Всю дорогу до шула ее преследует видение рослых незнакомцев – их жуткая безмятежность.
Взбираются на чердак. Короб с глиной она ставит возле гончарного круга. Перел достает инструменты, закатывает рукава.
– Ах, чтоб меня! Воды-то нет.
Очумелая, она машинально берет ведро и шагает к лестнице.
– Стой! – кричит Перел.
Она замирает.
– Тебе нельзя на улицу, – объясняет Перел. – А сюда им вход заказан. Понимаешь, Янкель? Здесь тебе ничто не грозит, я ручаюсь.
Она кивает. Воистину, ребецин непредсказуема.
– Их-то можно не опасаться. Юдль не знает, что ты здесь бываешь, верно? Он тебя не спрашивал про чердак?
Она качает головой.
– Хорошо. – Перел спускает рукава и берется за ведро. – Я быстро.
Она расхаживает по чердаку, под ногами стонут половицы.
Я говорил, что он к ней прикипит, и нате вам.
Их-то можно не опасаться.
Вновь видения: кивающий трибунал, черно-белое пламя.
Одно дело за раз.
Смысл ясен и сокрушителен.
Рослая троица не опасна.
Опасен ребе.
Тот, кто был ей вместо отца, кто благословил ее как сына.
Что у них за власть над ним, раз они могут обратить его против нее? Точно кающийся грешник, она рвет на себе волосы и бьет себя в грудь, подавляя желание бежать куда глаза глядят.
Темнеет абрис чердачной двери, из багрового превращаясь в угольно-черный. Перел слишком долго ходит за водой.
Она представляет, как ребецин, надрываясь, тащит тяжелое ведро. Мерещатся ужасы: рослые незнакомцы схватили Перел. Ей уготована страшная судьба? Ребе вступится? Наверняка. Он добрый, он любит жену.
Но ведь и ее он любит. По крайней мере, так говорил.
Но вот скрипит и хлопает входная дверь, сбивчивые шаги по каменному полу коридора, затем в женской половине. Словно кто-то несет неподъемную тяжесть. Задевает стулья. Взбирается на чердак. Все ближе.
– Янкель, это я.
Она выглядывает в люк. Появляется Перел. Втаскивает до краев полное ведро и сгибается пополам, упершись руками в колени. Отдувается.
– Уф, руки прямо отваливаются. Возьми ведро, а я пойду окунусь.
Вскоре Перел вновь появляется на чердаке, мокрые волосы облепили голову.
– Извини, что долго. Я надеюсь выиграть время.
Перел достает из кармана ключ от синагоги. Это ключ ребе. Потом достает второй, точно такой же.
– Я уговорила Хану Вихс отдать мне ключ ее мужа. На всякий случай. Велела молчать. Посмотрим, на сколько ее хватит. Никто не любит врать ребе, а наша Хана не шибко молчальница. Бедняга Юдль решит, что спятил, пока будет искать свой ключ… Ладно. – Перел хлопает в ладоши. – Соображаем, соображаем, соображаем. Все должно быть точнехонько, ошибаться нет времени. Так, надо освободить место. Помоги-ка.
По указке ребецин она сдвигает шкафы.
– Убери гончарный круг, он не понадобится. – Перед вновь закатывает рукава и подтыкает подол. Присев перед коробом, зачерпывает пригоршню глины, вываливает ее на пол и добавляет к куче еще четыре пригоршни. – Это мне, а это… – Перед шлепает по оставшейся глине, – тебе. Уйдет все, что есть. Знаешь, что делать?
Она неуверенно кивает.
– Ну? Чего ждем?
Доверившись ребецин, она переворачивает короб. Глина вываливается на пол.
Перед покусывает губу:
– Надеюсь, этого хватит. Ну давай, давай. Некогда рассусоливать.
Она повторяет то, что всякую ночь делала Перед: собирает глину в ком, выдавливая лишнюю воду, а потом шмякает комом об пол, удаляя воздушные пузыри. Жалобно похрустывают жуки, застрявшие в глине; наваливаясь всем весом, она мнет лепешку, складывает, переворачивает и снова мнет. Перед то же самое делает со своей лепешкой поменьше. Перекатывается серебрящаяся кожа, под ней волнуются мышцы. Время от времени Перед проверяет упругость глины.
– Помни: перемять так же плохо, как недомять.
Она тупо исполняет работу, стараясь не вспоминать слова ребе.
Да будет так.
– Ладно, хорошо. Теперь поделим на две кучи, сюда примерно столько… Ой, Янкель. Тебя трясет.
Перед берет ее дрожащие руки. Теплая глина сочится меж ладоней.
Она смотрит в блестящие зеленые глаза ребецин.
– Сам он не хочет, – говорит Перед. – Но у него нет выбора. Однако я этого не допущу. Верь мне, Янкель.
Она верит. Приходится. У нее больше никого не осталось.
Вновь за работу.
– Эту кучу раздели напополам. Одну половину сладь в прямоугольник, вот так. Из другой нарежь четыре полена. Два вот такой толщины, еще два чуть толще. Постарайся, чтоб вышли равной длины – примерно, не обязательно тютелька в тютельку.
