112
Mercado хорошо вписался в облик приземистой, сонной, морем просоленной деревни. Утром он оживал еще затемно — рыбаки сгружали ведра с копошившимися кальмарами и ветхие мешки с креветками. К половине шестого подъезжали продуктовые фургоны, и к девяти весь улов, кроме дрянной мелочи, уже разбирали. Далеко за полдень народ восставал от сиесты: разморенные выпивкой мужики зевали, полногрудые женщины шугали полуголых ребятишек с удивительными лицами древних индейцев, мальчишки гоняли изодранный свистящий futbol, пока сладкий запах тушеной свинины не утягивал их домой.
В широкополой соломенной шляпе Пфефферкорн шел вдоль рядов, выбирая помидоры. Он уже не стеснялся торговаться из-за пары песо. На рынке торг был не просто уместен, а желанен — так танец освежает докуку флирта. Продавец взвесил шесть спелых томатов, отобранных Пфефферкорном, и объявил, что покупка тянет на одиннадцать килограммов. Esridiculo, ответил Пфефферкорн. В истории сельского хозяйства еще не было случая, чтобы полдюжины помидоров имели подобный вес. Он пригрозил, что пожалуется алькальду и падре, но, если что, прибегнет к помощи своего мачете (которого не было), а затем рубящим движением впечатал деньги в прилавок, категорически отказавшись прибавить хотя бы сентаво. Такие покупатели, заныл продавец, его разорят, ведь он и так сделал скидку паршивому гринго, который смеет разговаривать с ним в подобном тоне. Совершив еще по паре словесных выпадов, Пфефферкорн и продавец сошлись на вчерашней цене и ударили по рукам.
Наступало Рождество, улицы были полны следов посады. С пакетами провизии Пфефферкорн зашел на почту, исполнявшую также функции канализационного коллектора, санэпидстанции и конторы «Вестерн Юнион». Единственный служитель менял табличку на двери в зависимости от того, кто и зачем пришел. Завидев Пфефферкорна, он сменил ALCANTARILLADOS на CORREOS и порылся в груде бандеролей, раскачав хромой стол, отчего пластмассовые фигурки зверей и волхвов, собранные в рождественскую картину, исполнили групповой танец.
— Вчера доставили… У вас голова не болит?.. Распишитесь… спасибо.
К приходу бандероли Пфефферкорн уже забывал содержание заказа, но тем слаще было вскрыть коричневый пакет и от самого себя получить сюрприз. Оттягивая удовольствие, он прошелся по avenida. Посидел на zocalo, где старики кормили птиц. У женщины в полосатом пончо, расцветкой напоминавшем телевизионную таблицу, купил сезонное лакомство — оладьи, пропитанные пальмовым сиропом. Отведал. Будто мул лягнул в живот. С бандеролью под мышкой Пфефферкорн зашагал к дому пастора.
113
Три с лишним года назад «Тъедж» бросил якорь в порту Гаваны. Команда рванула по кабакам, а Яромир усадил Пфефферкорна в такси и отвез в ближайшую больницу. Тот назвался вымышленным именем и был помещен в отделение для туристов, где ему сделали рентген, после чего сломали неправильно сросшуюся кость и наложили гипс. Яромир провел с ним четыре дня. Прощаясь, Пфефферкорн хотел с ним расплатиться, но гигант рыкнул и отмахнулся. Все в порядке, сумел объяснить он. Обратным рейсом везет табак и сахар, но пару сотен фунтов незадекларированного груза толкнет в Тунисе на черном рынке. А Пфефферкорну деньги еще пригодятся.
Из больницы его выписали на костылях, снабдив флакончиком болеутоляющего и предписанием явиться через пять недель. Пфефферкорн затаился в дешевом отеле, где по телевизору смотрел бейсбол. Еще венесуэльские сериалы. Еще дублированную версию передачи «Дрянь стишки!». Для практики он разговаривал с телевизором, поскольку испанским не пользовался со школы, когда на уроках вместе с Биллом составлял диалоги.
После того как сняли гипс, Пфефферкорн еще месяц восстанавливал силы. Совершал долгие медленные прогулки. Возобновил приседания и отжимания. На Плаза де ла Катедраль ел croquetas и слушал уличных музыкантов. Вечерами вздрагивал от пушечного залпа в крепости Сан Карлос де ла Кабанья. И много думал.
