Когда они стали такими юными? Эти девочки, которые еще вчера были так далеки от нас, что казались нам другой страной. Скажите мне, когда они стали детьми?

Детьми, которых нам так хочется баловать и которым так хочется потакать. Детьми, которым мы готовы отдать все что угодно, все, чего они хотят. Абсолютно все. За исключением самих себя. Ибо мы — это вовсе не то, чего хотят дети. Потому что детям это не понятно.

Но, в отличие от детей, они заставляют нас трепетать. В отличие от детей, они способны уничтожить нас взглядом. Одним лишь взглядом. Или одной своей кожей, такой упругой на каждом сантиметре их тел. Своими плоскими животами, ничем не поддерживаемой грудью и худенькими коленками. Своими «многообещающими, как распускающийся бутон» губами, ибо ничто не похоже на распускающийся бутон так, как девичьи губы, даже сами бутоны.

И когда они перестали действительно игнорировать нас? Когда они начали подлизываться к нам? Когда мы пленили их? Нашими деньгами, компаниями, ощутимой стабильностью. И когда мы стали мужчинами, до такой степени ревнивыми?

Возможно, ты даже встретишь ее снова. Возможно, на обледенелом поле у стен средневековой каменной церкви. Возможно, пересекая маленькую пустынную площадь, где не будет никого, кроме тебя, ее и уличного торговца кокосовой стружкой. Возможно, в переполненном метро, где зловоние сладостей, чипсов и металла вынуждает вас обоих дышать ртами, дышать часто и тяжело, как животные. Но не так, как вы это делали когда-то.

И это она узнает тебя, не ты ее. Она произнесет твое имя неуверенно, со знаком вопроса. А ты еще какое-то мгновение не сможешь сказать в ответ ни слова, хотя и так уже смотришь на нее в полном безмолвии несколько минут, и лишь затем подумаешь: «Нет, этого не может быть!» Более того, ты произнесешь ее имя с удовольствием. Но не так, как ты это делал когда-то.

— Боже мой, — скажет она, — ты почти не изменился!

— Ты тоже выглядишь потрясающе, — ответишь ты. Но это не то, о чем ты подумаешь. Ты подумаешь о том, что сам никогда бы ее не узнал.

Она не то чтобы выглядит плохо, она выглядит — как? — на свои тридцать. Для своего возраста, в сущности, она смотрится великолепно. И если рядом будут другие мужчины, ты заметишь их пристальные взгляды, скользящие по ней. Если вы будете на пляже, ты удивишься — если, конечно, та информация была верной, — как по-прежнему уверенно она носит бикини после рождения троих детей.

И все же ты никогда бы ее не узнал.

— Это костюм от Шанель? — Ты услышишь, как произносишь эти слова, но не сможешь остановиться. — Я думал, ты ненавидишь Шанель. Ты всегда говорила, что это… как там? — И здесь ты внезапно смутишься на мгновение, затем, улыбаясь, открыто пародируя, ты все-таки произнесешь это слово именно так, как тебе всегда хотелось бы, как она сама говорила его когда-то, так свободно, так серьезно, так давно, — …буржуазно?

— Не знаю, — пожав плечами, скажет она. — Сейчас мне это нравится.

И она смутится оттого, что ты упомянул это словечко в той манере, в какой она употребляла его сама. Когда она верила, что оно что-то значит. Смутится. Даже сама признает, что она уже не та. Но решит, что причина изменений в том, что она чего-то добилась, а не в том, что что-то потеряла.

Ты был в Пусане.

Когда ты летел, порт был скрыт за облаками. Города было совсем не видно, лишь верхушки гор. Мужчина справа от тебя, кореец, произнес:

— Ха! Это смог! Смог! Не так уж приятно, а? Смог! Ха-ха! Ха-ха! Смог!

И он продолжал смеяться сам с собой, уткнувшись в свою газету. Ты по-прежнему работал на тот инвестиционный банк и отправлялся в командировку, чтобы выяснить, почему строительство контейнерного судна отстает от графика. Тебе было сказано, что, возможно, придется наказать кого-то в назидание другим, а кого — ты определишь сам.

