Рождество, 1913

Я убеждала себя, что Питер Кили войдет вслед за последним священником в процессии. Стояла, выпрямившись, на коленях на одной из боковых скамей у входа, которые всегда нравились Питеру, и ждала начала всенощной мессы.

Ну же, Господи. Я была такой хорошей. Не позволяла себе думать о Питере чаще, чем раз в день, да и то лишь как о друге, об учителе. Но Господь не отвечал.

Отец ректор сидел на своеобразном троне у алтаря. Я была готова поклясться, что он пристально смотрит на меня. Злится, что я хожу на мессу каждую неделю? Но что он может с этим поделать? Я вернулась в лоно Церкви.

Я бросила взгляд на Агнца Божьего, изображенного на витраже. «Я есть хороший пастырь; хороший пастырь свою жизнь полагает за овец». Год праведной жизни в соответствии с наущениями отца Кевина – и я уже не чувствовала себя такой уж грешницей.

Я поймала взгляд ректора. И не отвела глаз. Он все еще подозревал, что я пытаюсь соблазнить Питера и увести его от жизни ученого, соблюдающего обет безбрачия, хотя это было не совсем так. Мне просто хотелось видеться с ним, быть с ним… Но я совсем не знала, чего хочет сам Питер.

Через четыре недели, в первое воскресенье рождественского поста, за чаем с черным хлебом после мессы отец Кевин шепотом сообщил мне: в Левен приезжала делегация американцев ирландского происхождения, чтобы встретиться с Питером и «некоторыми другими ирландскими патриотами».

– Один из них, адвокат, собирает старинные манускрипты, – сказал отец Кевин. – Он может заинтересоваться приобретением фрагмента книги Келли. Этот парень и картины покупает, и всякие современные вещи. А главное – он при деньгах.

– Вы имеете в виду Джона Куинна? – спросила я, удивив его.

Я вкратце поведала ему историю моего визита к Стайнам и знакомства с Анри Матиссом.

– Куинн покупает его работы, – сказала я, а потом рассказала отцу Кевину, как однажды привела свою клиентку в студию Матисса.

Это было полной катастрофой. Миссис Фрейзер из Род-Айленда заявила Матиссу, что цены у него высоки до неприличия и что, хотя муж разрешил ей купить несколько картин для дома в качестве памятных сувениров из Парижа, она никогда не станет тратить тяжелым трудом заработанные деньги на мазню из пятен краски.

Я тогда решила, что это выведет Матисса из себя, но он лишь рассмеялся. Затем на беглом французском, которого та не могла уже разобрать, сказал мне, что, похоже, лучшие его покупатели – женщины незамужние, вроде сестер Коун из Балтимора. Миссис Фрейзер перебила его и указала на незаконченную картину, стоявшую на мольберте у окна, которое выходило на Нотр-Дам.

– Я вас умоляю! – воскликнула она. – И это должно изображать церковь? Даже я нарисовала бы более похоже!

На этот раз Матисс не засмеялся. Я принялась извиняться перед ним по-английски и по-французски одновременно, а потом добавила, что, хоть и ограничена в средствах, с гордостью приобрету у него что-нибудь – эскиз, набросок или…

Слава богу, он пожал плечами и, покопавшись в своих бумагах, извлек оттуда рисунок цветка, сделанный углем резкими злыми штрихами.

– Un cadeau pour vous, – сказал он, поставил внизу свою подпись, завернул набросок в газету и с поклоном вручил его мне.

В ответ я засыпала его своими «мерси». Мне бы остановиться, но я продолжила и сообщила ему, что много фотографировала этот собор, после чего предложила принести ему один из моих снимков в качестве ответного жеста.

Но он от моего предложения отказался.

– Предпочитаю не искажать свое видение, – сказал он, выдвинув встречное предложение: я могла бы сфотографировать его работы.

Я с жаром заявила, что это было бы большой честью для меня. Однако потом представила, как тащу вверх по лестнице все оборудование, и поняла, что никогда сюда не вернусь.

Миссис Фрейзер начала терять терпение. И злиться на меня.

– Вы поощряете плохую живопись, – заявила она, когда мы шли по мосту Пон-де-Сулли.

В сувенирном магазине на Иль Сен-Луи она купила акварельный этюд Нотр-Дам. А я больше никогда не бывала в студии Матисса, как никогда больше не слышала о Стайнах.

Отец Кевин сказал, что этот Джон Куинн, возможно, приедет в Париж вместе с Питером. Я представила, как он приветствует меня, словно свою ирландскую соотечественницу из Америки. А потом мы вместе идем в студию Матисса. Вот удивились бы Гертруда и Алиса!

Отец Кевин предупредил, чтобы я никому не говорила о приезде Джона Куинна в Левен. По его словам, в вопросе осторожности мы не сможем переусердствовать, учитывая, что во Франции развернулась активная антигерманская пропаганда, а англичане и британская пресса готовы видеть Ирландию в союзе с Германией теперь, когда мир, похоже, катится к войне.

Мадам Симон внимательно следила за ситуацией на Балканах. И была очень довольна, что, согласно какому-то договору, Сербии удалось отхватить большой кусок Австрийской империи. Но ее настораживал союз Германии с Австрией и Венгрией.

– Бошам это не понравится. И они отомстят.

Она также следила за Эльзасом. В ноябре там начались беспорядки из-за того, что какой-то девятнадцатилетний немецкий лейтенант пообещал своим солдатам награду за каждого из наколотых на штык wackes.

– Германская армия бьет демонстрантов, – сказала тогда мадам Симон. – Французы должны будут войти туда, чтобы защитить свой народ, и тогда война.

Французы этого не сделали. Но эльзасская женщина на рождественской ярмарке не появилась. Граница между Францией и Германией была практически перекрыта. Переговоры зашли в тупик. В этом году я не послала домой поздравительных открыток. Не хотела отправлять их непосредственно из Парижа.

Зазвонили колокола. Ректор встал. Сегодня он отправлял службу. Отец Кевин стоял рядом. Оба были в красивом золоченом облачении. Закрыв глаза, я молилась: «Питер. Пожалуйста. Питер». Но Питер не появился.

Отец Кевин читал проповедь на английском. Отец ректор знал, что люди приходят послушать отца Кевина, и хотел, чтобы конгрегация была большой и щедрой.

– «…Не было им места в гостинице», – начал отец Кевин, а потом перешел к рассказу о том, что прямо сейчас люди в Дублине голодают, потому что работодатели уволили бастующих рабочих. – Отцы не могут прокормить своих детей. Матери не могут согреть младенцев. А ведь все это тоже святые семейства. И нет им места в собственной стране.

Я понимала не все из того, о чем он говорил, но четко знала, что происходит во время забастовок: моя мама сама несколько месяцев кормила семью О’Брайенов, живших под нами, когда Джо О’Брайен ходил в пикеты на стачке железнодорожников.

