Апрель, 1913

Наступил апрель. Я шла по Рю де Риволи, и солнышко согревало мои плечи. Слава богу, зима осталась позади. Как бы там ни было, за ней всегда приходит весна. Вернется ли Питер в скором времени?

Отец Кевин ничего об этом не знал. Я ходила к мессе в Ирландский колледж каждое воскресенье. Вернулась в лоно родной Церкви. Снова была частью этого клана. Впрочем, я избегала ректора и ждала новостей от Питера.

– Профессор Кили взялся за большую работу, – рассказал мне отец Кевин. – В одной только библиотеке Левена триста тысяч томов. А отец ректор заставит его проверить каждый из них.

Да, я скучала по Питеру, но скоро мне должно было исполниться тридцать четыре, и я, пожалуй, была слишком стара, чтобы сохнуть по мужчине, который мной не интересовался. На мессе я встречалась с Мэй и другими студентами, но все они были заняты своей работой. Как и отец Кевин. Он писал книгу о своем соотечественнике из Донегола, святом Колумбе. А молодежь, вероятно, училась и ходила на вечеринки, куда меня не приглашали. Думаю, им и в голову не приходило позвать меня. Я для них была слишком старой. Впрочем, я не особо переживала, потому что была достаточно занята с мадам Симон.

За зиму, пока туристов было мало, я освоила новое métier, ремесло, – воровать, но не у кутюрье. А подтолкнула меня к этому мисс «Правь, Британия, морями».

Воспользовавшись представившейся возможностью, в феврале я отправилась на показ мод Поля Пуаре. Все уже расположились в секторе для прессы, приготовили свои блокноты, и тут явилась она с воплями:

– Voleur! Voleur! Воровка! Воровка!

Как выразилась бы моя бабушка Майра, дело мое накрылось медным тазом, это был полный крах. Я пулей вылетела из зала, пока мисс «Британский Лев» – точнее, львица – рассказывала газетчикам, что я обманщица, шпионка бошей, которая, вероятно, пытается подорвать величайшую индустрию Франции… индустрию высокой моды.

Вот так. Я была desolée, то есть глубоко опечалена, и не смела возвращаться к мадам Симон с пустыми руками. Было холодно, шел дождь, а тут как раз Лувр – такой основательный, надежный. Я чувствовала, что там тепло. И подумала, что все равно нужно зайти туда как-нибудь на днях – сегодня, например.

– Où est la Мона Лиза? – спросила я у охранника и смутилась, когда он направил меня к La Joconde, Джоконде.

– Это означает «шутка», – добавил он по-английски.

Трудно сказать, что я подумала о ней тогда. Немного покатая линия волос. В Бриджпорте она точно не была бы красавицей. Особенно с таким носом. Но улыбка славная, бесспорно.

Группка студентов-художников вокруг картины делала наброски. Я тоже вынула свой блокнот. Почему бы и нет? Особенно меня заинтересовали ее рукава. «Атлас», – подумала я. Складки мне понравились. «Интересно», – сказала я себе и быстро набросала декольтированное платье, добавив к нему широкую юбку. Внезапно у меня за спиной возник охранник, заглядывавший в мой блокнот. Он заявил, что еще никогда не видел, чтобы здесь рисовали не лицо, а платье. Я объяснила, что меня интересует фасон ее одежды.

Тогда охранник повел меня к портрету Каролин Ривьер и ее матери работы Энгра. Я подумала, что мы могли бы делать такие же платья в четырех цветах. Когда смотритель показал мне эскизы Энгра, я получила еще четыре ансамбля. А потом, да простит меня Господь, даже использовала портрет святой Жанны этого же автора. Металлическая юбка ее доспехов превратилась у меня в вечернее платье, расширяющееся на бедрах. Смотритель принял от меня пять франков на чай с почтительным поклоном. Элегантный в своей униформе и сам немного похожий на денди, он поведал мне, что величайшее творение Энгра, портрет принцессы де Брольи, не выставляется. Он остался у семьи, которая до сих пор скорбит из-за смерти принцессы в возрасте всего-то тридцати шести лет.

– Говорят, что там платье чрезвычайно изысканное. Оно и понятно: эта семья одна из самых знатных во Франции, а сам принц был премьером при президенте Патрисе де Мак-Магоне не так много лет тому назад.

Мак-Магон. Ирландцы повсюду.

Таким образом мы с мадам Симон «сделали» Делакруа, Тициана и даже Рафаэля. Да, это были мадонны, но мы копировали складки. Мадам Симон представляла свои платья как коллекцию старых мастеров, и клиенткам они нравились. Мы добавили Монэ, Манэ и Ренуара. Я испытывала облегчение из-за того, что не нужно было ничего заимствовать у кутюрье. Я отправилась в «Отель Жанны д’Арк», чтобы рассказать об этом Стефану, но его там не оказалось. Новый парень за стойкой сказал, что Стефан уехал в Россию. Наверно, он все-таки был настоящим большевиком.

Всю зиму я была прилежна и старательна. Я работала – это было мое бриджпортское лекарство на все случаи жизни. И все же мадам Симон по-прежнему не интересовали мои собственные модели, но c’est la vie.

Однажды в Лувре я услышала, как женщина-гид читала лекцию группе американских туристов перед картиной Вермеера. Ей было под шестьдесят. Я задумалась, такой ли буду лет через тридцать. Надеюсь, что нет.

– Он рисует светом, – говорила она.

В своих турах я никогда не смела выдавать себя за эксперта по искусству. Мы по большей части просто прогуливались мимо самых известных картин.

Мой приятель, смотритель музея, спросил, не хочу ли я познакомиться со своей соотечественницей.

И кто же это был, как вы думаете? Сама мадам Клемансо. Жена того парня, который уложил Францию в постель к Англии.

– В девичестве я была Мэри Элизабет Пламмер, – доверительно сообщила она мне, – родом из Висконсина.

– А я Нора Келли из Чикаго. Мы с вами соседи, – ответила я.