А когда ты приземлился, моросил дождь, было серо. Весь город был серым. Построенный из бетона и металла, построенный, чтобы просто быть построенным. В этом дожде, практически переходящем в туман, ты не мог разглядеть улицу. Сквозь изморось мелькали причудливые, словно пробитые компостером красные и зеленые дырки — неон рекламы, светофоры, лампочки мусорных урн. И все. По дороге из аэропорта в отель и следующим утром из отеля в офис ты совсем потерялся. Ты пытался проследить свой маршрут по карте, которую дала тебе твоя подружка, но это было бесполезно. Ты не понимал, где находишься.

В офисе ты провел целый день, внимательно изучая цифры, тоннаж импортированных материалов, ежедневную стоимость проволочки, укомплектованность судна. На следующий день ты посетил само судно. Туман не рассеялся, и когда ты стоял рядом с командной вышкой, то не видел края незаконченной еще палубы. Где-то на середине она растворялась в скелете балок, который, в свою очередь, растворялся во мгле. Как будто туман был кислотой, как будто это туман остановил строительство.

А когда ты все-таки уволил одного человека, он начал кричать по-корейски. Перед каждым встречным он что-то выкрикивал в твой адрес. Непонятные слова на корейском. Лицо этого низкорослого человека покраснело, живот нависал над ремнем, он показывал куда-то пальцем, расправив плечи.

И ты взбесился, потому что он не понимал. С этим ничего не поделаешь. Или он думал, что ты тут в игрушки играешь, когда изображал оскорбленную добродетель? Ты поднял трубку телефона, чтобы вызвать службу безопасности, его выдворили, но он продолжал бушевать и за стенами кабинета. Как только ты открыл рот, собираясь сказать присутствующим, что не стоит беспокоиться, кореец распахнул дверь, прокричал что-то напоследок и ушел. Ты помнишь, каким же толстым он выглядел, втискивая свое туловище в этот дверной проем, как выворачивались наружу дужки его очков, поднимаясь к ушам, помнишь мелькнувшую у тебя мысль, не острая ли корейская еда сделала его таким нервным. Ты не понял ни слова из того, что он кричал.

Однако когда ты покинул здание, когда ты сел в черный автомобиль, каким-то образом доставивший тебя из офиса в отель на Хюндаи-бич, ты заметил, что тебя трясет.

А так как перед обедом ты обычно брился, то пришлось посмотреть на себя в зеркало, и ты снова разозлился на того человека, разозлился за то, что он заставил тебя это почувствовать, почувствовать себя пристыженным, хотя тебе нечего было стыдиться.

— Какого черта он там себе думает? — Ты размахивал влажной бритвой перед собственным лицом, наполовину покрытым пеной. — Думает, может получать выгоду, не неся ответственности? Пошел он!

Сотрудники местного офиса пригласили тебя в вегетарианский ресторан.

— Вообще-то, я не вегетарианец, — ответил ты, но еда, как ни странно, была вполне удачной. Все жареное, и ты съел много сои.

А когда ты вернулся в отель, ковер перед твоим номером был мокрым.

Это невозможно было проверить, но ковер был мокрым потому, что там был он. Невозможно проверить, что ему было слишком стыдно возвращаться домой к жене и что поэтому он несколько часов скитался под дождем, прежде чем окончательно усесться под дверью твоего номера в надежде разжалобить тебя. Невозможно проверить, что он только что сдался, только что решил, что его поведение нелепо, только что спустился вниз по лестнице, как раз когда ты поднимался на лифте. На мгновение ты замешкался с магнитной карточкой-ключом. Как только ты закрыл за собой дверь, запах мокрого ковра поглотил все.

Ты в Пусане.

Пьяный, сидишь на краю кровати. Ты хочешь лечь, но, как только пытаешься это сделать, тебя начинает тошнить. Каким-то образом твои глаза находят часы. Здесь всего десять часов вечера, значит, там твоя подружка как раз придет сейчас на работу. Она дизайнер-график. Ты поднимаешь телефонную трубку; ты звонишь ей по корпоративной телефонной карте.

— Привет, милый! — Она явно рада слышать твой голос. — Как оно там? Как идут дела?