Отец ректор что-то шептал сидящему рядом с ним священнику. Он был недоволен. А я вспомнила, какие проблемы с кардиналом были у отца Салливана из церкви Святой Бригитты после того, как он прочел проповедь в поддержку забастовщиков.

Во время сбора пожертвований священники пели «Adeste Fideles», «Придите, верные». Я закрыла глаза. Питер задержался, но он мог прийти в любую минуту. Давай же, Иисусе. Это ведь Твой день рождения, будь щедр и великодушен. Послышались чьи-то шаги. А потом я почувствовала, что кто-то опускается на скамью рядом со мной.

Спасибо, спасибо Тебе, Господи. Я обернулась, готовая улыбнуться. Но это была всего лишь очень высокая женщина, которая продолжала усаживаться на скамью. Рядом с ней устроилась девушка, которая тащила за собой маленького мальчика. За ними села пожилая дама. Высокая женщина улыбнулась мне. Она, бесспорно, была красавицей. Старше, чем я. В белокурых волосах, уложенных локонами, виднелось много седины. На голове была шляпка – вполне возможно, что от Шанель. У нее были очень необычные глаза – не совсем карие, а какого-то золотистого оттенка.

Погодите-ка, да я ее знаю. Мод Гонн. Она – человек известный. «Ирландская Жанна д’Арк» – именно так называли ее газеты, когда она приехала в Чикаго с майором Джоном Макбрайдом собирать деньги на дело. И вот сейчас она была здесь, на мессе, рядом со мной. Такая благочестивая. Все это выглядело почти театрально. Во время освящения Святых Даров она очень низко опустила голову, закрыв глаза. Подняла подбородок, когда поднесли облатку, потом внимательно посмотрела на белый кружок, который отец Кевин держал в пальцах, – тело Христово. Маленький мальчик начал стучать ботинками по скамье, и пожилая женщина схватила его за ноги. Я взглянула на него и подмигнула. Он засмеялся, и я за ним. Сын Мод от Джона Макбрайда. У него какое-то кельтское имя. Шон, по-моему. Ну да, Шон Макбрайд.

Но ведя трех женщин за собой к перилам алтаря, парнишка стал очень благочестивым. Похоже, это было его первое причастие и первое ощущение божественного. Сестра Рут Эйлин рассказывала на уроках Слова Божьего, что Наполеон называл день своего первого причастия счастливейшим в своей жизни. А жизнь у него была яркая, подумала я, идя за ними. Когда эта маленькая процессия шла по проходу, люди в толпе прихожан толкались локтями и кивали в их сторону.

Послышался шепот:

– Это она. Мод Гонн.

Вернувшись на скамью, я опустила голову на руки. Я не молилась, а вспоминала переполох, который вызвало появление Мод в Чикаго. С тех пор прошло уже десять лет. Большая толпа собралась в зале церкви Святой Бригитты, чтобы посмотреть на майора Джона Макбрайда, воевавшего против британцев во время англо-бурской войны. Когда они вышли на сцену, она оказалась такой же высокой, как он. На том собрании женщин было больше, чем обычно. Все любопытствовали, как Мод будет одета. Наряд у нее был отличный – платье из темно-синего бархата.

Майк, Эд и Джон Ларни повели туда нас с Мейм и Розой. Их очень раздражала наша болтовня о платье Мод.

– Я здесь, чтобы увидеть майора Джона Макбрайда. Он сформировал собственный ирландский полк для борьбы с британцами в Южной Африке, – шепотом сообщил нам Майк. – В этом полку вместе с ним воевало много парней из Чикаго. Это как наша Ирландская бригада во время Гражданской войны.

Наша ирландская газета «Ситизен» в Чикаго пристально следила за событиями англо-бурской войны и печатала материалы о жестокостях англичан, которые сгоняли женщин и детей – как буров, так и африканцев – в лагеря, где те гибли от голода. Британская армия затем разоряла их фермы, а землю засыпала солью. Потому что там собирались открывать алмазные копи и золотые прииски. В Южной Африке они вели себя точно так же, как сотни лет в Ирландии.

Но нам, девушкам, было интересно хорошенько рассмотреть женщину, которая вдохновляла на творчество поэта Уильяма Батлера Йейтса. Сестра Вероника, наша учительница литературы в школе Святого Ксавье, просто обожала Уильяма Батлера Йейтса – она всегда называла его исключительно полным именем и хотела, чтобы мы тоже благоговели перед ним.

«Мод Гонн – его муза, девочки», – говорила она, а потом объясняла, что муза – это духовный компаньон, отношения, оторванные от обычной жизни. Я тогда еще подумала: а хотела бы сестра Верника сама быть чьей-то музой?

«Уильям Батлер Йейтс посвятил ей свою “Графиню Кэтлин“», – сказала нам сестра Вероника.

Эту длинную драму в стихах мы читали на уроках вслух по скопированным из книги отрывкам, которые прислал сестре какой-то ее родственник из Дублина.

– Моя тетя – член Гаэльской Лиги и изучает ирландский язык, – пояснила нам сестра.

В общем, звучало это довольно революционно.

В тот вечер в церкви Святой Бригитты я слушала Мод Гонн, гневно клеймившую «Королеву Голода» Викторию, которая уже убила более миллиона ирландцев. «А теперь, схватив наш трилистник в свои корявые руки, она пришла в Ирландию и еще смеет просить у нас солдат – чтобы люди записывались в ее армию, чтобы наши люди воевали за того, кто уничтожал наш народ! Но ни один ирландец на наденет на себя этот позорный красный мундир угнетателей!» – заявила Мод.

Мы, ирландские американцы, были надеждой Ирландии. Она говорила нам, что, даже обретя в Америке хорошую жизнь и уютные дома, мы по-прежнему любим Ирландию. Хотя нас в свое время нужда и выгнала с родины, у нас есть силы и возможности поднять ее на достойное место. «Двадцать миллионов американцев, в чьих жилах течет ирландская кровь, – этого определенно достаточно, чтобы освободить Ирландию», – заключила она громко и твердо.

Мы бурно приветствовали ее аплодисментами и одобрительными криками. Ее компаньон, майор Макбрайд, тоже хлопал в ладоши, с восторгом глядя на нее. Этот жесткий с виду человек, черноволосый и черноглазый, с прямой армейской осанкой, был настоящим солдатом. Но я видела, что Мод его покорила. И он не скрывал своих чувств к ней.

Сестра Вероника много рассказывала нам о целомудренной любви между Йейтсом и Мод Гонн, что для меня, шестнадцатилетней девушки, звучало очень романтично и безобидно. Но, глядя на Макбрайда, я подумала, что он как раз мало похож на мужчину, согласного любить дистанционно. Бедняга Уильям Батлер Йейтс: у его музы, похоже, были дела поважнее, чем он.

Благодаря тому что Майк был знаком с одним из многочисленных родственников Макбрайда в Чикаго, мы все попали на специальный прием в домике приходского священника. Мод Гонн, стоявшая рядом с майором, поприветствовала каждого из нас. Я сказала ей:

– Я знаю вас по поэзии Уильяма Батлера Йейтса, и…

Но она остановила меня, покачала головой, как бы говоря, что сейчас о Йейтсе говорить не стоит, а потом добавила:

– Познакомьтесь лучше с майором Макбрайдом.

