27 ноября, 1918

– Нора, Нора! – ревел хор голосов у меня под окном.

На улице еще было темно, и мне казалось, что все это сон. Я открыла створку окна и вгляделась в то, что происходило на мостовой площади Вогезов.

Под фонарем стояла группа солдат и махала мне руками. Парни выписались из госпиталя и, подозреваю, немного загуляли.

– Тише вы! – крикнула я им.

Но затем в самой гуще солдат я заметила Маргарет Кирк, которая со смехом тоже подала голос:

– Нора! Нора, можно мы зайдем? Мы уже в отчаянии! Ну пожалуйста!

Парни подхватили это и начали скандировать:

– По-жа-луй-ста! По-жа-луй-ста!

– Мне их просто некуда повести! – объяснила она.

Самый высокий из солдат завопил:

– На-верх, на-верх, на-верх!

К нему присоединились остальные, пока самый старший из них, невысокий мужчина в очках, не успокоил толпу.

– Все, прекратили, парни, – сказал он.

– Ну хорошо, хорошо, – согласилась я. – Только ведите себя тихо.

– Это было единственное место, куда я могла их повести: ничего другого просто в голову не пришло, – оправдывалась Маргарет, пока пятеро мужчин располагались в моей комнате.

– Это все ребята с моей родины, друзья Джонни, – пояснила она. – Они пришли ко мне в госпиталь час назад. Все кафе закрыты, и вообще, Нора… Все они с фронта. Только что приехали.

В последний раз Маргарет смеялась несколько месяцев назад, все горевала по Джонни Ноллу.

«Такой славный парнишка», – снова и снова повторяла она.

Очень приятно было вновь увидеть ее улыбающейся.

– Эти ребята – настоящие герои, Нора, – сказала она.

– Насчет этого не знаю, но мы действительно дали один из последних залпов в этой войне, – с гордостью сообщил невысокий мужчина в очках. – Батарея «Д» второго батальона 129-го полка полевой артиллерии – Ошеломляющие «Д», как нас прозвали.

– Лучшая батарея армии США, – похвастался второй солдат.

– И вообще любой армии, – подхватил третий.

– Они все росли вместе со мной и Джонни, – рассказала Маргарет. – Все из Канзас-Сити. Познакомьтесь, это Джимми Пендергаст, а их капитан…

Она сделала паузу.

– Гарри Трумэн, мисс, – представился человек в очках. – Жаль, что потревожили вас, но у нас было несколько тяжелых недель, и мы только что вырвались оттуда. Джонни рассказывал ребятам, что Пегги в Париже, вот мы и решили выпить пару стаканчиков за него. И у меня не хватило решимости удержать их от штурма госпиталя, несмотря на поздний час.

– Мы пробивали себе путь через горы, мисс, а это настоящий подвиг для ватаги парней из прерии, – заявил тот, которого звали Джимми Пендергастом.

Я вытащила три бутылки вина и передала их капитану Трумэну.

– Вот, начните с этого, а я пока оденусь, – сказала я ему.

Маргарет последовала за мной в спальню.

– Спасибо, Нора. Я не могла их отослать. Да они все равно бы не ушли. И еще они хотят выпить за моего брата. По крайней мере, теперь никто из парней уже не будет умирать. Все закончилось, Нора. Правда закончилось. Я сейчас впервые по-настоящему поверила в это.

Чуть позже, уже на рассвете, капитан Трумэн послал одного из бойцов купить багеты, и когда мою комнату наполнил аромат свежей выпечки, я подумала: «Да, да, война закончена. Жизнь начинается снова. Ох, Питер, где же ты?»

Я следила, как Маргарет перешучивалась с солдатами, а потом пыталась объяснить мне, что их всех друг с другом связывает.

– Мы все тут поднялись из Низов, как это у нас называется, – сказал мне один из парней.

– Ну, такое можно сказать о любом из нас, – ответила я. – Моя семья, например, жила в месте, которое называлось Хардскраббл.

– Да, но наш район действительно называется Низы, потому что примыкает к берегу реки Миссури и половину времени в году утопает в грязи. Но шикарное место для подрастающей детворы.

– Я знала Джима по Сент-Джо еще до Канзас-Сити, – сказала Маргарет. – Наши с ним семьи дружили еще с тех времен, когда моя мать работала прачкой в «Уорлд Хотел».

– Где тогда жил Джесси Джеймс, – добавил Джим.

Он засмеялся.

– Мать Пегги, Лиззи Бурк, была самой красивой девушкой во всем Сент-Джо, с точки зрения моего отца. И когда ее увел тот немецкий парень, это стало для него скорбным днем.

– Бедный папа, – вздохнула Маргарет. – Он не дожил и до тридцати.

– Нужно было выходить замуж за крепкого ирландца, – вставил Джим.

– У твоей матери был чудесный музыкальный голос, – добавил он. – Спой нам, Пегги.

– У меня нет ее таланта. У тебя ведь, Джим, тоже голос – будь здоров. Давай лучше ты, – отнекивалась Маргарет.

– Нет-нет, я слишком много курю. Настоящий музыкант у нас – капитан Гарри. Вот только ему требуется пианино, – сказал Джим.

Я обернулась к капитану:

– Пианино мы вам найдем.

– Не уверен, что Шопен или Гайдн будут к месту в такой компании, – откликнулся он.

– Вы учились играть классическую музыку в Низах? – удивилась я.

– Сам я из Индепенденс, это небольшой городок рядом с Канзас-Сити. Там начинается знаменитая Тропа Санта-Фе. А в эту ирландскую команду попал недавно. Думаю, мне просто повезло.

Его слова услышал один из солдат.

– Ну, поначалу вы так не думали, капитан. Меня зовут Билл О’Хара. Мы считались батальоном «плохих мальчиков», – пояснил он мне. – До этого командира у нас поменялось три капитана. Но этот парень круче, чем кажется на вид.

– Да уж, – подхватил высокий. – Мы смеялись над ним. Думали, как этот недомерок четырехглазый будет нам отдавать приказы?

Капитан Трумэн посмотрел на меня.

– Эти первые дни были интересными, – признался он.

