83

— Хорошо выглядите, — сказал Сейвори. — Сбросили вес?

Пфефферкорн не мог ответить. Во рту торчал кляп. Шестерки — раньше Пфефферкорн как-то обходился без этого слова, но теперь, несмотря на очумелость, счел его самым точным для четырех горилл, в ком безошибочно угадывались прихвостни и кто протащил его через парковку и втолкнул в лифт, — осклабились.

— Однако что у вас с лицом? Прям Сальвадор Дали, которому в задницу вогнали кнутовище.

Двери закрылись, лифт поехал вверх.

Сейвори нюхнул. Скривился.

— Господи, — сказал он. — Кажется, вы обмочились.

Пфефферкорн хрюкнул.

— Отдай ему свои, — приказал Сейвори одной шестерке.

Не мешкая, тот скинул спортивные штаны. Трое других раздели Пфефферкорна. Потом двое его приподняли, третий переодел в сухое, точно младенца. Донор остался в подштанниках.

— Только не расслабляйтесь, — сказал Сейвори непонятно кому.

Лифт все ехал и ехал.

— Бесплатный совет: смените мину, — сказал Сейвори. — Он терпеть не может постные рожи.

Пфефферкорн не знал, что выглядит постно. Он хотел промычать: «Кто „он“?» — но сам все понял, когда за дверями лифта открылся невиданной роскоши зал, перед которым особняк де Валле выглядел затрапезным мотелем.

Через резные двери шестерки втащили Пфефферкорна в лабиринт коридоров, окаймленных вооруженными часовыми.

— Не горбитесь, — сказал Сейвори. — Он всегда подмечает выправку. Не егозите, не пяльтесь. Говорите, лишь когда спросят. Если предложат выпить, не отказывайтесь.

Остановились перед стальной дверью. Сейвори вставил карточку, набрал код. Раздался щелчок, и Пфефферкорна ввели в апартаменты.

 

84

Пфефферкорн понял, что всякая фотография Верховного Президента Климента Титыча есть лишь отдаленное подобие того, кто сейчас предстал во плоти. Застывшее изображение не могло отразить, как в громадных руках любая вещь казалась игрушкой, или передать трубный голос и пристрастие к эрзац-кавычкам.

— Беда коммунизма вовсе не в том, что он попирает «гражданские свободы», порождает ГУЛАГ и хлебные очереди. «История», «судьба» и прочая дребедень сбоку припека. Дело не в Сталине и, уж конечно, не в Драгомире Жулке, которого, если забыть о политике, я весьма ценил. Ведь мы «родня», хоть и не близкая, седьмая вода на киселе, но все же. Когда долго соперничаешь с человеком грандиозных талантов, поневоле проникаешься уважением, если не к его воззрениям, то хотя бы к способу их изложения. Заметьте, я не говорю, что одобряю его позицию. Драгомир был воистину «чокнутый», а методы его сторонников — и вовсе явный перебор. Наверное, через вашу мошонку не пропускали ток, но, я слышал, это очень и очень «неприятно». Пусть Драгомир был неистовый психопат, но, бесспорно, отменный оратор, что меня и восхищало. Не стыжусь признаться: кое-что я у него перенял в умении сплачивать «народ» и еще всякое такое. Так что и речи нет о «вендетте» и прочем. Меня представляют «безжалостным», «садистом», «не прощающим малейшей оплошности». Не мне судить, так ли оно. Скажу по всей совести: личные антипатии никак не влияют на мой взвешенный взгляд по любому вопросу. Знаете, я много размышлял над тем, что я больше «человек рассудка и логики». Можно сказать, это мое «дело жизни». В том смысле, что все индивидуально, а я был рожден в нищете — разумеется, не в американском понимании, когда под словом «бедный» подразумевают «небогатый». Вы не знаете, что такое жить без всякой опоры вообще. Если б неграмотный негр, в середине пятидесятых обитавший на «Глубоком Юге», вдруг очутился на Гьёзном бульваре, имея всего лишь мелочь в кармане, он бы как сыр в масле катался. Тут «бедность» имеет другое значение. Мой отец по девятнадцать с половиной часов вкалывал на полях. У матери вечно кровоточили руки. От мытья посуды и вязальных спиц. Она все время себя протыкала чем только можно: спицами, булавками, ржавыми шурупами, заостренными кореньями. Тогда я не вполне понимал, что она хочет «сказать», калеча себя, но теперь абсолютно уверен: причина в том, что ей было не по карману сходить в кино. И вот я, «босоногий мальчуган», задавался вопросом: почему? почему жизнь так устроена? Прошли годы, прежде чем я понял, что все дело в нашей «культурной ДНК». И это же ответ на мой первоначальный вопрос — в чем истинная беда коммунизма? И почему мы, люди, так восприимчивы к его идеям? Две стороны одной медали. Попробуете догадаться? Нет? Хорошо, я отвечу: обычный злаб вроде Драгомира и коммунистическая доктрина в целом совсем не умеют радоваться.

