Сентябрь, 1916

– Мне очень жаль, Мод. Джон Макбрайд… Просто слов нет…

Я умолкла.

Мод взяла меня за руку и спешно повела вниз по ступенькам лестницы железнодорожного вокзала в Довиле. Эта станция была не самой ближней к Кольвилю. Зато самой крупной.

– Там оживленно, и вас не заметят, – напутствовал меня отец Кевин, провожая на утренний поезд.

Остальные пассажиры украдкой косились на Мод. Если они никогда раньше не видели женщину ростом в шесть футов, это был их шанс. И, конечно, здесь не было никого, кто был бы так же одет во все черное и носил длинную вуаль. Мод одевалась как вдова, снизу доверху. Интересно, испытывала ли она хоть немножко облегчения? Как бы я радовалась, если бы умер Тим Макшейн! Чтобы ушла с души эта постоянная тень страха. Я еще помнила наше первое общее Женское Рождество и панику Изольды, решившей, что это Макбрайд стучит в двери. Помнила признания Мод перед нами с Маргарет у камина. Но теперь Макбрайд преобразился, превратившись в мученика, погибшего за Старую Ирландию.

– Снаружи нас ждет Уилли Йейтс. Он нанял машину с шофером. Это будет день на природе. Мы все в этом нуждаемся, – сказала Мод.

– Погодите, – остановила ее я. – Я привезла вам письмо от Джона Куинна.

– Благодарю вас. Отец Кевин прислал мне шифрованную телеграмму: «Нора едет на отдых. Везет с собой духовное чтение».

– Вот оно, – сказала я и вручила ей конверт.

Затем я вкратце рассказала ей про юного Кеога, Пола О’Тула, Генри Уилсона и мой вынужденный отпуск в госпитале.

– Маргарет Кирк организовала мне очень официально выглядящий документ от Красного Креста, который позволяет мне путешествовать, – пояснила я.

Но Мод не слушала меня, а сразу открыла конверт. Заметила ли она, что он был повторно заклеен после вскрытия? Отец Кевин предупреждал, чтобы я сообщила Мод, что мы письмо читали, но сейчас, похоже, был не самый подходящий момент. Мод вынула из конверта банковский чек.

– Джон Куинн очень хороший друг, – сказала она. – И еще он прислал мою статью. Они напечатали ее. Отлично.

Она читала письмо, замерев на месте и не замечая людей вокруг себя.

– Думаю, Джон Куинн не понимает всего благородства их жертвы, – наконец заключила Мод. Она передала письмо мне в руки. – Скажите мне, что вы об этом думаете.

Я решила все-таки не упоминать, что уже читала его.

– Я рада, что цензор не изуродовал все это, – продолжила она. – Было очень мило с вашей стороны привезти его лично. И хорошо сказал Джон, что Шон теперь может гордиться своим отцом. Тот пожертвовал собой ради страны и этим искупил свою вину за все.

Наконец-то актер в ее жизни сыграл свою роль правильно, подумала я. Тогда как Тим Макшейн… Бедная Долли. Интересно, пыталась ли она выгнать его? Когда я оборвала нашу любовную интригу, он поднял на меня руку. Хотя «интрига» казалась слишком мягким словом для потерянных мною лет. Однако я могла потерять намного больше – могла потерять жизнь. Да, мне повезло, что удалось сбежать. Но мысль о том, что он теперь тратит деньги Долли… Что Мод и Уилли Йейтс подумают обо мне, если я расскажу им, что была любовницей жестокого гангстера?

Мы с Мод устроились на заднем сиденье большого автомобиля для дальних поездок. Насколько я поняла, Уильям Батлер Йейтс собственной персоной сидел спереди рядом с шофером – совсем как обычный смертный. Он был старше, чем я думала. Волосы его полностью покрыла седина. Очень бледен. Лицо настоящего поэта – кто бы сомневался. Сестра Вероника на моем месте просто упала бы в обморок от такого счастья. Но мне он казался немного… хрупким – это первое слово, которое пришло на ум, – но довольно приятным, поскольку любезно сказал:

– С приездом. Мод рассказывала мне, что вы из Чикаго.

– Все верно.

– Я читал там лекции. Съездил на экскурсию по бойням. Вонь там стоит ужасная. Тысячи туш на крюках движутся на этих механических ременных конвейерах. Апофеоз жестокости этого мира, – заключил Йейтс.

– Да, наверное, – сказала я. – Но бойни дают городу огромное количество рабочих мест – и там сильный профсоюз. Они бы не позволили уволить бастующих рабочих, как это произошло в Дублине.

– Вы, видимо, социалистка, мисс Келли? – спросил Йейтс.

– Я демократка, – твердо ответила я.

Этот тип постепенно переставал мне нравиться.

– Здесь есть одно прелестное озеро, Уилли, – вмешалась в разговор Мод. – Помню, когда мы с Джоном…

Она вдруг осеклась, достала из сумочки носовой платок и промокнула им уголки своих глаз. Очень элегантный жест. Никаких причитаний от Мод, никаких красных заплаканных глаз или прочих соплей. Она просто сделала глубокий вдох. Я успокаивающе похлопала ее по руке.