Тем временем свою глиняную лепешку Перел скатывает в шар.
– Чудненько. Теперь клади полешки по углам прямоугольника. Вот-вот. Ничего, ничего, говорю же, точность пока не требуется. Я потом подправлю. Ну? Ты понял?
Она кивает. Накатывает восторг. И ужас.
Они лепят человека.
Перел ползает на четвереньках, сочленяя суставы, формируя впадины, кончиком ножа прорисовывая жилы, волосы, складки. Аура то полыхает на весь чердак, то меркнет. Как по волшебству, корявый прямоугольник преобразился в торс, неровные поленья превратились в изящные руки и длинные ноги – оплетенные мышцами, они напоминают витые свечи. Возникли холмы грудей, равнина живота, долина лона в густой поросли – изумительное женское тело.
Пронзает воспоминание.
Ее тело.
Работа над лицом требует терпения, любви и милосердия. Вылепляя раковину уха, Перел не гнушается согнуться в три погибели и балансировать, опершись на локоть. Открыты ноздри, губы разлепляются, готовясь вдохнуть. Чело слегка нахмурено – след страшных снов, но твердый подбородок говорит о решимости их изгнать.
Она смотрит и вспоминает.
Ребецин покидает чердак, чтобы второй раз омыться. Вернувшись, оживленно потирает руки, обходит свое творение, в последний раз проверяя каждую мелочь, и остается довольна.
– Ты готов? – Перед садится. – Теперь ляг и положи голову мне на колени.
Она подчиняется, стараясь не задеть прекрасное глиняное изваяние.
Над ней склоняется улыбающееся лицо ребецин, перевернутое вверх тормашками:
– Спасибо тебе за все.
Тебе спасибо.
– Я буду скучать по тебе.
Я тоже.
– Ты всегда найдешь здесь приют. – Печальный смешок. – Хотя, конечно, до поры лучше держаться отсюда подальше. – Перед гладит ее по голове. – Это не больно и легко. Все равно что выловить ворсинку из молока.
Легкие прикосновения будто разглаживают бугристую голову, корявые уши. Глаза ее закрываются. Она уж и забыла, что такое сонливость. Чудесно – будто перышком нескончаемо падаешь с огромной высоты. От Перед полыхает жаром, лицо ее так близко, что между ними проскакивают искры, губы ее касаются ее губ, и она раскрывает рот. Она помнит предостережение, знает, что произойдет, но, доверившись, шире раздвигает губы и высовывает язык.
Узел ослабевает.
Потом вовсе распускается, она вздыхает, и сон окутывает ее, точно глиняная мантия.
– Ты явилась.
Оглушена, животу мокро, бухает сердце, звенит в ушах; она лежит навзничь, а перед глазами в младенческой мути двоится и расплывается сияющее лицо Перед.
– Как ты?
– Устала.
Шепот ее производит сногсшибательный эффект: ребецин заливается слезами вперемешку со смехом, потом обе смеются и плачут, дрожат и тискают друг друга в объятьях.
– Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, который даровал нам жизнь, и поддержал нас, и дал нам дожить до этого времени.
– Аминь.
И во второй раз обе ошеломлены. Опять слезы, смех и объятья.
Перел помогает ей сесть.
– Сейчас я тебя выпущу, – говорит она. – Не грохнешься?
– Не грохнусь.
Шершавое платье корябает ей спину. Ой, она же голая. Сразу становится зябко. Пошарив по ящикам, Перел подает ей старый талес:
– Лучше чем ничего.
Она закутывается в шерстяной плат:
– Спасибо.
– Встать сможешь?
– Наверное.
Теперь они примерно одного роста; они равны – поразительно. Вместе они шаркают по чердаку, вялые ноги ее потихоньку набираются ума и силы, и вот уже походка ее изящна и легка. Она себя осматривает с ног до головы.
Голубые жилки на руках оттеняют бледность шелковистой кожи. Она растопыривает пальцы ног на пыльном полу, вздергивает плечи, качает бедрами. Все так привычно и удобно. Она трогает голову. Волосы. Длинные, густые, мягкие. Интересно, какого цвета? Как лен и земля, сообщает свет лампы. А глаза, какого цвета глаза?
Она бросается к ведру, падает на колени.
Перел подхватывает ее под руку:
– Тебе нехорошо?
– Нет, все в порядке.
У отражения глаза неясного цвета. А лицо еще красивее, чем она думала, – черты мягче, тоньше, нежели в глине.
– Ну как, нравится?
Она кивает. Еще бы не нравилось – такая красота. Но главное – это она, такой себя и помнит.
– Я копировала мою Лею, – говорит Перед.
Это необъяснимо. Но она знает, что сказать:
– Лея была красавица.
Молчание.
– Да, еще кое-что, – говорит Перед. – Тот узел на языке…
Она высовывает язык, трогает – гладкий, упругий, никакого пергамента. Ребецин мнется и краснеет, потом кивает.
На ее лоно.
