Архивные вымыслы

Журналистов и пионерских лидеров, создававших легенду о Павлике Морозове, в последнюю очередь интересовала его подлинная жизнь. Они с воодушевлением рисовали к десятой годовщине пионерского движения яркий и убедительный образ пионера-героя. Во время подготовки к юбилею и в период, непосредственно следовавший за ним, появилось много статей, авторы которых сетовали на скудость героических образов в детской литературе и ставили перед писателями и журналистами задачу их найти. Таким образом, сложившиеся в советском обществе представления о героизме с первых же дней формировали образ Павлика в не меньшей степени, чем действительные обстоятельства его жизни. Впрочем, биография, написанная Соломенным, включает в себя некоторые подробности, выходящие за рамки распространенного в то время шаблона; в ней, к примеру, упоминается о белорусском происхождении мальчика. Тем не менее и этот нарратив носил глубоко литературный характер и содержал набор мотивов стандартной «мифологии обращения» раннесоветского периода. Последующие версии жизнеописаний Павлика, начиная с биографии Яковлева 1936 года и вплоть до пьес и рассказов 1970-х, тоже были условны, и их отличительные особенности определялись эволюцией использованных в них клише.

И произведения писателей, преследовавших чисто литературные цели, и якобы «документальные» сочинения, вроде статей в «Пионерской правде» и «Пионере», и книга Соломеина имеют мало общего с материалами следствия. Это, однако, не означает, что последние более достоверны: показания свидетелей часто противоречат друг другу, а порой носят откровенно фантастический характер. Следователи сочиняли свою версию, защищаясь от гнева вышестоящего начальства, считавшего, что провинциальные мужланы ведут дело слишком медленно и нерешительно. Местные работники униженно признавали свои упущения, пытаясь оправдаться в духе сталинской самокритики. Причем они, как это часто происходило в те времена, искали козлов отпущения среди нижестоящих. 1 октября 1932 года на заседании райкома партии Яков Титов был подвергнут резкой критике за то, что не уберег «покойного пионера Морозова» и не предпринял никаких мер, когда тот сообщил ему о преследованиях со стороны кулаков. Райком принял решение уволить Титова, а его личное дело передать в органы правосудия. Обороняясь от вышестоящего руководства, местные спецслужбы, комсомольские и партийные органы старались продемонстрировать, что понимали всю важность происходящего с первых же дней. В статье Павла Соломеина, напечатанной в свердловской пионерской газете «Всходы коммуны» 8 октября 1932 года, говорилось, что тавдинские власти узнали об убийстве с опозданием, поскольку в Герасимовке нет телефона, но, получив информацию, сразу же принялись за дело: «Заговорили все. Обсудили вопрос на бюро РК КМ. Потом были проведены митинги». Ясно, что Соломеин написал этот материал по заказу.

На самом же деле далеко не очевидно, что власти в Тавде с первых дней осознали, каким взрывоопасным окажется дело об убийстве братьев Морозовых. Прошло почти две недели, прежде чем в него вмешался «ответственный работник» местного уровня, а способ информирования о случившемся областного комсомольского руководства (была отправлена газетная вырезка), свидетельствует о том, что поначалу делу не придали особого значения. Это обстоятельство внушает серьезное сомнение в подлинности документов, датированных первыми числами сентября: в них явно читается стремление отобразить бурную деятельность. Так, местный инспектор Титов, обвинявшийся в «непринятии мер», по-видимому, особенно ретиво занимался ретроспективным изготовлением документальных свидетельств своей активности на начальном этапе следствия. Дело Н—7825 содержит недатированное «Заявление» Титова, в котором говорится, что «гражданин Павел Морозов» сообщил ему о конфликте из-за конской упряжи, произошедшем в 9 утра 26 августа 1932 года, то есть за неделю до убийства:

«Я уч. Инспектор 8 участка управланея РК милиции Титов принил протокол заявленья от гражданина Морозова Павла заложная показанея придупреждон по ст. 25 уко. 1932 г. 26 Авгу 9 часов дня я морозов Павел пришол к Морозову сиргею сиргевичу где досвоял седелком где миня морозов Данил миня избил и говорил что я тебя в лесу убью болше показать ничего немогу протокол состав записан верно прочытон мне в слух в чом подписуюсь Моро… протоко принял уч. Инсп. 8 участка Титов».

Под заявлением стоит подпись «Моро…», но она написана тем же ровным почерком (в принципе не свойственным Титову), что и сам текст заявления [63]Традиционная русская баня с паром по уровню влажности представляет собой нечто среднее между сауной и турецкими банями. Значительное число деревенских дворов, включая захудалые, имели баню, в которую традиционно ходили раз в неделю или раз в две недели. Такова идеальная картина, а в реальности опрос 1931 г показал, что более 50% деревенских детей не ходили в баню совсем и были «абсолютно грязные» (Бюллетень Наркомздрава. № 1 (1931). С. 35).
. В деле также содержится записка от 19 сентября, в которой говорится, что «жителю Герасимовки Морозову Павлу» было выдано направление в пункт оказания первой помощи в селе Малое Городище «для установления Телесных повреждений, т.к. таковой избит одним гр-ном, просьба осмотреть без очереди» [64]Хима Кулуканова заявила на допросе 16 октября [125], что ее отец (т.е. Сергей Морозов) до революции не раз привлекался за «хулиганство». (Под хулиганством понимался целый ряд общественных правонарушений, в том числе нарушение тишины и спокойствия в общественных местах, нанесение ущерба общественному или государственному имуществу и т.д.)
. Записка выдана герасимовским

сельсоветом, а на ее обороте Титов написал: «Морозов Павел невыехал насвидетельстьства вет (насвидетельствовать) врачу деревню гирасимовку попричыни про ненашли лошат как лошат была вполи уч. Инспектор 8 учаска Титов». Этот документ также датирован 19 сентября 1932 года [64об]. Похоже, Павлик вообще не сообщал об избиении. Однако к этому моменту уже начала формироваться его репутация активиста, согласно которой он должен был доложить об инциденте властям, а это, в свою очередь, обязывало местных чиновников либо представить соответствующие документы, либо признать свои упущения.

Помимо прямой подделки документов (другие примеры такого рода будут приведены ниже), достоверность материалов вызывает сомнение, в частности, из-за того, что, как только дело приобрело известность, к нему стали пристегивать все без разбора. В Архиве Свердловской области в Екатеринбурге, например, хранится впечатляющая фотография детского трупа, торжественно положенного на железный остов кровати. В описи этот снимок значится как фотография Феди Морозова, однако атрибуция не выдерживает никакой критики. В Герасимовке в ту пору кровать, как и безупречно чистые простыни, на которых лежит тело мальчика, была редкостью, тем более фабричного производства. Деревенские жители предвоенных лет вспоминают, что решительно все — от мыла до одежды и мебели — изготавливалось дома. В описи имущества Сергея Морозова значится матрац [57об], но не кровать. Герасимовские крестьяне по традиции спали на печи. Над кроватью, на которой лежит покойный мальчик, можно увидеть фотокарточку в рамке: на ней изображен вполне упитанный, хорошо одетый малыш. Несомненно, это тот же самый ребенок, только несколькими годами ранее: его ухоженный внешний вид и обстановка в комнате не имеют ничего общего с условиями жизни мальчика из бедной семьи в захудалой деревне середины 1920-х. Эта фотография интересна с точки зрения изучения традиции детских похорон в ранний советский период, но в качестве документального изображения Феди Морозова ее ценность равна нулю.

Таким образом, с одной стороны, дело замусорено документами, не имеющими к нему прямого отношения, а с другой, источников явно не хватает. В 1930-е годы существовала официальная процедура уничтожения протоколов, инструкций и проч. Ликвидация происходила под руководством тройки, состоящей из представителя райкома партии, сотрудника ОГПУ и секретаря, в обязанности которого входило собственноручное уничтожение бумаг. Вдобавок в 1932 году Уральский областной комитет партии спустил указание уничтожить все протоколы за предшествующий год. Помимо официальной процедуры ликвидации, многие материалы просто пропадали. Например, все доступные для читателей дела с отчетами спецслужб, находящиеся в партийном архиве, имеют множество потерь: часто отсутствуют первые страницы сводок и даже целые выпуски. Такая низкая степень сохранности документов, по-видимому, в равной степени является результатом как некомпетентности, так и сознательных попыток воспрепятствовать утечке информации. Партийные работники, для которых писались отчеты, едва справлялись со своими основными служебными обязанностями, не говоря уже о том, чтобы фиксировать для потомства подробности своей ежедневной деятельности, так что у них просто не было реальной возможности тщательно вести протоколы, отмечать получение инструкций и т.п.

В таких условиях трудно установить даже самые элементарные факты биографии Павлика. Два главных свидетельства его существования хранятся в герасимовском музее. Это справка, данная на основании метрической записи церкви села Владимировка, где сказано, что Павлик родился 14 ноября 1918 года, и школьная групповая фотография, на которой Павлик стоит в последнем ряду и выглядит довольно робким мальчиком с рассеянным взглядом. Вероятность того, что два эти документа настоящие, достаточно велика. Хотя сегодня доступна лишь поздняя копия справки, датированная 30 ноября 1965 года, подлинность этого документа не вызывает больших сомнений. Начало 1960-х, как и 1920-е годы, было временем яростной антирелигиозной кампании, так что при изготовлении свидетельства о рождении революционного героя церковь как место регистрации вряд ли стали бы упоминать. Школьная фотография, вероятнее всего, тоже настоящая. Павлик на ней настолько сильно отличается от принятого официального образа, что ее фальсификация выглядит маловероятной. И все же полностью исключить ошибку в идентификации (не тот мальчик, не тот класс или вообще не та школа) нельзя. Кроме того, музей содержит как минимум одну очевидную фальшивку — портрет Павлика с матерью представляет собой скорее плод фантазии художника, нежели документальное изображение.

Устная история, содержащая в целом кое-какие полезные сведения об общей атмосфере, в которой разворачивалась история Павлика, ставит перед нами не меньше вопросов, чем письменные документы. Убийство произошло очень давно, и совсем немногие из тех, кто имел непосредственное отношение к семье мальчиков и к той эпохе в целом, остались в живых. Двое из них — Мария Сакова (сестра Анастасии) и Дмитрий Прокопенко (сын Василия) — рассказали мне в 2003 году совершенно противоположные вещи о семье Морозовых вообще и о Павлике в частности. Автор неопубликованных воспоминаний о Павлике, хранящихся в герасимовском музее, Дмитрий Прокопенко впервые стал фигурировать в качестве источника сведений об убийстве Морозовых в 1960-х годах. Он всегда повторяет один и тот же затверженный рассказ: сидел рядом с Павликом в сельской школе на протяжении четырех лет, запомнил его как «бойкого, активного мальчика», который был первым пионером в деревне, вожаком во всех общественных делах. В ранних отчетах Прокопенко как один из друзей Павлика не упоминается ни разу. Это обстоятельство, впрочем, само по себе не свидетельствует о недостоверности его воспоминаний. Все друзья Павлика, «назначенные» в 1930-х, — это дети либо местных коммунистов, либо, на худой конец, «доверенных лиц» властей, вроде Карпа Юдова и Якова Галызова. Так что Дмитрий Прокопенко — сам из раскулаченной семьи — не мог рассматриваться в качестве подходящей кандидатуры в товарищи Павлику, даже если на самом деле они и были лучшими друзьями. Более подозрительным выглядит то, что история, которую он рассказывает, как по содержанию, так и по стилю очень близка официальной агиографии (в частности, в ней постоянно употребляется прилагательное «активный»). Когда я брала у Прокопенко интервью в сентябре 2003 года, мне не удалось сбить его с дословного воспроизведения (уже в тысячный раз) рассказа о Павлике. При этом в разговорах на более общие темы, скажем о несправедливостях при коллективизации или о детских играх в деревнях того времени, он сообщил некоторые новые данные.