– Мою бабушку звали Сьюзан Келли, – сказала она.

Позже смотритель рассказал мне ее романтическую историю с печальным концом. Клемансо был вынужден покинуть Францию еще молодым. Он преподавал в школе для девочек в Коннектикуте и там влюбился в свою ученицу, Мэри Элизабет, которой тогда было всего семнадцать. Женился на ней, привез во Францию. У самого Клемансо было много любовниц, однако, когда прошел слух, что его жена тоже изменяет ему, он развелся с ней, забрал троих детей и отказался поддерживать ее финансово. Теперь она зарабатывала на жизнь, работая экскурсоводом.

– Ужасно, – сказала я.

Вполне в стиле человека, который так заискивал перед Джоном Буллем, подумалось мне тогда.

Наступило первое апреля, Poissons d’Avril, французский День смеха. Отмечая его, здесь ели всякие сладости в форме рыб. Я расщедрилась на два фунта шоколадных рыбок в «Лилак», чтобы угостить мадам, Жоржетту и всех швей. Происхождение этого обычая мадам объяснить не могла, но подарок приняла.

– Издержки на деловые расходы, – сказала она.

Я внесла пять франков в бухгалтерскую книгу с красным кожаным переплетом, которую она мне дала. Мадам Симон заставляла меня записывать каждый заработанный мной франк и каждое потраченное су. Как настоящая деловая женщина. И это я, всегда просто отдававшая половину своей зарплаты Генриетте и никогда не задумывавшаяся о стоимости еды или ренты за квартиру. Я оставляла все эти заботы маме, а потом сестре. Остальное тратила на одежду и удовольствия. Теперь же я обеспечивала себя сама.

Сбережений у меня было не так много, но мадам твердила, что мне нужно купить новый комплект одежды на весенний сезон. Очень важно быть хорошо одетой. Все это я куплю, разумеется, у нее, и со скидкой. А расплачусь, когда смогу.

– Спасибо, – поблагодарила я.

Мне повезло с такой подругой. Хотя на самом деле я испытывала большое искушение купить один из весенних костюмов от Габриэль Шанель. Черную юбку, черный жакет с белой блузкой. Это весьма походило на мою форму в школе Святого Ксавье. Но если я надену что-то от Шанель, это будет как нож в сердце мадам Симон. Поэтому я просто с благодарностью оденусь в ансамбль зеленовато-голубого цвета. Ни Шанель, ни Кейпела я больше на мессах не встречала. Нужно будет спросить о них у отца Кевина.

Мы с мадам Симон и швеями как раз приготовились угоститься шоколадными рыбками, когда в студию ворвалась собачка – мелкое тявкающее создание. Сначала она носилась кругами, а потом начала прыгать на манекен для пошива платьев.

– Жоржетта, – сказала мадам Симон, – забери ее отсюда.

– Ах, Симон, я знала, что вам понравится Баскет!

Эти слова произнесла высокая дородная женщина, которая в этот миг входила в студию, шлепая сандалиями по деревянному полу.

– Где мои костюмы? – сразу спросила она. – Я должна получить их к субботе. В салон приезжает особый гость – друг Пабло из Испании.

Она провела рукой по наряду, выглядевшему в точности как облачение монахов-кармелитов, которое носят в церковной школе на Маунт Кармел. Только он был еще более коричневым и вздымающимся.

– Эта вещь утратила свою форму, – заявила она и тут заметила меня. – Bonjour, je m’appelle Gertrude Stein. Qui êtes vous?

– Кого, меня? Я Нора Келли, – ответила я.

Вошла еще одна женщина, одетая как цыганка: длинная юбка, болтающиеся серьги в ушах.

– Привет, – поздоровалась она. – Я Алиса. Алиса Би. Токлас, если совсем уж официально.

– А нужно официально? – спросила я.

Алиса Токлас неторопливо прошла между Гертрудой Стайн и мной.

– Вы американка? – спросила она.

– Да, – ответила я, – из Чикаго.

– Жаль, – вздохнула она. – А мы из Балтимора. Всегда надеялась встретить тут кого-нибудь из нашего дома.

– Мы и так дома здесь, – ответила Гертруда Стайн. – Может, страна наша и Америка, но Париж нам родной город.

Затем она обратилась ко мне:

– Путешествуете по Европе?

– Нет. Я работаю здесь, в Париже. – Затем я добавила: – Учусь тут в Ирландском колледже.

Но ее было не провести.

– Значит, работаете на Симон? – Она повернулась к мадам Симон. – Ваша американская секретарша. Толковый ход.

– Я не ее секретарша, – бросилась возражать я.

Но Гертруда Стайн уже отошла от нас и рассматривала себя в большом зеркале мадам. Она приподняла свою юбку и дала ей упасть.

– Видите, как оно обвисло? – спросила она мадам Симон.

– Вероятно, ваша прачка обошлась с ним неаккуратно, – ответила мадам. – Возможно, она использовала не то мыло.

Все это было сказано по-французски, и я все поняла.

– Ничего подобного, – по-английски ответила мисс Токлас. – С другими ее костюмами все идеально, а я стирала их точно так же.

– Как бы то ни было, – вмешалась Гертруда Стайн, – я должна получить свои костюмы прямо сейчас. Они готовы?

– Готовы, – ответила мадам. – Я послала вам записку с приглашением прийти на примерку.

– Записку? Мы получали записку, Алиса? – Гертруда Стайн была явно недовольна.

– Получали, дорогая. Я же тебе говорила. Поэтому-то мы и здесь.

– А я думала, что мы просто выгуливаем Баскета, – удивилась Гертруда Стайн.

– Нет, Гертруда. Я вполне осознанно привела нас сюда.

– Ты должна была мне об этом сказать, Алиса.

– Я и сказала, – фыркнула та.

Мадам Симон прокашлялась.

– В любом случае вы уже здесь, и если вы, Гертруда, потрудитесь пройти в примерочную, я принесу вам ваши наряды.

– Я сама придумала эти модели, – с гордостью сказала мне Гертруда. – Удобные и элегантные. А мадам Симон воплощает в жизнь мои модели.

