Январь, 1916

Наверно, мне следовало насторожиться, когда Пол О’Тул начал задавать мне всякие вопросы про Хелен Келлер и Джейн Аддамс, но я полагала, что он интересуется ими просто потому, что они знаменитости. В конце концов, они не делали тайны из своих взглядов.

А ведь Пол распрашивал меня о них еще много дней после того, как «мирные женщины», как он их называл, заезжали к нам в госпиталь. Тем не менее до меня не дошло даже после того, как он вдруг заявил:

– Знаете, а они ведь социалистки.

Сказано это было соответствующим тоном.

– Ну и что? – удивилась я. – У нас многие пациенты тоже социалисты. В конце концов, они ведь рабочие парни.

Начиная с Рождества представители профсоюзов из числа наших больных практически каждый день после обеда проводили в комнате отдыха собрания. Французские солдаты вместе с британскими, а к ним еще примешивались шотландцы, ирландцы и англичане. Все это было как-то необычно.

В первый день нового года я зашла к ним, чтобы пожелать всем здоровья и мира. Рассказала им о прошедшем в Нью-Йорке женском марше мира. И повторила утверждение Хелен Келлер насчет того, что война ведется ради капиталистов.

– Она права, – сказал один шотландский солдат.

– Но какой у нас выход? – сомневался другой. – Мы должны победить сейчас. Слишком много народу полегло, и нельзя допустить, чтобы все это было понапрасну.

Но тут в разговор вступил третий:

– Может быть, нам всем стоило бы начать бастовать. И сделать рождественское перемирие постоянным.

Пол начал рассуждать насчет Большого Джима Ларкина и Джеймса Коннолли. И рассказывал всем, что был одним из тех, кто попал под локаут в Дублине в 1913-м.

– Но я думала, что вы сами из Килдэра, – сказала я ему.

– Я тогда работал в Дублине, – ответил он. – Водителем трамвая.

Нужно сказать, я не забывала, что Пол – информатор, но в этих собраниях не было ничего такого, что следовало бы скрывать. Их посещали даже офицеры из другого крыла госпиталя, и это был единственный случай, когда они смешивались с простыми солдатами. Мне казалось странным это настойчивое требование относительно полного отделения офицеров от призывников, но Маргарет Кирк говорила:

– Находясь в Риме, делай как римляне.

Или, в нашем случае, следуй тому, что диктуют французская и британская армии. Даже лагеря военнопленных были поделены по этому принципу, как сообщил нам итальянский монсеньор.

В своей квартирке на площади Вогезов я устроила совсем скромное Женское Рождество. Мод не нравилась дата – 6 января 1916 года.

– Шестерка – несчастливое число, – утверждала она, но все равно пришла выпить по стаканчику вина вместе с Маргарет Кирк, мадам Симон и со мной.

В этом году у нашего огня не раскрывалось никаких тайн – одни лишь печальные новости. У мадам Симон погибли двое из ее племянников. Мод сказала, что французская армия несет более серьезные потери, чем британская. У Мильвуа погиб сын. Мод убеждала нас, что англичане попытаются ввести в Ирландии воинскую повинность.

– Британские корабли уже отказываются перевозить ирландцев-мужчин призывного возраста в Америку, – рассказала она, – и арестовывают всякого, кто пишет что-то в защиту мира.

Перед своим уходом Мод дала мне книгу.

– Ее прислал мне Уилли Йейтс, – пояснила она. – Мне не понравилось. Ее написал один молодой парень, которому Уилли старается помогать, – Джеймс Джойс. Джойс был в Париже несколько лет назад и прислал мне записку, что хочет зайти. Я ответила ему, что нездорова. С тех пор я ничего о нем не слышала. Обиделся, наверное. – Мод пожала плечами. – Может, оно и к лучшему, что у этого Джеймса Джойса очень негативное воображение. Он видит в Дублине исключительно уродливые его стороны. Но при этом был другом Скеффингтона и Кеттла, посещал музыкальные вечера в доме Шихи и знаком со всеми сестрами. Это все такие яркие молодые люди, но я боюсь, что Джойс относится к писателям, которые, глядя на звезды, видят лишь кусочки блесток мишуры.

«Тогда зачем отдавать мне его книгу?» – недоумевала я.

Но потом она пояснила:

– Возможно, я что-то там упустила. Почитайте и потом расскажете мне, что вы об этом думаете, Нора.

Весь остаток января я каждый вечер читала по несколько страниц из «Портрета художника в юности», представляя, что напротив меня у огня сидит Питер, глубоко погруженный в свое чтение.

Мне нравились Стивен Дедал и его друзья. Они напоминали мне ребят, с которыми я росла в Чикаго. По крайней мере, тех, кто потом поступил в школу Святого Игнатия или даже в Университет Лойола. Я легко могла вообразить Майкла и Эда, идущих по Дублину с ватагой Стивена.

Странно было встретить в тексте книги упоминание о литании Деве Марии, о религиозном братстве и молитвах вроде «Господи, благослови нас и эти дары». А эта долгая проповедь, которая так пугала Стивена? Священники-редемптористы из Конгрегации Святейшего Искупителя обрушивали на меня те же слова во время своих ежегодных служб в церкви Святой Бригитты. И мне определенно была понятна легкость на душе у Стивена после исповеди. Благодать очищения души мне даровал отец Кевин. Нужно будет дать почитать эту книгу ему.

Отец Кевин старался приходить в госпиталь каждый день, а по воскресеньям и в религиозные праздники проводил здесь мессы. Эти ритуалы, похоже, утешали парней.

В День покаяния, Пепельную среду, я остановила его после того, как он посыпал головы раненых освященным пеплом, и спросила, действительно ли существует школа иезуитов, которую, по книге, посещал Стивен.

– Все правильно, – подтвердил он.

Отец Кевин рассказал, что встречался с Джеймсом Джойсом, когда писатель приезжал в Париж десять лет назад.

– В то время Джойс хотел стать врачом. Колючий и обидчивый парень, но такое случается, когда ты молод и с деньгами плохо.

– Думаю, в конце книги герой отправится во Францию, – рассудила я. – Мать Стивена уже пакует смену его подержанной одежды и молится за него.