Рассказ о Павлике Марии Саковой носит куда более личный и живой характер, но тоже по-своему условен. Она запомнила Павлика как грязного, завшивленного мальчугана, с которым в классе никто не хотел сидеть рядом («В школу придет, рубашка была самотканой, такой, как мешки такие …сопли такие, ой-ой-ой…»). Членов семьи Морозовых Мария Сакова охарактеризовала как злобных чужаков. Даже по нормам бедной деревни они «жили плохо». Татьяна была «неряхой», и ребенком Мария ее боялась и всегда пряталась, если та проходила мимо. Тут, правда, следует заметить, что воспоминания Саковой — не только о Павлике, но и о жизни в Герасимовке тех лет — вообще отличаются крайней мрачностью. Так, по ее словам, женщины на общих работах никогда не пели и не шутили, хотя другие информанты того же поколения говорили, что такое определенно бывало. Образ Павлика, воспроизведенный Саковой, приобрел черты антигероя. Особенно ярко это проявилось в ее описании перезахоронения 1954 года. Сакова утверждала, что люди прекратили работать в поле, когда переносили останки («Ой, вонь пошла! Говорят, Павлика копают»). Это воспоминание выглядит столь шокирующе живым, что производит впечатление подлинного. И в то же время оно достаточно стереотипно. По православной традиции важным критерием святости покойника является нетленность его тела. В «Братьях Карамазовых» разложение тела старца Зосимы вызывает у Алеши, который, в отличие от Достоевского, склонен понимать традицию буквально, тяжелый кризис веры. Воспоминания Саковой о вони, исходившей от останков Павлика через двадцать лет после похорон, вполне могли соответствовать действительности (почва в этой местности болотистая), однако столь же вероятно, что рассказчица стремилась подчеркнуть, насколько далек был погибший мальчик от святости.

 

Версия Дружникова

Мы можем с достаточной степенью уверенности утверждать, что Павлик существовал на самом деле. Противоположное мнение высказывалось после распада СССР, но никогда не подтверждалось никакими фактами. Очень вероятно и то, что Павла и Федора действительно убили. Это был не первый случай, когда убийство детей приписывалось кулакам, поэтому здесь нет речи об изобретении нового пропагандистского приема. В то же время гибель Морозовых слишком далеко отстояла от первой истории такого рода — убийства Гриши Акопова, — чтобы ее можно было объяснить простым подражанием успешному пропагандистскому образцу. Но этим, пожалуй, исчерпываются факты, не вызывающие никаких сомнений. Препятствия на пути любого, кто возьмется за восстановление реальных подробностей происшествия по искаженным, отрывочным, а часто и умышленно вводящим в заблуждение источникам, кажутся непреодолимыми.

Тем не менее именно такую задачу поставил перед собой Юрий Дружников, чья захватывающая книга о Павлике впервые вышла в 1988 году. Среди биографов мальчика Дружников с доверием относится к Соломеину и использует в своем исследовании его книгу и записи, которые тот делал в процессе работы. Кроме того, Дружников ссылается на документы уголовного дела, обнаруженные им в необозначенном архиве (некоторые из них хранятся в музее в Герасимовке). Важными источниками для воспроизведения альтернативной биографии мифологизированного пионера-героя являются здесь материалы интервью с членами семьи Морозовых и другими родственниками и односельчанами. В результате вышедшее из-под пера Дружникова описание жизни Павлика предстает не героической легендой, но тягостной историей лишений и эксплуатации.

Мальчик, известный при жизни как «Пашка» Морозов, по мнению Дружникова, вовсе не представлял собою образец «нового человека». Он был заброшенным ребенком, мать которого славилась своей неряшливостью. Пашка плохо учился, говорил с белорусским акцентом, изредка появлялся на школьных уроках в домотканой одежде, от которой воняло, так как братья Морозовы имели привычку во время ссор мочиться друг на друга. Мальчик, как пишет Дружников, не только не входил в актив пионерского отряда, но и вообще не был пионером. В то время в Герасимовке не существовало пионерского отряда, а школа, открывшаяся только в 1930-м, поначалу едва функционировала и даже закрылась на несколько месяцев после того, как ее первый учитель сбежал, не выдержав тяжелых условий жизни; вновь школа открылась только в 1931 году. Донос сына на отца стал вовсе не актом гражданского противостояния, а скорее результатом домашних распрей. Трофим Морозов, отец Пашки, бросил его мать, когда тому было восемь лет, и стал сожительствовать с молодой женщиной из той же деревни. Желая отомстить за мать, а возможно, и по ее наущению, мальчик донес на своего отца. В общем и целом односельчане не видели в Пашке героя ни в каком отношении и обзывали его дрянью, «сракой драной» и «голодранцем». Пашкиного отца, напротив, уважали как председателя колхоза и ценили за умелое противодействие властям. После убийства могилу «Павлика», превращенную властями в святилище, постоянно оскверняли местные жители: по словам Татьяны Морозовой, беседовавшей с Дружниковым спустя несколько десятилетий после смерти сына, туда «полдеревни ходило… испражняться».

Столь же мрачно и печально выглядят обстоятельства убийства братьев Морозовых, реконструированные Дружниковым на основании документов, которые он сам признает обрывочными и сомнительными. Дружников соглашается с официальной точкой зрения в том, что касается места и обстоятельств убийства: оно действительно произошло в лесу неподалеку от Герасимовки, когда Татьяны в деревне не было. По словам местных жителей, в тот день она повезла теленка на базар. Павел и Федор действительно пошли собирать клюкву. Однако когда дело доходит до виновников преступления, Дружников решительно не поддерживает теорию «кулацкого заговора» и с презрением отвергает версию о виновности родственников Морозова. Он задается вопросом, почему убийцы оставили тела лежать так близко от деревни, где их могли легко обнаружить, а не оттащили в болото, и почему убийцы не предприняли попытки избежать ареста и не скрылись в тайге.

Тот факт, что тела оставили на открытом месте, свидетельствует, по мысли Дружникова, о том, что кто-то хотел, чтобы их нашли. Это утверждение дает ему основание предположить: детей убили агенты-провокаторы местных секретных служб. Их замысел состоял в том, чтобы убить детей — любых, какие подвернутся под руку — с целью организовать показательный процесс над кулаками и тем самым дискредитировать их в общественном мнении. В заговоре автор книги подозревает в первую очередь двоих: двоюродного брата Павла Ивана Потупчика, который был не просто активистом, но платным осведомителем ОГПУ, и оперативного работника ОГПУ Спиридона Карташова. Моральный облик обоих, описанный Дружниковым, вполне соответствует жестокости совершенного преступления. Потупчика в 1961 году судили за изнасилование малолетней девочки, а Карташов и вовсе оказался патологическим садистом: впоследствии он похвалялся тем, как поднимал детей на штык или как, сидя верхом на лошади, затаптывал их насмерть.

По реконструкции Дружникова, убийство произошло следующим образом. «Исполнитель» (профессиональный убийца из ОГПУ) останавливается в соседней деревне и оттуда собирает необходимую информацию о ситуации в Герасимовке с помощью местных осведомителей. Он узнает о намерении братьев пойти за ягодами и об угрозах деда в адрес Морозова-младшего и решает, что нашел подходящих жертв преступления, задуманного для очернения противников коллективизации. На следующий день «исполнитель» отправляется в лес, где закалывает детей штыком, а младшего мальчика еще и добивает прикладом. 4 сентября «исполнитель» вызывает своего информанта в соседнюю деревню и сообщает ему о произошедшем в Герасимовке политическом убийстве. Они вдвоем составляют «Протокол подъема трупов». Некоторое время убийство держат в тайне, а к тому моменту, когда детей хватились и начали искать, сильный дождь уже уничтожил улики на месте преступления.

В своих рассуждениях Дружников опирается прежде всего на пять документов. Первые два — это (а) протокол бедняцкого собрания деревни Герасимовки от 12 сентября, где изложены предполагаемые обстоятельства убийства и сформулировано требование казнить преступников [58, 59—60], и (Ь) «Протокол опроса по делу №…», т.е. снятые Потупчиком показания свидетелей, в которых содержится предположение, что убийство совершили Данила Морозов и Ефрем Шатраков[29]В одной сибирской деревне из общего числа пострадавших от экспроприации 90 были середняками, 66 — бедняками и только 29 — кулаками. (Hughes, 1996, с. 110).
. Три другие документа: (с) «Спецзаписка по вопросу террора» от 16 сентября, составленная тавдинским секретно-политическим отделом ОГПУ [149—151]; (d) «Протокол подъема трупов» участкового Титова [7]В архиве «Мемориала» в С.-Петербурге я просмотрела материалы двух дел, относящихся к 1932—1933 гг.: дела «Финского Генерального штаба», по которому проходили десятки жителей Ленинградской области, обвиненных в шпионаже в пользу Финляндии (1933), и дела № 211776 «Лубе Самуил Маркович и др.» (23 августа — 9 сентября 1932). Формы обвинительного акта, допросов, постановления об аресте и т.д. схожи с подобными документами морозовского дела, хотя в двух первых случаях большее количество материалов представлено в печатной форме. Но это отличие, очевидно, связано с тем, что первые два дела велись не в провинциальной глубинке, а в северной столице Советской России.
; (е) машинописное постановление с упоминанием имен Карташова и «старшего уполномоченного Куликова», датированное 13 сентября 1932 года. В последнем утверждается, что убийство Павлика Морозова «совершено по инициативе кулаков дер. Герасимовки. Так как пионер Ленинец ПАВЛИК МОРОЗОВ проводил работу с пионеротрядом и писали плакаты призывающие единоличников хозяйства в колхоз и подклеивали на забор». В документе (е) также содержится указание передать дело об убийстве Морозовых в районный центр Тавду.

 

ОГПУ зарезало?

События изложены Дружниковым так увлекательно, что при первом прочтении выглядят почти достоверными. Однако при более тщательном рассмотрении возникают многочисленные возражения. Подпольной версии книги, написанной еще при Брежневе, свойственна небрежность в цитировании, характерная для того времени, когда значительная часть архивных и библиотечных фондов оставалась недоступной для обыкновенного читателя, а соответствующие книги и документы выдавались только в том случае, если они отвечали «заявленной теме исследования». При этом контролировалась идеологическая выдержанность «заявленной темы», например: «Толстой и крестьянский вопрос» или «Классовая борьба на Петроградских фабриках в 1915—1917 гг».. Исследователь, который работал по теме, имевшей политический резонанс, мог получить необходимые материалы только с помощью уловок, допустим, как-нибудь безобидно и достаточно широко определить тему своей исследовательской работы в надежде, что по ходу дела попадется интересующий его документ. При таких правилах точная ссылка на источник могла поставить под удар друзей и сотрудников архивов и библиотек, оказывавших исследователям бесценную помощь. По этой причине неопределенные ссылки типа «в одном архиве», а также нарочитое замалчивание источников информации были обычным делом. Возможно, в связи с этим в книге Дружникова содержатся мелкие ошибки, неизбежные в обстоятельствах, когда проверить источники трудно или вовсе невозможно.