Пфефферкорн был прикован к роскошному креслу, специально модифицированному для пленников: толстые железные обода удерживали руки на подлокотниках, а ножные кандалы не позволяли оторвать ступни от пола выше чем на шесть дюймов. Президент чувствовал себя гораздо свободнее. Его ноги в ботинках двадцать второго размера, по спецзаказу сшитых из козьей кожи, с грохотом опустились на стол эпохи Георга Второго.

— По правде, люди хотят одного — веселиться. — Качнув телесами, Титыч прихлебнул от щедрой порции пятидесятипятилетнего односолодового скотча. — А почему нет? Но злабы иначе устроены. Вечные «ой, нельзя» и «ах, стыдно». По крайней мере, некогда так было. Я надрывался, чтоб изменить ситуацию. Тут скорее психология, нежели экономика. Например, это обожаемое телешоу с поэтами-плаксами. С гордостью скажу, что по нашу сторону бульвара такое не прокатит. Нет, нам нужны победители.

Сейвори, замерший возле музыкального автомата, покивал. Десять охранников не шелохнулись.

Из кармана пиджака Титыч достал пачку экстрадлинных «Мальборо» и нажал кнопку в столе. Из стены вырвалась восьмифутовая рокочущая струя пламени, которая, едва не опалив его лицо, сожгла полсигареты. Титыч затянулся, выдохнул дым и стряхнул пепел в украшенную бриллиантами пепельницу в форме рулетки.

— Народу нашему туго пришлось, спору нет. В какой-то момент ты вынужден брать на себя ответственность. Вот в чем прелесть свободного рынка: он не помнит ни твоих взлетов, ни падений. Беспощадный, но в чем-то очень милостивый. Черт, я проголодался. Где они?

По знаку дверь распахнулась, впустив пятнадцать невероятно грудастых девиц в бикини, которые несли уставленные яствами подносы из чистого серебра. Пристроив ношу на сервант, подавальщицы чмокнули правителя в щечку и скрылись. Пфефферкорн унюхал копченую рыбу и свежеиспеченные блины. Один охранник наполнил тарелку, которую поставил ему на колени. Второй взял его на мушку, а третий вынул кляп и расковал руки. Довольно улыбаясь, Титыч наблюдал, как пленник ест.

— Вкусно, правда? Не то что всякие «корнеплоды» да «козье молоко».

— Спасибо, — сказал Пфефферкорн. Он не видел смысла перечить.

— На здоровье. Выпьете?

Пфефферкорн согласился бы, даже если б не имел указаний Сейвори.

— Это нечто. — Титыч передал бокал телохранителю, и тот сунул его под нос пленнику — мол, оцени аромат. — Торфяной, но мягкий.

Пфефферкорн кивнул.

— Чин-чин! — сказал правитель.

По сравнению с труйничкой скотч показался нектаром.

— Попробуйте гравлакс, — сказал Титыч. — Домашнего засола.

— Восхитительно, — сказал Пфефферкорн.

— Приятно слышать. Еще кусочек?

— Благодарю, достаточно. — Пфефферкорн передал пустую тарелку охраннику, хотя весьма охотно взял бы добавки.

Титыч загасил окурок.

— Как прошла поездка? Не слишком утомила?

Пфефферкорн помотал головой.

— Надеюсь, Люсьен не пересолил.

Краем глаза Пфефферкорн заметил угрожающую улыбку Сейвори.

— Нет, я будто на курорте.

Охранник подал ему новую тарелку: икра, крем-фреш, каперсы и нежная слабосоленая сельдь в легкой томатной заливке.