– Понятно, – откликнулась я.

Жоржетта увела ее.

Алиса подплыла к одному из небольших позолоченных стульев и уселась на него.

– Чикаго, – сказала она. – Не думаю, чтобы я там кого-то знала, но, по-моему, кто-то из Хопкинсов поехал туда учиться в университете. У вас же там есть университет, верно?

– Их у нас несколько, – ответила я. – Но вряд ли вы имели в виду университет Лойола или Де Поля.

Она покачала головой:

– Нет, звучит как-то незнакомо.

– Тогда, может, университет Чикаго? – предположила я.

– Точно, – подтвердила она.

В сопровождении Жоржетты вернулась Гертруда Стайн. Мадам Симон помогла ей взойти на деревянный помост перед зеркалом.

– Вот видите, Симон, я же говорила вам, что вельвет сработает, – сказала Гертруда Стайн. – Он легкий и при этом прочный. Лучше, чем джерси, которую пыталась подсунуть мне Габриэль Шанель, – она слишком обтягивающая. А вельвет к телу не прилегает.

– Он стройнит, – вставила Алиса.

– Я не грациозная сильфида и не хотела бы такой быть, – продолжила Гертруда Стайн. – Никому и в голову не придет критиковать дородных мужчин, но стоит только женщине немного набрать вес… Хотя натурщицы у Ренуара очаровательно пухленькие и напоминают картины Рубенса.

– Гертруда коллекционирует живопись, – сообщила мне мадам Симон.

– Она у нас великий ценитель искусства, – добавила Алиса. – Patrone, вроде Медичи. Возможно, вы читали о Гертруде в газетах, – сказала она мне. – А этот литератор, Гарри Макбрайд, вообще назвал коллекцию Стайн «музеем в миниатюре».

– Это не музей, Алиса, – возразила Гертруда Стайн. – Звучит слишком несовременно. Просто мы поддерживаем новую волну. Сезанна, Матисса, Хуана Гриса и, конечно же, величайшего из них… Пикассо.

– Pas cher, les nouveaux, – сказала мне мадам Симон.

Гертруда Стайн услышала ее замечание.

– Кстати, Симон, картины, которые мы с Лео купили несколько лет тому назад, сейчас стоят в десять раз дороже и даже больше.

Жоржетта закончила подкалывать край юбки. Гертруда Стайн повернулась из стороны в сторону.

– Не закрывайте мои сандалии. Они – моя отличительная особенность.

– Как можно, я бы не посмела, – ответила мадам Симон. – А теперь предлагаю чай. Ваши наряды будут готовы через час.

– Час? – переспросила Алиса. – Но мы не можем ждать час. Я готовлю на ужин кассуле и не могу терять просто так целый час.

Мадам Симон внимательно посмотрела на нее.

– Возможно, вы могли бы пойти вперед, пока Гертруда подождет.

Но Алиса решительно замотала головой:

– Нет, Гертруда, правда. Мы должны идти.

– Симон, может быть, ваша секретарша могла бы доставить мои платья? – спросила Гертруда Стайн.

– Она мне не секретарша… – начала было мадам Симон.

Но я перебила ее:

– Прекрасная идея.

И вот через час я стояла перед высокой дверью дома 27 по улице де Флерюс, неподалеку от Люксембургского сада. Отсюда мне был виден нависающий надо всем районом Пантеон. Через внутренний дворик я прошла к жилому зданию. На первом этаже было пристроено нечто вроде дома садовника.

Отворила мне Алиса Токлас. Мы стояли в небольшой прихожей. В нос бил запах ее кассуле. Я чихнула и сказала:

– Замечательно!

– Небольшой эксперимент, – пояснила она. – Я пишу кулинарную книгу. Ну, настоящий писатель у нас, конечно, Гертруда, но уж очень многие вокруг убеждали меня начать собирать мои рецепты.

– А что пишет мадемуазель Стайн? – поинтересовалась я.

– Ну, вы наверняка слышали о работах Гертруды, – удивилась она.

– Видите ли, я совсем недавно приехала в Париж, так что…

– Но она же знаменитость!

– Я из Чикаго, вы помните?

– Ах да, – согласилась она. – Таки забыла. Ладно, я заберу эти свертки.

Алиса потянулась за пакетами.

– Мадам Симон просила, чтобы мисс Стайн кое-что там проверила. Так что я, пожалуй, подожду, пока…

– Думаю, вы хотите увидеть картины.

– Хочу.

Мадам Симон сказала, чтобы я обязательно проникла в ателье, соседствующее с квартирой.

– Все хотят увидеть ее картины, – заметила Алиса. – Но у Лео и Гертруды есть жесткие правила относительно тех, кому можно их показывать. Я хочу сказать, что полотна очень ценные. А Чикаго, в конце концов, как раз такое место…

Она умолкла.

– На счет этого можете не беспокоиться, Алиса, – успокоила ее я. – Я не собираюсь садиться в тюрьму за ограбление.

– Что там такое? – послышался чей-то голос, и в прихожую вышел мужчина.

Мадам Симон рассказывала о брате Гертруды. На нем тоже были сандалии и одеяние, напоминающее коричневую рясу кармелитов. Только сшито оно было из грубой шерсти. «Колючее, должно быть», – подумала я. Мужчина был высоким, с длинной рыжей бородой.

– Я Нора Келли, – представилась я. – Принесла пакеты для мадемуазель Стайн.

– Американка, – сказал он.

– Из Чикаго, – ответила я. – И никого не знаю в Балтиморе.

– Балтиморе?

– Ну, вы ведь из Балтимора? – удивилась я.

– Собственно говоря, семья Стайнов родом из Питсбурга. Точнее, из Аллегейни, но сейчас он уже стал частью города.

Питсбург. Ну, Питсбургом меня не напугать. Чикаго всегда был круче Питсбурга.

Лео тем временем продолжал:

– Мой отец занимался железнодорожным бизнесом и по делам часто ездил в Чикаго.

