ВЕЛИКАЯ ВОЙНА, 1914–1918

Август, 1914

Какими же идиотами были мы все – я, мадам Симон и даже отец Кевин – в самые первые дни войны! Частично из-за газет, которые одна за другой публиковали статьи про отважных французских солдат и успехи l’Offensive à outrance. Генералы учли ошибки прошлой войны. Армия теперь атаковала, а не просто защищалась. Первой ее целью был Эльзас. Я была так же глупа, как и все остальные. «Ле Монд» купил мое фото студентов, которые с песнями отправлялись записываться в добровольцы. Они напечатали его на всю первую страницу с крупной подписью: «Esprit de Corps». В комментарии указывалось, что эти студенты олицетворяют собой лозунг: «Victoire c’est la volonté»; воля победить непременно приведет к победе.

– Страсбург будет свободным, – сказала мне мадам Симон в четверг, 6 августа. – Народ поднимется, чтобы поддержать своих французских освободителей. Посмотрите на это.

Она показала мне статью, в которой приводилось высказывание одного французского генерала, обещающего «быстрый удар и минимум жертв».

Однако через неделю пришли реальные новости. Армия Франции потерпела поражение. 250 тысяч жертв. Господи, меньше месяца войны, а 250 тысяч уже погибли. Потеряна треть французского войска, а оставшиеся улепетывали в сторону Парижа под напором преследующих их немцев, которые параллельно разбивали подошедшую армию Бельгии. И Питер Кили находился в Левене, в самом центре всего этого.

Но уже в ближайшее воскресенье, 9 августа, отец Кевин успокоил меня: он получил весточку от одного священника из Левена, который писал, что бельгийская армия заняла крепость под городом и остановит здесь немцев. Но даже если враг войдет в Левен, они все равно не станут атаковать колледж или библиотеку.

– Немцы ведь не варвары, – сказал отец Кевин. – Они не причинят вреда гражданскому населению. Питер будет в безопасности.

С этими словами он пожал мне руку.

– Сейчас уже и Британия вступила в войну, – сообщил отец Кевин. – А половина армии у них ирландцы. А они хорошие бойцы. Патовая ситуация, Нора, вот что нам нужно. Быстрый мирный договор. В этом может быть положительный момент и для нас. Англия на всех углах трубит про суверенитет Бельгии и права малых наций. А что такое Ирландия, как не малая нация, заслуживающая суверенитета?

Мы с ним сидели в затененной части внутреннего двора. Всего две недели прошло с нашего празднования доставки винтовок в Хоут и того памятного дурацкого дня, пропитанного дождем. Но остались ли мы теми же людьми? Отец Кевин настаивал, что Англия обязана продолжать с гомрулем для Ирландии – в противном случае это будет абсолютным лицемерием.

– Но разве они не приостановили его реализацию? – спросила я.

– Это была чрезвычайная мера, – объяснил он. – А теперь, когда Ирландские волонтеры записываются в британскую армию, это придаст Редмонду новых сил. И мы получим даже больше…

– Погодите-ка, – прервала его я. – О чем это вы говорите? Ирландские волонтеры записываются в британскую армию? Те самые волонтеры, которые еще две недели назад вооружались сами против англичан? Мятежники?

Когда мне начало казаться, что я наконец как-то разбираюсь в ирландской политике, вдруг выяснилось, что я не понимаю вообще ничего. Ступор. Похожее я ощущала в Чикаго, когда пыталась проследить за рассуждениями Майка и Эда относительно какой-то сложной стратегии во время предвыборной кампании в Шестом административном округе.

– Это правда, что половина волонтеров действительно отказались выполнять приказ Редмонда присоединяться к британской армии. «Зачем помогать Англии? – сказали они. – Сложности англичан – это шанс для Ирландии». И мне понятна их логика. Но затяжная война не на пользу никому. Том Кеттл планирует присоединиться к «Дублинским стрелкам», а Чайлдерса назначили военно-морским офицером…

Я снова прервала его:

– Чайлдерс? Тот самый, который привез морем винтовки?

Я была сбита с толку и жалела, что Мод нет в Париже. Чью сторону приняла бы эта дочка полковника? Или, например, Констанция, ведь Польше грозило вторжение Германии, и ее родственники по линии Маркевичей были в опасности.

А что я сама думаю по этому поводу? Нам с Питером нужно убираться отсюда. Ехать домой. Я найду какой-нибудь приличный способ «воскресить» себя там. Соединенные Штаты – слишком здравомыслящая страна, чтобы дать втянуть себя в эти маневры. Мы сражались за нашу революцию, вынесли страдания Гражданской войны, и у нас с этим уже все в порядке. Так что отцепитесь.

Но наступило последнее воскресенье августа, а Питер так и не появился. С бельгийской армией было покончено, англичанам тоже не удалось остановить немцев.

Отец Кевин был вне себя.

– Какой же болван этот генерал сэр Джон Френч! Просто лопается от сознания собственной важности! Его нужно под трибунал отдать – проиграл битву при Монсе исключительно из-за своей тупости!

Наш богослов из Донегола внезапно стал великим военным экспертом. Мы с ним сидели во внутреннем дворике, и между нами была разложена карта. Он тыкал пальцем в территории, которые, по идее, должны были защищать британцы – это был их участок фронта. Но их армия отступила.

– Это преступление, – горячился отец Кевин. – Они не окажут поддержки французской армии. И все из-за упрямого английского чувства превосходства. Они не взаимодействуют даже со своими союзниками.

Я не стала напоминать ему, что еще на прошлой неделе, по его словам, британская армия должна была спасти всех нас. Просто сказала:

– Святой отец, я вот о чем подумала. Возможно, пришло время мне возвращаться домой. Как только Питер приедет сюда, я хочу взять его и увезти к себе на родину.

Но отец Кевин поднял карту и с сомнением закачал головой:

– Ничто уже не сдержит немцев, Нора. Они уже фактически захватили большую часть северной Франции. Боюсь, что куда-то ехать сейчас уже невозможно. Вы слишком долго это откладывали.

– А как же Питер?

– Все железные дороги между Левеном и Парижем контролируются разными армиями. Бельгийские, английские и французские солдаты отступают. А германцы движутся вперед. Боюсь, что он там застрял.

– Точнее, попал в западню, – сказала я.

