Я рано встал, не спалось, пора уходить. Товарищ спала. Я увидел ее шкатулку и заглянул туда. Я сам подарил ей эту шкатулку, нашел в одном месте, теперь не помню, деревянная такая, изукрашенная. Товарищ держала в ней вещи, безделушки и еще записную книжку. Это она так говорила – записная книжка, но это была не записная книжка, а детский дневник. Я открыл этот дневник, почитать, она говорила, там ее мысли. Читаю, и вижу, что мои мысли в нем тоже записаны. Она говорила как-то, что станет записывать мои мысли, ну вот, так и сделала. Я этого не хотел. Сразу ей и сказал. Она улыбнулась, как будто я притворяюсь, а я не притворялся. Мне это дало странное чувство. Ответила, Ты суеверный, вот уж не думала. Улыбнулась и тронула мне лицо, но во мне что-то такое, и она отдернула руку. В чем дело?

Пишешь, так и пиши, что тут скажешь, помешать тебе я не могу.

Это чтобы сохранить для меня наши мысли.

На это у тебя есть ум, память.

Память я могу потерять. Что-то не так?

Да ничего, я не хочу, чтобы ты записывала наши мысли в книжку.

Ты суеверный.

Нет, просто не хочу, чтобы ты это делала, там же насчет будущего.

Суеверный.

Больше я ей ничего говорить не стал. Я звучал глупо, да, суеверно. А теперь заглянул и увидел в ее дневнике слова, которые помнил, «Раз существуют дети, а они существуют, что мы можем поделать, так уж и есть. В Бога я не верю. Ничего больше нет. Одно продление». Это слова из моих мыслей, ее слова.

Я слышал ее дыхание, она лежала на спине, рот слегка приоткрыт, и я, ну правда, увидел, какой она будет, если старая, старухой, но мы ведь тогда умрем, я-то конечно умру. И она, я так думаю. Сколько нам еще. Я перевернул несколько страниц. И еще. Эти слова были пьяными мыслями, пьяными были. Да, так, когда я это сказал, я был пьян. Наверное. Где мы тогда с ней были? Не могу вспомнить, но только не в этом городе. «Будем ли мы жить и после этих времен. Навсегда». Глупости говорил. А она их записывала.

Вот она записала это, как будто оно меня выражает, так глупо, глупо, детская самонадеянность. «Бога нет, одно продление, мы будем жить вечно. Может ли будущее настать для нас». Да. Я сказал ей так, да, но ответ на ее вопрос – нет, будущее не настанет. Для нее меня. Может мы сможем остаться вместе, как мужчина с женщиной, и после этих времен. Свет погас.

Нет. Я сказал, нет.

Дальше читать не смог. Смотрел, как она спит. Веки подрагивали, она видела сны. Я был усталый, но вернуться, прилечь рядом с ней не мог. Я же не мог спать, правда, если бы мог, то вернулся. Времени не было, нет времени, что такое время, у нас его нет, времени для продления, такие слова это только слова, и мои мысли о моих мыслях, что это были за мысли. Их много больше, я и сказать ей не мог мою первую мысль, когда просыпаюсь.

Но и за гробом тоже жизнь. Это я знаю. Это была всего только комната, мы гостили в одной семьи, а теперь пора уезжать. Я приготовился к отъезду, положил шкатулку в одну из сумок, разбудил ее, на коленях, положив ладонь ей на лоб, сжав ее голову. Она проснулась сразу, взглянула в этот миг на меня, я один, да, она улыбнулась. Я поцеловал ее в губы. Они в это время мягкие, утро, со сна, и губы опять завлекли меня к ней под одеяло, ее тепло всегда такое мягкое, я целовал ее и там отвердело. Она сказала, что у нее будет сыпь от моих усов. А бритвы не было.

Я налил воду, чтобы она помылась, семья оставила нам немного хлеба. Предыдущей ночью тут было совещание. Еще немного и уходим, сказал я ей, стукну им в дверь, мы попрощаемся.

Нет.

Нет?

Они так не хотят.

Здесь дети, они играли с нами.

Надо было идти. Она взяла меня за руку, глядя на сумки, в ее было также наше оборудование. Я оторвал от пола сумку побольше, очень тяжелую, пристроил себе на плечо, распределяя вес, потом увидел бутылку вина, мы принесли ее с собой прошлой ночью. Пятна остались, сказал я, показав на тюфяк. Товарищ кивнула, подождала, может я еще что скажу, но ничего, и она потянулась к дверной ручке.