Я прочитала отцу Кевину короткий отрывок:

– «Что такое мое сердце и что оно чувствует на самом деле, я могу узнать только через собственную жизнь вдали от дома и моих друзей». Именно это пытаюсь сделать и я, – объяснила я ему. – Хотя последние строчки кажутся мне слишком уж напыщенными, но Мод они, наверное, понравились. Вот, послушайте: «Добро пожаловать, о Жизнь! Я иду, чтобы в миллионный раз столкнуться с реальностью жизненного опыта и выковать в кузнице своей души существующее извечно самосознание своего племени».

– В целом звучит славно, – заметил отец Кевин.

Он определенно тянулся к звездам, а не к блеску мишуры.

На следующей неделе я дала почитать книгу Маргарет Кирк.

– Я рада чему угодно, лишь бы на английском, – сказала она.

Но после прочтения «Портрета художника в юности» она не горела энтузиазмом, как это было у меня.

– Я пропускала все религиозные куски. У меня в юности этого было предостаточно, – пояснила она.

– А как насчет «добро пожаловать, о Жизнь» и встречи «с жизненным опытом»? – поинтересовалась я.

– Ну, в смысле встречи с новым жизненным опытом у нас у всех тут полный порядок, – заметила она.

Теперь раненые поступали быстрее, чем раньше. За окном был только февраль, а в местечке под названием Верден уже начались бои.

Мы все сбились с ног, и Пол О’Тул трудился вместе с нами – так продолжалось весь февраль и март. Комната отдыха вновь превратилась в больничную палату, а большинство парней из профсоюзных лидеров снова оказались на фронте.

Апрель, 1916

Стоял апрель, и в моей палате было полно французов. Я знала, что сбиваю их с толку своим французским, но сегодня, слава богу, нам нанес визит один раненый французский офицер, который говорил на безупречном английском.

– Проспер Шоле, – представился он. – Я лейтенант десантных войск – это что-то вроде вашей морской пехоты, – сказал он мне.

Он был красив, хотя вся голова у него была забинтована.

– Как вы себя чувствуете? – спросила я.

– Мне повезло, – ответил он. – На поле боя я был похоронен под кучей обломков. Торчала лишь моя голова, которую оставили умирать. Но меня спасли ребята из моего отряда.

Он указал на троих солдат, которые лежали, вытянувшись на своих койках, и улыбались. Они не понимали ни слова, но радовались, что их командир рассказывает мне историю про свое спасение и их героизм.

Лейтенант Шоле очень отличался от английских офицеров, которые приходили сюда инспектировать своих людей: те чуть ли не строевым шагом проносились мимо кроватей и почти не разговаривали.

– Приятно видеть офицера, который неформально ведет себя со своими подчиненными, – сказала я ему.

– Видите ли, – начал объяснять лейтенант Шоле, – я много лет прожил в Америке. Вообще-то, я химик и работал в компании по производству шин «Мишлен» в Нью-Джерси. Вы знаете Нью-Джерси?

– Слышала, – ответила я. – Но я сама из Чикаго. Меня зовут Нора Келли.

– Ирландка? – уточнил он.

Я уже готовилась. Сейчас начнется: думаю, у него в Нью-Джерси был повар-ирландец. Но лейтенант Шоле вынул что-то из кармана – фото. Он показал мне портрет молодой женщины.

– Моя невеста, – пояснил он, – Мэри Кэролин Хейвуд. Свою красоту она унаследовала от матери-ирландки.

– Она очаровательна, – согласилась я. – Вы, должно быть, очень скучаете по ней.

– Пишу ей каждый день. Даже в окопах.

– Не представите меня лейтенанту? – вмешался вдруг Пол О’Тул.

Как всегда, он возник из ниоткуда и снова совал свой нос. Лейтенант Шоле внезапно совершенно преобразился, став очень аристократичным и очень французским.

– Я лейтенант Проспер Шоле, – сказал он Полу. – И я благодарен за то, как вы ухаживаете за моими людьми. – Затем он обернулся ко мне. – Bonsoir, mademoiselle. Я вернусь завтра.

– Какой надменный, – отозвался о нем Пол.

Появившись на следующий день, лейтенант спросил у меня насчет Пола.

– Почему этот явно годный к военной службе человек не на фронте?

– Он, по идее, направлен сюда шпионить за нами, – ответила я. – Но он безобиден.

– Soyez sage, mademoiselle, – перед уходом посоветовал мне лейтенант Шоле.

Ко мне подошел Пол:

– Этот тип, за кого он себя принимает? Шляется тут повсюду, как у себя дома. Я видел его вчера в гараже, он болтал там с Тони и Чарли.

– Он работает в компании, которая делает шины. Может быть, он вообще интересуется автомобилями.

– Нельзя доверять этим лягушатникам, – заявил Пол.

На следующий день лейтенант Шоле сказал, что слышал, будто я увлекаюсь фотографией, и очень хотел бы сфотографироваться, чтобы послать снимок своей «возлюбленной Кэролин».

Я отправилась за своей «Сенекой» в комнату отдыха медсестер, где иногда спала. Мы должны были встретиться в саду позади госпиталя, где я и нашла его: он позировал на фоне цветущей яблони. На нем была французская военная фуражка, маскирующая его рану. Козырек рассеивал свет, подчеркивая блеск его глаз.

– Просто красавец, – сказала я, поймав его в фокус объектива. – Вашей Мэри Кэролин очень повезло.

– Ради нее я и выживу, – заверил меня он. – Она молится за меня. Вы, ирландцы, более благоверные католики, чем французы.

Я спросила, не хочет ли он почитать Джеймса Джойса. Он расправился с книжкой за два дня.

– Мне нравится, что ребята в этом романе постоянно шутят. Мужское братство – именно то, на что рассчитывает армия.

Когда он возвратил мне книгу, я заметила, что Пол О’Тул внимательно следит за нами.

– Вы не меня ищете, Пол? – спросила я.

– Нет, не вас, а его милость. К нему посетители, какие-то важные шишки. Ждут у главного входа, – ответил Пол.

«Важные шишки» – лучше и не скажешь. Там была не только миссис Вандербильт в своей шитой под заказ белоснежной униформе медсестры, но и ее муж – сам Уильям Киссам. За два года работы в госпитале я видела этого человека всего один раз. С ними стояли доктор Грос и еще какой-то мужчина, которого я не знала. Крупный, пожилой, бородатый.

