31 марта, 1914
Погода стояла мерзкая. Весна застопорилась. Дождь заливал улицы. Поднимаясь по лестнице в студию мадам Симон, я оставляла за собой мокрые следы. Вокруг было тихо. Клиентов сегодня не было. Мадам Симон, похоже, забыла о тех femmes irlandaise. Она убедила себя, что такие респектабельные дамы никогда не стали бы плести интриги против правительства Франции.
Я не видела Мод со дня специальной мессы на День святого Патрика в Нотр-Дам-де-Виктуар, которая спонсировалась l’Association de Saint Patrice. Мы с ней стояли на ступенях церкви, и она показывала на графа д’Альтона О’Ши и капитана Патриса де Макмахона – графиня с герцогиней также были там, обе одетые в изумрудно-зеленые платья.
Все собравшиеся прошли через высокие двери, сопровождаемые толпой студентов, семинаристов и каких-то молодых женщин, кутавшихся в шали.
– Это ирландки из прислуги, – после мессы пояснила мне Мод.
Чуть позднее они подходили к Мод и предлагали свои гроши – «на дело».
– Только мы, ирландцы, в состоянии собрать такую странную компанию из роялистов и республиканцев, – заметила Мод. – Тем не менее все мы ирландской крови и сходимся во мнении относительно одного – билля о гомруле. Это еще не все, чего мы хотим. Но уже кое-что. После ужасов локаута нам необходима победа.
Они с отцом Кевином ходили от одной группки беседующих перед серым зданием церкви к другой. Я шла за ними и краем уха слышала обрывки разговоров. «Билль движется через парламент – нужно не снижать давления». «Напишите всем своими знакомым».
Мод объяснила мне, что Асквиту, чтобы удержаться у власти, необходимы голоса Ирландской партии. Лидер партии, Редмонд, был уверен, что Ирландии в конце концов дадут гомруль, позволят создать собственное правительство, которое будет заниматься всеми внутренними делами страны.
– Но все же в рамках империи, – заметила я.
– Пока что, – ответила она.
Сидя с мадам Симон за ее рабочим столом, я радовалась, что Мод больше не злится на меня за отказ везти деньги в Страсбург. Я показывала мадам свой красный гроссбух. Туристов было очень мало. А мне требовались деньги. Пришло время снова идти в Лувр – теперь я делала это регулярно. Слава богу, картин там было очень много.
Мадам вручила мне конверт. Письмо. Погодите, но ведь никто не знает, где я, разве что…
– Это от Долли Мак-Ки, – сказала она.
Но Долли не стала бы мне писать. Что, если Тим Макшейн подглядел мой адрес?
Я вскрыла конверт, и оттуда выпала вырезка из газеты «Трибьюн».
Заголовок заметки гласил: «Сообщается о смерти Оноры Келли, 34 года».
Буквы расплылись у меня перед глазами.
– Что, плохие новости? – озабоченно спросила мадам.
Я перевела для нее заголовок.
– Mort? – удивилась мадам Симон. – Но вы ведь живы. Какая-то ошибка?
– Должно быть, – неуверенно ответила я.
Но статья ссылалась на слова сестры жертвы, Генриетты Келли: «“Нора работала и путешествовала по Европе. Она написала нам, что планирует посетить Австралию, где у нас есть родственники, и отправиться туда на корабле «Волтерра». Поэтому, когда корабль этот затонул и никто из пассажиров не спасся, мы начали волноваться. А совсем недавно мы получили сообщение от ее друзей в Париже, что Нора действительно плыла на том корабле. Она практически наверняка погибла. Ее друзья и близкие скорбят о ней“. У мисс Келли остались братья Майкл, Мартин и Эдвард и сестры Генриетта и Анна. Она двоюродная сестра специального уполномоченного по выборам в округе Саут-Парк Эдварда Джея Келли, который так прокомментировал это: “Мы все любили Нони. Нам будет ее очень не хватать“».
– Но как? Это просто ужасно, – сказала я мадам Симон. – Кто-то вывалил моей семье целую кучу лжи, послал им поддельное письмо. Но зачем?
Мод Гонн, мисс Жанна д’Арк. Она сделала это. Наверное, попросила Джона Куинна разыскать мою семью в Чикаго. Послала им письмо, написала, что я умерла. Самый лучший способ привязать меня к своим планам. Одинокую женщину без семьи и родственников легче убедить перевозить деньги. А дальше они заставят меня кого-нибудь убить, или бросить бомбу, или… Да, все это звучит безумно и очень натянуто, но попробуйте как-нибудь сами почитать свой некролог в газете, написанный со слов вашей сестры. Посмотрим, что с вами будет после этого.
– Что будете делать? – спросила мадам Симон.
– Мне прямо сейчас нужно написать своим родным, сообщить, что я жива. Они очень обрадуются.
А потом я разберусь с этой Мод «Все ради Ирландии» Гонн.
– Погодите-ка, но тут есть еще два письма, – остановила меня мадам Симон.
А я и не заметила свернутые листки. Развернула первый и внизу увидела подпись Генриетты.
Дорогая Нора!
Как ты уже и сама видишь из этой заметки, ты умерла для нас и для всего Чикаго.
Ты не знаешь, что тут происходило последние два года или тебе все равно. Этот гангстер, Тим Макшейн, является сюда среди ночи, стучит кулаками во входные двери и орет: «Где эта потаскуха?» Все окна в Хиллоке открываются, соседи ловят каждое слово, а на следующее утро фальшиво сочувствуют нам. «Тяжко вам, Генриетта, – говорят они. – Этот парень определенно сошел с ума».
