Июнь, 1914

– У меня есть для вас одна возможность, – сказала мне мадам Симон.

Наступил июнь. И я была по-настоящему обеспокоена. Все мои сбережения почти иссякли. Клиенты к мадам Симон не ходили, а на улицах Парижа туристов становилось все меньше и меньше. Весь мир, казалось, затаил дыхание и прислушивается к первым тяжелым передвижениям армий.

– Жанна Пакен, – уточнила она.

Жанну Пакен мадам Симон одобряла. В отличие от Шанель, эта модельер работала в величественной классической манере, как Пуаре или Чарльз Уорт. Я тоже восхищалась ее моделями. Ее тщательно продуманные платья были достаточно простыми, чтобы быть красивыми. В молодости они с мадам Симон работали вместе портнихами в Доме моды Руфф.

– Я виделась с Жанной вчера. Она хочет, чтобы фотографии ее изделий появились в «Ла Газетт дю Бон Тон», – пояснила мадам Симон.

Я знала этот журнал. Очень шикарный, очень дорогой, с цветными иллюстрациями. А теперь еще и с фотографиями.

– Для этих целей она хочет нанять фотографа. Я порекомендовала вас.

– Благодарю, мадам, но для этого я недостаточно хорошо владею… В смысле, я ведь только начинаю, и я…

– Сделайте это своим достоинством, – перебила меня она. – Скажите ей, что у вас свежий взгляд, новые идеи. К тому же очень скоро все мужчины будут на войне. И неплохо иметь под рукой замену им в лице женщины.

«Свежий взгляд, новые идеи», – повторяла я про себя, подходя к Дому моды Пакен на Рю-де-ля-Пэ. Мастерская Жанны находилась рядом с обителью «больших мальчиков», Пуаре и Уорта.

– Жанна Пакен не терпит всякой ерунды, – проинструктировала меня мадам Симон. – И никаких светских бесед. Будьте с ней прямой и очень конкретной. Будьте американкой.

Такое невероятно синее небо простиралось над Парижем только в начале лета. Как и в Чикаго, это был короткий приятный период перед тем, как жара и влажность июля и августа поглотят город. Конечно, тут нет озера Мичиган, так что прохладному бризу взяться было неоткуда. Стоп, Нора. Не позволяй себе грезить о городе, который никогда больше не увидишь. Как там говорит Гертруда Стайн? «Америка – моя страна, но мой родной город – Париж». Для меня теперь тоже, Гертруда.

– Они с Алисой запаковали свои картины и обе уехали в Испанию, – сообщила мне мадам Симон. – Думают, боши Испанию не тронут.

Много уже было сделано для защиты старого родного города. Но потом масса французов покинула Париж, начав свой длинный отпуск, vacance, достаточно рано, чтобы избежать встречи с немцами. Габриэль Шанель ждала этих отпускников у себя в Биаррице. Подозреваю, что люди богатые захотят для себя новые наряды даже во время войны.

Я проследовала за горничной через погруженные в тишину комнаты, где клиенты изучали творения мадам Пакен. Везде были полы из полированного мрамора, восточные ковры, а на стенах висели увеличенные изображения моделей мадам Пакен. Выше по лестнице элегантность сменилась утилитарностью. Согнувшись над своим шитьем, здесь сидели портнихи, мерно нажимая на педали ножного привода швейных машинок. Кабинет мадам находился на последнем этаже. Сквозь застекленный потолок виднелось пронзительно синее небо. Даже отсюда, из небольшой приемной, я заметила желтовато-зеленые макушки каштанов.

Ожидала я недолго. Черты энергичного лица мадам Пакен были строги. Темные волосы тщательно завиты и уложены в аккуратную прическу. Сидела она за письменным столом, который вполне мог попасть сюда из Версаля. На ней был сероватый жакет с голубым отливом, присборенный вдоль корсажа так, что этого не смогла бы скопировать даже мадам Симон.

В комнате она была не одна. На кушетке у стены по диагонали от нее сидел молодой мужчина. При моем появлении он встал. «Французский джентльмен», – решила я. Хотя костюм ему был немного великоват. Когда же я взглянула на его туфли, то удивилась. Мадам Симон всегда говорила, что обувь расскажет о человеке все. Так вот, на нем были туфли с усиленным носком, какие носил мой брат Майк. Но сейчас мне нельзя было думать про Майка.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, – сказала Жанна Пакен. – Итак, мадам Симон утверждает, что вы фотографируете ее клиенток и при этом еще разбираетесь в женщинах и их одежде.

– Ну, я действительно фотографирую ее клиенток в ее моделях, – ответила я.

Жанна Пакен оборвала меня:

– Не хочу ничего слышать про «модели» Эстер.

Я должна была что-то сказать в защиту мадам Симон.

– Мадам Симон не копирует вас. Вы – великая кутюрье, которая вдохновляет ее, и…

– Вы что, не слышали меня? Мы сейчас говорим не об Эстер. Я все понимаю, но аплодировать ей не стану.

Молодой человек сделал вид, что не слушает. Он был тактичен и хорошо воспитан, несмотря на свои туфли.

Жанна Пакен указала на открытый журнал, лежащий на ее столе. Это был «Ар э Декорасьон», еще одно очень модное французское издание. Она подтолкнула журнал ко мне. Я увидела фотографию на всю страницу, где в очень театральной позе была запечатлена женщина в платье от Поля Пуаре.

– Что думаете об этом?

– Красиво, – заметила я. – Работа известного фотографа. Освещение и расположение модели делают фото похожим на картину. А вы знаете, что фотограф этот – американец?

Я осеклась. Разумеется, она это знала.

– Я хочу снимки моей коллекции comme ça, – твердо сказала Жанна Пакен.

– Тогда наймите этого фотографа. Он живет в Париже, хотя я с ним никогда не встречалась, – посоветовала я.

– Я предлагала ему, – продолжила мадам Пакен, – и получила отказ.

Она выжидающе посмотрела на сидящего на кушетке мужчину, и он заговорил со мной:

– Я уже объяснял ей, что просто не могу. Я постоянно получаю полные отчаяния письма от своей матери, которая жутко напугана войной. Все в Милуоки боятся, что соседи повернутся против нас, если начнется война с Германией. Там все считают нас немцами, хотя на самом деле мы родом из Люксембурга.