– Проспер, – поздоровался незнакомец с лейтенантом Шоле, беря его за руку.

– Эдуард, – ответил тот.

Я попыталась просто пройти мимо них, но лейтенант Шоле остановил меня:

– Погодите. Позвольте представить вам Эдуарда Мишлена, моего работодателя и друга.

Пол, разумеется, уже был тут как тут.

– Я мог бы организовать кое-какие прохладительные напитки, миссис Вандербильт, – заискивающим тоном предложил он.

– Очень любезно с вашей стороны, молодой человек, – ответила она, – но лейтенант Шоле сегодня обедает у нас дома.

Они ушли, и мы посмотрели им вслед.

– Нет, мне это нравится! – проворчал Пол. – Да кто он такой, этот парень?

Следующим утром лейтенант Шоле появился в нашем отделении рано.

– Я пришел, мадемуазель, чтобы попрощаться с вами и с моими бойцами. Я получил новое назначение. Буду служить с американцами, которые уже летят во Францию.

Переполняемый энтузиазмом, он рассказал мне, что доктор Грос заручился финансовой поддержкой мистера Вандербильта для организации американского воздушного отряда.

– У них уже есть самолеты и пилоты, и французская армия приняла их в свой состав. Они называются «эскадрилья Лафайетт».

– Так вы пилот? – удивилась я.

– Пока что нет, – сказал он. – Пилотов пока мало. Но я могу помогать механикам. Мистер Мишлен предоставил участок земли под аэродром, и один из ваших молодых шоферов «скорой помощи» уже вызвался туда добровольцем.

– Держу пари, что это Чарли Кинсолвинг, – усмехнулась я и оказалась права.

– Мистер Мишлен узнал о том, что я был дважды ранен, и заявил, что такого для любого человека уже более чем достаточно. Молитвы моей Мэри Кэролин услышаны. В общем, я выхожу из окопов и поднимаюсь в небо, – закончил он.

«Вряд ли это намного безопаснее», – подумала я.

Пасхальная неделя, 1916

– Рад, что больше этого парня не увижу, – сказал мне Пол.

Наступила Великая пятница, 20 апреля. Отец Кевин прошел по палатам с церемонией поклонения Кресту Господню. Помню, как мы выстраивались в церкви Святой Бригитты, чтобы поцеловать распятие, а хор пел торжественные траурные гимны. Мы с Полом сопровождали отца Кевина. При входе в каждую следующую палату Пол звонил в маленький колокольчик. Отец Кевин шел от кровати к кровати, а я двигалась рядом, с горящей свечой в руке. Люди, похоже, действительно получали какое-то облегчение, коснувшись губами деревянной фигурки Христа.

Мы шли в очередную палату, а Пол все продолжал что-то бубнить насчет лейтенанта Шоле.

– Не знаю, за что это вы так на него взъелись, – шепнула я в ответ.

– Он хвастун, – горячился Пол. – Аэропланы? Я вас умоляю! К тому же взять этого маленького засранца Чарли Кинсолвинга и смеяться надо мной, когда я хотел записаться добровольцем…

– Вы? Добровольцем? – Я была в шоке. – Чтобы летать?

– У меня есть способности к технике, – ответил он. – Я мог бы работать с самолетами на земле. А расквартировывают персонал аэродромов замечательно. Они там живут в гостиницах.

– Что случилось, Пол? Кто-то давит на вас, чтобы вы вернулись на фронт? – спросила я. – Или ваше начальство наконец-то осознало, что мы опасности не представляем?

– Это все тот французишко замутил воду, – огрызнулся он.

Мы зашли в следующую палату, и я вспомнила Мод, ее взгляд на это. Как она тогда выразилась? «Покой распятого на кресте»? Нет, я голосую за Пасху.

Мод на праздники уехала в Нормандию. Она была убеждена, что следующей зимой с провизией будут проблемы, поэтому садила картошку у себя в саду.

В Пасхальное воскресенье в нашей комнате отдыха прошла замечательная месса. В своей проповеди отец Кевин рассказал солдатам, что в Ирландии петух символизирует воскресение.

– Корни этого поверья, – сказал он, – восходят к истории про римских солдат, которым было поручено охранять могилу Иисуса. Понтий Пилат боялся, что последователи Христа украдут его мертвое тело, поэтому солдаты закрыли вход в грот огромным камнем, а сами вернулись в свои казармы обедать. Повар варил в котле жирного петуха. Все расселись вокруг и приготовились поесть. Однако их капитан пришел в ярость. «Почему солдаты здесь, когда они должны быть на посту?» – принялся кричать он. Но тут встал сержант и заявил: «У Иисуса не больше шансов выбраться из того грота, чем у этого петуха – выскочить из котла и начать кукарекать!» В тот же миг петух вылетел из котла и прокричал: «Сын Марии спасен!» По-ирландски это звучит «Slán mhic Máire!» Те солдаты там же, на месте, стали верующими. Думаю, наш Господь проникся grá к тем солдатам. Он понимал, что у этих солдат не было выбора в том, что они делали. Некоторые, вероятно, завербовались в армию подзаработать денег, чтобы отослать их домой в Галлию или Сирию. Других призвали силой, однако даже у тех, кто был убежден, что сражаться за Рим, чтобы он мог править миром, – это цель благородная, после многих лет службы, наверное, зародились какие-то сомнения. Помните тот случай, когда Петр отсек ухо рабу, охраннику первосвященника? Иисус тогда укорял его, а сам вылечил солдата. Он исцелил слугу центуриона. Верьте, что воскресший Христос любит вас и что Он всегда с вами. Но также не забывайте, что после Своего воскрешения Господь приветствует всех Своих последователей одними и теми же словами: «Мир вам». Так пусть же мир Воскресшего Христа пребудет с каждым из вас, и пусть этот мир снизойдет на всю нашу неспокойную планету.

«Боже милостивый, прошу Тебя», – молилась я.

Во второй половине дня в понедельник после Пасхи я драила туалеты, когда ко мне подошел Пол.

– Выйдите сюда, – попросил он. – Есть новости из Дублина.