– Тогда без этого ему было никак, – сказала я.

– Что ж, проходите, проходите. Думаю, вы хотели бы увидеть картины.

– Я сказала, что ей нельзя, – вставила Алиса.

– Не тебе это решать, Алиса. – Он шмыгнул носом. – Полагаю, твой обед опять подгорел.

– Боже мой!

Она спешно исчезла.

– Ну хорошо, – сказал мужчина. – Гертруда, возможно, все еще пишет, но, как и все писатели, она обожает, когда ее прерывают.

– Вы тоже писатель? – спросила я.

– Нет, я художник, – ответил он. – Учусь у Анри Матисса. Вы знакомы с его работами?

– Нет, но я много раз ходила в Лувр. Так что, может быть, проходила мимо его картин.

Он засмеялся.

– Нет, дорогая моя, в Лувре вы полотен Анри не встретите.

Он повел меня в помещение, которое я первоначально приняла за сарай. На самом деле это была комната на двух уровнях – ателье.

Был уже почти закат, и небольшое пространство, в котором мы очутились, через окна заливали розоватые лучи солнца.

Внезапно я оказалась в окружении картин, развешанных от пола до потолка. Их рамы так плотно соприкасались, что казалось, будто стены вспыхивают разными цветами. Взгляду трудно было отделить одну картину от другой или просто разобраться, что на них изображено. Это что, яблоки?

– Мне нравится вот эта, – заявила я.

– Сезанн, – пояснил Лео. – Мой любимый. А у вас хороший вкус, мисс Келли.

– И эта, – продолжила я, подходя к картине, на которой женщина играла на фортепиано.

– Ренуар, – прокомментировал Лео.

– Я так и подумала. Некоторые его работы были на Всемирной выставке.

Я подошла ближе к портрету женщины в шляпе. Лицо у нее было зеленым. Странно. Тем не менее она казалась такой живой. Женщина, с которой мне хотелось бы познакомиться. Я обернулась к Лео:

– А вот эта… она что…

Я остановилась.

Он засмеялся.

– Да, так и есть. Так что вы скажете о нашей коллекции?

– У меня нет слов, – начала я и тут заметила Гертруду, которая сидела в углу за широким столом в окружении кип бумаг. Она слышала наш разговор.

– Тут вы правы. Слов для них действительно нет, – сказала она. – Именно поэтому я заново изобретаю язык. Моя литература похожа на их живопись. Я беру слова по отдельности и перегруппировываю их так, как это никогда не делалось.

Она начала объяснять мне, как изучала работу человеческого сознания в качестве студентки медицинского факультета университета Джона Хопкинса, а сейчас пытается ухватить случайность наших мыслей. Я слушала ее с трудом, потому что вокруг было слишком много такого, на что хотелось смотреть. Меня влекла зеленолицая женщина. Я подошла ближе.

– Это какой-то конкретный человек? – спросила я.

– Жена Анри, – ответил Лео. – Она очень славная женщина, близкий друг моего брата Майка и его жены Салли. Мы все коллекционируем Матисса.

– Матисс, – повторила я.

Лео показал мне другие его работы. На всех были очень яркие краски и странные формы.

– Похоже, вы ошеломлены, – заметил Лео.

– Да, это так.

– И правильно. Хотя одного из его шедевров тут нет – «Голубую обнаженную» мы послали на Арсенальную выставку в Нью-Йорк. И она произвела там сенсацию.

Он тихонько посмеивался, будто шутил. Я кивнула и тоже улыбнулась.

О чем это он говорит?

– Вы, вероятно, знаете того ирландца, который помог все это устроить, – Джона Куинна, – сказал он.

– Знаю, – ответила я, ни капли не солгав, поскольку знала десятки разных Джонов Куиннов.

Исходя из того, что рассказывал Лео, этот конкретный Джон Куинн занимался всем сразу и был затычкой для каждой бочки. Жил в Нью-Йорке, хотя сам был родом из небольшого городка в Огайо. Крутой адвокат и влиятельная фигура в демократической партии, сообщил мне Лео.

К нам подошла и Гертруда.

– Все эти полотна, бесспорно, прекрасны, но вот здесь у нас находятся творения настоящего гения, – сказала она и развернула меня к стене, увешанной картинами с какими-то перекошенными деформированными изображениями.

– Пабло Пикассо, – объяснила она. – Ну уж о нем-то вы наверняка слыхали.

– Простите, нет.

– Она же из Чикаго, Гертруда, – сказал Лео.

– Придет время, когда о нем будет знать весь мир, – уверенно заявила Гертруда. – И даже в Чикаго!

– Ну, если он станет достаточно знаменитым, у нас в Чикаго точно появится что-то из его работ, – ответила я.

Вошедшая Алиса приблизилась к большому полотну.

– А это портрет Гертруды в исполнении Пабло, – сказала она.

Женщина на картине была вся одета в коричневое, волосы откинуты назад, но лицо…

– Вам кажется, что на меня не похоже, – сказала Гертруда Стайн.

– Не похоже, – согласилась я.

– Лео тоже сказал Пабло, что в действительности я не похожа на его портрет. «Она еще будет такой», – ответил ему Пабло. И он был прав. Я с каждым днем все больше и больше напоминаю этот портрет, – удовлетворенно отметила она, видимо, очень довольная собой.

– Дориан Грей наоборот, – вставила я.

– Выходит, образование у вас кое-какое есть, – констатировала Гертруда. – Университет Чикаго?

– Уроки английской литературы сестры Вероники, – ответила я. – В школе Святого Ксавье. А сейчас я учусь в Ирландском колледже и…

– Обед готов, – перебила меня Алиса.

– Я лучше пойду, – сказала я. – Спасибо, что показали мне все это.

– Погодите! Разделите с нами трапезу, мисс Келли, – остановил меня Лео.

– Это невозможно, – пресекла его поползновения Алиса. – Я не рассчитывала на гостей. Нет, правда, скажи ему, Гертруда!