– Мне очень жаль, Нора, – кивнул отец Кевин. – Вы ведь могли выбраться отсюда. Это я со своим сводничеством остановил вас. Но когда Питер сказал мне, что…

Он вдруг умолк.

– Что такое?

– На самом деле он любит вас, Нора. Но гордость и обычай заставляют его молчать об этом. Он беден, а договор на аренду их фермы оформлен на его старшего брата. Как и права на рыбную ловлю.

– Но мы с ним найдем какой-нибудь выход. Я зарабатываю деньги на своих фотографиях.

– В тех местах, откуда Питер родом, мужчина, живущий за счет жены, не пользуется никаким уважением.

– Но это же… фигня какая-то, – вырвалось у меня.

– Нора, леди никогда не произносят подобных слов, – сделал мне замечание отец Кевин.

– Я не леди, отец Кевин, и к тому же я злюсь. Если Питер считает так, почему он не сказал об этом мне?

– Ох, Нора, какая же вы все-таки американка.

– Вот именно, черт побери, – бросила я и встала.

– Не уезжайте, – сказал он. – Это я виноват. Питер принял свою жизнь и смирился точно так же, как смирился со своей я. Но мне-то уже под восемьдесят, а ему вдвое меньше. И у него по-прежнему остается шанс завести себе жену и детей.

– О господи, отец Кевин, – вздохнула я. – А вы сами хотели обзавестись семьей?

– Нет, Нора, причем с самого начала. Меня призывал к Себе Господь, и если мне для этого нужно было пожертвовать обычными радостями жизни – что ж, такова была цена этого решения. Я был священником, отцом для сотен и тысяч, вместо того чтобы быть им для нескольких человек. Честно говоря, я считал себя несколько выше того труда, которым должен заниматься мужчина, чтобы поддерживать свою семью. Мой отец был директором школы, очень уважаемым человеком. Но в принципе зарабатывал он жалкие гроши, всегда переживал из-за недостатка денег, хоть и становился по правую руку от нашего приходского священника. В Ирландии священники отвечают за школы, как и за много чего другого.

Он пожал плечами.

– Так что я свой выбор сделал. К тому же я в семинарии. Я приобщился к другому миру, миру книг и великих мыслителей. Я скучал по своим занятиям, когда меня направили в приход, хотя, как я уже говорил вам, любил общаться с людьми. Однако конец этому положили мои постоянные стычки с приходским священником. Впрочем, вероятно, это и к лучшему. Мне всегда нравилось ирландское слово léann. В нем чувствуется какой-то мистический заряд. Вообще, léann означает «учиться», но убери окончание, добавь «nàn», и будет уже leannàn – «любимый», или «любовник». Этот же корень есть в ирландских аналогах слов «преданность» и «целостность».

Отец Кевин иногда мог удивительным образом уводить разговор в сторону, скрывая то, что, как мне казалось, я уже услышала от него. Поэтому я прервала его в очередной раз:

– Погодите – так вы все-таки жалеете, что не женаты и не имеете детей? И не хотите, чтобы мы с Питером упустили свой шанс? – напрямик спросила я.

Отец Кевин отклонился назад.

– Ну, это вы немного в лоб, как говорится. Я бы добавил к этим словам некоторые нюансы, но, думаю, что я в принципе хотел бы этого для вас.

– Ради бога, отец Кевин, ну почему вы не можете просто сказать «да»?

Он засмеялся.

– В ирландском языке нет отдельного слова для «да» или «нет». Их значения слишком уж противоположны для нас, и я полагаю, что нас направляет провидение, которое знает, как будет лучше. Так что мой путь…

– Вот как? Ну, а я американка, и у себя мы считаем, что провидение нуждается в руке помощи.

Молила я только об одном: Господи, пусть Питер просто окажется здесь, а обо всем остальном я позабочусь сама.

В те безумные последние дни августа я наблюдала, как из города бегут все остававшиеся здесь парижане, которые могли позволить себе уехать куда-то подальше, в горы или на побережье. По Рю де Риволи катили на своих «Рено», загруженных домочадцами и чемоданами, отцы буржуазных семейств, а шоферы шикарных лимузинов с затененными окнами обгоняли конные повозки, забитые детьми и домашними пожитками. Мадам Симон осталась.

– Французская армия встанет на нашу защиту, – сказала она. – Они не пустят бошей в Париж.

Но когда в последний день августа кто-то громко постучал ко мне в дверь после полуночи, я была уверена, что это мадам Симон. У нее были какие-то новости. И нам пора было удирать. Поэтому я не озаботилась тем, чтобы надеть халат, и побежала открывать прямо в легкой ночной сорочке, которая была на мне в ту жаркую ночь. Я отперла замок и повернула тяжелую бронзовую ручку. Дверь открылась.

На пороге стоял Питер Кили. Воротничок его был расстегнут, волосы засалены, на щеках щетина. Пиджак распахнулся, а рубашка выбилась из брюк.

– Что за вид, – сказала я.

– Согласен, это ужасно, – кивнул он. – А еще… боюсь, я ранен.

– Боже правый, входите же. Что случилось?

– Немцы сожгли библиотеку, Нора. Триста тысяч книг и манускриптов были брошены в костер. Я пытался остановить их. Знания, копившиеся тысячу лет, были уничтожены за одну ночь. Без каких-либо оснований с военной точки зрения. Просто чтобы продемонстрировать силу. Силу зла.

Я раскрыла объятья, Питер шагнул вперед, и мы прижались друг к другу. Неподвижная сцена, венчающая этот ночной кошмар, – два человека, пытающиеся защитить друг друга. С единственным нюансом: я была практически голая, если не считать тонкого шелка моей сорочки, отделяющего меня от него. Мне бы отодвинуться, но вместо этого я лишь крепче прижалась к нему и начала гладить его по спине. Я подняла голову. Глаза его были закрыты, и я чувствовала каждый его вздох.

– Питер, – прошептала я. – Питер, все хорошо. Вы здесь. Вы спасены. Все в порядке.

Он открыл глаза и посмотрел на меня.

– Я здесь? Даже не верится. – Он отступил. – Странно, все время в Левене и по дороге, когда солдаты избивали меня, я представлял себя с вами. И вот теперь я тут. – Он коснулся моего плеча. – Ох, Нора, простите меня.

– Не нужно извиняться. Я рада, что вы пришли.