Пока она представляла нас майору, тот взял ее руку и сжал в своей. Я еще подумала, не ревнует ли он ее?

На следующий год они поженились, о чем сообщали крупные заголовки в чикагской «Ситизен». Главный редактор, Джон Финерти, был в полном восторге от этой новости, и когда у них родился сын, в посвященной этому статье его назвали «Принц Ирландии, Шон (Seaghan) Макбрайд». Об их разводе спустя год в газете было всего несколько строк, хотя, полагаю, без скандала там не обошлось.

И вот теперь они здесь. Мод и ее белокурый кудрявый сын. Принц Ирландии, пинающий ногами церковную скамью.

Я отклонилась назад, посмотрела на него и смешно скосила глаза к переносице. Он сделал так же. Я действительно скучала по детворе, которой не было в моей здешней жизни. Малыш Эд уже, наверное, бегает вовсю. У Розы и Мейм тоже, думаю, уже есть дети. Ах, ну ладно.

Я задумалась, останется ли Мод со своей командой на подогретый виски после всенощной мессы. Видимо, нет. Но сейчас они все тут, стоят рядом с отцом Кевином. Направляясь к выходу, я увидела, что ректор и второй священник, с которым он перешептывался во время мессы, внимательно следят за ними. Отец Кевин поднял глаза и жестом пригласил их подойти. Отец ректор не двинулся с места. Как грубо. И это на Рождество!

Маленький сынишка Мод подбежал ко мне.

– Vous êtes la femme drôle, – сказал он. Следовавшая сразу за ним пожилая дама извинилась передо мной по-французски.

– Все в порядке, – ответила я ей на английском. – Мы познакомились в церкви. Счастливого Рождества.

Но женщина сказала:

– Я Барри Делейни, и я хочу извиниться за плохие манеры Шона.

– На самом деле я забавная женщина, – ответила я и снова скосила глаза к переносице. Шон при этом захохотал так громко, что Мод, заслышав это, повернулась и подошла к нам.

Она тоже начала извиняться по-французски, но я остановила ее:

– Пустяки. Он славный мальчик, и мне самой нравится строить ему смешные рожицы.

– Представься, – попросила Мод сына.

– Я Шон Макбрайд, – сказал он. – А мой отец сражается за Ирландию.

– Ух ты, – восхитилась я, а потом вспомнила.

Пока чикагская «Ситизен» уважительно помалкивала о разводе, «Трибьюн» печатала подробные репортажи с бракоразводного процесса между Мод и Джоном Макбрайдом, где вся борьба развернулась за этого ребенка. Мы тогда считали, что протестантское издание просто охотно клевещет на ирландских патриотов, и все же в зале церкви Святой Бригитты мне вспомнилась та вспышка собственнических инстинктов, и я удивилась.

Я понимала, что мое молчание неприлично затянулось, поэтому сказала:

– Приятно познакомиться с тобой, Шон. Я знаю твою маму. – Я посмотрела на Мод и улыбнулась ей. Какая же она высокая. – Мы с вами встречались в Чикаго. Мой брат Майк – друг кузена майора Макбрайда, Пата.

– Не припоминаю, – ответила она.

Зачем я вспомнила о Макбрайде? Черт.

– Это был большой прием, – сказала я. – Вы были просто великолепны. Но, должно быть, у вас там было слишком много новых встреч. – И пустой болтовни.

– Да, мы там собирали толпы народа, верно? – согласилась она. – А еще я помню… озеро. – Она облегченно вздохнула, довольная собой.

– Озеро Мичиган, – уточнила я. – Вы выступали там в зале церкви Святой Бригитты.

– По-моему, в тот вечер мы собрали очень приличную сумму, – заметила она. – Бригитта всегда приносила мне удачу. Она ведь покровительница Дочерей Эрин.

Подошедший отец Кевин проскользнул между нами.

– Мод, это Нора Келли.

– Здравствуйте, Нора, – ответила она, а затем кивнула в сторону девушки, которой на вид было лет восемнадцать-девятнадцать. – Познакомьтесь, это моя кузина, Изольда.

– Нора выполняла кое-какую работу в библиотеке вместе с Питером Кили, – пояснил он. – Они переводили древние манускрипты.

– О, так вы знаете ирландский, мисс Келли? Завидую вам, – сказала она.

– Ну, не так чтобы…

Но она уже продолжала:

– Одно из главных сожалений в моей жизни связано с тем, что я не знаю языка своих предков. Я восхищаюсь древнеирландским фольклором, но вынуждена знакомиться с ним через переводы. Хотя духовно я общаюсь с великим богом Лугом. Я нахожусь под его покровительством.

Что можно ответить на такое? Единственное:

– Это хорошо.

– Питер Кили – настоящий гений, – продолжала она. Затем она оглянулась и понизила голос. – Я знаю, что в его миссии его ждет большой успех. У меня с собой записка от Джона Куинна, который не передумал совершить эту покупку. А с деньгами наших друзей мы в Ирландии сможем…

Отец Кевин предостерегающе поднял руку и остановил ее:

– Не здесь, Мод.

– Но я полагала, что мисс Келли одна из нас, – сказала она.

Отец Кевин лишь улыбнулся. И покачал головой.

Он не доверяет мне, решила я. Скажите на милость! Он сообщает информацию о Питере ей и скрывает это от меня?

– Я лучше пойду, – заявила я.

Нужно было уходить отсюда, хотя мы были всего в нескольких шагах от часовни, а во рту у меня все еще находилась облатка, прилипшая к небу.

– Не торопитесь, Нора, – остановил меня отец Кевин. – Задержитесь немного.

– Мне надо домой. Я завтра уезжаю, – на ходу придумала я.

– Но вы, конечно же, придете к нам на Nollaig na mBan? – спросила Мод.

– Женское Рождество, – перевел для меня отец Кевин. – В Ирландии после окончания празднований Рождества женщины на Богоявление собираются на свой отдельный праздник – малое Рождество.

Шон дернул Мод за юбку.

– Приходите, – настаивала Мод. – И друзей своих приводите. Женщин, конечно. Это будет большое открытое сборище.

– Ну, я…

Но Мод со своей командой уже удалилась. Я тоже направилась к выходу.

– Погодите, Нора, – попросил отец Кевин. – Я ничего не рассказывал Мод о Питере, у нее свои источники информации. А теперь вы на меня сердитесь.

– Вовсе нет, – ответила я, но прозвучало это как-то сквозь зубы.

– Вы решили, что я не доверяю вам, однако это не так. Просто вы американка. И не воспитывались на нашей истории.

– А она воспитывалась? Ее отец был полковником британской армии, или я ошибаюсь?