На такси он добрался до укромного пляжа в получасе езды от города. Заплатил водителю, чтоб подождал. Прошел вдоль берега. Поклажа оттягивала карманы. Был отлив. Присев на корточки, в песке вырыл ямку. Бросил в нее мыло-контейнер в полимерной оболочке, покрытой дубнием. Трижды прыснул растворителем, замаскированным под фирменный одеколон. Мыло вспузырилось и растаяло. С деревянным ящиком растворитель справился гораздо быстрее. Пфефферкорн прыснул еще раз — полимерное покрытие зашипело. Он нажимал гашетку, пока в ямке не осталось ничего, кроме вороха пены. Никакого подобия флешки. Значит, в сделке с Жулком он и впрямь был живцом. Значит, Пол лгал — по крайней мере, насчет задания — и Карлотта права. Он никогда не сможет вернуться домой.
Таксист отвез его на Малекон. На эспланаде из-под козырька ладони Пфефферкорн смотрел на север, где был Ки-Уэст. С такой дали ничего не разглядишь, но чудилось, будто остров виден.
114
Он постоянно переезжал.
Винтовым самолетом добрался в Канкун. Переночевал в мотеле и первым автобусом выехал из города. В случайном поселке вышел и дальше двинулся пешком. Переночевал в мотеле и снова сел в автобус. То же самое на другой день, и на следующий. Больше суток нигде не задерживался. Ел, когда чувствовал голод, спал, когда уставал. Отпустил бороду. Густую, только на верхней губе имелась проплешина.
Однажды вечером в каком-то безымянном поселке он шел с автостанции и, уловив шум потасовки, решил глянуть, в чем дело. В загаженном проулке двое бандитов грабили старуху, угрожая ей ножом. Пфефферкорн принял стойку. Нога его зажила, но еще чуть ограничивала подвижность. Однако он стал жилистым и небывало крепким. Сплошные мышцы и кости.
Старуха рыдала, цепляясь за свою сумку.
Пфефферкорн свистнул.
Бандиты переглянулись и осклабились. Один что-то бросил напарнику и двинулся на Пфефферкорна, поигрывая ножом, сверкавшим в лунном свете.
Он рухнул на колени, хватая ртом воздух.
Другой убежал.
Пфефферкорн поднял старуху на руки и три квартала нес до ее дома. Бабка все плакала, теперь уже благодарно. Благословила его и расцеловала в щеки.
— De nada, — сказал Пфефферкорн.
Утром он уехал.
115
Всюду были одни и те же рынки, площади, соборы. На улицах одни и те же фрески Идальго, Сапаты и Панчо Вилья. В сельской глубинке было невозможно достать иностранные газеты, и потому о развитии событий в Злабской долине Пфефферкорн узнал, лишь добравшись до интернет-кафе в Мехико.
Каждая сторона излагала свое видение ситуации, а уж читатель выбирал, кому верить. Согласно официальному телеграфному агентству Западной Злабии, торжества, посвященные тысяча пятисотлетию «Василия Набочки», имели грандиозный успех. Каждый гражданин получил экземпляр завершенной поэмы. Всплеск патриотизма породил зависть капиталистических агрессоров Восточной Злабии, совершивших вторжение в страну. По сообщению восточнозлабского «Пьелихьюина», спорный финал поэмы вызвал бурю негодования западных злабов, и без того клокотавших недовольством. Волнения набрали силу и переросли в беспощадный бунт. Смута перехлестнула через Гьёзный бульвар, вынудив Верховного Президента Климента Титыча перейти границу, дабы восстановить порядок. Си-эн-эн сообщала о тотальном хаосе. Все убивали всех. Опасаясь шальных снарядов и потока беженцев, соседние государства молили о вмешательстве мировых держав. Белый дом просил Конгресс санкционировать ввод войск. Предполагалось создать международные миротворческие силы, но девяносто процентов солдат, как и все стратегическое командование, оказались американцами. В двадцать четыре часа регион блокировали. Президент Соединенных Штатов выступил с заявлением, обещав вывести войска, как только ситуация нормализуется. Он не стал называть конкретные сроки, окрестив их «поводом к недовольству», и обошел молчанием судьбу газового месторождения.
Пфефферкорн перечел строку, в которой поминалась «завершенная поэма».
В Интернете электронного варианта «Василия Набочки» не нашлось.
В мотеле Пфефферкорн прочитал свой незаконченный финал поэмы. Теперь, остыв от работы, он и сам понял, что жена Жулка ничуть не ошиблась в своей оценке: это было ужасно.
Вечером вышел прогуляться. Повстречал сутенера, который бил проститутку, грозя вырвать ей язык.
Пфефферкорн свистнул.
116
Он звонил с таксофонов.
Не чаще раза в месяц-другой. Поди знай, кто отслеживает линию. К тому же, если переборщить, она просто перестанет отвечать на звонки неведомого мексиканского абонента. Даже лучше, когда говорит автоответчик. Он хотел одного — хоть на секунду услышать ее голос, и потому запись причиняла меньшую боль, чем ее живой отклик «Алло? Алло?», на который он не мог ответить.