Вид у них печальный, но я-то знаю, что в душе они смеются надо мной. Особенно Энни Макфадден. Она даже интересовалась у меня, не консультировалась ли я у отца Салливана по поводу этой проблемы. А все потому, что я выполнила свой долг, заявив, что ее гулящая дочка забеременела и об этом должно быть сказано у алтаря. А потом Джек Фаррелл, у которого хватает наглости спрашивать у меня, не обращалась ли я в полицию. Подлый лицемер. Ни капли благодарности за то, что я уговорила Марта выдвинуть обвинения против его сына Джонни, когда тот украл эти драже в кондитерской Марта. Исправительный дом для несовершеннолетних сделал для мальчика много добра, и что из того, что Люси Фаррелл с тех пор со мной не разговаривает? А Джек – идиот; разумеется, я вызывала полицию. Причем десятки раз. Да что толку.
Джон Ларни говорит мне, что, пока Макшейн не нанес мне вреда физически, они не могут его арестовать. А Март! Март имел наглость в прошлом месяце пригласить Макшейна выпить у Маккены. Макшейн приходил чуть ли не каждую ночь. Пока я наконец не крикнула ему: «Она в Париже, во Франции!» Догадалась об этом по тем странным открыткам, которые ты прислала на Рождество.
О боже! Она сама сказала ему, что я в Париже?!
Единственный человек, кто относился ко мне хоть с каким-то сочувствием, – Долли Мак-Ки. И я пошла к ней. Вынуждена была пойти. В новостях было про то, что затонула «Волтерра». А я сказала Долли: «Жаль, что Норы не было на том корабле». На что Долли ответила мне, что, возможно, ты и могла бы там оказаться.
Это она позвонила в газету по моей просьбе. Но похороны твои устраивала я сама. Тебе будет приятно узнать, что отец Салливан провел за твой упокой замечательную мессу в церкви Святой Бригитты. Пришли все наши родственники и немалое количество твоих друзей и подруг. Майк настоял на том, чтобы купить место для твоей могилы на кладбище Маунт Кармел. Хотя лично я сказала, зачем морочить голову, если там все равно никого не будет. Для меня такого делать бы не стали. Наверное, просто закопают меня с мамой и отцом, когда придет мой час. Но у тебя теперь есть свое собственное надгробие с каким-то дурацким стихом, который принесла Мейм.
Ты должна быть благодарна мне, Нора. Я сохранила твое доброе имя. Ты всегда вела себя эгоистично, как по отношению ко мне, так и по отношению к любому другому члену нашей семьи. Так что хоть теперь прояви немного уважения и оставайся мертвой. И никаких причудливых открыток из-за границы. Поверь мне, Нора, вся семья испытывает облегчение. Бедняга Майк весь извелся, пытаясь отыскать тебя. К этому его, без сомнения, подстрекает Мейм. Он написал в наше посольство в Париже. А Эд вообще пошел к губернатору Данну! Теперь все они немного успокоятся.
Конечно, в посольстве моего адреса не было. Я совсем недавно ходила туда за своим паспортом. Вероятно, они ответили Майку, что Нора Келли в их записях не значится.
Насколько я тебя знаю, ты завела себе очередного мужчину всей твоей жизни. Еще одного гангстера, полагаю. Агнелла в своем монастыре проводит службу в твою память. Не расстраивай ее, пожалуйста. Хоть раз в жизни забудь о себе и подумай о своих близких.Твоя сестра,
Я молю Господа, чтобы он простил тебя, Нора.Генриетта
Второе письмо, от Долли, было намного короче.
Дорогая Нора!Прощайте.
Когда Тим пьет, он начинает рассказывать мне о вас. Настаивает, что обязательно найдет вас и заставит заплатить. За что заплатить, я не очень понимаю. Тим забыл о своем приступе гнева на следующее же утро, но, когда ваша глупая сестра доложила ему, что вы в Париже, он просто взбесился. Потом я узнала: он спустился к стойке администратора в «Палмер Хаус», чтобы купить билет на пароход до Франции. Причем записал это на мой счет. Они сразу позвонили мне. В тот раз я его остановила. Но я не знаю, как долго смогу контролировать его.Долли Мак-Ки
Тим угрожал даже мне. Он думает, что я знаю, где вы находитесь. Он знает, что я покупаю наряды у мадам Симон. Если он сопоставит одно с другим, сложит два плюс два, вы окажетесь в опасности. Нора, я считаю, вы должны воспользоваться этим шансом на новую жизнь. Сама я была мертва для своего родного города и своих близких долгие годы. Так будет лучше для всех.
Я отложила письмо и бездумно смотрела на буквы. Я ничего не поняла. Генриетта и Долли хотят, чтобы я стерла себя из этого мира? Неужели Розе, Мейм, Эду и Агнелле на самом деле будет лучше без меня? Господи, если бы Тим Макшейн действительно начал свои поиски в Париже, у него ушло бы совсем немного времени на то, чтобы выследить меня.
Мадам Симон ожидала объяснений. Она тоже могла оказаться в опасности. Тим мог бы пойти в полицию, начать задавать вопросы. И тогда они занялись бы мною плотнее. Боже! Станут спрашивать про ирландских женщин, выяснят про Мод. Как я смогу объяснить им наличие таких сумм на моем счету? Может быть, Норе Келли и вправду стоит умереть. Может, она уже и так умерла. Я думала о Натали Барни. Жива ли она хоть для кого-то в Дейтоне? Или Сильвия Бич – для своей семьи в Принстоне? Я очень в этом сомневалась. Несколько минут я молчала, а потом объяснила мадам Симон смысл всех этих писем. Когда я закончила, она накрыла мои ладони своими.
– Прошлое – это зола, – сказала она. – Его нам уже не вернуть. Остаются лишь сожаление и тоска по тому, чего уже быть не может. Мой отец постоянно наполнял нашу жизнь в Страсбурге своей скорбью, надеясь на la revanche, когда Франция вернет себе Эльзас. Возможно, сейчас его горячее желание осуществится. Но какова цена?
– Я должна подумать, – сказала я.