– Британский консул придержал мой запрос на посещение Ирландии. Вы только вообразите себе – не пускать меня в мою родную страну. Отказывать мне в том, чтобы отдать дань уважения останкам мужа. – Теперь она уже злилась. – Его останкам, какими бы они ни были. Англичане свалили тела казненных в общую могилу и забросали их известью. Варвары какие-то. Им ведь прекрасно известно, что любая ирландская семья хотела бы, чтобы дорогой ей человек был похоронен в уютной могилке на церковном кладбище рядом со своими предками. В месте, куда можно было бы прийти и почтить память ушедшего. Они отказали моему мужу в дани уважения, которую отдают большинству жестоких вражеских немецких солдат.

Она начала нервно колотить рукой по сиденью.

– Мод, Мод, – пытался успокоить ее Йейтс с переднего сиденья. Он обернулся назад и протянул к ней руку. – Прошу тебя, дорогая.

Она потянулась к нему, схватила его руку, потом бросила и откинулась на спинку. Я коснулась ее плеча, и она накрыла мои пальцы своей ладонью. Актриса. Но при всей своей театральности она была искренна.

Йейтс обратился ко мне:

– Я убедил Мод выехать сегодня за город, чтобы показать вам ландшафты и города Нормандии, буквально пропитанные духом истории. Мы ведь так с тобой придумали, правда, Мод?

– Это полезно и для тебя, Уилли, – откликнулась она. – На день отвлечься и не писать, чтобы восстановить свою творческую энергию. Мы отправимся в коммуну Онфлер, куда ездили писать свои картины импрессионисты. Там очаровательно. Затем, вероятно, в Байё. Там чудесные гобелены.

– Разве не прекрасный план, мисс Келли? – спросил Йейтс.

– Конечно, – ответила я, – просто замечательный. Те самые знаменитые гобелены? Это которые с единорогом?

– Нет, – сказал Йейтс. – Вы сами все увидите.

Ну почему я не была более внимательна на уроках сестры Вероники по французскому искусству?

– В Онфлер, – скомандовал Йейтс шоферу.

– Нет. Погодите, – вмешалась Мод. – Сначала в Кийбёф-сюр-Сен. Вот куда мы поедем. Взглянуть на нашу ирландскую историю.

– Кийбёф? – переспросил Йейтс.

Он перебросился парой слов с водителем и повернулся к нам.

– Робер говорит, что это прилично далеко отсюда – часа четыре пути.

– Но мне хочется именно туда. К тому же сейчас всего десять утра, – настаивала Мод, а затем обернулась ко мне. – Я хочу взглянуть на место, где высадились Хью О’Нейлл и Рори О’Доннелл. Во время Бегства графов, Нора. Более трехсот лет тому назад.

* * *

– Вот и приехали, – сказала Мод, когда машина карабкалась на холм в старинный город Кийбёф.

– Можете себе представить, что по этим улицам когда-то шагали ирландские графы? – спросила она, ведя нас вдоль выстроившихся в ряд домов из черного камня, на фронтонах которых были выложены узоры из белой гальки.

– Я почему-то думала, что они направлялись в Испанию, – заметила я.

– Сбились с курса из-за ветра, – пояснил Йейтс. – Пролив ведет себя вероломно в любое время года, а для маленькой лодки в сентябре он может быть просто кошмаром.

– Им повезло найти гавань здесь, в устье Сены, – добавила Мод.

– А вот здесь арфист О’Кахан играл свою горестную песнь.

Мод начала напевать себе под нос.

– Я знаю эту песню, – сказала я. – Только я думала, что она из новых. Слова ее знаю от Мэй Куинливан.

Я тут же запела:

– «О Данни, дружище, ты слышишь волынку? Ты слышишь, как звуки ее летят из долины в долину и дальше по горным склонам?»

– А, вот оно что, – кивнула Мод. – Какие-то англичане просто положили лирические стихи на древнюю мелодию.

Звучало это пренебрежительно.

– А разве те герцогиня с графиней, с которыми я познакомилась у вас дома, не были потомками Диких Гусей? Кажется, фамилия одной из них была как раз О’Кахан, – вспомнила я.

– Многие аристократы так и остались в Ирландии, – объяснил мне Йейтс. – Но всех их называют Дикими Гусями.

* * *

Когда мы завершили наш тур, был уже почти час. Йейтс хотел устроить «правильный ланч», как он сам выразился. Но Мод была решительно настроена ехать в Байё. Отдавая дань их духовному браку, Уилли в итоге согласился на багет с ветчиной и сыром камамбер, которые и жевал по пути. Мод все-таки знала толк в развлечениях, и я поняла, за что ее любят дети. При всей своей красоте и большом росте в душе она была ребенком, восторгавшимся этим пикником на колесах.

В Байё мы добрались уже в начале седьмого, и собор был закрыт. Но Мод сказала, что настоятельница местного монастыря, мать Матильда, – ее подруга. Возможно, она сможет сводить нас посмотреть гобелены.