– Эту женщину много поносило по свету. Впервые я встретился с ней лет двадцать назад в графстве Донегол, когда она ходила из деревни в деревню в дорогой одежде и со своим аристократическим выговором. Занималась она тем, что запугивала судей и судебных приставов, чем спасла немало народу от изгнания с их земли. В моем приходе она отдала одному парню свое ожерелье с бриллиантами, чтобы тот уплатил ренту. Она патриотка, Нора. Она…

– Да мне все равно, кто она такая. Я ирландка, отец Кевин. Моя бабушка, спасая свою жизнь, вынуждена была бежать с родины, и все это из-за таких людей, как Мод Гонн и мистер Йейтс, поэт. Так что не нужно относиться ко мне свысока.

Еще никогда в жизни я не говорила так резко ни с одним священником.

Однако отец Кевин лишь улыбнулся и, взяв меня за локоть, отвел в укромное место.

– Не горячитесь, Нора, – снова повторил он. – Дело не в вас. Я просто не хотел, чтобы нас слышали. Отец ректор и многие другие нам не симпатизируют. Большинство епископов выступают за сохранение союза с Британией. Даже папа считает, что мы должны оставаться близкими с англичанами, чтобы в итоге обратить их в свою веру.

– Чушь собачья! – фыркнула я, вызвав его смех.

– Приходите на прием к Мод, – сказал он мне. – Ей может понадобиться ваша дружба.

– Моя?

– Над ней сгущаются тучи. Она – мишень, Нора. За ней следят как британские, так и французские агенты. Французы могут арестовать ее как немецкую шпионку, лишь бы угодить своим британским союзникам. Удерживайте Мод от лекций на тему «вероломного Альбиона» и высказываний во французской прессе про угнетение и голод в Ирландии.

– Хорошо. Я приду на этот вечер, – согласилась я.

Рождественский ужин я провела с мадам Симон в «Л’Импассе», а следующие две недели делала наброски в Лувре. Мадам Симон купила десять из них для своей коллекции старых мастеров. Добавив пятьдесят франков в графу доходов своего гроссбуха, я почувствовала себя лучше.

6 января, 1914

Полдень Рю де л’Анонсиасьон

Я шла по незнакомому мне району Пасси к дому 17 по Рю де л’Анонсиасьон, улице Благовещенья. По своей верной и надежной Рю де Риволи я добралась до площади Согласия и по правому берегу Сены дошла до парка Трокадеро. Было довольно холодно, но я шагала бодро. У Эйфелевой башни я остановилась и кивнула ей. Сегодня у меня выходной, сообщила я ей. Я точно не знала, по какой улице идти отсюда, но женщина, выгуливающая маленькую собачку – пуделя, представьте себе, – сначала сделала рукой рубящий жест, а потом изобразила ею вьющуюся змейку. И кажется, я ее поняла.

А вот и улица Благовещенья. Узкая и извилистая, без булыжной мостовой. Ничего особо интересного, хотя я заметила шпиль и крест. Должно быть, это церковь Благовещенья. Но нет. На табличке в вестибюле я прочла: «Нотр-Дам-де-Грас-де-Пасси». Я зажгла свечу и решила все-таки дать Мод шанс. Кроме того, если у нее действительно есть какие-то новости от Питера, зачем мне вредить себе в попытке досадить ей?

В отличие от большинства церквей в Париже, эта не казалась старой. Мадам Симон рассказывала, что район Пасси построили нувориши менее ста лет тому назад. Практически вчера, по меркам этого города. Интересно, был ли здесь монастырь до этого? Или аббатство? Я с трудом могла представить, чтобы Ангел Небесный передавал Марии Благую весть в таком месте. Оно казалось слишком буржуазным. Я думала, что Мод должна была бы поселиться на более богемном Левом берегу.

А деньги у нее определенно были, думала я, когда отворившая двери Барри Делейни проводила меня в прекрасно отделанную гостиную. Когда Мод подошла ко мне, по ее лицу было понятно, что она понятия не имеет, кто я такая.

– Нора Келли, – напомнила я. – Друг отца Кевина.

Это не помогло – она меня не узнавала.

– Всенощная месса. Чикаго.

– Ах да. Озеро. И еще Питер Кили. Добро пожаловать.

– Благодарю, – ответила я.

У меня чесался язык добавить еще что-нибудь вроде: «Не беспокойтесь, за мной нет слежки». Но благодаря заливающему комнату резкому свету январского солнца тайные заговоры и конспирация здесь казались нереальными.

– Простите меня, – сказала я. – Ну, за упоминание майора Макбрайда и все остальное.

– И все остальное, – повторила она и жестом пригласила пройти в комнату, где звучали голоса женщин, разговаривающих исключительно по-французски.

Я заметила Антуанетту и Шейлу, двух студенток, с которыми познакомилась в прошлом году на экскурсиях Питера. Мэй с остальными уехала на Рождество домой. Интересно, почему же остались эти двое? Я подошла к Антуанетте, которая, слава богу, меня помнила. Это была невысокая рыжеволосая девушка, хорошенькая, с быстрой походкой и приятной улыбкой. Она подвела меня к дивану, на котором восседали две величественные пожилые дамы в дорогих платьях из парчи, сияя бриллиантовыми украшениями – разве что корон не хватало, – и разговаривали со стоящей перед ними очаровательной блондинкой Шейлой.

Антуанетта что-то бойко пролепетала им по-французски, а в конце добавила:

– Мадемуазель Нора Келли.

Я едва не присела в реверансе перед этими дамами с тщательнейше уложенными седыми волосами. Таких легко можно было представить при дворе в Версале. Та, что пониже, своим круглым лицом напоминала мне жену Майка, Мэри Чемберс. Вот только Антуанетта представила ее герцогиней какой-то там – я так и не разобрала длинную вереницу слов французского географического названия, входящего в титул.

– Je suis enchanté, – сказала я.

Как это часто бывало, когда я говорила на французском, ответ прозвучал по-английски.

– Добрый день, мадемуазель, – произнесла дама, а затем добавила: – Nollaig shona duit.

Эта ирландская фраза была знакома мне с детства.

– И вам счастливого Рождества, – ответила я. – Простите, но я не говорю по-ирландски.

– C’est dommage, – заметила вторая женщина, та, что повыше.

Казалось, она тоже аристократка. Дама медленно подняла свой монокль, рассмотрела меня, а потом так же медленно опустила его. На беглом французском она сделала какое-то замечание герцогине, и та улыбнулась мне.

– Моя подруга графиня не любит говорить по-английски, – сказала она. – Однако я напомнила ей, что мы сейчас entente, в союзе с саксами.

Мне только показалось или в ее английском действительно слышалась странная напевность? Не ирландский акцент, но нечто такое все же было.

– Однако мне la langue anglaise нравится, и я ценю возможность попрактиковаться в нем с маленькими мадемуазель Антуанеттой и Шейлой, – заметила герцогиня.

Обе девушки в ответ расплылись в улыбках.

– Мы их компаньонки, – прошептала мне Антуанетта.

Дама повыше выдала еще одну тираду на французском, из которой я поняла лишь «Наполеон» и «слава». Антуанетта перевела – достаточно вольно, как по мне.

