Она не нашла места у стены, потому что там было много других, также два малыша, один, который не мог спать. Я вышел кое за чем, потом вернулся, поместив все это в один контейнер, чай и тоже одну сигарету. Место нашлось в середине пола, она сидела там, укрывшись до поясницы. Она была измотана, я был измотан, больше. Так что, теперь уже в темноте, переступаю через тела, не расплескать бы жидкость, отдаю ей контейнер, сажусь теснее к ней, затем ложусь, откидываюсь, дальше, дальше, моя голова на ее пояснице, мы курим сигарету, потом она положила ладонь мне на лоб, прикрыла мне глаза, как ребенку, как я прикрыл бы ребенку, нащупала одеяло, потянула его, накинула на мое тело, и снова ее ладонь у меня на лбу, становится для меня как будто тяжелой, пока я не слышу музыку из дней детства, из религиозных времен, да, в голове у меня хоральная музыка, эти негромкие барабаны, также хлопки ладоней, другие звуки, другие звуки тоже там, и я стал просыпаться, и голос этого человека, чужой голос, он пришел к нашему месту, сидит здесь рядом с моим товарищем и шепчет ей. Был ли он из безопасностей, это возможно, где молчание было ответом, кого там не было, и комната в темноте, и хныканье одного малыша, потом стон, это его легкие, маленького, плохи дела. Мои веки были закрыты, пусть думают, я сплю. Я не открыл их, только прислушивался прислушивался, но ничего не мог разобрать, я не знал его голоса, кто он такой. И теперь заговорила товарищ, да, было ли в ее голосе возбуждение, да, я слышал это, но что, я же лежал рядом с ней и был на другой стороне от этого пришедшего, который говорил так тихо на ее стороне, другой, чем моя. Что говорила она, ни того, что этот другой ей говорил, я не знаю, звуки и никакого смысла, бубнение. Тревога в ее голосе была. Определенно.

Я приоткрыл глаза, только немного, чтобы не мог быть увиденным. Кто еще может здесь быть. Здесь только он, тот один. Но места там было мало, кто бы еще мог войти. А вот снаружи этой зоны я ничего сказать не мог, может и другие, да, возможно ожидают этого одного за пределами.

Он говорил, как будто стараясь ей что-то внушить, как если меня и не было, обращаясь только к ней, так что я для него не существовал. Если он был совсем посторонним мне, то моему товарищу он был не таким. Это я понял, он был знакомым. Только что-то такое в ней, легкость тона при разговоре, непринужденность поведения, я не могу сказать, возможно, движение, как она вытянула ноги, в ней также была уверенность. Да, она этого мужчину знала. Вероятно, интимно, это возможно. Так я беспокоился в эти начальные моменты и не мог отбросить мысль. И все-таки также в моем товарище присутствовала осторожность, зная его, она ему не доверяла, что тут такое, личное безличное, что это было, которое я чувствовал. Между ними наступило молчание, и тут у меня в горле, раздражение, во рту сухо в горле сухо, ну да, мы же раньше выкурили сигарету. Я мог бы пошарить в контейнере, вдруг там остался чай. Хотя, возможно, мо. й товарищ отдала его этому постороннему. Он снова заговорил, зашептал, чтобы не потревожить людей вокруг, также и для подслушивающих, некоторые никогда не спят, присматриваются прислушиваются.

Кто он. Я мог предположить. Возможно, в ранние времена политический, так они могли называться. Я называл безопасностями, тогда, как теперь. Но если эти двое были вместе в борьбе, почему бы ей не сказать, после она может сказать это мне. Мы бы поговорили.

Мы это делали друг с другом. Не обо всем. Я не говорил ей, она красавица, не говорил, как я люблю смотреть на нее, только смотреть на нее. Мы сошлись с ней еще недавно. Интимность. Что под этим подразумевают. Половой акт, конечно, но также интимность означает мгновения вместе, надежность, надежность, может быть, отдыхать и, как тогда, заснуть рядом с ней, под охраной.

Знала ли она этого постороннего. Знала, тут никаких сомнений. Я лежал неподвижно, прислушиваясь. В его голосе присутствовал юмор, ирония, да, и также я слышал здесь кого-то циничного, его тихий тихий голос, ох, не верь ты этому человеку.