Более существенно, однако, что автор демонстрирует внеисторический подход к предмету. Он с полным основанием ставит под сомнение достоверность официальных документов и в то же время регулярно ссылается на них для подтверждения собственных аргументов. Ему не удается переместить историю Павлика из контекста времени, когда писалась книга, в контекст эпохи ее героя. Как политический диссидент Дружников хорошо знаком с репрессивными механизмами послесталинской эпохи, но проводимые им аналогии между функционированием государственных учреждений в первые десятилетия советской власти и после смерти Сталина далеко не всегда работают. КГБ 1960—1980-х обладал зловещим опытом политических убийств, но все же не каждое убийство, имевшее политический резонанс, лежит на совести этой организации. В 1920— 1930-х годах институциональная база ЧК и ОГПУ была много слабее, чем у их преемников в послесталинскую эпоху. Политические убийства или покушения на убийства, за которыми, безусловно, стоит эта организация, были направлены против заметных личностей, живших в больших городах или за границей. Среди самых громких преступлений такого рода можно назвать убийство Игнатия Рейса в ночь с 4 на 5 сентября 1937 года в Швейцарии и убийство Троцкого 20 августа 1940 года в Мексике. У ОГПУ было слишком много реальных и потенциальных политических антагонистов, чтобы тратить силы на организацию политического убийства двух мальчиков из Тавдинского района с целью внести смуту в и без того напряженную атмосферу. Закон о смертной казни за кражу колхозной собственности, изданный 7 августа 1932 года, породил волну массовых арестов и коллективных приговоров, зачастую вообще без всякой доказательной базы. Таким образом, власти имели необходимое и мощное оружие против врагов: зачем в таком случае им понадобилось создавать дополнительный, искусственный повод для усиления репрессий?

Даже если предположить, что на это имелись свои причины, изощренный сценарий, описанный Дружниковым, выглядит маловероятным. В тавдинском руководстве не хватало квалифицированных кадров: ни Потупчик, ни Карташов не выглядят таковыми, если судить по протоколам допросов. Партийные архивы свидетельствуют, скорее, о противоположном, по крайней мере в отношении Карташова. В феврале 1933 года на него было заведено административное дело «за допущение последним грубые политические ошибки в отношении прекращения уголовных дел на кулаков, а также возбуждения дела на умершего гр-на ВИСКУНОВА и халатное отношение к порученным делам». В глазах начальства Карташов выглядел не (инструментом для борьбы с классовыми врагами, а ненадежным разгильдяем, готовым кооперироваться с кулаками ради собственной выгоды. Быков, судя по всему, также не был способен инициировать подобную операцию. По сравнению с Карташовым и Титовым он более грамотен и компетентен, но этого еще явно недостаточно.

Если предположить, что операцию задумало начальство ОГПУ более высокого уровня, то очень странным кажется тот факт, что оно позволило тавдинским оперативникам тянуть с расследованием больше месяца и прийти к заключениям, не совпадающим с теми, которые были обнародованы на показательном процессе. В этом свете обращает на себя внимание такое обстоятельство: на суде Иван Потупчик продолжал утверждать, будто убийцы — Ефрем Шатраков и Данила Морозов, а также пытался защитить Титова от обвинений в избиении подозреваемых: «О том что Титов кого при допросах бил я не знаю и не слыхал, кто бы мог отказаться от подписки протокола» [233—233об]. Похоже, заговор на местном уровне не простирался дальше того, чтобы попытаться выгородить сослуживца.

Критически важен факт, что тот вариант документа (b), с которым работал Дружников и на котором зиждется существенная часть его аргументации, неверно датирован. По версии дела Н—7825, свидетельские показания Потупчика, взятые Карташовым, были даны не 4, а 11 сентября 1932 года [29]В одной сибирской деревне из общего числа пострадавших от экспроприации 90 были середняками, 66 — бедняками и только 29 — кулаками. (Hughes, 1996, с. 110).
. Эта позднейшая дата не противоречит всему содержанию дела: точно известно, что Карташов был в Герасимовке 11 и 12 сентября, но нет никаких свидетельств, что он приезжал туда в какое-либо другое время. Таким образом, гипотеза о преступном сговоре работников ОГПУ, следы которого якобы можно обнаружить в подтасованных протоколах, не подтверждается.

Во многих отношениях сомнительным выглядит и отсутствующий в деле Н—7825 документ (е) — «Постановление» Карташова от 13 сентября. Прежде всего, облик документа не соответствует официальному формату постановлений, который включал в себя имя адресата, номер и официальный заголовок. Для сравнения можно взять постановление об освобождении Ефрема Шатракова, подписанное Шепелевым и контрассигнованное Воскресенским и Прохоренко 14 ноября 1932 года. Оно называется «ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПП ОГПУ при СНК СССР ПО УРАЛУ ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ ИЗ-ПОД СТРАЖИ И ПРЕКРАЩЕНИИ СУДЕБНОГО ДЕЛА ПРЕСЛЕДОВАНИЯ В ОТНОШЕНИИ Е.А. ШАТРАКОВА» [202]Частная переписка Ворошилова 1930-х гг. и его краткие дневниковые записи не имеют отсылок к Гайдару (см.: РГАСПИ, ф. 74, оп. 1, д. 295; ф. 74, оп. 1, л. 41), но он был признанным покровителем советских артистов, особенно артистов кино.
. Кроме того, Карташов не обладал достаточно высоким рангом, чтобы издавать постановления. Самый низший по чину сотрудник, чьи постановления содержатся в деле Н—7825, — это райуполномоченный Быков. Еще существеннее, что орфография и общий вид документа (е) выглядят куда более упорядоченно, чем в рукописных документах, составленных Карташовым, когда он работал в Герасимовке. Наконец, странное впечатление оставляет содержащийся в постановлении список подозреваемых. Он включает в себя Дмитрия, Антона и Ефрема Шатраковых, Химу и Арсения Кулукановых, Арсения Силина, Данилу, Ксению и Сергея Морозовых. При этом утверждается, что убийцы — Данила, Ксения и Сергей Морозовы. Из материалов дела видно: работа Карташова со свидетелями не соответствовала тому, что написано в постановлении. Он не допрашивал ни Шатраковых, ни Кулукановых, ни Силина. Большую часть времени он собирал свидетельские показания и наибольший интерес проявлял к Владимиру Мезюхину, впоследствии освобожденному. Наконец, не существует ни одного документа раннего происхождения, в котором Павел Морозов фигурировал бы как «Павлик».

Из этого следует, что документ (е) — скорее всего подделка. Кто его подделывал — другой вопрос, но эту бумагу, несомненно, сочинили задним числом, чтобы показать, что власти с самого начала придерживались последовательной линии поведения. Ее могли написать даже в начале 1960-х, когда Карташов снова возникает в официальной версии морозовского дела.

В материалах нет решительно ничего, что позволило бы предположить, будто Карташов и Потупчик играли в этой истории значительную роль. Они — всего лишь мелкие винтики в аппарате ОГПУ, активно занимавшиеся расследованием, пока к делу не подключились сотрудники более высокого уровня. Нет сомнений, что уральские власти использовали в те годы уголовные преступления в политических целях, в том числе и убийства, которые при других обстоятельствах рассматривались бы как совершенные из корысти или в состоянии аффекта. Так, в январе 1931 года одной женщине в Макушинском районе во время пьяной оргии перерезали горло. В отчете ОГПУ эта ужасная история приобрела примечательную подробность: оказалось, что жертва была «колхозницей-активисткой». Кулаки заманили ее на вечеринку, где и отомстили за донос в милицию. Представляется крайне малоправдоподобным, что колхозница-активистка отправилась выпивать “с людьми, угрожавшими ей расправой. Куда более вероятной кажется версия, что власти использовали это бытовое преступление в своих целях и превратили банальное пьяное убийство, совершенное на сексуальной или какой-нибудь другой личной почве, в политическое. Между «творческим переосмыслением» мотивов преступления и его непосредственной организацией есть большая дистанция, непреодолимая как с психологической, так и с практической точки зрения.

У ОГПУ не было нужды организовывать убийство, чтобы использовать его в своих политических целях. Акты насилия в этих краях часто происходили и без его вмешательства. По статистике 1926 года, количество убийств на душу населения на Урале находилось на среднем уровне, а в Западно-Сибирском регионе, лежащем непосредственно к востоку от Тавдинского района, — на очень высоком (1432 убийства на 9 млн. человек). Для сравнения, в намного более населенном центрально-черноземном районе, где проживало более 19,5 млн. человек, в тот же год было совершено 1443 убийства. Документы по Тавдинскому району не содержат точной статистики преступлений, но позволяют предположить, что по количеству совершенных актов насилия район приближался скорее к сибирским, нежели к уральским показателям.

 

Пионер-гражданин: так ли это?

Сомнение в правомерности утверждений Дружникова относятся не только к той части его повествования, которая связана с «теорией заговора», но и к другим частям. Например, вопрос о том, был ли Павлик Морозов на самом деле пионером, куда более неоднозначен, чем может показаться на первый взгляд. В 1932 году официального пионерского отряда в деревне не существовало, но Павлу не требовалось состоять в пионерской организации для того, чтобы считать себя пионером или чтобы так считали односельчане. Нельзя проецировать на первое десятилетие существования пионерской организации ситуацию, сложившуюся к 1940-м или даже к середине 1930-х, когда пионерия уже представляла собой организованный монолит со штабами в школах и многоквартирных домах, с Дворцами пионеров, ставшими с 1935 года флагманами движения, с четким ритуалом приема в пионеры, установленным в 1932 году. В конце 1920-х — начале 1930-х пионерское движение находилось еще в хаотическом состоянии и переживало трудности стихийного роста и столь же стихийного убывания, которое эвфемистически называли «текучкой». Пионерская организация была вынуждена опираться на плохо подготовленные и идеологически сомнительные кадры организаторов, включая бывших скаутских вожатых, так что в ее работе встречались разнообразные проявлениями «волюнтаризма» и «параллелизма». Временами слово «пионеры» использовалось расширительно для обозначения членов молодежных агитбригад, создававшихся школьными учителями или другими взрослыми людьми для выполнения вспомогательных задач в различных политических инициациях вроде кампании 1927—1928 годов «за новый быт» (пропаганда основ гигиены и рациональной организации жизни) или сплошной коллективизации в 1931—1932 годах. Как вспоминал писатель Михаил Алексеев, осенью 1931-го такая «агитбригада» была организована в его родной деревне на Волге, и детей — членов этой бригады — отправляли в крестьянские дома агитировать за немедленное вступление в колхоз.

Крестьянские дети того времени могли слышать о пионерах, даже если в их деревне не было пионерского отряда или агитбригады. Петр Кружин, родившийся в Тверской области в 1921 году, формально вступил в пионеры в 1929-м, но, по его воспоминаниям, знал о пионерском движении по картинкам на коробках из-под зубного порошка и на прочих предметах ширпотреба и, будучи активистом, помогал жечь иконы задолго до того, как стал пионером. «Наша пионерская организация в первые четыре года то проявляла активность, то замирала», — вспоминал он. Вожатые имели совершенно разные представления о том, как работать с детьми: одни занимались строевой подготовкой, другие ходили в лес собирать травы, третьи просто рассказывали смешные истории. Иногда, если вожатого не было, Кружин сам возглавлял дружину и наслаждался чувством собственного превосходства по отношению даже к взрослым из ближайшей деревни.

