общенациональную стипендию. Приятная, жизнерадостная девочка.

Чуть позже Джона обнаружил в сети блог МРАЧНЫЕ СИЛЫ РОКА И ДРУГИЕ УЖАСНЫЕ ИСТОРИИ. Автор представлялся на заглавной странице аспирантом экономического отделения Массачусетсского Технологического и криминалистом-любителем: он-де любит расследовать нераскрытые дела. Анализ убийства Марисы Эшбрук был весьма подробен и страшен. Поскольку тело практически с самого момента убийства лежало под снегом, писал аспирант-экономист, оно почти не разложилось.

Так почему же для опознания понадобились снимки и записи зубного врача? Потому что убийца хорошенько потрудился над жертвой, прежде чем выбросил ее в сугроб. Он освежевал ее.

Полиция так и не вышла на след.

Среда, 8 декабря 2004

Отделение психиатрии детей и подростков,

вторая неделя практики

Белзер ясно дал понять, что полиция не станет заниматься делом о преследовании: им подавай внятное, материальное преступление. Вот Джона и старался, как мог, изобразить перед офицером из Двадцать третьего участка опасные повадки Ив — то бишь Кармен — во всей красе. Но как бы ни хотелось добавить до кучи гибель Марисы Эшбрук, он еще соображал, что «я раскрыл убийство десятилетней давности» — верный признак безумия, а он-то старался излучать Рациональность, время от времени разрешая себе выплюнуть разумных размеров окатыш Паники в виде напряженного хихиканья.

Вроде бы удалось: не прошло и часа, как к нему наведались двое полицейских в форме, приземистый крепыш и женщина с обвисшей грудью и кроткими коровьими глазами. Офицеры Деграсси и Виллануэва, представились они.

— Я вас знаю, — сказал Деграсси. — Супердок.

Не дослушав повторный рассказ Джоны, они посулили разобраться.

— Позвоните, если она снова станет вам докучать, — предложила Виллануэва, вручая ему визитку.

— Вот и правильно, — похвалил Белзер, — пусть разбираются.

— А мне ждать, пока она что-нибудь сделает?

— Ты в Нью-Йорке, дорогой.

Понадобилась одежда, и в тот вечер он заглянул на квартиру. К его изумлению, там был и Ланс — уже два дня как.

— Ты же сказал, что поселишься у Руби, — напомнил ему Джона.

— Я солгал, чувак. У меня тут всякие вещи.

— Здесь небезопасно.

— Так зачем ты-то вернулся?

— Возьму носки и тут же уйду. И ты со мной.

— Чувак, я всячески «за».

— Врешь ты все, — сказал Джона. — Ты уже так говорил, а сам…

— Тогда я тебе не поверил.

— А сейчас поверил?

Ланс помедлил:

— Я тебе кое-что расскажу, только ты не бесись.

— Что?

— Обещай, что не будешь злиться.

— Как я могу знать, буду или нет? — удивился Джона. — Мало ли.

— Так я не могу. Мне требуется свидетельский иммунитет.

Джона вздохнул:

— Ладно, выкладывай.

Они прошли в студию, и Ланс включил свою аудиовидеосистему.

— Я обнаружил это сегодня, когда отсматривал съемку для второй части главных хитов самоменталистики.

Он открыл папку, нашел файл, нажал кнопку. В кадр вплыла гостиная с пометкой 11/29/04 7:13 PM.

— В тот вечер мы ушли из дома. — Ланс стал быстро прокручивать, время на экране большими прыжками приблизилось к 9.00. Ланс ткнул в Play.

Все та же гостиная на экране.

— Я не… — начал Джона.

— Смотри.

В девять часов одну минуту послышался глухой стук. Угол обзора камеры не давал разглядеть, откуда исходит шум. С пожарной лестницы? Они ведь все закрыли, прежде чем покинуть корабль.

В кадр вошла Ив.

Джона так и крякнул:

— Мать твою!

Она прошлась по гостиной, ни к чему не притрагиваясь. На несколько минут застыла у дивана перед окном.

— Не знаю, что она там нашла интересного, на что смотрит, — прокомментировал Ланс.

— Я знаю, — сказал Джона. — Музей человеческих слабостей.

В девять десять она вышла из кадра.

— Не понимаю, — сказал Джона. — Окно…

— Целое, верно? Ща увидишь. — Ланс схватил пульт и начал прокручивать рывками по минуте.

Фигура Ив на экране дергалась и металась и в одиннадцать сорок восемь выскочила из гостиной.

— Она ушла тем же путем, каким пришла.

— Нет, — сказал Ланс. — Она пошла туда. Она спит в твоей комнате, чувак.

Часы летели вперед. Семь утра. Восемь. Четверть девятого.

Вновь появилась Ив с мобильником в руках. Она говорит что-то вроде…

— Она продиктовала наш адрес?

Снова быстрая перемотка. Девять часов пятьдесят восемь минут. Стук в дверь. Ив — до того она два часа пролежала на полу — поднимается и впускает человека в рабочем комбинезоне. Они вместе уходят из кадра в сторону пожарной лестницы. В десять двадцать девять рабочий выходит из квартиры.

— Кто это был? — недоумевал Джона.

— Погоди — увидишь.

В одиннадцать двадцать две Ив прилегла вздремнуть. В два сорок семь поднялась.

Вернулся человек в комбинезоне, и с ним еще один. Они принесли нечто, завернутое в бумагу, размером с постер. Унесли это куда-то за пределы кадра. Заработала дрель. Сорок пять минут спустя они ушли. Ив пересекла гостиную с щеткой в руках. В четыре часа шесть минут она покинула квартиру и захлопнула за собой дверь. Снова неподвижный кадр.

— Урок на будущее, — сказал Ланс. — Если понадобится, окно всегда можно заменить.

Джона заметил:

— Мы же договорились: никаких камер в гостиной.

— Уф! — Ланс беспомощно усмехнулся. — Иммунитет?

— Где она?

— Чувак, я…

— Где?

С кухонного шкафчика подглядывал хорошо замаскированный объектив. Джона потянулся и вытащил квадратный корпус с гибким хоботом, на конце хобота — окуляры.

— Телефон давай, на хрен, — потребовал Джона. Набрал номер Виллануэвы. — Сиди тут! — велел он Лансу, который попытался было пробраться к выходу.

Виллануэва выслушала новую информацию и пообещала зайти на следующий день посмотреть съемку.

— Не сердись, чувак.

— Больше ты сюда не полезешь, — сказал Джона. — Пока я не разрешу. Усек?

Ланс кивнул.

— Все собрал, что нужно? — спросил Джона.

Ланс опять кивнул.

— Хорошо, — сказал Джона и врезал Лансу в солнечное сплетение. Тот рухнул на пол, ловя воздух ртом.

— Чууууувак!

— Нам пора, — напомнил Джона, подталкивая его носком ноги. — Здесь небезопасно.

 

30

Пятница, 10 декабря 2004

Отделение психиатрии детей и подростков,

вторая неделя

Легкое дежа-вю накрыло Джону, пока они ждали, чтобы кто-нибудь откликнулся на стук Иветты. Все тот же коридор, и так же холодно, и орет ток-шоу. Выглянула Адия все в тех же джинсах, только сверху накинула драный халат. Ее трясло, пробивал пот, она крепко прижимала к себе маленького Маркиза и злобно таращилась на Иветту, не замечая ни Джону, ни Сулеймани.

— Я позвонила тому человеку, которому вы советовали, а он ничего не стал делать. — И она принялась бранить Иветту, а Сулеймани с Джоной тем временем проскользнули в квартиру.

ДеШона сидела на полу, поджав под себя ноги, волосы собраны в тугие ровные косички. Она-то заметила врачей — и уставилась в стену.

— Не скучала без нас? — спросил Джона.

Девочка покачала головой.

— Правильно, — сказал он. — На твоем месте я бы тоже без меня особо не скучал.

Уговорить ее обернуться к ним — а тем более отвечать на вопросы — оказалось непросто. Еле-еле Сулеймани выяснил, что тетушки уже неделю нет дома и Адия провозгласила себя главной.

— Куда она отправилась? — спросил Сулеймани.

ДеШона поглядела на него как на безнадежного дурака.

В соседней комнате Адия уже громко выкрикивала: Так твою мать! Так твою мать!

— Если ты хочешь что-то нам рассказать, мы затем и пришли, чтобы тебя выслушать, — напомнил Сулеймани.

ДеШона в упор посмотрела на Джону:

— Ничего не хочу.

Сулеймани поднялся:

— Схожу-ка я к Иветте. — Он подмигнул Джоне и прикрыл за собой дверь, хоть сколько-то приглушив разгоравшийся в соседней комнате непристойный скандал.

— Во орет, — прокомментировала ДеШона.

— Как ты к ней относишься? — спросил Джона.

— Я ее ненавижу. — Девочка утерла нос рукавом. — Хоть бы она сдохла.

— Похоже, у тебя немало таких знакомых.

ДеШона кивнула.

— Она курит при тебе?

— Ага.

— Тебе есть к кому пойти, когда она такая? — спросил Джона. — К подружке, например?

ДеШона пожала плечами.

— Я пришел сюда, потому что беспокоюсь о тебе. Мы все беспокоимся. Мы пришли сюда только затем, чтобы повидаться с тобой. Вот нас уже трое, кто думает о тебе. Может, ты и не догадывалась, но, честное слово, я всю эту неделю думаю о тебе.

— Ага, конечно.

— Считаешь, я в вонючем лифте просто так катаюсь, для удовольствия?

Она слегка усмехнулась. Оценила его старания.

— Я бы лучше сунул голову мартышке в зад.

— Пойди и сунь.

— Пойду и суну.

— Прям сейчас пойди и сунь.

— Непременно. И твою голову тоже засуну в мартышкин зад.

— Нет!

— Тебе сразу станет лучше. Там, в заду у мартышки, тепло, приятно.

— Фу, нет! — Она захихикала. — Иди в жопень.

— Неплохой у тебя словарь, — оценил он. — Пари держу, я бы многому мог у тебя научиться.

