Робин позвонила в семь часов и сказала, что едет ко мне. Через полчаса она стояла перед моей дверью. Ее волосы были зачесаны назад и заплетены во французскую косу, которая подчеркивала нежные, точеные линии ее шеи. В ушах черные серьги-слезинки, платье из хлопчатобумажной ткани спокойного розового цвета обтягивало бедра. В руках она держала пакеты с едой из китайского ресторана.

Когда мы жили вместе, китайская еда была намеком на обед в постели. В те добрые старые времена я отводил Робин в спальню подчеркнуто элегантно. Но два года раздельной жизни и примирение, которое все еще находилось на неопределенной стадии, нарушили мои привычки. Я взял пакеты, положил их на стол в столовой и легко поцеловал Робин в губы.

Она обняла меня, прижала рукой мою голову и продлила поцелуй.

– Надеюсь, ты не возражаешь, если мы никуда не пойдем? – спросила Робин, когда мы ослабили наши объятия для передышки.

– Я сегодня и так весь день был в разъездах.

– Я тоже. Перевозила инструменты в отель, где живут те ребята. Они хотели, чтобы я осталась на вечеринку.

– Вкус в отношении женщин у них лучше, чем в отношении музыки.

Она рассмеялась, опять поцеловала меня, отстранилась и изобразила преувеличенно неровное дыхание.

– Ну, мы отдали достаточную дань гормонам, – заявила Робин. – Все главное должно делаться в первую очередь. Давай разогрею еду, и мы устроим домашний пикник.

Она отнесла продукты в кухню. Я держался в стороне и наблюдал, как она двигается.

Платье было выдержано в стиле «красотка родео» – множество кожаной бахромы и старые кружева вокруг шеи. На ногах сапожки до щиколоток, каблуки которых резко стучали по полу кухни. При каждом движении коса раскачивалась из стороны в сторону. Впрочем, как и все тело, но я поймал себя на том, что смотрю только на ее косу. Не такая длинная, как у Синди Джонс, и рыжеватая, а не темно-каштановая, но эта коса заставила меня опять думать о больнице.

Робин сложила пакеты на кухонный стол, начала что-то говорить и заметила, что я не последовал за ней в кухню. Глядя через плечо, она спросила:

– Что-нибудь случилось, Алекс?

– Нет, – солгал я. – Просто восхищаюсь.

Ее рука быстро коснулась волос, и я понял, что она нервничает. От этого мне опять захотелось поцеловать ее.

– Ты выглядишь превосходно, – проговорил я.

Она сверкнула улыбкой, от которой мне сдавило грудь, и протянула руки. Я вошел в кухню.

* * *

– Трудновато, – заявила она, пытаясь китайскими палочками для еды вязать волосы на моей груди.

– Лучше бы ты выразила свою преданность, связав мне свитер, а не превратив меня в него.

Она засмеялась:

– Холодное «му гу». Ничего себе угощение для гурманов.

– Сейчас вкусным бы показался и мокрый песок на тосте, – сказал я, лаская ее лицо.

Положив палочки на ночной столик, она придвинулась ближе. Наши потные бока прилипли друг к другу и при движении напоминали звук трущегося влажного пластика. Робин сделала из ладони планер и запустила его вдоль моей грудной клетки, едва касаясь кожи. Приподнявшись, она прижалась своим носом к моему, потом поцеловала мою грудь. Ее волосы все еще были заплетены в косу. Пока мы занимались любовью, я держался за нее, пропуская гладкий канат между пальцев, и отпустил только тогда, когда перестал владеть собой, боясь причинить боль Робин. Несколько курчавых прядей расплелись и щекотали мне лицо. Я пригладил их и потерся носом под ее подбородком.

Она приподняла голову. Еще немного помассировала мою грудь, остановилась, рассматривая что-то, и обвила вокруг пальца волосок:

– Гм-м.

– Что?

– Седой волос – занятно.

– Прелестно.

– Да, именно, Алекс. Ты мужаешь.

– Как это понимать? Как эвфемизм сегодняшнего дня?

– Как истину, доктор. Время – это сексуальный шовинист: женщины угасают, мужчины становятся подобны коньяку – чем больше срок выдержки, тем выше качество. Даже типы, которые не были особенно приятны в молодости, получают вторую возможность быть мужчинами, если не позволяют себе опуститься окончательно. А те, что были восхитительны – как ты – с самого начала, действительно способны сорвать крупный банк.

Я изобразил возбужденное дыхание.

– Я говорю серьезно, Алекс. Возможно, ты приобретешь крутой и мудрый вид, как будто тебе действительно понятны тайные пружины жизни.

– Это к разговору о лживой рекламе.

Робин обследовала мои виски, нежно поворачивая своими крепкими пальцами мою голову и роясь в волосах.

– Это идеальное место для начала посеребрения, – сказала она менторским тоном. – Максимум элегантности и мудрости. Гм-м, ничего нет. Пока я ничего не вижу. Всего один маленький волосок здесь, внизу. – Прикасаясь ногтем к волосу на груди, она зацепила мой сосок. – Очень жалко, но ты все еще незрелый юноша.