– Мы с Изольдой и Шоном останавливались в этом монастыре на Пасху, – рассказала мне Мод. – Монахини сомневались насчет Шона, потому что мужчинам запрещается вход туда, но я сказала, что со своими длинными вьющимися кудрями он больше похож на девочку, и они согласились. Спасибо Создателю. Я как раз сидела с Матерью Матильдой в приемной, когда появился священник из собора, чтобы рассказать мне про восстание. Настоящее пасхальное чудо, подумала я. А потом… Монахини были очень добры ко мне на протяжении тех ужасных недель.

Она повернулась к Йейтсу.

– Я еще никогда не была так благодарна, чтобы обратиться в новую веру, – сказала она, а затем обратилась уже ко мне: – Уилли не нравится католическая иерархия, но я больше не могла оставаться в Церкви Ирландии.

– Французский католицизм намного более цивилизованный. Жаль, что ирландцы не смогли больше походить в этом на французов, – заметил Йейтс.

– Лейтенант Шоле с вами не согласился бы, – ответила я.

Он, разумеется, понятия не имел, о ком я говорю, но и не поинтересовался.

Мы с Йейтсом молча сидели в машине, пока Мод шла к дверям монастыря. Монахини могли быть на молитве или на ужине, подумала я. А мать-настоятельница просто так к нам не выйдет. Но через несколько мгновений она появилась вместе с Мод. Это была высокая женщина в облачении из тонкой ткани и со складчатым головным убором. Урсулинка, решила я.

Мы вошли в темный собор и последовали за светильником матери-настоятельницы, которая вела нас по поперечному нефу в боковую часовню, где на четырех стенах были развешены гобелены. Никаких единорогов на них не было. Узкие полоски полотна, длинные, словно футбольное поле, покрывали вышитые фигуры очень ярких и насыщенных цветов, что было заметно даже при тусклом мерцающем свете лампады.

Мать Матильда говорила по-английски. Слава богу. Я бы не смогла проследить за всей этой историей на французском, потому что даже на родном языке это было достаточно трудно для меня. Она рассказала, что епископ Одо, сводный брат Вильяма, заказал эти произведения искусства у монашек в английском монастыре.

– Вильяма?

– Герцога Нормандского, который впоследствии стал королем Англии, – пояснил Йейтс.

– Вы имеете в виду Вильгельма Завоевателя? – уточнила я. – 1066 год?

– Разумеется, – ответила за него Мод.

Пока мать-настоятельница рассказывала про борьбу за королевский трон, изображенную на этих гобеленах, мысли мои возвратились к нынешней войне. Должна ли Америка вступить в нее, чтобы спасти Францию и остановить резню? Стоя в величественном храме, Доме Господнем, и глядя на эти гобелены, я думала: «Оставайтесь дома, ребята. Нас все это не касается. Наших лидеров будут определять выборы, а не войны. С чего нам ввязываться в эту историю? Конечно, у нас есть свои конфликты. Взять хотя бы моего отца, который сражался за Союз. Для гобелена, рассказывающего историю нашей Гражданской войны, понадобилась бы очень длинная стена. Возможно, мы чему-то научились, узнав цену этому. Возможно. Возможно».

Когда мы добрались до Кольвиля, было уже почти десять вечера, но Мод утверждала, что наш выезд прошел очень хорошо. Она выглядела почти веселой и радостной, когда мы подъехали к ее очаровательному дому, стоящему прямо на берегу.

– Я назвала его Les Mouettes, – сказала мне она. – «Чайки».

Изольда и Шон выбежали нам навстречу. Как быстро меняются мальчики! Когда я впервые встретила Шона четыре года назад, он был совсем ребенком. Теперь он раздался в плечах. Он будет высоким – весь в мать. Изольда же старше выглядеть не стала. Она была мила, но рассеяна, здороваясь с нами, курила сигарету. Барри Делейни тоже была здесь – как и их большой пес, три кошки и два петуха. Сад Мод упирался в пролив Ла-Манш. Уже слишком стемнело, чтобы можно было что-то рассмотреть, но я ощущала запах соли и слышала шум накатывающего на берег прибоя.

– Проходите, проходите, – пригласила в дом Барри. – Джозефина уже приготовила ужин.

Я прошла за Мод в ее двухэтажный каменный дом.

– Сразу после ужина я пойду к себе в комнату, – предупредил Йейтс. – Я близок к тому, чтобы найти нужную фразу для своей поэмы.

Поэма. Йейтс пишет свою поэму прямо сейчас. Сестра Вероника была бы в полном восторге.

– А я свое стихотворение уже закончила, – сообщила нам Изольда.

– Замечательно, дорогая, – сказала Мод. – Ты обязательно должна нам его прочесть. А ты, Уилли, надеюсь, прочтешь нам свой отрывок завтра.

Поздний ужин за круглым столом Мод, Уилли, дети и Барри Делейни. Даже Шон пил сидр, от которого у меня немного кружилась голова. Мне очень хотелось хорошенько выспаться, однако после еды Барри увела меня на своего рода крыльцо сбоку дома, заставленное книжными шкафами.

– Я составила книгу биографии нашего Шона.

«Уже? – удивилась я про себя. – Ему ведь всего двенадцать».

