Бракосочетание Исаака Каца и Фейгеле Лёв совершается в Староновой синагоге в полдень среды, дабы слияние новобрачных произошло в ночь на благодатно плодоносный четверг.

На помосте под хупой виновники торжества, их отцы, свидетели – величественный Мордехай Майзель и скромный Давид Ганц, братья и прочие родичи мужского пола. На скамьях благодетели, наперсники, светлые умы, сторож Хаим Вихс и финансист Яков Бассеви, делегации талмудистов из Кракова, Острога и Львова. Император прислал поздравительное письмо. Пергаментному свитку с золотой каймой и отменной каллиграфией предоставлено отдельное почетное место в первом ряду, где он покоится на подушке красного шелка.

В тесноте женской половины матери и родственницы по очереди заглядывают в смотровые оконца. Синагога так забита, что буквально трещит по швам.

В дверях исполин Янкель сдерживает толпу.

В праздничных нарядах люди пришли из дальних и ближних селений, дабы выразить любовь и почтение. Дюжины дюжин облепили крышу и свесились с карниза, надеясь хоть что-нибудь углядеть сквозь розетку. Сотни сотен снаружи приникли ухом к каменным стенам. Тысячи тысяч запрудили окрестные улицы: старые и молодые, немощные и здоровые, заклятые враги стоят впритирку, забыв ссоры, боясь пропустить звон разбитого бокала, возвещающий о завершении обряда.

Однако звон слышен аж до самой Заттельгассе, и ему вторит одобрительный рев неисчислимых глоток:

Мазел тов!

Запрет на публичные концерты временно снят, и девять оркестров наяривают девять разных мелодий. Народ притоптывает, свистит, хлопает в ладоши и распевает. Сумасшедшая какофония вдвое громче, когда Янкель расталкивает зевак у входа, дабы новобрачная пара могла с порога помахать своим обожателям, а затем уединиться в отдельной комнате.

В кои-то веки всего вдоволь: еды, питья и улыбок. Майзель и Бассеви об этом позаботились. Гетто превратилось в огромный банкетный зал под открытым небом – дощатые столы растянулись по всей Рабинергассе, ломятся от снеди. Приглашены все желающие, и народ подчищает блюда с маринованной морковью и фаршированными потрохами, заливными голяшками и картофельными клецками. Под сугробами хрена посверкивают целиком фаршированные щуки. Праздник подобен разгулу весны. Ребятня объедается медовыми калачами, отламывает марципан на розовой воде, горстями хватает вишни, моченные в пиве.

После пятнадцатиминутного уединения молодые вновь выходят к гостям, толпа встречает их криками и, рукавами утерев рты, пускается в пляс.

На помост ставят позолоченные стулья. Орда музыкантов, как-то сумевшая сговориться, дает жару, подхлестывая водоворот разлетающихся бород, черных сюртуков и ног, сбросивших башмаки и взлетающих к небу. Затейник Хазкиэль выводит свою труппу лицедеев, акробаты крутят сальто и строят высоченные пирамиды в четыре человека, храбрецы ловко жонглируют фруктами, факелами и бокалами.

В центре кутерьмы восседают Исаак и Фейгель; они аплодируют каждому номеру и, как дураки, ухмыляются толпе и друг другу.

Еще? Еще!

Веселье – святое дело, ибо нет важнее заповеди, чем дурачиться на радость новобрачной. Россыпь скрытых талантов. Всем известно, что Йомтов Глюк горазд починять телеги. Но кто бы мог подумать, что он еще и акробат? Кто знал, что Гершом Замза умеет плясать с бутылкой на голове?

Тон задает сам ребе, который то и дело присоединяется к танцорам, выделывает коленца, и Фейгель визжит от смеха. Весь красный, великий ребе падает на стул, но, чуть отдышавшись, вновь вскакивает и самозабвенно пускается в пляс, и так до самой ночи.

Еще!

Двери нараспашку, горят костры, все пьяные – гетто беззащитно. Однако ребе постановил, что нынче не будет дозора. Чтобы не нарушить дух веселья. Как аргумент, он цитирует Писание:

Бог защищает бедняков, Янкелъ.