Ты открываешь рот, но не знаешь, что сказать. Ты думаешь, что, может быть, тебе нужно услышать оправдание в свой адрес, поэтому рассказываешь ей о том, что сегодня случилось, опуская лишь эпизод с мокрым ковром, эпизод, о котором ты ничего не знаешь. Но когда ты получаешь от нее это самое оправдание, когда она произносит, что ты сделал так, как должен был сделать, ты понимаешь, что это совсем не то. Тебе не надо, чтобы она говорила, что ты сделал все правильно, тебя не волнует, будет ли она считать твой поступок правильным или нет, потому что ты уже сделал это и ты лишь хотел услышать от нее: «Я знаю, как это бывает».

Но она, конечно, не может этого сказать. И никогда не сможет. И даже если когда-нибудь сможет, то тогда уже ты не сможешь оставаться с ней. Тогда вы оба устанете. Тогда она будет лучшим другом, но наихудшей любовницей.

Ты не вникаешь в ее болтовню. Ты думаешь. Но как только ты открываешь рот, чтобы спросить: «Слушай, может, мне надо было поступить по-другому? Так, чтобы самому не переживать?» — ты расшифровываешь звуки, которые она издает.

Она рассказывает тебе, как наконец использовала абонемент в косметический кабинет, подаренный тобой на ее день рождения, — единственное, что ты мог позволить себе купить, ибо вся прошлогодняя премия ушла на погашение долга за обучение. Она рассказывает, как провела там целый день, и как они холили и лелеяли ее, и как они восстанавливали ее силы, и насколько хорошо она себя чувствовала после всего этого — как обновленная женщина.

Пауза. Она спрашивает:

— Ты хотел что-то сказать?

— Нет, — отвечаешь ты, пытаясь казаться удивленным.

— О, — говорит она, — а звучит, будто ты хотел что-то сказать.

Тебе кажется странным, как такое может быть, ведь ты уверен, что не произнес вообще ни звука.

— В любом случае, милый, послушай, — продолжает она, — мне надо бежать, у меня встреча, но, когда ты вернешься, мамочка сделает своему малышу такое, от чего ему станет безумно хорошо, — она обещает, договорились?

— Договорились, — хихикая, соглашаешься ты.

Но, повесив трубку, ты вовсе не чувствуешь себя лучше. Точно так же, как тебе не требовалось, чтобы она говорила, что ты сделал все правильно, тебе не требовалось и ее обещаний. Мамочки — для маленьких больных мальчиков. Ты не болен, ты не маленький мальчик, тебе не нужно сочувствие. Самая чуткая и заботливая любовница ничего не смогла бы сделать для тебя прямо сейчас; прямо сейчас даже твоя собственная мать ничего не смогла бы сделать, чтобы тебе стало лучше. Она точно так же, как и твоя подружка, не знает, не может знать, как это бывает.

Головокружение уменьшилось, но совсем не прошло; ты включаешь телевизор. На одном из каналов транслируют только эротические шоу, двадцать четыре часа в сутки ничего кроме эротических шоу. Да уж, действительно, совершенно особая страна. Ты переодеваешься в махровый халат, щелкаешь по другим каналам. На одном из них идет какой-то конкурс красоты. Ты смотришь его несколько минут и понимаешь, что это действительно соревнование в красоте. Ты пытаешься мастурбировать, но это не то, это неинтересно, этого недостаточно.

Ты выключаешь свет. Ложишься в постель. Но не можешь уснуть. Корейские девочки с конкурса красоты засели в памяти, ты никак не можешь выкинуть этих кореянок из своей головы.

Затем ты вспоминаешь про визитку. Сообщив тебе о командировке в Пусан, где, возможно, придется наказать кого-то в назидание другим, твой босс оглянулся вокруг, убедился, что поблизости нет ни одной женщины-сотрудницы, и сказал, что «…если ты заскучаешь, у них есть самые лучшие проститутки во всей Корее». Затем он достал одну из своих визиток и написал на обратной стороне имя — имя консьержа в отеле, которого нужно спросить и который «позаботится о тебе».

— Да ну, Сасуот, ты же знаешь, у меня есть подружка, — ответил ты.