– Нет, разносы Гарри нам, конечно, устраивал, но спокойно. И попусту не болтал языком, – сказал Джим Пендергаст. – Никаких зажигательных речей не было. Он просто сказал нам, что твердо намерен привезти нас домой в Канзас-Сити живыми, целыми и невредимыми. Но если мы будем вести себя как тупые идиоты, то тем самым подпишем себе смертный приговор. Он сделал так, что вся эта нудная армейская рутина с бесконечным драянием нашей пушки стала казаться нам крайне важной для общего выживания. Он не льстил и не заискивал. Но все, что он делал, шло на благо Батареи «Д».

– Так вам все-таки это удалось, капитан? – спросила я. – Благополучно довезти их домой, я имею в виду.

– Это сделали они сами, мэм. Мы прошли все это без потерь. Все они славные мужики, все до единого, – ответил он.

– А вот этот тип из масонов, – сказал Джим Пендергаст. – Который, наверное, католиков никогда до этого в жизни не видал.

– Или из евреев, – подключился к разговору еще один солдат. – Я Берни Джейкобсон, мисс. Как я оказался в этой шайке бешеных ирландцев, мне уже никогда не узнать, но мы сплотились, прикипели друг к другу и нанесли немалый урон врагу.

Джим Пендергаст кивнул:

– И мы никак не могли уехать домой, не попрощавшись с Пегги, с которой мы все вместе ходили в церковь святого Патрика в Сент-Джо.

Он повернулся к Маргарет. Мне до сих пор трудно было воспринимать мою изящную подругу как Пегги.

– Мой дядька Джим всегда питал большую слабость к твоей матери. Он называл ее Смелая.

Маргарет кивнула:

– Я вам рассказывала: это та самая семья, которая помогла нам. Три брата Пендергаст – Джим, Том и Майк, – сказала она мне. – В нашу первую зиму в Канзас-Сити один из работников бара Большого Джима каждую неделю привозил нам порцию угля и бушель картошки. Без этого мы голодали бы.

– Не вы одни такие, – вставил высокий парень. – У нас много народу, которому есть за что благодарить Большого Джима Пендергаста.

– И Тома тоже, – добавил второй солдат. – Он устроил меня на работу копом.

– Вы и отблагодарили его, – сказал капитан, – своими голосами на выборах.

– Какого черта, Гарри! Мы так и так голосовали бы за демократов!

– Надо полагать, – ответил тот. – Но…

Он вдруг умолк.

– Что, не одобряете этого, капитан Трумэн? – спросила я.

– Не в этом дело. Просто у нас, в Индепенденс, мы не любим боссов и блокируем голосование и раздачу рабочих мест по политическим соображениям.

Джим Пендергаст засмеялся.

– Если только не они сами определяют стратегию и раздают эту самую работу.

– Но вы ведь не… – я сделала паузу, – …не республиканец, правда, капитан Трумэн?

– Демократ до мозга костей, мисс Келли, а отец мой занимал правительственную должность. Он отвечал за ремонт дорог в округе Джексон, но при этом был квалифицированным специалистом и честным человеком.

– Тогда давайте за него и выпьем, – сказал Джим.

Он сделал большой глоток прямо из горлышка и передал бутылку О’Харе.

– Этим друзьям нельзя позволять заводить разговоры о политике, – заметила Маргарет. – Вечная история: кролики против козлов. Глядишь, они еще друг друга поколотят.

Джим утер рот рукой.

– Не переживай, Пегги, – сказал Джим. – Мы вместе прошли войну. Так что не станем ссориться из-за старых разногласий.

– Кролики? – непонимающе переспросила я. – Козлы?

– Видите ли, – начал Джим, – мы тут все демократы, но ребят, лояльных к Пендергастам, у нас называют козлами, а последователей Джима Шэннона – кроликами.

– Почему?

– Не знаю. Это как-то связано с тем, что мы в Низах, держим коз, а они разводят кроликов. Некоторые говорят, что это просто какие-то перекрученные ирландские слова. Но все это не важно. Сейчас мы в Париже, и мы ведем своих дам в лучший ресторан этого города, что бы это ни было.

– «Максим», – сказала я. – После обеда там у вас будет что написать домой.

– Собственно говоря, я вот о чем подумал, – начал капитан Трумэн. – Если у вас найдется ручка и бумага, я бы остался здесь и написал письмо домой. В последние несколько недель на это просто не было времени.

– Ради бога, капитан, расслабьтесь, – сказал О’Хара, а потом повернулся ко мне. – Никогда не видел, чтобы человек писал столько писем.

– Наш капитан влюблен, – пояснил Джим.

– Вы все правильно делаете, – поддержала я Трумэна.

– Я влюбился в Бесс с первого взгляда, когда встретил ее в воскресной школе: мне было шесть лет, ей – пять. Самое потрясающее маленькое создание с золотистыми локонами, какое я только видел в своей жизни. С тех пор я за ней и ухаживаю.

– Да, очень долго, – заметила я.

– Я поклялся, что не женюсь на Бесс, пока не смогу обеспечить ее так, как она того заслуживает, – заявил он.

– Ее семье принадлежит «Куин оф Пэнтри Флауэ», – прокомментировал Джим.

– Никогда о такой не слыхала, – ответила я.

– Очень известная компания в Индепенденс и Канзас-Сити, хотя ее папаша… – Он остановился. – Простите, капитан.

Джим встал.

– Валяйте, капитан, напишите ей письмо сегодня ночью. Вам будет что ей рассказать. Батарея, подъем! К маршу – стройся!

И все дружно пришли в движение.

– Чего это он командует? Вы ведь уже не на фронте, – сказала я капитану Трумэну.

– Только не с этой шайкой. Эти никогда не ленятся шевелить задницей. Молодость! – вздохнул он.

– А сколько же лет вам?

– Тридцать четыре.

– Соответственно, вашей возлюбленной?..

– Тридцать три.

– Не затягивайте, капитан. Она будет очень рада, что вы вернулись домой. И не станет забивать себе голову мыслями про ковры и занавески. Женитесь на ней. Заведите детей. Для женщины время идет намного быстрее, чем кажется вам.