Сведения по Тавдинскому району дают в общем схожую картину. В этих краях коробок из-под зубного порошка, даже пустых, не видали, но неформальная пионерская деятельность шла и здесь. В ноябре 1932 года, откликаясь на призыв сверху усилить централизованный контроль, районный комитет Коммунистической партии потребовал прекратить широко распространенную практику, по которой списки вожатых пионерских дружин попадали в областное бюро детской коммунистической организации постфактум. Ошибочные назначения делались часто: некоторые вожатые оказывались слишком молодыми, многие — слишком неопытными, а иные не любили работать с детьми. Бюро потребовало, чтобы его заранее официально извещали о намерении создать очередной пионерский отряд и открыло курсы по подготовке пионервожатых; были составлены программы пионерской работы, которые, среди прочего, включали политическую пропаганду на такие темы, как «классовая борьба» или «национальная рознь». Развлекательная часть включала в себя тематические игры, песни, «живые газеты», работу драматических кружков. Предпринятые бюро меры свидетельствуют о том, что пионерская деятельность на местах была не отрегулирована, и ее требовалось взять под контроль. Невозможно исключить, что кто-нибудь из герасимовских учителей, например Зоя Миронова, которая в начале 1931 года значилась в списках местной партячейки как «пионервожатая», мог спонтанно организовать неофициальную «пионерскую дружину».

Есть свидетельства, что в Тавдинском районе существовали неформальные агитбригады. Как сообщил, например, 28 апреля «Тавдинский рабочий», одна из них была организована не где-нибудь, а именно в герасимовской школе. В показаниях на суде по делу об убийстве Морозовых говорилось о детях, вывешивавших на кулацких заборах объявления вроде «Здесь живет злостный заимщик хлеба», хотя, конечно, степень достоверности этой информации определить трудно.

Дети могли узнавать о пионерах и из письменных источников. Так, хрестоматия для начальной школы «Новый путь» 1930 года включала много разнообразных материалов. Например, в выпуске для первоклассников на картинке под названием «Как я видел Ленина Первого мая» была изображена группа пионеров. Выпуск для второго класса содержал короткий рассказ «Помощь», в котором пионеры помогали матери некоего мальчика Феди ухаживать за коровой. В него также вошли бравурные песни «Марш пионеров» и «Законы пионеров». В одном из немногочисленных изданий, которые выписывал герасимовский сельсовет в 1933 году (за другие годы о подписке информации не сохранилось) — в газете свердловских пионеров «Всходы коммуны», — рьяно пропагандировалась идея о том, что одна из основных задач пионеров состоит в распространении в своих семьях информации о политической линии партии.

 

Доносил ли Павлик на своего отца?

На вопрос о том, был ли Павлик пионером, нет точного ответа. Как нет ответа и на куда более значимый для его биографии вопрос: доносил ли он на своего отца? В деле содержится документ— копия «доноса», но к нему, как и ко многим другим материалам, надо относиться крайне осторожно. Документ выглядит следующим образом:

«Сын Морозова 12-ти лет, МОРОЗОВ Павел Трофимович, последний заявляет при допросе матери:

Дяденька, мой отец творил явную контр-революцию, я как пионер обязан это сказать, мой отец не защитник интересов октября. А всячески помогает кулаку сбежать. Стояли за него горой и я не как сын а как пионер Проше привлечь к строгой ответственности моего отца, ибо в дальнейшем не дать повадку другим скрывать кулака и явно нарушать линию партии и еще добавляю, что мой отец сейчас присваивает кулацкое имущество, взял койку кулака Кулаканова Арсентия и у него же хотел взять стог сена, но кулак Кулаканов не дал ему сено, а сказал пускай лучше возьмет казна» [113]Архив ПП в настоящее время находится в закрытом хранилище РГВА, и неизвестно, содержатся ли в нем материалы начала 1930-х гг.
.

Этот фрагмент озаглавлен «Выписка из показаний пионера МОРОЗОВА Павла Трофимовича от 26/ХI.32 г.» (исправлено на «1931»), его подлинность удостоверена работником Тавдинского ОГПУ Искриным. Однако источники не указаны (например, номер дела отца Павлика), и копия не датирована. Другие документы за подписью Искрина относятся к периоду между 1 и 6 ноября [153, 154, 176, 178]. Тем не менее архивист поместил донос среди документов середины октября. Таким образом, не исключено, что его происхождение относится к тому времени, когда расследованием руководил Быков. Как бы то ни было, этот текст встречается не только в материалах дела. Он также цитируется в качестве письма (а не фрагмента устных показаний) в отчете чиновника из орготдела райкома партии своему начальству в Свердловске. Здесь тоже отсутствуют ссылки на какие-либо источники, а автор отчета, живший не в Тавдинском районе, а в соседнем Нижнетавдинском, был настолько плохо знаком с родными местами Морозовых, что поместил донос в раздел «Белоярский сельский совет», хотя любой местный человек знал, что Герасимовка не входила в эту административную единицу и имела свой сельсовет.

Донос Павлика на отца мельком упоминается в свидетельствах некоторых информантов из Герасимовки, прежде всего Татьяны Морозовой, а на более поздних этапах расследования — в показаниях Сергея и Ксении, но каждый раз — без подробностей. Что касается истории с ружьем Шатракова, то, по словам местных жителей, Павлик ходил в сельсовет и помогал Титову при обыске дома [35, 36]. По поводу припрятанного добра Кулукановых также говорили, что Павлик ходил в сельсовет [34]Некоторые «двадцатипятитысячники» не выполнили свою задачу из-за всякого рода практических проблем: отсутствия жилья, неопределенности обязанностей, враждебного отношения со стороны местных властей и населения. Однако другие не могли мириться со злоупотреблениями, которые они наблюдали во время раскулачивания: Viola, 1987, с. 76, 137 (местные условия), с. 109,118 (отвращение к злоупотреблениям, недемократичному поведению местного начальства на собраниях: «это не коллективизация, это грабеж»).
. Но и здесь нет никаких свидетельств о том, каким именно образом сын донес на отца. Из материалов дела и партийного отчета можно сделать два взаимоисключающих предположения: Павлик или подал письменный донос, как утверждается в партийном отчете, или сделал устное заявление на перекрестном допросе его матери (последнее зафиксировано в деле Н—7825). Вряд произошло и то и другое, тем более маловероятно, что Павлик повторил свою речь слово в слово. Таким образом, аутентичность этого текста вызывает сомнение. Кроме того, обращает на себя внимание сходство формулировок в тексте доноса и в статье из «Пионерской правды» от 15 октября: «Я, дяденька судья, выступаю не как сын, а как пионер! И я говорю: “Мой отец предает дело Октября!”»

Конечно, в газетной статье могла быть взята за основу формулировка из партийного отчета и материалов ОГПУ. И все же нельзя исключить, что в реальности дело обстояло иным образом. Партийный отчет, как и отрывок из доноса в архиве ОГПУ, не датирован (первая страница в деле отсутствует), но употребленное в нем выражение «за сентябрь» дает нам возможность предположить, что к моменту написания документа сентябрь уже закончился. Отчеты такого рода обычно писались в середине следующего месяца. Узнав о доносе Павлика из первых газетных статей, то есть из публикаций в «Пионерской правде» от 2 и 15 октября 1932 года, автор отчета сам мог написать текст доноса, желая продемонстрировать свою осведомленность о положении дел в Верхнетавдинском районе и тем самым заслужить благосклонность начальства. Из партийного отчета текст доноса мог попасть в следственные материалы ОГПУ. Возможно также, что этот текст был написан по заказу следствия, а потом попал в отчет — такая последовательность, впрочем, выглядит не столь убедительной, учитывая, что, во-первых, партийные органы получали только общую информацию о ходе следствия и, во-вторых, что копия доноса в архиве ОГПУ, видимо, изготовлена позже, чем отчет

Версия о доносе выглядела бы более правдоподобной, если б ее следы обнаружились за пределами материалов дела. Но следов нет, и это довольно странно. Если бы сын обличил собственного отца, председателя колхоза, в том, что тот брал взятки и выдавал кулакам фальшивые удостоверения личности в конце лета или осенью 1931 года, то этот факт, скорее всего, стал бы достоянием гласности, по крайней мере на местном уровне. В начале 1931-го кампания по раскулачиванию и коллективизации вновь набирала обороты после перерыва, вызванного обвинительной речью Сталина от 1 марта 1930 года «Головокружение от успехов». Любой материал, дискредитирующий кулаков, привлек бы внимание издателей. Тем не менее ни «Тавдинский рабочий», ни газеты, ему предшествовавшие («Пила», «Тавдинская лесопилка» и т.д.), ничего не писали о председателе герасимовского сельсовета, хотя часто упоминали саму Герасимовку в связи с происходившими в ней скандалами.

Так, 3 декабря 1931 года появился материал о том, что кулаки Герасимова «свили себе крепкое гнездо» в сельсовете и пытались подорвать сбор хлеба. В качестве кулаков названы И. Куцаков, В. Пуляшко, Ермаков, Гудумчин, Кулукановы, Соковы (Саковы) и Наумовы. Всех их обвиняли в укрывательстве зерна. Вероятно, приговор к ссылке Арсения Кулуканова, о котором постоянно идет речь в материалах следствия, связан именно с этим эпизодом. Судя по материалам дела Н—7825, скандал совпал по времени со следствием по делу Трофима Морозова (ноябрь 1931), однако он не упомянут в статье. В ней содержится лишь одна общая фраза: «Сельсовет и комсоды на все их (кулачьи. — К.К.) выходки смотрят примиренчески и не принимают нужных мер».

Следует иметь в виду, что газеты неохотно раскрывали подробности преступлений, совершенных представителями местной власти. Только из секретных милицейских отчетов можно установить, что Новопашин (который был председателем в Герасимовке летом 1931 года и которого пресса обличила в том, что он уделял слишком много времени своей жене и слишком снисходительно относился к кулакам) обвинялся властями в куда

более серьезном преступлении — сговоре с двумя бандитами, совершившими вооруженное ограбление. Бандиты якобы заплатили Новопашину за молчание маслом и другими продуктами, и тот обеспечил преступникам алиби и выдал им положительные характеристики. На него завели уголовное дело. Может быть, председатель сельсовета, публично обвинявшийся в терпимом отношении к укрывателям зерна, на самом деле подозревался в более серьезном преступлении? Однако Трофим Морозов в милицейских отчетах не упоминается. Возможно, материалы дела утрачены — как уже говорилось, корпус доступных дел не полон. Но даже и в этом случае кажется странным, что свидетельства такого громкого дела исчезли без следа.

Оставшиеся в живых жители Герасимовки, которых я интервьюировала в 2003 году, ничего не вспомнили о суде над Трофимом Морозовым, хотя официально утверждалось, что он проходил в деревенской школе. Может быть, дело в том, что мои информанты в те годы были слишком юными. Свидетели старшего поколения, с которыми разговаривал Дружников, ясно помнили, что суд проходил в Герасимовке, а одна из информантов даже вспомнила такие подробности: когда Татьяна Морозова свидетельствовала против мужа, Пашка вмешался, чтобы подтвердить слова матери, но его одернули: «Ты маленький, посиди пока». С другой стороны, эти сведения сообщила сельская учительница Зоя Кабина, чья роль в деле довольно двусмысленна: вместе с Денисом и Иваном Потупчиками (за последнего она вскоре после дела Морозовых вышла замуж), Кабина была горячей сторонницей «проводимых мероприятий».