— Еще бы, — сказала девочка. — Научился бы.

Похоже, Иветта надавила не на ту кнопку, поскольку, попрощавшись с ДеШоной и выйдя в соседнюю комнату, Джона застал соцработника и психиатра в бедственном положении: Адия во весь голос поносила социальные службы, прерываясь, лишь чтобы сплюнуть в салфетку. Иветта пыталась объяснить, что работает не в районной соцслужбе, а в больнице, но Адия обозвала ее мошенницей, а Сулеймани террористом и принялась размахивать младенцем, словно магическим жезлом. Так, размахивая младенцем, она вытеснила их в коридор, непрерывно вопя: Пошли вон, прочь отсюда!

Она и в лифт впихнулась вместе с ними, вышла с ними из здания, прошла через двор, осыпая их все более изощренными ругательствами. Джона тревожился, как это они оставляют ее на холоде с младенцем, но Сулеймани и Иветту это мало волновало: им бы удрать поскорее.

До общежития Джона добрался только к восьми. Охранник был, как всегда, пьян. Обдав Джону пряным дыханием, он спросил, что подарить ему на Рождество.

— Еще не решил, — пробормотал Джона, пытаясь вытащить удостоверение.

— Оставь, оставь. — Охранник величественным взмахом руки пропустил его.

— Спасибо, — сказал Джона и переступил порог.

— Эй! — ухватил его за рукав охранник. — Ты мне не ответил на вопрос!

Джона глянул через плечо. Никого пока: тротуар чист до самого угла, если не считать горы мусорных мешков и разбитой тумбочки, загородившей служебный вход.

— Мне правда некогда сейчас.

Охранник нахмурился:

— Мне что, яйца тебе прижать?

Господи, вот денек! Сплошные придурки обдолбанные.

— Я хочу перископ, — заявил Джона.

— Чего?

— Посмотри в словаре, — посоветовал он.

Добравшись до комнаты Вика, Джона позвонил Деграсси: тот оставил свой номер на голосовой почте.

— Мы побеседовали сегодня с мисс Коув. Она заявила, что понятия не имеет, о чем идет речь. Мы велели ей оставить вас в покое.

— И на этом все?

— Боюсь, в данный момент мы больше никаких мер принять не можем.

— Но видео…

— Мы — офицер Виллануэва и я — не видим возможности далее обсуждать эту ситуацию. Мисс Коув отрицала свое присутствие в вашей квартире…

— Посмотрите запись.

— Я понимаю вас, — сказал Деграсси. — Но подумайте вот о чем. Сам я запись не видел, но, допустим, там именно то, что вы утверждаете. Она разбила окно в вашей квартире — она заплатила, чтобы его вставили. Она не разгромила квартиру, не причинила вам физического вреда.

— Это пока.

— В данный момент у нас нет оснований предполагать, будто у нее есть такие намерения.

— Она влезла в мою квартиру, когда меня там не было, — настаивал Джона.

— Вот именно, — сказал Деграсси. — Значит, и не могла ничего вам причинить. И кстати — минуточку! — она утверждает, что вы были дома.

— Я был?

— Она сказала, что вы ждали ее в спальне.

— Да нет же!

— Можете это доказать?

— Послушайте, — сказал Джона, — либо я там был, либо нет, и мы не в суде… впрочем, да, конечно, я могу доказать. Я живу сейчас у друга, он…

— Понимаю, как вам нелегко. Но мы не станем углубляться в это. О’кей? Я стараюсь помочь. У нее нет приводов, она работает и, когда мы с ней беседовали, выглядела вполне адекватной.

— Да, когда беседовала с вами, — подчеркнул Джона. — Это с вами, а как она ведет себя со мной, это…

— Я не стану ее задерживать, — отрезал Деграсси. — Если б я ее арестовал, ее бы тут же выпустили. Понимаете? Сегодня сядет, завтра выйдет. Заноза в заднице, готов вам поверить. Но это не повод сажать ее за решетку. Сколько людей так уж устроены, и ничего с этим не поделаешь, приходится терпеть. Если она еще станет вам досаждать, звоните нам. Если попытается угрожать вам…

— Уже угрожала.

— Физически. Если будет угрожать вам физически… или словесно, но чтоб это было доказуемо. Тогда звоните.

Джона промолчал.

— Ну, о’кей? — поторопил его Деграсси. — Берегите себя.

— Погодите, — спохватился Джона, — вы сказали, она работает?

— Ага.

— Могу я узнать, где именно?

Полицейский вздохнул.

— Я не собираюсь жаловаться по месту работы, — сказал Джона, — честное слово. — Он приостановился и добавил: — Мне просто любопытно. Не думал, что она работает.

Деграсси усмехнулся:

— Вы обделаетесь, когда я скажу, где она работает.

Выпендрежный детский сад, в котором Кармен Коув вела подготовительную группу, находился на Аппер-Ист-Сайд, в полукилометре от общежития. Деграсси пояснил:

— Из тех садов, где детишек с кубиками тестируют, прежде чем их принять.

В ту ночь Джона никак не мог сосредоточиться на учебниках, мешала мысль об Ив, от которой — дома она или на работе — его отделяют в лучшем случае три километра. Ни плана действий, ни защиты закона — он полностью в ее власти.

Для самоуспокоения Джона стал думать о ДеШоне. Кому-то ведь хуже, чем ему.

Суббота, 11 декабря 2004

— Я улетаю через неделю, — напомнил Джордж. — Трансферт входит в тур. Рейс в шесть. Выезжаю в аэропорт примерно в полпятого. Если доберешься к полудню, я тебе все покажу. Это, значит, восемнадцатое. Ты же все…

— Да. Да.

— Отлично. Хорошо. — В трубке послышался щелчок. Отключился Джордж, что ли? Но нет: — Еще один небольшой вопрос, Джона. Что ты делаешь накануне?

— Накануне чего?

— Накануне той субботы. В смысле, в пятницу. Семнадцатого.

— Буду в городе.

— И чем занят?

Спасаюсь бегством.

— Найду чем заняться.

— А то я думал, может, сразу и приедешь.

— Ты думал, — размеренно повторил Джона.

— Как скажешь, у тебя получится?

— Мы это не обсуждали.

— Я все понимаю, — сказал Джордж. — Но ты проверь свое расписание, а? Если б у тебя получилось, было бы удачно.

— На судно заранее не посадят.

— Я думал, имеет смысл ввести тебя в курс дела. Если вдруг какие вопросы возникнут, чтобы я ответил на них, пока я тут.

— Можешь дать мне все указания прямо сейчас.

— Я говорю: если появятся вопросы.

— Появятся, так утром и спрошу, — отрезал Джона. — Не вижу нужды приезжать с вечера, если…

— Ну тогда ладно. Если тебя все устраивает, меня тем более. Но если сможешь приехать с вечера, ты уж, пожалуйста, приезжай. А то думаешь, что все в доме знаешь, а как дойдет до дела, может, мне и некогда будет, надо то и се. Понимаешь? Или, может, я выйти хотел, поесть чего-нибудь.

— Это когда?

— В тот вечер. В пятницу вечером. Хотел сходить поесть перед отъездом.

Вообще-то Джона ездил в круиз по Карибскому морю с родителями и хорошо знал, что половину груза на этих роскошных лайнерах составляет еда — тематические ужины, сюрпризы с фламбе, шоколадный бар по ночам. Нет нужды заправляться перед путешествием.

— Собираешься поужинать со своей Луизой?

— У нас годовщина, — признался Джордж.

Ставшая уже привычной волна гнева и сочувствия накрыла Джону. Так устроен мир. Он сказал:

— Я подумаю.

Воскресенье, 12 декабря 2004

Проснулся он поздно. Вик уже отправился на работу, недолго поспав, — накануне он дежурил, — ушли и Майк с Катлером на утреннюю пробежку. Джона пошарил на кухне — отыскалась начатая упаковка риса быстрого приготовления, соевый соус и кастрюлька. Можно изобразить усеченную версию традиционного японского завтрака. Когда он рылся под раковиной в поисках дуршлага, из туалета послышался грохот сливаемой воды.

— Кто там? — окликнул он.

— Это Майк? — спросил женский голос.

— Это Джона.

— Привет. — Из туалета вышла Дина, подружка Вика. — Не знала, что ты здесь.

— Перекантовываюсь пока.

Он думал, что придется объяснять причину, однако девушка не стала расспрашивать. Подвязала потуже халатик, легонько поцеловала Джону в щеку и сказала:

— Рада тебя видеть. Который час? Ей-богу, я только проснулась. Будешь кофе?

— И я не знал, что ты здесь, — сказал он.

Дина открыла кухонный шкафчик, скроила гримасу:

— Пусто. Прилетела ночным из Гонконга. В семь утра. Вик тоже не знает, что я уже тут. Приехала сюда прямиком из Кеннеди. Кофе совсем нету?

— Как долетела?

— Кое-как. Зато приплюсовала восемь тысяч миль, у меня их уже — не сосчитать. Могу свозить все семейство вместе с собакой на Луну и обратно. К тому же «Катай Пасифик» дарит подарки пассажирам бизнес-класса.

Дина Жирардо подхватила в 1990-е моду на ретро-пятидесятые: подпоясанные платья выгодно обрисовывали ее длинное и узкое тело, черно-белый контрастный макияж на личике сердечком смотрелся куда лучше трехсот миллионов современных оттенков. Волосы она удерживала заколками-невидимками, ногти на ногах красила в лиловый вампирский цвет.

— Пойдем-ка в «Старбакс». Ты как?

— Я за.

Полчаса ушло на макияж: девица укладывала челку, обводила глаза карандашом и тушью, придавала с помощью вишнево-красной помады пухлость губам.

— Вылитая Гвен Стефани, — похвалил Джона.

— Я-то имела в виду Джейн Мансфилд, — призналась она. — Но сойдет.

Они взяли зонтики. На выходе охранник, все еще подшофе, икнул и отдал им честь. Не прошли они и полквартала, как вслед им раздался затяжной свист. Дина польщенно улыбнулась.

За кофе она рассказывала о своей работе. Она ее терпеть не могла, но дело есть дело.