— Вот и славно. Дело принципа, чтоб вам было хорошо и комфортно. — Титыч зажал в губах новую сигарету. — Каждый вправе вкусить удовольствий, которые предлагает этот мир. — Вызвав огненную струю, он сделал затяжку. — Тем более тот, кто скоро его покинет.

 

85

Пфефферкорн замер. Потом проглотил непрожеванный кусок селедки и отер томатную заливку с губ.

— Что, простите?

Сейвори ухмылялся.

— Вы меня убьете? — спросил Пфефферкорн.

— Чего уж так удивляться? — сказал Титыч. — Вы доставили немало хлопот. Было совсем непросто похитить Карлотту де Валле, а тут еще вы в роли «героя»…

— Погодите! — перебил Пфефферкорн.

Все вздрогнули.

Повисло долгое молчание.

Президент улыбнулся:

— Ну-ну, говорите.

— Я… э-э… полагал, Карлотту похитили «Маевщики-26».

— Именно так.

— Но только что вы сказали, это ваша работа.

— Верно.

— Простите, я не понимаю.

— «Маевщики-26» — это я, — сказал Титыч. — Они плод моей фантазии. Не забудьте, я хочу спровоцировать войну. Что лучше, чем раздуть пламя реваншизма? Главная цель группы — воссоздать Великую Злабию и любыми средствами установить главенство коллективистских законов. Это четко заявлено в ее манифесте, который я сочинил в ванне. Пожалуйста, Люсьен, фрагмент из преамбулы.

Потыкав кнопки смартфона, Сейвори прочел:

— «Наша главная цель — воссоздать Великую Злабию и любыми средствами установить главенство коллективистских законов».

— Что вы с ней сделали? — спросил Пфефферкорн.

— Сейчас она в штабе группы, который расположен в Западной Злабии.

— В Западной Злабии?

— Естественно. Если б штаб размещался здесь, было бы ясно, кто «дергает за веревочки», м-м? Приказы отдаются через связников. Кроме того, кто придаст большую достоверность фальшивому контр-контрреволюционному движению, чем подлинные оголтелые контр-контрреволюционеры? Фантастически преданная компания, ей-же-ей. С детства они натасканы на яростную борьбу за недостижимые цели. Благослови господь коммунистическую систему образования.

— И на старуху бывает проруха, — сказал Пфефферкорн. — Штаты не ввяжутся.

— Чепуха. Штатам милее ввязаться, нежели допустить, чтобы китайцы за бесценок получили газ.

— Но в первый-то раз не сработало, — сказал Пфефферкорн.

— Какой еще первый раз?

— Когда вы инсценировали покушение.

— Так сказали ваши наставники. Пфефферкорн кивнул.

— И вы поверили.

Пфефферкорн снова кивнул.

— Вы хоть знаете, как больно получить пулю в задницу?

— Нет, — признался Пфефферкорн.

— Конечно, иначе поняли бы, что все это полная брехня. Я в себя не стрелял.

— Тогда кто стрелял?

— Вы. В смысле, ваше правительство. Те, кто подбросил вам книгу.

Пфефферкорн смешался.

— Какую книгу?

Титыч взглянул на Сейвори.

— «Кровавые глаза», — сказал тот.

— Во-во. Убойное название.

— Спасибо, — сказал Сейвори.

— Невозможно. В «Кровавых глазах» была фиктивная шифровка, — сказал Пфефферкорн.

— Мои ягодицы утверждают обратное, — сказал Титыч.

— Ведь они ваши союзники.

— Ягодицы?

— Нет, Штаты.

— «На бумаге», но сами знаете, чего это стоит.

— Вы же сказали, что ваше вторжение поддержат.

— Непременно.

— А теперь говорите, что они же пытались вас убить.

— Да.

— Не замечаете противоречия?

Титыч пожал плечами:

— Политика.

— С какой стати я должен вам верить?

— Зачем мне врать?

— А им зачем?

— Масса причин. Чтоб вас оболванить. Чтоб отмежеваться от подготовки хладнокровного политического убийства. Чтоб сохранить образ «славных парней». Во всяком случае, Люсьен перехватил шифровку, и я отделался легким ранением. Но призадумался. Почти сорок лет ваша братия вмешивается в наши дела. Не пора ли самим отведать собственное снадобье? Отсюда и… черт, как там?

— «Кровавая ночь», — подсказал Сейвори.

— Во-во. Классное заглавие.