Но он показал вниз, и я увидела, что он испачкал кровью мою сорочку. Питер шагнул к стулу, но я взяла его за руку и повела к кровати. Он тяжело упал на нее.

– Я не спал несколько дней, – тихо сказал он и попытался сесть. – Не хочу пачкать вам белье своей кровью.

– Ох, ради бога, – успокоила его я. – Дайте-ка я посмотрю.

Я расстегнула его рубашку. Грудь его была забинтована марлевой повязкой, но кровь сочилась сквозь нее.

– Сейчас мы это заменим, – сказала я, поражаясь сама себе.

Господи, ну что мне известно о ранах? Я аккуратно размотала окровавленные бинты.

– Клинок не проткнул мне грудь, – пояснил Питер, – а просто порезал. Рана, думаю, уже начала бы заживать, если бы…

– Тс-с-с-с, – остановила я его.

Мама говорила, что вода и мыло никогда не сделают хуже. Помню, как она лечила моих братьев после того, как их банда Хикори подралась с парнями из Канаривиля. Поэтому я взяла свое розовое глицериновое мыло, горячую воду, тряпку и начала промокать порезы на его груди. Питер расслабился и взял меня за руку.

Больше всего на свете мне сейчас хотелось прижать его ладонь к своему сердцу. Но он отпустил меня и снова закрыл глаза.

– Мне нужно одеться, – вспомнила я.

Через пару минут я, уже в платье и затянутая в корсет, забинтовывала ему грудь полосками ткани, оторванными от скатерти со стола.

– Вам нужно поспать, – сказала я ему.

Питер кивнул.

– Но можно мне сперва чашку чая?

– О да, конечно. Простите.

Разумеется, ему хотелось чая и, наверное, поесть.

– Вы голодны?

Он улыбнулся.

– Уже несколько дней.

Слава богу, дома у меня было полбагета, кусок сыра и несколько яблок. Я приготовила Питеру чай, себе – кофе и отнесла ему поднос. Глаза Питера были закрыты, и казалось, что он уже спит. Но нет, он сел, взял чашку и отхлебнул из нее.

– С молоком и одной ложечкой сахара, – сказала я. – Все как вы любите.

Он улыбнулся.

– Я рисовал себе картину, как мы с вами ужинаем здесь. Помните тот вечер в канун Рождества, когда я провожал вас домой?

– Помню.

– Я тогда стоял внизу и ждал, когда у вас загорится свет, чтобы узнать, какие из этих окон ваши. И жалел, что у меня не хватило смелости подняться вместе с вами. Я боялся, что это шокирует вас, что вы обидитесь. Как уважающая себя женщина.

– Если бы вы только знали… – тихо выдохнула я, но он, похоже, не слышал. Унесся куда-то со своими феями, как сказала бы бабушка Онора.

– Поешьте, Питер, – сказала я, протягивая ему хлеб с сыром, и он послушно начал есть.

– Скоро уже откроются магазины, и тогда я принесу настоящей еды, – продолжила я.

– Нет, не уходите. Боюсь, что если я засну, то опять увижу весь тот кошмар. Пламя…

Он умолк.

– Хотите рассказать? – спросила я. – Вы не обязаны этого делать.

– Прошу вас, – сказал он и взял меня за руку.

Я присела на край кровати.

– Вначале мы со священниками из колледжа думали, что немцы просто пройдут через Левен, – сказал он. – Понятно, что их целью был Париж. Мы видели, как они в своих остроконечных касках быстрым шагом идут по улицам города. На бортах фургонов следовавшего за ними обоза были надписи: «Nach Paris», «Следующая остановка – Париж». Бельгийская армия отступила, но, чтобы продолжать беспокоить немцев, осталось несколько снайперов, к которым потом присоединилась горстка студентов из Левена, вооруженных охотничьими ружьями. Они славные стрелки, эти ребята. На удержание города немцы оставили небольшой отряд. На следующий день после вторжения к нам в колледж пришел вражеский офицер. Думаю, капитан, убер – что-то там такое. Весь такой вежливый и очень приятный. Он сообщил, что они остались в городе, чтобы поддерживать здесь порядок. «Жизнь будет протекать, как и прежде, – сказал он нам. – И вы сможете заметить, что мы намного эффективнее бельгийцев, потому что в них слишком много от Froschfresser». Так немцы называют французов – «поедатели лягушек», – пояснил мне Питер. – Потом капитан принялся распространяться насчет того, что галльский темперамент совсем не подходит для людей из правительства, что войну эту развязали самодовольные французы на пару с жестокими казаками и глупыми славянами. А за всем этим стоят жадные до денег евреи, втянувшие в это дело британцев, тогда как король Георг, кузен кайзера, хотел заключить союз между Англией и Германией. «Европа еще будет нас благодарить, – сказал он. – Потому что большевики и их еврейские партнеры хотят все разрушить. А мы – созидатели». Затем он попросил об экскурсии по библиотеке. Этот убер-капитан рассказал мне, что учился на классическом отделении в Тюбингенском университете, в частности интересовался средневековыми манускриптами и особенно копиями любых работ Платона. После чего углубился в долгие и запутанные рассуждения о том, что идеям Платона для воплощения в реальность необходимы бесспорные достоинства настоящих арийских мужчин. Он даже написал работу, посвященную тому, что французы принизили великого Платона, использовав термин «республика» по отношению к своему правительству, состоявшему из жестокого кровожадного сброда. Все это он излагал мне, пока мы с ним бродили мимо полок с книгами. Я сказал ему, что у нас действительно есть копия знаменитой «Республики», переписанная ирландскими монахами. А еще добавил, что мы, ирландцы, спасали классиков, когда их тевтонские племена применяли свои «мужские достоинства», чтобы разграбить Рим и уничтожить просвещение. Но он лишь рассмеялся в ответ. «Мой дорогой профессор, вы же не собираетесь сейчас заводить весь этот вздор насчет мрачного Средневековья? Разве вы не читали труды вашего же ученого, Спенсера Дарвина? В природе постоянно идет борьба за выживание, в которой побеждает самый приспособленный. Точно так же и с человеческим обществом. Рим был слабым и испорченным. Мои предки очистили его. Для этого была необходима кровавая жертва. Сильный улучшает стадо, уничтожая слабых. Кому лучше знать это, как не вам, англичанам, с вашим англо-саксонским здравым смыслом? Именно поэтому нам следовало бы быть союзниками, а не врагами». И тут я потерял самоконтроль и наговорил ему, что я никакой не англичанин, я ирландец. И что в моей стране миллион человек был убит вот такими умниками, «улучшавшими стадо» во времена Великого голода. «Вы имеете в виду картофельный мор? – спросил он. – Но, профессор, это лишь подтверждает мою точку зрения. Природа выполняет свою работу. Голод, чума, война… Все это просто необходимо время от времени, чтобы освободить нас от нежелательных элементов, которые тяжким грузом тянут человечество вниз, не позволяя достичь высот».