– Полегче, Алиса. – Гертруда подошла к ней и коснулась ее плеча. – Простите, мисс Келли, но вам действительно лучше прийти как-нибудь в другой раз. Возможно, на один из наших вечерних салонов по субботам?

– Не думаю, что ей понравятся наши вечера, – фыркнула Алиса и повернулась ко мне. – Понимаете, там собираются интеллектуалы, писатели и художники. Вы будете чувствовать себя там очень некомфортно. Мадам Симон мы туда никогда не приглашали.

– Алиса, приглашения тут раздаю я, – вмешался Лео. – Я начинал собирать эту коллекцию, и мне решать, кто будет ее смотреть.

– Нет, ты видишь, Гертруда, как он со мной разговаривает? – возмутилась Алиса. – И это при том, что я всего лишь пытаюсь устроить тут уютный дом для всех нас.

– Действительно, Лео, – поддержала ее Гертруда. – Ты же знаешь, какая Алиса ранимая. Извинись немедленно.

– Извиниться? С чего это? – удивился он.

– Простите, я все-таки пойду, – прервала их я.

Но Лео быстро подошел к рабочему столу Гертруды, взял ее ручку и написал что-то на листке бумаги.

– Это адрес моего брата Майка. Зайдите к нему и посмотрите работы Матисса, которые есть у него. Его жена Салли чрезвычайно гостеприимна. Она предложит вам чай или пригласит пообедать.

– Только послушайте его, – обиженно сказала Алиса. – Сравнивать меня с Сарой Стайн, у которой есть горничная и кухарка. Да как он может…

– Перестань, Алиса, он ничего не имел в виду…

Практически выбегая из комнаты, я все еще слышала, как они препираются.

Вспомнилось, как мы с Генриеттой постоянно ссорились, а бедняга Майк пытался найти для себя хоть немного покоя. Интересно, бывает ли так, чтобы сестры и братья росли без таких внутренних сражений? Вдобавок такой персонаж, как эта Алиса. Но картины! Боже мой, чтобы увидеть их, стоило пережить эту небольшую стычку. А в другом месте есть еще холсты Матисса. Почему-то я ощущала нечто похожее на то, что я почувствовала, когда прикоснулась к древнему манускрипту О’Келли. Меня приглашали в совершенно другой мир.

– А можем мы просто прийти и постучаться к ним в дверь? – спросила я у мадам Симон, когда через пару недель мы с ней обедали в «Л’Импассе».

– Разумеется, – сказала мадам Симон.

И я, и мадам Симон готовили мало. Я жила на омлетах и сыре с хлебом. Но два-три раза в неделю мы приходили сюда, чтобы нормально поесть. Сегодня вечером месье Коллар подал нам сначала салат из первой зелени, а затем pot-au-feu – французский суп из говядины с овощами, приготовленный в большом котле. Я очень постройнела. Сейчас Тим Макшейн уже не смог бы ущипнуть меня за складки жира. Я гнала из головы все мысли о нем. А потом вспомнила о Питере Кили. От него не было никаких вестей. «Прекрати думать об этом парне, – твердила я сама себе. – Он забыл тебя».

– Стайны поддерживают и продвигают художников, – рассказывала мадам Симон. – Они твердо намерены сделать своих любимцев знаменитыми. Да, они, конечно, щедры и полны энтузиазма, но, с другой стороны, чем более известен художник, тем дороже ценятся его картины. Так что они будут рады нашему визиту. Мы расскажем об этом людям, а те расскажут кому-то еще.

– Я об этом не подумала.

– Вы и не должны были.

– Прошу вас, только не нужно добавлять, что это потому, что я из Чикаго.

– Нет. Это потому, что вы еще не вполне настоящая деловая женщина.

В следующую субботу мы отправились туда. Стайны жили на рю Мадам всего в нескольких кварталах от улицы де Флерюс. Мадам Симон настояла, чтобы мы доехали на метро до станции Ренн. Нужно сказать, я до сих пор подозрительно относилась к метро. Ездить под землей было достаточно неприятно само по себе, а что, если я проеду свою остановку и окажусь бог весть где? Лучше уж ходить по земле и придерживаться моей Рю де Риволи. Но мадам Симон это нисколько не беспокоило. В конце концов, метро – тот же трамвай, если забыть о тоннах земли у тебя над головой. То же можно сказать и о парижанах вообще – они могут красиво обставить что угодно. Станции выглядят чудесно, и даже название всего этого – метрополитен – звучит очаровательно.

Я видела в Нью-Йорке станции тамошнего сабвея, когда дожидалась отплытия своего парохода «Чикаго». Они смотрелись совершенно незамысловато.

– Здесь, – объявила мадам Симон.

Мы вышли из поезда, поднялись по лестнице и оказались на рю Мадам.

Я следовала за ней по узкой улочке. Вначале мы решили, что ошиблись, поскольку по адресу Рю Мадам, 58 находилась церковь. Не такая величественная, как католический собор, но все же место религиозного поклонения.

– Église Réformée, – сказала мадам Симон. – Протестанты. Должно быть, мы не туда пришли.

– Простите, – пробормотала я, – я думала…

Я вытащила из кармана листок бумаги, который дал мне Лео. Нет, все правильно – Рю Мадам, 58.

Я показала его мадам Симон. Она лишь пожала плечами. Рядом с церковью находилось нечто такое, что я назвала бы домиком священника, будь это церковь католическая. Строение это было довольно большим, с арочными окнами. Наверно, священник Église Réformée хочет жить не хуже, чем его католические коллеги. Может быть, ему что-то известно про Стайнов.

Мы постучали в дверь, и нам отворила женщина. Жена священника?

– Добро пожаловать, проходите, я Салли Стайн, – с порога представилась она.

– Ах, – вырвалось у меня. – А я подумала…

Она засмеялась.

– Нет, мы просто купили домик священника. Церковь была рада получить какие-то деньги. А своих служителей они послали миссионерами в Африку. Хотя у африканцев есть свои замечательные религии… Но что это я? Проходите, проходите. Лео предупредил, что вы придете.