– Милая моя, давай-ка повеселимся.

Она опустила голову на подушку и просунула руку ниже, под одеяло.

– Ну ладно, – проговорила она. – Кое-что можно сказать и в пользу незрелости.

* * *

Мы перешли в гостиную и прослушали несколько записей, которые Робин привезла с собой. Новая запись Уоррена Зивона, бросающего холодный свет на темные стороны жизни, – целый роман в миниатюре. Техасский гений по имени Эрик Джонсон, который вытворял на гитаре такие чудеса, что мне захотелось сжечь свои инструменты. Молодая женщина по имени Люсинда Вильяме с красивым надтреснутым голосом и текстами песен, которые шли прямо из сердца.

Робин свернулась калачиком у меня на коленях и еле слышно дышала.

Когда музыка закончилась, она спросила:

– У тебя все в порядке?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– Ты какой-то слегка встревоженный.

– Я не хотел, чтобы это было видно, – сказал я и удивился, как она смогла заметить.

Робин выпрямилась и расплела косу. Завитки спутались, и она стала разъединять пряди. Взлохматив волосы, она спросила:

– Хочешь что-нибудь рассказать?

– На самом деле ничего особенного. Просто работа. Тяжелый случаи. Возможно, я слишком зациклился на нем.

Я ожидал, что на этом она окончит расспросы, но она продолжала:

– Это врачебная тайна, да? – В вопросе звучало некоторое сожаление.

– В общем-то, да. Я только консультант, но мне кажется, что этим случаем могут заинтересоваться органы правосудия.

– О, так вот в чем дело.

Робин дотронулась до моего лица. Ей хотелось знать больше.

Я рассказал ей историю Кэсси Джонс, опуская имена и подробности. Когда я закончил, она спросила:

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Я готов выслушать предложения. Я попросил Майло проверить прошлое родителей и медсестры и прилагаю все усилия, чтобы разобраться в этих людях. Беда в том, что нет ни клочка настоящих доказательств, только догадки, а догадки немного значат с юридической точки зрения. Единственное, за что можно зацепиться, это за ложь матери девочки – она наврала мне, что во время службы в армии пострадала от эпидемии гриппа. Я позвонил на военную базу и выяснил, что никакой эпидемии не было и в помине.

– Зачем ей было врать?

– Затем, что, возможно, она пытается скрыть настоящую причину увольнения из армии. Или, если она Мюнхгаузен, ей просто нравиться лгать.

– Мерзко, – вздохнула Робин. – Человек вытворяет такое со своим собственным отпрыском. Да и вообще с любым ребенком... Как себя чувствуешь после возвращения в эту больницу?

– Несколько гнетущее впечатление. Как при встрече со старым другом, который окончательно опустился. Это место кажется мне каким-то мрачным, Роб. Боевой дух упал, деньги уплывают быстрее, чем всегда, большинство прежних лечащих врачей ушли из больницы. Помнишь Рауля Мелендес-Линча?

– Специалиста по онкологии?

– Ага. Больница, по сути, была его домом. Я видел, как он переносил кризис за кризисом и продолжал трудиться. Даже он ушел. Работает где-то во Флориде. Кажется, все старшие специалисты покинули больницу. Я не встречаю в коридорах ни одного знакомого лица. Все молодые. А может быть, просто я старею.

– Становишься зрелым, – поправила Робин. – Повторяй за мной: зре-лым.

– А я полагал, что я незрелый.

– Зрелый и незрелый. В этом секрет твоей привлекательности.

– Кроме всего этого, нас не обходит стороной и проблема уличной преступности. Медсестры избиты и ограблены... Пару ночей назад на одной из больничных стоянок было совершено убийство... Убили врача.

– Я знаю. Слышала по радио. Я тогда еще не знала, что ты вернулся в больницу, а то бы с ума сошла.

– Я был там в тот вечер.

Ее пальцы впились в мою кисть, но вскоре ослабли.

– Да, ничего себе, успокоил... Будь осторожен, хорошо? Как будто мои слова могут что-то изменить.

– Могут. Я обещаю.

Она вздохнула и положила голову мне на плечо. Мы сидели молча.

– Я буду осторожен. Обещаю. Старики не могут позволить себе быть беспечными.

– О'кей, – немного погодя сказала Робин. – Значит, вот почему ты такой унылый. Я думала, может быть, дело во мне.

– В тебе? Почему?

Она пожала плечами:

– Все, что произошло. Так много изменилось.

– Ни в коем случае, – запротестовал я. – Ты – светлый лучик в моей жизни.

Она прижалась поплотнее и положила руку мне на грудь.

– Ты только что сказал, что больница кажется тебе мрачной. Я всегда думала о больницах именно так.

– Западная педиатрическая была другой. Она была... полна жизни. Все в ней сливалось воедино, как в чудесном живом организме.