«О нет, – с ужасом подумала я. – Питер убит».

Я вышла за Полом в сад.

– Ваши друзья совсем с ума посходили. Они заняли Главное почтовое управление. Провозгласили Ирландскую Республику, можете себе представить, и сейчас стреляют в британскую армию. Пирс и тот, второй. Ненормальный. В общем, Томми выкосят их еще до наступления утра.

Я побежала через палаты, ища отца Кевина. Когда я нашла его, он соборовал одного ирландского солдата. Тот, похоже, был без сознания. Я шагнула вперед, но отец Кевин жестами прогнал меня от кровати. Я стояла сзади, пока он опускал палец в лампадное масло, а потом рисовал крест на лбу молодого парня, на его руках и ногах. Потом отец Кевин молился, но не на латыни, а на английском.

– Господь отпускает тебе грехи твои и призывает тебя к Себе, – сказал он. А затем добавил по-ирландски и по-английски: – Slán abhaile. Счастливого пути домой.

Молодой солдат открыл глаза. Он смотрел прямо на меня. Я не могла сдержаться и, сделав шаг вперед, сказала ему:

– Они сделали это. Восстание. Пирс вместе с остальными. Провозглашена Ирландская Республика.

Я сомневалась, что он понимает, о чем я. Но он улыбнулся и закрыл глаза. Я пощупала его пульс. Пульса не было. Он умер.

Отец Кевин был мною очень недоволен.

– Вы должны были подождать, – сказал он мне, когда мы с ним в конце концов вышли из палаты.

– Но ведь это происходит, отец Кевин, – возбужденно ответила я. – Это наконец происходит, причем прямо сейчас. Думаю, он хотел бы об этом узнать.

Отец Кевин безуспешно пытался узнать какие-то реальные новости. Мы нашли Пола. Тот узнал про восстание от британского полковника.

– Время от времени он звонит мне по телефону, – пояснил Пол, – и я докладываю ему… разные вещи.

Но после того первого контакта офицер больше не перезванивал. Пол ничего нового не знал. И никто не знал.

– Такое впечатление, что Дублин отрезан от всего остального мира, – сказала я отцу Кевину.

Всю следующую неделю мы боролись за то, чтобы получить какую-то информацию. Французские газеты сообщали только, что тысяча ирландских повстанцев сконцентрировалась в центре Дублина и что там идут бои. Из Нормандии нам телеграфировала Мод в надежде узнать какие-то новости от нас. Но у нас их не было.

В четверг я пошла в Ирландский колледж. Местному священнику звонил архиепископ. Британская морская артиллерия разрушила в Дублине целые кварталы домов.

Только десять дней спустя в руки отцу Кевину попала лондонская газета. «Ирландские повстанцы сдаются», – гласил заголовок. Там была фотография Патрика Пирса в военной форме с подписью внизу: «Президент Ирландской Республики». Его арестовали.

В газетной статье сообщалось, что Пирс и Джеймс Коннолли, во избежание новых жертв среди гражданского населения, в субботу 29 апреля приказали прекратить огонь.

– Безоговорочная капитуляция, – прочитал отец Кевин.

Все лидеры, а с ними еще сотни человек были арестованы. В тот день я в госпиталь не пошла. Газеты писали, что в Ирландии объявлено военное положение. Любые коммуникации подвергались правительственной цензуре.

– Лидеров судят судом военного трибунала, казни начнутся уже завтра, – сказал Пол О’Тул. – А чего они, черт возьми, еще ожидали?

Я снова была в госпитале. Британский полковник постоянно находился в отделении и наблюдал за ирландскими солдатами.

– Опасается бунта, – объяснил мне Пол О’Тул.

– Со стороны калек, которые не могут ходить? – со злостью спросила я.

Все произошло очень быстро. Почему президент Уилсон ничего не сказал в нашу защиту? Или французы? Или хоть кто-нибудь? Зато Британия обвиняла ирландских мятежников в том, что они подняли восстание, дабы таким образом помочь Германии. А союзники молчали.

Третьего мая Патрик Пирс, Томас Макдонах и Томас Кларк были расстреляны перед строем. На следующий день казнены Джозеф Планкетт, Уилли Пирс, Эдвард Дейли и Майкл О’Ханрахан. Пятого мая умер Джон Макбрайд. Он приехал в Дублин на чью-то свадьбу и ничего не знал о восстании, но случайно натолкнулся на отряд, захватывавший бисквитную фабрику Джейкоба, и присоединился к схватке. Еще четверо были казнены 8 мая, и, наконец, 12-го очередь дошла до Шона Мак-Диармады и Джеймса Коннолли, который был так тяжело ранен, что не мог стоять: расстреляли его, предварительно усадив на стул. Как и прежде, эти подробности мы узнали только через неделю. У меня не было никакой возможности выяснить, где сейчас Питер. Что с ним случилось? Отец Кевин сказал, что в графстве Голуэй тоже были бои.

– Я еду в Ирландию, – заявила я отцу Кевину в конце мая. – Я должна это сделать.

14 августа, 1916

– Нет, мисс, – сказал мне молодой клерк британского посольства. – По вашему запросу на разрешение въезда в Ирландию получен отказ – в который раз.

Я уже хорошо знала этого парня. Потому что приходила в его кабинет каждую неделю, начиная с мая. Каждый раз он протягивал мне мое заявление с печатью «Отказать». И никаких объяснений давать не собирался.

– Но они хотя бы читали приложенные мною к заявлению письма от миссис Вандербильт, доктора Гроса, пяти американских медсестер и четырех водителей скорой помощи? – спросила я, указывая на толстую пачку документов у него на стойке.

Он покачал головой и подвинул бумаги ко мне. Все это молча.

Всякий раз я приносила новые письма и новые рекомендации от еще более уважаемых людей, но мне по-прежнему не разрешали поехать в Ирландию.

– Я советую вам, мисс Келли, больше сюда не возвращаться. Вы становитесь навязчивой, – сказал он мне.

– Сколько вам лет? – спросила я у него.

– Не вижу, какое вам до этого может быть дело, – огрызнулся он.