Кого это могло волновать. Меня не волновало. О да, притворяется, будто анализирует, международные положения, практические перспективы. Теперь я кое-что различал и понимал это, понимал, что он это все не всерьез. Анализ ситуации, политической, всякие маневры и движения, вмешательство маловероятных источников, заграничных источников. Нет, доверять ему было нельзя, даже когда он говорил. Разумеется, мой товарищ это знала. Стала бы она слушать его всерьез, нет, я не мог в это поверить. Я пошевелился, как просыпаясь, открывая глаза, моргая, зевая, другие подробности, глядя на нее, потом на пришедшего, озадаченно. И товарищ посмотрела на меня, показала на него рукой. Я еще раз зевнул, а она прошептала мне, Он пересказывает лекцию. Послушай его, это лекция.

Но ты ведь знаешь другое, сказал я.

Я знаю другое, да.

Однако ей не понравилось, что я сказал ей, как сделал. Я посмотрел на пришедшего, опять на нее. И в моем взгляде содержался вопрос, но нет, она не представила этого человека, ни он сам, он этого не сделал.

Что мне тогда оставалось делать, что, уйти из этого места, где мы были. Чего от меня ждали. Нет. Я не знал. Я улыбнулся, но нерешительно, и только, думаю, вглядывался, я не знаю. Там было темно, и другие вокруг, тоже и дети, как я говорил, малыши, и не все были спящими, и если кто-то закуривал, свет также касался нас, и все в этот период сознавали насчет других, и не говорили бы громко, заботились бы о других, как же иначе, если существует продление, мы же должны избирать такие пути для других людей, которые в те дни выживали, сумеем мы выжить, сумею ли выжить я и мои ближние, и как же здесь дети, должны мы за ним присматривать, легкие малыша, что, что должен сделать кто-нибудь, мать или отец, которые были вроде меня, молодыми людьми. Да, я был молодым, если так, становившимся старше.

Пришедший почесал ухо. Я понял, он ожидает от нее, что она сможет увидеть это почесывание, как знак, обозначающий совместный опыт, как бы из прошлого периода, когда они были вместе, знали друг друга, их интимность, общую для них. Я это знал. Это было определенно. Но если он и хотел от нее вспомнить эти совместные мгновения, она не вспомнила, нет, никакой реакции на него.

Тогда он примолк, ожидая чего-то еще, возможно, от меня, реакции в другой форме, возможно, что он и я, могу ли я вмещаться в это, может между нами соперничество. Он мог бы побороться со мной. Да. Боролся ли он за нее, в нем определенно была агрессивность, и оттенок голоса тоже, да, он был опасным человеком. Только и я также, тоже, если он думал запугать меня, это еще посмотрим, давайте, посмотрим, что произойдет. Правда, если он из безопасностей. Товарищ ни одного знака не подала, ни одного мне. Ее нога лежала под одеялом, соприкасаясь с моей, она ее не отодвинула, и также от ноги был нажим, и я положил ладонь ей на бедро, и мгновенно ее нога в новой позиции, и я убрал ладонь, с нее. А он опять заговорил тихим тихим голосом, беседуя, вот просто так, он здесь для разговора, пробудил нас от сна, чтобы он мог просто поговорить, рассказать свою всякую чушь, международные дела и отношения, да, мы ведь этого не знаем, не можем этого понимать, не можем постигнуть этого, я же бедный крестьянин из низких низких слоев населения, из низших классов народа. У кого власть, да, не у меня, не у нас. Я слушал его

слушал его

Что происходило. Я не боролся, не сражался. Конфликт, какой конфликт. Для него-то определено, если это была борьба между нами двумя, им и мной, как ее надо вести, борьбу. Я мог и не знать, и все же, в его манере была уверенность, уверенность. Я бы сказал, опасный, опасный человек.

Товарищ нас не познакомила. Почему. Это было бы вежливо. Что еще могла бы она сделать. Она продолжала, допускала интимность между ними, ей им. Это во-первых.

Если вежливость, ко мне. Как тоже и к постороннему, да, мы же не знали, один другого, ни в каких обстоятельствах, никаких других, я ничего не знал, но что он хотел ее, да, конечно, что тут скажешь, да ничего, он хотел ее, а ее тело было от моего, она отодвинулась, свою ногу от моей ноги, да, это глупо, все это глупости, как и жизнь, жизнь разве серьезна, когда это она серьезна, я что-то пока не обнаружил, когда это так, возможно, и никогда.

Это я знаю. Может я так и не говорил. Контейнер с чаем был рядом с ним, и я потянулся туда. Она смотрела на меня. Я держал чай у губ. Но она все смотрела, нахмурясь. Я притворился, что не замечаю, попил, потом сложил на груди руки. Теперь я был не такой измотанный, не такой усталый, и выбрался из-под одеяла, приподнял ноги, чтобы присесть на корточки, да, я мог бы вскочить, набрался сил, да. Я сказал ей, Да, сейчас хорошо бы сигарету. И тоже вина, бренди, если бы у нас что-нибудь было.