Я вдруг осеклась. Что это я так разошлась? Да еще в разговоре с совершенно незнакомым человеком. Который старше всех в этой команде, хоть и младше меня.

– Насколько я понимаю из слов Джима, есть сложности с ее отцом, но… – продолжила я.

– Вы неправильно понимаете, – перебил меня Трумэн. – Отец Бесс умер, покончил с собой. Семейная трагедия, которая наложила свой отпечаток на Бесс.

– Тогда – тем более, – сказала я ему. – Она будет особенно рада, что вы остались живы.

Мы последовали за мужчинами вниз по лестнице. На улице было довольно холодно. Колокола на церкви святой Клотильды били к обедне. Полдень. Сейчас откроется «Максим».

Мы догнали Маргарет и Джима.

– С ума сойти: я иду по парижским улицам с девушкой с Саммит-авеню, – сказал он. – Моя мама всегда говорила, что у тебя было самое красивое венчание. Совсем молоденькая девушка, идущая по центральному проходу собора под руку с тем парнем, у которого такая смешная фамилия.

– Кирк кажется вам смешной фамилией, Джим? – удивилась я.

– Ох, нет… Это было еще до Кирка… – осекся он. – Черт дернул меня за язык. Не мог помолчать. В общем, это древняя история.

– Только, очевидно, не для Канзас-Сити, – покачала головой Маргарет.

– Куда теперь? – обернувшись, закричали нам солдаты, когда дошли до перекрестка.

– Налево! – откликнулась я. – La gauche.

Метрдотель Марсель был рад нашему появлению и с удовольствием повел нас к лучшему столику под аплодисменты парижан, которые выкрикивали:

– Merci, les Américains!

Был замечательный обед, много вина, а потом капитан Трумэн сел за пианино. Да, он играл Шопена, но затем ребята собрались вокруг него и хором запели «Там, далеко», на ходу вставляя новые слова:

Далее следовала «Передай мой привет Бродвею». Снова Джордж М. Кохан – я помнила его выступления в театре Маквикерса, куда мы ходили с мамой и всей нашей семьей.

Побыв с этими ребятами, я затосковала по Чикаго. Который я больше никогда не увижу.

* * *

– Давайте сходим в кафе на бульваре Сен-Мишель напротив Нотр-Дама, – предложила Маргарет.

– Хорошо, – согласилась я.

Прошла неделя после нашей встречи с солдатами из Канзас-Сити, и Париж готовился отпраздновать первое Рождество мирного времени. «Интересно, – думала я, – появится ли на ярмарке на Елисейских полях та эльзасская женщина со своим лотком?»

Официант принес нам бутылку шампанского в серебряном ведерке. Классика жанра. Он поставил перед каждой из нас по фужеру и налил в них искрящееся вино.

– Мы этого не заказывали, – сказала я ему.

– Это я заказала, – объяснила Маргарет. – В этом году хозяйкой Женского Рождества буду я, Нора. Правда, немного рановато, и только для вас и меня.

– Однако Мод мысленно с нами. По крайней мере, сейчас ее уже выпустили из той ужасной тюрьмы Холловэй, – вздохнула я.

В конце концов британцы все же нашли повод арестовать Мод.

– Она вернется в Париж? – спросила у меня Маргарет.

– Но не для того, чтобы жить тут постоянно, – ответила я. – Ирландию она не покинет.

Об этом Мод сообщила в короткой записке, адресованной отцу Кевину. Йейтс, Куинн, все ее друзья написали большую петицию британскому правительству с просьбой освободить ее по состоянию здоровья.

«Для них неприемлемо, чтобы я умерла в тюрьме, – писала она в записке. – Мне пришлось раздавать разные обещания, но…»

– Сейчас она в Лондоне. Она была вынуждена согласиться не возвращаться в Ирландию. Но я уверена, что Мод вновь ускользнет туда, как только поправится, – продолжила я.

– Да, ее ничто не остановит, – согласилась Маргарет.

– Скала, – сказала я, – хотя и хрупкая.

Я уже сомневалась: может быть, слишком долгая вереница жертв действительно превращает сердца в камень.

– Очень поэтично, – заметила Маргарет.

– Йейтс, – развела руками я.

– Как жаль, что я не в состоянии найти высоких слов, чтобы высказать все то, что хочу сказать, – вздохнула Маргарет.

– О да, – кивнула я.

– Я еду домой, Нора, – заявила вдруг она. – Побыв с этими ребятами, я внезапно осознала, что я простая ирландская девушка из Канзас-Сити. И хочу жить в родных местах – местах, к которым я привязана. Мы с мамой должны вместе оплакать нашего Джонни. А что скажут или подумают соседи, больше не имеет для меня значения.

– Ну, – осторожно начала я, – мне кажется, что каждый человек привязан не к одному какому-то месту…

Я умолкла. Она уже приняла свое решение.

– Я буду скучать, мне будет вас не хватать, – просто закончила я.

– У меня никогда не было такой хорошей подруги, – призналась она. – А на то первое Рождество у Мод вы сделали мне большой подарок, направив меня к отцу Кевину и на путь прощения.

Время близилось к вечеру, и в кафе собралась небольшая группка музыкантов, чтобы, как всегда, играть здесь благопристойную французскую танцевальную музыку. И действительно: несколько пар встали из-за своих столиков и начали степенно вальсировать.

– Спасибо вам за теплые слова, – сказала я Маргарет, – и за все то, что нам вместе пришлось пережить в госпитале.

Она подняла свой фужер, я – свой, и мы осторожно чокнулись.

В открывшуюся дверь ворвался поток морозного воздуха, и на пороге появились четверо американских солдат, все негры. Они смеялись и оживленно болтали друг с другом. Метрдотель устремился им навстречу.

– Добро пожаловать, месье, – приветствовал их он.

– Мне бы очень хотелось, чтобы кое-кто из оставшихся в Канзас-Сити конфедератов смог понять, насколько французы благодарны нашим чернокожим бойцам, – сказала Маргарет.

Вся компания уселась рядом с нами.

– Привет, – обратилась к ним я. – Откуда вы, ребята?

– Чикаго, – ответил высокий парень с сержантскими нашивками.

– Ух ты! – вырвалось у меня. – Я тоже. А откуда именно?