– Мадам графиня хочет сообщить вам, что ее прапрадедом был О’Каан, или О’Кейн, предводитель клана О’Нейллов. Он покинул Ирландию во время Бегства графов в 1607 году. С тех времен их семья постоянно поставляла офицеров в армию короля Франции, а также императора Наполеона. Но по-настоящему оценил это только император. В общем, смысл такой.

– Довольно близко к тексту, – заметила я.

И снова французский.

– Мы все служили, – взяла слово герцогиня, на этот раз на английском. – Я рада познакомиться с американкой. Мой прадед путешествовал по вашей стране.

– Правда? – подхватила я. – Не в Новый Орлеан? Моя семья приехала в Америку как раз через Новый Орлеан.

– Non, – ответила она. – Он служил в армии вместе с маркизом де Лафайетом во время вашей революции, а затем умер во Франции, защищая своего короля.

– С Лафайетом? – переспросила я. – Что ж, спасибо вам. Мы ценим его помощь. Конечно, в те времена моей семьи в Америке еще не было. Но в армии Вашингтона было много ирландцев. Даже среди генералов.

Она понимающе кивнула. Вдруг герцогиня ахнула: в нашу сторону двигалась совсем пожилая дама, старше их обеих, которую вела под руку девушка лет двадцати. Я встала, принесла два стула и установила их перед всеми остальными. Интересно, где Мод? Я не допускала, что она на кухне лихорадочно заканчивает готовить угощение.

– Разрешите представить вам Элизабет де Мо, – обратилась ко мне герцогиня.

– Бонжур, – сказала я.

– Добрый день, – ответила та.

В ее английском также угадывался определенный акцент. Мне стало любопытно, какой из ирландских Диких Гусей занес ее сюда. И я бросила пробный камень.

– А ваш прадед тоже покинул Ирландию вместе с О’Нейллом? – спросила я.

– О нет. Я француженка, только француженка.

– Но ваша речь… Этот акцент…

– Моими учителями были ирландцы. Видите ли, мой отец, – тут она выпрямила спину, – Шарль Форб Рене де Монталамбер, был близким другом Дэниела О’Коннелла, Освободителя.

Две другие знатные дамы согласно кивнули, но я была полностью сбита с толку. Имя О’Коннелл было мне знакомо. Бабушка Онора часто говорила про лысого Дэниела.

– Мы все восхищались им, – сказала герцогиня.

– Он часто бывал у нас дома, – тем временем продолжала Элизабет. – Помню, как маленькой девочкой я стояла вместе со всеми нашими домочадцами, чтобы попрощаться с ним. Было это в 1847 году, мне тогда исполнилось десять лет.

По словам бабушки Оноры, это был Черный 47-й – самый страшный год Великого голода. Выходит, этой женщине сейчас… Я провела вычисления в уме. Семьдесят девять.

– А через несколько недель я застала свою мать в слезах, – продолжала она. – «Monsieur O’Connell est mort», – сказала мне она. Наши семьи были очень близки. Мой прадед служил вместе с дядей Дэниела, графом О’Коннеллом, в Ирландской бригаде, сражался на стороне нашего французского короля против англичан. А затем вместе с ним перешел служить в британскую армию.

– Что? – Я не могла скрыть своего удивления.

– Революция, – с улыбкой пояснила герцогиня.

– Погодите-ка, – все равно не понимала я. – Выходит, они сначала сражались против британцев, а потом – за них?

– В конечном итоге даже Освободитель стал роялистом. Он хотел освободить Ирландию, но с Викторией в качестве королевы, – ответила графиня.

Тут в разговор вмешалась девушка, пришедшая с Элизабет де Мо.

– Даже не пытайтесь разобраться в этом, – обратилась она ко мне. – Мы, ирландцы, часто сражаемся за разные стороны конфликтов. Меня зовут Мэри О’Коннелл Бьянкони.

– Так вы его родственница?

– Да, я правнучка Дэниела О’Коннелла.

– Де Монталамберы всегда были большими друзьями, и семьи Бьянкони тоже, – сказала Элизабет.

– А я и сейчас живу у них, – добавила девушка.

Бьянкони? Эту фамилию я тоже где-то слышала.

– Другой мой прадед привез в Ирландию общественный транспорт со своими дилижансами, – сказала она.

– Погодите, – вспомнила я. – Моя бабушка рассказывала о дилижансах Бьянкони. Мой дед во время Великого голода получил работу – он был кузнецом в этой компании. И эта работа спасла жизнь им всем, – продолжила я. – Без этого они все умерли бы… Как интересно, что истории наших семей столь замысловато переплетаются. А сейчас мы встречаемся здесь. Поразительно.

– Да уж, – согласилась Мэри. – Но у нас, ирландцев, часто всплывают неожиданные связи и пересечения.

«Но у нас, ирландцев». Мне понравились ее слова.

– Вы живете в Париже? – поинтересовалась я.

– Да. Я медсестра. А вы приехали из Америки?

– Да, но я уже два года здесь.

Я собиралась объяснить подробнее, но тут к нам, покачиваясь, направилась Мод Гонн под руку с женщиной, почти такой же высокой, как и она, но постарше. Из-под краев ее шляпы, очень похожей на военную, выбивались седые локоны. Ее юбка и жакет были сшиты из темно-зеленой шерстяной ткани. Грудь пересекал кожаный ремень портупеи. Это определенно была униформа. «Не еще ли одна Жанна д’Арк?» – подумала я.

– Дамы, позвольте мне представить вам Констанцию Маркевич, – объявила Мод. – Графиню, а также офицера Ирландской гражданской армии Джеймса Коннолли.

Я встала и слегка поклонилась. Она протянула мне руку, которую я схватила и трясла, как мне показалось, несколько минут. Ну не честь же мне ей отдавать!

– Все эти рукопожатия – это очень по-американски, – заметила она, и выговор ее очень напоминал выговор Мод – тот же акцент.

А я подумала, что знаю ее. Знаю ее историю. В свое время чикагская «Ситизен» писала о сестрах Гор-Бут, дочерях дворянина, боровшихся за дело. Сестра Вероника рассказывала нам, что Констанция вышла замуж за польского аристократа, но сейчас было похоже, что она записалась в какую-то армию. С нашими знатными дамами она вела себя очень непринужденно, беседуя с ними на идеальном французском.

– Я сейчас с удовольствием уничтожила бы чашечку чая, – сказала Констанция Маркевич, обращаясь к Мод.

– Хорошо, – ответила та. – А вы, дамы?

Мы перешли в столовую, где на фарфоровых блюдах были разложены горы пирожных и бутербродов. За большим серебряным чайником стояла очаровательная молодая женщина, с которой мы встречались на всенощной мессе.

– Изольда, моя кузина, – представила ее Мод.

Я тогда подумала, что ей, наверно, лет двадцать, но теперь, вблизи, заметила то, что пропустила в церкви: она была точной копией Мод.