— Да, знаю, — ухмыльнулся он и засунул визитку в твой нагрудный карман.

Ты снова включаешь свет. Голый, нашариваешь пиджак и вытаскиваешь карточку. Ты сидишь на краю кровати, снова и снова вертя ее в пальцах. Ты изучаешь отпечатанное имя твоего босса и корейское имя на другой стороне, написанное ручкой за тысячу двести долларов. В голове пролетает множество мыслей. Это ведь ничем особо не отличается от мастурбации, верно? Я бы не стал ей сознаваться, что дрочил, правда? Наконец ты решаешь позвонить и узнать, сколько это стоит. Просто из любопытства.

Невероятно, как это дешево. Самая дорогая девочка стоит дешевле первоклассного обеда на Манхэттене. Теперь ты оправдываешься перед самим собой, что сможешь отослать ее обратно. Ты только посмотришь, как она выглядит, и, если передумаешь, отошлешь. Конечно, придется заплатить ей, но никаких проблем, тебе это по карману. Корейские девочки с конкурса красоты снова мелькают в голове. Ты просишь прислать тебе самое лучшее из того, что у них есть. Ты используешь именно это слово — «лучшее».

Ты выключаешь верхний свет. Лежишь на кровати. Потом встаешь и включаешь одну лампу, не такую яркую, излучающую, как тебе кажется, более романтический свет. Ты надеваешь халат, съедаешь мятную конфету. Оглядываешься вокруг и обнаруживаешь, какой у тебя творится беспорядок. В панике, ибо она может прийти в любой момент, ты спешно прибираешь комнату. Забрасываешь носки в платяной шкаф, заправляешь кровать, приводишь в порядок бумаги и ноутбук на столе. Ты хочешь понравиться ей, хочешь, чтобы она поняла, что ты не один из тех жлобов, что здесь ее ждет нечто особенное. Специально для нее. Не хочется, чтобы она подумала, что ты животное.

Стук в дверь, легкий короткий стук.

Когда ты открываешь ее, видишь совсем не то, что ожидал. Ты представлял себе красотку со страниц «Пентхауза», высокую кобылку, молодую, но не слишком, ярко накрашенную, с накладными ресницами, с истончившимися от постоянной укладки волосами, подтянутую и сексапильную, но с тяжелым, изнуренным взглядом; с грудью, еще не обвисшей, но достаточно тяжелой, чтобы под ней на ребра ложилась легкая тень; с длинными, стройными ногами, крепкими и мускулистыми, но с уже чуточку оплывшими контурами в самом верху, у ягодиц; с упругим животом, очерченным двумя бороздами мышц по центру, но который тем не менее слегка выпирает ниже линии бедер; с кожей, все еще тугой на скулах, где она из-за этого кажется больше растянутой, чем подтянутой, и при этом какой-то вязкой на шее, где она ползет вверх-вниз, точно следуя глотательным движениям ее горла. Короче говоря, ты представлял кого-то, кого бы ты хотел трахнуть.

Взамен всего этого перед тобой стоит девочка — и не очень высокая, и не ярко накрашенная. Ее груди — маленькие и настоящие, но тем не менее им хватает силы удерживать надетый на ней топ без бретелек. Не похоже, чтобы она занималась спортом, однако ее обнаженный живот абсолютно плоский, без капли жира, гладкий; над ним, оставляя малюсенькую тень там, где к коже примыкает ткань, исчезает под топом ее нежная узкая грудная клетка; по краям живота, где он прячется в низко сидящую на бедрах юбку, ее тазовые кости образуют две маленькие выпуклости. Изгибы ее ног только сформировались, лишь недавно выросли ее косточки, даже не совсем закончили расти и еще совсем не начали умирать. Ее черные волосы прекрасны — густые, блестящие, здоровые. Белая дорожка отраженного света падает на них с одной стороны. Ты уже забыл, как выглядят здоровые волосы. Ты не можешь разглядеть ни одной морщинки — ни вокруг ее больших евразийских глаз, ни возле маленького рта, ни на лбу. Ни единой. Ее кожа идет точно по линии челюсти, а затем внезапно ныряет вниз, где встречается с горлом, перетекая с каждой стороны шеи в три жилки; одна из них тянется к плечу, другая упирается в середину ключицы, еще одна — в ее край, образуя выемку, из которой возникает гортань, и вновь возвращается к челюсти. А ее запах… он полностью забивает запах все еще сырого ковра. Ее запах — единственный запах во всем мире.