117
Он говорил себе, что в прибрежной деревушке обосновался из-за мягкого климата и близости океана, подразумевавшего какой-то итог. Но истинная причина была в том, что кончились деньги. Он скитался уже больше года и устал. Устал от запаха дизельного топлива, устал засыпать сидя и, проснувшись, спрашивать попутчика: «Где мы?» Устал от роли недреманного ока справедливости. Поначалу это было даже забавно (зуд в кулаках лучше аллергического чиха, что охватывает шлюху в исповедальне), однако все вокруг настолько погрязло в пороке, что, на поверку, своими подвигами он лишь тешил собственное «я».
Центр всякого мексиканского села — громоздкая церковь, и его деревушка не была исключением. В обязанности Пфефферкорна входило подметать пол, натирать молельные скамьи, закупать провизию и помогать на кухне. В работе он весьма поднаторел. С помощью картофелины умел вывинтить из патрона лопнувшую лампочку, подладить охромевший стул.
Главным его делом было следить за колокольней. Он шугал птиц и летучих мышей. Соскребал помет. Смазывал петли. Распутывал веревки. Утомительная работа окупалась колокольным звоном, застававшим его за чтением или на прогулке. Суетный человек слышал в нем лишь единую монотонную ноту, но внимательный слушатель различал тугое сплетение тонов и обертонов. Осознание своей сопричастности красоте наполняло Пфефферкорна удовлетворением, долго не исчезавшим и после того, как колокол смолкал.
За труды он получал несколько песо, двухразовую кормежку и право ночевать в бывшем угольном сарае — халупе шесть на девять футов с земляным полом и сетчатым окошком, не пропускавшим крупных насекомых. Он засыпал под шелест океана и пробуждался от оголтелого квохтанья кур, свободно разгуливавших по двору. Чайки и пеликаны, усевшиеся на изгородь, образовывали странную, прыгающую линию горизонта. Летом Пфефферкорн спал голый. Зимой падре выдавал ему пару одеял, а брат Мануэль укрывал брезентом жестяную крышу. Едва собиралась гроза, халупу обесточивали, и Пфефферкорн всегда держал под рукой фонарик. Вторая рубашка его висела на гвоздике. Вняв укорам предков, Пфефферкорн тайком снял с него распятие. В халупе умещались койка и его растущая библиотека — уложенные вдоль стены книги.
Первого числа каждого месяца он переводил деньги независимому книготорговцу в Сан-Диего. Ровно через три недели получал бандероль, адресованную Артуро Пимьента. Затея съедала почти все его жалованье. Он не скупился. На что еще тратить деньги? Заказ состоял из четырех книг в мягкой обложке, суливших неспешное приятное чтение. Одна — какой-нибудь классический роман, прочесть который все было недосуг. Другая по выбору книготорговца — дамы, отдававшей предпочтение современной беллетристике, которая получила благожелательные отзывы солидных рецензентов. Третья и четвертая варьировались. Пфефферкорн любил биографии, исторические и научно-популярные книги. Нынче, под Рождество, он выбрал детектив, который потом отдаст брату Мануэлю, шлифовавшему свой английский, и «Силу и славу» Грэма Грина, которую перечтет и подарит падре.
Не доев обед, Пфефферкорн укрылся в своем сарайчике. Повесил шляпу на гвоздь, сбросил башмаки и сел на койку, устроив бандероль на коленях. Пропустил бороду сквозь пальцы, растягивая сладость предвкушения. Пядью смерил посылку. Из-за пятой книги в твердом переплете объемистее обычной.
Существовал ритуал. Пфефферкорн начинал с обложки. Если имелась иллюстрация, он оценивал ее как произведение живописи: композиция, перспектива, динамичность. Если оформление было абстрактное, он прислушивался к своему настроению, возникшему от того или иного цвета. Интересно, соответствует ли оно содержанию книги? Ладно, поживем — увидим. Потом вслух читал тексты на клапанах, выискивая в них скрытый смысл и снисходительно прощая чрезмерность эпитетов. Затем открывал страницу с выходными данными и первым делом смотрел информацию Библиотеки Конгресса. Любовался аккуратным классификатором. Потом читал биографию автора, сметывая имена, организации, города и хвалебные отзывы в единое полотно. Умалчивание было всего красноречивее. Если писательница, выпускница престижного университета, лишь через десять лет издавала свой первый роман, было ясно, что за это десятилетие она пережила немало отказов. Другие авторы похвалялись ученой степенью, словно объясняя, почему так замешкались с книгой. Иные живописали свои тяготы, повествуя о времени, когда работали таксистами, разносчиками пиццы, официантами и судебными курьерами. Подразумевалось, что сама судьба уготовила им путь в литературу. Все это было понятно и простительно.