– Видите, вот здесь два билета на спектакль: Мод должна была пойти на него в тот вечер, когда родился Шон, – показала она мне. – А вот копия телеграммы, которую я посылала папе римскому.

Я прочитала это послание: «Родился король Ирландии».

– Очень мило, – заметила я.

Нас нашла Мод.

– Барри – наш летописец и мой заместитель и помощник. Я бы не смогла заниматься своей работой, если бы не была уверена, что всеми делами в доме займется она, – сказала мне Мод.

В этот момент «король Ирландии» ворвался в комнату, преследуя собаку, которая, в свою очередь, гналась за петухом. Шон кричал на пса сразу на двух языках – по-английски и по-французски.

– Шон! – успела окликнуть его Мод, но он уже убежал.

– Я собираюсь пойти спать, – объявила я.

– Только после того, как Изольда почитает нам, – ответила Мод.

Мне предоставили место у огня между Мод и Барри. В стихотворении Изольды описывался берег, «песок, что нежится под солнцем», где она чувствовала себя «печально никчемной». Как-то не слишком оптимистично. В отрывке ее прозы также были утесы, бахрома пены на влажном песке, и все это было связано со скрывающимися божествами. Немного сбивало с толку.

– В тебе чувствуется влияние Уилли и всей этой толпы из «Золотого рассвета», – заметила Мод дочери. – Я нахожу их слишком английскими и слишком традиционными.

– Ты не понимаешь более глубокие истины. Теперь, когда я изучаю хинди и санскрит, я вижу то, что скрыто за реальностью, – ответила Изольда.

– Я всю жизнь вижу то, что скрывается за нашей реальностью, – возразила Мод.

– Я верю в реинкарнацию, – сказала мне Изольда.

– Это хорошо, – откликнулась я, чтобы хоть что-то сказать.

Потом и Барри прочла свое последнее творение, посвященное восхвалению святой Терезы из Лизье.

– Я пишу католическую поэзию, – пояснила она.

– И печатает ее в церковных журналах, – добавила Мод.

Хинди, реинкарнация и «Маленький Цветок Иисуса». Ничего себе сочетание.

– Уже поздно, Барри, – наконец сказала Мод.

Уф-ф, слава богу.

– Нора поживет у нас немного. Времени у нас будет масса. К тому же я хочу кое-что показать ей.

Мод принесла несколько номеров французского журнала La Illustrae.

– Это фотографии Дублина после обстрела его английскими канонирскими лодками, – сказала она, листая страницы с фотографиями. – Это улица О’Коннелла, главная магистраль города. Посмотрите – руины. Как они могли атаковать гражданских? По крайней мере, теперь мир может увидеть истинное лицо британского правительства. Столетиями они обвиняли Ирландию в том, что она была черным ходом для французского вторжения в Англию. И теперь вот таким образом продемонстрировали свою безжалостность. Вы видели гобелены в Байё. Нас завоевывали те же самые корабли, что изображены там. Ненавижу их, англичан, но все же я одна из них. О, как я жалею, что я не мужчина, какой-нибудь крестьянин из графства Мейо и при этом до мозга костей кельт, которые населяют Ирландию уже тысячи лет.

– Что-то вроде меня? – спросила я. – Мои предки много поколений жили в Голуэе.

– И тем не менее вы американка.

– Ох, Мод, – вздохнула я. – Давайте уже спать.

«Какой чудный берег», – думала я, когда на следующее утро брела с Мод и Йейтсом по длинному песчаному пляжу на границе суши с морем. Название «Английский пролив» больше подходило для Ла-Манша, потому что он достаточно грозный и суровый, волны его громко бьются в камни, и кажется, что он широк, как океан, хотя я точно знала, что побережье Англии совсем недалеко отсюда. Никогда не могла себе представить, что у озера Мичиган есть противоположный берег, – оно казалось мне бескрайним. Эх, жаль, что в Чикаго нет таких нетронутых песчаных просторов. И этот цвет.

– Золото, – сказала я Мод.

– Песок здесь очень мелкий, и такая его окраска очень необычна. Совсем не похож на серый и крупнозернистый на большинстве других французских побережий, – ответила она.

– И мусора всякого нет, – заметила я, вспоминая, что в Чикаго красивая береговая линия превратилась уже в настоящую свалку. Интересно, занимается ли Эд ее очисткой?

Моя прежняя жизнь была очень далека отсюда. Чудесный осенний денек. Мод сказала, что в отношении дождей в Нормандии все почти так же безрадостно, как в Ирландии, так что хорошую погоду здесь ценят особо. Со мной была моя «Сенека», и я остановилась, чтобы сфотографировать прибой, а Мод тем временем рассказала историю этих песчаных пляжей.

– Нам здесь повезло. В Кольвиль-сюр-Мер, в Сен-Лоран-сюр-Мер и остальных прибрежных городках нет настоящих гаваней. Армии невозможно высадиться на берегах Нормандии. Все исторические битвы происходили далеко отсюда. Даже Плантагенеты не нашли людей, которые могли бы взобраться на Пуэн-дю-Ок, – сказала она, указывая на высокие отвесные скалы в нескольких милях отсюда.