– И что вы ему ответили? – спросила я у Питера.

– Что все это бред. Это убер-капитану не понравилось. Но затем он поднял на смех мой ответ и меня вместе с ним. Тут я и понял, что был для него одним из таких вот «слабых». Я снова вспомнил тех немецких ученых, которые приезжали в Ирландию, потому что высоко ценили нашу литературу. С другой стороны, мы ведь тоже пошли на сделку с каким-то торговцем из Гамбурга, чтобы закупить те винтовки. Однако этот человек, такой самоуверенный, заносчивый, переполняемый бессмысленной ненавистью, встряхнул меня тем, как он смотрел на меня. Такое же выражение я видел на лице агента, требовавшего уплаты ренты от моего отца. Лендлорд со своими друзьями часто проносился верхом через нашу деревню, не обращая внимания на детей, уворачивавшихся от смертельных ударов копыт их лошадей. В этом капитане чувствовалось такое же презрение ко мне и остальным священникам из колледжа. И я подумал: «Нам нужно выказывать этим головорезам свое почтение, пока они не уберутся отсюда».

Питер замолчал.

– Думал, подобострастие спасет нас.

И снова долгая пауза.

– Ладно, Питер, довольно с этим. Все хорошо.

Но ему нужно было выговориться.

– А потом кое-кому из бельгийцев хватило мужества защищаться. Эти парни с ружьями – franc-tireurs, вольные стрелки, как называли их люди, – они напали на немцев. На самом деле все это было очень сдержанно – всего-то несколько выстрелов из окон квартир и с крыш домов. Но немецких солдат это привело в бешенство. Да как это отребье посмело сопротивляться! Все, что я помню дальше, – это как у наших дверей возникает тот офицер и командует нам всем выйти. Потом они приносят бочки с бензином, а солдаты с факелами уже стоят наготове. Они обливают помещение библиотеки горючим. Вперед выходит ректор, который хочет поговорить с капитаном. «Пристрелите его», – скомандовал тот, и один из солдат выполнил его приказ. Прямо в сердце. Я не мог поверить своим глазам. «Прекратите! – сказал я капитану. – Вы – настоящее чудовище!» Он рассмеялся мне в лицо. По его приказу двое солдат держали меня, а третий, тот, что застрелил ректора, взял штык и порезал мне грудь.

Я протянула руку и очень осторожно коснулась кожи Питера над повязкой.

– Я чувствовал себя абсолютно беспомощным, – продолжал он. – Тогда помочь мне попытался один из священников. Капитан застрелил его, обозвав напоследок сводником «этой вавилонской шлюхи», папы римского. Не нравятся католические священнослужители отважным немецким солдатам. Слава богу, остальные священники убежали. Капитан привязал меня к колесу одной из повозок, чтобы я видел, как они будут сжигать библиотеку. В этом огне, Нора, было что-то странное. Цвет пламени. Наверное, это объясняется кожей книжных переплетов, возрастом бумаги, чернилами. Некоторые чернила были приготовлены из драгоценных камней – для синих, например, использовалась ляпис-лазурь, лазурит. Как бы там ни было, но краски этого пламени были очень красивыми… Оттенки сине-фиолетового, багрового, потом темно-красного, ярко-оранжевого. Капитан комментировал все это. «Изумительно!» – воскликнул он. В конце концов они меня отпустили. А меня так и подмывало рассказать ему, что некоторые из самых ценных томов я успел уже отослать.

– Надеюсь, вы все-таки удержали язык за зубами, – сказала я Питеру.

– Да, удержал, – кивнул он. – Я побрел вон из города и вскоре оказался в большой компании. Немцы выгнали из Левена все его население. На дорогах оказалось десять тысяч человек – грузовики с двумя-тремя десятками пассажиров, автомобили, крестьянские повозки, целые семьи, идущие пешком, и даже дети, тащившие какие-то пожитки. Я присоединился к ним. На обочине остановился фургон Красного Креста, и медсестра оттуда перевязала мне рану. Антверпен по-прежнему удерживала бельгийская армия, так что большинство беженцев направлялись туда. Но я свернул в сторону Парижа. А потом я решил, что мне жутко повезло – я отыскал отряд французской армии. Но в итоге меня опять чуть не убили. Они никак не могли для себя решить, шпион я или немецкий дезертир, а я все без умолку повторял, что я irlandais, ирландец, пока кто-то наконец не понял меня. Тогда они решили передать меня в отряд к англичанам, который расположился всего в полумиле от них. Никогда не думал, что когда-нибудь буду настолько рад встрече с английским офицером. «Я – ирландец», – сообщил я ему, а потом принялся рассказывать о том, что случилось в Левене. И тогда… Вы не поверите, Нора. Он пришел в ярость и начал орать что-то про «Миков» и «Пэдди», предающих своего короля и всю страну. Он заставил своего солдата сорвать с меня повязку, а потом ударил меня по раненой груди своей щеголеватой тростью. Он кричал, что шпионов они вешают на месте, без суда и следствия, и что именно такая участь ожидает и меня. Но, слава богу, мимо проходил еще один офицер. «Это один из ваших, – сказал ему первый офицер. – Вы ведь, кажется, родились в Дублине?» На что тот ответил: «Да, но, как сказал Веллингтон, то, что я родился в конюшне, не делает меня лошадью». Но тут я назвал имена нескольких профессоров из Тринити-колледжа. А потом даже, по подсказке Всевышнего, вспомнил про лорда Лукана, моего лендлорда. «Он просто очередной дурак, – сказал офицер из Дублина своему коллеге, – каких в Ирландии много. Угрозы он не представляет».

– А вам не хотелось дать ему по физиономии? – поинтересовалась я.

– Очень хотелось. Но вместо этого я сказал ему «спасибо», и на этом меня отпустили, – ответил Питер.