– Думаю, лет двадцать пять, и вы очень здоровый на вид. Хотя начали немного полнеть, и этот цвет лица – видимо, пьете слишком много вина. Мне даже странно видеть молодого парня таким розовеньким и ухоженным. Мужчины, за которыми я ухаживаю в госпитале…

Он развернулся и ушел из-за стойки в заднюю часть конторы.

Новостей от Питера не было, как и возможности добраться к нему.

– Бросьте эту затею, – сказала мне Маргарет, когда я в тот день возвратилась в госпиталь. – Вы действительно хотите, чтобы британское правительство плотно занялось вами?

– Вряд ли они натолкнутся на мой некролог в давних выпусках «Чикаго Трибьюн», – ответила я.

Мы с ней стояли перед комнатой отдыха персонала. Я заступала на ночную смену. К нам подошел Пол О’Тул. Он даже не скрывал, что подслушивает.

– Там один молодой парень хочет увидеть вас, – сказал он. – Это один из американских водителей «скорой помощи», которые были в Вердене.

– Он знает меня? – удивилась я.

– Не совсем вас, Нора, – ответил Пол. – Но я тут разговорился с ним насчет Ирландии. Он из тех американцев, которые любят подчеркивать свое ирландское происхождение. Фамилия его Кеог. Но вот имя жутко аристократическое – Гренвилль Темпл, если вы можете себе такое представить. Он говорит, что его отец родился еще в «старой Ирландии». Вскользь упомянул Мод Гонн, а я ему ответил, что в последнее время ее тут не видел, но зато здесь есть ее подруга. Он в восьмой палате.

Весь май и июнь Мод была в Париже. Мы с ней и отцом Кевином много часов провели вместе в Ирландском колледже, буквально по строчкам изучая каждую английскую газету, которая попадала нам в руки.

– Это мои друзья. И это тоже. Умерли. В тюрьме. Почему мне никто ничего не пишет? – раз за разом повторяла тогда Мод.

– Цензура, – вздохнул отец Кевин. – Никто из наших священников здесь также не получает писем из Дублина. Теперь, когда правительство ввело военное положение, британцы могут делать с нами что угодно.

Хороших новостей было всего две. Смертный приговор Констанции Маркевич заменили на пожизненное заключение, а Имон де Валера, тоже один из лидеров восстания, избежал казни, по словам Мод, потому что был гражданином Соединенных Штатов.

– Все-таки иногда полезно быть женщиной или американцем, – сказала я Мод, помогая паковать вещи в ее квартире на улице Благовещенья в самый последний день перед ее отъездом в Нормандию.

– Мне нужно вернуться к морю, – сказала она, – выбраться из-под этой черной тучи. Я не спала, не ела. Я боялась за своих детей. И я очень, очень опечалена, Нора, когда думаю о своих друзьях, которых потеряла, но одновременно и очень горжусь, что принадлежу к ирландской нации, породившей таких людей.

– Да. Я тоже, – согласилась я.

– По крайней мере, они сложили головы, сражаясь за свободу своей страны, – продолжала она. – А не как наши несчастные ирландские солдаты на фронте, которые воюют просто потому, что их расстреляют, если они не будут этого делать.

– Это верно, – кивнула я.

– Я не получала писем от Джона Куинна. Надеюсь, общественное мнение Америки на стороне Ирландии, – сказала она.

– Об этом не беспокойтесь, – ответила я. – Кэролин Уилсон говорит, что все газеты у нас на родине осуждают Британию. И сейчас у американцев уже нет такой готовности воевать за Англию.

– Я послала свою статью в «Нью-Йорк Сан». Надеюсь, они ее напечатают. Я была бы очень благодарна вам, Нора, если бы вы время от времени наведывались ко мне на квартиру и проверяли почту, – попросила она напоследок.

Разумеется, я согласилась. Но в течение последующих месяцев из Америки ничего не было, хотя пришло несколько писем от У. Б. Йейтса, которые я переслала ей в Нормандию. Я еще подумала, что он начал снова ухаживать за вдовой Макбрайд.

Пол ожидал, чтобы я следовала за ним. Мы нашли молодого Кеога сидящим на кровати; на коленях у него был альбом, и он делал какие-то наброски. Он больше походил на звезду студенческой футбольной команды, чем на художника. При виде меня он расцвел в широкой улыбке.

– Господи, мисс Келли, – воскликнул он. – Как же вы похожи на мою тетю Энни.

– На любимую тетю, надеюсь, – откликнулась я. – Меня зовут Нора.

– Ну а меня Гренвилль Темпл. – Он пожал плечами. – Такие имена достаются нашей семье от родственников по линии матери. Они ужасно гордятся своими предками и утверждают, что в родстве с Робертом Эмметом Отважным.

– Рада за них, – ответила я.

– Большинство ребят зовет меня просто Кеог, – продолжал он.

– В Чикаго очень много Кеогов, – заметила я. – По большей части они выходцы из графства Голуэй.

– Отец мой родился в Нью-Россе, что в графстве Уэксфорд, – сказал юный Кеог. – В Америку он приехал в восемнадцать. Сначала отправился в Бостон, поскольку другая семья из Нью-Росса, Кеннеди, устроилась там очень хорошо. Они помогли ему. Потом он перебрался в Нью-Йорк, занялся политикой. Сейчас он судья.

«Будь осторожна, Нора», – мысленно предупредила я себя. Судья Кеог вполне мог быть знаком с Эдом Келли. Я мельком заглянула в его медицинскую карту. Этому юноше было всего девятнадцать, во Франции он пробыл больше года, дважды ранен.

– Простите, что перебиваю, – вмешался Пол, – но я привел Нору потому, что вы сказали, что у вас есть послание для Мод Макбрайд.

– На самом деле это письмо от друга моего отца. От Джона Куинна. Он прислал его мне в госпиталь, потому что боялся, что почта может…

– Мудрый человек, – оборвала его я.

Юный Кеог достал конверт, вложенный в его альбом для эскизов.

Пол потянулся за ним. Но Кеог не отдал его, а вручил мне лично.

– Спасибо вам. А можно мне взглянуть на ваши рисунки? – попросила я, а сама тем временем подумала: и что теперь будет делать Пол?

– О, это просто наброски, – ответил он, но развернул альбом в мою сторону.