Чш

Чш

Люди спят. Да, люди спят, ты говоришь это мне, не ему, стоит мне открыть рот, ты говоришь это только мне.

Теперь она взглянула на меня, и я увидел искры в ее глазах, это было в ее глазах, искрение. Сверкание, в темноте, но я его видел, там отражался откуда-то шедший свет, быть может, из ее души. Так же, как в детстве. У нее была в коробке одна фотография, держала там, и она показала ее мне, свою фотографию, в десять лет. Она определенно была красавицей, я мог ее разглядеть, яркие глаза, конечности, смеющаяся, шаловливая. Подумал ли я тогда о моей семье, подумал ли о тех прежних днях, когда моя жена еще не исчезла, конечно так, и тоже об этой женщиной, которая была теперь мне товарищем, стала такой, так я считал.

Но этот пришедший, что он говорил, я этого не уважал и думал, наверняка и она тоже, как она может этому верить, это же ложность, ложность, разве она может в это поверить. Но то, что он говорил ей, слушавшей, слышал и я, и понимал тоже, это был анализ нашей ситуации с верхнего уровня командования, как будто у него доступ, имелся доступ. Хотя я не сомневался, что доступ у него такой есть или был. Да, она слушала. Я не говорю верила, только слушала, но с большим вниманием. Это я знаю. Международные перспективы, международные корпорации, кооперации, кооперации мирного времени военного времени. Озабоченности этих сил, также и обязательства, благотворительность таким, как мы, обязанности, да, для таких, как мы, для всех таких, как мы, так он говорил, что значит такие, как мы, разве что держатели акций, говорил он, это безопасность, говорил он, ты ведь знаешь безопасность, что есть безопасность.

Это он мне говорил. Я ему не ответил. Что есть конфликт. Я не стал ему отвечать, аргументировать, не ответил. Знал ли он, что у меня оружие, у него-то должно было. И опять сказал мне. Что есть безопасность. Я посмотрел на нее, и она сказала пришедшему. Мы живы, мы трое.

Я сказал, Да, мы живы.

Ты слишком громко.

Я слишком громко.

Тут дети.

Что

Ты слишком рассержен, сказала она.

Эти его высказывания, и я слишком рассержен, эта риторика, вся эта чушь, для чьих ушей, для чьих ушей, для наших, для моих не для моих, для твоих, возможно, но не для моих, это ложность. Да, он меня рассердил. Да.

Тут я увидел, он глядит на меня, прямо, без страха, я так не думал, ни физического, ни как интеллектуал, всякие мысли, аргументы, предположения и убеждения, какие у нас имелись, все это было безразлично, было безразлично ему, да и сам я, как мужчина, я был безразличен, только что я глуп.

Ничто для него, ну и ладно. Что он мог дать мне, ничего. Но он был здесь и думал, что все для него. Кем он был, чем для этой женщины, которая была мне товарищем, что он такое, а теперь он глядит на меня и говорит тихо, спокойно. Обращался, как раньше, к моему товарищу, а глядел также на меня, так чтобы не исключить, не исключая меня.

Мы не можем проводить изменения, сказал он, это также и наше преимущество. Нашим людям не следует расходовать энергию, без необходимости, как в обсуждении этих вопросов. Если решения принимаются где-то и наша энергия имеет большое значение, как это и есть, ваша энергия наша энергия моя энергия, для всех нас, мы признаем это, как взрослые существа, зрелые существа, мы не можем оспаривать, поскольку в отсутствие оснований это становится нелепой стратегией, рефлексией дураков, годящейся для недорослей.

Послушай его, прошептала товарищ.

Да я его слушаю, но это его поведение, я узнаю его, и что без уважения, да, без уважения, определенно покровительственное. Недоросли. Что это значит, может он чего знает или совсем ничего, что это?

Пришедший взглянул на моего товарища, улыбка была на его лице. Она сказала, Это коллега, также и друг, мы с ним бывали в сложных ситуациях, решали вопросы огромной важности, высшие и другие, мы все присутствовали, заграничные люди, начальства.

Так я должен повиноваться этому человеку, послушание перед ним? Нет. Что это за обязанность? Он старше меня, о, я должен быть покорным!

Сарказм, сказала она.

Сарказм, да.