Улица де Риволи сама привела меня на площадь Вогезов. В промокшем от дождя зеленом парке гонялись друг за другом с десяток ребятишек. Я думала о детях Эда, Майка. Генриетта готова обречь меня на то, что я никогда не увижу своих племянников и племянниц?
И Аг. Господи, Агнелла! Сердце ее, должно быть, разбито. Она любила меня так же, как собственную мать, а возможно, и сильнее. Представляю себе, как монашки в ее монастыре сочувствуют ей. «Всего тридцать четыре? – скажут они. – Еще не старая, хотя уже и не молодая. У нее было достаточно времени, чтобы заработать себе вечную награду, бесконечный свет, проливающийся на нее. Покойся же с миром».
Мир и покой. Это мой подарок Агнелле. Освобождение от беспрестанных жалоб ее матери на меня. Она всегда старалась настроить Агнеллу против меня. И ненавидела меня за то, что мы с ней так близки. С каким удовольствием, наверное, Генриетта рассказывала Аг про скандалы, которые устраивал Тим. Разыгрывала перед ней свой ужас от всего этого.
А стоило Агнелле сказать слово в мою защиту, и Генриетта наверняка набрасывалась уже на нее. Что ж, больше Агнелла не будет ссориться с Генриеттой по этому поводу.
А как насчет Майка с Мейм и Джона с Розой? Боже мой, они все знают про меня и Тима Макшейна. Ох… Из груди у меня вырвался тяжкий стон. Неужели теперь весь Бриджпорт судачит о моем позоре? Представляю, как Генриетта изводила их всех своими страхами перед Макшейном. Неужто даже они могут подумать, будто это к лучшему, что Нони умерла? А Эд? Для политика, конечно, проще, если его кузина трагически утонула, чем если она замешана в действующем скандале. Потому что, если я напишу своим близким всю правду, Келли будут опозорены еще на несколько поколений вперед. «Это та самая семья, где сестра не додумалась ни до чего лучшего, как выдать себя за погибшую, а потом вдруг воскреснуть? Наверное, денег хотела на этом заработать». О да, винить во всем будут меня одну. Какое будущее ждет меня тогда? Вероятно, лучшее, на что я могу рассчитывать, – это если Тим Макшейн просто убьет меня. Вернись я в Чикаго, навсегда останусь там несчастной старой девой, опозорившей свою семью.
Я огляделась по сторонам, стоя на площади. Дождь закончился. Листочки на липах разворачивались к солнцу, которое наконец-то припекало, похоже, уже всерьез. Весна. Ну вот. Я в Париже. Живу. Работа. Конспирация. Может быть, та Нони Келли, которая когда-то жила по адресу Саут-Хиллок, 2703, и вправду уже растаяла в пространстве. Умерла. И я вдруг начала напевать про себя:
Нет, никто не видел. Она стала теперь невидимкой. Она свободна. Я бормотала эту песенку себе под нос всю дорогу, пока шла домой, в мою комнату, в мою собственную комнату.
– Я сделаю это, Мод. Отвезу деньги в Страсбург, – заявила ей я.
Дело происходило на следующее утро у нее на квартире. Она паковала вещи. Собиралась провести Пасху во Флоренции.
Мод была удивлена:
– По почему вдруг? До этого вы так уверенно утверждали, что не можете этого сделать и не будете.
– Но сейчас я умерла, – сказала я и все ей объяснила.
– Нет, не умерла, – возразила она. – А возродилась. К новой жизни. И как раз накануне Пасхи. Очень немногие получают шанс на реинкарнацию в новой жизни, не удостоившись для этого истинной смерти, – заключила она, когда мы уселись у огня.
Барри принесла нам стаканы с хересом.
– Это «Харвис Бристоль Крим», – сказала Мод. – С ним связана целая история. Харви был епископом церкви Ирландии в Дерри, и…
Но я прервала ее:
– Прошу вас, Мод, не думаю, что я в состоянии сегодня снова воспринимать что-то из ирландской истории.
Она наклонилась ко мне:
– Простите, Нора. Насколько я поняла, если тот мерзавец, который мучил вас, узнает о вашей смерти, он отцепится от вас.
– Да, именно так, – подтвердила я.
– Как жаль, что свои проблемы с Макбрайдом я не могу решить столь же изящно, – вздохнула она. – Я бы с великой радостью куда-нибудь исчезла, а затем начала все заново. – Она опять вздохнула. – Но, конечно, мне пришлось бы взять с собой Изольду, Шона, Барри и еще Дагду – а он такой большой пес. К тому же есть еще Ирландия.
Я засмеялась.
– Да, Мод, похоже, вы влипли, – поддела ее я.
Мы отправились на встречу с отцом Кевином.
– У нас ужасные новости, – сказал он, и мне почему-то показалось, что он говорит о моей «кончине».
Но отец Кевин, конечно, ничего об этом не знал. У него были заботы поважнее, чем месть моей ненормальной сестрицы.
– Ольстерские волонтеры разгрузили в Ларне двадцать тысяч винтовок, – сообщил он. – И прошлись маршем с этими винтовками на плечах по каждой деревне, каждому городку на севере. При этом они распевали «Лежать, круглоголовые» и открыто провоцировали британскую армию на интервенцию.
– Чего она не сделает, – сказала Мод.
– Это не совсем так, – возразил отец Кевин. – Я слышал, что пятьдесят британских офицеров, расквартированных в Куррахе, отказались от офицерского звания, заявив, что не будут выступать против Ольстерских волонтеров или принимать билль о гомруле. Карсон сформировал собственное правительство – одно на шесть графств. Подготовкой его армии занимаются отставные английские генералы, и их поддерживает лидер консервативной партии Бонар Лоу.
– Я не верила Уилсону, – сказала Мод. – И мысли не допускала, что солдаты могут нарушить свою присягу королю.
– Держу пари, что Генри Уилсон как раз и накручивает их, – вставила я.