– Милуоки? – удивленно переспросила я. – Так вы, значит…

Он протянул мне руку:

– Эдди Штайхен. Приятно познакомиться. Только я не расслышал вашего имени.

– А я…

Стоп, но кто я? Нора Келли из Чикаго? Уже нет. Если этот парень отправится обратно в свой Милуоки, он будет проезжать через Чикаго. И кто знает, с кем он там знаком.

– Я – Келли, – быстро ответила я. – Из профессиональных соображений я использую только фамилию.

Прозвучало убого и неубедительно даже для меня самой, но он улыбнулся.

– И вы из Чикаго, – добавил он.

Господи, он и это знает.

– Я сужу по вашему акценту. Нигде так не сглаживают «а», как в Чикаго.

Я улыбнулась. В конце концов, в Чикаго тысячи и тысячи разных Келли.

– А вы остаетесь тут?

– Да, остаюсь, – подтвердила я.

– Но разве ваша семья не будет беспокоиться? Не станет вас искать?

Внезапно он встал и исполнил первую строчку моей песни «Видел здесь кто-нибудь Келли?».

Жанна Пакен была в полном замешательстве, особенно после того, как я тоже поднялась и затянула продолжение куплета:

Дальше мы запели уже дуэтом:

Закончив, мы засмеялись и зааплодировали друг другу. «И все-таки я люблю американцев», – подумала я с полной уверенностью, что Жанна Пакен сейчас вышвырнет отсюда нас обоих. Но ей удалось сделать вид, будто ничего особенного не произошло, и мы снова сели.

Я заявила Эдди, указывая на журнал:

– Знаете, я не смогу повторить это. Вы настоящий художник.

– Покажите нам образцы ваших работ, – скомандовала мадам Пакен.

– Я не могу, я…

– Бросьте, Келли. Художник не имеет права быть робким, – подбодрил меня Эдди.

Я открыла конверт, который до этого судорожно сжимала в руках, и вытащила несколько снимков моих дам на фоне Эйфелевой башни. Луи назвал эту мою серию «Искажения».

Эд быстро взял фото миссис Лоуренс. Казалось, на нем весь Париж лежит у ее ног. Он подошел к окну. Наверно, он решил, что это любительский снимок, сделанный с помощью корпусного фотоаппарата «Кодак Брауни», которые сейчас, похоже, были у каждого американца.

– А какое было у вас освещение? – спросил он.

– Только солнечное, – ответила я.

– Ни подсветки, ни отражателей?

Я покачала головой.

– Что ж, Келли, у вас есть и острый глаз, и воображение.

Я ожидала от него продолжения, какого-то «но», однако Жанна Пакен уже схватила мои фотографии.

– Нет, это невозможно, – заявила она. – Платья здесь я вообще не вижу. А Эйфелеву башню я продавать не собираюсь.

– О, а мне фотографии Келли нравятся, – возразил Эдди. – Видите? Для этой женщины на снимке это настоящее приключение, она взмывает ввысь, прежде чем приземлиться у себя в Ютике.

– В Бостоне, – поправила его я.

– Обратите внимание, как она расслаблена. Такого естественного выражения добиться очень нелегко. Что у вас еще есть из ваших работ?

– Ну, я сделала серию фотографий Нотр-Дама. Снимала в разное время дня. И получила кое-какие впечатляющие тени.

На это он ничего не сказал.

– Не любите соборы?

– Люблю, – ответил он. – Но я бы сказал, что ваша сила чувствуется в людях, обычных людях, особенно женщинах. Вы показываете лица, тогда как другие это игнорируют.

Мы с ним говорили по-английски, но Жанна Пакен, видимо, прислушивалась. И узнала слово «игнорировать».

– Игнорируют? – фыркнула она. – Но я не хочу, чтобы мои платья игнорировали.

Он попытался что-то ей объяснить, но через несколько минут мое собеседование было окончено.

– В общем, лучше я буду учиться печатать на машинке, – сказала я Эдди Штайхену, когда мы шли по Рю-де-ля-Пэ. – По крайней мере, так я смогу найти себе хоть какую-то работу.

– Только не бросайте фотографию, – посоветовал он.

– Но никто же не станет платить деньги за портреты обычных людей. Даже самому изысканному наряду для попадания на страницы журнала требуется, чтобы его надела какая-нибудь известная актриса, – сказала я. – Поэтому-то Мод изображает старинных королев.

Он, конечно, не понял, о чем я.

– Сдается мне, что все эти европейцы, включая ирландцев, полагают, будто реальную ценность представляют только высшие классы. И благоговеют перед знатными фамилиями с королевской семьей наверху всей этой пирамиды. Даже так называемые республиканцы, – заметила я.

– Ох, перестаньте, Келли, – сказал Эдди. – За равенство, братство и свободу французы убивали друг друга.

– И вот сейчас, в том самом месте, где все это происходило, все усердно потакают элитам, делая из них пример подражания для всех женщин, – заявила я.

Процитировала Стефана. Где он сейчас, интересно?

Эдди молчал.

– А знаете, Эдди, что должно было бы происходить? Эти модельеры должны бы делать свою одежду так, как Генри Форд выпускает свои автомобили. Сотни тысяч платьев, достаточно дешевых, чтобы их мог позволить себе простой человек. Вот это и есть равенство, свобода и женская солидарность.

– Но для женской одежды и сейчас существует массовое производство, – возразил он.

– Дешевка, – презрительно бросила я. – Низкопробные ткани, плохой крой. Нет, я имею в виду красивые наряды, разработанные для американских женщин, которые не считают, что нужно быть голубых кровей, чтобы хорошо выглядеть. – Я остановилась. – С другой стороны, может быть, женщинам следует носить своего рода униформу, вроде коричневого облачения Гертруды Стайн. И вообще забыть о высокой моде.

После этого я его окончательно потеряла. Но Эдди Штайхен был славным и хорошо воспитанным парнем из Милуоки. Он предложил угостить меня кофе или бокалом вина.