Йейтс ушел уже далеко вперед. Все утро он не разговаривал с Мод, со мной тоже.

– Вчера ночью я опять ответила отказом на его предложение, – сказала мне Мод. – Ну зачем продолжать спрашивать такие вещи? Много лет назад я уже сказала ему, что мы с ним находимся в духовном браке, который более прочен, чем обычная связь. У нас уже есть в этом браке дети – его стихи.

– Так вы с ним никогда… ну… не знали друга в физическом плане?

– Было однажды, – призналась она. – Это была катастрофа. Я уже рассказывала вам с Маргарет, что не нахожу удовольствия в этом плотском акте и не понимаю, почему я должна это терпеть, чтобы удовлетворять нужду мужчины.

– Однако у вас есть и настоящие дети – Шон и Изольда, – возразила я.

– Да, – согласилась она. – Вы могли решить, что я неправа, когда объявляю Изольду своей кузиной, однако это повредило бы моей работе, если бы я призналась, что имею незаконнорожденную дочь. Да и Мильвуа настоял на такой шараде. Лучше уж ничего не говорить. На самом деле я считаю, что только деторождение делает такое неприятное занятие, как секс, терпимым. Но, к сожалению, страсть Уилли, оказывается, более чувственная, чем казалось.

Йейтса было уже едва видно.

– Уилли! Уилли! – закричала Мод. – Подожди нас!

Он остановился и обернулся.

– Он целый месяц писал какую-то поэму, – сообщила мне Мод. – Если уж он уперся во что-то, его с места не сдвинуть. Уилли действительно необходима жена. Кто-то моложе его, кто мог бы следить за домом, удовлетворять его потребности, рожать детей.

– А вам не тяжело будет смириться с тем, что он женится на ком-то другом? – поинтересовалась я.

– Вы думаете, что я стану его ревновать? Дорогая моя Нора, наша связь с Уилли находится вне времени и пространства. И то, что в его гостиной убирать будет кто-то еще, меня совсем не волнует. Особенно теперь, когда Ирландия нуждается во мне, как никогда ранее. Не могу я думать о том, как согреть домашние тапочки Уилли у огня, когда мне хочется присоединиться к другим вдовам 1916 года в их борьбе, – сказала она и, приподняв край юбки своего черного платья, чтобы она не мела по песку, широким шагом направилась к Йейтсу.

Она ничего не могла с этим поделать. В конце концов, она актриса и искренне скорбит по принявшим смерть лидерам восстания, своим друзьям. Сегодня утром она плакала, говоря о матери Патрика Пирса, у которой казнили обоих ее сыновей.

– Они были настоящими героями, Нора, наши солдаты-поэты. Возможно, их военная стратегия была сомнительна, зато благородство помыслов вопросов не вызывает. И в моральном плане они победили, – заключила она.

Моральные победы не считаются в драке без правил, которая ведется среди политиков в Чикаго и Бриджпорте, подумала я. Эд с Майком дерутся, чтобы победить по-настоящему.

И все же, при всем позерстве и рисовке Мод, она смелая и решительная женщина. А то, что они с Изольдой работали медсестрами…

Мы наконец догнали Йейтса. В руках он держал свернутую в рулон бумагу.

– О, Уилли! Ты закончил.

– Вполне пристойный черновик, – ответил он.

– Прочти нам, – попросила Мод.

– Не хотела бы вам навязываться, – сказала я. – Лучше пойду назад.

– Вздор, – отрезала она. – У нас редко получается, чтобы при рождении наших детей были свидетели. Вы будете крестной матерью этой поэмы, Нора. – Она улыбнулась Йейтсу. – Только надеюсь, это не еще одна про меня, – сказала она ему.

– Она про Ирландию. Хотя ты там тоже ненадолго появляешься.

– Когда Уилли изображает Ирландию женщиной, Эрин или Скотией, он иногда использует мой образ в качестве своего рода метафоры, – пояснила Мод для меня.

Йейтс стоял спиной к проливу. Освещение было прекрасным.

– Можно я сфотографирую вас вместе с Мод? – попросила я.

– Не теперь, – ответил он. – Возможно, позже.

Он сказал нам сесть на один из больших валунов на берегу.

– Называется она «Пасха 1916 года», – объявил он.

– Очень хорошо, Уилли. Я надеялась, что ты напишешь поэму о наших героях, – сказала Мод.

Йейтс поднял свой свиток и начал читать:

– Напряженный и яркий взор, – повторила Мод. – Да, именно так они выглядели, когда возвращались после митингов и демонстраций. Помню, я…

– Прошу тебя, Мод, – прервал ее он.

– Продолжайте, мистер Йейтс, – сказала я.

Он кивнул мне и продолжил:

Я легко могла представить этот обмен приветствиями. Йейтс, отстраненный, защищался с помощью хороших манер. Тем временем он читал дальше:

Что ж, думаю, теперь он приоткрыл завесу. Клуб. Я могла представить его англо-ирландских приятелей, сидящих вокруг камина и посмеивающихся над этими мечтателями, этими парнями-католиками из среднего класса, намеревавшимися развалить могучую Британскую империю. Но слово «шут» в последней строчке задело Мод.