– С юга, из Саутсайда, – ответил он.

– И я. Из Бриджпорта, – удивилась я.

Он улыбнулся.

– Тогда мы с вами соседи. Я с Двадцать второй улицы, Уобаш, приход святого Джеймса. – Он повернулся к своим товарищам. – Так у нас в Чикаго называется наш район.

– Вы католик? – поинтересовалась Маргарет.

– Меня зовут Лоренцо Дюфо, в Чикаго приехал из Батон-Руж. Мы католики уже много поколений. А это лейтенант Доусон, тоже из Чикаго, но он баптист.

Лейтенант кивнул нам.

– А я Нора Келли, – представилась я.

– Билл Доусон, – отозвался лейтенант. – А это рядовой Бен Гаррисон и сержант Джим Грэхем – они оба из Южной Каролины.

Официант принял у них заказ. Лейтенант на хорошем французском заказал себе boeuf bourguignonne. Лоренцо Дюфо выразительно поднял вверх три пальца.

– А нам – по стейку с frites, – очень четко произнес он. – Только хорошо прожарить. – Он повернулся ко мне. – Они тут уже усвоили наши уроки.

К ним подошел метрдотель и начал что-то тараторить лейтенанту Доусону на французском.

– Lentement, – сказал лейтенант Доусон. – Je ne comprend français vite. – Затем он обратился ко мне. – Стоит им сказать пару слов на их языке, и они уже считают тебя великим специалистом. А вы говорите по-французски?

– Живу тут шесть лет. Действительно, давайте я попробую. Monsieur, – сказала я метрдотелю, – voulez vous mon assistance?

– Ну, это я тоже понимаю, – заметил Доусон.

Метрдотель обрушил на меня поток слов, перемежающийся всякими жестами и пожиманием плечами, пока я не остановила его:

– D’accord. – Я повернулась к солдатам. – Он хочет узнать, нет ли среди вас музыканта, который умеет играть «горячий джаз».

– Жаль, что это не про меня, – сказал Дюфо. – Если бы я умел играть на трубе, мне бы до конца жизни не пришлось покупать выпивку в Париже. У меня есть один приятель-музыкант из Нового Орлеана по имени Банерис. Он давно живет здесь и считает, что попал в рай, причем для этого даже не пришлось умирать. Скажите менеджеру, что музыкантов среди нас нет, зато есть приличный певец. – Он повернулся к парню, который до этого не проронил ни слова. – Давай, Бен, поднимайся.

Последовали долгие уговоры, но в конце концов рядовой Бен Гаррисон, самый молодой из всех, поднялся и направился к сцене, где что-то сказал главному музыканту.

– Хорошо, ребята, это наш американский хит, – заявил он с эстрады и начал петь без аккомпанемента: – «Ну и как вы теперь удержите их на ферме, после того как они повидали Париж?»

Из всего этого толпа поняла только «Париж», но оркестр подхватил ритм, и Бен начал вставлять в такт мелодии произвольные слоги.

– Это называется «скат», – объяснил мне Лоренцо Дюфо, пока толпа аплодировала.

Я наклонилась к лейтенанту Доусону.

– А в этой песне задается хороший вопрос, – заметила я.

Он кивнул.

– Теперь они уже не будут простыми деревенскими парнями с фермы, – ответил он. – После такого трудно удержать кого-то в приниженном состоянии.

Он указал на рядового Гаррисона, который пожимал руки посетителям, возвращаясь к нашему столику.

– Относитесь к человеку по-человечески, и он это уже вряд ли забудет.

– Вы заслужили это право, лейтенант, – вставил Джим Грэхем.

– Лейтенант, – повторила за ним Маргарет.

– И не просто лейтенант, – добавил Грэхем, – а хороший лейтенант. Намного лучше, чем… В общем, мы бы не отказались, чтобы среди командного состава было больше наших.

– Я недавно встречалась с командой ирландских солдат, которые жаловались на то же самое. Только с четвертой попытки к ним в подразделение попал офицер, который не относился к ним как к просто строптивым «Микам», – рассказала я.

– Наши люди нормально ладили с офицерами-французами на фронте, но служить под командованьем белых американцев… Господи, эти относились к нам ужасно предвзято, – сказал сержант Дюфо.

– Во время Гражданской войны мой отец служил в Ирландском легионе, – вспомнила я. – У них все офицеры тоже были ирландцами, но другим ирландским отрядам, которыми командовали янки, доставалось крепко.

– Мой отец тоже воевал в гражданскую войну, – отозвался Дюфо. – Думал, ему медаль дадут за это. Но так и не дали.

– А французы наградили нас, темнокожих американских солдат, «солдат-бизонов», как нас еще называют, крестом «За боевые заслуги», – похвастался Бен Гаррисон.

– Здорово. Поздравляю, – ответила я.

– Армия дала мне все, что я хотел, – рассуждал лейтенант Доусон. – Демобилизацию и билет домой.

Остальные мужчины согласно кивнули.

– А нет искушения остаться в Париже? – полюбопытствовала я.

– Это очень красивый город, – сказал Дюфо. – И народ приветливый, настоящие хорошие люди. Еда тоже классная. Но Чикаго – мой дом, и я скучаю по нему. Мои родные считают дни до моего возвращения.

– Мои тоже, – кивнул Грэхем. – Хотя я, возможно, и не останусь жить в Южной Каролине. Никогда не любил большие города, но после Парижа попробую, наверное, переехать в Нью-Йорк.

– Гарлем, США, – вставил слово Гаррисон. – В нашей части было много ребят оттуда. Можно было у них порасспросить.

– Это не для меня, – покачал головой лейтенант Доусон. – Нью-Йорк слишком большой. И не сравнится с Саутсайдом в Чикаго. – Он показал нам на французских музыкантов. – Вот там у нас можно услышать и настоящий «горячий джаз», и блюз.

– Вам нравится блюз? – удивился Дюфо. – Образованному человеку вроде вас? Вы ведь в колледже учились.

– Я родился не в колледже. А мой дед играл на гитаре блюз.

– А петь он мог? Все эти штучки – хрипеть, завывать, скакать, как это делают у нас в дешевых закусочных? – не унимался Дюфо.