— Сама решаю, за что браться, — пояснила она. — И график свободный.

На выходе из кафе ветер рванул у Дины из рук зонтик, сломал две спицы. Джона держал свой купол над ней, пока она ждала такси, чтобы ехать в центр на праздничные закупки. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, Дина обхватила Джону за спину: столько времени потрачено на прическу, обидно, если волосы намокнут.

Подъехало такси, Джона распахнул перед Диной дверцу.

— Бери, — сказал он и протянул ей свой зонт.

— Да ты что?

— Леди! — рыкнул водитель. — Вы мне сиденье намочите.

— Ты просто лапочка, — сказала она Джоне и мазнула его по щеке губами, оставив яркий помадный след.

Он поднял воротник и побежал назад в общежитие. Целые сутки не выходил, а стоило высунуться — промок до костей. Добежал, разделся, развесил мокрые вещи в ванной.

 

31

Понедельник, 13 декабря, 2004

Отделение детской и юношеской психиатрии,

третья неделя практики

Он думал, что последняя неделя практики — это и сожаление о детях, к которым успел привязаться, но о которых ничего не узнает больше, и облегчение: наконец-то заканчивается семестр. Пожалуй, немножко и гордости: оглянуться и припомнить, сколько всего узнал за эти месяцы.

Чего он не ожидал, так это вызова в одиннадцать утра к божеству, которого никогда не видел воочию. Не ожидал, что его сопроводят в кабинет доктора Сулеймани и мрачно велят сесть. Не ожидал, что будет извиваться, точно ему тарантула засунули в задний проход. Не ожидал, что придется защищаться от подобных обвинений.

— Вы должны осознать юридические последствия, — внушал ему психиатр.

Человек, сидевший по левую руку от него, кивнул.

Сулеймани продолжал:

— Я отвечаю за вас, Джона, и потому должен прямо спросить: есть ли хоть крупица правды в…

— Нет.

— Хорошо-хорошо. — Сулеймани утер лоб носовым платком. — Я всего лишь задал вопрос.

— Сам факт, что вы задаете такие вопросы, — да вся эта история….

— Я вам верю, — сказал Сулеймани. — Мы все вам верим. Существует же презумпция невиновности. — Он покосился на того, по левую руку. — Я понимаю, как вы переживаете.

— Неужто? — съязвил Джона.

— Н-наверное, нет, но вам сочувствую, вам кажется, будто вы под микроскоп попали…

— Неплохое сравнение.

— И это я понимаю.

— Когда она вам позвонила?

— Сегодня утром.

— И что сказала?

Сулеймани оглянулся на своего соседа, ожидая инструкций.

— Не… не уверен, что нам стоит это обсуждать.

— Да полно же, не можете же вы обвинять меня и не…

Человек, сидевший по левую руку от Сулеймани, доктор Пьер, возглавлявший учебную работу больницы, сложил на коленях руки с набухшими венами и сказал:

— Никто вас ни в чем не обвиняет. Мы пытаемся установить, есть ли хоть доля истины в обвинениях, предъявленных мисс Хатчинс. — Декан откинулся к спинке стула и добавил: — Мы должны в этом разобраться. В ваших интересах сотрудничать с нами.

Джона воззвал к Сулеймани:

— Мы же все время были вместе.

— Это отчасти верно, однако, если уж говорить правду до конца, следует припомнить…

— Да вы что, смеетесь?

— Что мы были вместе не все время.

— Право, смеетесь!

— Десять минут, — сказал Сулеймани. — Без присмотра. За закрытой дверью.

— Исусе-сраный-Христе!

— Спокойнее, Джона, прошу вас, — сделал ему замечание декан.

Дикая жара. Ковер заплесневел, полки ломятся от книг по детской психологии, на стенах раскручиваются веретена линейных графиков, пристроились библиографии, отпечатки компьютерной томографии. Доктор Сулеймани не смотрел Джоне в глаза, играл с зеленой пружинкой, завалявшейся на столе, переставлял пресс-папье, удерживавшие на столе корректуру пособия «Руководство по лечению на ранних этапах» под ред. С. И. Сулеймани, д. м.

Много чего можно было бы сказать, но любое его слово, чувствовал Джона, с легкостью обратится против него самого.

Я хочу работать с детьми.

Меня никогда прежде ни в чем подобном не обвиняли.

Мне нужен адвокат.

Проще выбросить белый флаг: конечно же, он все понимает, конечно же, нельзя подставлять больницу, да-да, конечно же, конечно. Впервые в жизни он стал догадываться, отчего люди признаются в преступлениях, которых не совершали. Лучше любая определенность — самая страшная, — чем страх неизвестности. Все десять минут произвивался на горячей сковороде — и спекся.

Декан сказал:

— Я пригласил мисс Хатчинс подъехать и обсудить это вместе с нами.

— Что говорит ДеШона? — спохватился Джона. — Спросите ее, она скажет правду.

— Я поговорю с ней, — сказал Сулеймани. — Как только…

— Спросите ее, — повторил Джона. — Позвоните прямо сейчас и спросите ее.

— Думаю, сейчас нам всем стоит сделать глубокий вдох, — намекнул декан.

— Эта история может загубить мою карьеру, — сказал Джона. — Тут вдыхай не вдыхай.

— Подобного рода проблема… — заговорил Сулеймани.

— Проблема не во мне!

— Конечно же, нет, — ободрил Джону декан. — И мы безотлагательно во всем разберемся. Но пока что на сегодняшний день вы освобождены от практики. Доктор Сулеймани свяжется с вами, как только это будет уместно, и мы сможем возобновить работу.

— А как же экзамен? — воскликнул Джона.

— Что-что?

— У меня в пятницу итоговый экзамен.

— Давайте для начала разберемся с этой проблемой. Об экзамене поговорим, когда это будет актуально.

Доктор Пьер вышел, оставив дверь нараспашку. Сулеймани поднялся и прикрыл за ним дверь.

— Мне жаль, что так вышло.

Джона промолчал.

— Если мое мнение чего-то стоит — я и сейчас уверен, что не ошибся в вас. — Сулеймани обошел стол, уселся на край напротив Джоны.

— Ну да.

Сулеймани нахмурился:

— Я пытаюсь помочь.

— Так постарайтесь мне поверить.

— Я верю…

— Вы предъявили мне обвинение со слов малолетней наркоманки, которую ДеШона терпеть не может! Разве не очевидно, что все это шито белыми нитками?

— Я хоть словом вам возразил? — Сулеймани выгнул пружинку-радугу, соединил ее концы. — Но мы — больница, отделение. Мы, как организация, должны соблюдать осторожность. Достаточно и намека. Вы же понимаете, пресса. Допрашивать жертву…

— Нет никакой жертвы! — не утерпел Джона. — Есть только третья сторона.

— Ладно, ладно, но поймите же: делу дан ход и уже все равно, кто виноват, — я же не говорю, что виновны вы, о’кей? Не говорю ничего подобного. Но в нас полетит грязь. Никто и разбираться не станет. Люди принимают такие вещи на веру — и вам, и нам на беду.

— Да, если бы в этом была хоть капля правды, — подчеркнул Джона. — Но ведь это сплошное вранье.

— Впечатление, вот что важно. Как люди это воспримут. И… ладно, я вижу, что вы не…

— Нет. Нет. Нет. Нет.

— Позвольте — позвольте задать вам один вопрос. На ваш взгляд, мы тут делаем полезное дело? Вы с этим согласны? И вы согласны, что важно продолжать эту работу? Никто другой не сможет помочь населению этих кварталов так профессионально, со знанием дела, как мы. Вы же видели, в каких условиях живет эта девочка. Наша программа — ее шанс на спасение. Мы не можем рисковать, портить себе репутацию или там… Если бы это была правда, — но я вижу, вы опять расстроились…

Джона покачал головой:

— Чушь какая.

— Гипотетически, — настаивал Сулеймани. — Будь эти обвинения правдой, вы бы согласились, что мы должны защищать нечто большее, чем вы и ваша карьера? В этом мы согласны?

— Ладно. Хорошо. Как скажете.

— Нет. Не как я скажу. Это слишком серьезно. Послушайте, — Сулеймани подался к нему, — не в первый раз нашему отделению предъявляют подобные претензии.

Джона промолчал.

— Не стану обсуждать с вами детали — все это очень, очень надежно удалось замолчать. Но поймите одно: мы не можем допустить, чтобы в больнице обнаружился еще один растлитель малолетних.

Джона сказал:

— Я — не растлитель.

— Конечно же, нет, — подхватил Сулеймани. — Конечно.

Как было велено, Джона ушел с работы, пропустил дневную лекцию.

Не переживайте, Джона. Мы разберемся во всем, вы и глазом моргнуть не успеете.

Соблазн был силен — отправиться в новостройки, отыскать Адию Хатчинс, приволочь ее в больницу. А еще лучше — доставить туда саму ДеШону. Девочка выступит в его защиту. Если доктор Пьер готов верить всяким вракам — пусть его. Джона сам подаст в суд. Диффамация. Харассмент. С заранее обдуманным намерением. Наймет в адвокаты Роберто Медину.

В школах вдоль Мэдисон-авеню как раз завершились уроки. Пробегавших мимо детей Джона мысленно сортировал по форме и поведению: в вельветовых штанах — из престижного Хантер-колледжа; анорексичные старшеклассницы в темных колготках и небесно-голубых юбках бегут за угол пить диет-колу и закусывать горохом с васаби. А вон те болтают по телефону и жуют пиццу, хвастаются репетиторами и бранят школьных учителей.

Мы не можем допустить, чтобы в больнице обнаружился…

На первом году обучения у Джоны, как у всех его сокурсников, развился синдром студента-медика. Если после целого дня в анатомическом театре болели ноги — значит, начинается подагра. Если от сидения над учебниками молоточки стучали в голове и шее — менингит, лихорадка Западного Нила, опухоль мозга.