Эта темноволосая улыбающаяся женщина с приятным лицом была одета совершенно традиционно. Никаких облачений в стиле ордена кармелитов ни у нее, ни у ее мужа не было.

– Зовите меня просто Майк, – представился он.

Позади них стоял мальчик-подросток.

– А это Дэнни.

Майк, Салли и Дэнни – вполне бриджпортские имена. Например, у Хэррингтонов в семье есть Салли, Майк и Дэнни. Однако у этого Майка борода была подстрижена под Ван Дейка. Он мало походил на своего брата Лео.

Мы с мадам Симон представились.

– Лео рассказывал нам, что вы из Чикаго, Нора, – сказала Салли.

– Да.

Мы прошли в дом.

– Какой позор, – заявила Салли.

– Секундочку, погодите… – начала я. Мне уже надоели все эти оскорбления в сторону Чикаго.

– Это просто уму непостижимо, чтобы студенты жгли картины, – продолжила она.

– Боюсь, я понятия не имею, о чем вы сейчас говорите.

И тут Стайны наперебой начали рассказывать нам, что, когда нью-йоркская Арсенальная выставка переехала в Институт искусств в Чикаго, там произошли беспорядки.

– Некоторые из критиков в Нью-Йорке отзывались об экспозиции пренебрежительно, но в Чикаго… – покачала головой Салли. – Студенты Института искусств устроили представление, пародию на судебный процесс над Анри Матиссом. Они обвиняли его в преступлении против живописи и обзывали Волосатым Матрасом.

Я приказала себе не смеяться. Только не засмеяться.

– А потом они сожгли три картины!

– Нет, – ахнула я. А вот это уже действительно было свинством.

– Это ведь были всего лишь копии, Салли, – вставил Майк.

– И все равно, – не унималась та.

– Копии? – переспросила я.

– Да, выполненные рядом студентов, – подтвердила Салли.

– Но очень хорошие копии, сделанные по фотографиям из газет, – уточнил Майк.

– Выходит, что реального вреда они не нанесли, – подытожила я.

– Не нанесли?! – Салли была вне себя.

– Вы должны понять, – пояснила я. – Чикаго – город довольно приземленный.

Но Салли не успокоилась:

– Невежественный, грубый и с дурными манерами.

Наконец вмешался Майк.

– Чикаго – город хороший, – сказал он. – Промышленный центр. Я сделал кое-какие инвестиции в ваши компании. Мой отец водил трамвай, который был не чета вашим «дергалкам», конечно.

– Никакие эти «дергалки» не мои, и у нас в Чикаго они не популярны, – огрызнулась я.

– Все новое поначалу никогда не бывает популярным, – сказал он.

– Qu’est-ce que c’est? – спросила мадам Симон, но я не собиралась пересказывать ей перепалку на тему общественного транспорта в Чикаго.

Эд любил рассуждать по поводу того, что большой город никогда не сможет двигаться вперед, если не заменить горстку конкурирующих частных компаний на единое городское управление транспорта. Но попробуйте рассказать это по-французски!

Салли уже немного успокоилась, и Майк повел нас в их студию.

Если у Гертруды и Лео были собраны работы разных художников, то здесь все картины на стенах принадлежали кисти только Анри Матисса. Все цвета на них были очень яркие и живые. «Настоящее буйство красок», – подумала я.

– Они невольно вызывают у меня улыбку, – сказала я Салли, и та согласно кивнула.

Она провела рукой по одной из рам – так мать могла бы погладить по плечу своего сына. А на картине и вправду был изображен юный мальчик с сачком для бабочек.

– Это вы? – спросила я у Дэнни, который стоял в дверях.

– Так говорят.

Сейчас он был уже почти мужчиной. Интересно, что он чувствовал рядом со своим детским образом? Рядом с картиной находилось фото. Я оглянулась на Дэнни.

– Тоже вы? – снова спросила я.

– Да, – сказал он.

Освещение на снимке было отличным, и он очень отличался от встречающихся в чикагских гостиных свадебных фотографий, где жених с невестой всегда напряженно застывшие, уставившиеся в объектив.

Ко мне подошел Майк.

– У моего дяди Дэвида Бахраха есть своя фотостудия в Балтиморе.

Мы стояли и смотрели на портрет.

– Мне кажется, не имеет смысла рисовать реалистично, если все это может сделать фотокамера, – заметила я.

– Именно. Прекрасно сказано, мисс Келли. Камера мгновенно схватывает реальность. А Матисс изображает душу предмета или человека.

– Très grand, Michel, – послышался чей-то голос.

В комнату вошел высокий мужчина и направился к нам.

– Мастер, – сказал мне Майк. – Анри Матисс.

Сама не знаю, что я ожидала увидеть, но только Анри Матисс ничем не отличался от большинства других французов, мимо которых я постоянно ходила по Рю де Риволи, – ничем не примечательный костюм, аккуратная бородка.

Я перевела взгляд с него на его творения. Со стороны и не скажешь. На самом деле вошедший за ним второй мужчина с длинными волосами и в синем рабочем халате намного больше соответствовал моим представлениям о художнике. Разве что он тащил в руках кучу досок и планок и оказался плотником, явившимся сколотить ящики для картин.

– Вы появились как раз вовремя, – сказала мне Салли. – Галерея Фрица Гурлита в Берлине планирует устроить выставку полотен Матисса. Это так здорово. Я уверена, что немцы лучше оценят работы мастера.

– Чем жители Чикаго, – завершила я за нее.

Она засмеялась.

Матисс тоже улыбнулся. Он повторил по слогам:

– Чи-ка-го. – И тихо усмехнулся. – Волосатый Матрас.

Это было смешно. Мадам Симон сказала, что уж если немцам Матисс не понравится, они сожгут оригинал. Матисс произнес что-то по-французски и очень быстро, но отвечала она медленно, и я все поняла.

– Они нападут на Францию, – сказала она и начала рассказывать о войне на Балканах.