— Благодарю вас, — сказал Сейвори.

— Короче говоря, — сказал Пфефферкорн, — вы заставили Сейвори заставить меня заставить моего издателя заставить американских тайных агентов убить Драгомира Жулка?

— Да, да, да и нет.

— Нет — про что?

— Про убийство Жулка. Боюсь, вас ввели в заблуждение. «Кровавая…» — черт, опять вылетело…

— «Ночь», — сказал Сейвори.

— Да, класс. Короче, фиктивная шифровка была во второй книге.

Пфефферкорн вытаращился.

— Фиктивная шифровка?

— Мы не могли поместить настоящую, поскольку не располагаем Верстаком.

— А фиктивная-то зачем?

— Чтобы разрушить модель передачи и внести сумятицу.

— Тогда кто убил Жулка?

— Остается гадать. Полагаю, вновь отметилось ваше правительство. Оно не слишком жаловало Драгомира.

— Но как? По вашим словам, «Кровавая ночь» содержала фиктивную шифровку.

— Господи боже мой! Вы же не единственный на свете сочинитель триллеров. Приказ убить Жулка мог быть в любой книжонке из пляжного чтива.

Пфефферкорн помассировал виски.

— Не спешите, — любезно сказал Титыч. — Все очень запутанно. Еще икры?

— Нет, спасибо, — сказал Пфефферкорн. — Зачем вы устроили, чтобы «Маевщики-26» похитили Карлотту?

— Видите ли, идея состояла в том, что, завладев Верстаком… Вернее, ее фальсифицированной версией, ибо всякий, кто хоть на секунду задумается, поймет, что ваше правительство близко не подпустит к настоящему Верстаку, но в том-то и был расчет, что наши заграничные друзья станут действовать, ни секунды не раздумывая… Так вот, завладев Верстаком, рядовые члены группы обретут достаточно уверенности, чтобы нанести мне упреждающий удар, и я получу повод размазать их по стенке.

— Как я понимаю, вы и сейчас могли бы их размазать.

— Верно. Но лучше, чтоб они начали первыми. Никто не любит забияк. Не помешает заручиться и поддержкой мирового сообщества. С геополитической точки зрения она будет очень «в тему». Пока все идет хорошо. Связники сообщают, что удобнее начать вторжение сразу после юбилейных торжеств. На «волне» националистических страстей, знаете ли, и прочего. Думаю, полномасштабную атаку развернем, тьфу-тьфу-тьфу, в первую неделю октября.

— Но все равно не понимаю, зачем меня-то убивать.

— Вы не дали мне договорить. Свойство успешного бизнесмена — впитывать новую информацию и творчески использовать неприятности. Не корите себя, что попались. Для вас это неожиданность, а я знал о вашем приезде, но не собирался вас пленять раньше воскресенья. Как говорят американцы, принял «предматчевое решение». — Титыч загасил окурок. — Было неприятно схлопотать пулю, но гораздо больший ущерб нанесла пропаганда. В моем мире уважение — самый ценный актив, знаете ли. Нельзя допустить, чтоб обо мне говорили пренебрежительно — дескать, «Климент дал слабину, размяк…». Это плохо для дела. А что плохо для моего дела, плохо для экономики и страны в целом. Народ знает, что в меня стреляли, но никто не наказан. Возникают всякие домыслы, вредящие образу «жестокого тирана». По правде, я сильно встревожился. Даже обратился в консалтинговую фирму, что о многом говорит, поскольку я терпеть не могу всяких советчиков. От группового мышления прям мороз по коже. Однако должен признать, меня впечатлила четкость их выводов, которые вас вряд ли воодушевят: лучший способ воскресить образ «кровожадной личности» — продемонстрировать, что я по-прежнему способен на безудержную жестокость. По их оценкам, публичная казнь повысит мой рейтинг на пять-десять пунктов. И что любопытно: казнь прославленной знаменитости добавит еще два-три пункта. Полагаю, тут дело в восприятии силы и прочего: «знаменитость сильна, а значит, тот, кто ее убивает, еще сильнее».

— Я не знаменитость, — сказал Пфефферкорн. — Я не прославленный.

— Еще как прославленный, дорогой мой. На сегодняшний день вы самый читаемый писатель.

— На писателей всем плевать, — сказал Пфефферкорн.