Но привычка – вторая натура. Пока шумит веселье, она по краю обходит толпу. Узловатым языком трогает нёбо – новая привычка – и разглядывает незнакомые лица. Одни, увлеченные праздником, ее не замечают. Другие вперяют взгляд в землю, а потом шепчутся ей в спину:

Глянь, какой здоровенный.

Думают, она не слышит. Шум-то невообразимый. Но ее зрение и слух, некогда замыленные, обрели небывалую остроту. Стоя во дворе ребе, она слышит талмудические дебаты за окнами дома учения. Туманной ночью видит букашку, пролетевшую по небу.

Есть и другие неожиданные перемены.

Ауры: теперь она видит их у всех, с каждым днем четче. Утешительное открытие: аура бывает не только серой, но розовой, сапфировой, кремовой, землистой – всех бесконечных неуловимых оттенков страсти.

В палитре любовь счастливая и неразделенная, ненависть пылкая и закоренелая.

Соседская зависть, супружеская ревность, ребячья взбалмошность. Греховная радость новизны. Бездонная нужда, питающая бахвальство.

У каждого своя неповторимая аура, и сейчас улицы затоплены сияющим морем нравов, а она смакует ослепительное, невообразимое зрелище.

В конце Рабинергассе она заглядывает за перегородку, отделяющую мужской праздник от женского. Будь на ее месте любой другой мужчина, это сочли бы возмутительным нарушением приличий, но все знают, что исполин Янкель дурачок. Никто не заподозрит его в похотливом умысле.

Глаза ребецин сухи, она хлопает в ладоши в такт отдаленной музыке. Похоже, Перел смирилась с этим браком. Конечно, нелегко, когда одно твое чадо замещает другое. По бокам ребецин сидят ее дочери и невестка. Пустой стул в память о Лее.

Она ловит взгляд Перел, сквозь чад и шум они безмолвно переговариваются.

– Янкель! – Хаим Вихс тянет ее за накидку. – Тебя ребе зовет!

Ребецин улыбается и машет рукой: ступай, со мной все хорошо.

Вихс втаскивает ее в центр круга танцоров, где ее ждет ребе. С величайшей осторожностью она берет его за руки, и они пускаются в пляс. Ребе пыхтит, задыхается, по его длинному худому лицу струится пот, но, когда она пытается сбросить темп, он крепче прижимает ее к себе и, раскачиваясь, шепчет ей в грудь: «Не отпускай меня, не отпускай». Она слышит его разбитый голос и понимает, что не пот струится по его щекам. Это слезы.

Мучительно, что никак не ответить на его любовь. Проклиная себя (столб каменный!), она вскидывает голову и вот тогда-то замечает незнакомцев.

Их трое.

Все рослые, но тот, что посредине, просто гигант, на голову выше своих спутников и всех вокруг. Почти такой же громадный, как она. Стройный, как тростник; прищуренные глаза, над ушами пучки седых волос. Ветер полощет его балахон грубого полотна, который больше к лицу пещерному отшельнику, нежели пражскому горожанину.

Двое других здоровяки. Смахивают на дерюжные мешки с картошкой. Темноволосый гримасничает и топчется. Его краснорожий товарищ прячет ухмылку.

Казалось бы, странное трио гигантов должно привлечь всеобщее внимание, но, похоже, их никто не замечает. На задах толпы они высятся этакими очеловеченными деревьями. Но только они не люди. Не человеки. У них нет ауры. В буйстве красок, излучаемых гуляками, они окутаны холодной пустотой, безжалостной и безмятежной, от которой ее охватывает ужас, а перевязь во рту затягивается туже и туже, грозя разрезать язык, точно жила, рассекающая глиняный ком.

Они наблюдают за ней.

– Будет, Янкель, умоляю, довольно. – Голос ребе помогает очнуться.

Юдль выпускает ее из объятий и знаком велит преклонить колена. Она неохотно подчиняется. Теперь она спиной к незнакомцам, но чувствует, как ее накрывают их длинные незримые тени.

Ребе возлагает руки ей на голову. Он бросает взгляд за ее плечо, и лицо его каменеет.

Ребе тоже их видит.

– Все хорошо, дитя мое, – улыбается он.

С губ его струится благословение:

Да уподобит тебя Бог Эфраиму и Менаше.

Да благословит тебя Господь и сохранит тебя.

Да прояснит Господь лицо Свое для тебя и помилует тебя.