– Вы заблуждаетесь, мадам, – спорила с ней Салли. – В Берлине масса культурных людей, и они дальновидны. У нас там много родственников.

Плотник тем временем раскладывал свой материал и инструменты.

Салли разговаривала на смеси французского и английского, который мне был понятен. Она, похоже, убеждала саму себя, что картины там будут в безопасности.

Матисс снял свое пальто, подошел к стене и взял одну картину. Затем поднял и показал нам.

– О нет, Анри, – сказала Салли. – Не посылайте туда Le Luxe.

На холсте были изображены три фигуры. Одна – видимо, мужчина – склонилась перед двумя женщинами. Хорошие цвета, синие и коричневые тона, которые гармонировали с занавесками на окнах в этой комнате. Может быть, Салли не хотела отдавать картину, потому что та идеально вписывалась в ее интерьер?

Но Матисс жестом отмел все ее возражения.

– Она вернется к вам, многократно увеличив свою стоимость. Фриц не продает их, только показывает.

Он протянул картину плотнику.

Я подошла к большому полотну высотой почти с мой рост. На подоконнике стояли горшки с цветами, за ними виднелся контур здания. А это что за зеленая клякса – дерево?

– А вот это… что? – спросила я Матисса.

– Просто краска, – ответил он и улыбнулся.

Замечательно. Он еще и комик. Я отвернулась, но он взял меня за плечо и развернул обратно. Затем медленно по-французски объяснил, что он смотрел в окно из номера своей гостиницы в Марокко, и ему захотелось представить этот вид так, чтобы зрителя захватывали краски и формы.

– А вас захватывает? – спросил он у меня.

Забавно, но я действительно чувствовала нечто непонятное.

– Эта картина воспринимается непосредственно, – сказал он. – Понимаете?

Казалось, я понимала.

– Я будто вхожу в эту картину, – ответила я.

– Oui! Oui! – радостно подтвердил он. – Хотите учиться у меня? Плата будет pas cher.

– Нет, нет. На самом деле я экскурсовод. Вожу по Парижу приезжих женщин, которые хотят посмотреть достопримечательности и сделать покупки.

– А сами вы из Чикаго?

– Да.

Пошло-поехало.

– Мой друг Жан Ренуар говорит, что в его семье по-настоящему большое застолье называется un repas Chicago – «пир Чикаго», потому что деньги у них появились после того, как дамы из Чикаго раскупили полотна его отца, – сказал он. – Вот. – Он протянул мне визитную карточку. – Это моя студия. Можете приходить, чтобы посмотреть, как я работаю. И клиенток своих приводите.

Как оказалось, не так уж и сложно войти в их мир.

На ужин нас не пригласили, и салон тем вечером тоже не состоялся. Нужно было заниматься отправкой картин.

– Они все очень наивны, – сказала мне мадам Симон, когда мы с ней шли обратно к метро.

По ее словам, она нутром чувствовала приближающуюся войну с Германией – похожим образом больные артритом ощущают, что будет дождь. А я в свою очередь думала: очень печально, что она всегда ожидает наихудшего. Ох уж эти европейцы!

– Стайны больше никогда в жизни не увидят своих картин, – заявила она.

Мадам также предрекла, что коллекция Гертруды и Лео тоже будет разбита. Но не войной, а конфликтом между Лео и Алисой.

Через месяц мадам Симон сообщила мне, что Лео Стайн переехал. И забрал с собой половину картин.

– Он заявил свои права на «Яблоки» Сезанна, – сказала она. – Гертруда ему этого никогда не простит. Ей он оставил Пикассо, сказав, что тот никогда не будет стоить дорого.

– Полагаю, что теперь меня никогда уже не пригласят на субботний салон, – вздохнула я.

И оказалась права.

Все же я познакомилась с настоящим живым художником. Впрочем, копировать фасоны платьев с картин Матисса нельзя было. Любопытно, интересуется ли живописью Питер Кили?

* * *

Белинда Лоуренс была богачкой. Она с радостью заказала у мадам Симон три гарнитура из линии старых мастеров и вместе со мной отправилась открывать для себя Париж.

Я повела ее в галерею Амбраза Воллара на улице Лафитт и показала Матисса. Сделала все возможное, чтобы как-то загладить разочарование Анри после Чикаго. Но Белинда не заинтересовалась. Мы ненадолго заскочили в Лувр взглянуть на «Мону Лизу», а затем – по магазинам, по магазинам, по магазинам. Шляпки и шелковые чулки, а еще игрушки из бутика «О Нэ Бле».

– У меня трое внуков, – объяснила она.

Послеобеденный чай мы пили в отеле «Ритц» с самыми дорогими местными пирожными.

– Мы не всегда были богаты, – сообщила мне Белинда, покончив с третьим эклером. – Мой Бартоломью начинал сапожником в крошечной мастерской, но потом…

Она рассказала, как ее муж открыл обувную фабрику, которая произвела «настоящий фурор». И они переехали в Бруклин.

– На самом деле я немного побаиваюсь миссис Адамс и всех остальных. Поэтому была удивлена, что она порекомендовала мне вас.

– Правда? Почему же?

– Ну, они ирландки, – ответила она. – Не то чтобы я имела что-то против ирландцев, нет. Даже не знаю, что бы я делала без моей Мэгги.

– Надо полагать, это ваша горничная?

– Скорее экономка. Она работала раньше в одной старой семье янки на Бикон-Хилл и очень поддерживает меня, когда я принимаю гостей.

– А откуда она?

– Из Чарльзтауна, по-моему.

– Я имею в виду, откуда из Ирландии? Из какого графства?

– О, этого я не знаю.

– Вы и не должны, – успокоила ее я, пока она бралась за следующий эклер.

Мне хотелось взять ее за руку и отвести в библиотеку Ирландского колледжа, чтобы отец Кевин поведал ей о накопленных за тысячи лет знаниях, которые хранятся в этих томах с кожаными переплетами и древних манускриптах. Хотелось сказать ей: «И все это – национальное наследие вашей Мэгги, Белинда Лоуренс». Но я этого не сделала. Подумала о своих финансах и спросила, не хотела бы она напоследок сняться на фоне Эйфелевой башни. Это была кульминация моих туров по Парижу.