– Вы поступили благоразумно, – заметила я.

– Но я собой не горжусь, Нора.

– Поспите, Питер. Я скажу отцу Кевину, что вы здесь, и принесу поесть. Никуда не уходите.

Но к тому моменту он уже спал.

Я отправилась в Ирландский колледж.

– Вам сюда нельзя, Нора, – шепотом предупредил меня отец Кевин. – Здесь французская полиция. Британцы наговорили им, что у нас тут – логово немецких шпионов. К тому же они каким-то образом узнали, что Питер был в Левене, а какой-то идиот из тамошних священников наплел властям, что Питер Кили встретил немцев очень по-дружески, показывал им библиотеку, после чего отца ректора застрелили. Так что теперь Питер стал для них пособником немцев – и все из-за того, что он ирландец.

Я рассказала ему, что Питера избивали сначала немцы, а потом французы и англичане.

– Все как обычно: предоставьте ирландцам одним отдуваться перед всей этой стаей, – проворчал отец Кевин.

– На некоторое время вы останетесь у меня, – сказала я Питеру, возвратившись в свою комнату. – Отец Кевин считает, что сможет уладить ваши проблемы. Он пользуется определенным влиянием во французской полиции. Но пока что…

Я купила бритву, нижнее белье, а также рубаху и широкие брюки, как у парней с рынка. Он взял все это у меня, вымылся и оделся. Одежда пришлась ему впору. Сложение у Питера было как у настоящего рабочего человека – мускулистые руки и широкие плечи.

За обедом, который состоял из ветчины и сыра, я рассказала ему о том, что мне сообщил отец Кевин. Питер молчал. Я даже не была уверена, что он вообще воспринимает мои слова. Я сказала ему, что не смогла достать больше еды. Магазины пусты, на улицах безлюдно. Французская армия отступает, приближаются боши. И снова от Питера не последовало никакой реакции.

– Для меня странно находиться с вами наедине подобным образом, – наконец произнес он. – У меня почти нет опыта общения с женщинами. Была одна девушка в Карне. Мы встречались, целовались несколько раз, но потом…

Он умолк.

– Что потом?

Он молчал.

– Она бросила вас? – попыталась угадать я. – Уехала в Америку? Такое случается, Питер. И дело тут не обязательно в вас или ваших поцелуях.

– Она умерла, – тихо сказал он, – когда нам было по восемнадцать. А на следующий год у меня появилась возможность поступить в университет. Это организовал наш приходской священник. Он был уверен, что церковь – мое призвание, но я с самого начала знал, что никогда не смогу стать церковником.

Он улыбнулся.

– А поцелуи те были очень страстными, но больше у меня никого не было.

– Почему? – спросила я.

И он перечислил мне все то, о чем уже говорил отец Кевин: нет дома, нет денег.

– Я люблю свою работу, но за нее платят недостаточно, чтобы мужчина мог содержать жену и детей. А теперь… Ну, я думал, что для меня все это уже в прошлом, и даже был рад, правда. До тех пор пока в Пантеон, промокнув от дождя, не вошли вы. Я обрадовался, когда меня отослали в Левен, и планировал остаться там навсегда. Однако сейчас…

– Вы хотите мне что-то сказать, Питер? Так скажите.

Но он не произнес ни слова. Просто наклонился через стол и поцеловал меня. Да, получилось у него действительно страстно.

Просто удивительно, как одно событие порождает другое. Вначале я вообще сомневалась, вспомню ли я, как заниматься любовью. Но потом решила, что, однажды научившись, больше не разучишься. К тому же Питеру очень этого хотелось. Я даже отчасти простила Тима Макшейна, потому что благодаря ему, глядя, как Питер наслаждается нашей близостью, я понимала, что можно получать радость, помогая партнеру раскрыться, сбросить оковы. И никто из нас не переживал по поводу смертных грехов. Все три дня, которые мы с Питером провели в моей комнате над площадью Вогезов, слышался гром приближающейся канонады тяжелых пушек. Но мы были живы, и Господь, безусловно, хотел, чтобы мы были счастливы. Отец Кевин тоже хотел этого.

2 сентября, 1914

– Немцы сожгли библиотеку в Левене, чтобы запугать мир, – сказал Питер. – Чтобы продемонстрировать, что сопротивлением ничего не добиться.

Мы находились в Ирландском колледже. Отец Кевин считал, что Питер здесь в относительной безопасности. Парижская полиция была слишком занята, чтобы морочить себе голову еще и с ним. Я принесла рулоны материи от мадам Симон, и теперь мы с Питером и отцом Кевином заворачивали в нее книги и манускрипты, а потом укладывали все это в деревянные ящики.

– Мадам Симон говорит, что немцы могут быть здесь уже через несколько дней, – сообщила я.

– Но они, конечно, не захотят разрушать Париж, – заметил отец Кевин. – В конце концов, это ведь их приз. В газетах пишут, что правительство объявит Париж «открытым городом» и не станет защищать его от немцев.

Я плотно натянула зеленый бархат, стараясь при этом не помять края рукописи, но на колени мне падали мелкие чешуйки пергамента.

– Он распадается, – сказала я Питеру.

– Ему ведь почти тысяча лет, – ответил он. Питер посмотрел на отца Кевина. – Немцы приняли решение сжечь библиотеку в Левене. Расчетливо, демонстративно. Почему же им не проделать то же самое и в Париже?

– Жанна д’Арк никогда не позволит германцам разрушить Париж, – заявила я.

Питер улыбнулся мне. По дороге от своего дома я заставила его остановиться перед статуей Жанны, стоящей лицом к Лувру. Мы были не единственными, кто пришел туда, чтобы попросить у нее помощи. Там была целая толпа – в основном женщины, некоторые стояли на коленях. Однако было там и немало мужчин, попадались даже солдаты.

– Исключать чудеса никогда не является разумным решением, – согласился отец Кевин.

Мы ожидали приезда Майрона Херрика, который должен был появиться в полдень. Это американский посол во Франции. Сам он родом из Огайо, политик-республиканец, но при этом друг Джона Куинна, который согласился забрать часть книг и рукописей в американское посольство на сохранение. Когда он наконец приехал, было уже почти три часа.

– Тяжелый день, – вздохнул он. – Я раньше никогда здесь не был.

Он обвел взглядом полупустые полки.

– Тихое местечко.