Я взяла его и начала листать. Это были сделанные карандашом портреты его приятелей по работе на «скорой помощи», французский пехотинец, в поникших плечах которого чувствовалась смертельная усталость от войны. Быстрые наброски каких-то людей, которых он, наверное, встречал на дорогах: крестьянки, детвора, несколько очень красивых девушек.

– Вы, похоже, хорошо относитесь к французам, – заметила я.

– Да, – согласился он. – Я горжусь, что могу что-то сделать для этого отважного народа. И надеюсь, что наши парни тоже здесь скоро появятся.

Что я могла ему на это сказать?

– Удачно, что я получил это письмо сейчас, потому что в Верден я не вернусь, – сказал Кеог. – Я ухожу из службы скорой помощи. Меня переводят в авиационный отряд в Македонию.

– Ну вот, еще один пилот, – проворчал Пол. – Туда только аристократов набирают.

– А вот тут вы ошибаетесь, – возразил Кеог. – Вместе со мной туда направляется один чернокожий парень по имени Буллард.

– Наверное, какой-нибудь африканский принц, – не унимался Пол.

– Вовсе нет, – ответил Кеог. – Я познакомился с ним тут, в госпитале. Он рассказал мне, что он из Джорджии, зайцем приплыл из Америки на корабле. В Англии стал боксером, а потом присоединился к французскому Иностранному легиону.

– И его взяли? – возмутился Пол, сокрушенно качая головой.

– Что ж, желаю вам удачи, – сказала я Кеогу. – И спасибо за письмо. Я передам его Мод.

Когда мы с Полом шли по лужайке к моему отделению, уже совсем стемнело.

– Может быть, теперь всех американцев – водителей «скорой помощи» – направляют в небо? – сказала я Полу.

– Возможно, но я вот точно кончу тем, что окажусь в окопах на Сомме, – ответил он.

Пол придержал для меня дверь, и мы зашли в отделение. Большинство раненых спали. Началась еще одна долгая ночь. Я сменила Терезу Райан и пожелала Полу доброй ночи, но он не уходил.

– Дайте мне взглянуть на то письмо, – сказал он.

– Что?

– То письмо для Мод Гонн. Дайте его мне, – повторил Пол.

– Не дам, и потрудитесь говорить потише – разбудите больных.

– Я серьезно, Нора. Мне необходимо это письмо. Оно, наверное, просто напичкано всякими подрывными вещами, – настаивал Пол. – Это может быть как раз то, ради чего меня держат здесь следить за всеми вами, мятежниками.

Он попытался выхватить письмо, но я сунула его в лиф своего платья и побежала по центральному проходу палаты. Он последовал за мной и схватил меня за руку. Я отмахнулась от него.

– Оставьте меня, или я буду кричать. Клянусь, Пол, – предупредила я.

– Не будете, – ответил он.

Мы находились в дальнем конце отделения с тусклым освещением. Он толкнул меня к стене. Я слышала натужное дыхание спящих раненых.

– Прекратите. Хотите разбудить этих несчастных людей? – начала я, но он уже лез мне за ворот платья.

Я вырвалась и бросилась к двери. Добраться бы только до спальни медсестер… Но тут Пол загородил мне дорогу.

Это выражение лица… Не осталось и следа от того услужливого простака, который приносил нам чай и кусочки «Наполеона». Или того обаятельного циника, играющего на чужих разногласиях и убеждавшего меня, что он только прикидывается доносчиком. В голове моей звучали слова лейтенанта Шоле: «Soyez sage», и фраза отца Кевина: «Он не такой amadán, каким прикидывается». Я словно вновь очутилась в номере гостиницы на Стейт-стрит, и Тим Макшейн держал меня за горло. Или опять пыталась провести немецкого генерала в Страсбурге.

«Отдай ему это письмо. – Это уже был голос моей злой феи. – Ну какое тебе дело до Мод Гонн, дочки полковника с виллой в Нормандии? Отдай его ему».

«Заткнись», – мысленно приказала я ей. Пол, продолжавший дергать за верх моего платья, наклонился ко мне и начал раздвигать мои ноги. Я согнула колено и резко подняла вверх. Ударила сильно. Пол опустил руки и согнулся пополам.

– Чертова сучка, – прошипел он, но я уже бежала в спальню медсестер. И сразу бросилась к кровати Маргарет Кирк.

– Проснитесь! Проснитесь! Пол О’Тул сошел с ума! – будила я ее.

Мы вместе возвратились в отделение, но Пола там уже не было.

– Может быть, хотите уехать домой? – предложила Маргарет. – Я могу попросить кого-нибудь из шоферов «скорой» отвезти вас.

– А что, если Пол поджидает меня в саду? – возразила я. – Меньше всего мне хотелось бы устраивать тут сцены. Я доработаю свою смену. А уже утром…

И что, собственно, утром? Я доложу на Пола? Нет, для начала я отдам письмо для Мод отцу Кевину и спрошу у него, как, по его мнению, мне поступить.

Маргарет на всю ночь осталась со мной. Пациенты вели себя очень тихо. Раненые с боев на реке Сомме были самыми тяжелыми за все время. Многие из них так страдали от боли, что доктора накачивали их морфием или давали им опиум. Бедные, бедные мальчики.

Я приехала как раз вовремя, чтобы попасть к отцу Кевину на утреннюю мессу. Я и забыла, что накануне был праздник Успения Богородицы. «Где же ты была прошлой ночью, Пресвятая Дева?» – подумала я.

В колледже было тепло, и мы с отцом Кевином вышли во двор.

– Какой ужас, просто ужас! – приговаривал он, когда я рассказала ему про письмо для Мод и про нападение Пола. – Опасно обманывать ростовщика.

Я отдала ему письмо, и он ощупал конверт.

– Внутри что-то есть. Возможно, банковский чек. Джон Куинн очень щедрый человек… – продолжал он. – Лучше нам его вскрыть.

– Но ведь оно адресовано Мод, – возразила я.

– Единственная защита от того, что О’Тул скажет про содержание письма, – это то, что там есть на самом деле.

– Так вы хотите отдать письмо ему?

– Не ему, – ответил отец Кевин. – Но если О’Тул действительно поднимет шум по этому поводу, у нас есть сочувствующие нам французские официальные лица и даже несколько порядочных человек в британской армии.