– Ольстерцы грозят занять муниципалитет Белфаста, – продолжил отец Кевин, – а затем двинуться на Дублин и захватить крепость и правительственные здания.
– Это безумие, – заявила я.
– Но кто их остановит? Вы же сами слышали Уилсона, – покачала головой Мод. – Унионисты твердо намерены сместить Асквита и поставить на его место Бонара Лоу – развязав при этом гражданскую войну, если потребуется.
– И все ради того, чтобы Ирландия не стала новой Канадой? Я этого не понимаю, – сказала я.
Но они меня не слушали.
– Мы должны устроить свою собственную демонстрацию силы, – настаивал отец Кевин. – Вооружить своих волонтеров! И здесь как раз кстати будем я с десятью тысячами долларов и ожидающий в Страсбурге агент.
– Но деньги повезу я, – вмешалась я.
И рассказала ему о том, что устроила моя Генриетта. Он к моей «смерти» отнесся совсем не так легкомысленно, как Мод.
– Ваша сестра – очень несчастная женщина, – заметил отец Кевин.
Он считал, что я должна написать своей семье и рассказать им всю правду. Но я уже была совсем другой Норой. Без связей. Вырвавшаяся из пут Чикаго. Без семьи, которую я могла бы опозорить, и без соседей, которые могли бы меня осуждать.
– Я еду, – решительно сказала я.
Они настаивали, чтобы я ехала восточным экспрессом – это будет быстрая поездка и в компании богатых путешественников, следующих дальше на Восток. До Страсбурга я доберусь за одну ночь.
– А может быть, я и не сойду там, поеду дальше и начну себе новую жизнь где-нибудь, скажем, в Стамбуле, – подначивала их я. Шутила, конечно, но они почему-то не смеялись.
– Тогда вы будете первой, кто украл деньги, выделенные на дело, – ответила Мод.
Мы с ней возвратились в ее квартиру на улице Благовещенья. Она решила, что я возьму ее дорожный саквояж от Луи Виттона и надену платье для путешествий от Поля Пуаре. В конце концов, я ведь богатая американская туристка, осматривающая достопримечательности Европы. Она также настаивала, чтобы я взяла зонт. Это был последний штрих, чтобы защитить себя от вылетающих из трубы паровоза кусочков золы, как это делают знатные дамы.
– Кондукторы и обслуживающий персонал поезда всегда заискивают перед богатыми и знатными, – заявила Мод. – Я, например, назвалась леди Гонн, когда контрабандой везла листовки в Россию для генерала Буланже. Этим фокусом я пользуюсь уже много лет. И всегда добиваюсь нужной реакции. Разыграть женщину в опасности – это самый лучший из всех планов для таких дел.
12 апреля, 1914
Страстная суббота Вокзал Гар де л’Эст
– Ну ладно, уже иду, – сказала я сама себе.
Я ожидала увидеть за собой слежку, выходя из такси перед железнодорожным вокзалом, но, похоже, тут мной никто не интересовался. Шофер заметил, что в пути я все время оборачивалась на едущие позади машины.
– Никто за нами не следует, – сказал он. – Так что у мадам хорошие шансы немного отдохнуть без мужа, – добавил он, глядя на меня в зеркало заднего вида.
Мне хотелось сказать ему, что напрасно он принимает меня за неверную жену. Я – секретный агент. Но, похоже, в этом городе у всех на уме было только одно – l’amour. Любовь.
Однако никто из мужчин, выходящих из здания вокзала, даже не смотрел в мою сторону, хотя я была в очень привлекательном платье от Поля Пуаре, взятом у Мод, и с зонтом, который я несла очень даже стильно – по крайней мере, так мне казалось. Создавалось впечатление, что в эти дни вся страна жила под лозунгом «Бонжур, лямур!».
Я разглядывала статуи, сидящие на крыше здания вокзала. Это были две женские фигуры. Одна из них – символ города Верден, вторая – Страсбурга.
Обе выглядели очень грозно. С такими не забалуешь. Взглянуть хотя бы на руки той, под которой написано: «Страсбург». Она явно была недовольна тем, что боши захватили ее город, и, казалось, сама хотела бы ринуться в бой вместо того, чтобы ждать, когда ее спасут.
«Что ж, леди, – мысленно сказала я ей, – в моем лице перед вами еще одна женщина, готовая сражаться». На вокзал я вошла с отчетливым ощущением угрозы близкой войны.
На меня двигались толпы людей, причем все они, похоже, прибыли как раз оттуда, куда предстояло ехать мне: они сходили с поездов из Берлина, Будапешта, Белграда, а также Стамбула, судя по одному типу в феске, который следовал навстречу мне в конце процессии из женщин, детей и носильщиков, которые тащили чемоданы, корзины и какие-то длинные упакованные свертки. Сам он багажом перегружен не был.
Десятки семей стояли на перроне в окружении своих ящиков и чемоданов. Мужчины что-то кричали на плохом французском. Мне даже не нужно было чутких костей мадам Симон, чтобы ощутить приближение войны. Французские газеты продолжали твердить, что если Германия объявит войну, то наша армия атакует немцев по всем фронтам. Остановит бошей и сделает это очень быстро. Но, видимо, толпы народу на Гар де л’Эст с этим не были согласны.
Восточный экспресс полностью соответствовал описанию Мод. Я чувствовала себя так, будто вошла в шикарное фойе отеля «Палмер Хаус», только на колесах.
Я нашла проводника и стояла с ним в коридоре, болтая на английском о том, какой у них замечательный поезд и как я рада, что купила билет первого класса. Двое мужчин в темных шинелях, проходя мимо нас, разговаривали по-немецки.
– Amerikanische, – успела расслышать я.
Довольно пренебрежительно. Вот и хорошо. Надеюсь, и остальные немецкие агенты или английские шпионы увидят во мне лишь легкомысленную американку, которая понятия не имеет, что направляется в Европу, стоящую на пороге военной мобилизации.
Мобилизация.