Теперь этот синдром вернулся, но на этот раз Джона отыскивал у себя не физические, а моральные недуги. Вдруг ДеШона и в самом деле вообразила, будто он покушался на нее? С чего бы вдруг? — но перегруженный мозг готов был допустить все что угодно. Вдруг он и в самом деле переступил некую незримую линию? Ведь никогда неизвестно, как и что воспринимает ребенок, тем более такая задумчивая, молчаливая, травмированная малышка. Она уже прошла через насилие, быть может, ее пугает любое прикосновение? Он положил руку ей на плечо — и ожила старая травма. А может быть, — что, если — он и в самом деле изнасиловал ее, по полной программе, надругался и теперь обо всем забыл? Ну уж это полный бред, сказал он себе. Он же знает, что ничего подобного не делал. Но ведь скажи ему кто пять месяцев тому назад, что он способен зарезать человека, он бы и такую мысль отверг с негодованием. Вот какие с ним произошли перемены. Вот как она изменила его. Все самое скверное в нем выплыло наружу, как жир поднимается на поверхность кастрюли.

Полыхая, он дошел до остановки автобуса. Пробрался в дальний конец салона и по испуганным лицам пассажиров догадался, как перекошено злобой его лицо. Вот и хорошо, решил он. Это ему сейчас пригодится.

Здание, где жила Ив, охранял другой консьерж, молодой латиноамериканец, коротко стриженный и в очках.

— Кармен Коув, — произнес Джона.

— Как вас представить?

— Джона.

Консьерж набрал номер:

— Вас спрашивает мистер Джона. Да, мэм. — Положил трубку. — Восьмой этаж, квартира 8G.

В лифте Джона поймал себя на том, что непроизвольно трещит суставами, выгибает пальцы. Вышел стремительно — так и вломится к ней, сметая дверь, — и столкнулся с Ив.

— Как мило, что ты заглянул, — приветствовала она его.

— Пятьдесят баксов, — сказал он.

— Ты о чем?

— Или сотня? — Он вытер ладони о брюки. — Или ты купила ей крэк и этого хватило?

— Честно говоря, не понимаю, о чем ты…

Он сильно ее толкнул. Ив врезалась головой в стену, звук — словно две книги с силой ударились твердыми переплетами. Накренившись вбок, она падала в сторону и вперед, медленно, пока не рухнула бессильной грудой.

— Джона Стэм, — пробормотала она, — как же я по тебе скучала.

Он опустился на колени, сдавил ее лицо руками в гримасу — засочилась кровь.

— Я прикусила язык, — сообщила она.

— Я знаю, это твоих рук дело, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты призналась: это все ты.

Ее глаза, жидкие, дрожащие, так честно недоумевали, что Джона подумал: а вдруг он и вправду ошибся, вдруг она не сговаривалась с Адией Хатчинс. Нельзя же винить Ив всякий раз, как в его жизни что-то не склеится. Он допустил ошибку, чудовищную ошибку. Клеточки стыда делились, размножались, метастазировали. На этот раз придется попросить у Ив прощения. Он уж и рот раскрыл, но тут под его пальцами ее щеки, губы задвигались, складываясь — если б пальцы Джоны им не мешали — в улыбку. Дрожь сотрясла Джону от такого преображения. Он отпустил чужое лицо, отшатнулся.

— Ты послал двух бандитов в форме запугивать меня, — сказала она. Села, утерла рот. — Что мне было делать? Ты поступил дурно, Джона Стэм, тебя следовало одернуть. Сожалею, если такой оборот событий причинил тебе неудобство, но, право же, ты неблагодарен, Джона Стэм. Я же могла и не промолчать, а рассказать офицеру Крупке и его напарнице, как ты избивал меня.

— Это не сработает, — сказал он. — Ты проиграешь.

— Мы, из Лиги Плюща, не проигрываем. — Она слегка откашлялась. — Не зайдешь на чашечку чая? Неловко вести такие разговоры на лестничной площадке.

— Мариса Эшбрук, — напомнил он. — Ей ты проиграла?

Впервые ему удалось застать Ив врасплох, но она тут же пожала плечами.

— А… — И вновь утерла рот. — Ты все перепутал. Она была вовсе не как Рэймонд, не как ты, если на то пошло. У нас с ней были особые отношения, и то, что с ней случилось, — трагедия, — это все же был просто несчастный случай.

Она перекатилась по полу, стала гладить Джона по щиколотке. Захоти он, мог бы рубануть ногой ей по горлу. Он сделал еще один шаг назад.

— Не трогай меня, пизда.

— Джона Стэм, мне точно известно, что в семье тебя таким словам не учили. Кстати, как поживает твоя семья? Это я росла не как ты, не в Мейберри. Мои родители вечно цапались как кошка с собакой. Трудная жизнь. Либо прислушиваться, как отец всю ночь колотит мать, либо вмешаться и в таком случае самой отхватить ремня. А иногда, когда я пыталась ей помочь, она же и била меня за то, что вмешалась. У моих родителей имелись строгие правила, неписаные, постоянно пересма…

— У которых твоих родителей? — уточнил он. — У тех, которые умерли от рака, или у тех, которые расстались, когда твоя мать сбежала с Лу Ридом?

Она рассмеялась:

— Умница. Ладно, раз уж спросил. Мой отец — бухгалтер. Моя мать — учительница. Они живут в Бал-ли-море. Возможно ли сочинить более скучный миф о собственном происхождении? И для протокола: они никогда не ссорились. Ни разу в жизни. Très ennuyeux. Думаю, и секс у них бывал раз в геологическую эру.

Нужно уходить. Поскорее, пока снова ей не врезал. Черный двойник готов был вырваться на свободу. Ив, похоже, читала в его душе: слегка улыбнулась, раздвинула ноги, позвала:

— Иди сюда.

Он вызвал лифт.

— Знаешь, я видела, как ты ее целовал.

Он не оборачивался.

— Ту женщину, — пояснила она. — Губастую. Я очень ревновала. Думала, не стоит ли объяснить ей, что я при этом чувствую.

Приехал лифт.

Джона не вошел в него.

Двери лифта сомкнулись.

Он сказал:

— Это подруга Вика.

— Аааааааа, — протянула она. — А со стороны посмотреть — по уши в тебя влюблена.

— Не трогай ее.

— Возможно, я загляну к вам пометить территорию. — Она поднялась.

Он снова нажал кнопку вызова лифта.

— Вспомни любой великий роман, — сказала она. — Антоний и Клеопатра, Ромео и Джульетта, Гумберт и Лолита, Том и Джерри. Все они рождаются в муках. Может, все это вымысел, но ничего более устойчивого в нашей культуре нет. Мода меняется, а эти сюжеты остаются. Знаешь, я ждала тебя сегодня. Приятно видеть, что ты — все тот же надежный и предсказуемый Джона, в которого я влюбилась.

Он шагнул в лифт, и она повторила ему вслед: Я люблю тебя.

 

32

Пятница, 17 декабря 2004

Отделение психиатрии детей и подростков,

третья неделя практики

В пятницу он не сдавал экзамен — о дне экзамена его, как было сказано, известят отдельно. Он сидел в кабинете доктора Пьера с Сулеймани, Иветтой, Адией, в присутствии самого декана, который вел слушания с беспристрастной и невротической точностью: Перри Мейсон, попавший в пьесу Кафки. Судя по тому, как Адия с трудом держала себя в руках, в кои-то веки она была трезва и необкурена. В показаниях путалась, излагала дело то так, то эдак. На вопрос, как она вообще узнала о свершившемся преступлении, ответила: Она мне рассказала.

Тогда привели ДеШону и поговорили с ней наедине. Адия и Джона дожидались снаружи, в приемной, где красовался герб больницы. Адия то пыталась окрыситься на Джону, то пряталась глубоко в свою зеленую куртку-пуховик — легким дымком выходил из швов синтетический пух — и тогда казалась очень испуганной, совсем юной. Не в силах смотреть на нее, Джона поднялся и вышел в туалет. Когда он вернулся в приемную, девушки там не было.

Декан выглянул из кабинета, согнутым пальцем поманил к себе Джону.

— Где Адия?

— Не знаю. Ушла.

Декан нахмурился:

— Заходите.

ДеШона плакала. Иветта стояла у нее за спиной, гладила девочку по волосам. Как только Джона вошел, малышка бросилась к нему и сказала: Я ничего такого ей не говорила, честное слово. Иветта сказала: Пошли, моя хорошая, пройдемся.

ДеШона позволила соблазнить себя мороженым. Выходя из кабинета, она еще раз обняла Джону — как пришлось, за талию. Сулеймани и декан отводили взгляд.

— Все в порядке, — сказал он, присаживаясь на корточки. — Иди с Иветтой.

Девочка кивнула и отпустила его. Иветта спросила: Шоколадное или ванильное?

Сулеймани принес Джоне ланч, и они поднялись в лабораторию, мрачное помещение на двадцатом этаже, с окнами на север и на восток, наступающие сугробы, голые леса, два моста, остров Рэндалла.

— Вы знаете, что Ист-Ривер течет в обоих направлениях?

В пустой комнате гулко отдавалось эхо.

— Это не река, а залив. Течение меняется с отливом и приливом. — Сулеймани пожевал откушенный кусок, проглотил. — Кажется, я собирался начать с этого как с аллегории. Но теперь не соображу, как продолжить.

Джона промолчал. Сулеймани отпил кофе, поставил стаканчик на твердое, из черного пластика, покрытие лабораторного стола. Возле каждого стола — два высоких стула, на каждом столе — два микроскопа, в каждом столе — два ящика с именами студентов второго курса. А вон тот стол, за которым Джона провел немало часов в прошлом году, прикидываясь, будто начал разбираться в медицине.

— Я хочу сказать вам, что считаю вас одаренным врачом. События этой недели не должны отразиться на вашей самооценке или вашем будущем. Это все политика. Я ни на минуту не усомнился в вас. Больница — это бюрократическая организация. Надеюсь, наступит день, когда вы меня поймете. — Сулеймани обтер очки о халат, посмотрел на стекла: еще грязнее стали, с разводами жира и соли. — Как проведете каникулы?

— Поеду к друзьям.