– Артур Кейпел? – догадалась я, поскольку знала, что тот приезжает повидать отца Кевина.

Отец Кевин открыл конверт, вынул оттуда чек и показал мне. Он был на пять тысяч франков и выписан на имя Мод.

– Добрый человек этот Джон Куинн, – заметил отец Кевин.

Затем он извлек сложенную в несколько раз газетную вырезку. Это была статья, которую Мод написала для «Нью-Йорк Сан». Интересно, видела ли она ее? Заголовок ей точно понравился бы: «Ирландская Жанна д’Арк выступает в защиту Шинн Фейн».

– А теперь давайте посмотрим, что рассказывает Куинн, – продолжил отец Кевин. – Он может знать больше нашего про события в Ирландии. Американской прессе рот не заткнешь.

Я встала, чтобы читать через плечо отца Кевина.

Итак. Во-первых, Джон Куинн не испытывал никакого энтузиазма по поводу того, что он называл «бунтом». Он писал, что дело это было «печальным, безумным, трагичным и заранее обреченным на неудачу». Но в катастрофе он винил либеральную партию Британии. «Нельзя выразить словами мою ярость, презрение и отвращение по отношению к Асквиту. Редмонд выполнил свою часть уговора и был предан», – писал он.

– Выходит, Куинн поддерживал Редмонда? – спросила я у отца Кевина.

– Это называется «американское понимание игры по правилам», – пояснил отец Кевин. – Он считал, что, раз Редмонд рекрутировал солдат для британской армии, правительство сдержит свое слово и пожалует Ирландии гомруль. Но мы не получили ничего. Теперь наших парней убивают на Сомме, под Верденом, в Галлиполи. В прошлом месяце был убит родной брат Редмонда.

Мы с отцом Кевином переглянулись. Что я могла на это сказать?

Отец Кевин вновь поднял письмо. Куинн писал, что боролся за то, чтобы спасти Роджера Кейсмента и других лидеров восстания. Он перечислял влиятельных людей, которых собрал вокруг себя, чтобы позвонить британцам и попросить о милосердии. Это был очень впечатляющий список. Куинн, безусловно, нанес сильный удар. Однако, поиграв мускулами своего влияния и возможностей, потерпел неудачу. И это ему очень не понравилось.

Куинн приводил аргументы, которые привел англичанам. Расстрел ирландских лидеров вызовет у народа по отношению к ним не меньшую ненависть, чем гибель «Лузитании» по отношению к немцам. Они не прислушались к его предупреждению. Куинн писал так: «Теперь для Англии уже невозможно выставлять себя поборником интересов малых наций. А для Соединенных Штатов представляется абсолютно немыслимым вступить в войну на стороне англичан. В настоящее время единственным сторонником либеральных идей выступает только Франция».

– Хм-м-м, – задумчиво протянул отец Кевин. – Это как раз та позиция, которую теперь займут те, кто желает, чтобы Америка воевала. «Сражаться за Францию! Vive Lafayette!»

– Но Вудро Вильсон не хочет войны, – возразила я.

– Вы в этом уверены? – спросил отец Кевин.

Я думала о словах Хелен Келлер. Какую роль на самом деле играют политики, если крупные бизнесмены уже твердо решили участвовать в войне? Следующий абзац своего письма Куинн посвятил предупреждению Мод, чтобы она не выставляла себя прогермански настроенной. Он даже выразил недовольство тем, что поминальную службу по ирландским мученикам в Карнеги-Холле проводил Виктор Герберт. «Его мать, может, и ирландка, – писал Куинн, – зато сам-то он немец до мозга костей».

– Виктор Герберт? – оживившись, переспросила я. – «Капризная Мариетта»? «Ах, сладкая загадка жизни»? Никогда не думала, что он занимается политикой.

Отец Кевин, похоже, понятия не имел, о чем это я, и продолжил читать письмо.

– Куинн тут пишет, что многие ирландские политики считают, будто государственное мышление предполагает ненависть к Англии, – сказал отец Кевин. – Насчет этого Куинн прав.

– Да неужели? Как вообще кто-то может не презирать Англию сейчас, после всего этого?

– Мы не можем позволить, чтобы нас захлестнула ненависть, иначе британцы победили. В конечном счете мы должны будем найти с ними компромисс. Необходимо с каждой из сторон найти людей, которые не ослеплены предубеждением.

– Желаю удачи, – фыркнула я.

– Но вы взгляните сюда, – сказал отец Кевин, показывая на письмо. – Куинн пишет, что помочь в получении помилования пытался также и Спринг Райс, посол Британии в Соединенных Штатах.

– Он имеет какое-то отношение к Мэри? – спросила я.

– Имеет, – ответил отец Кевин. – Не забывайте, что у этого класса есть настоящие теплые чувства к Ирландии. В конце концов, Мод и Констанция тоже поменяли веру.

– Но они же женщины, отец Кевин, – возразила я. – Мужчины так легко от своих убеждений не отказываются.

Я думала о том мерзком британском генерале Уилсоне.

В конце письма нас ждал сюрприз. Куинн признавался, что чувствует себя «несчастным и беспомощным». Нелегко признавать такое человеку, который всегда привык быть на виду. Возможно, именно поэтому он так суров к американским ирландцам, которые поощряли тех молодых парней к восстанию. «Им-то не приходилось для этого рисковать своей жизнью или жизнью своих близких», – писал он в заключение.

– Он прав, в этом все и дело, – сказала я отцу Кевину. – Легко быть смелым, находясь за три тысячи миль.

В своем письме Куинн также спрашивал Мод, почему Пирс и Коннолли не могли подождать окончания войны.

– Действительно – почему? – задала я тот же вопрос отцу Кевину.

– Проблема в том, что большинство волонтеров действительно ждали этого, – ответил он. – Приказ к восстанию был отдан, потом отменен, а затем отдан вновь.

Бардак, как выразился бы об этом Пол О’Тул.

Я быстро пробежала глазами оставшуюся часть письма.