– Нет, – ответила я. – Сначала я должна доложить мадам Симон о результатах моего собеседования у Жанны Пакен.

– Ну, тогда, по крайней мере, заглянем ко мне в студию – посмотрите мои работы. Я пакую вещи перед отъездом.

Теперь я уже была не так уверена в его хорошем воспитании. Поэтому задала наводящий вопрос:

– А ваша жена тоже с вами в Париже? Я хотела бы с ней познакомиться.

Однако он понимающе засмеялся.

– Не волнуйтесь. У меня правда есть, что вам показать.

Он не обманул. Студия его находилась в одной громадной комнате за бульваром Сен-Жермен. Он вручил мне экземпляр журнала «Работа с камерой» – десятки страниц прекрасных фотографий, на многих из которых были портреты обычных людей.

– Я подумал, что это вам должно понравиться, – сказал он, указывая на один из снимков. – Это работа Гертруды Кезебир.

«Ух ты!..» – это, пожалуй, все, что я могла бы внятно сказать сейчас, глядя на индейца, который внимательно смотрел на меня с портрета. Иллюстрация того, как внешность открывает человеческую душу.

– Гертруда фотографировала индейцев племени сиу во время шоу Баффало Билла «Дикий Запад» на Всемирной ярмарке в Чикаго, – пояснил Эд.

– Я там тоже была, – сообщила я. – И никогда не забуду вигвамы, которые видела с Чертова колеса.

– Я тоже был там, – кивнул он. – Просто поразительно, как много из нас впервые сделали снимки фотокамерой на той выставке.

– Да, да, – подхватила я. – Помню, мой брат Майк брал напрокат камеру «Кодак», чтобы снимать там всех нас.

– И посмотрите, как далеко мы зашли, – сказал Эд. – Галерея в Нью-Йорке выставила наши работы и даже умудрилась продать несколько фотографий. За одну из них Гертруда получила сто долларов.

– За эту, наверное? – попыталась угадать я и подтолкнула журнал к нему.

В объектив смотрели два вола. На одном из них было ярмо, на втором – намордник. Внизу подпись – «Свадьба».

Он засмеялся.

– На самом деле это был другой снимок. Вот этот, «Ясли Христовы». Религия по-прежнему помогает продавать. Даже в двадцатом столетии.

– Бросьте, Эдди. Вспомните Микеланджело, да Винчи и других старых мастеров; лики святых и библейские сюжеты – это было как раз то, что позволяло им заработать себе на хлеб с маслом.

– Штиглиц ненавидит ее за то, что она стала коммерческой.

– А кто это? – спросила я.

– Человек, твердо намеренный добиться того, чтобы фотографию признали изобразительным искусством, а фотографов – художниками, – объяснил Эдди.

Художники. Знатные дамы. Благородные фамилии.

– Это не для меня, – заявила я. – Я – простая девушка из Чикаго. Мне бы хотелось фотографировать, но только…

– Ох, оставьте, мы все родом откуда-нибудь. Сколько простых девушек живут в Париже и при этом пытаются стать художницами?

– Художница? Я? Нет. Мне просто нужно деньги зарабатывать, – ответила я.

– Тем же занималась Гертруда Кезебир. И сейчас занимается. Вернемся к этому индейцу. Взгляните на его лицо. Видите, как он смотрит в камеру? Кажется, что слышишь его мысли: «Я воевал с кавалерией всех Соединенных Штатов, а сейчас доведен до того, что участвую в шоу, разыгрывая индейца, нападающего на дилижанс, чтобы бледнолицые могли немного пощекотать себе нервы».

– Да, это я вижу, – согласилась я. – Но помимо этого вижу и еще кое-что. Он посмеивается про себя: «А они мне за это еще и платят».

Эдди перевернул страницу.

– Гертруда расслабляет своих моделей так же, как и вы. Видите эту мать с дочкой? Семью, сидящую у окна? Никакой скованности, все естественно.

– Так вот что делает искусство? – спросила я. – Оно заставляет людей увидеть мир по-другому?

– Да, я бы так сказал, – кивнул он.

– Нечто подобное говорил мне Анри Матисс, – сказала я.

– Вы знакомы с Матиссом?

Я рассказала о нашей встрече у Стайнов. А он сообщил мне, что Матисс выставлял свои работы в той же галерее, где свои фотографии показывала Гертруда.

– А он не возражал, чтобы его картины вывешивали вперемешку с фотоснимками?

– Он был в восторге, – улыбнулся Эдди.

Я описала ему инцидент в Чикаго с «Волосатым Матрасом», и он захохотал.

– Когда художник не может посмеяться над собой, его песенка спета. А теперь покажите мне другие ваши фотографии, – попросил он.

Я разложила перед ним снимки Молли Чайлдерс, Алисы Миллиган, Алисы Стопфорд Грин и других конспираторов.

– Послушайте, какие интересные лица! Но этих женщин что-то связывает, какая-то общая цель. Это не случайные туристки.

Я разложила фотографии веером.

– Да, мое первое впечатление оказалось правильным. У вас есть особый талант. Погодите минутку.

Эдди ушел в кладовку и возвратился оттуда с коробкой. Он поставил ее передо мной на стол. На ней был нарисован индейский вождь.

– Продолжение от Баффало Билла? – попыталась угадать я.

– Не совсем.

Он извлек оттуда фотокамеру. Сначала я приняла ее за корпусный «Кодак». Ну вот, замечательно: после всего этого он видит во мне лишь любителя. Но Эд раздвинул камеру, и теперь было видно, что объектив выдвигается на чехле гармошкой.

– Это «Сенека», – пояснил он, – сделанная в Рочестере одной компанией, которая раньше входила в структуру «Кодак». Однако сейчас они независимы. Вообще, они производят любительские камеры, но эта – для профессионалов. Здесь хорошая оптика, а пленка светочувствительная. Вам это подойдет.

– Хм-м-м, – неуверенно промычала я. – А они очень дорогие?

Ну сколько я могу ему предложить?

– Конкретно эта недорогая, – ответил он. – Потому что я хочу вам ее подарить.

– Ох, спасибо большое. Только я не могу принять такой подарок.

– Берите, – сказал он и сунул коробку мне в руки.