Глупо, сказала она, и отвернулась от меня, и от пришедшего тоже, глядя на других там людей. Она всегда могла объяснить, в чем дело, каким она его считает, никогда не становясь такой, как этот, не тратя попусту слов, этот, в чьем поведении отсутствует всякая уважительность.

И все-таки, то, что уже случалось, случилось и теперь, и ее раздражение возбудилось против меня. Я не мог в это поверить, не против этого другого, только против меня. Как я мог в это поверить. И все же, такова была правда. Она не скрывала своего восприятия ситуации, не от меня, я это видел, я знал. А все этот пришедший, его влияние, сказавшееся на ее поведении. Конечно, меня это привело в замешательство, конечно. Теперь мой гнев направляли другие факторы, эмоции. Я думал, не выпить ли чаю, но он стошнил бы меня, мой желудок.

Теперь этот один заговорил через нее, так что она замолчала, глядя в пол. Он говорил ко мне, глядя на меня. Я не знал. Я ничего не сказал. Я с ним не разговаривал. Энергия впустую. Что он такое говорил, почему мы должны были допускать это, разговаривать в такой манере. Я сказал, Зачем ты здесь? Что происходит?

Пришедший начал было говорить, но был остановлен моим товарищем, которая прошептала мне. Ты должен послушать его, это важно.

Что важно, что он говорит, конечно это важно, раз ты так сказала, я готов это признать.

Ты ожесточен, сказал пришедший.

Я ожесточен.

Эти вопросы критичны для нас.

Для нас критичны вопросы, о которых нельзя говорить открыто, вопросы, что мы просим, чтобы никто нас не информировал о том, что существует в нашей среде, мы не просим, чтобы нам навязывали такую информацию, не от коллег. Ни лекций, мы не просим лекций, сказал я, не от таких, как ты.

Он взглянул на моего товарища и сказал ей, Это презрение в нем. Я его не заслуживаю.

Тогда как ты на него отреагируешь? сказал я. Если ты вообще отреагируешь, то как?

Я на него отреагирую, я своего достигну.

Каким образом?

Мы своего достигнем. Отреагируем на это. Таким образом и достигнем, реагируя.

Я подумал, с какой легкостью мог бы ему врезать. Мой товарищ не улыбалась, и возбуждение в ней, я это видел. Теперь она посмотрела на меня. Я привел ее в замешательство. Пришедший прошептал ей. Ты возвращаешься?

Да, если это возможно, рано или поздно.

У твоего товарища собственные планы, возможно, стратегии. Он опять улыбнулся ей, а не мне, вытаскивая из плаща пачку сигарет, спички, передавая их мне. Я их не принял. Он посмотрел на нее. Тогда я принял, и он взял спичку, чиркнул для меня. Я к нему не наклонился, и он потянулся рукой с горящей спичкой, чтобы я мог получить огонь, не слишком много для этого двигаясь. Я не глядел в его глаза, такой резкий свет. Я покурил сигарету, больше шести затяжек, и не смотрел на них, пока не вернул ему. Он покурил три затяжки и отдал ей.

Да, ты раздражителен, сказала она мне. Это говорилось не чтобы тебя позлить. Эта философия, которую он для тебя очертил, позволяет ему продвинуться дальше в его аргументах.

У нас куча времени, сказал я.

Время у нас есть, сказала она.

Да. Я зашептал пришедшему, Что ты теперь мне расскажешь, о заграничных правоведах, да, очень нравственные люди, расскажи нам о них, членах человеческого рода, расскажи мне о безопасностях, как они тоже люди, мы должны уважать человечность, а то ведь они и ответить могут, сначала ответы на вопросы, а потом убийства, и ничего не меняется, только говорят уже не те, а другие.

Пришедший передал мне сигарету.

Это не сарказм, сказал я, только ты мне расскажи. Он сделал жест, как бы не желая вражды. Теперь мы молчали. Я курил сигарету. Осталось совсем немного, я ее пригасил. Я теперь думал про все, что мог бы сказать, и сказал ей, Ты не желаешь, чтобы я здесь находился.

Я видел, как она измотана, колени подтянуты, руки сложены на них, подбородок покоится. Я мог видеть ее глаза. Мы бывали в опасных обстоятельствах, ситуациях. Кто же в них не бывал. Я тоже был измотан, тело ноет, еда.

Она сказала, Что это значит. Ты говоришь ерунду, я не хочу слушать ерунду.

Что-то не так?

Да ничего. Я от тебя устала. Ты раздражаешься, твоя ожесточенность, мы не можем разговаривать, ты не позволяешь, я вижу твое лицо, он говорит дельные вещи, а тебе обязательно отвергать, тебе обязательно отвергать, ты не можешь слушать.