Трудно согласиться с Дружниковым, что донос Павлика на отца «можно считать доказанным фактом». Нет никаких независимых свидетельств о суде над Трофимом Морозовым, трудно даже найти подтверждение тому, что он действительно был председателем сельсовета. Кое-где встречается информация, что Трофим трижды занимал эту должность, но он не фигурирует в этом качестве ни в каких опубликованных или неопубликованных отчетах. Единственное письменное свидетельство о его пребывании в этой должности датируется 21 апреля 1930 года (сейчас находится в городском архиве Ирбита, который до 1931 года был административным центром Тавдинского района): Трофим Морозов просит освободить его от должности председателя сельсовета, ссылаясь на малограмотность и напоминая, что он согласился занять это место только на время. Если верить этому документу, Трофим действительно был председателем сельсовета в 1930 году, но нет никаких свидетельств, что он занимал эту должность в более позднее время. Подготавливая к печати материалы дела Н—7825, сотрудник архива ФСБ попытался отыскать дело Трофима Морозова в Екатеринбурге. Ему сообщили, что оно сгорело во время пожара в 1950 году, так что и с этой стороны никаких подтверждений. Неясно даже, какая статья Уголовного кодекса была предъявлена Трофиму Морозову. В материалах дела есть упоминания о «ссылке на десять лет» [206]В 1945 г. вышло первое издание романа, подвергшееся критике за недостаточное освещение роли партии и т.п., после чего Фадеев тщательно переработал текст.
— такому наказанию чаще всего подвергались кулаки. Это серьезная мера (формулировка «десять лет без права переписки» служила эвфемизмом смертной казни), в то время как статья Уголовного кодекса, относящаяся к подделке официальных документов, предусматривала максимальный срок в 5 лет, и лишь подделка монет и банкнот — высшую меру. Конечно, Трофима могли судить по одному из пунктов 58 статьи, но полное отсутствие публичности при осуждении «врага народа» выглядит очень необычно.

В папке Н—7825 есть многочисленные ссылки на дело Трофима Морозова. Но почти все они восходят к поздней стадии следствия и очень непоследовательны. 13 ноября Арсений Силин заявил: «А то что он (Павел) выказывал на своего отца и еще на кого я об этом не знал»[197]Катриона Келли — АТА — Екатеринбург. Ср.: воспоминания женщины из элитной ленинградской семьи (чей отец был командиром Красной армии), также 1931 г.р.: «То, что его убивают в конце и все… все это производило на меня… невероятное впечатление осталось» (CKQ-Ox-03 PF6B, с. 13).
. В допросах на более ранней стадии только один свидетель упоминает о доносе — сама Татьяна Морозова в показаниях против семьи мужа: «сын на сел [наш. — К.К.] 13 лет был пионером и доказал что отец продает документы за что мужа моего посадил[и], и тогда отец и мат моего мужа стал сердит на моего сына что он доказал на отца и грозилис зарезать моего сына такая злоба тянулас до сих пор и было дело что племянник мой зло внук моего свекра внук Морозовых побил» [1]Это утверждение основано не только на моем личном собрании устных историй. То, что семейные конфликты вне советской социальной элиты имели сравнительно меньшее значение, подтверждают результаты крупномасштабного проекта, организованного мною в С.-Петербурге, Москве, Перми, Таганроге и в двух деревнях Новгородской и Ленинградской областей при помощи ряда других исследователей: Александры Пиир, Ирины Назаровой, Светланы Амосовой и Александры Касаткиной в С.-Петербурге, Оксаны Филичевой — в сельской местности, Любови Тереховой и Юрия Рыжова — в Таганрог е, Светланы Сирошниной — в Перми. Выражаю им всем мою искреннюю благодарность. См. подробную информацию об этом проекте, спонсированном Фонду Ливерхьюма (грант № F/08736/A), на www.mod-lanys.ox.ac.uk/russian/childhood, www.ehrc.ox.ac.uk/ lifohistory.
. Позже свидетельства о доносе на Трофима, помимо рассказов Татьяны, появляются в самообвинениях Сергея и Ксения Морозовых.

Татьяна сыграла значительную роль в очернении своего мужа и его семьи и быстро заслужила у властей репутацию надежного источника информации. Павел Соломеин в статье «Как умер Павлик», напечатанной во «Всходах коммуны» 27 октября, не подвергая никаким сомнениям правдивость рассказа Морозовой, воспроизводит ее слова о том, что она видела, как Данила избил Павлика, и что сама она отсутствовала в деревне 3 сентября. На суде в декабре 1932 года мать убитых мальчиков выступала официальным свидетелем обвинения. В газетных публикациях и книгах о Павлике ей отводилась роль своеобразной деревенской мадонны: на иллюстрациях Татьяна обычно изображалась в простом белом платке и с выражением глубокого страдания на лице. Позднее она получила немалую выгоду от славы своего сына. Ее приглашали на мероприятия в родном крае, посылали в Москву и другие места на встречи с пионерами. После войны, вплоть до своей смерти в 1983 году, Морозова жила в Алупке, на привилегированном курорте в Крыму, откуда регулярно ездила в Артек — самый престижный в СССР пионерский лагерь. А задолго до этого (вскоре после убийства и суда) переехала из Герасимовки в Тавду, где ее младшие сыновья могли получить более качественное образование и где она, по рассказам местных жителей, с которыми говорил Юрий Дружников, жила в комнате, предоставленной ей ОГПУ, и пользовалась спецснабжением.

Конечно, Татьяна вряд ли представляла себе такое блестящее будущее, но вполне вероятно, что руководители следствия обещали ей вознаграждение за дачу нужных показаний. Женщина должна была понимать грозящую ей опасность в том случае, если бы на нее пало подозрение в убийстве или хотя бы в соучастии в нем, как это случилось с ее свекровью Ксенией. Соответственно у Татьяны были все причины поддерживать обвинения в адрес сестры ее мужа, даже если бы он, по слухам среди местных жителей, не бросил Татьяну и не сбежал к другой женщине. Впервые донос Павлика на отца упомянут в контексте длинного повествования об отношениях Татьяны с родителями мужа: «я с ним дружбы не имела потому что я жила за ихним сыном замужной и в 1931 году я с ним разошлась а потом мой муж стал издават документы ссыльным» [1]Это утверждение основано не только на моем личном собрании устных историй. То, что семейные конфликты вне советской социальной элиты имели сравнительно меньшее значение, подтверждают результаты крупномасштабного проекта, организованного мною в С.-Петербурге, Москве, Перми, Таганроге и в двух деревнях Новгородской и Ленинградской областей при помощи ряда других исследователей: Александры Пиир, Ирины Назаровой, Светланы Амосовой и Александры Касаткиной в С.-Петербурге, Оксаны Филичевой — в сельской местности, Любови Тереховой и Юрия Рыжова — в Таганрог е, Светланы Сирошниной — в Перми. Выражаю им всем мою искреннюю благодарность. См. подробную информацию об этом проекте, спонсированном Фонду Ливерхьюма (грант № F/08736/A), на www.mod-lanys.ox.ac.uk/russian/childhood, www.ehrc.ox.ac.uk/ lifohistory.
. Нельзя исключить, что вся история придумана в отместку мужу и его семье. Однако, с точки зрения следователей и суда, эти показания отличались «честной прямотой» и искренностью, а Трофима выставляли в неприглядном свете. В то же время далеко не все разделяли высокую оценку матери братьев Морозовых. Похоже, она не пользовалась популярностью в Герасимовке и производила неприятное впечатление на многих из тех, кто встречался с ней в более поздние годы, когда всенародная слава Павлика сделала знаменитой и ее.

Конечно, аргументы, основанные на отсутствии свидетельств, нельзя назвать непререкаемыми. Возможно, Трофим Морозов, несмотря на свое нежелание, все же занимал должность председателя сельсовета несколько раз — подробной информации о том, кто возглавлял сельсоветы в Тавдинском районе в начале 1930-х, не сохранилось. Не исключено также, что Трофим находился на этой должности в конце 1931 года, когда подделка документов для раскулаченных и спецпоселенцев была среди председателей сельсоветов достаточно распространенным правонарушением. Можно допустить, что Морозова изобличили в подделке документов, отдали под суд и приговорили к ссылке или к заключению в тюрьме или лагере. Подобное развитие событий представляется вполне вероятным в политической и культурной атмосфере, царившей тогда в Тавдинском районе. Однако даже если принять эту версию, нет никаких доказательств, что на Трофима донес его сын. Архивы секретных служб свидетельствуют, что власти обычно узнавали об изготовлении поддельных документов на противоположном конце цепочки — по ходившим в лагерях спецпоселенцев слухам о тех, кому удалось получить подобные бумаги. В любом случае председатели колхозов легко наживали себе врагов и доносы на них были обычной практикой. Кроме того, они первыми подпадали под удар, когда процесс коллективизации шел слишком медленно. Может быть, Трофима выслали заодно с Арсением Кулукановым, считавшимся его приятелем, когда тот получил свой пятилетний срок ссылки. Как видно, необязательно предполагать донос со стороны сына и искать запутанную семейную драму, чтобы объяснить, каким образом гнев властей мог пасть на Трофима Морозова. Вышесказанное, разумеется, полностью не отметает предположение, что идейный мальчик, стремясь навести порядок во всем мире, прибегнул в достижении своей мечты к такому средству, — внутрисемейные доносы широко практиковались в 1920—1930-х годах. Тем не менее подтверждений этому нет, и можно лишь вновь повторить: получи советская пропаганда такой подарок на самом деле, она бы не обошла его молчанием.

 

Другой тип преступления

Итак, согласно Дружникову, Павлик донес на отца не из высоких моральных побуждений, а в результате банальной семейной склоки; при этом зверскую расправу над мальчиками осуществили приверженцы Советской власти. Эта версия представляет собой продукт мифотворчества в не меньшей мере, чем официальная легенда. Она основана на допущении, что правда о событиях, лежащих в основе официального мифа, не просто отличается от их официальной интерпретации (такое суждение было бы совершенно справедливо), но непременно диаметрально противоположна ей во всех отношениях. Если советская пропаганда утверждала, что Павлик был примерным учеником, значит, на самом деле он был тупым, грязным, асоциальным типом. Если официально считалось, что Павликом руководили бескорыстные гражданские побуждения, значит, в реальности он действовал из грубого корыстного расчета. Убийцами Павлика были названы кулаки, значит, на самом деле Пашку убили их антагонисты — организаторы коллективизации. В то же время теория Дружникова воспроизводит характерные для советской пропаганды представления о советском правительстве как о всевидящем и всемогущем институте. И главное, ей присуща свойственная советской пропаганде завороженность теорией заговора и конспираторов, преследующих свои особые интересы.

Справедливости ради надо признать: гипотеза о двух убийцах, блуждающих по округе с намерением убить первых попавшихся детей с целью спровоцировать взрыв народного негодования, кажется более правдоподобной, чем официальная версия, согласно которой Сергей и Данила, не зная, куда именно отправились Павел и Федор за ягодами, каким-то образом сумели выследить их на пути обратно. И сегодня в России люди иногда теряются в лесу, причем не только дети, но и взрослые; наткнуться при этом именно на того, кого ищешь, почти невозможно. Вообще, осуществить запланированное убийство двух детей, пусть и первых попавшихся, представляется совсем нелегкой задачей. Для этого требовалось выбрать подходящее место и ждать, пока туда не забредут жертвы. А если бы в лесу появились не двое, а шестеро или десятеро детей? Или ни одного? Где гарантии, что местные жители сразу же обвинят «правильных» убийц, а не саму власть? Откуда уверенность, что тела вообще найдут, если только убийцы сами не приведут людей на место преступления?