— Отдыхайте. Имеете полное право. И позвольте сказать вам одну вещь: я старался защитить свое отделение, а ни в коем случае не навредить вам. Вы отлично держались, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы получили наилучшую оценку.

Вот забавно. Глядишь, в качестве компенсации пятерку поставят. Надо бы послать Ив благодарственную открытку.

— Большое спасибо, — сказал Джона.

— Я хотел, чтоб вы знали. — Сулеймани еще раз обтер очки, поднял их, поглядел. Надо же, все равно грязные.

Вернувшись в общежитие, Джона выпустил воздух из надувного матраса и упаковал вещи. Вик, которому он все подробно изложил, уже уехал на недельку в Трибеку к Дине. Джона предпочел бы, чтобы они сразу убрались из города кататься на лыжах, но Вик обещал смотреть в оба.

Ты бы обратился в полицию.

Джона сказал: обращался, то-то и то-то ответили ему копы.

Пушкой, что ли, обзавелся бы.

Сперва Джона громко расхохотался в ответ. Потом подумал: а ведь и правда.

Вещей у него с собой было мало, и все не те. Он взял такси и окольной дорогой вернулся в Ист-Виллидж за одеждой. Квартира словно стала чужой. Уходя, они выключили отопление, и Джона рылся в шкафу в поисках свитеров и джинсов, не снимая куртки. За окном уже вовсю валил снег, прогноз обещал первые за сезон основательные осадки. Нашлись дырявые шерстяные носки и другие шерстяные носки, которые он штопал сам. Ханна как-то забавы ради обучила.

Проверка безопасности: стекло в окне цело, пыль на подоконнике. Может, переночевать разок? Он набрал номер Джорджа:

— Сегодня приеду.

Джордж фыркнул:

— В каком смысле?

— В смысле скоро увидимся, — пояснил Джона. — Приеду на электричке девять сорок пять.

— Сегодня пятница. Я думал, ты приезжаешь завтра.

— Я тоже так думал. Планы изменились.

— Предупредил бы заранее. Я бы договорился с Луизой. Теперь уже поздно.

— Встречай меня на станции, — сказал Джона.

Суббота, 18 декабря 2004

Диван в гостевой комнате весь в рытвинах, проваливается, после беспокойной ночи спина болела. Рукава пижамы задрались до подмышек, одна штанина свернулась улиткой, воздух в комнате пропитался ночными кошмарами.

Джона выбрался из подвала, прошел по затемненной гостиной, пересек луч света, забавлявшийся с кошачьими шерстинками. Снаружи ветер сдувал снег с оград. Снег перед домом нетронут и свеж — лишь чернеет «Нью-Йорк таймс». Белые барашки, пенная ванна.

В ванной второго этажа Джона умыл лицо и шею. Он слышал, как Ханна что-то бормочет во сне, она и до болезни так часто делала. Спала на животе, вывернул голову набок, смеялась над неслышными ему шутками, а он гладил ее по голой спине, успокаивая.

Полгода назад он вошел бы к ней в комнату и точно так же погладил бы по спине, но сейчас, стоя у раковины, он напомнил себе, что время подобной интимности миновало.

В девять тридцать девять проскакал вниз Джордж, приостановился у бара, затем выскочил на порог за газетой. Отряхнул с тапочек снег и расчистил себе место за столом — доесть, что осталось от завтрака, приготовленного Джоной.

— Как спалось? Кошку выпустил погулять?

— Да.

Джордж впился зубами в бекон.

— Не знал, что у нас это имелось в холодильнике.

— Имелось.

— Вот же черт… Тебе спортивную страницу?

Просматривая результаты баскетбольных матчей, Джона гадал, отчего Джордж не побрился. Романтическая щетина к романтическому отпуску?

В блокноте с цветочным рисунком Джона составил список покупок. Изначально блокнот предназначался в подарок, теперь уж и не припомнить, с какой стати. Думал, что Ханне понравятся цветы на обложке? Надеялся, что расчерченные под план дня страницы помогут навести порядок в жизни?

— Я в город.

Джордж сделал последний глоток, достал чековую книжку:

— Тебя подвезти?

— Пройдусь. — И, прежде чем успел себя одернуть: — Что-нибудь нужно?

Джордж хотел было что-то ответить, запнулся, покачал головой.

— Что? — переспросил Джона.

— Сам куплю. Неважно.

— Я же все равно иду. (Стэм, тварь бесхребетная, услужливая. Шел бы уж скорее, пока еще какие-нибудь услуги не вздумал предложить. Может, сбрить пушок с трусов Джорджа? Или почистить желоба зубной щеткой, смазав ее бузинным вареньем?) — Он резко поднялся из-за стола: — Я быстро.

Он уже был в холле, когда Джордж нагнал его, размахивая вырванной из блокнота страницей:

— Раз уж ты идешь в город.

Джона взял записку.

3 уп Троянов обыч смазкой

— Машина придет в четыре пятнадцать, — предупредил Джордж. — Постарайся к тому времени вернуться.

С мостовой снег расчищен, зато по обе стороны — блистающий белизной снежный брег. Идти приходилось по середине улицы. Жители окрестных домов расчищали каждый свою подъездную дорожку, прерывали работу посмотреть, кто это там бредет, рука козырьком ко лбу от яркого солнца. Сыновья, которых вытащили из постели и заставили помогать, угрюмо горбились над лопатами. А вот девочка пристраивает зеленые бутылочные крышечки снеговику вместо глаз. Ее мать виднеется за высоким окном, греет руки о чашку и болтает по телефону. Джона с легкостью реконструировал ее речь:

Да я прямо сейчас смотрю на нее поверить не могу как же она выросла она скоро уже перерастет Нэта — что привезти — салат, пожалуй, и да, если тебе хочется, как насчет фильма, который мы могли бы посмотреть все вместе было бы так Джун Кливер например вот что бы нам подошло В супермаркете Джона закупился нескоропортящимися продуктами. Кассирша поморщилась, когда он поинтересовался доставкой.

— Быстро не получится, — предупредила она.

— Времени у меня сколько угодно, — ответил он.

Он не был готов возвращаться. Побродил по площади, глядя, как выходит изо рта и рассеивается пар. Сходил постричься. Купил набор фотографий — танцоры 1920-х годов, — попросил завернуть в подарочную упаковку. Для Ханны. Купил себе новую рубашку. Зашел в охотничий отдел спортивного магазина.

— Шесть месяцев, — ответил продавец на вопрос, сколько ждать разрешения на покупку оружия. — Закон штата. Проверят вас, как положено, вдруг вы, знаете, по людям стрелять надумаете.

Джордж запихивал чемодан в багажник такси. Теплая куртка поехала вверх по согбенной спине, обнажив яркую гавайскую рубаху. Джона стоял на пороге, в спину дул теплый воздух из дома, в лицо холодными лучами светило закатное солнце.

— Номер для срочной связи, — напомнил Джордж, вернувшись на крыльцо.

— Есть.

— Деньги про запас.

— Есть.

— Я позвоню из Майами. Если рейс задержат, позвоню из аэропорта. — Джордж через плечо Джоны поглядел на свой дом. Ханна отказалась попрощаться с отцом. — Скажи ей, что я ее люблю.

— Скажу.

— Скажи ей, что люблю ее, понял? Скажи, что я все еще часто вспоминаю ее мать.

— Я скажу ей, что ты ее любишь, — пообещал Джона.

Джордж навалился на входную дверь, словно цепляясь за корму отплывающего судна. Он бы вошел в дом, он бы поднялся в комнату дочери, он бы просил прощения за то, что пытается жить своей жизнью, за смерть Венди, за то, что ему не хватает терпения, за то, что он пьет. В чем-то он вправду был виноват, в чем-то не был, отделить одно от другого не мог, так все в нем и перегнивало.

Джордж развернулся и пошел к машине.

Колеса завертелись, пробуксовывая, наконец сила трения вступила в свои права, автомобиль начал разворачиваться по дуге, длинноносому «линкольну» удалось это проделать лишь в три приема, тормозя и снова газуя. Визжала на снегу, чуть ли не крошась, резина. Джона смотрел вслед: вот уже автомобиль на углу, просигналил, прощаясь, и скрылся. Он еще постоял, прислушиваясь к тишине. Потом вернулся в дом разбираться с ужином.

Пиццу, которую они обычно заказывали, не брались доставить — не могли пробиться через снежные заносы. Тот же ответ он получил в китайском ресторанчике, в мексиканском, в тайском. Поджарит яичницу. Насыщенные холестерином каникулы.

Запах жареного лука выманил в кухню Ханну. Она присела за стол, поджала ноги под ночную рубашку — предпочитала именно такой наряд, когда соглашалась снять с себя джинсы и халат. В студенческую пору не укладывалась, как все, в постель, нацепив растянутую футболку и трусы, а наряжалась в викторианскую ночнушку с оборочками — призрак Офелии, да и только.

— Привет, — улыбнулся ей Джона.

Ханна старательно заправляла за ухо выбившуюся прядь.

— Будешь яичницу?

— Ладно.

Однако есть не стала, только следила, как он ест.

— Хочешь что-то другое? Супу?

Она потыкалась в тарелку и не ответила.

Джона составил посуду в раковину.

Без Джорджа, наполнявшего дом своим эго, их словно погребло покровом тишины, отгородило от всех, будто в космическом корабле или в сибирской юрте. Джона пообещал себе съездить с Ханной в кино, когда расчистятся дороги. Они поиграли в «Скрэббл», но Ханна все время отвлекалась. Болтала что-то о будущем, смесь нумерологии с астрономией, нахваталась из псевдонаучных телешоу. Как бы у нее приступа не случилось, встревожился Джона. Если понадобится помощь — в такую погоду…

Игру они бросили на полпути. Джона видел, как Ханна борется, подавляя неверные мысли, допуская только те, которые следует допускать. Наконец пожала плечами, давая понять, что сдается.

Джона отошел к камину, взял фотографию Венди с маленькой Ханной в чем-то вроде слинга. В левом верхнем углу отметился Джордж — пальцем, частично перекрывшим объектив.