– Думаю, что мог, но потом он женился на моей бабушке, дочке проповедника, и переехал в Чикаго, после чего мы стали уважаемыми людьми, регулярно посещающими церковь, – сказал лейтенант Доусон.

– Кружевные занавески на окнах, – вставила я.

– О да, – усмехнулся он. – И занавески, и пианино в гостиной. А меня отдали в колледж Фиска, потом – на юридический факультет.

– Тут вы обошли нас, Келли, – призналась я. – До колледжа мы еще не дошли. Хотя мой кузен Эд стал инженером, просто посещая по вечерам библиотеку.

О господи, ну зачем я это сказала? Да еще и представилась своим настоящим именем. Мне было все сложнее делать вид, что я умерла. Это как-то неправильно. Но Эда он все равно не знал. Однако тут Доусон неожиданно оживился:

– Эд? Эд Келли? Из Брайтон-парка? Он еще на канале работал, такой высокий рыжеволосый парень?

– Да, это он, – упавшим голосом подтвердила я.

– Боксер?

– Верно.

– Мой личный враг, – вдруг подытожил он.

– Что, простите?

Он засмеялся.

– В политическом аспекте. Я республиканец, мисс Келли, а ваш брат – лучшее оружие, какое только может быть у демократической партии. Я сам видел, как они с его ребятами из Брайтон-парка маршем прошли к избирательным участкам, и любой республиканец знает историю о том, как он после выборов обхватил руками урну для бюллетеней и не отпускал ее, пока полиция не препроводила его вместе с ней в пункт подсчета голосов.

– Он должен был защитить эту урну, чтобы вы, республиканцы, ничего там не подтасовали! – вырвалось у меня. – Как вы вообще могли допустить, чтобы партию Линкольна захватили такие жулики, как этот ваш Большой Билл Томпсон?

– Но это и есть партия Линкольна, – подал голос Грэхем. – А на юге именно вы, демократы, пытаетесь не допустить нас к голосованию. И законы Джима Кроу – это их рук дело.

В разговор вступила Маргарет:

– Я сама из Канзас-Сити. У нас о правах рабочего класса заботятся как раз демократы.

– Послушайте, неужели мы испортим такой очаровательный вечер спорами о политике? – остановил нас лейтенант Доусон. – Посмотрите, как уже косятся на нас французы. Они думают, что у нас тут настоящая ссора.

И правда. Четыре ближайших к нам столика погрузились в тишину. Люди смотрели на нас и вслушивались в интонацию перепалки, хотя и не понимали слов. И бог весть что себе придумывали. Да, когда не знаешь языка, это может быть настоящей проблемой.

Я мило улыбнулась людям за соседним столиком.

– Pas problème, – сказала я. – Nous sommes amis.

Они продолжали безучастно смотреть на меня.

– Comprendez vous? – на всякий случай решила убедиться я.

Ответила мне одна молодая женщина в дамской шляпке «колокол»:

– Oui, je comprends, mais vous parlez un français bizarre.

Солдаты-негры ее поняли, и следующие полчаса мы все хохотали, пока лейтенант Доусон и остальные на все лады твердили это bizarre, стараясь изо всех сил воспроизвести французское произношение, а Грэхем добавил к этому еще модуляцию голосом настоящего южанина. Напоследок лейтенант Доусон со своей дикцией профессионального юриста повторил всю фразу, а слово bizarre выговорил по слогам.

– Américains, – сказал мужчина, сидящий с той молодой женщиной, и пожал плечами, как будто это все объясняло.

Семь лет я жила среди людей, которые на самом деле не понимали ни меня, ни мою страну. Даже Питер иногда смотрел на меня, будто я с другой планеты. Последние годы войны и вместе пережитые страхи сплотили всех парижан в единое целое. Но сейчас я осознавала, что я все-таки американка, уроженка Чикаго – и я в бегах. Я любила Париж, но мой дом был не здесь. Неужто я теряю себя? «Je parle un français bizarre». Ох, Питер, а не могли бы мы с тобой поехать ко мне домой вместе? Ты был бы счастлив, став американским ирландцем. Но затем я вспомнила, что меня нет – я умерла.

Лейтенант Доусон заказал еще бутылку шампанского, и я позволила вину вернуть себя в наше «здесь и сейчас».

– Я был по-настоящему опечален, когда узнал про жену Эда, – сказал мне лейтенант.

– Что?

– Мэри. Она умерла во время эпидемии гриппа.

– О нет, – ахнула я. – Когда это произошло?

– Прошлой весной, – ответил он. – Так ужасно потерять еще и ребенка.

– Сын Эда тоже умер?

– Нет, просто… В общем, я слышал, что жена его была на восьмом месяце беременности.

«Бедный Эд, – подумала я, – бедный, бедный Эд!» И ни слова соболезнования от меня, еще одной нашей рыжеволосой. Бедняжка Мэри. Она была так добра ко мне в то утро, когда я покидала Чикаго. Она-то умерла по-настоящему, тогда как я лишь прикидывалась мертвой.

Какая жестокая мистификация. Мне захотелось написать Эду, утешить его. Рассказать ему про Питера. Про мою жизнь тут. Про войну. Но я, конечно, не могла. Совершенно неподходящий момент для моих писем, когда он все еще скорбит о своей Мэри. Но как бы мы с Маргарет обрадовались, если бы сейчас к нам сюда вошел Джон Нолл. Или Джонни Фини. Да что там – даже Пол О’Тул. «Ошибочка вышла, – сказали бы они нам. – Мы живы». Как бы мы это отпраздновали! Разве не то же самое почувствовали бы и мои близкие, если бы я вернулась к ним, восстав из мертвых? Не знаю.

Возможно, Эду мне писать действительно не стоило, но я могла бы послать письмо Мейм и Майку, могла бы все им объяснить. А уж они потом пусть расскажут Эду.

Я так и сделала, исписывая страницу за страницей. Я рассказала им, что замужем за человеком, которого люблю и который любит меня. Он сражается за свободу Ирландии. Но если – нет, не «если», а «когда» – когда дела в Ирландии немного наладятся, мы с ним обязательно приедем погостить в Чикаго. Я до сих пор помню их адрес в Арго, и остается надеяться, что они по-прежнему живут там.