— Кроме злабов. Уже четыре века литература питает нашу этническую вражду. Ну вот еще! Не хнычьте. Я понимаю, выводы экспертов кажутся вам спорными, но против фактов не попрешь, n’est-ce pas? Ничего «личного». Ну ладно. Надеюсь, сегодня вы сумеете себя побаловать, потому что завтра вас публично расстреляют. Извините, что уведомляю за столь короткий срок. Приятного дня.

 

86

В камеру смертников Пфефферкорна доставил серебристо-пурпурный лимузин. Пока ехали живописной дорогой, Сейвори знакомил с достопримечательностями Восточной Злабии. Реставрация вернула былое великолепие Старому Городу: новехонькие булыжные мостовые были искусственно состарены, собор украшали обновленные карнизы и горгульи. Но все было странно, словно в кошмарном сне. Никто не фланировал по улицам. Никто не бросал монеты в фонтаны. В роскошных парках с безупречными клумбами никто не загорал. Никто не кидал фрисби. Оперный театр, Музей современного искусства, «ЗлабиДисней», торговый квартал были безлюдны. Казалось, на город сбросили нейтронную бомбу и он застыл в леденящем душу покое.

Пфефферкорн уж хотел спросить, куда все подевались, когда взору его открылось нечто вроде Лас-Вегасского Стрипа, не обремененного хорошим вкусом. Шофер сбросил скорость до пяти миль в час, позволяя гостю напитаться зрелищем. Пфефферкорн насчитал одиннадцать казино. «Оливер Твист» и «Чингисхан» были стилизованы под свои названия. Перед фасадом «Лас-Вегаса» был установлен макет Стрипа в одну восьмую натуральной величины. Антуражем соседнего казино служила сама улица, а потому перед его фасадом стоял макет всего квартала в масштабе 1:8, в котором были и казино «Лас-Вегас» с макетом Стрипа (1:64), и само казино с макетом квартала (1:64), где оно вновь появлялось, однако уже в 1:512 натуральной величины. Вероятно, на этом прогрессия не заканчивалась, но разглядеть помешал семидесятифутовый шатер в диодной подсветке, зазывавший на концерт рок-группы, суперзвезды семидесятых, которую Пфефферкорн считал давно почившей.

Жизнь била ключом, ибо здесь, похоже, собралось все население Восточной Злабии, внешне ничем не отличавшееся от своих западных собратьев. Разве что тучностью. Бросив битые малолитражки на бесчисленных стоянках, народ перекусывал, потягивал напитки, пихался в толпе гуляющих. Перед казино «Амазонские джунгли» зрители награждали аплодисментами и фотографировали группу амазонских дельфинов, которые, нарушая гипнотическую гладь искусственного озера, в прыжке исполняли отточенные па-де-де.

Самое большое казино — «Василий Набочка» — расположилось в конце улицы. Перед фасадом высилась огромная золотая статуя царевича. В одной руке он держал корнеплод, в другой меч. Бесспорно, изваяние представляло героя поэмы, однако лицо его имело неуловимое сходство с Климентом Титычем.

Лимузин остановился. Тотчас его окружила прислуга. Под дулом пистолета Пфефферкорна препроводили в неохватное глазом раздолье говорливых игорных автоматов и далее в торговый пассаж. Сейвори возглавил процессию. Вошли в мужскую галантерею, отделанную темным деревом и медью. Пфефферкорна возвели на подставку, вручив ему каталог с образцами тканей. Появился портной, который стал снимать мерки.

— Выберите что-нибудь красивое, — сказал Сейвори. — Будут фотографировать.

Пфефферкорн остановился на сдержанно-синем. Портной одобрительно кивнул и скрылся.

Далее Пфефферкорна отвели в спа. Под дулом пистолета ему сделали массаж горячими камнями. Затем он, все так же на мушке, поплавал в бассейне с морской водой. Усы отклеились, явив подсохшую болячку на губе. Пфефферкорн не стал их вылавливать.

Вернулись в галантерею. Для примерки Пфефферкорн встал на подставку. Портной черкал по нему мелком.

— Когда-нибудь шили себе костюм? — спросил Сейвори.

Пфефферкорн помотал головой:

— Массаж камнями тоже не делал.

— Все бывает в первый раз.

Портной обещал, что к утру костюм будет готов.

В заключение вышли во двор, где росло чахлое деревце, обложенное превосходным черным гранитом.