– Уверена, что так оно и было, Алекс, – мягко возразила Робин. – Но, если вдуматься, какой бы жизнерадостной или заботливой ни была обстановка в больнице, это всегда место, где происходит смерть, не так ли? Как только при мне произносят слово больница, мне всегда вспоминается мой папа. Лежащий там, окруженный трубками, исколотый и беспомощный. И мама, зовущая медсестру каждый раз, как он застонет. На самом деле до него никому уже не было дела... По-моему, раз В вашей больнице лечат только детей, от этого она становится еще хуже. Ибо что может быть хуже, чем страдания малышей? Я никогда не понимала, как ты мог так долго работать там.

– Просто ты создаешь вокруг себя щит, – объяснил я. – Выполняешь свою работу и допускаешь ровно столько эмоций, сколько нужно, чтобы принести пользу пациентам. Это вроде той старой рекламы зубной пасты: «Невидимый щит».

– Может быть, это-то и беспокоит тебя. Вернувшись обратно после стольких лет, ты обнаружил, что твой щит исчез.

– Вероятно, ты права, – мрачно проговорил я.

– Хорош получился бы из меня психотерапевт, – пошутила Робин.

– Нет-нет. Хорошо, что мы заговорили об этом.

Она прижалась ко мне:

– Спасибо, даже если это неправда. И я рада, что ты рассказал мне о том, что тебя тревожит. Раньше ты не имел привычки говорить о своей работе. В тех немногих случаях, когда я пыталась начать разговор, ты менял тему, и я понимала, что тебе этого не хочется, поэтому и не приставала. Я знала, что отчасти это была врачебная тайна, но мне не нужно было знать все страшные подробности, Алекс. Я просто хотела понять, с чем тебе приходится иметь дело, чтобы, если нужно, поддержать тебя. Думаю, ты всего-навсего старался оберегать меня.

– Может быть. Но, если говорить честно, я никогда не знал, что тебе хотелось слушать о моей работе.

– Почему ты так думал?

– Казалось, что ты всегда – как бы это сказать – парила в высших сферах.

Робин рассмеялась:

– Да, ты прав. Меня никогда особенно не интересовали всякие шуры-муры. В общем-то, когда мы познакомились, мне не слишком нравилось именно то, что ты был психологом. Правда, это не помешало мне бесстыдно бегать за тобой. Но меня действительно поразило, что я увлеклась психотерапевтом. Я ровным счетом ничего не знала о психологии, никогда даже не занималась этой наукой в колледже. Вероятно, из-за папы. Он всегда проходился по поводу полоумных психиатров, называл их нечестными врачами. Вечно говорил о том, что те, кто не работает своими руками, не могут заслуживать доверия. Но когда я узнала тебя поближе и увидела, как серьезно ты относишься к своей работе, я смягчилась. Я пыталась понять тебя, даже читала некоторые из твоих книг по психологии. Ты знал об этом?

Я отрицательно покачал головой. Она улыбнулась:

– По ночам в библиотеке. Я обычно пробиралась туда, когда ты спал, но понять эти книги я не могла. «Режим стимуляции», «Теория познания». Более чем странный материал для такого лесоруба, как я.

– Ничего не знал об этом, – удивленно проговорил я.

Она пожала плечами:

– Мне было... неловко. Не могу сказать почему. Не то чтобы я хотела стать экспертом или чем-то в этом роде. Я просто хотела быть ближе к тебе. Я была уверена, что не смогла ясно дать тебе понять... что недостаточно выражала свою симпатию. Я хочу сказать, что надеюсь, мы сможем продолжать в том же духе и будем больше впускать друг друга в наш внутренний мир.

– Конечно, сможем, – согласился я. – Я всегда считал, что ты относишься ко мне с симпатией, просто...

– Я слишком была поглощена своими делами? Замкнулась в себе?

Робин подняла глаза и улыбнулась так, что у меня вновь перехватило дыхание. Крупные белые верхние резцы. Те, что я так любил лизать.

– Слишком сосредоточенна. Ты одна из тех, кто с головой уходит в искусство. Тебе нужна интенсивная концентрация.

– Слишком сосредоточенна, да?

– Точно.

Она расхохоталась:

– Точно то, что у нас явное стремление друг к другу, доктор Делавэр. Возможно, даже на химическом уровне – феромоны или как там еще?

– Что правда, то правда.

Она положила голову мне на грудь. Я гладил ее по волосам и думал о том, как она пробиралась в библиотеку и читала мои книги.

– Может, попробуем все сначала? – спросил я. – Ты вернешься ко мне?

Робин вся напряглась.

– Да. Господи, да.

Она выпрямилась, обхватила ладонями мое лицо и поцеловала. Села верхом мне на колени и крепко обвила руками мои плечи.

Мои руки пробежались по ее спине, я обхватил ее бедра и поднялся навстречу ей. Мы вновь растворились друг в друге, раскачиваясь и перекатываясь, молчаливые и сосредоточенные.

Она отстранилась, тяжело дыша. Я долго и с большим трудом переводил дыхание.

Перевернувшись на бок, я обнял Робин. Она прижалась ко мне влажным животом и приклеилась к моему телу. Мы долго лежали в таком положении. Я не отпустил ее даже тогда, когда она начала – как и всегда раньше – проявлять беспокойство и отодвигаться от меня.