При этом все ее тело рвется наружу — ее губы, ее грудь, ее бедра, — ее тело целиком будто не решило еще остановиться, окаменеть, раскрошиться. За всю свою жизнь ты никогда не видел ничего более зрелого. Именно это слово приходит на ум — «зрелое».

Ты удивлен. Это не то, чего ты ожидал. И ты определенно желаешь ее сильнее, чем предполагал, но, прежде чем кровь начинает стучать в твоей голове, ты убиваешь свое желание, давишь и запихиваешь его куда подальше. Этой девочке не больше шестнадцати, эта девочка нелегальна. Нелегально — вот что заставляет тебя контролировать свое желание. Не «неправильно», а «нелегально». Твои глаза скользят по ее ключицам, ты ловишь себя на фантазиях о том, как ямочки над ними превратились бы в чаши, наполненные влагой.

Однако ты находишь в себе силы произнести:

— Думаю, это ошибка. Понимаешь, «ошибка»? Произошла ошибка.

— Я говорю по-английски, — отвечает она без акцента, слегка поводя глазами.

— О! — говоришь ты. — Ну, я… я думаю, это ошибка — я имел в виду совсем другое.

Она пожимает плечами.

— Прекрасно. Они могут прислать кого-нибудь еще. Нет проблем.

Не взглянув на тебя, она разворачивается и начинает удаляться по коридору. Ты смотришь, как она идет, замечаешь, какая маленькая у нее задница, как даже сквозь юбку на каждой половинке видны ямочки, как ткань морщится над раскачивающейся при каждом шаге крепкой плотью. Двигаясь в сторону лифта, она начинает играть в какую-то игру с рисунком на ковре, наступая лишь на определенные цвета, избегая других, и сама едва не сваливается при этом.

Ты потрясен. Она так близко, и она может стать твоей. Это не какая-нибудь католическая школьница в автобусе, не какая-нибудь девочка, на которую смотришь и думаешь: «Черт! Если бы только это было законно», и встряхиваешь головой, и не даешь этой мысли вновь вернуться, потому что это — незаконно, и ты не хочешь рисковать, ведь что бы ты ни сделал, что ты мог бы сделать, все станет известно, ведь, так или иначе, ты публичный человек. Это же — проститутка. Сейчас, в данном случае, требуется произнести лишь слово, и она может стать твоей. И своими руками ты коснешься ее тела, ртом — ее шеи, сосков, твой член будет внутри нее, и она будет тереться о тебя внутренней стороной бедер, ее ладони будут упираться в твои ребра, а предплечьями она сожмет свои маленькие крепкие груди вместе, она перебросит волосы на одну сторону и, глядя прямо тебе в глаза, произнесет своим маленьким, своим крошечным дерзким ртом на чистом английском: «Да, вот так! Трахни меня!»

Ты оглядываешь холл. Пусто. Ты выкрикиваешь:

— Подожди минутку!

Не останавливаясь, не сбиваясь с шага, она разворачивается и идет к твоему номеру и, опять же не взглянув на тебя, проходит внутрь. Ты ловишь себя на мысли: «Возможно, здесь это даже и не противозаконно, возможно, совершеннолетие здесь наступает в пятнадцать или шестнадцать, а ей вполне уже может быть семнадцать или восемнадцать». И закрываешь за собой дверь.