– О да, – откликнулась она.

У меня был знакомый уличный фотограф, Луи Дюбуа, который работал в районе Эйфелевой башни и был готов запечатлеть любого туриста, пришедшего поглазеть на главную парижскую достопримечательность.

В считаные секунды он раскладывал перед нами свою треногу, ставил на нее камеру, после чего устанавливал раскладную ширмочку с фотографиями.

– Снимки будут в вашем отеле сегодня вечером, – обещал он.

У нас с Луи была отработанная схема. Первый ход делал он, заламывая несусветную цену. Я начинала торговаться с ним и делала это до тех пор, пока даже самую скептическую клиентку не охватывала радость оттого, что удалось заключить выгодную сделку.

Вскоре после своего визита к Майку и Салли Стайн я пошла с Луи в его студию на небольшой улочке неподалеку от Эйфелевой башни – Сен-Санс. Он учил меня проявлять снимки. Мне вспомнился портрет Дэнни Стайна, и я спросила у фотографа, не задумывался ли он над тем, чтобы немного подрегулировать свой отработанный процесс, добавив на фото оттенки и тени – сделать башню немного размытой или, наоборот, заставить ее искриться светом.

Его это не заинтересовало, но он позволил мне немного поиграть с этими эффектами.

Луи ненавидел мои эксперименты, говорил, что это «сбивает с толку».

Тем не менее он научил меня заряжать пластины в камеру, подбирать фокус, открывать и закрывать шторку, чтобы контролировать освещенность. А потом разрешил сделать несколько снимков его самого на фоне его дома.

– Быстро учитесь, – констатировал он. – У вас меткий глаз и есть чувство камеры, которому невозможно научить. Но это дело не терпит баловства. Камера предназначена для того, чтобы запечатлеть то, что перед ней находится.

Однако сегодня Луи, как назло, у башни не было. А Белинда хотела пять разных ракурсов. Это пятьдесят франков – практически моя месячная рента за квартиру.

Делать было нечего, пришлось идти за Луи в его студию.

– Это близко, – успокоила я Белинду, которая следовала за мной.

– Это невозможно, – ответил мне Луи.

Он проявлял три комплекта фотографий, которые сегодня вечером нужно было доставить в отель «Георг V».

– Возьмите камеру и снимите все сами, – посоветовал он.

– Погодите, – сказала я клиентке.

Какая-то женщина внизу собирала белье в стирку. У нее была тележка, которая за три франка на два часа перешла в полное наше распоряжение. Мы отправились в путь, толкая перед собой тележку с треногой и камерой.

Нужно сказать, парижане не унижались до того, чтобы смеяться над нами громко, но многие тихонько посмеивались нам вслед, когда мы брели мимо по булыжной мостовой.

Я опасалась, что миссис Лоуренс придет в ужас от всего этого, но она, напротив, предложила мне помощь, и треногу с тележки мы с ней стащили вдвоем.

– Arrêtez! Arrêtez! Прекратите! – закричал на нас один из местных фотографов.

Это был Клод, Луи звал его tyran – задирой. Он угрожал любому сомневающемуся туристу. Еще один Тим Макшейн.

Клод бросился к нам и повалил нашу треногу.

– О, давайте уйдем, – сказала мне Белинда Лоуренс.

Однако я уже не была той напуганной до смерти женщиной, которая полтора года назад бежала босиком по замерзшим улицам Чикаго. Я жила в Париже. Я заказывала обед по-французски. Я была знакома с художником-авангардистом.

Поэтому я тоже заорала на Клода, используя при этом французские ругательства – даже не знала, что они отложились у меня в голове. И он испугался.

Трое остальных фотографов поблизости начали хохотать. Один из них подошел к Клоду и посоветовал ему успокоиться. Он сказал, что я la femme de Loui.

– Je ne… – начала было я, но, с другой стороны, черт с ним! Побуду женщиной Луи, пока буду делать снимки Белинды.

К тому же служитель из персонала Эйфелевой башни, с изумлением наблюдавший за всей этой сценой, предложил:

– Почему бы вам не подняться на платформу и не сделать фото мадам на фоне Парижа, раскинувшегося у ее ног?

Действительно, почему бы и нет? Тот парень помог мне занести треногу с камерой в лифт, и мы поднялись на вторую платформу, где я сфотографировала миссис Лоуренс на фоне закатного парижского неба очаровательного розового цвета. Потом я поднялась на следующий уровень и сняла ее сверху на фоне города, раскинувшегося во все стороны внизу.

Луи снимки совершенно не понравились.

– Вычурно, – заявил он, когда я принесла их ему и попросила проявить.

А вот Белинде Лоуренс фотографии понравились – даже больше. Она заплатила мне сто франков, двойную нашу цену. Пятьдесят я отдала Луи – он был поражен.

– Американцы! – проворчал он.

Луи согласился одолжить мне оборудование. Всю весну и лето я моталась с камерой и треногой на тележке из прачечной мадам Селесты, фотографируя свои любимые здания.

Луи считал, что я спятила.

– Самое главное, на чем нужно фокусироваться, глядя в объектив, – это франк, – утверждал он.

Я фотографировала Нотр-Дам на рассвете, когда первые лучи преображали собор, снимала под разными углами, выхватывая фрагменты фасада.

Луи был категоричен:

– Безнадежно.

Но я начинала чувствовать, что тоже трансформирую реальность, следуя по стопам Анри Матисса. Луи научил меня увеличивать снимки Нотр-Дама, и я развесила их на стенах своей комнаты. Теперь она выглядела как студия.

Когда отец Кевин на мессе в последнее воскресенье сентября сообщил мне, что Питер Кили вернется к Рождеству, я представила, как поведу его к себе посмотреть на мои творения. Высоконравственная интеллектуальная беседа за бокалом вина. Salon de deux.

Что в этом такого?