Напрашивается вывод, что преступление все-таки было совершено в состоянии аффекта, а не продумано заранее. Это объясняет и отсутствие попытки со стороны преступников спрятать тела. В этом глухом, далеком от законности крае мальчиков мог убить любой случайно повстречавшийся уголовник, или маньяк, или, наконец, пьяный, впавший в буйство. День 3 сентября, когда случилось убийство, не был ни выходным, ни православным или государственным праздником. В то время продолжительность рабочей недели увеличили до десяти дней («декады»), и выходные не всегда совпадали с традиционными субботой и воскресеньем. Тем не менее убийство случилось в субботу, и прошло всего два дня после церковного Нового года и меньше недели после праздника Успения — одним словом, время было вполне подходящее для пьянок.

Интересно, что ни один человек в Герасимовке даже не подумал, что в смерти детей виновны посторонние люди или, может быть, дикие звери. Насколько известно, никто не вспомнил и о «кровавом навете», хотя в Белоруссии, западной части Российской империи, откуда происходило большинство жителей деревни, обвинения евреев в «ритуальных убийствах» получили наибольшее распространение и, судя по материалам, проявлений антисемитизма в Тавде хватало. Никто не попытался также обвинить в преступлении спецпоселенцев, хотя заподозрить какого-нибудь беглеца в убийстве случайно встретившихся ему мальчиков из страха, что те выдадут его властям, было бы вполне логично. С самого начала люди почему-то не сомневались, что виновников следует искать среди жителей деревни.

Этот поиск «внутреннего врага», вообще-то, не типичен для деревенской общины, но его можно отчасти объяснить обстановкой взаимного недоверия, активно насаждавшегося в раннесоветские годы, когда буквально любой мог попасть в категорию «врагов народа». Сталинская политика «разделяй и властвуй» возымела свое действие и в Герасимовке. К тому же эту часть Тавдинского района всего за двадцать лет до происшествия заселили выходцы из другой части Российской империи, так что не все из них раньше были земляками, и община представляла собой своего рода искусственное образование, не обладавшее традиционными внутренними связями, помогавшими противостоять внешнему давлению. Жители деревни обвиняли друг друга по принципу «нападение — лучшая защита». Из сотен страниц показаний становится очевидно, насколько там была распространена и общепринята ложь. Данила, автор самых изобретательных и фантастических выдумок, предстает особенно ненадежным свидетелем. Но и Сергей Морозов, который по собственной инициативе донес на Данилу, а также Владимир Мезюхин и его жена (ее, как заявил на суде сам Мезюхин, до 1917 года судили за воровство[233]Информантка, с которой я разговаривала в Петербурге в сентябре 2002 г. (неформальное интервью), вспоминала, что в детстве, в 1960-х гг., в маленьком городке памятник Павлику казался ей жутким. Выполненная в натуральную величину ребенка, статуя внушала детям тревожное чувство, что и с ними может произойти то же самое.
), выглядят немногим лучше. «Честная прямота» Татьяны Морозовой, которая ни разу одинаково не рассказала одну и ту же историю о том, как Ксения назвала детей «мясом», также не вызывает доверия.

Каждому жителю деревни было что скрывать: утаенное зерно, нелегальную торговлю лошадьми или урожаем, конфликты с родственниками и соседями. Защищаясь, сосед обвинял соседа, чтобы продемонстрировать свое «сочувствие Советской власти» и перенаправить потенциальную угрозу. Так, Хима Кулуканова не только заявила, будто Ксения говорила ей, что Сергей вместе с Данилой убили мальчиков, но и сообщила, что Сергей был до революции осужден «за хулиганство» [125]Смерть Людовика// Шкапская, 1979, с. 84—85); Царь и Бог! Простите малым // Цветаева, 1994, с. 439). В стихотворении (опубликованном только после смерти автора) Цветаева молит о прощении убийц царя и, сравнивая это событие с жестоким крестьянским восстанием Стеньки Разина, утверждает, что убийство царской семьи было скорее проявлением стихийного насилия, нежели казнью, санкционированной законом. Тон воспоминаний об убийстве Романовых эмигранта Соколова, по большей части рассудительный и спокойный, меняется, когда речь заходит о плохом обращении с цесаревичем. См., например: Соколов, 1925, с. 15: описание конфискованного у мальчика игрушечного ружья и других игрушек, найденных офицерами Белой армии, когда она отбила Екатеринбург у большевиков, среди вещей, которые принадлежали царской семье (илл. 63).
. Готовность делать заявления в угоду следствию нарастала по мере продвижения дела и осознания людьми, насколько серьезно относится к нему власть.

Постепенно у жителей деревни стали складываться устойчивые представления о виновниках преступления. К началу процесса большинство односельчан были готовы видеть убийц в тех, на кого им укажут [162об]. Однако пока официальная версия «кулацкого заговора» не влияла на общественное мнение, жители Герасимовки и местные милиционеры считали, что убийство совершил Данила Морозов, возможно, с помощью одного или обоих братьев Шатраковых. Эту же точку зрения высказал Сергей Морозов еще на первом допросе в милиции 7 сентября. Показания Сергея были подкреплены ходом событий: Данила отсутствовал в деревне вечером 3 сентября, а 5-го рассказал деду, что в лесу нашли тела мальчиков, и у одного из них три раны, а у другого — две. Сергей считал, что к преступлению имели отношение и младшие Шатраковы, так как они были злы на Павла за донос о спрятанном у них ружье [12]Первое издание, напечатанное в Лондоне в 1988 году, называлось «The Apotheosis of Pavlik Morozov» («Вознесение Павлика Морозова»).
. Другие жители Герасимовки рассуждали в этом же направлении. Они считали Павлика ответственным за конфискацию ружья Шатраковых [12, 13, 14, 26об, 27, 36об] и знали о скандале, произошедшем в конце августа из-за конской упряжи, которую Павлик требовал от деда сдать государству [25]О сходстве взглядов популистов и социалистов до 1917 года говорил, например, Ленин. См. его замечание о полной правоте популистов, называвших кулаков злодеями и мироедами, и об ошибке народников в постановке диагноза: Ленин объяснял развитие «кулачества» законами развития капитализма (Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве. 1895// Ленин, 1941 — 1951, т. 1, с. 354-355).
.

Жители деревни в основном верили или говорили, что верят в то, будто Павлик доносил на односельчан, и приписывали его гибель этому обстоятельству. Разумеется, это не более чем догадки, которые подхватило следствие. Нет никаких твердых доказательств тому, что убийство Павлика и Федора действительно произошло в то время, которое значится в протоколах, и в том месте (или поблизости от того места), где были найдены тела, а также по тем мотивам, которые высказали односельчане. Если принять во внимание, что мальчики вызывали у односельчан сильную неприязнь, многие из местных жителей могли совершить убийство или быть в нем замешанными и покрывать убийц. Единственный, кто, безусловно, не мог убить мальчиков, — это Арсений Силин, у которого, как свидетельствуют данные медицинского обследования [130]В пропаганде экстремистских сторонников «русской идеи» до сих пор ссылаются на способ действия убийц Ющинского как на доказательство ритуального характера преступления. См. например, сайт издательства «Русская идея»: http://www.rusidea.org/ ?а 440408: «Необычный характер ранений (13 уколов на виске — зачем?) и раны на теле, нанесенные не через рубаху, а в голое тело, установленный медэкспертизой перерыв в истязаниях с целью почти полного обезкровливания тела; необычно и большое общее число ран (47), ненужное при обычном убийстве, и то, что тело жертвы не было скрыто преступниками, а брошено непогребенным н пещере как бы напоказ (что типично для еврейских ритуальных убийств)».
, со времен Первой мировой войны не хватало двух пальцев на правой руке.

Из протоколов допросов и из рассказов некоторых очевидцев складывается впечатление, что насилие в деревне было обычной практикой. Ругательства в адрес Павлика («проклятый пионер»[101]А не 26 августа, или более чем за неделю до убийства, как показал Данила (см. выше).
, «сопливый коммунист»[109, 110], «паскуда» [192]См. Розанов, 1913, с. 236. О родительских полномочиях см. «О правах и обязанностях семейных», ст. 165 в кодексе 1912 г. (Свод законов Российской империи, т. 10, часть 1, с. 14): «Родители для исправления детей строптивых и неповинующихся имеют право употреблять домашние меры». Для таких «неповинующихся» существовали также исправительные институты, куда родители могли направить своих детей: см., например, «Устав Смоленской Губернской Земской воспитательно-исправительной колонии-приюта» (1915, с. 6).
) соответствуют тональности зловещих шуток о «мясе» и «телятах» (ни Ксения, ни Татьяна не отрицали, что такой разговор действительно имел место, хотя и по-разному его передавали). Позднейшие рассказы очевидцев все еще передавали то безразличное любопытство, которое сопутствовало убийству. Мария Сакова вспоминала: когда принесли из леса обнаруженные тела Павлика и Федора, деревенские дети не только не испугались, как, вероятно, сделали бы городские школьники средних классов, но, напротив, тут же побежали смотреть на покойников. «Тепло было, вот как! …Их так привезли в мешках… Нисколько не страшно… Рука у него была наполовину отрезана», — с воодушевлением вспоминала она.

 

Дело против Данилы и Ефрема

В принципе убийцей вполне мог быть местный житель, особенно кто-нибудь из деревенской молодежи. Немецкий криминолог Дитер Арлет исследовал насилие, которое подростки совершают вне дома. Результаты показали: частота использования ножа в качестве орудия убийства, выбор лесного массива как места преступления и мотив озлобления и страха, что собственный проступок выйдет наружу, если не заставить жертву замолчать, превышает среди этого контингента преступников среднестатистический уровень. Из дел, изученных Арлетом, также следует, что подростки редко пытаются спрятать тела своих жертв — в крайнем случае оттаскивают их в кусты или забрасывают листьями. Неудивительно, что такого рода преступления обычно быстро раскрываются — в выборке Арлета более половины убийств раскрыты за три дня. Конечно, эти данные относятся к иной эпохе и к иной стране, и, не имея «контрольной информации» о предпочтениях других категорий убийц, невозможно сказать, насколько специфичной является подростковая преступность с точки зрения modus operandi. И все же стоит задуматься над возможностью того, что убийство Морозовых стало результатом столкновения подростков. Это предположение не выглядит неправдоподобным. В сталинскую эпоху зарегистрирован целый ряд случаев, когда старшие дети убивали младших. Например, 26 августа 1947 года двенадцатилетний Василий Шелканов был убит в лесу около детского дома группой пятнадцати- и шестнадцатилетних подростков, разозленных тем, что Василий в качестве председателя совета воспитанников доносил на них детдомовскому начальству.

Какими данными в пользу версии о конфликте сверстников мы располагаем? Чрезвычайно противоречивые показания свидетелей по делу об убийстве Морозовых сходятся в одном: Павлик активно занимался доносительством, или, по крайней мере, его в этом подозревали. Незадолго до гибели Павлика подозревали в том, что он стал причиной конфискации ружья у Шатраковых. Сохранились многочисленные показания о его драке с Данилой Морозовым из-за конской упряжи. Столкновение между Данилой и одним из братьев Шатраковых, с одной стороны, и Павликом с братом, с другой, легко могло перерасти в драку. После обмена ругательствами и первыми ударами, если кто-то схватился за нож, стычка могла превратиться в серьезное побоище. При таком повороте событий импульсивное, бездумное, но оттого не менее зловещее убийство кажется не только возможным, но и вполне вероятным исходом дела.