Она была такая легкая! Ее я смогу пронести с собой куда угодно.

– У меня и так уже слишком много аппаратуры, – продолжил Эдди. – А в Нью-Йорке я смогу достать себе другую такую же. Только что получил их последний каталог. Постоянно выходят новые модели.

Он развернулся, выдвинул ящик стола и протянул мне толстый бумажный каталог. Я положила камеру, чтобы рассмотреть его. На обложке был изображен индейский вождь с камерой «Сенека» в руках. Внутри индейские воины и красивые индианки предлагали фотографам испытать эту камеру.

– А почему индейцы? – спросила я у Эдди.

– А почему бы и нет? Фотография все еще в новинку. По-моему, благородный дикарь для рекламных целей ничем не хуже любого другого человека.

– Благородный дикарь, – повторила за ним я.

Именно такими видят ирландцев британцы. Интересно, могли бы лепреконы рекламировать английский чай? Оскорбительно. Но какая, к черту, разница? Камера мне действительно нравилась. Была бы она у меня раньше, я могла бы сделать гораздо более интересные снимки Молли Чайлдерс и трех Алис. Мод с радостью стала бы позировать мне. И тому, что она могла бы придумать при этом, просто не было бы конца.

– Самое лучшее в этой камере то, что с ее помощью вы можете застать свой объект врасплох, – объяснил Эдди.

Мне вспомнились моменты, свидетельницей которых я становилась: Мод гладит Изольду по голове; Шон косит глазами; Питер Кили склонился над манускриптом; отец Кевин сидит, вытянув ноги к огню. Откровения. Но можно ли делать деньги на вещах обычных?

Эдди спрятал камеру назад в коробку.

– Кто-то же должен запечатлеть то, что будет твориться в Париже на протяжении последующих нескольких лет, когда война действительно начнется.

И снова «когда». Никаких «если».

– Этот город заслуживает того, чтобы люди помнили, каким он был, – сказал он.

– О, Эдди, в ваших устах это прозвучало очень мрачно.

– Так оно и есть, – ответил он.

– Работы нет, – доложила я мадам Симон, вернувшись в ее студию уже перед самым закрытием. – Зато теперь у меня есть собственная фотокамера.

Я начала показывать ей аппарат, когда с улицы послышались крики. Мы открыли окно. Мальчишка газетчик выкрикивал во весь голос:

– Archduke Ferdinand assassiné. Austria et Serbia en guerre.

Я сбежала вниз, купила газету и принесла ее мадам Симон.

– Imbeciles! – возмутилась она и рассказала мне, что сербский студент убил кронпринца Австро-Венгерской империи. – И чего он этим добился? – вопрошала она. – Только войны.

А я вспомнила слова Мод о том, что они с Макбрайдом на свой медовый месяц ездили в Гибралтар, потому что там в это время должен был находиться король Эдуард.

– Мы планировали застрелить его, а потом покончить с собой, – объяснила мне она.

– Классное начало семейной жизни, – сказала я ей тогда.

А что было бы, если бы им это удалось? Я представила британскую армию, которая наказывает Ирландию так, как сейчас Австрия накажет Сербию.

– Сербия точно долго воевать не сможет, – заметила я. – Так что война, наверное, будет короткой.

– У Сербии есть союзник – Россия, – возразила мадам Симон. – А Франция – союзник России. В свою очередь, у Австрии союз с Германией.

– Нет, ну действительно, мадам Симон, неужели все они не видят, что все это лишь поступок одного сумасшедшего студента? Посмотрите на нас, американцев: когда Джон Уилкс Бут убил Линкольна, мы ведь не развязали гражданскую войну снова. И у этих политиков тоже наверняка есть здравый смысл.

– Боши, – вздохнула она. – Боши двинутся воевать. Вот увидите.

Теперь я, как и все остальные, буквально глотала свежие газеты, изо всех сил анализируя французский текст. Разумеется, весь мир не мог ввязаться в войну из-за того, что у девятнадцатилетнего студента немного поехала крыша. Велась масса всяких переговоров, и было множество спекуляций по поводу их исхода. Сербия унижалась, но Австрию это не удовлетворяло, поскольку за спиной у них стояла Германия. «Вперед, – науськивала она австрийцев, – захватите Сербию, а мы вам поможем. А если русским это не понравится, пусть они попробуют повоевать с нами». А что будет, если вмешается Франция? Наша армия достаточно сильна, чтобы победить их всех. Говорят, немецкий канцлер сказал: «Возможно, воевать нужно прямо сейчас, пока противник не стал сильнее».

* * *

В последнее воскресенье июля в Ирландской часовне многие молились у алтаря о мире. Воздух был теплым и тягучим – то был один из дней, когда дышалось с трудом. Сидя на скамье, я обмахивалась молитвенной карточкой, словно веером. Питера по-прежнему не было, и отец Кевин о нем ничего не слышал. Да, просто чудесно. Не нужно быть гением военной стратегии, чтобы взглянуть на карту и заметить, что Бельгия находится как раз между Францией и Германией. Я думала о немецких солдатах в Страсбурге, об их остроконечных касках, о том, что Питер в Левене находится у них на пути. Но был и один положительный момент. Отец ректор и еще целый ряд священников решили не возвращаться в Париж после ежегодной поездки в Ирландию. За главного теперь был отец Кевин.

Вернувшись после причастия, я держала во рту облатку и, закрыв глаза, очень серьезно и сосредоточенно молилась. «Я откажусь от сладкого, – сказала я Иисусу, присутствующему во мне. – Даже от вина». Что еще? От секса? Ну, много баллов не заработаешь, отказываясь от того, чего у тебя и так нет. Ладно, я прощу Генриетту. Я буду оставаться мертвой для всех безо всяких жалоб и недовольства. Соображая, что бы еще пообещать, я почувствовала, как кто-то тихонько сел на скамью рядом со мной. Я приоткрыла глаза. Господи Иисусе, Дева Мария и Иосиф. Это был он. Питер Кили. Я судорожно втянула воздух и глотнула свою облатку, не успев даже должным образом поблагодарить Небеса.

Вот и рассуждай после этого о силе святой молитвы. Он улыбался мне, улыбался прямо в церкви. Крайне сдержанный профессор Кили улыбался мне.