Я ждала ответа. Месяц ждала. Почта, как и прежде, работала очень медленно. Прошло два месяца, три, четыре… Ответа не было. Им все равно. Я для них умерла. Что я могла с этим поделать?

На свой сороковой день рождения, 18 апреля 1919 года, когда в Париже уже явственно чувствовалось наступление весны, я сделала себе короткую стрижку. Точнее, это сделал месье Леон. Брадобрей. Потому что, как мне было сказано, ни один уважающий себя дамский парикмахер не стал бы так увечить этот предмет женской гордости – ее прическу. Леон – русский, и он напоминал мне Стефана, хотя он-то как раз бежал от русской революции, вместо того чтобы рваться ей навстречу. Пока он рассуждал про убийство царя и царской семьи, я прислушивалась к тому, как его ножницы чикали у меня на затылке. Он закончил, и я посмотрелась в зеркало.

– Не слишком шокирующе? – спросила я у Леона.

Я выглядела какой-то голой, а цвет моих темно-рыжих волос стал более глубоким. Глаза в обрамлении челки на лбу казались больше.

– Вовсе нет. Скоро этот стиль будет писком la mode, – заверил меня Леон, подметая с пола мои рыжие волосы и выбрасывая все это в мусорную корзину. – Сберегать это уже не имеет смысла, потому что рынку париков капут. Больше никакой маскировки. Лицо, фигура – все открыто. Образ новой женщины.

Но хорошо ли это было для меня в мои сорок? Мое отражение в зеркале улыбалось и словно говорило: в Париже ты выглядишь намного свежее, чем выглядела бы в Чикаго.

И это было правдой. Там я была бы незамужней дамой, постепенно двигающейся к старости. Здесь же я смотрелась существенно моложе, чем Натали Барни и Гертруда Стайн. А ведь они обе по-прежнему были на виду в Париже. Эдит Уортон в свои пятьдесят восемь написала, по-моему, свой лучший роман. Она дала Сильвии Бич и мне почитать «Эпоху невинности» еще в рукописи.

– А образ Эллен, графини, кажется вам правдоподобным? – поинтересовалась у меня Эдит.

– Абсолютно, – уверенно ответила я, а сама подумала, что Нью-Йорк с 70-х годов прошлого века, наверное, изменился не настолько разительно, как Бриджпорт, где женщине с прошлым жить трудно. Не поэтому ли Майк и Мейм не ответили на мое письмо?

А еще, думала я, без всех этих волос мне легче держать голову высоко поднятой. Питеру этот стиль наверняка понравится. Но от него по-прежнему не было вестей.

Бедная Ирландия.

Англичане были решительно настроены добить мятежников.

Британская армия маршем прошла от полей Фландрии до графства Типперэри. Не так уж и далеко, если разобраться, думала я, когда начали поступать сведения о зверствах, чинимых англичанами. Ирландцы называли их «черно-коричневыми» из-за их импровизированной униформы – армейских штанов цвета хаки и темно-синих полицейских кителей.

«Это криминалитет, многих набрали в английских тюрьмах, – писала Мод в одном из писем отцу Кевину. – Поджигая дом, они радуются. Эти убийцы нападают на женщин и детей, тогда как большинство наших мужчин арестованы или находятся в бегах. Ирландия превратилась в поле боя».

И мой бедный Питер опять находился в гуще всего этого. Да и жив ли он вообще?

При виде моей новой прически мадам Симон лишь кивнула.

– C’est la vie, – вздохнула она.

Мы больше не копировали картины старых мастеров или работы других дизайнеров. Мы воровали идеи из кинематографа. Я, например, ходила смотреть фильм «Флэппер» с Олив Томас в главной роли пятнадцать раз.

Новая коллекция мадам Симон называлась Costumes du Cinéma – «Костюмы Кино».

Моя «Сенека» тоже не простаивала без дела. Мирная конференция привела в Париж море американцев. Мы с Флойдом Гиббонсом фотографировали как невменяемые. Флойд взял интервью у Вудро Вильсона и, чтобы сделать мне приятное, задал президенту вопрос про Ирландию. Ирландский народ уже проголосовал за независимость от Британии. Поддержат ли их Соединенные Штаты? В конечном счете, разве прошедшая война велась не за то, чтобы защитить права малых наций?

– Мы не станем вмешиваться во внутренние дела нашего ближайшего союзника – Великобритании, – ответил Вильсон.

Вот так-то.

Июль, 1919

Я сидела в гостиной Ирландского колледжа и слушала доклад членов американской комиссии по независимости Ирландии об усилиях, предпринятых ею, чтобы эта самая независимость была официально признана в Версальском договоре. Там собралось человек пять священников, шестеро или семеро студентов, отец Кевин и я. Речь держал председатель комиссии, бывший губернатор Иллинойса Эдвард Данн. Я пряталась за спину сидящего передо мной священника, потому что Данн присутствовал на свадьбе Майка и Мейм. И Нору Келли он узнал бы.

– Вудро Вильсон показал себя идеалистом, – сказал Данн. – Но я боюсь, что он стал жертвой своей глубокой предубежденности. Он ольстерец, и притом южанин, чей отец служил капелланом в армии конфедератов. В любом, кто не является белым, англосаксом и протестантом, он видит человека второго сорта. Он ввел полную сегрегацию для федеральных должностей и расхваливал Ку-Клукс-Клан. Он с презрением относится к американским демократам ирландского происхождения, видя в них лишь коррумпированных ставленников боссов больших городов. На выборах он обещал поддержать независимость Ирландии. И нарушил свое слово. Что же касается самого договора, мне понятно, почему Франция хочет ослабить Германию, но я опасаюсь, что наложенная репарация вызовет такое негодование у немецкого народа, что добрые отношения с другими европейскими странами будут сильно затруднены, если не невозможны в принципе. Относительно Британии можно сказать, что она получила еще больше колоний и будет продолжать свою политику под лозунгом «разделяй и властвуй». Она будет делать с этими странами то, что веками делала с Ирландией. Пока они тоже не восстанут.