Из списка предполагаемых преступников, который поначалу составили односельчане, можно с большой степенью определенности исключить Дмитрия Шатракова. Он представил справку, что находился 3 сентября с раннего утра до позднего вечера на призывном пункте [16,65]. Более того, крайне сомнительно, что, будь он на самом деле убийцей, он стал бы ликовать при обнаружении тел 6 сентября. Версия же о виновности Данилы и Ефрема выглядит, напротив, вполне вероятной. В самом деле, они оба признались в совершении преступления, хотя, конечно, эти признания вызывают сомнения, так как их могли выбить из подсудимых силой. Ефрем впоследствии показывал, что на допросе подвергался избиениям со стороны Титова и признание не подписывал [231]Автора истории, по иронии, звали В. Морозовым: В новоселках погиб пионер// ПП. 29 августа 1962.
. Если первое утверждение сегодня проверить уже невозможно (хотя оно выглядит совершенно правдоподобным), то второе явно не соответствует действительности: в правом нижнем углу обратной стороны протокола соответствующего допроса от 8 сентября есть его подпись [24]О таком отношении свидетельствуют дневниковые записи Кагановича, сделанные им во время визита на Северный Кавказ: Данилов, Маннинг и Вайола, 1999, т. 2, с. 369. «Спецкорреспондентам иностранных газет пытались мешать посещать голодающие районы; а их статьи о голоде были названы «состряпанием гнусности о положении на Кубани». «Надо положить этому конец и воспретить этим господам разъезжать по СССР. Шпионов и так много в СССР» (Данилов, Маннинг и Вайола, 1999, т. 3, с. 644—645).
.

Как бы то ни было, Ефрем Шатраков очень быстро стал отрицать свое участие в преступлении. Он занял эту позицию уже 9 сентября на очной ставке с Данилой [23]Большое количество документов, относящихся ко всем этим сферам деятельности детей, представлены в замечательном сборнике воспоминаний «Дети русской эмиграции» (Петрушева, 1997), основную часть которого составляют школьные сочинения, написанные в 1924 году детьми из диаспоры.
и придерживался ее на дальнейших допросах. Но это говорит не столько о внутренней стойкости невиновного человека, сколько о воздействии внешних факторов. Как только к расследованию подключились представители районного отделения ОГПУ— 11 и 12 сентября Карташов, а с 16 сентября Быков — и начал оформляться нарратив «кулацкого заговора», милиция потеряла интерес к банальной истории с Шатраковыми, и версия убийства в отместку за донос об утаенном ружье отпала. Соответственно, на Ефрема больше никто не оказывал давления. Более того, 14 ноября с него было снято обвинение, и он перешел в статус свидетеля. В этом качестве Ефрем Шатраков предстал на суде в ноябре 1932 года, где снова отрицал свою вину и (впервые за все время следствия) назвал себя другом Павла [231]Автора истории, по иронии, звали В. Морозовым: В новоселках погиб пионер// ПП. 29 августа 1962.
.

Данила более последовательно принимал вину на себя, хотя порой и начинал отрицать свою причастность к преступлению, как, например, на первых допросах, которые вел Федченко [172,174]. Однако его показания всегда противоречивы и полны самых странных и неправдоподобных деталей. По-видимому, он легко поддавался давлению и старался говорить то, чего от него требовали. Ярким примером странных заявлений Данилы могут служить его слова на суде о том, что он «выписывал газеты и книги» [217]«Огонек», № 16 (1970), с. 9. Качество репродукции в «Огоньке» очень низкое, и нельзя с уверенностью утверждать, что это фотомонтаж, однако разница в разрешении изображений Ленина и Виктора наводит на эту мысль.
и читал их на досуге. В глухой Герасимовке, где книги и газеты можно было найти только в читальне (и то не всегда), это хвастовство выглядело нелепым и не могло произвести должного впечатления. Признания Ефрема и Данилы, конечно, не доказывают их виновности, но и не снимают с них подозрения в причастности к преступлению. В отличие от многих, более поздних, показаний (например, признания Сергея Морозова, данного Федченко [179]Меняющееся видение образа Павлика Морозова отражало нарастающую тенденцию второй половины 1930-х гг.: укрепление дисциплины и установление субординации по отношению к властям взамен восхваления жертвенности как наивысшего проявления советского героизма (Добренко, 2001).
) эти заявления звучат близко к естественному крестьянскому наречию. Беспристрастные показания Ефрема о том, как были совершены убийства, выглядят особенно грубыми и исполненными ужасающей достоверности:

«я поясняю что 1932 года 3 сентября боронил наполи пашню и когда пашню даборонил тогда поехал домой еще было рана сонце была высока скоко часов незнаю как унас часов нет но сонца было еще высоко я когда приехал домой то коний отпр[аг] [конец слова зашит в подшив] двол [увел] вполя А сам пошол наполя где боронил Морозов Данила и мы сним были рания сговорившы чтобы убит Морозовых братев Павла и фодора мы сни сговорили субботу у тром когда я шатраков вол коня споля А морозов Данила ехал напашни утром 3 сентября] и мне Данила сказал что сегодны пойдут в ягоды наболота Морозовы [?] а мат ихная Морозова уехала настанцею и ты приходи и мыих надороги стретили и убов или зарежым Когда я шатроков пришол к Морозову данили и принос собой ножек небольшой мы тогда пошли недороги и стретили Морозова Павла и Фодора недолока от пашни в лесу и я тогда шатроков потекал к Морозову Павлу и ткнул убруха ножом а Морозов Данил побежал за фодором влес поймол итоже зарезал ножом в грут А от мине Морозов вырвался надороги и побежав в лес тогда комне подюежал Данила мы Морозова Павла поймали и зарезали и надели ему мешок на голову чтобы он хотя и будит жыв что [но?] чтобы домой непришол» [24].

Данила, в свою очередь, дал очень сходное описание обстоятельств преступления, хотя и отрицал свое непосредственное участие в убийстве:

«я морозов Данила 1932 га 3 сентября ехал баранить напашну А шатраков Ефрем вер коня споля дамой и ранше сговарились где нибут их убом или зарежым как сморозовым жыву рядом я видал что оне пойдут в ягоды и я Морозов Данил сказал шатракову Ефрему что Морозов Павел и фодор пойдут вягоды ты комне приходи напашну и мы стобой пойдом и так убом и комне пришол шатраков ефем и мы пошли сним дорогой и Морозова Павла и фодора я морозов Данила я [271] стретили надороги я морозов Данила схватил заруку Павла а шатраков ефем ножом порнул Морозова Павла а морозов Федор тогда побежал в лес А павел упал надороги головой вкусты мы тогда е вобросили [272] и побежали за Морозовым Федором я морозов Данил поймол Морозова фодора поймал а шатраков порнул с его ножом в бруко и колода он упал тогда шатраков ефем резнул по горлу Морозова Федора [273] и мы тогда побежали на дорогу прибыжали где ведоли [т.е. видели] морозов Павла его надороги нет тогда мы пошли домой и шатраков ножек внес тоже домой» [23].

Выразительные детали этих показаний содержат указание на то, что столкновение произошло на дороге и что оба мальчика пытались убежать в лес. Эта подробность объясняет местоположение тел и их странные позы, описанные в протоколе. Отсюда же можно предположить, что ножевой порез на руке Павлика появился вследствие ожесточенной рукопашной схватки с противником и не был делом рук хорошо подготовленного убийцы. И, наконец, Ефрем первым объяснил, каким образом на голове Павлика оказался мешок. К этой детали следствие вернулось лишь много позднее, когда Сергей Морозов заявил, что сам надел мешок на голову внука.

В целом описания убийства, сделанные Данилой и Ефремом, выглядят более правдоподобными и содержат больше деталей, чем те, которые впоследствии давали другие обвиняемые, очень туманно рассказывавшие о месте преступления и своих конкретных действиях. Так, например, Сергей Морозов в показаниях, взятых у него Федченко 6 ноября, утверждал:

«Пойдя в лес, мы увидели что из лесу идут Морозовы Павел и Федор с наполненными корзинами ягод. Повстречавшись с Павлом Морозовым я подошел к нему вплотную и ударил его ножем в грудь, Павел закричал и в ту же минуту Федор побежал прочь, я подумав, что Федор может рассказать о присшедем крикнул Данилке “Держи его” Данилка бросился за Федором, держал его и стал держать, кончив с Павлам, я подошел к Федору и нанес ему тем же ножем несколько ран, при этом Федор сильно закричал. После совершенного Даниил Морозов из леса убежал. Я же кончил с Морозовым, одел не голову Павлу Морозову его же [274] мешок и потом пошел домой» [179—179об].

Из этого рассказа следует, что Данила отправился в лес на заранее запланированное убийство без оружия, и это выглядит довольно странным. Кроме того, сам рассказ состоит из общих, расплывчатых формулировок вроде «Данилка бросился за Федором…» и т.п. Версия о виновности Сергея выглядит маловероятной и с практической стороны, если учесть его почтенный возраст (вспомним, что, согласно сделанному при аресте медицинскому освидетельствованию, у Сергея была «старческая дряхлость» [136об]) и недоразумение с одеждой, которая была на убийцах в момент совершения преступления. Судя по протоколам, в доме Морозовых обнаружили только один комплект запачканной кровью одежды. Даже если принять официальную версию следствия, что одежда была перепачкана кровью потерпевших, невозможно поверить в то, что ее носили два разных человека, причем одному забрызгало кровью только рубашку, а другому — только штаны. Скорее следы крови остались бы на всей одежде преступников, когда те боролись с вырывавшимися Павлом и Федором. Единственная правдоподобная гипотеза состоит в том, что окровавленная одежда принадлежала одному человеку — и, по результату экспертизы, им был Данила. Что касается Ефрема, то у него не нашли никакой уличающей его одежды, но ему пришлось объяснять происхождение явных следов крови на ноже. По его словам, он хранил нож в амбаре и использовал его для шпаклевки пола в избе (для этой цели использовался простейший шпаклевочный материал, состоящий из земли, смешанной с кровью животных) [91]Сначала Силин сказал, что продал Даниле мануфактуру в начале августа, но потом, по подсказке следователя, изменил свои показания [99]. Летом Данила был занят на лесоповале в тайге и на разных случайных работах, так что вполне мог добыть деньги другими способами.
. Судя по этому находчивому объяснению и по протоколам его допросов в целом, Ефрем был умнее и хладнокровнее Данилы и мог заранее избавиться от улик.

Но отчетливее всего на виновность Ефрема указывает другое: при аресте он заявил, что ему всего 15 лет [24]О таком отношении свидетельствуют дневниковые записи Кагановича, сделанные им во время визита на Северный Кавказ: Данилов, Маннинг и Вайола, 1999, т. 2, с. 369. «Спецкорреспондентам иностранных газет пытались мешать посещать голодающие районы; а их статьи о голоде были названы «состряпанием гнусности о положении на Кубани». «Надо положить этому конец и воспретить этим господам разъезжать по СССР. Шпионов и так много в СССР» (Данилов, Маннинг и Вайола, 1999, т. 3, с. 644—645).
. Он повторил это Быкову 22 сентября, назвав годом своего рождения 1916 [90]Позже один из соседей отказался подтвердить это показание [167], тем не менее впоследствии оно упоминалось в жизнеописаниях Павлика Морозова.
. В действительности Ефрему было девятнадцать или двадцать, что подтверждается записью в приходской книге местной церкви. (Эту запись следователи занесли в протокол дела 4 ноября [188]К новогодним елкам, запрещенным в 1928 г., власти стали относиться терпимо с 1936 г., но оставалось непонятным, насколько легальными они считались в частных домах.
.) В русских деревнях до окончания Великой Отечественной войны не было принято праздновать дни рождения, а появление ребенка не регистрировалось до его крещения, которое могли отложить на месяцы и даже годы. Поэтому путаница в возрасте, конечно, вполне возможна. Когда Быков указал Ефрему на это несоответствие, тот ответил: «Сколько мне лет, я не знаю, но мне мать говорила, что мне 15 лет, т.е. мой возраст» [89]Мацук либо сам вызвался дать показания, либо его попросили об этом как сочувствующего партии: Ср.: заявление Мацука 1928 г. о вступлении в партию и отказ па него, хранящиеся в его деле (ЦДОО СО, ф. 1201, оп. 1, д. 61, л. 129), а также главу 2.
. Неточность такого масштаба вряд ли объяснима обычной небрежностью. Неграмотные крестьянки могли не знать даты рождения своих детей, но они обычно помнили порядок, в котором дети появились на свет, и при наличии восьми братьев и сестер у Ефрема его мать могла вычислить примерный возраст сына.