После мессы я пригласила отца Кевина и Питера пообедать со мной в «Л’Импассе». «Ну пожалуйста, пожалуйста, – просила я, – нужно отметить». Внезапно мне показалось, что Господь все-таки не допустит этой войны. Я почему-то даже была уверена в этом.

Мы шли по улице де Риволи. Над головой медленно собиралась сплошная гряда дождевых туч. Чтобы охладить обстановку, чтобы разредить густой тяжелый воздух, нам нужна была гроза.

По пути меня все время подмывало рассказать Питеру, как я собирала деньги на винтовки, как возила их в Страсбург, как перехитрила немецкого генерала, как…

Но я знала, что нужно держать язык за зубами.

Я лишь сказала:

– А что, наши друзья Чайлдерсы уже отправились в свое морское путешествие под парусом?

Но ни Питер, ни отец Кевин мне не ответили. Оба во все глаза пялились на прохожих, хотя лично я очень сомневалась, что женщина с ребенком может быть секретным агентом.

Наконец отец Кевин сказал, что британский флот блокировал немецкие порты и это очень затрудняет любое путешествие.

Я представила себе Молли Чайлдерс и Мэри Спринг Райс, которые застряли на яхте, набитой винтовками, в каком-то немецком доке. Миллионы людей и машин пришли в движение по всей Европе, а мы полагались на маленькую яхту, которой управляли две немолодые дамы. В голову закралась мысль: неужто и это ирландское восстание – очередное мертворожденное дитя?

Людей в «Л’Импассе» было немного. Большинство ресторанов вообще закрылись на grande vacance – большие каникулы.

Месье Коллар продолжал работать весь август, обслуживая торговцев с рынка Сен-Антуан, который не закрывался никогда. Месье был рад видеть нас. Мадам выглянула из-за стойки с кассой, занимавшей одну сторону крохотного зала, и кивнула нам. Я рассказала отцу Кевину и Питеру, что Коллары торгуют также фуражом, поэтому в течение всей недели в тупике Гемене постоянно толпятся лошади и повозки. Но в это воскресенье тут все было тихо. Месье Коллар провел нас к столику под навесом на тротуаре, где ощущался слабый ветерок.

– Я тут никогда не заказываю, – заявила я. – Доверяю месье сделать выбор за меня.

Месье улыбнулся.

Отец Кевин согласно кивнул.

Но Питер спросил насчет steak et pommes frites. Месье Коллар напыщенно ответил:

– В ресторане «Л’Импассе» подают все самое лучшее в Париже, а следовательно, и во всем мире.

– Моя мама всегда готовила для нас немного говядины в воскресенье Гарланда, – сказал Питер, – дожидаясь, пока мы вернемся после подъема на гору Кро-Патрик.

– Вот оно что, – сказала я.

– Вы ведь ничего не поняли из того, что он сказал, да? – заметил отец Кевин.

– Да.

– В Ирландии последнее воскресенье июля называется воскресеньем Гарланда, и это начало торжества Лугназа, предшествующего празднику урожая первого августа, – пояснил отец Кевин.

– Лугназа, – повторила я.

В памяти всплыли смутные воспоминания из рассказов бабушки Оноры.

– Это название в честь древнего бога Луга, – добавил Питер.

– Собственно говоря, это была гора Луга, на которой постился святой Патрик, – вставил отец Кевин.

– Погодите, как это? Святой Патрик и языческий бог? Вместе? – удивилась я.

– Ну, по крайней мере, на словах, – ответил Патрик.

Что бы это значило?

Но в этот момент к нам подошел месье с нашим обедом. Идеальное холодное филе лосося для нас с отцом Кевином и по тарелке овощей. На стейке Питера высокой горкой были уложены pommes frites. Я все еще не могла привыкнуть к тому, что мясо тут нарезают так тонко.

– Когда-нибудь, – сказала я Питеру и отцу Кевину, – мы съездим в Чикаго и вот там уж попробуем настоящий стейк – толстый и сочный.

В ответ – тишина. Питер положил нож и вилку и пристально смотрел на меня. Что я такого сказала? Он что, читает мои мысли?

– Ох… Послушайте, я ничего не имела в виду…

Боже мой. Все эти грезы о том, что мы с Питером уедем в Чикаго, что Родди Маккорли жив-здоров и счастливо живет со своей возлюбленной в Бриджпорте, казались еще более нереальными теперь, когда я была официально мертва. Хотя если бы я появилась там с настоящим ирландцем и вдобавок патриотом, то смогла бы как-то объяснить свою скоропостижную кончину.

Тишину нарушил отец Кевин.

– А я бы хотел увидеть Чикаго, – сказал он. – Половина моей родни разбросана где-то по Америке.

Питер ничего не говорил. Интересно, сообщил ли ему отец Кевин о том, что моя сестра объявила меня умершей? Эй, возьми себя в руки, Онора Бриджет Келли. Человек отсутствовал полтора года. Ты ему неинтересна, и он относится к тебе как к посторонней.

«Имей хоть немного гордости!» – приказала я себе и очень официальным тоном произнесла:

– Отец Кевин говорил, что в Левене вы обнаружили настоящие сокровища. Есть там что-то столь же ценное, как фрагмент книги Келли?

Вместо ответа Питер прижал палец к губам, призывая меня помолчать, хотя рядом никого не было, только французская супружеская пара и двое их подростков-сыновей за столиком через проход, да и то в нескольких метрах от нас. Странно. Они сидели совершенно молча. Может быть, прислушивались к нам. А потом до меня дошло, что эти два мальчика будут призваны в армию, когда во Франции начнется мобилизация.

Наконец Питер возобновил разговор и начал рассказывать про невероятную коллекцию из трехсот тысяч книг в библиотеке Католического университета Левена.

– Сотни средневековых манускриптов, – восторженно сказал он, – и тысячи инкунабул.

– А это что такое? – поинтересовалась я.

– Книги, изданные до изобретения Гутенбергом печатного пресса, – вставил отец Кевин.

– Это редкость? – спросила я.

Питер кивнул:

– Они бесценны.