За спиной Джоны сонный голос Ханны:

— Я тебя люблю.

Он не ответил. Она захрапела.

Собравшись с силами, Джона отнес ее наверх.

В шкафу у Ханны пряталась большая картонная коробка с надписью SYLVANIA, куда Ханна свалила накопленные за двадцать лет письма, поздравительные открытки, корешки билетов — бумажный след своей жизни. Тайные летние влюбленности, поддерживаемые перепиской, растягивались на первые полтора месяца школьного года. Приглашения в команды по софтболу из разных городов Штатов. Почему она не поехала в Калифорнийский университет, подумал Джона. Или еще куда-нибудь, где теплее, чем в Анн-Арбор. Открытка (БРЮССЕЛЬ) от Джорджа, раньше она не попадалась Джоне на глаза.

6-22-71 Дорогая Венди, в Европе жарко, мы живем в гостинице у вокзала.

Усевшись и поджав под себя ноги, Джона принялся выкладывать содержимое коробки в обратном порядке на пол. Ханна повернулась в постели, всхрапнула, затихла.

На дне коробки обнаружилась книга.

«Щедрое дерево».

Джона заглянул внутрь. На форзаце надпись:

Моей ХАННЕ на двадцатилетие.

Я люблю тебя, ты хороший человек. Всегда оставайся такой же.

Твой Джона.

В темной комнате Джона пересаживался до тех пор, пока не поймал луч лунного света, и при таком освещении прочел всю книгу от корки до корки. Дерево отдавало свои плоды и свои ветки, с него сдирали кору, на нем вырезали надписи, его спилили — и на все оно соглашалось во имя любви. В детстве Джона восхищался этой сказкой, теперь она его растревожила. Даря книгу Ханне, он имел в виду только хорошее: превознести ее бескорыстие, скромность точки, движущейся вдоль линии.

Он сидел в лунном свете и вспоминал свою Ханну.

День Колумба, первый курс. Они провели выходные вдвоем в хижине на озере Гурон — эту хижину арендовали родители подруги Ханны по команде. Маленький городок, рано закрывающиеся магазинчики. Ханна с восторгом перебирала второразрядный антиквариат, Джона играл в солидного мужчину средних лет. Ханна купила ему старинный портсигар, он ей — бижутерию. Поболтали с продавцом, он сказал им, что сезон закончился. Парень, который водит по лесу, в тот самый день перебрался в Боку. В супермаркете они запаслись продуктами и купили брошюру «Флора и фауна Верхнего полуострова». Покатались на машине по берегу, проехали мимо безлесного участка, на котором якобы было старое индейское кладбище. Ханна то и дело заглядывала в брошюру, опознавая деревья. Ели и осины, березы и белый кедр. Джона остановил машину, они отправились собирать чернику. Берегись ядовитого дуба, предостерегала Ханна, бывший скаут. А он и не знал, что она была скаутом, он пришел в восторг. Каждое новое знание о любимой — словно подарок.

В тот вечер Ханна приготовила на медленном огне лосося. Только три блюда она и умела готовить. Они распили полбутылки дешевого белого вина. Заниматься любовью перед камином — по идее романтично, а на деле пол жесткий, его давно не подметали, оба расчихались. Сдались и пошли в спальню, а к камину потом вернулись допить вино и поиграть в «Скрэббл».

Он выложил «нуль», она — «грязь». Он выложил «мясо», она — «яргх». Что за слово «яргх», возмутился Джона. Такой звук, сказала она. Какой звук, спросил он. Звук «яргх», сказала она.

Они вышли на балкон. Тучи собрались, но и звезды меж ними светили ярко. Поджимая пальцы в тапочках, Джона спросил: О чем ты думаешь?

Она сказала: О моей маме.

Оба притихли.

Он спросил: Ты замуж собираешься?

Она кивнула.

Он сказал: Так что?

Здесь так красиво, сказала она. Спасибо, что привез меня сюда.

Он улыбнулся: Твоя затея.

Она улыбнулась ему, и это, видимо, было ответом на его вопрос. Она сказала: Знаю.

Перед их глазами медленно смещались небеса.

Люди говорят, несчастных случаев не бывает, все навлекаешь на себя сам. Восхвалим свои ноги за высокий прыжок, свалим на ободранные коленки вину за то, что так быстро вращается Земля.

Воскресенье, 19 декабря 2004

Под конец первого полного дня на дежурстве одиночество начало сказываться. Сколько можно таращиться в телевизор, читать, смотреть на Ханну. Снег огромными мягкими хлопьями завалил наружные подоконники, в доме в полдень стемнело, а вскоре после полудня стал уходить и тот скудный свет, что еще просачивался в окна. Отопление работало кое-как, Джона не снимал толстые носки и свитер, Ханна куталась в одеяло, как супергерой в свой плащ.

Кошка потрогала Джону лапой за ногу, просясь на улицу.

Воздух аж звенит.

На миг ему стало жаль Джорджа, как мог он в чем-то отказывать бедолаге. Хоть в чем-то. Разве это жизнь. Но тут же он напомнил себе, что Джордж сам выбрал такую жизнь, отказавшись поместить Ханну в лечебное заведение. Он мог бросить выпивку, бегать трусцой, сесть на вегетарианскую диету. Его манера спать до полудня, запускать себя — все это проявилось раньше, уже после смерти Венди.

Ханна стеснялась отца. На выходные, на летние каникулы она неизменно приезжала в Скарсдейл, сколько бы Джона ни предлагал сам к ней приехать. Сяду на «Хатч», и через час я у тебя.

Нет, папочка нездоров.

Конечно, когда она сама заболела, ей стало все равно. Одна из странностей шизофрении — нормальное самоощущение вытесняется иррациональным. Весь мир против тебя, потому что ты такая важная шишка, а не потому что вышел голым на улицу.

К пяти часам Джона уже не знал, куда себя девать. С утра прошла бездна времени. Чтобы хоть голос свой услышать, он начал звонить по телефону. В первую очередь матери — и зря.

— Я сейчас же приеду, — заявила она, стоило Джоне признаться, что он уже сутки напролет питается яйцами. — Свожу вас обоих поужинать.

— Все в порядке, мама. Я уж лучше тут сам.

— Ты только что жаловался на одиночество.

— Для того и звоню, — сказал он. — Чтобы пожаловаться.

— Приехала бы, жаловался бы мне живьем, а не по телефону.

Он кое-как распрощался и позвонил Лансу. Тот гостил у матери в Амагансетте.

— На мне рубашка за девяносто девять долларов.

— Рад за тебя, — рассмеялся Джона.

— Это не моя, — пояснил Ланс. — Все мои вещи остались у нас в квартире, теперь я все беру у графа. Он задаривает меня, словно мне шесть лет. Он травку мне покупает — как думаешь, это очень странно?

— Не страннее всего, что с тобой обычно случается.

— Я так догадываюсь, — продолжал Ланс, — что он из тех парней, кто в восьмидесятые сильно баловался коксом. Носовая перегородка расплавилась, все дела. Во всяком случае, нос ему точно пластический хирург поправлял.

— Твоя мать, должно быть, на седьмом небе.

— Чувак, мне кажется, он вот-вот сделает предложение.

— Да ты шутишь!

— У меня предчувствие. У мамы уже палец дергается, вроде как нужно его придержать перстнем, да потяжелее.

— Поздравляю.

— Представляешь меня в роли дружки жениха, на хрен? И заметь себе, он привез с собой личного повара. Сегодня у нас официальный ужин, во фраках, с официантами. И так будет каждый вечер, всю неделю. Мама созвала всех своих подруг. Честное слово, настоящие вампирши, чувак. Только о деньгах и думают, противно, правда, тачки у них — зашибись. Все до единой риелторши, кроме самой старой маминой подруги, та ведет гендерные исследования в колледже Сары Лоренс и с детства приучает сына носить стринги. Бедный дурачок. А ее подружка — продюсер. Попытаюсь всучить ей мою самоменталистику, часть первую и вторую.

— Удачи.

— Спасибо. Как известно, я веду борьбу за прогресс с 1977 года. Как тебе живется отшельником?

— Неплохо.

— Славно. Когда можно будет вернуться в квартиру?

— Не знаю.

— Ты же поговорил с копами.

— И они поговорили с Ив.

— И что?

— Они не станут ее… По правде говоря, не знаю, что для этого нужно. Чтобы она сперва убила меня, наверное.

— Не смешно. Сейчас ты в безопасности?

— Она не сумеет прознать, где я, — сказал Джона. — Еще в городе человека выследить можно. Здесь — ну как?

— Надеюсь, ты прав.

— Да, — без особой уверенности подтвердил Джона. — После каникул вернемся. Поставим еще замок.

Он позвонил сестре, позвонил Вику, но тот не ответил. Наверное, они с Диной забрались высоко в горы и многие мили сосен блокируют сигнал. Джона оставил сообщение на голосовой почте, пожелал ребятам хорошо провести время.

Дом совсем затих. Он казался очень большим и в то же время словно съежился.

Джона проверил, как там Ханна. Она сидела перед телевизором и что-то напевала. Накручивала волосы на палец, обдирала заусенцы и не откликнулась, даже когда он позвал ее по имени.

Около восьми Джона выглянул за дверь. Их дом — единственный такой темный на всей улице. Все фонарики на подъездной дорожке перегорели, праздничную гирлянду не вывешивали. А вот домик напротив — загляденье, фронтон ярко освещен, на лужайке пляшет Санта. Дрожа в ознобе, Джона пересчитывал звезды, пытался напеть колядки, слова которых забыл, слушал, как ухают совы.

Только он немного успокоился, как вдруг раздался сильный грохот, и Джона опрометью кинулся в дом. Кое-как справился с паникой, выглянул в глазок.

Пусто.

Он приволок толстый стеклянный подсвечник. Открыл дверь и вышел на крыльцо. Ветер бросил тяжелую охапку снега на скелет живой изгороди. Кусты оседали и с треском ломались. Идиот, строго сказал себе Джона и вернулся в дом.

Понедельник, 20 декабря 2004

— Долго разговаривать не могу, — предупредил Джордж. — Четыре доллара минута. Все в порядке?