– Так они шуты, по-твоему? – снова перебила его она. – Ты считаешь их дураками? Такими ты видишь этих людей? Этих настоящих патриотов?

Но Йейтс лишь пристально посмотрел на нее. И не обратил внимания на ее слова. Я одернула Мод. А голос Йейтса каким-то образом начал гудеть в такт шуму волн.

Каждое слово в этой строке казалось стоящим отдельно. Потом повисла долгая пауза, после которой интонация его стала разговорной.

– Это Констанция, – уверенно сказала Мод. – О, Уилли, ты не можешь говорить, что ее работа была «благой тщетой». Боже мой, она ведь готовила еду вместе с нами, когда уволили тех забастовщиков. Фианна, ее бойскауты, они учились гордиться собой и своей страной. Они сражались, когда…

«Ах, Мод, – подумала я. – Ты, конечно, и сама понимаешь, что Йейтс в стихах отдаст предпочтение молодой влиятельной красотке, скачущей верхом через живые изгороди крестьян в графстве Слайго, чем вооруженной графине в военной форме».

– Пирс, – прошептала мне Мод.

– Макдонах, – сказала Мод. – Это правда. Он стал бы великим поэтом и был бы нашим «крылатым конем». Да, все правильно.

Какие еще повстанцы в истории описывались как чувствительные натуры, заботливые и со светлыми помыслами? Мод молча улыбнулась мне и кивнула.

Внезапно голос Йейтса зазвучал презрительно и даже зло:

– Макбрайд, – сказала мне Мод. – Тут он имеет в виду Джона. Уилли, ты не можешь продолжать нападки на него. Тем более сейчас, когда он…

Йейтс потянулся к ней и взял ее за руку. Следующие слова произнес, уже глядя ей прямо в глаза:

Последние две строчки он почти прошептал.

А далее Йейтс, похоже, хотел что-то объяснить и Мод, и самому себе:

«Сердца, одержимые одной целью». Я отнесла бы к таким Мод, Констанцию, а также Питера и дедушку Патрика. Действительно ли их одержимость меняет течение жизни? Без такой убежденности вряд ли кто-то мог бы когда-нибудь сбросить тиранов.

Солнце опустилось низко и продолжало садиться в океан к линии горизонта. Облака вспыхнули огнем в его лучах. Следующие строчки Йейтс прочитал нарочито медленно:

За образами этими было трудно уследить. Может, Йейтс имел в виду какое-то конкретное место? Вспоминал Слайго? Видел знакомый пейзаж, где изменилось все, кроме камня, который остался твердым и недвижимым?

Йейтс повысил голос:

Это было достаточно понятно для меня. Речь шла про ирландский народ. Восемь столетий под гнетом захватчика. Масса восстаний. Бегство графов. Моя собственная семья бежала оттуда, спасая свою жизнь. Сколько погибло во время Великого голода? Более миллиона. Бабушка Онора говорила, что Ирландия слишком маленькая страна, чтобы вместить столько страданий.

Но действительно ли их сердца закаменели? Только не у ирландцев в Чикаго, хотелось ответить ему мне, но я, конечно, воздержалась.

Йейтс взял Мод за вторую руку и посмотрел на нее сверху вниз.

Она начала что-то говорить, как будто отвечая на его вопрос, но он остановил ее.

Мод опустила голову. Она плакала. Я тронула ее за плечо и подумала, что Йейтс на этом закончит. Но нет, он продолжал:

Мод подняла на него глаза.

– Так смерть была бессмысленна, раз ничему нельзя помочь? Не говори так… – начала было она, но Йейтс ее перебил:

– Никогда, – твердо сказала Мод. – Они дают свои обещания, только чтобы сбить нас с курса и задержать.

Йейтс кивнул. Он не был полностью согласен с ней – просто читал дальше:

Я услышала голоса, распевающие патриотические песни на пикниках Клан-на-Гаэль. «Снова единая нация, снова единая нация! Долго Ирландия была провинцией, но снова станет независимой!»

Йейтс отпустил ладони Мод и развел руки в стороны.

Он произнес эти имена в таком ритме, будто они сейчас шагали в ногу по берегу перед нами. Друзья Мод, ее товарищи по оружию.

Солнце как раз коснулось воды, когда Йейтс закончил:

Наш зеленый родной край. Все мы, в чьих жилах текла ирландская кровь, скорбили об этих людях, но они вдохновляли нас, вселяли в сердца решимость.

В поэме говорилось, что все изменилось, изменилось полностью. «Уже родилась на свет Грозная красота».

Я застыла и сидела неподвижно, захваченная магией слов.

Но Мод встала и вскинула руки.

– «Грозная красота»! Это ужасно, Уилли, – воскликнула она. – Ужасно, просто ужасно! – Она оттолкнула Йейтса. – Как ты смеешь использовать их смерть, чтобы создавать такое? Как ты смеешь? Как ты посмел? Жертвенная смерть не превращает сердце в камень! Только через такое может человек возвыситься до Бога! Ох, Уилли…

Она побежала по берегу.