– О боже, Питер, а что же будет с этими книгами, если через Бельгию пройдет немецкая армия? – вырвалось у меня.

– Не верю, что немцы нападут на библиотеку, – ответил Питер. – Они уважают ученость. Не забывайте, я знаю их еще по Дублину.

– Но это же будут не заслуженные профессоры. Если книги эти представляют ценность, лучше увезти их оттуда, – возразила я.

– Кое-что мы уже отправили. Но, как я уже сказал, книг там сотни тысяч.

К нам направлялся месье Коллар с бадьей вина.

– Розовое провансальское, – пояснил он.

– Замечательно, – отозвался отец Кевин.

Месье Коллар налил вино в стакан отца Кевина и ждал. Но отец Кевин сказал:

– Зачем пробовать? Я уверен, что оно прекрасно. И идеально подходит для того, чтобы поднять тост за возвращение Питера, – продолжил он, когда месье Коллар наполнил и остальные стаканы.

Что же мне делать?

Не могла же я нарушить обещание, данное всего час назад! Но отец Кевин уже поднял свой стакан и жестом призывал нас следовать его примеру.

– У Беллока есть такоое стихотворение:

– Так выпьем же за дружбу, за Луга и святого Патрика и за то, чтобы здравый смысл победил.

Что делать? Я подняла свой стакан и чокнулась с ним.

– Аминь, – завершила я.

– Sláinte, – подхватил Питер.

Он потянулся через стол, и три наших стакана встретились. Мы выпили. Господь поймет меня, решила я. А вот от десерта точно откажусь.

Отец Кевин продолжил рассуждать про Беллока. Питер улыбнулся и повернулся ко мне:

– Еще один из друзей отца Кевина.

– Интересный человек, – заметил отец Кевин. – Отец – француз, мать – англичанка, обращенная в католическую веру кардиналом Мэннингом. Во многом английский джентльмен, но истинный католик; немного напоминает Артура Кейпела. Славный парень, заезжает к нам в колледж, когда бывает в Париже. Как-то приводил с собой своего приятеля, Честертона, который заявил мне, будто подумывает о том, чтобы перейти в католическую веру.

Питер нервно прокашлялся.

– Что, Питер, вы этого не одобряете? – спросил отец Кевин.

– Я не слишком терпимо отношусь к английским католикам, для которых религия сводится к тому, чтобы строить приватные часовни и целовать кольцо епископу. И которые понятия не имеют, как ирландцы многие поколения оставались приверженцами веры, несмотря на гонения англичан.

На этот раз Питера не волновало, что слова его может услышать французская семья за соседним столом.

– Но будем откровенны, Питер: и Честертон, и Беллок высказывались за гомруль, и парламент пропустил его.

– Но никогда не осуществит, – отрезал тот.

Они говорили уже громче, и теперь один из французских юношей поднял на них глаза, видимо, приняв их за английских туристов. Отец Кевин заметил это и улыбнулся ему.

– Бедный парнишка, – сказал он нам. – Одному Господу известно, что ему уготовано. Вчера я заключил три брака. Сейчас могут призвать любого француза в возрасте от восемнадцати до сорока.

– Так, по крайней мере, у них будут дома жены, которые будут писать им и молиться за них, – сказала я.

– Это очень мощный стимул для женитьбы. А вы когда-нибудь слыхали, за что принял мучения знаменитый святой Валентин? – спросил у нас отец Кевин.

Мы с Питером покачали головами.

– Император запретил своим солдатам жениться, а Валентин устраивал тайные венчания. Он умер за то, чтобы другие могли любить друг друга.

Очень романтическая интерпретация.

– Я считаю, что со стороны мужчины очень эгоистично уходить на войну, связывая женщину подобным образом, – сказал Питер.

– Я не согласен, – ответил отец Кевин и повернулся ко мне. – Сегодня утром мы спорили с Питером о браке.

– Нет, Кевин, прекратите, – остановил его Питер.

– Прошу вас, мне интересно знать мнение Норы, – сказал он и наклонился в мою сторону. – Питер считает, что мужчина не может предлагать брак женщине, пока надежно не обеспечен финансово. Я же утверждаю, что в наши дни, когда женщины сами работают, брак уже больше похож на партнерство. Взять хотя бы вас. Вы можете зарабатывать себе на жизнь. Любовь сама находит выход. Даже святой Валентин влюбился в дочку своего тюремщика и после казни оставил для нее записку: «Люблю, твой Валентин». Не забывайте, что в те времена священники могли жениться, и это остается удачной идеей и по сей день. А знаете, Валентин ведь похоронен в Ирландии, – закончил он.

Меня это почему-то уже не удивляло.

– А ведь есть еще и законы брегонов, – добавил отец Кевин.

– А вот тут полегче, Кевин, – возразил Питер. – Не нужно приплетать сюда законы, которым тысяча лет и которые касались только благородных семейств.

– Но в них содержатся здравые принципы, – не унимался отец Кевин. – Совершенно нормально для мужчины с малым достатком жениться на женщине богаче его. На самом деле наш народ никогда не был меркантильным. Даже Геральд Уэльский, далеко не наш почитатель, заметил, что «для ирландцев величайшее из богатств – это радоваться свободе».

Погодите-ка, уж не обо мне ли и Питере он сейчас говорит? Опустив глаза, я начала уплетать своего лосося, потом сделала глоток и толкнула отца Кевина ногой под столом. Но это его не остановило.

– Я родом из семьи сводников. Basadôir по-ирландски, – пояснил он. – Иногда, к сожалению, пары нуждаются в том, чтобы их подтолкнули извне, особенно в такие тяжелые времена. Очень важно, чтобы мужчина и женщина, которые любят друг друга, заявили об этом вслух.

Ну, теперь он зашел уже слишком далеко.

Питер отодвинул свою тарелку.

– Мне пора возвращаться. Я ожидаю телеграмму.

Он вынул из кармана несколько купюр.

– Нет-нет, Питер, – остановила его я. – Я хочу заплатить сама.

Однако он все равно положил деньги на стол и вышел.

– Простите меня, Нора. Я думал… – начал отец Кевин.

Но я лишь покачала головой и молча доела. Профитроли я не стала есть из принципа.