Антуанетта, Шейла и Мэри Бьянкони помогли герцогине, графине и Элизабет де Мо сесть к столу. Я стояла рядом с Констанцией Маркевич, готовясь представиться ей и спросить о Питере. Но не успела, потому что в этот миг она «уничтожила» свою чашку чая, осушив ее одним большим энергичным глотком.

Я начала сразу же, как только с чаем было покончено:

– Уф-ф, графиня, Мод, хм-м, возможно, упоминала, что я знакома с Питером Кили. И я…

Но тут меня прервал громкий шум из соседней комнаты. Кто-то настойчиво стучал в переднюю дверь. Английские шпики? Французская полиция, накрывшая гнездо немецких шпионов?

Я смотрела на этих хорошо одетых женщин, которые сейчас явно были напуганы. Может, нам следует бежать через черный ход? Как, интересно, будет по-французски «удираем, это копы»?

Юная Изольда вышла из-за стола и подбежала к Мод.

– Это он. Это он. Ломится сюда.

Мод обняла ее за плечо.

– Ничего не бойся.

На пороге появилась Барри Делейни.

– Как Макбрайд посмел явиться сюда?! – возмутилась она.

Выходит, никакая это не полиция. А майор.

– Он посмел, потому что суд предоставил ему такое право, – ответила ей Мод. – Заберите Изольду. И идите в комнату Шона.

Она едва ли не вытолкнула их перед собой из зала.

– Мод смогла добиться лишь разделения, но не развода, – тихим голосом пояснила мне Констанция Маркевич. – Какие-то сложности международного законодательства. Ни она, ни Макбрайд не являются гражданами Франции. Мод обвиняла его в жестоком обращении по отношению к ней и Изольде, но суд признал его виновным только по одному пункту, по поводу его пьянства, и разрешил Макбрайду посещать Шона. Мод боится, что Макбрайд может просто схватить Шона и увезти его в Ирландию, где суды точно предоставят ему право опекунства.

Жестко. А что, если бы я вышла за Тима Макшейна и родила ребенка? Я была бы привязана к нему навеки! Ужасно даже подумать о необходимости обращаться в суд, чтобы стать свободной. Господи, какой был бы скандал. Позор для всей нашей семьи. А то и что-нибудь похуже. Я до сих пор не забыла ощущение, когда руки Тима держали меня за горло. Мужья убивают своих жен, матерей своих детей, и такое происходит постоянно. Так что мне были понятны паника Изольды и страх, скрывавшийся за успокаивающими словами Мод.

В дверь снова постучали.

Мод вернулась в зал.

– Констанция, пойдем со мной, откроем.

– Нет, я пойду, – заявила я. – Будет лучше, если он увидит кого-то незнакомого.

Как ни забавно это звучало, но мужчины, жестоко обращающиеся со своими женами, не нападали на посторонних женщин.

– Скажите ему, что нас тут нет, – попросила Мод. – А мы уйдем по черной лестнице.

Я представила, как говорю: «О, майор Макбрайд! Мне так понравилась ваша речь в Чикаго». Буду заговаривать ему зубы, чтобы все остальные могли в это время скрыться.

Мод и Констанция. Обе такие сильные и резкие, готовые бросить вызов Британской империи. И испугались мужика, который, как муж Мод, может зайти сюда и навести шороха. Потому что имеет на то право. Господи, а как же их права? Англия завоевывает Ирландию. Джон Буль бесчестит Эрин. Ведь Эрин – кельтское название Ирландии – все-таки, женщина. Помоги ей, Господи.

Антуанетта и Шейла стояли перед тремя знатными французскими дамами, как телохранители. Мэри О’Коннелл Бьянкони шагнула вперед.

– Я тоже иду, – твердо заявила она.

По мере того как мы приближались к двери, стук становился все громче. Подойдя вплотную, я набрала побольше воздуха в легкие, взяла себя в руки и, еще раз взглянув на Мэри, спросила:

– Кто там?

Я ожидала услышать гневный мужской рев, однако вместо этого раздались голоса женщин, которые говорили одновременно. А потом послышался хохот. Вот это номер!

Я открыла дверь.

– Вы?.. – невольно вырвалось у меня.

В окружении еще пятерых женщин стояла Габриэль Шанель собственной персоной! Вся компания дружно хлынула в дом.

– Скажите Мод, что все в порядке, – сказала я Мэри и отступила назад, чтобы пропустить всех.

Габриэль Шанель приняла меня за горничную.

– Où est Madame? – спросила она у меня.

И тут, сияя улыбками, появились Мод и Констанция.

– Коко, ты все-таки пришла! И подруг привела! Замечательно.

Пришедшие с Габриэль женщины, видимо, были ее клиентками, судя по тому, что все они были без корсетов и в платьях из джерси, которыми славилась Шанель. Они сразу же окружили знатных француженок, герцогиню, графиню и Элизабет де Мо.

Мод представила всех, стараясь не перепутать имена.

Кое-кто из группы, явившейся с Шанель, ответил Мод на английском. И не на каком-то там английском, а на моем английском. Это были американки. Все они были примерно моего возраста, лет по тридцать пять. И прилично моложе Мод Гонн и графини Констанции, которой, должно быть, уже исполнилось пятьдесят, хотя держалась она молодцом, как выразился бы мой дедушка Патрик. Конечно, для французской графини и герцогини лучшие времена давно прошли. Эти американки относились ко мне очень дружелюбно.

– Я Натали Барни, – представилась высокая темноволосая женщина.

– Барни? – переспросила я. – Ирландка?

Та засмеялась.

– Ну, возможно, и есть какие-то глубокие корни. Но в Париже большинство знает меня как Амазонку – l’Amazon.

Она приняла картинную позу.

– Простите, но я не в курсе, – ответила я. – Сама я из Чикаго.

– Чикаго? – удивилась она. – Давно здесь?

– Два года.

– О, моя дорогая, тогда вам не стоит – как это по-английски? – копать глубже.

– Очевидно, – согласилась я. – А вы в Париже?..

– Целую вечность, – закончила она. – Приехала в Париж еще ребенком. Мы с сестрой ходили в школу в Ле Рюш, учились у самой Мари Сувестр. О ней вы, конечно, слышали.

– Не слышала, – покачала я головой.

– Нет? Тогда вы обязательно должны были слышать о ее самой знаменитой воспитаннице, Элеоноре Рузвельт, – настаивала она.

– Нет, я ее не знаю. С другой стороны, я ведь из Чикаго.

– Да прекратите вы твердить это, – фыркнула она. – Какая разница, откуда вы? Я, например, из Дейтона.

Январское солнце садилось, и Мод зажгла газовые лампы. Группы беседующих постоянно формировались и переформировывались. Только пожилые французские аристократки продолжали сидеть на месте в центре этого калейдоскопа, пока во второй половине дня и ближе к вечеру прибывали все новые гостьи. Мы ели пирожные, пили чай и говорили, говорили, говорили… Натали сообщила мне, что ее отец заработал свое состояние на продаже комплектующих для железнодорожных вагонов Джорджу Пульману в Чикаго.