– Надо было куда-то спрятать, – говорит Перед. – Он глубоко, не выпадет. Но ты все же поаккуратней.
– Ладно.
– Не делай такие глаза. Это источник жизни, а ты живой человек.
От благодарности сердце разбухает, в горле першит.
– У тебя есть имя?
Она улыбается. Конечно, есть.
Мое имя…
Какое?
– Меня зовут…
Молчание.
– Ну? – хмурится Перед.
– Мое имя…
Что за бред. Она вновь обрела свое тело. Свой голос. А в голове вертится мужское имя, под которым она жила. Янкель.
Память отхаркивает слова на забытом языке.
Ми ани? Янкель.
Кто я? Янкель.
Буквы меняются местами.
Новое имя. Она берет его, подправляет.
– Меня зовут Мая, – говорит она.
Перед облегченно вздыхает и улыбается:
– Чудесно. Приятно познакомиться, Мая.
Она не успевает ответить – снизу доносится грохот. Краткая тишина, потом слышен треск досок, сокрушаемых топором.
Ломают входную дверь.
Перед захлопывает крышку люка и хватается за шкаф:
– Подсоби.
Еще недавно Мая одним пальцем его бы сдвинула, а сейчас они вдвоем тужатся, загораживая чердачный люк. Через минуту слышны мужские голоса и скрип лестницы, под мощными ударами кулаков сотрясается пол.
– Переле! – Голос ребе полон отчаяния. – Ты там?
Перед хватает Маю за руку, на цыпочках они отходят от люка.
– Переле, отвори, прошу тебя!
Сдвинув засов, Перед распахивает скрипучую чердачную дверь. Внутрь врывается холод.
Внизу плывет брусчатка.
Ребецин стискивает ладони Маи:
– Беги.
Мая мешкает. Она еще не оклемалась, к тому же почти голая, а пальцы Перед – точно хватка десяти тысяч рук.
– Беги. – Перед выпускает ее ладони. – Во весь дух. Не останавливайся.
Мая встает на четвереньки и, высунув ногу наружу, нашаривает первую перекладину. Железо обжигающе стылое. Мая одолевает три перекладины, но потом ватные ноги срываются и она, вскрикнув, повисает на руках, чиркнув новеньким мягким телом о грубые кирпичи. Талес сваливается, выставляя ее напоказ всему свету. Сверху шипит Перед: давай, давай, скорее, и Мая нащупывает перекладину, продолжает спуск и не смотрит вниз, только на кирпичи перед собой, и, кажется, она молодцом, но тут слышит вопль Перед.
Мая поднимает голову.
Ребецин яростно машет руками – назад, назад!
Мая смотрит вниз.
Там стоит Давид Ганц.
Он явно ошарашен. Ну еще бы: подстерегал здоровенного мужика, а тут к нему спускается голая баба. На мгновенье все замерли. Потом, словно очнувшись, Ганц кидается к лестнице.
– Быстрее! – вопит Перел. – Давай!
Надо же, сейчас все отдала бы, чтоб на мгновенье вновь стать Янкелем. Ганц хватает ее за лодыжку, но робко – первый раз в жизни трогает незнакомую женщину, и Мая выдергивает ногу, а Ганц, вспомнив приказ, снова ее хватает, уже крепко, и что есть силы тянет вниз. Пальцы ее вот-вот разожмутся. Рехнулся он, что ли? Она же сорвется. Выходит, он того и хочет. Прикончить ее.
Хотя вон каркает: мол, слезай по-хорошему, никто тебя не тронет.
Знакомая песня.
Как же, слыхали.
Но сил нет, руки скользят, долго ей не удержаться.
Раз уж это неизбежно, пусть случится по ее воле.
Неплохой способ умереть.
Не впервой.
Она выпускает перекладину и отдается пустоте.
Мимо проносится перекошенная потная рожа Ганца, с неизмеримой высоты гулким эхом летят вопли Перел.
Но происходит нечто странное.
Булыжники мостовой, что летели навстречу, замедляют свой полет, будто она падает сквозь воду, потом сироп, потом стекло, а потом камни и вовсе замирают, а она, зависнув, над ними парит.
Смотрит на руки.
Рук нету.
Вместо них тончайшее трепетанье, и оно громко жужжит.
Ног тоже что-то не видно. Дабы убедиться, что ноги на месте, она ими шевелит и в изумлении понимает, что их не две, а шесть и все сучат как сами пожелают.
Смутно слышен голос Перел, та заклинает ее бежать, лететь, исчезнуть, истошно вопит Давид Ганц, ему вторят Хаим Вихс и ребе, но все они далеко, слов не разобрать, а ей не до них, она осваивает новый облик, и ее укрытое панцирем тело пронзает воздух, густой, как похлебка, какое пьянительное превращение. Мир громаден, мозаичен, удивителен, он будто собран из тысячи тысяч кусочков, и все они танцуют. Непривычно так смотреть, но вполне естественно. Земля растворяется в ничто. Легкость небывалая, и даже не понятно, что это значит – упасть.
Она воспаряет к звездам, Прага остается внизу.