Это слово звучало для меня как-то абстрактно, пока наш поезд не подъехал к франко-германской границе. В окно я увидела отряд из – ну, не знаю – тысячи солдат, который маршировал вдоль железнодорожных путей за десятком конных офицеров, одетых в металлические каски с острыми шпилями на макушке.
Интересно, они встречали поезд? Или следовали за ним?
Немецкая полиция вошла в поезд и ходила по нему из купе в купе. Я радовалась, что у меня хватило ума сесть с двумя из немногочисленных женщин, едущих здесь. Я бы сказала, что это мать и дочь; в средствах, судя по их одежде, они не были стеснены. У них тоже были саквояжи от Луи Виттона и зонты. Я практически трясла чемоданом Мод и зонтиком у них перед носом, когда зашла в купе. Женщина постарше просто кивнула мне, но так и не заговорила.
Полицейский, стоящий на пороге нашего купе, – бочкообразный парень, на котором едва сходился китель. Мне было не очень страшно, пока он не выглянул в окно на отряд солдат, остановившийся напротив платформы, а затем вновь перевел взгляд на нас и улыбнулся. Господи Иисусе.
Полисмен поклонился пожилой даме. Она протянула ему свой паспорт, и он взял его обеими руками.
– Danke, danke, – услышала я.
Из лепета полицейского на немецком я уловила только «баронесса». Пытаясь сделать вид, что путешествую вместе с ними, я поймала взгляд девушки и улыбнулась ей, когда полицейский с очередным своим danke отдал паспорт ее матери и повернулся ко мне. Но это не сработало. Со мной он был весьма строг и корректен, а голова его снова дернулась в сторону войск за окном. Мой протянутый паспорт он проигнорировал, и я поблагодарила Господа, что теперь у меня нормальные документы. Письмо судьи Крейга этот тип точно забраковал бы. Полицейский начал задавать мне вопросы по-немецки. Я, разумеется, ни слова не поняла. Лишь повторяла по-английски:
– Я еду в Страсбург на Пасху.
Но он меня не слушал, а затем отмахнулся от моего паспорта.
– Он хочет знать, куда вы направляетесь, – сказала баронесса на английском.
– Я же сказала ему – в Страсбург на Пасху.
Последовал еще вопрос.
– Откуда вы? – перевела для меня попутчица.
– Из Парижа, – сказала я.
Это, похоже, ему не понравилось.
– Вы там и родились? – уточнила женщина.
– О господи, конечно нет, я родилась и выросла в Америке, – ответила я и снова попыталась всучить полицейскому свой паспорт.
Наконец он все-таки взял его, пролистал, поднес к глазам фотографию, потом опять посмотрел на меня.
– Американка, – повторила я.
– Скажите ему, из какого вы города, – подсказала мне баронесса.
– Из Чикаго, – ответила я.
Снова последовал поток немецких слов от полицейского. Но тут я все-таки услышала знакомое слово: «Милуоки». А затем еще… или мне показалось? «Шлитц Бир».
– Он говорит… – начала было женщина.
– Все хорошо, я понимаю.
Я показала на полицейского и спросила:
– Милуоки? – Потом показала на себя: – Это рядом с Чикаго, моим домом.
Я специально произнесла это по слогам, медленно и громко.
– Он не понимает по-английски, – остановила меня баронесса. – И не важно, будете ли вы визжать на своем языке или растягивать слова.
Визжать? Несколько грубовато. Но баронесса уже продолжала, и в скором времени я узнала, что брат этого парня действительно живет в Милуоки и работает на пивоварне у Шлитца. Полицейский в конце концов отдал мне мой паспорт и ушел. Поезд тронулся, а отряд военных остался на месте.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем я поблагодарила баронессу.
– Вначале он подумал, что вы англичанка. А сейчас быть англичанином в Германии плохо, – пояснила она.
– Вот оно что, – кивнула я. – Но вы говорите по-английски очень хорошо.
– У меня была английская гувернантка. Очень властная женщина, любила командовать. Что типично для этой страны. Знаете, это ведь англичане толкают Россию воевать с нами, – добавила она.
– Вот оно что, – повторила я. Похоже, это был самый безопасный вариант ответа.
– И это очень разочаровывает, – продолжала она. – Было бы естественно, чтобы англичане были нашими союзниками, ведь мы – две саксонские нации, но они считают, что им уготовано править миром, вот и подталкивают Россию. Конечно, французы с перепугу видят боша у себя под каждой кроватью, но если они и вправду смогут рассчитывать на британскую армию, кто знает, что могут сделать эти идиоты!
Девушка что-то сказала своей матери.
– Она хочет спросить, какая она, Америка, – перевела баронесса.
– Ну, у нас полицейские не ходят по поездам, не проверяют документы и не запугивают людей до смерти – это я вам могу сказать с уверенностью.
Тем не менее, если бы этот полицейский работал вместе со своим братом у Шлитца, он, вероятно, был бы очень хорошим парнем. Баронесса сказала, что Страсбург мне понравится и что я должна обязательно попробовать одно местное блюдо под названием Flammekueche, а еще sauerkraut и вино Gerwürztraminer. Сложные слова она записала для меня на бумаге.
– За это вам особое спасибо, – сказала я и слегка поклонилась, протискиваясь мимо нее при выходе из купе вагона.
На вокзале тоже были солдаты. Я заметила двоих офицеров в остроконечных касках, внимательно оглядывающих пассажиров, которые предъявляли свои билеты. Но меня они не остановили. Это хорошо. Первый шаг был сделан.
Мод забронировала для меня номер в небольшой гостинице. Располагалась она, должно быть, в самой старой части города, потому что дома тут были наполовину деревянные, как на картинах, изображающих Англию во времена Шекспира.
Портье за стойкой на входе обратился ко мне на французском языке, который неожиданным образом звучал здесь очень приятно и знакомо.