– У него есть пара теплых слов о Макбрайде, – сказала я отцу Кевину и прочитала вслух: – «Макбрайд славно закончил жизнь. Я понял его, когда он отказался от повязки на глаза и заявил им: “Я слишком часто смотрел в дула винтовок, чтобы пугаться этого сейчас. Стреляйте“. Лучше уж так, чем долгие годы жить прошлым, пьянствуя и разглагольствуя о своей жизни. Судьба подарила ему красивую искупительную кончину, и теперь твой мальчик будет с гордостью носить имя уважаемого человека».

Такие дела.

– Ну, в этом письме нет ничего особо инкриминирующего, – рассудил отец Кевин. – Но из него могут извлечь некоторые фрагменты – чтобы сделать текст более изменническим.

– Но ведь Куинн так выступает против Германии, – сказала я. – Ему даже не нравится венская оперетта.

– И все же я боюсь отправлять письмо почтой, – покачал головой отец Кевин. – Вот если бы кто-нибудь мог доставить письмо и чек непосредственно Мод…

– Слушайте, только не смотрите так на меня, – сразу пресекла я эти намеки. – Не время мне сейчас дезертировать из госпиталя.

– Что верно, то верно, – сказал отец Кевин. – Когда Кейпел был здесь, он рассказывал мне, что, по оценкам англичан, их потери в первый день битвы на Сомме составили шестьдесят тысяч человек. Две трети из них убиты. Он утверждает, что может погибнуть миллион человек без какого-то серьезного успеха ни для одной из сторон.

– Я даже толком представить себе не могу такие цифры, – призналась я. – А под Верденом сейчас гибнет не меньше. И хуже всего, что этим битвам конца нет. Знаете, отец Кевин, я всей душой за мир. Но если Америка не вступит в эту войну, это может не закончиться никогда.

Мне нужно было переодеться. Если сейчас помыться, надеть чистое белье и свежую униформу, я буду чувствовать себя намного лучше, думала я, пересекая площадь Вогезов. Под дверью моей квартиры дожидалась Маргарет Кирк. Как мило с ее стороны, наверное, переживала за меня.

– Со мной все в порядке, Маргарет, – сразу заявила я, подходя к ней. – Одного такого негодяя, как Пол О’Тул, маловато, чтобы расправиться со мной.

Но она покачала головой.

– Давайте зайдем внутрь, – предложила она.

– Чашку чая, бокал вина? – спросила я, когда мы оказались в моей квартире. – Уже три часа. Самое время выпить немного вина. Садитесь.

– Нора, – серьезным тоном сказала она, продолжая стоять. – Будет лучше, если вы не станете возвращаться в госпиталь.

– Да нет же, со мной все хорошо, правда. Я…

– Вы не понимаете. Пол О’Тул сегодня утром отправился поговорить с миссис Вандербильт. Он очень извинялся.

– Так он признался, что напал на меня? Если честно, я удивлена, – сказала я.

– Он ей рассказал вовсе не это, – перебила меня Маргарет. – Он объяснил, что прошлой ночью поссорился со своей любовницей – с вами. И что очень надеется, что вы с ним не побеспокоили никого из пациентов.

– Вы что, шутите? – оторопело спросила я. – Даже у Пола О’Тула не хватило бы наглости, чтобы наплести такую чудовищную ложь. Миссис Вандербильт никогда бы не поверила ему.

– Да, – кивнула Маргарет, – все так. Но вы же сами знаете, что насчет неразборчивости медсестер болтают разное, – вздохнула она. – Так что боюсь…

– Маргарет, ради бога!

– Я знаю. Я-то все знаю. Но народ даже песни слагает про шустрых «медицинских сестричек».

– Но миссис Вандербильт знает меня лично, – возразила я.

– В том-то и дело, что нет. Она не может вспомнить вас. А Пол притащил с собой того мерзкого британского генерала. Ирландского протестанта, большого любителя псовой охоты на лис. И он ей со своим отвратительным акцентом наплел с три короба про наивных американских женщин, которых втягивают в тайные заговоры.

– Что?

– Да, оказывается, вы сбились с пути истинного под влиянием Мод Гонн.

– Выходит, я не только потаскуха, но еще и шпионка? – взорвалась я.

– Нора, он представил все в таком свете, будто вы настоящая большевичка, – сказала Маргарет.

– Генри Уилсон, – вспомнила я. – Он ненавидит исконных ирландцев.

– Пол рассказал миссис Вандербильт про собрания социалистического толка, которые вы проводили, и про тур, который организовали для Хелен Келлер и Джейн Аддамс. Как вы знаете, Вандербильты за то, чтобы Америка вступила в войну. А Пол выставил вас капитулянтшей, распространяющей вражескую пропаганду и пытающейся подорвать моральный дух солдат.

– Боже мой, – прошептала я. – Выходит, меня уволили?

– Миссис Вандербильт так далеко не пошла. Тут нам повезло. Ее секретарша, Луиза, услышала, что там происходит, и разыскала меня, а я уже привела к ней в кабинет доктора Гроса. В общем, вы пока отправлены в отпуск, – подытожила она, переводя дыхание. – На неопределенный срок. А еще вы должны обратиться в полицейский участок и обновить свой вид на жительство. Не думаю, чтобы французы депортировали вас. Но Уилсону очень не понравилось, что вас не выгнали сразу.

– Черт! Черт, черт, черт, – вырвалось у меня. – Простите меня, Маргарет.

– За что вам извиняться? Мы с вами обе давно знали, что Пол О’Тул – крыса. И сваляли дурака, когда пытались приручить хищника. А теперь почему бы вам и в самом деле не откупорить бутылку вина?

После того как мы с ней сели и немного выпили, она вручила мне конверт.

– Ваши отпускные, – объяснила она.

– О, хорошо, – отозвалась я. – Давно хотела побыть некоторое время с мадам Симон. Уговорю ее пошить для нас новую униформу.

– Я бы на вашем месте, Нора, не стала этого делать, – покачала головой Маргарет. – Уилсон как-то упоминал имя мадам Симон. Некоторое время лучше держаться от нее подальше. Не хочется навлекать на нее беду.

– Господи Иисусе, Мария и Йосиф. Что ж, тогда, думаю, повезу-ка я это письмо Мод в Нормандию.

– Если вас это хоть как-то утешит, могу сообщить, что Пола О’Тула отправили на фронт, на Сомму.