ЗДЕСЬ В ВЕЧНОМ СНЕ ПОКОИТСЯ ВЕЛИКИЙ ГЕРОЙ ОТЕЦ И СПАСИТЕЛЬ ДОСТОСЛАВНОЕ О ЗЛАБСКОГО НАРОДА

ЦАРЕВИЧ ВАСИЛИЙ

«УЗРЕЮ ЛИК ТВОЙ — И СЕРДЦЕ МОЕ НАБУХАЕТ КОРНЕПЛОДОМ, ОСИРОТЕВШИМ КОЗЛЕНКОМ БЛЕЕТ ОБ УТРАТЕ»

(ПЕСНЬ СХХ)

Пфефферкорн и Сейвори склонили головы.

— Ну все, вечеринка закончилась, — сказал Сейвори.

Вошли в лифт. Охранник нажал кнопку тринадцатого этажа. Рядом была табличка:

13: АПАРТАМЕНТЫ ТОП-МЕНЕДЖЕРОВ / ЛЮКС ДЛЯ НОВОБРАЧНЫХ / КАМЕРА СМЕРТНИКОВ

 

87

Камера смертников, оборудованная домашним кинотеатром, биде и мощной системой климат-контроля, располагала также кроватью, застеленной бельем из мако-сатина. Для приговоренного к публичному расстрелу Пфефферкорн был удивительно спокоен. Он даже не злился — во всяком случае, на Титыча, дикаря и взбалмошного тирана, действовавшего по указке дорогостоящих американских советчиков. Пфефферкорн больше досадовал на себя. Он провалил задание, чем подвел Карлотту, дочь и весь свободный мир.

Настало время проявить смекалку, чтобы вырваться из смертельной ловушки. Лишь оказавшись в ней, Пфефферкорн понял всю глупость этого тропа. В реальной жизни злодеи не забыли запереть дверь. И не оставили всякие штуковины, из которых изобретательный пленник смастерит арбалет. Улегшись на роскошные простыни, Пфефферкорн задумался над выражением «человек действия». Оно подразумевало не только череду подвигов, но просто поступки — герой должен что-нибудь делать. А что человек действия может сделать, когда ничего не поделаешь? Если он, Пфефферкорн, не пытается бежать, что это означает — что он не герой или что концепция героизма надумана? Наверное, и то и другое. Он не может сбежать, но вряд ли смог бы и кто-нибудь другой. Однако собственная пассивность наделяла чувством вины, словно оказать сопротивление было моральным долгом. Ведь можно покончить с собой. Назло Титычу. Пришла мысль повеситься на простыне, но гладко оштукатуренные стены не имели крюков. Пфефферкорн исследовал кровать, надеясь раздобыть какую-нибудь деталь, которая позволит вскрыть вены. Крепко ввинченные шурупы отказали в содействии увечью. Утопленный в стену телевизор был укрыт толстым листом плексигласа. В мини-баре нашлись соленые крендельки, чипсы, изюм, две плитки шоколада, упаковки апельсинового и клюквенного сока, банки обычной и диетической колы, пластиковые бутылочки со скотчем и водкой. Можно попробовать до смерти объесться, но вероятнее всего дело кончится тем, что на казнь пойдешь с изжогой. Самоубийство отпадало.

Пфефферкорн пошарил в столе. Под экземпляром «Василия Набочки» в кожаном переплете (местное издание) нашелся бумажный блок с эмблемой казино. В глубину ящика закатился маленький карандаш. Пфефферкорн сел к столу и начал писать.

Сопротивление носило символический характер, ибо сочинение вряд ли покинет камеру, но ему страстно хотелось выговориться. «Милая», — написал Пфефферкорн. Он прибегнул к метафорам, сравнениям и аллюзиям. Перечитал. Неуклюже, будто автор старательно заискивает перед толпой чужаков. Пфефферкорн смял листок и начал с рассказа о своем детстве. Через час глянул, что вышло. Опять все не то. Не удалось сказать, как он ее любит. Он пробовал еще и еще. Не получалось. Пол был усыпан смятыми листками. Скоро бумага кончилась. Он застучал по прутьям решетки, вызывая охранника. Потребовал бумаги. Дали. Он исписал весь блок и попросил новую пачку, так и не сумев себя выразить. Карандаш сломался. Он не смог написать ничего, что принесло бы успокоение. Хватит, решил он. Но передумал. Потом вновь передумал. Без двенадцати пять утра. Голова не соображала. Подкрадывался страх. Пфефферкорн калачиком свернулся на полу. Он не готов расстаться с жизнью. Еще так много нужно сделать. Хочется увидеть дочь, счастливую в новом доме. Увидеть внуков. Еще раз обнять Карлотту. Настанет ли время, когда он скажет «ладно, я готов»? Дано ли человеку понять, что все уже выполнено? Он всегда верил, что способен на большее. С этого его не сбить даже на пороге смерти. Плевать, что говорят другие, он знал и знает: лучшее еще впереди.