– Оно принадлежит нам уже более трехсот лет, – объяснил отец Кевин. – Оно пережило много войн и оккупаций.

– Но боюсь, что не такую войну, – заметил Херрик. – Я стоял перед зданием посольства, когда аэроплан сбросил бомбу, упавшую всего в нескольких футах от меня. Аэропланы – это что-то новенькое. И еще германская артиллерия. У них есть гаубица, минометный снаряд, которой может пробить бетон. В войсках ее уже прозвали «Большой Бертой». Эта пушка может поразить цель на расстоянии восьми миль. Она уже разрушила бельгийские крепости. И, боюсь, движется в нашем направлении.

– Пушка, которая бьет на восемь миль? Ужас! – воскликнула я.

– Думаете, это плохо? – фыркнул Херрик. – Крупп разрабатывает пушку, которая может стрелять на восемьдесят миль. Таковы современные приемы ведения войны. Можете себе вообразить, что снаряд, способный пробить бетон, сделает с человеческим телом. Французское правительство считает, что немцы могут быть здесь уже к концу недели. Пуанкаре перевозит всю администрацию в Бордо.

– Так они бросают нас? Это ужасно, – сказала я.

Херрик пожал плечами.

– Я пообещал им, что повешу американский флаг на Лувре и Нотр-Даме, а также возьму под защиту Соединенных Штатов все музеи, – заявил он.

– Мы очень благодарны вам, господин посол, что вы согласились взять и вот это, – сказал отец Кевин. – Они бесценны.

– Вот и Джон Куинн тоже так считает.

Херрик указал на ящики.

– Но я не могу взять их все или гарантировать их сохранность, – продолжил он. – Я надеюсь, что немцы уважают наш нейтралитет, однако я только что получил ноту от министра иностранных дел Германии, где он выражает протест против того, что мы лечим раненых французских солдат в американском госпитале в Нёйи.

– Но помощь больным, безусловно, не является военным действием, – возразил отец Кевин.

– Немцы настаивают на этом, потому что французское правительство предоставило нам здание в качестве корпуса нашего госпиталя, а значит, мы сотрудничаем с их врагом. Сотрудничаем! Но мы там даже еще не открылись, доктор Грос только готовит это место. Он уже так давно живет здесь, что знает большинство американцев в Париже. Многие из них сейчас убирают новый корпус госпиталя, готовятся.

Он бросил взгляд на меня.

– Вы ведь тоже американка, верно?

– Да, – ответила я.

– Но не похоже, что мы с вами встречались. Вы не посещали официальные мероприятия в нашем посольстве? – поинтересовался он.

Я покачала головой. Я всегда немного боялась, что случайно встречу там кого-нибудь из Чикаго. Было бы ужасно, если бы кто-нибудь там вдруг воскликнул: «Нора Келли? Так вы же умерли!» Правда, сейчас, когда весь мир разваливался на части, моя смерть, конечно, уже не казалась чем-то важным.

– Я из Чикаго, – сказала я.

Имя свое я произнесла невнятно, зато потом громко добавила фамилию – Келли.

– Демократка, полагаю, – кивнул он. – Впрочем, сейчас по этому принципу уже никто никого не делит. Нам нужны работники. Поезжайте в Нёйи. Найдете там миссис Вандербильт, которая отвечает за уборку и подготовку этого места, и представитесь. Все, чего там не хватает, она купит.

Мы с Питером и отцом Кевином перетащили ящики к машине Херрика.

– Спасибо вам, – сказал отец Кевин, а потом мы все посмотрели вслед отъезжающему автомобилю.

– А как насчет вот этого? – Я указала на большой манускрипт, который продолжал лежать на столе.

– Это сделанная в четырнадцатом веке копия главы из «Книги бурой коровы», которую Питер заберет с собой, – пояснил отец Кевин.

– Заберет с собой куда? – уточнила я.

– Домой, – ответил Питер, – в Ирландию.

– Нет, – возразила я. – Ты не можешь снова пытаться пройти через линии разграничения. Везде полно военных. Его же едва не убили на прошлой неделе, – обратилась я за поддержкой к отцу Кевину.

– Он может уйти на юг, – ответил тот, – и в Марселе сесть на корабль.

– Мне там помогут, – добавил Питер.

– Ты не можешь ехать, Питер. После всего того, что…

– Нора, – перебил он меня. – В Ирландии меня ждет очень важная работа.

– Да ради бога! Есть ведь и более важные вещи, чем спасение древних рукописей. Твоя жизнь, например.

– Помнишь, я рассказывал тебе, что вожди клана О’Доннеллов носили Катах – книгу псалмов святого Колумба – в бой, как своего рода боевой штандарт?

– Помню. Ну и что? Мой дедушка Патрик водил солдат за собой жезлом святого Греллана. А ты теперь хочешь выступить против «Большой Берты» с «Книгой бурой коровы»? – не унималась я.

– Послушай меня, Нора. Англия всегда обращалась к Ирландии за солдатами. Десять тысяч наших соотечественников уже записались в британскую армию и сражаются на фронте. Они думают, что спасают несчастную католическую Бельгию. И доказывают, что мы достойны гомруля. А теперь, после Левена, рекрутеры будут взывать к ирландскому чувству справедливости. Будут искушать новобранцев не отказываться от королевского шиллинга и обещать, что война эта закончится уже к Рождеству. Я должен помешать этой вербовке.

– Погоди. Что-то я не пойму. Каким образом ты с этим манускриптом можешь удержать молодых ирландцев от вступления в британскую армию?

Питер взял мою руку.

– Нора, в каждом городке, в каждой деревне в Ирландии есть группы молодых людей, которые специально изучают ирландский язык, играют старинную ирландскую музыку, разучивают ирландские танцы. Атлеты соревнуются между собой на традиционных Гаэльских играх. Они твердо намерены возродить нашу культуру, чтобы вновь стать гаэльской нацией. Эти группы и составляют ядро нашего движения.

Питер взял манускрипт и вручил его мне.

– Когда ты держишь его, Нора, ты соприкасаешься с нашими предками. С королями и королевами, со святыми и учеными мудрецами, которые и составляют настоящую Ирландию. Это история, которую можно пощупать. А теперь представь себе, как в одной из таких групп люди передают этот манускрипт из рук в руки. Какие шансы после этого будут здесь у британского рекрутера? Кто из молодых парней, которые видят себя наследниками Финна, Рыжего Хью О’Нейлла или О’Келли, завербуется после такого в армию Sassenach? И какая молодая женщина допустит это?