«О боже, – подумала я. – До чего мрачная картина». Но тут тон Данна стал очень эмоциональным.

– Ирландия не должна впадать в отчаяние, – заявил он аудитории. – Мы, американцы ирландской крови, обещаем отдать свои жизни и свои сбережения ради страны, которая владеет нашими сердцами.

По окончании всего этого отец Кевин познакомил меня с Данном. Он и близко не узнал меня. Полагаю, нынешняя дама с шапкой темно-рыжих волос и в короткой юбке совершенно не походила на ту Нору Келли, которую он знал когда-то.

Отец Кевин расспрашивал Данна о его обращении к мятежному парламенту Ирландии, Дойлу. На последних парламентских выборах население Ирландии избрало своих представителей, которые выступали за независимость. Эти представители не заседали в Вестминстере, а организовали собственный парламент в Дублине. Выборы этого парламента были демократическими, хотя Британия не признала его полномочий. Но Данн утверждал, что объявление Ирландией войны Британии было вполне легитимным, поскольку Дойла избрал народ.

– Католическая церковь признает борьбу Ирландии как справедливую войну, – сказал он.

«Единственная справедливая война – это та, которая только что закончилась», – подумала я. Тем не менее было как-то несправедливо, что весь мир празднует ее окончание, а Ирландия продолжает воевать.

Отец Кевин спросил у Данна, был ли тот в Голуэе. Я была уверена, что так он надеялся получить какую-то информацию про Питера. Однако Данн в Голуэй не ездил. Так что о Питере по-прежнему ничего не было известно.

Я поймала себя на том, что из всех окружающих самые доверительные отношения у меня с Леоном, мужским парикмахером. Мы с ним часто виделись, потому что мою прическу необходимо было периодически поправлять и подрезать.

– Ни единого письмеца от моего… – Ну же, Нора, произнеси это наконец. – …Моего мужа уже сто лет.

Но Леон возмутился. Я что, не понимаю, что такое находиться в осаде? Ирландия. Россия. Армии и постоянные бои. Мой муж, его мать, все там борются за выживание. Мы должны быть стойкими и не терять веру. Ждать и надеяться.

С Леоном мы общались на смеси плохого французского с еще более ужасным английским. Я разговаривала на таком жаргоне, что посетитель парикмахерской, дожидающийся, когда Леон освободится, поинтересовался, откуда я.

– Америка, – ответила я. – Чикаго.

– Тогда говорите нормально, – посоветовал он.

Молодой человек, пришедший к Леону побриться, выглядел очень опрятно и даже щеголевато. Я поймала себя на том, что специально задержалась, чтобы посмотреть, как Леон намыливает его щеки белой пеной, правит на ремне опасную бритву и начинает орудовать ею. Le coupe-chou, тесак для рубки капусты, вспомнила я давний комментарий одного французского официанта и засмеялась. Эти двое болтали между собой по-русски, а потом Леон накрыл лицо парня, которого он называл Серж, горячим полотенцем от подбородка до лба. После этого он взял с полки бутылочку, развернул Сержа и плеснул ему в лицо одеколоном, который пах лавандой. У него были темные глаза и очень аккуратно подрезанные усы наряду с пухлыми щеками. Молодой человек заметил, что я слежу за ним.

– Полагаю, вы ждете, потому что надеетесь, что я дам вам билет. Мне очень жаль, мадемуазель, но я не могу позволить себе столь широких жестов.

Билет? О чем это он?

– Нора – фотограф, Серж. Ее снимки печатают газеты в Соединенных Штатах, – пояснил Леон.

– Выходит, вы хороший фотограф? – уточнил Серж.

– Хороший, – подтвердила я.

Все-таки кое-чему я у Флойда Гиббонса научилась, хотя на моем месте он ответил бы иначе: «Хороший?! Да я величайший из них!»

– Чикаго, – размышлял Серж. – Мы будем выступать в Чикаго. Ну ладно, мадемуазель. Вы можете сфотографировать нашу труппу.

Труппу?

– Ну и, разумеется, – подхватил Леон, – ты пригласишь Нору на премьеру. Новый балет тут в новинку.

Балет, ну конечно! А Серж – это, должно быть Сергей Дягилев из Русского балета. Знаменитость. Но я никогда не смогла бы позволить себе купить билет на его премьеру.

Дягилев вынул из кармана небольшую записную книжку в кожаном переплете и золотую ручку. Он написал записку и вручил ее мне.

– Вот, мадемуазель. Покажете это у служебного входа в театр. Вы сможете посетить репетицию. Установите свое оборудование и…

– Но, сэр, – прервала я его, – моя камера совсем маленькая. И будет намного лучше, если я приду на основной спектакль. Буду стоять за кулисами и снимать танцоров под разными углами.

Я вспомнила Эдди Штайхена, оценившего расслабленные позы моих клиенток на фото, а также Флойда Гиббонса, которому нравились мои «морпехи в неформальной обстановке». Возможно, я смогу подобным образом сфотографировать и танцовщиков балета.

И вот в канун Рождества я стояла за кулисами, когда занавес поднялся. Давали «Лавку чудес». На сцене, словно во сне, разворачивалась история про магазин волшебных игрушек, полный танцующих кукол. Декорации выполнил друг Гертруды, Пикассо. Блестели костюмы, музыка захватывала. На моих глазах две куклы из канкана, мужчина в вечернем костюме и женщина из «Мулен Руж» в цветистой юбке исполнили друг для друга танец любви. В программке было указано, что это Леонид Мясин и Лидия Лопокова. Во время всех этих скольжений, прыжков и поддержек они двигались потрясающе легко. Непринужденно, без напряжения. Я щелкала затвором беспрерывно, надеясь уловить мгновения этого действа. Они оба вплывали за кулисы в каких-то десяти футах от меня. И тут Лидия согнулась пополам и начала судорожно хватать ртом воздух. Я увидела проступившие пятна пота на ее костюме. Мясин тоже обливался потом. К ним подскочили мужчина и женщина из обслуживающего персонала, которые промокнули им лица полотенцами и предложили стаканы с водой. Они не заметили меня, и я фотографировала. Тем временем балет на сцене продолжался. Мужчина-служитель снял с Лидии балетную туфельку и начал массировать ей ногу. Я слышала, как она стонет. Туфельку снова надели, и танцоры вернулись на сцену.