– Я всего на одну ночь, – ответила ему я. – Хочу сходить к Пасхальной мессе в одиннадцать часов.
Именно там я должна была встретиться с агентом – это слово до сих пор вызывало во мне трепет. В 12:30 перед астрономическими часами у Башни ангелов.
Потом я сказала клерку, что хотела бы найти ресторан, где подают… Это я прочитала ему по бумажке:
– Flammekueche, sauerkraut и Gerwürztraminer.
– Вы хотели сказать, tart flambé и choucroute, – сказал он.
– Что, правда?
Он сказал мне, что эльзасская кухня очень вкусна, но я не могу пойти ужинать одна.
По-французски он говорил быстро, но смысл я улавливала. Любой ресторан, куда бы я ни отправилась, будет полон немецких солдат, которые там выпивают и закусывают. Может быть, я соглашусь на ужин в номере, куда мне доставят все эти эльзасские блюда?
Я поинтересовалась у него насчет экскурсии на лодке по каналам, окружающим город, о которой читала в объявлении.
– Non, – быстро ответил он. – Non. Non. Beaucoup le Boche.
Выходит, все мое знакомство со Страсбургом сведется к созерцанию вида из гостиничного окна. Даже Матиссу вряд ли удалось бы выудить хоть что-то из стены дома перед моими глазами. Но еда и вправду была вкусной.
С конвертом под подушкой, в котором лежал переводной вексель на десять тысяч долларов, заснуть было трудно. Но, допив Gewürztraminer, я начала ощущать приятную сонливость. Вот и еще одна причина оставаться мертвой во Франции. В Чикаго никакого вина нет.
Я проснулась и вышла рано. Яркое солнце освещало белые стены домов, перечеркнутые накрест деревянными балками. Я понимала, почему французы хотят вернуть этот город. Он очень красив. Я нашла собор, очень напоминающий Нотр-Дам. То же круглое окно-розетка, те же готические арки и шпили. Но этот собор был построен из розоватого камня, который как будто светился этим Пасхальным утром. Внутри церкви было сумрачно, лишь у алтаря сияли огоньки праздничных свечек.
На священниках в процессии, направляющейся к алтарю, когда началась служба, было очень красивое и необычное облачение. Introibo ad altare Dei. Латинский текст мессы был мне знаком, но ведущий службу энергичный с виду священник произносил проповедь на немецком. Среди конгрегации было много немецких солдат в военной форме. Они пристально смотрели на него. Было нечто воинственное в словах, которые раздавались с кафедры. Я представила себе французских солдат, которые сейчас находились на мессе в Нотр-Дам-де-Пари. Они молились о мире? Видимо, нет. Они просили победы, что бы это ни означало.
После мессы перед знаменитыми астрономическими часами собралась большая толпа. Место для встречи с моим контактом было выбрано глупо, подумала я. И очень типично для Мод – она всегда излишне театральна. Ну почему не какой-нибудь темный укромный уголок где-то на заднем плане? До сих пор с момента, когда я встала с поезда, никто в Страсбурге не обращал на меня ни малейшего внимания. Но что будет, если кто-то из этой толпы заметит подозрительный обмен между двумя иностранцами? Прямо сейчас вокруг меня много немецких солдат. Смотрят ли они на меня?
– Немцы убеждены, что каждый британский турист – шпион, потому что их немецкие туристы действительно часто занимаются сбором разведывательной информации, – объяснила мне Мод. – Так что они могут подозревать и американцев тоже.
– Выходит, то, что я безобидная туристка, не спасет, если меня поймают? – спросила я ее.
– А вы не давайте себя поймать, – ответила она.
Поэтому сейчас я была настороже и твердо намерена не отвлекаться на разные механические шоу с часами.
Но когда фигуры начали двигаться, я зачарованно замерла на месте.
Сначала искусно разрисованный ангел зазвонил в колокол, и это вызвало появление второго ангела. Затем вперед выдвинулась Смерть, чтобы наблюдать парад, олицетворяющий круговорот жизни, – мимо нее последовательно прошли ребенок, юноша, взрослый мужчина и старик. После них перед Христом выстроились двенадцать апостолов. Толпа аплодировала. Поэтому никто не слышал, как женщина рядом со мной, аккуратно подбирая английские слова, сказала:
– На то, чтобы отстроить этот собор, ушло более двухсот пятидесяти лет.
Это был пароль.
– А моей стране не исполнилось пока даже двухсот, – ответила я.
Она вручила мне путеводитель:
– Возможно, вы захотите узнать об этом больше.
Я взяла книгу и села на плетеный стул, чтобы просмотреть ее. На даме была шляпа с вуалью, закрывающей лицо, и, по-моему, она была старше меня. Женщина умышленно прикрыла меня собой, когда я вложила конверт с чеком в книгу, закрыла ее и возвратила ей.
– Благодарю вас, – сказала я. – Очень интересно.
Она уже спрятала книгу в свою сумочку, когда я ощутила прикосновение к своему плечу. Проклятье, это был немецкий солдат. Точнее, офицер, судя по золотой нашивке на рукаве его мундира.
– Вы англичанка?
Слова он произносил с неприятным булькающим звуком. Да, он явно не был знатоком языков, этот тип. В руках он держал остроконечный шлем. Высокий, недурной внешности, седовласый, с каким-то напряженным каменным лицом. Он был староват для того, чтобы просто заигрывать со мной. Беда.
– Англичанка? Я? Господи, нет конечно. Я американка, генерал, из Милуоки, штат Висконсин. Стоп, не подсказывайте мне. У вас, наверное, есть кузен в Милуоки? На пивоварне Шлитца или, может быть, у Пабста? У меня пока что не было возможности попробовать ваше пиво, но должна сказать, что и ваше Gerwürztraminer бьет в голову, так что…
Он, разумеется, понятия не имел, о чем я лепечу, но уловил слово Gerwürztraminer.
– Вы пьете вино? – спросил он.