Потом он разглядывал фото, стараясь вообразить автора за завтраком или в очереди к врачу. Представлял, каковы он или она в роли брата, сестры, любовника, наставника, друга. Как автор звонит своему агенту, пытаясь рассказать о замысле, терявшем всякий смысл, стоило его облечь в слова. Представлял его огорчительное открытие: мысли разных людей не созвучны, и коли он хочет поведать свою историю, то надо сесть к столу, чтобы писать и переписывать, создавать и переделывать. Представлял смятение автора, когда тот понимал, что творение его никогда не будет в полной мере таким, каким виделось в мыслях. Писательство невозможно. Многие полагают, что книги — фабричные изделия, какие штампует гигантская машина. Вовсе нет. Книги пишут несовершенные люди. Именно ради их несовершенства и стоит читать эти сочинения. Перенося свое несовершенство на бумагу, они становились всемогущи. Книга — мягкая машина, которая превращает своего создателя в божество. Это невозможно, однако происходит каждый божий день.
Если невозможно писательство, думал Пфефферкорн, то чтение еще невозможнее. Кто читает искренне, отважно, сострадательно и бесстрашно? Кто так умеет? Слишком уж много допустимых трактовок, слишком велик провал между словом и мыслью: бездонная пропасть ненужного сочувствия.
118
Пятая книга имела красный библиотечный переплет и золотое тиснение. Нарушая ритуал, Пфефферкорн сразу открыл последнюю страницу.
Хотелось огорчиться, но огорчение предполагает долю неожиданности, а он вполне четко представлял, что его ждет. В исправленной версии «Василия Набочки», выпущенной Западнозлабским народным издательством, имелась финальная песнь неизвестного авторства. Не дождавшись противоядия, царь умирает, и убитый горем царевич Василий, отрекшись от престола, передает царские земли народу. Он ведет жизнь простого человека — возделывает поля и пасет коз, обретая спасение в ручном труде, — и в конце концов находит упокоение под чахлым деревом на лугах Западной Злабии. Тяжеловесное, поспешное и неумелое творение. Худшая разновидность агитпропа. Надуманный сюжет, смутные образы, ходульные персонажи.
Пфефферкорн смеялся до слез.
119
За три дня до Рождества он совершил паломничество. Автобус высадил его на пыльном перекрестке поселка в тридцати милях южнее его деревни. Он сходил на рынок и на площадь. Полюбовался фресками. С гордостью отметил, что его колокол лучше местного.
Проверил, нет ли слежки.
В глубине bodega отыскал таксофон.
Вставил карту.
Набрал номер.
Гудок.
Второй.
Когда-то они условились отвечать после четвертого звонка.
Третий.
— Алло?
Сердце ухнуло. Казалось, он втягивает воздух через соломинку.
— Алло, — повторила дочь.
Голос усталый. Тяжелый день? Хотелось ее утешить. Сказать: «Все будет хорошо. Давай я тебе помогу». Но он не мог этого сказать. И помочь не мог. Но только безмолвно молил ее не разъединяться. Не вешай трубку. Еще раз скажи «алло». Или молчи. Только не вешай трубку. Скажи что-нибудь. Скажи «вас не слышно». Скажи «перезвоните». Хоть что-нибудь скажи. Рассердись. Заори. Но говори.
Заплакал ребенок.
Она повесила трубку.
С минуту он не шевелился. Трубка оттягивала руку. Он осторожно вернул ее на место. Таксофон отдал карту. Он сунул ее в карман. И пошел ждать автобус.
120
Утром, когда он вернулся с рынка, его встретил брат Мануэль:
— К вам гость. Я попросил его обождать в ризнице.
Пфефферкорн отдал ему пакеты и прошел в церковь. Стукнул в дверь.
Встреча лицом к лицу.
— Привет, Янкель.
— Привет, Билл.
— Похоже, ты не очень удивлен.
— Теперь меня трудно удивить.
— Тебе идет борода, — сказал Билл. — Придает внушительности.
Пфефферкорн улыбнулся:
— Как ты?
— Для покойника неплохо. — Билл огляделся: — Ты хорошо устроился.
— Хочешь взглянуть?
— Не откажусь.
Прошли в сарайчик.
— Вполне отвечает моим запросам, — сказал Пфефферкорн. — Правда, очень не хватает швейцара.
— Зато есть священник.
— Верно.
Взгляд Билла задержался на книге в красном переплете, брошенной на койку:
— Кажется, я знаю, что это.
— Ознакомься.
Билл открыл последние страницы поэмы. Прочел финал и захлопнул книгу:
— Да уж, дерьмо.
Пфефферкорн кивнул.
— Сам-то что-нибудь пишешь?