Когда мы с отцом Кевином, торопясь и стараясь обогнать дождь, шли через Петит Пон, вспыхнула молния, за которой через пару секунд последовал раскат грома.

Раньше я никогда не позволяла себе злиться на священнослужителей, но тогда, видит бог, я была просто в бешенстве. Отец Кевин уничтожил для меня даже шанс остаться с Питером друзьями. Я бы бросила его и ушла, но зонтик у нас был один – не могла же я дать семидесятилетнему с гаком старику промокнуть насквозь.

Мы шли мимо Пантеона и уже поворачивали на улицу Ирландцев, когда с неба сорвались первые капли. Я раскрыла зонт и накрыла им нас обоих.

Идти отсюда было недалеко, но внезапно налетел порывистый ветер. Я не могла удержать ручку зонта, и отец Кевин попытался мне помочь, однако новый порыв ветра вывернул мой зонтик наизнанку. И как раз в этот миг начался ливень. За несколько секунд мы уже до нитки промокли. Моя шляпка на голове обвисла, юбка и блузка липли к телу. Мокрой стала даже нижняя сорочка. Сутана отца Кевина висела на нем мешком, и с нее капала вода.

– Теперь нужно бегом, – заявил он и припустил по улице к колледжу намного быстрее, чем можно было ожидать от человека столь почтенного возраста.

Я не отставала. Отец Кевин с размаха распахнул деревянные двери, и мы оказались в коридоре.

Меня разбирал смех. Трудно было злиться в такой ситуации. Молодой служитель, дежурящий на входе, вышел из-за стойки, чтобы посмотреть на нас.

– Что за?..

– Все в порядке, отец Джеймс, – успокоил его отец Кевин. – Мы будем в приемной для посетителей.

Священников в колледже было мало. Большинство после лета еще не вернулись из Ирландии. Так что сейчас здесь было лишь несколько самых младших семинаристов.

– Для вас оставлено сообщение, отец Кевин, – остановил его отец Джеймс. – Профессор Кили хочет видеть вас, как только вы вернетесь. Это срочно.

Отец Кевин ушел, а я направилась в приемную.

В маленькой комнатке огонь не разводили, и мне совсем не хотелось садиться мокрой на их красивые стулья. Я надеялась, что отец Кевин найдет какое-то нецерковное полотенце. Но первым в приемную вошел не отец Кевин, а Питер Кили, который стразу же широким шагом направился ко мне и взял меня за обе руки.

– О, Нора, мы сделали это! Мы это сделали! Винтовки! Сегодня во второй половине дня они прибыли в порт Хоут, а волонтеры их выгрузили. Там была и графиня со всей своей Фианой. Повесив ружья на плечи, они отправились в Дублин. И никто их не остановил. Армейские военные вышли, но ничего не смогли поделать. Стоит дать отпор задире и хвастуну, и он пойдет на попятную.

– Ух ты! – сказала я. – Здорово! Просто замечательно!

Затем Питер обнял меня вместе со всеми моими промокшими одежками и притянул к себе. Он и поцеловал бы меня, если бы в этот момент не появился отец Кевин.

– Выходит, Питер вам уже все рассказал? – спросил отец Кевин.

– Да, рассказал.

– Представить только! Чайлдерсы и Мэри Спринг Райс привели эту яхту туда с помощью двух моряков из Донегола. А когда они уже шли к берегу, у штурвала «Асгарда» была сама Молли, пристегнутая ремнями, но твердо державшая руль.

Армия Ирландии – это вот такой флот и бойскауты? Замечательно.

Я думала о германском войске в касках и представляла тех мальчиков из «Л’Импассе», а еще сотни тысяч других французских новобранцев, миллионы солдат из России, множество британских полков. Вся Европа собралась воевать. Какие шансы у ирландцев? И тем не менее мы пробились через блокаду, бросили вызов британскому правительству и вооружили по крайней мере девятьсот наших добровольцев.

– Ура! – сказала я Питеру. – Ура и Молли, и всем Алисам, и Мэри Спринг Райс, и Мод, и Констанции, и вам, и отцу Кевину, и мне тоже. Ура, ура!

Я взяла Питера и отца Кевина за руки и спела им отрывок из песни дедушки Патрика:

– «Снова единая нация, снова единая нация!»

И двое мужчин подхватили за мной:

– «Долго Ирландия была провинцией, но снова станет независимой!»

– Аминь, – завершил отец Кевин. – Аминь.

Лишь после этого он протянул мне полотенце и какой-то сверток.

– Вот, вытритесь. И заодно переоденьтесь в раздевалке вон там.

Теперь я уже дрожала и стучала зубами. В раздевалке я сняла свою промокшую одежду и вытерлась досуха, после чего открыла сверток. Что? Я развернула церковное одеяние. Нет, я не могла надеть это. Но надела. Влезла в черную сутану и застегнула пуговицы. Она была мне немного тесновата в груди, но сидела довольно неплохо. Мягкая саржа приятно касалась кожи. Не надевать же мне было снова мокрую юбку и блузку.

Когда я вернулась в гостиную для посетителей, Питер был там один: он согнулся у очага и пытался развести огонь.

– Отец Кевин пошел поискать нам что-нибудь выпить, – бросил он через плечо, а потом обернулся.

– Боже правый, – вырвалось у него.

Я осенила его крестным знамением и сказала:

– Dominus vobiscum.

Он выпрямился и стоял, уставившись на меня.

– Послушайте, только не нужно обижаться, – начала оправдываться я. – Отец Кевин дал мне все это. В конце концов, это все-таки хоть какое-то платье.

– Я и не обижаюсь, – пробормотал он. – Просто…

В комнате было совсем тихо, и он говорил почти шепотом.

– А вот и мы! – весело объявил отец Кевин, входя с бутылкой «Джеймисона» и тремя стаканами. – Нора, вы выглядите очень здорово, – сказал он мне. – Совершенно очаровательная служительница.

– Собственно говоря, – ответила я, – когда мы получим право голоса и наведем порядок в правительствах, почему бы женщинам тоже не принимать сан?