– Ох этот Пульман, – сказала я. – Один мой кузен работал у него и жил там же, на работе, пока не сказал, что больше не может это выдержать. Слишком много разных правил и ограничений. Дома рабочих принадлежат компании, и та диктует им, как им себя вести. В общем, мой кузен присоединился к забастовщикам. Он говорил, что Пульман – кровопийца и что… – Я осеклась. – Простите. Я забыла про вашего отца.

Натали пожала плечами:

– Пульман – жуткий капиталист-эксплуататор, а мой отец – тиран, слепо преданный интересам своего класса. Лучшим, что он сделал для нас с мамой, было то, что умер он молодым, оставив нам состояние. Я трачу его деньги на красивую жизнь для себя и своих друзей, чтобы поддерживать искусство. Вы обязательно должны навестить нас в Temple des Amis, – заявила она.

– В Храме дружбы, – перевела я. – Звучит интригующе.

– Мод никогда у нас не была, – сказала Натали. – Боится, думаю. Не может рисковать из-за скандала с Макбрайдом и судебного процесса.

Я кивнула, а сама задумалась, чем это визит к Натали может навредить репутации Мод в ее делах с майором.

– Мужчины, – сказала она. – Один раз впустите их в свою жизнь, и они будут контролировать вас постоянно. Лиана так и не заметила, что попала в кандалы, хоть и была самой желанной куртизанкой во Франции.

О чем это она? Что за Лиана? Куртизанка? Жаль, что не пришла мадам Симон. Но даже она оказалась бы в замешательстве при виде следующей женщины, подошедшей к нам. Очень суровая с виду, она была одета в мужской костюм.

– Ромейн Брукс, великая художница, – пояснила Натали и выдержала еще одну паузу.

Я, конечно, снова кивнула, а сама подумала: «Господи, кто они, все эти женщины?»

– А это герцогиня де Клермон-Тоннер.

– Элизабет, – по-простому представилась герцогиня.

– Настоящая француженка, – одобрительно кивнула Натали. – Не какая-нибудь богатая американка, насмехающаяся над аристократией.

В общем, незаметно время близилось к вечеру.

Часов в пять мне пришла мысль, что здесь не хватает лишь Гертруды Стайн и Алисы Би. Токлас. И что вы думаете? Они появились обе. И были ужасно удивлены, увидев здесь меня.

– А вы что тут делаете? – с ходу поинтересовалась Алиса. – Нам говорили, что здесь собираются самые изысканные женщины Парижа.

– Правильно говорили, – кивнула я. – Хотите, познакомлю вас с нашей хозяйкой? Уверена, она не станет возражать против того, что вы вламываетесь к ней на прием.

– Ваши друзья из Чикаго? – спросила у меня Мод, когда я подвела их к ней.

– Из Питсбурга, – уточнила я.

– А я там была?

– Вполне могли быть. Просто не запомнили. У них там нет озера.

– Зато есть реки, – вставила Гертруда. – Целых три.

– Простите, – сказала Алиса, обращаясь к Мод. – Разрешите вам представить: это Гертруда Стайн. Гертруда Стайн – известная писательница и коллекционер.

– Конечно, – кивнула Мод. – Джон Куинн говорил мне о вас.

Алиса удовлетворенно улыбнулась. Я оставила их за беседой, а сама подошла к женщине, стоящей рядом с Элизабет де Мо.

– А, мисс Келли, – сказала та. – Познакомьтесь, это Сильвия Бич. Я знала ее еще малышкой. Ее отец был пастором американской церкви в Париже.

– Он отвез нас обратно в Нью-Джерси, но я не могла дождаться, когда вырасту, чтобы снова вернуться в Париж, – поведала Сильвия.

– Моя бабушка была пресвитерианкой, – рассказала Элизабет де Мо. – Но потом, конечно, обратилась в католическую веру. Однако мой отец поддерживал американскую церковь из преданности к ней.

Было очень мило с ее стороны объяснить мне это, потому что все остальные почему-то автоматически ожидали, что я понимаю, о чем они говорят.

Элизабет обернулась к Сильвии:

– Но тогда вас ведь звали Нэнси, верно?

– Да. Я изменила имя на Сильвия в честь моего отца, Сильвестра.

– А он у вас пресвитерианский священник? – спросила я.

Она кивнула, и мне стало интересно, что Натали Барни думает о вероисповедании такого отца.

С Сильвией пришла француженка, которая сказала мне, что зовут ее Адриенна Монье. Одета она была просто: широкая юбка, белая блузка, жилет. Она поведала о своем плане открыть книжный магазин, который она собиралась назвать La Maison des Amis des Livres – «Дом друзей книги». Она даже приметила подходящее место в доме 7 по улице де л’Одеон.

– Однако во Франции женщины не могут открывать бизнес на свое имя, – пояснила она. – Поэтому я найду партнера-мужчину, который относится к литературе так же, как я.

Да уж, уйти от мужчин не так-то просто.

Сильвия заявила, что тоже хочет свой книжный магазин. Только он будет для англоязычных читателей, а она станет импортировать книги из Америки.

– А назову я его «Шекспир и Компания».

Не слишком оригинально, подумала я, но вслух подхватила:

– Чудесно. Это было бы очень здорово. Пока что я здесь, например, не могу купить последнюю книгу Эдит Уортон.

– Возможно, вы можете попросить экземпляр у нее самой, – сказала мне Сильвия и указала на пожилую даму, внешне похожую на нашу франко-ирландскую пару графини и герцогини.

Она была одета в платье из темно-фиолетового бархата, с корсетом и кринолином. Устроилась женщина на диване между двумя аристократками, с которыми и провела весь вечер.

– Это и есть Эдит Уортон, – кивнула в ее сторону Сильвия.

Я направилась к ней, когда она уже встала и раскланивалась перед герцогиней и графиней, чтобы идти к выходу. Я последовала за ней, но тут у нее на пути встала Гертруда Стайн. Между ними произошел короткий разговор, я бы сказала, даже очень короткий. После этого Эдит Уортон быстро ушла.

Гертруда Стайн заметила меня, остановившуюся на полпути.

– Я пыталась рассказать ей, что училась с братом ее хорошего друга Генри Джеймса, – объяснила мне Гертруда. – Уильям Джеймс – выдающийся философ и религиозный мыслитель нашего времени.

– Да, конечно, – согласилась я.

Она обернулась к другим женщинам.

– Мы с Уильямом Джеймсом исследовали бессознательное. И это оказало большое влияние на меня как на писательницу, – громко заявила Гертруда Стайн.

– Семейство Джеймсов – они из графства Каван, – заметила Констанция Маркевич, которая присоединилась к нам. – Из Бейлиборо. Их дед уехал в Америку во время ирландского восстания 1798 года. Тот еще был мятежник. Мои родственники в Кабра-Кастл хорошо знают их.