— У нас все о’кей, — сказал Джона. — Скучновато, но…

— Погоди.

Трубку отложили в сторону, послышался женский смех. Прекрати, сказала женщина. Джона расхаживал взад-вперед по комнате, пробежался пальцами по крышке пианино, превращенного в склад нечитаемых книг. Он же переживал насчет лишних расходов, этот Джордж, а теперь щекочет эту женщину, уже на восемь долларов нащекотал.

Хоть кто-то сейчас веселится. Джона был до чертиков уверен, что чертов козел Джордж дорвался до лучшего в своей чертовой жизни времечка, мать его.

— Значит, в порядке, все хорошо?

— Послушай, в котором часу приедет сиделка в пятницу? Я…

— Джона? Мне пора.

— Постой-постой-постой…

— Я еще позвоню. Извини, я… Лу!

Джона еще несколько раз повторил: Джордж!

Алло! Но в ухо уже выл долгий гудок.

— Черт!

Заскрипели ступеньки. Он обернулся, увидел Ханну в ночной рубашке.

— Это папа, — сказал он ей. — Передавал тебе привет.

Вторник, 21 декабря 2004

Он дробил день на части: отжимания, беговая дорожка, чтение. Покормил кошку и вычистил ее лоток. Снег повалил снова, засыпал следы, сгладил отпечатки шин. Окна спальни заперты изнутри. Парадная дверь и боковые заперты на замки, задвинуты засовы. Заднюю дверь Джона дополнительно укрепил стулом.

Уборка не входила в его обязанности, но помогала не сойти с ума, а дом был грязен. Джона ведь не допустит, чтобы все тут окончательно развалилось. Нет, только не в его вахту. Говорил сам с собой, как битый-опытный сержант из военных киношек: «Чарли» повсюду, ребята. Повернешься спиной — он тебя цап за задницу. Дисциплина — залог выживания. Я держу свой взвод в ежовых рукавицах. Залатать все дыры — или судно потонет.

Он включил пылесос.

Окна полностью завалены снегом.

Ничего не видно.

Среда, 22 декабря 2004

Джордж уже два дня не звонил. В его записной книжке Джона отыскал номер Бернадетты, которая обычно сидела с Ханной. Телефон был отключен.

Никто никогда не придет вовеки.

Сидя за кухонным столом, Ханна следила, как он спорит с туркомпанией, добиваясь, чтобы его соединили с круизным судном. Нет, не факс, не электронное письмо, а срочный звонок, неотложный. Почему не соединяют? Он догадывался почему: хотят, чтобы Джордж сам звонил ему по четыре доллара минута.

Днем корабль зайдет на несколько часов в порт, посулили ему. В пять часов зазвонил телефон. Джона заговорил самым твердым, самым укоризненным тоном, каким только мог.

— Алло! — сказал он. — Алло!

И телефон умер.

Он позвонил по мобильному Виллануэве, та перезвонила местным копам, они отзвонили Джоне и пообещали прислать патрульную машину.

Местные копы были приветливы, типичные стражи порядка из пригорода. Выслушали Джону и сказали, что будут проезжать мимо раз в пару часов. Он бы хотел, чтобы они остались с ним, остались навсегда, ну хотя бы до конца недели.

Если что случится, позвоните на…

Доброй ночи, пожелали ему копы — и уехали.

Они с Ханной посмотрели несколько избранных серий из старых сериалов. Грустно было не только от давно забытых шуток — больше от мысли, что снявшиеся в этих эпизодах детишки выросли наркоманами, ворами или ведущими коммерческих шоу.

Джона разморозил давно забытую курицу, приправил ее терияки и сунул в духовку. Час спустя кухня наполнилась вонючим дымом. Обошлись разогретым в микроволновке картофельным пюре и салатом. Завтра придется идти за покупками.

Ханна закапала малиновым соусом футболку с логотипом Stussi. Его футболку. Он уж и забыл, когда отдал ее Ханне.

Ему снился круизный корабль. Завыла сирена. Судно горит. Вишневое празднество не удалось: сок хлынул через щель в полу бального зала, обтекая дымовые трубы, пропитывая палубу. Горят спасательные жилеты, пассажиры вопят, прорываются к шлюпкам, скользят на горячем сиропе в развевающихся фраках, в порванных вечерних платьях. Ив созерцает эту сцену с носа, спокойно потряхивая ледяными кубиками в стакане, улыбаясь Джоне. Он совсем рядом, но дотянутся до нее все не может, пальцы пронзают бесконечную пустоту, никак не соприкоснуться с ней, хотя вот же она, в полумиллиметре от него. Корабль кренится, выпускает отрыжку из чрева. Трубы диксиленда — задать ритм и структуру катастрофы. Играет оркестр. Нерон со скрипкой над полыхающим Римом. Наскочили на риф. Сирена пожарной тревоги подгоняет Джону, он бегает кругами, скользит на сладком горячем вишневом муссе, видит перед глазами палубу, сплошь заполненную ботинками, бегущими крысами, тонущими жуками, скользит прочь от Ив, занозы под ногтями, — споткнулся, замахал руками, упал, он горит, немыслимая боль, всеохватывающая, такая, что ее не почувствовать, не пережить как боль, он словно расширяется, разлетается на куски, миллиард кусочков не сложатся больше в пазл, молекулы, рассыпавшиеся во все стороны под рукой Творца. Он скользит все быстрее, палуба накреняется, заноз под ногтями все больше, а потом ногти разом отлетают, разом восемь корочек со спичечных коробков, и пальцы тоже, остались только большие, и он тянется ими к Ив, единственной неподвижной точке пространства, та улыбается, начинает вращаться. Судно ломается пополам, облезает плоть с ладоней…

Привет.

В подвале было темно. Не поймешь, который час. Он не помнил, как проснулся, как взял трубку, но трубка была у него в руке.

Сдавленный — не буди ребенка — шепот:

— Джона Стэм…

А голова еще пылает в огне, в расплавленном сахаре.

Он хотел бросить трубку, но не посмел. Нужно говорить с ней. Выяснить, где она затаилась. Позвонить копам. Телефон местных наверху, в том блокноте с цветочками. Блокнот наверху в кухне. Нужно выйти из подвала, подняться, потом через гостиную, открыть дверь, и там — блокнот, телефонный номер, подмога, — там, на кухонном столе. Сам оставил после ужина. Теперь надо идти за блокнотом. Или звонить 911? Темно. Нужен тот номер. Он поднялся, покачнулся, с трудом приходя в себя.

Нащупал дорогу к лестнице из подвала. Ив все говорила. Джона чувствовал: сердце провалилось в кишки, кишки в ужасе жмутся друг к другу. Он сонный, голова кружится, дурно, он ползет вдоль стены в темноте, зажав телефонную трубку между воспаленной щекой и мокрым горячим плечом. Он слышал, Ив говорит, говорит, как будто прямо у него в голове, гораздо ближе, чем хотелось бы, гораздо ближе, чем голос в телефоне.

— Где ты? — спросил он.

Добрался до верхней площадки и открыл дверь подвала. Свет в гостиной был выключен, сквозь заснеженные окна не видать луну. Джона прошел через комнату, включил свет в кухне. На блокноте валяется кроссворд. Будет болтать с ней, а сам тем временем наберет 911 с домашнего. Вызнает у нее, где она сейчас. Семь минут пятого на кухонных часах. В голове проясняется. Он справится, проведет ее.

— Скажи мне, где ты.

И она ответила:

— В твоем сердце.

 

33

Выйдя из кухни, Джона нащупал выключатель у двери, и гостиную залил свет. Он зажмурился. А потом заставил себя открыть глаза. Ему плохо, все тело болит, во рту пересохло, ему страшно, и глаза ни за что… Надо открыть.

Он открыл глаза и разом увидел все. Влажные следы через дальнюю комнату, потом на дощатом полу гостиной и дальше темные отметины на лестничном ковре. Он разминулся с Ив: она все это время была наверху. Теперь спустилась.

— Доброе утро, — сказала она.

Остановилась на нижней ступеньке. Босая, где-то успела раздеться и бросила свои вещи — скорее всего, в комнате Ханны, там пряталась. Губы бледные, перемерзла. Волосы сделались жесткими, как у Ханны, когда та выскакивала зимой из душа и бежала через кампус, не высушив голову. Однажды какой-то ублюдок из ее испанской группы отломил замерзшую прядь и вручил ее Ханне: «Сосулька, а сосулька!» Пришлось ей срочно отправляться к парикмахеру, хотя всего за три дня до того Ханна сделала себе стрижку, и недешевую — к рождественскому балу. Джона кипел от возмущения, и Ханна же его утешала: Всего лишь волосы, скоро отрастут.

В правой руке Ив нож.

На камине жужжит цифровая камера.

— Тебе кофе хряпнуть не помешает, — посоветовала она.

Джона кивнул. Про себя прикидывал: расстояние до Ив. Расстояние до двери. До Ханны. Поезд А выходит из точки А со скоростью страха, поезд Б выходит из точки Б со скоростью страсти, а поезд В тем временем сидит наверху, — никогда ему не давались текстовые задачки. Да и математика в целом. Он был, скорее, гуманитарием. Идиотом он был.

— Прости, что так рано тебя подняла. Хотелось поскорее начать день.

Если он кинется обратно в кухню, звонить полицейским, она успеет добраться до него. Успеет добраться до Ханны. Если еще не добралась. Поезд В простаивает на станции. Поезд В истекает кровью.

— Жуть как тяжко было, — сказала Ив. — Дороги перекрыты. Ты знал? Ни одной машины. Не уверена, работает ли «скорая». Пришлось идти пешком. Очень долго. Ты только посмотри. — Она продемонстрировала свою руку, дрожащую, почти что синюю. — Никак не согреюсь. Прямо зомби, вот кто я, Джона Стэм. Отломи руку — я, наверное, ничего не почувствую. Смешно, правда?