Ты хочешь поглотить ее. Ты хочешь вдоволь насладиться ею своим ртом — насладиться ее шеей, ее руками, ее животом. Ты мог бы пожирать ее вульву часами. Со своей подружкой ты всегда делал это из вежливости. Она занималась оральным сексом с тобой, поэтому ты занимался им с ней, или ты хотел, чтобы она занялась этим с тобой, поэтому ты делал это для нее. Ты не против этого. Ты знаешь парней, которым не нравится это делать, но они так или иначе делают это по той же причине, что и ты, — нет, ты вовсе не против этого, но это никогда не заводило тебя, как сейчас. Иметь ее своим ртом — единственное, о чем ты можешь сейчас думать. Ты кладешь ее спиной на кровать, раскидываешь ее руки и сразу же притягиваешь ее киску к своему лицу. Кожа на ее бедрах под твоими руками настолько гладкая, что напоминает тебе бумагу для факса. Прикасаясь к ее ногам, ты чувствуешь скребущие мозоли на своих ладонях. Ты ощущаешь, как твоя щетина царапает ее правое бедро. Боясь поранить ее, ты еще шире раздвигаешь ее ноги. Сухожилия с внутренней стороны ее бедер натягиваются, словно маленькие стальные канаты, а там, где они заканчиваются, там, где они сильнее всего выступают, где под и над ними образуются неглубокие чашеобразные ямки, — там холмик вульвы ниспадает к ее заднице.

Она полностью выбрита, и тебе очень хотелось бы, чтобы сделала это она сама; щель между ее ног выглядит настолько изысканно, словно ее вырезали тончайшим скальпелем. Бережно ты раздвигаешь ее кончиками своих пальцев, обнажая складочки коричневой плоти. Ты никогда раньше не замечал, как неловки твои пальцы, как огромны, как ужасны. Как у гориллы, думаешь ты. Какое-то мгновение ты смотришь на ее вульву, раскрытую, словно морское животное, словно анемон, готовый поглотить неосторожную рыбку, затем мельком окидываешь взглядом ее тело. Она не двигается, она уставилась в потолок, ты не можешь видеть выражение ее лица. И ты накрываешь ее своим ртом. На мгновение ты испытываешь облегчение, когда случайная щетинка колет твои губы. На мгновение тебе становится интересно, побреет ли себя точно так же твоя подружка. А потом ты забываешься.

Неожиданно она стучит тебя по плечу, стучит так, как если бы вы стояли в очереди на автобус, а ей потребовалась бы информация. Ты поднимаешь на нее глаза, один из твоих обезьяньих пальцев еще внутри нее. А она говорит:

— Если ты хочешь трахнуть меня, делай это сейчас — у тебя осталось пятнадцать минут.

Ты не можешь в это поверить. Ты не можешь поверить, что делаешь то, что делаешь, вот уже сорок пять минут. Ощущение такое, будто ты только что начал. И ты ловишь себя на мысли, как это ей удается следить за временем.

На самом деле ты не хочешь прекращать то, что делаешь, но чувствуешь, что должен, что ты платил не за ее удовольствие и должен получить то, за что заплатил фактически. Одно легкое движение — ты переворачиваешь ее, и она, опираясь на руки, уже стоит на коленях. Надавливая на выступающие лопатки, ты подталкиваешь ее вперед, поддерживая снизу за живот. Ты собираешься войти в нее сзади — твой взгляд скользит по изогнутому желобку ее прогнувшегося позвоночника до поясницы, где он заканчивается крошечной, плоской буковкой «V», вздымающейся вверх, словно стрела, наконечник которой вырезают две полусферы, расходящиеся у ее бедер, а от острия начинается расщелина задницы — маленькой, круглой и упругой, словно мячик, — и снова ты охвачен страстным порывом прильнуть к ней своим ртом. Не понимая, что делаешь, ты лижешь ее анус.

Назавтра, в самолете, когда ты мысленно вернешься к случившемуся, когда попытаешься восстановить каждую деталь, ты вдруг внезапно вспомнишь, как твое тело делало это, и удивишься, где же ты был сам, когда все это происходило. Там и тогда, в самолете, когда стюардесса предложит тебе на выбор говядину или курицу, одна мысль об этом сделает тебя больным. Но здесь и сейчас, в твоем номере в отеле, то, что ты делаешь, то, чего ты никогда не сделал бы раньше, вызывает у тебя невероятное желание кончить. Ты входишь в нее, хватаешь ее своими руками, руками, которые почти полностью заключают ее тонкую талию в кольцо, и вставляешь ей снова и снова. Своим членом, самой верхушкой его головки, ты трахаешь ее прямо в свод матки, и при каждом толчке она издает пронзительный крик. Ты не можешь сказать — от боли это или от удовольствия, но надеешься, что и оттого и от другого одновременно. Ты боишься, что разорвешь ее, что раздавишь ей ребра, когда сжимаешь ее маленькие груди, крепкие, словно апельсины, что сломаешь ее руки, когда притягиваешь к себе, что задушишь ее, когда — после всего лишь пяти или шести толчков — ты кончаешь и обессиленно падаешь на нее сверху.