Я вспомнила рассказы дедушки Патрика о том, как он ездил по лагерям лесорубов в Северных лесах, чтобы донести до молодых ирландцев жезл святого Греллана. Крепко сжимая его в руках, они давали фенианскую клятву и обещали сражаться за Ирландию.

В Питере чувствовалась та же решимость, и я никак не могла его остановить.

– Но я ведь могу тебя больше никогда не увидеть, – с горечью сказала я. И повернулась к отцу Кевину. – Он уезжает в точности так же, как те французские юноши, которых вы недавно так срочно венчали. Вы тогда сказали, что святой Валентин принял мученическую смерть, сочетая браком римских солдат с их возлюбленными. Выходит, это было справедливо.

Отец Кевин и Питер непонимающе переглянулись.

– К чему это вы клоните, Нора? – спросил священник.

– Тогда пожените и нас, – твердо сказала я. – Прямо сейчас.

Питер горестно покачал головой.

– Это невозможно, – прошептал он.

– Ты должен это сделать. С твоей стороны это будет благородно, – настаивала я.

– Для тебя будет опасно быть моей женой, – возразил он. – А что, если меня арестуют? Тогда они будут искать и тебя.

– А кто об этом будет знать? – сделала я большие глаза. – Давайте, отец Кевин. Что вы там рассказывали нам про законы брегонов? Я сделала достаточно много ради дела. Женись на мне, Питер. Это самое меньшее, что ты можешь сделать в данной ситуации.

– Нора, прошу тебя, – начал было Питер, но отец Кевин положил руку ему на плечо.

– Так что, пойдем в часовню?

Что оставалось Питеру?

Мы стояли рядом, а отец Кевин благословлял нас на ирландском, латинском и английском языках.

– Тройное заклинание, для верности, – сказал он.

– И теперь мы женаты? – спросила я.

– Брак – это таинство, которое его участники дарят друг другу. А я, как священник, всего лишь свидетель этого, – ответил отец Кевин. – Так что теперь все зависит от вас.

– Ладно, – сказала я и поцеловала Питера.

Слава Господу, он поцеловал меня в ответ.

На нашей свадьбе присутствовал один человек, который зашел в часовню в самом конце, когда мы уже целовались. Имя его мне не сообщили, но он точно был из Ирландии.

Конечно, мне хотелось сказать Питеру: «Не уезжай. Останься». Но я не сделала этого. Десятки тысяч женщин сейчас молча следили за тем, как их мужья уходят. Или и того хуже – получали письма с вестью о том, что те не вернутся уже никогда. А еще сотням тысяч лишь предстояло все это пережить.

– Что ж, – сказал отец Кевин, когда Питер и его товарищ ушли, – если ему действительно суждено погибнуть, он, по крайней мере, не будет чувствовать себя полностью обделенным любовью.

– Так это опасно?

– Питеру, образно говоря, предстоит сунуть голову в пасть льва. И я боюсь, что он относится к типу людей, которые норовят еще и дернуть этого льва за хвост, – вздохнул отец Кевин.

Я вышла из Ирландского колледжа и направилась в студию мадам Симон. Она тридцать лет боялась, что немцы войдут в Париж. По крайней мере, у нее было время к этому подготовиться.

Я застала ее сидящей за письменным столом. На коленях у нее лежала сабля.

– Уж не собираетесь ли вы сразиться с бошами один на один? – спросила я.

Она пила шампанское: одна бутылка была открыта, а еще пять стояли на столе рядом.

– Вам нужен бокал, – сразу заявила она и позвала: – Жоржетта!

Из задней комнаты появилась Жоржетта, которая несла два хрустальных фужера. Я знала, что мадам Симон держит у себя запас шампанского для своих клиенток. И подозревала, что в данный момент она как раз опустошала свой погреб.

– Боши могут разграбить Париж, но от меня им ничего не достанется, – заявила она.

Я заметила, что в студии пусто. Не было рулонов материи на полках, катушек с лентами, картонок с пуговицами на стойках. Манекены для примерок исчезли. Даже четыре швейные машинки пропали.

– Мы тут все поделили, – сообщила мне Жоржетта. – Каждая из девушек получила свою долю. Брат Моник погрузил швейные машины в свою повозку. Он живет в деревне и сохранит их. Там они будут в безопасности.

Жоржетта налила шампанского сначала мне, потом себе.

– Пейте быстро, – предупредила она. – Мы должны прикончить это. Мадам не хочет, чтобы девушки портили себя вином.

– Мы надули бошей, – сказала мадам Симон. – Когда они начнут тарабанить в мою дверь и требовать мои платья, они не найдут ничего.

Я не могла представить, чтобы немецкие солдаты в остроконечных касках, которых я видела в Страсбурге, интересовались высокой модой. Так и сказала об этом мадам Симон.

– Я – мировая знаменитость, – возразила она. – А у этого зверья у каждого есть жена или любовница. Они обязательно попытаются обворовать меня. И вот тогда…

Она подняла свою саблю и покрутила ею в воздухе.

– Осторожнее с этим, – заметила я.

Вот это напор – его бы использовать французской армии.

Она встала, схватила бутылку шампанского и полоснула по ней своей саблей. Напора у нее было с избытком. Однако…

– Вуаля, – объявила она.

Пробка действительно вырвалась из бутылки и ракетой полетела через всю комнату.

– «Большая Берта», парижская версия, – сказала я.

– Пейте, – приказала мадам Симон и наполнила мой бокал.

Я посмотрела на пузырьки, весело поднимавшиеся сквозь прозрачную золотистую жидкость, и подумала: «Почему бы не рассказать ей?»

– Хочу предложить тост. За миссис Питер Кили, то есть за меня.

Разумеется, они понятия не имели, о чем это я. Мое замужество было трудно объяснить и на французском, и на английском, однако мне все же удалось донести главную мысль: что церемония состоялась и что жених мой убыл. Я рассказала им, что ничего в моей жизни не изменится – включая и мое прежнее имя. Я останусь для всего мира Норой Келли, хотя на самом деле, пусть и втайне, буду Онорой Кили – кстати, это девичья фамилия моей бабушки.