– Из Бейлиборо, – повторила я. – Знаете, семья матери моей подруги как раз из тех краев. В девичестве эта женщина носила фамилию Линч, а потом вышла замуж за Маккейба. Забавно, но ее предки вполне могли быть знакомы с семьей Джеймсов.

Гертруда кивнула.

– Они могли быть слугами в имении Джеймсов, – сказала она. – У нас в Питсбурге была очень хорошая горничная-ирландка.

Натали Барни и герцогиня «Зовите меня просто Элизабет» услышали наш разговор.

– О да, – сказала Натали. – У нас тоже. А еще была замечательная кухарка из Керри.

Герцогиня пролепетала что-то по-французски: из всей фразы я разобрала только «Né» и «domestique».

– Она говорит, что ирландцы рождены быть слугами? – переспросила я.

– Нет-нет, – возразила Натали. – Только то, что некоторые расы более подходят для служения другим. Ирландский характер. Преданность и доброта, – распиналась она и с улыбкой продолжала объяснять всем, почему высшее общество Америки и Англии так ценит помощь ирландцев. – Мы буквально расхватываем вновь прибывшие семьи из Ирландии.

Это было сказано так, будто речь шла о появившейся на рынке скотине.

Мне ужасно хотелось ее удавить.

Теперь уже все в зале слушали нас. Я бросила взгляд на Антуанетту и Шейлу, так нежно опекающих своих древних старушек благородных кровей. Да, чистая правда, что эти девушки добры и заботливы, способны найти нужные слова в нужный момент. Но в них не было ничего подобострастного или холопского. Для них это был способ заработать немного денег в пору студенчества.

Но от бабушки Майры я слышала много рассказов о времени, которое она провела в доме своего лендлорда. А ведь Мод и Констанция прекрасно знали, почему ирландцы работают в Больших домах и что с ними там случается. Так почему же ни одна из этих ирландских Жанн д’Арк не подала голоса?

– Послушайте! – громко начала я. – Ирландские женщины становились прислугой в Америке, чтобы чем-то кормить своих детей, когда их мужья в поисках работы повсюду натыкались на таблички «Ирландцы не требуются». Просто вы, дамы, понятия не имеете, что такое самой зарабатывать себе на жизнь.

Все взгляды устремились на меня. В зале повисла тишина.

– Ради бога, Констанция, – возмутилась я, – да скажите же хоть что-нибудь!

– Что ж, Нора, в принципе вы, конечно, правы, – ответила она. – Но я не уверена, что вы, как американка, правильно понимаете нюансы связи между семьей и… ну…

– И ее верной прислугой? – закончила за нее я. – Опять двадцать пять.

Я подошла вплотную к ней.

– Очнитесь, Констанция, – сказала я. – Мою двоюродную бабку Майру силой заставили служить в доме ее лендлорда в Ирландии. И эта семья творила с ней ужасные вещи. Она называла их Мерзавцами Пайками. Все время там она носила на лице любезную маску ради своих детей, потому что отцом их был Пайк-младший. Но поверьте мне, что и сейчас молодых девушек там насилуют их хозяева.

– Я вас умоляю! – возразила Гертруда Стайн. – Вы сейчас говорите о так называемом droit du seigneur, но этого давно нет, со времен Средневековья.

– Ошибаетесь! – Слово взяла Мод. – Нора права. Прислуга по-прежнему очень уязвима. Лендлордам принадлежат тело и душа их крестьян-арендаторов. И я должна не согласиться с вами, Натали. Ирландцев вынуждают идти в прислугу необходимость, обстоятельства, а не какая-то склонность или любовь к этому занятию. В свободной Ирландии каждый будет выбирать работу себе по душе.

– Выбирать? – воскликнула я. – Но только если эта работа будет! Моя старшая сестра работала горничной – от двенадцати до четырнадцати часов в день. И при этом зарабатывала за месяц меньше, чем ее хозяева тратили на один шикарный званый ужин. И я занималась бы тем же, если бы не была самой младшей в семье. Деньги, которые зарабатывали остальные, позволили мне не бросать школу Святого Ксавье, а когда я ее заканчивала, для женщин у нас уже появилась и другая работа.

Все молчали, пока слово не взяла Сильвия Бич.

– Большинство из нас живет здесь на средства нашей семьи. Деньги нашего отца, собственно говоря. Что бы мы делали, если бы пришлось самим зарабатывать себе на жизнь? – вопрошала она.

– И действительно – что? – подхватила Мод. – Когда я начинала в Дочерях Эрин, мы жестоко осуждали уличных проституток. Удивлялись, как может ирландская женщина продавать себя английскому солдату. Но тогда я не понимала, что женщины эти отчаянно пытались прокормить своих детей и выбрали единственный путь что-то заработать, открытый для них. Это ужасно. Я прошу у них прощения.

– Сиделкам, по крайней мере, платят, – сказала Мэри О’Коннелл Бьянкони. – Деньги небольшие, но хотя бы на жизнь хватает.

Я не собиралась встревать в драку. С другой стороны, вряд ли хоть одна из этих женщин прожила в суровом реальном мире хотя бы пятнадцать минут. И я сказала им об этом, произнеся слова «в реальном мире» очень громко.

– Это из-за того, что все мы были так или иначе ранены этим реальным миром, поэтому решили создать собственный мир, – возразила Натали. – И Париж предоставил нам такой шанс.

Она подошла к двум французским аристократкам, которые уже стояли, опираясь на руки ирландских студенток, и готовились уходить.

– За что мы все чрезвычайно благодарны, – сказала она им по-французски и сделала глубокий реверанс. Она подняла глаза на графиню. – Я не хотела как-то выказать свое неуважение к вашему происхождению.

Но графиня ответила:

– Встаньте, дорогая. Вы сейчас кланяетесь мне, но как знать, возможно, кто-то из моей дальней родни работал прислугой в вашем американском доме. – Она улыбнулась мне. – А вам следует продолжать вразумлять своих соотечественниц, Нора. Они ищут возможности уловить различия между нами и не понимают того, что вас и меня, Мод, Констанцию, семью Джеймсов, остальной наш народ, рассеянный по разным континентам, связывает одно самое важное обстоятельство. Все мы ирландской крови. Наша мощная наследственность – в каждой ее капле и никогда не исчезает полностью. А вам нужно получше узнать нас, ирландцев, – обратилась она к Натали. – Надеюсь, вы так и сделаете.

Затем она, Антуанетта, Шейла и герцогиня важной процессией – другого слова и не подберешь – направились к выходу.

– Что ж, – сказала мне Натали. – Урок номер один. Я прошу прощения, если обидела вас. Нет, правда, мне очень жаль.

Что я могла на это сказать? Единственное:

– Мне тоже жаль. Я не хотела так распаляться. Это все потому, что…

– Да, мы в курсе, – перебила меня Гертруда Стайн. – Вы из Чикаго.

Все мы дружно засмеялись.

– И я горжусь, что я из Чикаго, – заявила я.

– Разве что вы останетесь здесь, – вставила Натали.

– Как и все мы, – заключила Гертруда.