Однако я и на йоту не чувствовала себя добродетельной, каким подобает быть представителю церкви. Потому что в ушах у меня все еще звучал голос Питера: «Я и не обижаюсь… Просто…»

Просто – что?

Замечательный и смешливый выдался вечер. Поскольку священники разъехались, общей трапезы не было, и мы ели хлеб и сыр втроем. Я поджарила ломтики на огне. Наклоняться в сутане было непривычно легко – не было ни корсета, ни нижнего белья. Моя одежда сушилась у огня. Было ужасно приятно чувствовать себя нестесненной. Ничего удивительного, что Гертруда Стайн любит наряжаться кармелиткой. Интересно, смогла бы я заинтересовать Габриэль Шанель коллекцией в духе церковного облачения? Эту мысль я высказала Питеру и отцу Кевину.

– А вечером можно было бы надевать стихарь, – усмехнулся отец Кевин.

Я нашла это очень забавным, и даже Питер внес свой вклад в общее веселье.

– А сутану можно и приталить, – предложил он.

Я даже смеяться перестала – настолько меня удивило его знание о том, что у женщин – и у меня тоже – есть талия. Остаток вечера мы провели, убеждая друг друга в том, что войны не будет и что англичане сдержат свое обещание и введут гомруль.

Я сказала:

– Армии выстроятся вдоль границ, а генералы пошлют аэропланы посмотреть, как там дела. Те увидят многие и многие акры, занятые вооруженными людьми, и доложат командованию, что идти там просто некуда, потому что солдаты натолкнутся друг на друга. Так чего воевать?

К этому моменту я выпила уже несколько порций виски. Я была рада, что договорилась с Господом только насчет вина, а остального алкоголя наша сделка не касалась. Наверняка Он не возражал. Особенно в тот день, когда Ирландия отпугнула Англию. И теперь все казалось возможным. Свободная Ирландия. Мир во всем мире. Мы с Питером… Поженимся? Почему бы и нет? При таком-то персональном купидоне, как отец Кевин, который всячески подталкивает нас друг к другу. Я представила себе херувима с луком и стрелами, каких изображают на открытках ко Дню святого Валентина, но только с лицом отца Кевина. И так захохотала, что Питер похлопал меня по спине, решив, что я поперхнулась. Его ладонь была очень крепкой на ощупь. Остальной мир уплыл куда-то в сторону.

Когда дождь прекратился, было уже почти девять часов. Моя одежда достаточно высохла, а я достаточно протрезвела после множества чашек крепкого чая, чтобы можно было вернуться в раздевалку и снова переодеться.

В прихожую мы вышли все вместе, и я была уверена, что Питер предложит проводить меня домой. Но пока мы стояли там втроем, в дверь вестибюля постучали. Дежурных уже не было, и Питер сам потянул за железную ручку.

На пороге стоял курьер.

– Телеграмма, – сообщил он.

Доставка в воскресенье вечером. Кто-то заплатил за это целое состояние, думала я, пока Питер давал юноше франк.

– Это мне, – сказал Питер.

– Что, еще новости? – спросил отец Кевин.

Питер кивнул.

– Есть жертвы, – сказал он и протянул телеграмму отцу Кевину. – Солдаты, пропустившие волонтеров, были из полка собственных его величества шотландских пограничников, – сообщил мне Питер. – Они на Бечелорс-Уок встретили толпу жителей Дублина, которые стали насмехаться над «Томми». А те открыли огонь по толпе. Убили женщину и двоих мужчин, а еще тридцать восемь человек ранены – и все это прямо в центре Дублина. Причем это были не волонтеры и не члены гражданской армии – простые дублинцы.

– Черт, – сказала я. – Черт, черт, черт…

Я надела свою влажную одежду и ушла. Отец Кевин и Питер, похоже, этого не заметили.

Через два дня Австрия объявила войну Сербии. Россия начала мобилизацию. Германия подтянула свои войска и первого августа объявила войну России. Немецкая армия вошла на территорию Люксембурга, и третьего августа Германия объявила войну Франции.

Молодые люди толпами направлялись на вокзал Гар де л’Эст, распевая «Марсельезу» – Marchons, Marchons! Замечательная песня, благодаря которой война стала казаться почти забавой, наполненной славой. По пути в Ирландский колледж я попала в такую группу.

Высокий молодой человек размахивал над головой своим галстуком, точно флагом. Мне хотелось протянуть руку, схватить его за рукав и сказать: «Не уходите. Не заставляйте свою мать ходить по кладбищу между рядами могил, выискивая ваше имя». Он почувствовал на себе мой взгляд и остановился. Ну же, скажи ему. Но я молчала. Вместо этого достала из сумки свою «Сенеку» и спросила, можно ли мне его снять.

Он пришел в восторг от этой идеи и крикнул друзьям, чтобы они подождали. Теперь они все жались друг к другу. Словно футбольная команда позировала для победного фото.

– Я пошлю это вашей матери, – сказала я ему.

Но они уже ушли, продолжая распевать на ходу:

– Aux armes, citoyens, Formez vos bataillons, Marchons, marchons!

Кто из этих мальчиков, только что сфотографированных мной, скоро погибнет? Но я была жива, и Питер Кили тоже. Теперь я понимала спешку тех пар, которые приходили к отцу Кевину, чтобы срочно жениться. И знала, почему святой Валентин хотел продолжать венчать людей, хотя для него это означало мученичество. Жизнь против смерти.

Marchons, говорите? Что ж, я тоже пойду. Пойду прямо к двери Питера Кили и громко постучу в нее. Плевать я хотела на всякие условности, церемонии, законы брегонов, падших женщин. Я собиралась забрать его к себе на квартиру, где мы всю ночь будем заниматься любовью. А завтра утром я возьму билет на ближайший пароход, направляющийся в Нью-Йорк. Займу денег у мадам Симон, если понадобится. И когда я доберусь в Чикаго – вместе с Питером, – то всем и каждому кое-что скажу. Что чудом спаслась и жила на острове. Что у меня амнезия. С Питером мы как-нибудь справимся с Тимом Макшейном. Я еду домой, он едет со мной, вот и все, очень просто.

Однако, когда я добралась до Ирландского колледжа, Питера там не оказалось. Он снова уехал в Левен.