Да обратит Господь лицо Свое к тебе и дарует тебе мир.

Ребе целует ее в лоб:

– Умница.

Тепло пронизывает ее и клубочком сворачивается там, где должно быть сердце.

Музыканты вдарили мезинке. Хазкиэль протискивается сквозь толпу и вручает ребе метлу. А она отходит в сторону, выглядывая рослых незнакомцев. Их нигде нет.

– Врать не стану, я рада, что все закончилось, – говорит Перел.

Полторы недели после свадьбы, жизнь вернулась в нормальное русло. После праздничного неистовства улицы странно безлюдны и замусорены. Вечереет, спадающая жара окутала реку пеной клубящегося тумана. На берегу они набрали свежей глины и возвращаются домой.

– Пойми правильно, я рада за нее. Ты же знаешь.

Она кивает.

– Нынче просыпаюсь, а в доме так тихо. Юдль уже ушел, я прислушиваюсь к шагам Фейге. Вот же глупость, ведь я вовсе по ней не тоскую. Просто вспомнилось, как она крохой топотала. Дурь, конечно, но ничего не могу с собой поделать. Ну и пусть, верно? Я ее вырастила. Двадцать девять лет поднимала детей. Наверное, я вправе маленько себя пожалеть.

Она в ответ кивает, стараясь не расплескать глину. Я понимаю.

– Конечно, она же не в другой город уехала. – Перел смеется. – Ладно, хватит об этом. Нас ждет работа. Я обещала Фейге закончить новые блюда. Ничего страшного, успеем. Вот что мы сделаем: поработаем вместе. В конце каждого обхода заглядывай на чердак, бери, чего я наваяла, и неси на обжиг в кузню. Если что, будем работать всю ночь. Плохо, что ли? Только сначала заскочим домой, выгрузим глину.

Сворачивают на Хелигассе. В вечерних шорохах она различает знакомые домашние шумы Лёвов: шлепает мокрая тряпка – служанка Гиттель, позевывая, драит кухонный пол. Скребутся мыши, что живут под лестницей. Шипит очаг.

А из открытого окна кабинета доносится голос ребе, настойчивый и напряженный:

Я понимаю, понимаю, но…

Его перебивает голос, похожий на осипший гудок. Услышав его, она замирает как вкопанная.

Говорить не о чем. Мы пошли вам навстречу и дали неделю на праздник.

Плюс еще несколько дней, добавляет другой голос – галька, дребезжащая в кувшине.

– Янкель? – окликает Перел. – Чего ты?

Я это прекрасно знаю и невыразимо вам благодарен, говорит ребе. Но поверьте, еще не время. Он нам нужен.

Она, поправляет галечный голос.

Ваши братья и сестры весьма недовольны, гудит первый голос.

Заклинаю вас, говорит ребе. Нам нужно еще немного…

Больше нисколько.

Пальцы Перел стискивают ее руку.

Вступает новый голос, бархатистый и сочувственный, но не менее твердый:

Прошло два года.

И все эти два года у нас царил покой, говорит ребе. Заберете его…

Ее! – рявкает галечный.

…и покоя не будет. Я ручаюсь.

За всякое зло воздастся в свой срок и в своем месте, отвечает гудящий.

Но если можно его предотвратить…

Я знал, что так и будет, вмешивается галечный. Ведь я говорил, а?

Мы не занимаемся предотвращением, говорит гудящий. Это не дано ни вам, ни нам.

Я говорил, что он к ней прикипит, и нате вам.

Если тянуть, будет только больнее, говорит бархатистый.

Баланс справедливости требует поправки, говорит гудящий.

Перед не шевельнется. Тоже слушает.

Куда он отправится? – убито спрашивает ребе.

Она, поправляет галечный. Вас это не касается.

Туда, где она нужнее, говорит бархатистый.

Первобытный позыв бежать подобен накатившей дурноте. Но убежать не получится – пальцы Перед легонько стиснули запястье и держат ее, точно якорь.

Да будет так, говорит ребе.

Она глядит на Перед, ища в ней отсвет печали – ведь их совместная жизнь закончилась. Но зеленые глаза ребецин неотрывно смотрят на окно, она что-то прикидывает.

– Ступай за мной, – говорит Перед.