Позвонить? Броситься на нее? Ну да, в руках у нее лезвие, сантиметров десять. Стеклянный подсвечник остался в дальнем углу гостиной. (Треск в кустах — ветви, ломавшиеся под тяжестью снега, или шаги по промерзшим клумбам? Он проморгал? Она давно уже здесь?) Еще вариант — броситься в кухню и тоже вооружиться ножом, но для этого придется повернуться к ней спиной. За это время — сколько понадобится? тридцать секунд? — она успеет вернуться наверх. Или набросится на него сзади. Впрочем, вряд ли она попытается ранить его. С какой стати? Она же его любит.

— Ну, — произнесла она. — Скажи что-нибудь и ты.

Единственный тяжелый предмет в пределах досягаемости — большой словарь для кроссвордов. Лежит на журнальном столике между диваном и широким креслом.

— Говори! — Она шагнула к нему.

Кожа под глазами набрякшая, в пятнах. Ив тряслась всем телом, как в ту ночь, когда разбила чашку и порезалась. Джоне припомнилась кровь в кухонной раковине, завитки крови на нержавеющей стали, быстро скапливающиеся сгустки смывались водой, уплывали в свинцовый кишечник Города, — Города, который кормится кровью своих жителей, а Ив прижималась к Джоне и вся тряслась.

— Если ты будешь молчать, я рассержусь. Скажи что-нибудь. Сейчас же.

Он произнес ее имя.

Она вдруг перестала дрожать. Выпрямилась. К ней вернулась уверенность. Она отступила, снова загородила от него лестницу.

— Не шепчи, — сказала она. — Никто не спит.

Он спросил:

— Где Ханна?

— И это все, о чем ты думаешь? Я прошла такое расстояние в этот страшный мороз, когда у ведьм титьки отваливаются, а ты только и способен спросить: А что там за той дверью? Да ты шутишь. Или делаешь большую глупость. Я дам тебе еще один шанс, Джона Стэм. И подсказку дам. Скажи мне: «Доброе утро».

— Доброе утро, — повторил он.

— Доброе утро, Ив.

— Доброе утро, Ив.

А если ее стулом огреть?

— Как поживаешь?

— Как поживаешь?

Или кинуть в нее мобильником? Угодит в стену, разобьет телефон, обозлит Ив. Но отвлечет ее на минуту. Или — погоди-ка, — а если в нее кошкой запустить? Или видеокамерой? Или просто броситься на нее, голыми руками схватить… Если б он на собственном горестном опыте не узнал, что может произойти, когда бросаешься на человека, у которого в руках нож.

— Побольше чувства, прошу тебя.

Можно попытаться…

— Еще раз!

— Как поживаешь, Ив?

— Бывало и лучше. Бывало и лучше. — Пронзительный смех. — Все пошло не так, как я задумывала. По правде говоря, не знаю, как быть дальше. Ты же помнишь, я не слишком талантливый режиссер. Мой дар — создавать концепцию, но воплотить ее не так-то просто. Например, при плохом освещении начинаются проблемы с автофокусировкой. Ты заметил это на той записи?

Он кивнул.

— Нам ни разу не представилась возможность обсудить это. Что ты думаешь по этому поводу? Поделись со мной. Но прошу тебя, умоляю, не бормочи «это было очень интересно». Я готова заплакать, если ты вздумаешь так от меня отделаться. Тебе в самом деле было интересно?

— Нет.

— А как было?

— Омерзительно.

— А! — сказала она. — Ну что ж, понятно. Отвращение свойственно человеческой природе. Первоосновы. Ты же читал Пола Экмана.

Он промолчал.

— Не читал? Слушай внимательно. Экман выделил шесть основных реакций, присущих всем людям, — гнев, отвращение, страх, грусть, удивление и радость. Поразительно, не правда ли? Из шести эмоций лишь одна позитивная. Четыре негативные. Удивление, я так понимаю, бывает и такое, и сякое. Как ты думаешь?

Он сказал:

— Думаю, бывает.

Даже если он сумеет как-то обойти ее и подняться наверх, они с Ханной не будут там в безопасности: комната не запирается. По совету психиатра Джордж снял замок в спальне Ханны.

— Но ближе к теме. Мой фильм. Он тебя удивил?

— Да.

— В самом деле?

Он кивнул.

— О, прекрасно. Я надеялась на это. Саспенс. Кино передает это лучше, чем другие виды искусства. В числе прочих его уникальных качеств. Писаное слово не спрыгнет с бумаги и не ужалит так, как иной кадр. Ты согласен?

— Конечно, — сказал он.

— Не очень-то ты разговорчив, Джона Стэм. Я снижу тебе оценку за пассивность.

Он промолчал.

— Я специализировалась на киноискусстве, говорила я тебе? Кажется, я сказала, будто изучала литературу и театр. Не помню, что я тебе говорила, но сейчас я говорю правду. Ты слушаешь? О чем я? Ах да! — Ее вновь затрясло. — Знаешь, что более всего завораживает меня в кино? Вечное настоящее. Кто посмеет утверждать, будто ты и Рэймонд — будто это не происходит сейчас? Где-то, на какой-то пленке, ты убиваешь его прямо сейчас. Вновь и вновь вонзаешь в него нож, и так будет вовеки, пока последняя копия не рассыплется цифровой пылью. Но и после фильм останется у тебя в голове. Образ остается навсегда. Вот почему так важно снимать мое творчество, ведь оно эфемерно. На самом деле никто не хочет, чтобы пятнадцать минут славы длились так долго. Вот почему я предпочитаю работать в сфере воспоминаний. Вот почему я предпочитаю работать с веществом воспоминаний. Не делай этого.

— Чего не делать?

— Не двигайся с места.

— Ты же хотела, чтобы я подошел ближе?

— Не сейчас, — сказала она.

Он остановился.

— Должна кое в чем признаться. Я — глубоко неуверенный в себе человек.

Он молчал.

— Ты знал это?

— Догадывался.

— Ты все это время анализировал меня?

— Нет.

— О чем еще ты догадывался?

— Я не анализировал тебя.

— А вот я тебя анализировала, — сказала она. — Тебя привлекают женщины поврежденные, неуверенные в себе?

— Нет.

— Ханна уверена в себе?

Он затряс головой.

— Трудно разобраться, какая она. Сколько на нее ни смотри. Не такая, как я ожидала.

Он спросил:

— А чего же ты ожидала?

— Честно говоря, не знаю. Но — не этого.

Больше всего Джоне хотелось ее ударить. Но ведь того она и добивалась. И он не станет, он выдержит принцип. Имеет ли это еще хоть какой-то смысл? Если он ударит ее сейчас, то будет бить, бить, пока кто-то или что-то его не остановит. Может быть, этого она и хотела. И он бы так и сделал. Наконец-то их чувства совпали.

— Лапочка, — позвала Ив. — Иди сюда, покажись.

Сперва — никакого ответа, никакого, тишина.

Ему привиделось самое страшное, что возможно в этом мире или в другом: Ханна, зарезанная, как тот человек в канаве, сдувшаяся проколотым шариком.

— Ханна, лапочка, иди сюда. Не бойся.

Она показалась на верхней площадке лестницы.

Облегчение от того, что видит ее живой и невредимой. Ужас от того, что она стоит так близко к Ив.

— Ханна, — сказал он. — Вернись к себе в комнату.

— Спускайся к нам, лапочка, мы хотим, чтобы ты была с нами.

— Ханна, вернись к себе в комнату.

— Тш-ш, мы же тут все друзья, правда, лапочка? Старые друзья всегда ведут себя дружно. Приходят на помощь в беде. Ну вот. (Ханна, дыша ртом, позволила Ив взять себя за руку и свести вниз по ступенькам.) Вот. Погляди-ка на себя. Лапочка, ты только погляди на себя. Не знаю, какой я себе ее воображала, но уж точно не такой. Я ошибалась.

— Ханна. — Нет, он не сумеет голосом подчинить ее. — Иди сюда сейчас же.

Ив улыбнулась, погладила Ханну по мятой щеке, — обычно от чужого прикосновения Ханна шарахалась, но не в этот раз: ее словно загипнотизировали.

— Пожалуйста, — сказал он. — Пожалуйста, уходи.

— Не двигайся.

Он остановился.

— Проси прощения.

— Извини.

Ив сказала:

— Ты меня перебил.

— Извини.

— Я тебя прощаю. Но ты рассердил меня, Джона Стэм. Ты должен был сам мне рассказать. Должен был давно рассказать, чтобы я сюда не ездила. Пощадить мою гордость. — Она прижала Ханну к себе в пародии на объятия. — Лапочка, ты такая страшная. Ш-ш-ш, не обижайся. Ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю, верно? — Через плечо Ханны Ив смотрела прямо на него. — Ты должен был давно мне рассказать. Показать не старую, а нынешнюю фотографию. Чтобы я убедилась, каким она стала страшилищем. Бедная ты девочка. Уродина ты моя. — То ли обе они тряслись, то ли одна дрожала и трясла другую. — Боже милостивый, Ханна, мерзей тебя не найдется человека во всем округе Нассау. Отвратный гипсовый слепок. По сравнению с тобой я херувим. Воплощение красоты. По сравнению с тобой я головой касаюсь неба. Тебя бы в клетку запереть и в море выбросить. — Она засмеялась, она заплакала. — Ты совсем не такая, как я. Мы даже не принадлежим к одному виду. Ты же не понимаешь, да? Куда тебе понять. Ничего ты не понимаешь, уродливая и тупая. Ты ведь даже не человек, Ханна. Меня это убивает. Ты меня убиваешь. Ты не понимаешь, о чем это говорит, — что он предпочел тебя. Это многое говорит… — Она разомкнула объятия, рука с ножом поднялась — многое говорит о том, что — до уровня их глаз, и он увидел — многое говорит о том, что он, — что они в точности одного роста, что — многое говорит о том, что он чувствует — в каком-то ином времени, в более милосердном мире они могли бы оказаться сестрами — многое говорит о том, что он чувствует ко мне.

В носках он заскользил по деревянному полу, оттолкнулся рукой от подлокотника кресла, и в это мгновение поднял глаза и успел увидеть бессловесный провал лица Ханны и брызнувший вишневый сок.