Йейтс посмотрел на меня:

– Спасибо вам.

Я не знала, что ему сказать.

– Спасибо. Это прекрасно. Она просто…

Он молча ушел.

Следующие два дня Йейтс избегал Мод, предпринимая долгие прогулки по пляжу вместе с Изольдой, тогда как Мод изливала свою злость на меня.

– Ну почему он не мог позволить Джону Макбрайду быть героем? Хотя бы ради Шона. Жертва его отца искупает все то зло, что он причинил нам. Он настоящий мученик, – не унималась она, когда мы с ней вдвоем сидели в саду. – Как он мог назвать его бездельником и крикуном? Я иногда думаю, не покупали ли британские агенты выпивку Джону специально? Чувствовал ли он вообще, что я отказываю ему в его сыне? Не совсем, конечно, на самом деле, но отцы и дети… Ну, не знаю.

– Мод, – сказала я ей. – Макбрайд преобразился. Разве не на это делается упор в поэме?

Я снова и снова повторяла про себя эти слова: «Уже родилась на свет Грозная красота». В этой фразе чувствовалось своего рода утешение. Йейтс, может быть, и безынициативный тип, но поэт он определенно великий.

На следующий день после обеда Барри настояла на том, чтобы мы пошли к роднику святого Клэра в местной деревне. По пути туда Мод сказала мне:

– Я получила письмо от одного священника-францисканца, который исповедовал Джона перед казнью. Тот пишет, что Джон встретил смерть отважно, с глубокой верой в Бога и с достоинством.

– Он был бесстрашен, как первые мученики-христиане, – подала голос Барри. – Он сказал им: «Я слишком часто смотрел в дула винтовок, чтобы пугаться этого сейчас. Стреляйте».

Именно эти слова процитировал Куинн.

– Я собираюсь использовать эту фразу в своей поэме, которую посвящу ему, – поделилась своими планами Барри.

Тут, в Нормандии, пишущая братия буквально роилась. Каждая мысль превращалась в поэтическую строчку. Интересно, что бы подумали у нас в Бриджпорте про взрослых людей, проводящих свое время подобным образом? Неужели для них восстание – просто еще один момент в ирландской истории, достойный того, чтобы быть увековеченным в стихах? Но осуждать их будет неправильно, решила я. В конце концов, ведь Пирс и все остальные тоже были поэтами.

И тут Йейтс был прав. Эти казни преобразили все. Куинн писал в своем письме, что британцам небезразлично мнение американских ирландцев. Я легко могла представить себе речи, звучавшие не только на собраниях Клан-на-Гаэль, но теперь также и среди зажиточных ирландцев в клубе Ирландского Товарищества, которые прежде могли выступать против восстания. Но сейчас мнение у всех было едино.

Мы приехали в маленькую деревушку. На самом деле там просто была одна большая ферма среди леса и вырезанный из камня сток для родника. Изображение святого Клэра истерлось от времени, черты его лица почти исчезли.

– Он был ирландцем и при этом очень красивым мужчиной, – рассказала Барри. – Тяжко ему пришлось, потому что в него влюбилась английская аристократка. Она пришла в ярость, когда он принял обет безбрачия, и он был вынужден скрываться от нее в Нормандии. Он проделал очень неплохую работу по обращению в веру местных язычников. Однако та женщина послала за ним своих шпионов. Они отыскали священника в его уединенном жилище и раскроили ему череп.

Она произнесла это даже с каким-то непонятным удовольствием.

– Этот святой является покровителем страдающих от головной боли.

Она остановилась и выжидающе помотрела на меня.

Интересно, что я могла на это сказать и чего она от меня ждала? «Очень хорошо»? «Бедняжка»? Но вместо этого я задала ей вопрос, который должна была задать:

– Выходит, убийство женщиной из ревности считается мученической смертью?

– Он умер из-за того, что дал обет непорочности, – ответила она.

В каменную чашу стекала струйка воды.

– Она стекает сюда из ручья в горах, – сказала Барри.

Она погрузила палец в чашу и перекрестилась.

– Также она помогает при болезнях глаз.

Что ж, святой Клэр, мы стоим тут через двенадцать столетий после тебя, но не потому, что ты за что-то сражался или что-то завоевывал, а потому, что тебя замучили. Как Джона Макбрайда и всех остальных. Интересно, празднует кто-нибудь, что кто-то выжил за дело, а не умер за него?

Мод пристально смотрела на полуразрушенную статую. Видела ли она в ней своего убитого мужа и его друзей? Но мертвые есть мертвые, и даже самыми лучшими словами Йейтса их не воскресить.

Когда мы вернулись, я нашла Йейтса сидящим на крыльце в одиночестве.

– О, мистер Йейтс, – начала я. – Ваша поэма – настоящий шедевр.

Он кивнул.

– Мне очень жаль, что Мод не…

Тут я умолкла.

– Мод не понимает, что с ней сделали годы. Многие мужчины восхищались ее красотой, но лишь я полюбил ее душу странника. Я хочу дать ей отдых. Создать вместе с ней дом, где могли бы собираться люди искусства. Почему же она этого не хочет?