— Нет, с этим я завязал.
— Жаль.
— Не жалей, — сказал Пфефферкорн. — Я не жалею.
— Ни капельки?
— Сказал все, что хотел.
— Очень уверенное заявление.
— Когда знаешь, не сомневаешься.
— Значит, быть посему.
Пфефферкорн кивнул.
— Снимаю шляпу, — сказал Билл. — Писатель, который умеет вовремя замолчать, — большая редкость.
Пфефферкорн улыбнулся.
— Карлотта шлет привет, — сказал Билл.
— Мой ей поклон.
— Просила сказать, что благодарна за письмо.
Пфефферкорн промолчал.
— Она не сказала, что в нем, но я понял, что ей оно очень важно.
Повисло молчание.
— Прости, — сказал Пфефферкорн.
— Все нормально.
— Я думал, ты умер. Прости.
— Что было, то прошло. — Билл кинул книгу на койку. — Прогуляемся?
— Охотно.
Пошли к океану. День выдался прохладный и пасмурный. Серые чайки закладывали круги, лишь слегка выделяясь на фоне серых облаков. Ободранные рыбацкие лодки лежали на песке, точно павшие солдаты. Ветер сеял солеными брызгами, ерошил волосы и заставлял шмыгать носом. Прошли с полмили. Зазвонил колокол, отбив девять полнозвучных ударов.
— Значит, вы опять вместе, — сказал Пфефферкорн. — Ты и Карлотта.
— И да и нет. Скорее говоря, нет. Этакая неопределенность.
— Что с тобой случилось? — спросил Пфефферкорн.
Билл пожал плечами:
— Сказал не то и не тому. Кто-то решил, что я стал ненадежен. Вслед за тем я оказался посреди Тихого океана. Барахтался пять с половиной часов. Крупно повезло, что какое-то судно меня подобрало. Жуткие солнечные ожоги. Долго не заживали.
— Чем ты их разозлил?
— Захотел написать книгу, — сказал Билл. — Настоящую.
— Да, Карлотта обмолвилась.
— Вот как.
— Говорила, ты работал над серьезным романом.
— Работал — слишком громко сказано. — Билл постучал себя по лбу: — Все еще тут.
— О чем книга?
— Ох, сразу не скажешь. О доверии. Дружбе. Любви. Творчестве. О непростых отношениях, давних и дорогих. Знаешь, сюжет еще не сложился.
— Сложится.
— Возможно. — Билл улыбнулся. — А может, и нет. Составная часть авантюры.
Только сейчас Пфефферкорн заметил, что Билл без бороды. Со студенческих времен он не видел его бритым.
— Тоже хорошо выглядишь, — сказал Пфефферкорн.
— Спасибо, Янкель.
Волны кидались им под ноги.
— Как вышло, что тебе не надо прятаться?
— Я долго прятался. Нашли. Они всегда находят.
— И?
— Наверное, им было неловко, что со мной так обошлись, и меня позвали обратно в команду. Даже бросили кость — пиши, что хочешь. Мол, начнем с чистого листа.
— Выгодная сделка.
— Есть закавыка.
— Следовало ожидать.
— Я должен доказать свою преданность.
Пфефферкон фыркнул:
— Логично. Как?
Чайки горласто спикировали на невидимую добычу.
— Уезжай из поселка, — сказал Билл.
Пфефферкорн странно улыбнулся:
— Что?
— Слушай меня. Ты должен уехать. Сегодня.
— С какой стати?
— И больше ей не звони.
Пфефферкорн замедлил шаг и повернулся к Биллу. Тот ухватил его за рукав и торопливо зашептал:
— Вот так они тебя нашли. На карте триангулировали все места, откуда ты звонил.
Пфефферкорн смотрел на него как на безумного.
— Никаких звонков, никаких книг, — шептал Билл. — Садись в автобус и уезжай. Ни с кем не общайся. Затаись, насколько удастся, а потом опять в автобус и все заново. — Он еще крепче вцепился в рукав. — Слышишь меня? Не завтра. Сегодня. Понимаешь? Ответь, чтоб я знал, что ты понял.
— Значит, приказали тебе.
— Я посмотрел расписание автобусов. Есть вечерний рейс. Сколько у тебя денег?
— Вот оно что. Назначили тебя.
— Ответь. Сколько денег?
Пфефферкорн восхищенно покачал головой:
— Невероятно.
— Замолчи и слушай.
— Фантастическая наглость… Невероятно.
— Послушай меня. Сосредоточься.
— Наверняка сказали об «оставленном хвосте».
— Ты не слушаешь.
— Хвост, который надо подчистить. Верно?
— Господи, Арт, какая разница? Не в том дело.
— Ну? И что ты ответил?