– За этим я и приехала в Страсбург. Чтобы сходить на мессу, выпить вина, попробовать flammekueche и sauerkraut. Вот это по мне.
Господи, что я творю? Я отвечала на вопросы, которые он еще не задал. Навлекала на себя подозрения. А он и без того относился ко мне с подозрением.
– Покажите мне ваши документы! Паспорт, билеты на поезд!
Замечательно. Прости меня Господи, но я коснулась ладонью его рукава с нашивкой и, заискивающе заглядывая ему в глаза, сказала:
– О, генерал, я оставила документы в гостинице! Я так глупа, птичьи мозги, боялась, как бы не потерять.
Я глупо улыбнулась. Краем глаза увидела, что женщина в шляпе с вуалью, мой контакт, уже отошла довольно далеко. Я сжала его руку, ту самую, которой он обхватил свой остроконечный шлем. Может, я переигрываю? Он подозвал второго солдата, и я снова разыграла перед ними идиотку. Второй повторял за мной:
– Птичьи мозги, что это значит?
Я пожала плечами и постучала пальцем себе по голове.
– Заскоки, – пояснила я.
Они совещались.
– Вы отведете меня в свою гостиницу, – объявил свое решение генерал.
– Замечательно, – согласилась я. – И вы сможете посмотреть мои документы, пока мы будем пить Gerwürztraminer.
Теперь я шла по Страсбургу рука об руку с офицером бошей.
Клерку в моей гостинице это явно не понравилось.
Mein Herr уже готов был подняться со мной в номер, но в последний момент мне удалось усадить его за столик в фойе.
Я подошла к портье.
– Вина для генерала, – громко заявила я.
Но он выпучил на меня глаза.
– Я в беде, – шепнула я ему по-французски. – Давайте напоим его.
Он понимающе кивнул.
– Я сейчас вернусь, – сказала я немцу, а сама заторопилась в свой номер.
Я спешно бросила свои вещи в дорожный саквояж Мод. Восточный экспресс отходил в четыре пополудни, сейчас же было два. Требовалось как-то отвлечь этого человека, а потом дать ему отоспаться. Насколько далеко должны заходить в подобных ситуациях Дочери Эрин?
На столике внизу были разложены льняные салфетки, стояло высокое серебряное ведро со льдом и два бокала. В конце концов, портье все-таки был французом, и он просто не мог удержаться от того, чтобы сервировать все красиво.
Я села и протянула генералу свой паспорт. По тому, как он пялился на открытую страницу, я могла смело сказать, что он ни слова не понимает, но по внешней обертке узнает билет на Восточный экспресс.
– Я еду в Берлин, – начала я, – навестить баронессу фон Штубен. Возможно, вы знаете ее?
Сейчас он, похоже, понимал каждое третье мое слово, но приставка «фон» сработала и помогла. Ну, и Gewürztraminer тоже.
Он положил свою каску, взял меня за руку и выдал тираду на немецком.
– Он хочет подняться с вами в ваш номер, – перевел мне клерк за стойкой.
– Скажите ему, что я уже выписалась и что мой поезд вот-вот уходит.
Портье произнес это на немецком, причем очень даже бодро – может, оказывается, когда захочет.
– Однако, – шепнула я генералу, – в Восточном экспрессе у меня спальное купе. Wagon-lits privee. Кровать.
Он все понял.
Противно, конечно, что он принял меня за женщину легкого поведения, но это было и полезно. Он отдал мне мой паспорт.
– Идем, – сказал он.
Он был удивлен, что из вещей у меня только саквояж, но я успокоила его, что весь мой багаж уже в Восточном экспрессе. Он лихо защелкал каблуками и взял мою ручную кладь. Я подняла зонтик.
На железнодорожном вокзале было неожиданно оживленно для дня Пасхи, но большинство путешественников приезжали с восточного направления, а не ехали туда. Как же мне отделаться от этого типа?
Здесь было два Восточных экспресса. Один стоял под табличкой «БЕРЛИН, ОТПРАВЛЕНИЕ – 17:00». Над вторым значилось: «ПАРИЖ, ОТПРАВЛЕНИЕ – 16:00». Мы двигались к берлинскому.
Мой немец что-то проорал кондуктору – мол, мадам настаивает на том, чтобы сесть в вагон прямо сейчас. В конце концов, поезд – на перроне, и мы тоже уже на месте. Однако кондуктор по своему высокомерию не уступил моему генералу.
– Ну хорошо. Тогда Gewürztraminer, – сказала я своему спутнику и повела его в ближайшее кафе.
И что теперь? Мне придется садиться на берлинский поезд, и тогда…
– Вы просто должны пойти со мной домой к баронессе, – очень медленно произнесла я. – Она знает буквально всех. Вероятно, даже вас или вашу жену.
Я достала из своей сумки бумагу и карандаш и попросила его:
– Пожалуйста, напишите мне ваше имя.
Это немного охладило его пыл. Какой бы гулящей он меня ни считал, ему все равно явно не хотелось, чтобы я наболтала о нем какой-то там баронессе с бог весть какими связями. Он осушил свой бокал и заказал еще вина. А потом еще. И еще. Он держал меня за руку, пока я с ужасом следила за тем, как трогается поезд на Париж. Черт. Но что я могла сделать? Стукнуть его зонтиком и убежать? Нереально.
Ко времени, когда уже и для берлинского поезда прозвучала команда «Пассажирам занять свои места», он по-настоящему напился, да и я тоже чувствовала себя не лучшим образом. Мы с ним едва взобрались в вагон. Вопроса о том, чтобы использовать мое спальное купе по назначению, уже ни у кого не возникло.
Генерал передал меня с рук на руки проводнику, который с радостью разместил меня в свободном купе, даже не проверив мой билет.
Через два часа, успев вздремнуть, я услышала голоса.