Что я могла на это сказать? Он знал только ту Мод, которая существовала в его воображении.

– Изольда очень похожа на Мод в молодости – до того как политика сделала ее такой жесткой, – сказал он.

Изольда была молода и красива. Она способна была оставаться на месте и позволять Йейтсу использовать себя для создания его метафор. А также родить ему детей. В тот вечер Мод рассказала мне, что Йейтс сделал предложение Изольде.

– Он слишком стар для нее, – заметила я.

Изольда Йейтсу не ответила.

Тем же вечером он уехал.

На следующий день мы отправились в Лизье. У гроба святой Терезы я встала на колени. «Маленький Цветок, покажи свое могущество, – просила я и молилась. – Принеси мне новости о Питере. Дай мне знать, что он жив и здоров».

Могущественная женщина эта святая Тереза: буквально на следующий день в дверь Мод постучал человек из Коннемары, который сказал, что его послал сюда профессор Кили.

* * *

– Я был вместе с профессором в Голуэе, в отряде, которым командовал Лиам Мэллоуз, – рассказал он.

Звали его Майкл О’Малли. Он высадился с рыбацкой шхуны ниже по побережью и до Кольвиля дошел пешком, потому что Питер сказал ему, что Мод поможет. Теперь он сидел за столом у Мод и ел хрустящий хлеб с кусками сыра. Живой человек, который участвовал в восстании и обладал информацией из первых рук. Хотя он сказал нам, что не был ни волонтером, ни членом какой-либо из мятежных группировок.

– Мы с братьями строили стену для одного хозяина в Голуэй-Сити, когда услышали про восстание в Дублине и про то, что Мэллоуз с ребятами собирается атаковать «пилеров», местных полицейских. «Мы с вами», – сказали мы им. Там было еще двое или трое молодых священников. Они давали всем общее отпущение грехов, так что, если бы нас там убили, мы бы прямиком попали на небеса. – Он сделал паузу и обернулся к Мод. – У вас очень хороший чай, миссис.

Мод кивнула Барри, и та подлила ему в чашку.

– Собственно боев там было немного, – продолжил Майкл. – Мы разбили свой лагерь возле фермы недалеко от Атенрай. Думали, что дождемся, когда солдаты будут нас атаковать, и тогда будем стрелять по ним из хороших позиций, но ко времени, когда враг в действительности появился там, половина парней уже сбежали. Один из констеблей, которого мы убили, Велан, был неплохим человеком, католиком, но инспектор погнал его вперед всех и… – Он пожал плечами. – Кто-то пальнул из дробовика и попал в Велана. В общем, плохо получилось. Я-то хотел драться с бейлифами, которые выгоняли с земли моих соседей, и теми мерзавцами, которые таранами разваливали их дома.

– А что насчет Питера Кили? – не выдержала я.

– Я видел его во время стычки с военными, но потом все разбежались. «Пилеры» начали массовые аресты. В тюрьму бросали мужчин и женщин, которые собирались, чтобы просто поговорить по-ирландски. Людей, которые приходили в коттедж Пирса, – у нас там была небольшая вечеринка со студентами из Дублина, – всех их забрали. И, конечно, британцы знали, что профессор Кили призывал наших парней не вступать в английскую армию. Они арестовали бы его в любом случае, даже если бы не знали, что он был с нами в Атенрай. Я слыхал, что профессор прятался в горах возле Карны. И это было не так давно. Мои кузены выяснили, что неподалеку от гавани Киллибегс рыбачат французские лодки. У меня ушел месяц на то, чтобы добраться туда, но мне в итоге все-таки удалось попасть на одну из них, и вот я здесь. Так что профессор Кили мог сделать то же самое.

– Найти способ уехать оттуда, вы имеете в виду? – уточнила я.

– Мог, вполне мог. Мэллоуз направился в Нью-Йорк. Затем его арестовали как немецкого шпиона. Так что сейчас он в тюрьме, – сказал Майкл О’Малли.

Он доел последний кусок сыра.

– Господи, да если бы британцы просто проигнорировали нас, закончившееся восстание уже было бы забыто к этому времени. Тут все дело в казнях. Это поменяло все, – сказал он.

– Поменяло полностью, – подтвердила я.

Мод договорилась с владельцем кафе в городе, чтобы тот отвез Майкла на машине в Гавр. Она дала ему денег на проезд до Нью-Йорка и письмо к Джону Куинну.

«Питер жив, – думала я. – И в данный момент может быть уже на пути в Париж».

Широким шагом он направится через площадь Вогезов прямо к моей квартире. «Маленький Цветок, покажи свое могущество».

Однако, когда я сообщила эти новости отцу Кевину, он лишь вздохнул:

– Будем надеяться.

Настроен он был не оптимистично. Мы с ним сидели в гостиной Ирландского колледжа.

– Том Кеттл погиб в битве на Сомме, – сказал он. – Тело его не нашли. Покоится, видимо, где-то в земле Франции, которую он так любил. Он служил делу по-своему, Нора. Неужто из этого поколения не останется никого, чтобы строить новую Ирландию?