Для подобной лжи имелись серьезные причины. По закону, действовавшему с 1919 по 1935 год, преступники до 16 лет по многим статьям, включая статью об убийстве, приговаривались к более мягкому наказанию и их дела не рассматривались в обычных судах. Смертная казнь не применялась к преступникам младше 18 лет при любых обстоятельствах. Один из заключенных, если, конечно, верить его показаниям, утверждал, что слышал, как обвиняемые в убийстве братьев Морозовых обсуждали этот вопрос в тюремной камере во вторую неделю октября. Как бы то ни было, Ефрем стал полностью отрицать свою причастность к убийству как раз тогда, когда следствие заставило его признать свой подлинный возраст. Теперь ему угрожало не несколько лет в колонии для малолеток, а смертная казнь. Возможно, именно это обстоятельство, вне зависимости оттого, насколько он на самом деле виновен, придало Ефрему твердости на допросах.

Вопрос о возрасте служит, пожалуй, самым сильным косвенным свидетельством в пользу того, что совесть Ефрема была нечиста. Но в его с Данилой показаниях есть и другие мелкие детали, указывающие на то, что они имели практическую возможность совершить убийство. Ефрем и Данила сговорились работать 3 сентября на соседних полях [22, 23, 25]. Даже на поздней стадии следствия Ефрем признавал, что видел Данилу в этот день, хотя и отрицал, что они разговаривали. К тому же ни у Ефрема, ни у Данилы нет алиби на значительные отрезки этого дня, и главное, неизвестно, где они находились ранним вечером 3 сентября. Два свидетеля подтвердили, что видели, как Ефрем ушел с поля между шестью и семью часами [160, 167]. Двое других видели его поблизости от поля незадолго до этого времени, когда тот зашел к Прохору Сакову за папиросой [36, 168]. Но есть еще один очевидец, пятнадцатилетний Афанаст Волков; он работал неподалеку от Ефрема, находившегося в поле с девяти утра, и показал, что не видел его, когда сам возвращался с работы в четыре часа [161]Лядов, 1934, с. 4. Ср. с протоколами заседаний Десятого съезда комсомола в апреле 1936 г: здесь Павлик назван среди детей-героев, в том числе сельскохозяйственных рабочих; об этой группе героев сказано так, что можно подумать, будто они живы: «все народы СССР с гордостью за своих детей произносят увенчанное славой имя Павлика Морозова, имя Мити Гордиенко, Мамлакат Наханговой, Нишан Кадырова, Навахан Амакулова и других, на груди которых красуются по заслугам полученные oi правительства Советского Союза ордена» (Десятый съезд Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи: Стенографический отчет М.: Партиздат ЦКВКП, 1936. С. 196).
. Таким образом, Ефрем мог прервать работу и отлучиться с поля примерно между 3.30 и 6 часами вечера. На этот отрезок времени нет никаких свидетельств о его местопребывании. Что касается Данилы, то на его перемещения в этот день почти никто не обратил внимания, хотя, если верить показаниям, которые дед Данилы дал Титову 7 сентября, Данила ушел из дому после обеда, приблизительно после полудня, и не возвращался дотемна. Иными словами, Данила вполне мог встретиться с Ефремом часа в четыре или в пять [12]Первое издание, напечатанное в Лондоне в 1988 году, называлось «The Apotheosis of Pavlik Morozov» («Вознесение Павлика Морозова»).
.

Сергей и Ксения Морозовы на разных стадиях следствия высказывали предположения, что их внук мог быть виновен в преступлении. Есть основания утверждать, что позднейшие признания стариков были им продиктованы, но интересно, что Сергей Морозов высказал подозрения в адрес Данилы практически сразу — 7 сентября [12]Первое издание, напечатанное в Лондоне в 1988 году, называлось «The Apotheosis of Pavlik Morozov» («Вознесение Павлика Морозова»).
. Похоже, что у Сергея, как и у его внука, была склонность рассказывать следствию разные истории — здесь припоминается его ничем не спровоцированный рассказ Титову и Потупчику о Мезюхине и жеребенке Кулуканова (416 протокол от 12 сентября) [41]Ирбитский район образовался вокруг старого купеческого города Ирбит, выросшего из Ирбитской слободы, — подобно Тавдинскому району, родине Павлика Морозова, находящемуся более чем в 100 км от Ирбита.
. Однако если Сергей действительно был замешан в убийстве, хотя бы в качестве его вдохновителя, то странной выглядит попытка Сергея навести следствие на внука и тем самым, в конечном счете, на себя самого.

Наиболее убедительной мне представляется третья трактовка истории этого убийства, занимающая некое промежуточное положение между официальной версией и гипотезой Дружникова. Дело, я думаю, обстояло примерно так. Трофим Морозов, доведенный до отчаяния непосильными для него обязанностями председателя сельсовета и опасаясь ареста или преследований, исчезает из Герасимовки. У него натянутые отношения с женой, а родственники, рассорившиеся из-за «проводимых мероприятий», не оказывают ему никакой поддержки. Вся ответственность за хозяйство легла на его старшего сына Павла, которого вместе с матерью и братьями постоянно задевал и оскорблял живший по соседству дед Сергей, воспринимавший уход Трофима как позор для членов его семьи. Ходили слухи, что Трофима сослали, но никаких конкретных вестей о нем в деревню не доходило. Павел рос заброшенным, несчастным, возможно даже, психически неуравновешенным подростком. Однако с открытием в Герасимова сельской школы в 1931 году перед ним открылись новые возможности. В 1932-м он начинает принимать участие в деятельности агитбригад и обнаруживает, что доносы на окружающих служат прекрасным средством привлечь к себе внимание властей. И он начинает «доказывать» на всех, кто, с его точки зрения, нарушает установленные порядки.

Во время сбора урожая в 1932 году ситуация максимально накаляется. Сначала Павел принимает участие в обыске в доме Шатраковых и помогает обнаружить спрятанное ружье, потом затевает перебранку с двоюродным братом из-за конской упряжи. Доведенные до бешенства старшие ищут случай проучить Пашку. Ефрем на всякий случай — вдруг пригодится — достает хранящийся в сарае нож, который обычно использовался для шпаклевки пола. 3 сентября Ефрем и Данила боронили соседние поля. В какой-то момент после полудня они сделали перерыв, чтобы пойти в лес покурить. Там они наткнулись на Павлика и Федора, возвращавшихся из похода за ягодами. Началась драка. Ефрем вытащил нож и серьезно ранил пытавшегося защищаться Павла. Федор с криком бросился бежать, Данила сшиб его с ног каким-то тупым предметом, возможно палкой. Ефрем подбежал и ударил Федора ножом, а потом прикончил Павла.

После убийства Данила и Ефрем запаниковали, бросили тела и убежали, почти не приложив усилий к тому, чтобы спрятать трупы. Они натянули на голову Павлику мешок, чтобы тот не смог уйти в случае, если на тот момент он еще был жив. Однако Данила, то ли из бравады, то ли, наоборот, от грызущего чувства вины, намекнул деду и бабке на произошедшее. Когда началось следствие, все предполагали, что оба парня как малолетки отделаются сравнительно легко, и никто, по крайней мере из старших, не предпринимал попыток их выгородить. Однако вскоре оказалось, что власти добиваются совсем иного — раскрытия кулацкого заговора. С этого момента жители деревни начинают отчаянно выгораживать каждый себя и обвинять других. Вскоре у следователей оказывается больше подозреваемых в кулацком заговоре, чем они в состоянии переварить: Книги, Шатраковы, Кулукановы, Силины. Тогда эту массу подозреваемых начинают постепенно просеивать, выделяя главное ядро — группу родственников, связанную брачными узами и близким соседством. На фоне темных делишек представителей этого клана подвиг пионера-героя, который отверг кровное родство во имя гражданского долга, должен был выглядеть особенно выигрышно.

Власти стремились упорядочить хаос и сделать из Павлика подходящий объект для канонизации в советском пантеоне. Для этого им потребовалось придать конфликту сына с отцом идейный характер и превратить последнего в достойного противника. История с доносом Павлика на отца, относящаяся к осени 1931 года, подрывала достоверность всей истории (оставалось неясным, почему родственникам потребовалось столько времени, чтобы отомстить мальчику за столь вопиющее нарушение традиционной морали крестьянской семьи), однако идеально соответствовала стереотипу «молодежного бунта». По логике легенды, отцу Павлика недостаточно было просто убежать, малодушно оставить свой пост, как выразились бы советские агитаторы. Такой поворот событий выявил бы серьезные недостатки в деятельности руководства области. Нет, исчезновение Трофима нужно было связать с причинами иного рода, а именно с его принадлежностью к тому самому миру коррупции, отсталости и невежества, с которым так яростно боролся Павлик.

В любом случае дальнейшие рассуждения по этому поводу останутся умозрительными. Мы вновь наткнемся на отсутствие профессиональной патологоанатомической экспертизы, на пробелы, противоречия и вопиющие нелепости в письменных показаниях, на недостоверные и своекорыстные воспоминания последних старожилов. Герасимовские старики, с которыми я говорила в 2003 году, были убеждены, что мальчиков убили те, кого расстреляли за это преступление. По словам Марии Саковой, «их (братьев Морозовых. — К.К.) зарезали как баранов — кто еще мог бы так сделать?» Местное предание давно превратило семью Морозовых в чудовищ, от которых, когда они выходили на улицу, прятались дети и которые жили хуже всех в деревне на общем фоне суровой, беспросветной жизни.

Можно с большой степенью уверенности сказать: убийству братьев Морозовых суждено навсегда остаться нераскрытым. Кости детей покрыты слоем бетона, а следы преступления уничтожены семью десятками сибирских зим. Столь же туманным остается вопрос о том, что же представлял собой «настоящий» Павлик Морозов. Мы не знаем о нем ничего достоверного, кроме самых элементарных вещей: он рос у брошенной мужем матери в нищей, отдаленной деревне и умер насильственной смертью. Может быть, он питал какие-то иллюзии по поводу своего членства в пионерской организации или по крайней мере своей деятельности активиста; возможно, он доносил на односельчан включая собственного отца. Но то, что было когда-то живым мальчиком, давно исчезло и превратилось в фантазии, вымыслы и прямую ложь, сочиненную советскими мифотворцами — провинциальными журналистами, следователями и, не в последнюю очередь, земляками Павлика, которые, наряду с идейными лидерами, были убеждены, что точно знают, кто и почему совершил это преступление.