Дверь отворилась. Охранник вкатил тележку с едой. Глянул на Пфефферкорна, в утробной позе скорчившегося на полу, и вышел.

Светало. Камеру окрасил розовый цвет, потом пурпурный, потом золотистый. Солнце возвещало о наступлении нового дня. Этого не остановишь. Пфефферкорн сел. Нынче он умрет. Вдруг накатил волчий аппетит. Пфефферкорн накинулся на еду. Круассаны, половинка грейпфрута, слоеная плюшка, кофе, разнообразие конфитюров и варений и яично-белый тимбале в форме пространства Калаби-Яу.

Все восхитительно вкусное.

В ванной имелось все необходимое. Пфефферкорн принял душ. Побрился электробритвой для сухого и влажного бритья. Почистил зубы, эликсиром прополоскал рот. Гигиенической пудрой присыпал подмышки, ватными палочками вычистил уши и ноздри. Табличка над раковиной извещала, что в целях защиты окружающей среды полотенца, повешенные на сушилку, используются повторно, а полотенца, брошенные на пол, заменяются новыми. Пфефферкорн бросил на пол все полотенца, даже чистые.

Пока он был в ванной, принесли одежду. На кровати лежали костюм, новые носки, хлопчатобумажные трусы, ослепительно-белая сорочка и ярко-желтый галстук. Пфефферкорн расшпилил и надел рубашку из чистого хлопка. Ткань ласкала тело. Достал из чехла костюм. Брюки сидели как влитые, не требуя ремня из крокодиловой кожи, но Пфефферкорн все равно вдел его. Скользкие подошвы мокасин поскоблил одноразовой пилочкой для ногтей, которую отыскал в ванной. Потом не торопясь повязал галстук. Встряхнул пиджак: на темно-красной подкладке ярлык деус экс мачина. Пиджак облегал, но был не тесен. Пфефферкорн его одернул и аккуратно вставил в кармашек белый платок. Потом прошел в ванную, где перед зеркалом причесался и вазелином смазал корочку на верхней губе. Болячка не красит, но в целом вид недурен. Пфефферкорн изучил себя в профиль. Застегнул пиджак. Что-то уперлось в бок. Он похлопал себя по груди, потом расстегнулся и сунул руку в левый внутренний карман. Сложенный лист бумаги. Пфефферкорн его развернул и прочел инструкции к побегу.

 

88

Пфефферкорн сбежал.

 

89

Растрепанный, в порванной рубашке, он выбрался из грузового лифта и на парковке увидел «линкольн» с тонированными стеклами, возле которого стояли два человека во всем черном, блондин и лысый. С разбегу Пфефферкорн нырнул в открытый багажник.

Поездка была несравнимо комфортнее давешнего прибытия в Восточную Злабию. Во-первых, просторный багажник. Во-вторых, нет кляпа и пут. Но совершенно не ясно, кто его спас и куда везет. Хотелось думать, что расстарались американцы. Судя по ухабам, ехали проселком. Пфефферкорн считал повороты. Терпеливо ждал. Дорога казалась нескончаемой. Духота сдавила горло, словно туго намотанный шарф. Новехонький костюм пропитался потом. Подкралась старая подруга паника. Пфефферкорн заколотил в крышку багажника.

Машина притормозила.

Остановилась.

Хлопнули дверцы.

Крышка поднялась. Пфефферкорн сощурился на людей в черном. Блондин держал в руках сложенную тряпицу. Возник третий человек. Видимо, с самого начала он сидел в машине.

— Ничего себе, — сказал Пфефферкорн.

— Тсс, — ответил Сейвори.

Блондин прижал тряпицу к лицу Пфефферкорна.