– Тяжкий труд, – заметила я, обращаясь к служителю.

Он обернулся, и мне начало казаться, что этот балет вконец одурманил меня.

– Стефан, – тихо выдохнула я.

Как он мог тут очутиться? И все же это был он.

– Тихо, – предупредил меня он и жестом позвал спуститься за ним по лестнице.

Мы очутились где-то ниже уровня сцены.

– Я больше не Стефан, – заявил он. – Вы должны звать меня Николай. Ник.

– Что случилось? Почему вы здесь?

– Все потом, – оборвал меня он.

Я вернулась за кулисы как раз на гранд-финал. Куклы и кукольник танцевали вместе. Очень живописно.

– Политика, – объяснил мне Стефан.

Мы сидели у меня в комнате. Уже наступило рождественское утро. Вместо того чтобы идти ко всенощной мессе, я осталась в театре, где сцена превратилась в место для пиршества. Столы ломились от еды и водки, вся компания много ела, много пила и смеялась.

– Русские вечеринки не похожи ни на что другое, – сказал мне Леон.

Он увидел меня, гостью Дягилева, и нисколько не удивился, что я знакома с «Ником».

– Это Париж, – только и заметил он.

Я видела, как Дягилев направил на Мясина свою трость и коснулся ею каждого его плеча.

– Этот балет создал Леонид, – рассказал мне Ник. – Но я, как и он, думаю, что кукольник тут все-таки Дягилев.

– Серж, наверное, хочет, чтобы его танцоры были машинами, – вставил Леон.

Гулянье закончилось на рассвете.

И только теперь в моей комнате мы со Стефаном могли наконец-то нормально поговорить.

– Я выбрал неправильную революционную группировку, – сказал Стефан. – В итоге товарищи начали убивать друг друга. И мне пришлось убраться оттуда.

– Я почему-то не могла себе представить, что вы работаете с танцорами, – сказала я.

– Вообще-то, я представился массажистом. И уже неплохо поднаторел в этом, – ответил он.

– Но балет – это так… аристократично, что ли, – продолжила я.

– Дягилев использует сюжеты народных сказок. Он выяснил, как можно делать деньги на фольклоре нашего народа, – сказал Стефан.

– Где-то я уже такое слышала, – заметила я. – А вы ходили в отель Жанны д’Арк?

– Лучше туда не соваться. Там знают Стефана, а не Николая.

– Но вам, конечно, все равно нужно посетить мадам Симон.

– Нет, – покачал головой он. – Мне сейчас лучше придерживаться новой жизни. У меня есть враги. И нам с вами тоже больше встречаться нельзя.

– Но… – начала я.

А потом остановилась. Что вообще происходит с этими революционерами? Слава богу, наши ирландские повстанцы объединены.

Дягилеву совершенно не понравились фотографии, которые я принесла ему через три дня после Рождества.

– У вас мои танцоры выглядят как загнанные лошади, только что закончившие пахать поле плугом. Отвратительно.

Он порвал мои снимки.

Думаю, ему не хотелось, чтобы кто-то увидел реальность, скрывавшуюся за красивой иллюзией. С другой стороны, весь Париж сам преобразился в громадную декорацию, заполненную актерами. Некоторые, вроде Стефана, по политическим соображениям превратились в кого-то другого, но другие, например возвратившиеся с войны американские ветераны, переделывали себя здесь. Потому что, один раз увидев Париж, они не могли вернуться к себе на ферму, на завод, за рабочий стол клерка. А насчет себя я уже не была уверена. Кто я – актриса или просто зрительница из зала? Я скучала по Маргарет и Мод. Тосковала по Питеру.

16 мая, 1920

Жанна наконец-то официально стала святой. Сегодня ее канонизировали в Риме. «Мои поздравления», – сказала я, двигаясь сквозь толпу на площади Пирамид, чтобы положить свой букет лилий на гору цветов перед статуей Девы, которая так вдохновляла меня в первые дни в Париже. «Прошу тебя, благослови Мод, Констанцию и меня, – молилась я, – а также всех женщин, которые сами встали на свою защиту. И пошли какой-нибудь особый знак сестре Мэри Агнес. Она, должно быть, на седьмом небе от счастья. Наконец заставила папу образумиться. Давно пора. Аминь».

Вернулся Флойд Гиббонс, на этот раз со своей женой. Он написал бестселлер, книгу про битву при Белло Вуд, и у него теперь была новая работа – репортер на радио.

Очень современный парень, этот Флойд. Я пыталась подбить его на то, чтобы отправиться в Ирландию и подготовить программу о войне за независимость.

– Скучно и опасно, – ответил он. – Плохая комбинация.

Вместо этого Флойд, его жена и я пошли в «Ритц». В город вместе с мужем Джимми Пикфордом приехала Олив Томас. «Флэппер» собственной персоной.

– Интервью со звездой кинематографа всегда попадает на первую страницу, – заявил Флойд. – Мы вытащим их в город. А вы сфотографируете. Развлечемся немного.

– Нет, спасибо, – ответила я.

– Париж – это праздник, – обратилась ко мне его жена. – Не стоит быть единственным человеком, который отказывается хорошо проводить здесь время.

– Вы Келли из Чикаго, – сказала мне Олив Томас, когда мы с ней познакомились, – а я Даффи из Питсбурга.

Она была очень красива. Белоснежная ирландская кожа. Голубые глаза.

– Поехали гулять с нами, – предложила она после интервью. – Покажем французам, как веселиться по-настоящему.

Я попыталась. Честно, я старалась. Пила шампанское, танцевала с Флойдом чарльстон. Но на самом деле все это время хотела оказаться сидящей у огня рядом с Питером в нашем маленьком домике на западе Ирландии.

Мы попрощались с Олив в три часа утра. А через два дня она неожиданно умерла. Статья Флойда вышла на первых полосах газет всех крупных городов. «Случайная передозировка», – писал он. Миниатюрная Олив Даффи ушла от нас в возрасте двадцати шести лет.

Бедная девочка. «Не такой уж Париж и праздник», – подумала я.