— Что я мог ответить? Сказал, все сделаю, и кинулся тебя предупредить. Ну давай, хоть на минуту соберись.
Пфефферкорн высвободился из его хватки, подбоченился и посмотрел на океан.
— Я не хочу уезжать, — сказал он. — Здесь мне нравится.
— Выбора нет.
— И потом, терпеть не могу автобус.
— Господи боже мой. Будь благоразумен.
— Давай сменим тему, хорошо?
— Сейчас не время…
— Я знаю, но говорить об этом не хочу. Понятно?
Билл вытаращился.
— Давай о чем-нибудь другом, — сказал Пфефферкорн.
Билл молчал.
— Вспомним старые деньки. — Пфефферкорн улыбнулся. — Было весело, да?
Билл не ответил.
— Пожалуйста, отзовись, — сказал Пфефферкорн.
Билл не сводил с него взгляда.
— Помнишь, я вел твою машину и нас тормознули? — спросил Пфефферкорн.
Лицо Билла чуть размякло.
— Ты помнишь?
— Не время вспоминать.
— Ответь, ты помнишь или нет?
Ветер стих, нахлынула тишина. Даже чайки смолкли.
— Если отвечу, ты меня выслушаешь? — спросил Билл.
— Просто ответь на вопрос.
Долгое молчание.
— Помню, — сказал Билл.
— Отлично. Превосходно. Ну и? Что было потом, помнишь?
— Как такое забудешь? Полгода от бардачка несло писсуаром.
— А помнишь историю с веслами на деревьях? О чем мы только думали?
— Черт его знает.
— Скорее всего, не думали вообще.
— Ты всегда думал, — сказал Билл. — Наверное, увидел в том какой-то символ.
— Я был вдрызг пьяный.
Билл широко улыбнулся. Пфефферкорн очень любил и всегда ждал эту улыбку. Сейчас в ней таилось отчаяние, но все равно он вновь почувствовал себя пупом земли. Не желая, чтобы она угасла, он задал новый вопрос:
— Что еще ты помнишь?
— Арт…
— Говори.
— Все помню.
— Правда?
— Конечно.
— Тогда рассказывай. Рассказывай все.
Шли вдоль берега. Рычал и плескался прибой. Колокол отбил десять ударов. Шли дальше. Плотный холодный песок сиял, словно танцпол. Колокол прозвонил одиннадцать раз. Память вела археологические раскопки, воссоздавая разрушенный облик прошлого. Песчаная коса уперлась в утес, нависший над океаном. Волны шарахались о камни, оставляя витые пенистые следы, похожие на лассо. Пфефферкорн и Билл привалились к источенной водой скале.
— Берлин, — сказал Пфефферкорн. — В два часа ночи ты вышел из комнаты.
— Раз ты говоришь…
— Хорош придуриваться.
— Ну помню, помню.
— Куда ты ходил?
— Встречался с девушкой, куда еще.
— Что за девушка?
— Мы познакомились в парижском поезде.
— Не помню никакой девушки.
— Ты дрых. Мы столкнулись у туалета. Поболтали и условились завтрашней ночью встретиться в парке возле дома ее тетки.
— Ничего не сказал, просто взял и смылся.
— Кончай, Арт. Что я должен был сказать?
— Боялся, что я разболтаю Карлотте?
— Мысль мелькнула.
— Неужели ты думал, я тебя продам?
— Говорю, мелькнула.
— Пусть я завидовал, но я же не сволочь.
— Я знал про твои чувства к ней.
— И что?
— Подумал, ты кинешься ее защищать.
— А как насчет моих чувств к тебе? — спросил Пфефферкорн.
Помолчали.
— Ты меня любил, — сказал Билл.
— То-то и оно, пропади ты пропадом, — сказал Пфефферкорн.
Помолчали.
— Прости. Надо было сказать.
— Да уж.
— Извини. Пожалуйста.
— Ладно, проехали, — сказал Пфефферкорн. — Карлотте признался?
Билл кивнул.
— Рассердилась?
— Слегка. Знаешь, у нас были не те отношения.
Пфефферкорн не стал уточнять, что значит «не те».
— Интересно, а что ты подумал насчет моего ночного ухода? — спросил Билл.
— Не знаю. Секретное задание.
Билл засмеялся:
— Вынужден огорчить.
Помолчали. Прилив поднимался.
— По телефону я слышал, как плачет ребенок, — сказал Пфефферкорн.
Билл кивнул.
— Мальчик, девочка?
— Мальчик, — сказал Билл. — Чарльз.
— Чарльз, — повторил Пфефферкорн.
— Они зовут его Чарли.
— Мне нравится.
Помешкав, из нагрудного кармана Билл достал маленькое фото.