Но она чувствует себя великолепно. Она позволяет тебе немного полежать на ней, осторожно вытаскивает из себя твой член, убеждаясь, что презерватив на месте, вытирает руки о простыню и, выгибаясь, выползает из-под тебя. Ты не можешь пошевелиться. Смотришь, как она одевается. На мгновение она исчезает в ванной, чтобы поправить волосы и макияж, но это занимает совсем немного времени, и, когда она заканчивает, когда ты все еще лежишь пластом, она произносит:

— Мне пора.

Ты собираешься с силами, чтобы поднять себя с кровати, вытащить себя из-под огромного груза, навалившегося на тело, и ошарашенно протягиваешь ей деньги. Это меньше четверти того, что ты обычно тратишь за день.

Она берет купюры без всяких церемоний и кладет в свой кошелек. Ты все еще голый. У двери, открыв ее со скрипом, она поворачивается и произносит:

— Прошу прощения, что напомнила вам о времени, — все всегда делают то же, что и вы, и забывают о времени, а потом сходят с ума, когда понимают, что время вышло.

— О, не беспокойся об этом! — Ты подбираешь необходимые слова, ты говоришь это, желая дать ей понять, что ты не такой, как все остальные мужчины, что ты никогда не сходишь с ума.

Она же только кивает и отвечает:

— Если вы захотите меня снова, спросите Джин. — И уходит.

Возвращаясь в постель, ты ждешь, что после всего произошедшего будешь чувствовать себя хуже некуда. На самом деле ты надеешься почувствовать себя ужасно. Но этого не происходит. Наоборот, ты чувствуешь, что потрахался прямо-таки фантастически. Чувствуешь себя заново родившимся. Голова твоя чиста, и ты невольно ощущаешь прикосновение простыни всем своим телом.

Когда ты плавно погружаешься в сон, то начинаешь понимать, что никакой ошибки не было, консьерж отлично понял тебя. Должно быть, Сасуот говорил именно об этом. Самые лучшие проститутки. Просто двое старших товарища лучше тебя знали, что тебе нужно.

На следующий день, прежде чем твоя командировка закончится и ты покинешь эту страну, ты покупаешь своей подруге подарок — антикварное ожерелье. В любом случае ты собирался ей что-нибудь привезти и потратил лишь немногим больше того, что планировал изначально.

Ты был в Пусане.

Твой урок с увольнением сработал. Строительство судна завершили вовремя. Ты сэкономил четверть миллионов долларов. Ты был героем. Корабельный картель пригласил тебя и твоего босса в ресторан, из которого открывался панорамный вид на город. В какой-то момент, пока они заказывали девять дюжин велфлитских устриц, Сасуот наклонился вперед и прошептал тебе прямо в ухо:

— Добро пожаловать в клуб.

Ты думал о человеке, которого уволил, о том, сможет ли он когда-нибудь есть в таком ресторане, как этот, пить такое же вино, но, когда Сасуот произнес эти слова, ты перестал считать себя единственным виноватым. Ты наконец почувствовал, что у тебя есть компаньон, кто-то, кто тебя понял.

Та ночь была безоблачной. После ужина они взяли тебя с собой в шумный стрип-клуб и отправили в отдельный кабинет с девушкой, которую звали как-то-там-Энди. На следующее утро ты смутно припоминал, как она отсосала у тебя, но ты не сказал бы наверняка, ибо был очень пьян. И когда ты лежал тем субботним утром, а рука твоей спутницы покоилась на твоей груди и на вас обоих падали сквозь шторы лучи солнца, ты думал о том, когда последний раз был таким пьяным, думал о Джин, стоящей за твоей дверью, о том, как она выглядела, стоя за твоей дверью, о том, как она пахла, стоя за твоей дверью, о том, что там, за твоей дверью, не осталось больше никакого другого запаха — вообще.