Мадам Симон уже встречала Питера, когда он выступал в роли гида во время моих экскурсий.

«Pas mal», – сказала она тогда. Неплохо.

Никто из них особо не удивился этому известию. Они были пьяны. Я – замужем. Боши наступали.

Конечно, меньше часа назад я заверяла отца Кевина и Питера, что никому не расскажу о нашем венчании. Это была тайна. Но шампанское просто требовало каких-то хороших новостей.

Поэтому весь остаток этого сентябрьского дня мы пили за Питера и меня.

– Мне пора идти, – наконец сказала я. – Нужно попасть домой до темноты.

Садящееся солнце заливало студию чудесным розовым светом. Жаль, что со мной не было моей «Сенеки», чтобы сфотографировать мадам Симон. Мне почему-то и в голову не пришло снять Питера. Какой из меня будет репортер? Мне не хотелось фотографировать германские войска, марширующие по Елисейским полям. А что, если впереди там будет тот генерал из Страсбурга? Боже милостивый, не дай бошам победить. Жанна, где же ты?

– Почему бы мне не проводить вас домой? – предложила я мадам Симон.

– Нет. Я остаюсь тут, – заявила она и снова взмахнула саблей.

– Но разве в вашей квартире не безопаснее? Вокруг Нотр-Дама точно никаких боев не будет.

– Тут вообще не будет никаких боев, – сказала Жоржетта. – Наша армия бросила нас на произвол судьбы. Трусы.

Я была уже почти у двери, когда услышала чьи-то шаги: кто-то поднимался по лестнице.

Мадам Симон встала и вытянула руку с саблей вперед, как заправский фехтовальщик.

– En garde, – помимо воли вырвалось у меня.

Стук в двери показался слишком деликатным для солдата бошей, к тому же этот человек говорил по-французски. Знакомый голос. Луи!

Я открыла дверь, и туда сразу же ворвался Луи Дюбуа.

– Как хорошо, что вы здесь. Я искал вас на квартире, – сказал он мне.

Он возвратился в коридор, подхватил свою треногу и фотокамеру и занес их в студию мадам.

– Сохраните у себя мое оборудование. А вот ключ от моей лаборатории. Как пользоваться проявочной комнатой, вы знаете. Попытайтесь поддерживать бизнес на плаву, пока я не вернусь.

Мадам Симон и Жоржетта стояли, уставившись на него. Еще один безумный момент в этот сумасшедший денек.

– Ох, Луи! Единственными туристами в Париже скоро будут немецкие солдаты.

– Э, дамы, так вы еще не знаете последних новостей! Немецкая армия свернула в сторону от Парижа, – сообщил он.

– Что? Почему?

– Думаю, генералы бошей планируют окружить наши войска. Уничтожить их полностью, чтобы потом войти в Париж уже безо всякого сопротивления. Думают, что мы уже побеждены. Но это дает нам шанс. Мы будем сражаться с ними на Марне. Я сейчас ухожу прямо на фронт в составе нашего парижского отряда и…

Он сделал паузу, а потом вскинул руки одним из чисто французских жестов, которые мне никогда не повторить.

– Мы едем на фронт в тридцати милях отсюда на такси.

Мадам Симон, Жоржетта и я настояли на том, чтобы проводить Луи, и все вместе спустились к ожидавшему внизу такси. Шофер сообщил нам, что вначале поедет к Дому инвалидов, месту общего сбора.

– Может быть, поедете с нами и посмотрите на эту великую кавалькаду? – предложил он нам. – Все такси Парижа мобилизованы для этого.

Когда мы приблизились к этому внушительному зданию, казалось, что оно протянулось на полмили. Я возила сюда тех из своих дам, кому хотелось увидеть могилу Наполеона. Одна из них была удивлена, увидев в холле с трудом передвигающегося пожилого солдата.

– Это было построено как раз для них, – сказала я ей. – Для настоящих «инвалидов» – понятно?

А сама еще подумала: «Очень мило со стороны французов разрешить своим старым солдатам жить прямо в здании военного штаба».

– Посмотрите, посмотрите, – сказал наш водитель.

Мы были уже достаточно близко, чтобы разглядеть сотни автомобилей такси, которые выстроились в плотные ряды, бампер к бамперу, с включенными фарами. Это впечатляло.

Шесть сотен такси до рассвета отвезут шесть тысяч солдат на битву при Марне, объяснил нам шофер.

Он спешно высадил нас из своей машины, которая теперь стала военным транспортным средством.

Мы с мадам Симон и Жоржеттой, как ненормальные, махали руками Луи, который отдавал нам честь, когда его такси становилось в общий ряд. Все водители завели моторы по команде, и процессия медленно и плавно тронулась с места. В некоторых машинах уже были пассажиры, другим предстояло встречать военные эшелоны, но все будут везти подкрепление, столь необходимое французской армии, столкнувшейся с немцами лицом к лицу. Все это нам объяснил один старик, сын которого уезжал вместе со всеми.

Я шла домой с мадам Симон. Жоржетта тоже присоединилась к нам. Сегодня была не та ночь, чтобы оставаться в одиночестве.

– La Gloire, – прошептала мадам Симон, прежде чем провалиться в сон.

Французы при некоторой поддержке со стороны британцев действительно остановили немецкое наступление. Боши не вошли маршем в Париж, но до этого все равно было недалеко. Союзники не выиграли войну. Они просто удержали Германию от победы.

– Теперь война затянется, – сказал мне отец Кевин на следующей неделе в Ирландском колледже.

– Думаю, нам будет лучше направиться в американский госпиталь, – продолжил он. – Надеюсь, им нужен капеллан.

– А я уверена, что им нужна уборщица, – подхватила я.

Прошло несколько недель, прежде чем мы узнали цену – в человеческих жизнях – того, что потом назвали «Чудом на Марне». Официальных цифр никто не сообщал, но один из докторов в госпитале по секрету рассказал отцу Кевину, что в той битве погибло 250 тысяч солдат союзников и 220 тысяч немцев. Убито восемьдесят тысяч французов. И одним из них стал Луи. Он даже не был солдатом… Художник, завсегдатай больших бульваров. Неизвестно, что ему пришлось пережить. Впрочем, а что известно хоть о ком-то из тех парней, которые тогда отправились на ту бойню? Кавалькада из такси была последним моментом общего патриотического порыва. Начиналась жуткая и кровавая мировая бойня.