Пфефферкорн разглядывал внука. На деда не особо похож. Конечно, дочь-то больше пошла в мать. Волосы темные, выбились из-под лыжной шапочки. Глаза голубые, но это ничего не значит. Дочь тоже родилась синеглазой, а потом стала кареокой красавицей. Все меняется.
— Он прелесть, — сказал Пфефферкорн.
Билл кивнул.
— Есть второе имя?
Билл опять помешкал.
— Артур.
Помолчали.
— Можно оставлю? — спросил Пфефферкорн.
— Да, это тебе.
— Спасибо.
Билл кивнул.
— Значит, ты ее видел?
— Нет, но наслышан.
— И как она?
— По-моему, справляется. Конечно, тоскует по тебе. Однако живет своей жизнью.
— Другого и не надо. Правда, я совсем не в восторге, что оставил ее с ним.
— Думаешь, найдется такой, кто приведет тебя в восторг?
— Вряд ли.
— Ну вот.
Пфефферкорн кивнул. Махнул снимком:
— Еще раз спасибо.
— Пожалуйста.
Пфефферкорн спрятал фото в карман.
— Ты хороший писатель, — сказал он. — И всегда был.
— Врать-то зачем?
— Я не вру. У тебя талант.
— Приятно слышать.
— Прими как комплимент.
— Ладно.
Помолчали.
— Вот чего я не пойму насчет этой сделки, — сказал Пфефферкорн. — Ты же вроде как умер?
Билл кивнул.
— И вдруг выпускаешь новую книгу?
— Под своим настоящим именем.
— Ну наконец-то! — рассмеялся Пфефферкорн.
— Удивлюсь, если продажа превысит дюжину экземпляров.
— Но ведь ты пишешь не ради тиража.
— Нет.
— И все же, зачем им это? — спросил Пфефферкорн. — Какая выгода?
— Возможно, это моя награда за тридцатилетнюю службу.
— Брось! Даже я знаю, что их это не колышет.
— Другого объяснения нет.
Пфефферкорн задумался.
— Все-таки лучше, чем золотые часы.
— И гораздо лучше, чем стать утопленником.
— Как сказать. Кто твой издатель?
Билл усмехнулся.
— Предположим, ты выполнишь… — сказал Пфефферкорн.
— Что выполню?
— Свою часть сделки.
— Кончай ты!
— Предположим. Как они узнают, что ты все исполнил?
— Узнают.
Пфефферкорн ждал ответа.
— Они наблюдают, — сказал Билл.
— И сейчас?
Билл кивнул.
— Откуда?
Билл повел рукой. Отовсюду.
— Значит, они точно так же узнают, что ты не выполнил приказ и я сбежал.
— Ну хоть попробуй.
— Зачем? Ведь они узнают. Пойдут по следу и рано или поздно поймают, даже если в землю зароюсь. А с тобой что будет?
Билл промолчал.
— О чем и речь, — сказал Пфефферкорн.
Долго молчали.
— Соглашайся, — сказал Пфефферкорн.
— На что?
— На сделку. Соглашайся.
— Не валяй дурака.
— Я бы согласился.
— Неправда.
— Откажешься — обоим конец.
— Не обязательно.
— Меня найдут. Сам же сказал. Они всегда находят.
— Не найдут, если меня послушаешься.
— Никаких звонков.
— Да.
— Никаких книг.
— Да.
Пфефферкорн покачал головой:
— Невозможно.
— Все очень просто. Не покупай телефонную карту. Не покупай книги.
— А я говорю, совсем не просто. Пока она там, это невозможно.
Билл промолчал.
— Не глупи, — сказал Пфефферкорн. — Если не ты, кто-нибудь другой.
Билл промолчал.
— Пришлют кого-то чужого. Не хочу.
Билл промолчал.
— Считай это моим условием. Может, чего и выйдет.
— Заткнись, а?
— Что важнее: чтобы именно ты это сделал или чтобы я просто сгинул?
— Я не желаю об этом говорить.
— Вопрос существенный, — сказал Пфефферкорн.
Билл промолчал.
— Надеюсь, второе.
— Заткнись.
— Скоро заткнусь. Помнишь, что ты сказал в сарае?
Билл не ответил.
— Писатель, который умеет вовремя замолчать, — большая редкость. Это про меня.
— Господи боже мой! Это не метафора жизни!
Пфефферкорн достал письма, которые всегда носил с собой. Листки обрели округлость ляжки и вобрали ее тепло.
— Это тебе, — сказал он, разлепляя страницы. — Сейчас можешь не читать.
— Арт…
— Вообще-то, даже лучше, если после прочтешь. А это — дочери. Обещай, что она его получит.
Билл не шелохнулся.
— Обещай, — повторил Пфефферкорн.
— Не собираюсь я ничего обещать.