Кондуктор принял меня за дурочку, которая выпила и перепутала поезда. Он высадил меня в Люсане, и я дремала в зале ожидания, пока на платформу, пыхтя, не прибыл ночной паровоз на Париж.
В моем дыхании все еще хватало паров Gewürztraminer, которые придавали убедительности моему рассказу о перепутанных поездах. Проводник просто взял мой билет и сказал что-то вроде «Вам нужно проспаться, леди», только по-французски.
Когда мы снова подъехали к Гар де л’Эст, уже почти рассвело, и на мадам Страсбург на крыше здания капал моросящий дождик.
– Я сделала это, – сказала я ей.
И сохранила свою честь, хотя и страдала от жуткого похмелья. Наверняка я далеко не первая, кому пришлось напиться ради Ирландии.
Мод уехала во Флоренцию, поэтому я пошла в Ирландский колледж. Отец Кевин был очень мной доволен.
– И это как нельзя вовремя, Нора. Потому что Англия запретила импорт любого оружия в Ирландию. Очень на них похоже: разрешить нашим врагам вооружаться и сделать нелегальными наши попытки защитить себя. Слава богу, вы доставили деньги очень вовремя. Сделка будет заключена, винтовки закуплены. Теперь останется только доставить их в Ирландию.
– Даже не смотрите в мою сторону, – предупредила я. – Я уже повесила свой боевой зонтик на гвоздь.
Он засмеялся.
– «Асгард» уже готов к отплытию. Но им придется как-то ускользнуть от королевского флота.
«Ну вот, замечательно, – с сарказмом рассуждала я. – После того как я так рисковала, успех всей миссии будет зависеть от какой-то хромой женщины на парусной лодке. Что ж, думаю, хотя бы Питер будет доволен».
– А когда приезжает профессор Кили? – поинтересовалась я.
– Боюсь, это снова откладывается. Мне телеграфировали из Левена. Профессор Кили помогает университету сохранить их библиотеку и вывезти оттуда самые ценные книги и рукописи. Когда начнется война, возникнет реальная опасность разграбления мародерами.
Когда начнется война. Уже никаких «если». Осталось выяснить дату.
Я не могла удержаться и рассказала мадам Симон, что была в Страсбурге.
– Хотела посетить местный собор на Пасху, – объяснила я, а потом рассказала, как там было красиво: чудесный хор, прекрасная музыка, розоватый камень стен.
– Теперь вы понимаете смысл слова la revanche, – сказала мне она.
Туристы были напуганы передвижением войск, и до конца весны их в Париже было очень мало.
Мод на весь май куда-то уехала, а от Питера Кили опять не было вестей. Отец Кевин говорил мне о великой добродетели – терпении, и я находила это обидным.
– Старые нации умеют ждать, – сказал он, – тогда как вы, американцы…
Я резко перебила его:
– Вернемся к работе.
Я так и сделала. У мадам Симон клиентов не было, но я надеялась найти их для себя сама. Я разместилась рядом с Луи перед Эйфелевой башней. Ко мне подошел седой мужчина с пухлым животом и заявил, что хотел бы отправиться на очень особую экскурсию по Парижу. И мерзко подмигнул. Тоже мне, еще один немецкий генерал выискался. Я посоветовала ему отвалить, и Луи засмеялся.
Потом я решила попробовать устроиться служащей в книжной лавке и связалась по этому поводу с Адриенной Монье, а потом и с Сильвией Бич. Но ни одна из них так и не смогла открыть свой магазин.
– А не хотите ли на должность секретарши? – предложила мне Сильвия. – Эдит Уортон как раз ищет подходящую кандидатуру.
И я пошла к знаменитой Эдит Уортон, несмотря на то что не умела ни печатать на машинке, ни стенографировать. «Эх, была бы здесь Мейм. Вот кто знал толк в машинописи», – подумала я, и у меня кольнуло в сердце. Все-таки ужасно, что я больше никогда не увижу никого из них. На прошлой неделе мне приснилось, что мы сидим на крыльце у тети Кейт Ларни и потягиваем лимонад, пока мальчики пьют свое пиво, – совсем как в тот вечер перед появлением Тима Макшейна. Только в моем сне его «Олдсмобиль» проехал мимо. И у меня с ним не было ничего общего. Я проснулась, горько жалея, что это был лишь сон.
Эдит Уортон жила в громадной квартире в предместье Сен-Жермен. Очень шикарно, но у нее были на то семейные деньги. На продаже своих книжек она бы так развернуться не смогла. «Вот, наконец, женщина, которая смогла устроить себе нормальную жизнь, не срываясь с рельсов под действием разных страстей», – подумала я, когда ее горничная провела меня в ее гостиную.
Я села на явно старинный диван – наверно, времен короля Луи. Когда вошла Эдит Уортон, я вскочила. Она была довольно любезна со мной, но несколько напряглась и выказала свое неудовольствие, когда я сообщила ей, что печатать на машинке не умею, но ужасно хочу научиться.
Она покачала головой и спросила, как я собираюсь оставаться в Париже, если не могу обеспечить себя. На это я ответила, что должна найти какой-то способ, потому что возвращаться домой не желаю.
– Никто из нас этого не желает, – проворчала она, а потом ни с того ни с сего сообщила, что ей удалось пристроить собственного мужа в Бостоне и теперь она собирается жить здесь постоянно без него.
– Мне представляется, Нора, что жизнь может быть туго натянутым канатом, как в цирке, а может быть пуховой периной. Для себя я выбрала канат.
– Что ж, – сказала я, – в этом у нас с вами есть кое-что общее.
Я сообщила о своем визите Сильвии, и та рассказала мне, что Эдит нашла себе любовника сорока девяти лет и это, вероятно, ее первый по-настоящему реальный сексуальный опыт в жизни.
– И кто он? – поинтересовалась я.
– Кто-то из друзей Генри Джеймса, – ответила она.
«Никогда не поздно», – подумала я. Кстати, когда же все-таки вернется Питер Кили?