Я не могу слушать.

Нет.

Нет, сказал я, не могу. Ты от меня устала, а тут он, и ты это говоришь. Нет, не для меня, этого ты бы не стала. Это нельзя оправдать.

Ничего нельзя оправдать.

Да, я не прав, извини меня за это. Я быстро вскочил на ноги, не глядя на нее, ни на него, на него никогда. Я слышал вблизи движение и дальше шевелились другие, некоторые прислушивались, что им еще оставалось, я их не виню, и я снова сказал ей, Нет, это нельзя оправдать. И оставил ее, пошел от нее, такая горечь во мне, и за что, за что.

И тут произошло совсем уж неожиданное, в дверях из нашего здания стоял безопасность, и я налетел на него, он потерял равновесие и упал. Мой порыв был ударить его, я был разозлен, зашибить его, и поскольку я взял над ним верх, я легко мог ему врезать, но не стал, иначе бы сразу был мертв. Он пролежал мгновение, потом извернулся и тут же откатился от меня, как будто ожидая от меня ударов. Теперь он увидел это, понял, чем это было, несчастным случаем, и вскочил на ноги и пошел на меня, а я тоже, отступая. Он схватил мою руку, дернул вверх, под плечом, разворачивая мое тело, и ударил меня сбоку и вниз, и я оказался на земле, он на мне, развел мне плечи, и злой, так сильно злой, я думал увидеть, как его нож взрезает мне горло. Ты дурак. Если бы у меня были силы, но никаких, я не мог его сбросить. Теперь уже еще безопасности, сзади и по сторонам. Ты дурак, сказал он, я взглянул мне в глаза, как я тоже. Наши глаза, мои его. Про него я не знаю, глядел вниз, но также я на него, и он это увидел, и я увидел его лицо, выразительное. Он был старше, тяжелее меня, теперь я его разглядел. Он покачал головой. Ну ты и дурак.

Как и ты, сказал я, только про себя, зачем его оскорблять, я сам во всем виноват, ударился об него, так что он получил глупый вид, выглядел так, может там были другие коллеги. Тогда мои мысли обратились к моему детству. Я думал, что умираю, наверняка они меня сейчас убьют, а она не узнает. Вместо он шлепнул меня по лицу, с огромной силой, чувство, что кожа у глаза разорвалась, и как будто глаз ударился об нос и выпал. Один из безопасностей рассмеялся. А один другой сказал, Отшлепай его, какой гадкий мальчишка.

Взамен, если бы они убили меня, думал я тогда, если пришла бы смерть, то был бы покой, и может никто бы не узнал, ничего.

Я остался на земле. Глаза мои были открыты. Безопасности ушли. Ушли также и голоса. Ничего. Но и ночь, она тоже ушла. Потерял ли я сознание, возможно я так и сделал. Как долго я там пролежал, видел ли ее, возможно. Свет был хороший, лунный свет, солнечный, радом с рассветом. Я думал, что видел ее в дверях, там очертания. Я мог различить человека, кто-то смотрел оттуда. А потом, как во сне, что она сделала, множество образов моего товарища и пришедшего, теперь эти двое вместе, и тут голос, я услышал его, сильный, и голос говорит, Эти люди ждут от меня, чего они ждут от меня. И его взгляд на меня, да, презрительный. Я этого не заслужил. Я бы не стал его убивать.

Уже был рассвет, я шел вдоль периметра, там были безопасности, один окликнул меня. Я притворился, что не услышал, чтобы он мог меня игнорировать. Никто же больше не слышал, и не было необходимости, чтобы произошла конфронтация. Но он заступил сбоку мне путь и поднял руку, и я остановился, и его глаза вглядывались в мои, мгновение так простоял, пока не подумал не задавать дальше вопросов. За что тут было умирать. Я могу умереть за что-то, не как другие, если другие так, моя смерть должна быть за что-нибудь, ни за что. Я шел во внешнюю зону, здесь были другие. Если есть желание умереть, так тут не о чем и говорить.

Луна не была частью этого, луна была выше другой части этого, чьего-то мира, в котором были дети и запахи стариков, людей близких к смерти, и теперь из другой секции тоже запахи. Позже я бы вернулся в мою, безопасности в дверях, преграждают проход, вот видят меня, поднимают оружие, я не угроза. Конечно, ее бы там уже не было, ничего там, в том месте, тоже и одежда, которую я имел, она также исчезла. Безопасность стоял на моем пути.

Как долго это было здесь, в этом месте. Некоторые детализируют дни и недели.