— Ты задолжал мне услугу.
— Ничего я тебе не должен, — сказал Билл.
— Черта с два.
Ударил церковный колокол. Раз.
Пфефферкорн помахал письмами:
— Обещай, что она его получит.
Два, три.
— Не век же тебе со мной сидеть.
Четыре, пять. Пфефферкорн засунул письма Биллу в нагрудный карман. Обмахнул одежду, оглянулся на поселок. Шесть, семь, восемь. Посмотрел на океан. Девять. Пошел к воде, чувствуя на себе взгляд Билла. Десять. Потянулся. Одиннадцать. Раз-другой присел. С двенадцатым ударом вошел в воду.
— Янкель.
Пфефферкорн брел против волн. Колокол смолк, но эхо его еще звенело.
— Вернись.
Вода дошла до колен.
— Арт.
Высокое небо — чистый колонтитул, горизонт — литерная строка. Оглянувшись, Пфефферкорн улыбнулся и крикнул, перекрывая шум волн:
— Смотри, чтоб книга вышла чертовски хорошей!
Пфефферкорн обнял океан.
121
Он плыл.
Крики и всплески остались далеко позади, а потом сгинули вовсе. Вода перестала сопротивляться, он плыл, один. Никому его не догнать. Он миновал береговую излучину. Обжигало легкие. Сводило ноги. Миновал рыбацкие лодки. Когда берег исчез, он перевернулся на спину, и течение понесло его в бескрайний океан.
Он думал, что утонет. Нет. Он дрейфовал. Вода перекатывалась через грудь, затекала в уши. Солеными слезами щипала глаза, будто этим плачем наоборот он вбирал в себя мировую скорбь. Хотелось пить. Текли часы. Солнце достигло зенита, а затем неспешно полетело вниз, словно бомба в замедленной съемке. Небо стало соборным куполом. Пала ночь. Он кружил под кружащими созвездиями. Настало утро, солнце палило, будто карая. Кожа на лице размякла. Вздулись волдыри, но он все плыл. К ночи жажда исчезла, желудок умолк, а сам он усох, точно экспонат в банке, одновременно грузный и невесомый. Боль отстала. Шло время. Солнце вставало и падало, вставало и падало. Одежда его истлела. Он плыл голый, как младенец.
Потом он стал меняться. Вначале изменились ощущения. Он больше не чувствовал своего тела. Было грустно, словно простился со старым добрым другом. Но пришло утешение. Он чувствовал нечто новое, его превосходившее. Земная атмосфера стала покровом. Он улавливал зыбь от далекого судна. Щекотку ламинарии. Скольжение сардин. Тычки акул. Шершавое чирканье бакланьего крыла. Теперь он иначе слышал. Понимал беседу китов. На неизмеримой глубине подслушивал секреты камбалы. Будто став камертоном самой жизни, он ей отдался, распахнувшись навстречу всему живому. Первыми поселились водоросли. Потом на спине и ногах пристроились морские желуди. К ним присоседились улитки-блюдечки. Мидии стали его усами, а топляк и всякий мусор — его короной. Пальцы его выпустили ниточки руппии. На спине и плечах кораллы возвели города, в которые потянулись морские черви и рачки, актинии и рыба-клоун, губаны, спинороги и зебрасомы. В пупке плодились крабы. Угри свернулись под мышками. Он стал категорией. Он стал основой. Минералы залегли меж пальцев рук и ног. Захватили голени. Срастили ноги. Он отвердел и стал монолитом. Он разрастался. Он привечал. В нем появились пещеры и фиорды. Пилоты низко летевших самолетов уже принимали его за песчаную отмель. Он начал влиять на приливы и отливы. Органические вещества, укрывшие его грудь, преобразовались в плодородную почву. К животу его прибило кокос, из которого выросла пальма. Альбатрос обронил семена. Из них пробились полевые цветы.
Переменившийся ветер подогнал его, средоточие трепетной и пышной жизни, ближе к берегу, откуда он виделся огромной, приветственно вскинутой рукой. Первыми его заметили рыбаки. Пошла молва о его природной красоте. Геологи спорили, как его обозначить. Казалось, ему хорошо там, где он есть. Предприимчивая компания организовала экскурсионные туры. Во избежание губительных последствий туристический десант ограничивали: за раз не более двадцати персон. От него остались одни глаза, что смотрели изо всех уголков этой суши, сотворенной из многих слоев, живых и мертвых. Туристы смотрели ему в глаза, вопрошая: это он? И получали ответ: да, он. Тогда они расстилали одеяла и устраивали пикник. Загорали на его берегу. Дети строили песочные замки и плескались на его мелководье. Проплывали стаи резвящихся дельфинов. Всем было хорошо.