* * *

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Илиада [1]

Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал…

* * *

Поздно. Ты в каком-то богом забытом городке. Ты умудрился выкроить день, чтобы сбежать от всего и всех, арендовать грузовик, приехать сюда и осмотреть огромный участок земли, случайно оказавшийся выставленным на продажу. Ты мечтаешь о ранчо. Где-нибудь там, где никто не сможет тебя донимать. Где-нибудь, где нет никаких линий передач. Где-нибудь, где ты сможешь пристрелить любого незваного гостя.

Позже, когда солнце уже село, тебе пришлось проехать чуть не тридцать миль до ближайшего города, чтобы пообедать. Впервые с семнадцати лет ты не знаешь, где остановишься на ночь, и ты удивлен, насколько хорошо тебе от этого ощущения. Ты бы никогда не подумал, что это вызовет какие-то иные чувства, кроме беспокойства.

И вот ты тормозишь около единственного ресторана в городе — закусочной, вокруг которой припаркованы огромные грузовики. Хотя, по сути, здесь нет стоянки для дальнобойщиков. Просто это одно из тех мест, где они останавливаются отдохнуть. Просто им негде больше этого сделать.

Ты усаживаешься в кабинке, официантка приносит тебе меню. Она не говорит ни слова, даже не смотрит на тебя. И ты удивлен, насколько тебя раздражает такое отношение — как к любому другому. Ты бы никогда не подумал, что это вызовет иное ощущение, кроме расслабленности.

Изучая меню, краем взгляда ты улавливаешь открывающуюся дверь. Вошедший человек направляется прямо к тебе и произносит:

— Прошу прощения.

Ты поднимаешь на него глаза. Перед тобой — крупный мужчина, гораздо крупнее тебя, одетый в грязную футболку и голубые джинсы, на пряжке ремня которых выведено «Крокодиловая ферма». С его потертой черной бейсболки желтыми буквами кричит надпись «Кровопийца», и ты внезапно осознаешь, что твоя-то — не только новая, но и надпись не ней гласит: «Зарождение жизни».

— Вы заняли мою кабинку, — говорит мужчина.

Он не разжигает ссору, он всего лишь констатирует факт, что ты совершил ошибку. Констатирует так, как если бы ты остановился спросить его дорогу, а он ответил, что ты свернул не там, где надо.

— О… Ну хорошо, я не возражаю, чтобы мы пообедали вместе, никаких проблем, — произносишь ты с дружеской улыбкой, благодаря которой совершено больше сделок, чем ты можешь вспомнить. Ну, разве что ты действительно очень постараешься вспомнить.

Он осматривает пустующую сторону кабинки, переводит взгляд на тебя и говорит:

— Нет, я так не думаю. Мне хотелось бы получить мою кабинку в мое полное распоряжение прямо сейчас.

И вновь он смотрит на тебя без тени враждебности. Он просто сообщает тебе то, о чем тебе следует знать.

Ты оглядываешь забегаловку. Ты знаешь, куда это может привести. Поэтому больше не произносишь ни слова. Просто встаешь и, поскольку пустых кабинок больше нет, направляешься к стойке. Но за спиной раздается:

— Эй!..

Ты разворачиваешься в полной готовности оказать сопротивление, прямо здесь, в своих новеньких кедах. Дело зашло уже достаточно далеко, думаешь ты, и в голове проносится что-то типа: «Меня не волнует, что из этого выйдет, я больше не позволю этому красношеему помыкать мною».

— Вы забыли свое пальто, — произносит он и протягивает его тебе.

— Спасибо, — отвечаешь ты, забирая у него свою вещь.

— Не за что, — с этими словами он втискивается в кабинку. — Что это? Телячья кожа? Она прямо-таки великолепна, такая мягкая.

— Нет, думаю, это овчина.

— Ха! Я и не знал, что овчина может быть выделана так тонко, — замечает он, беря в руки меню.

Так как ты сидишь за стойкой, сидишь с меню в руках на одном из металлических стульев с потертой обивкой, за спиной ты слышишь вопрос подошедшей к нему официантки:

— Привет, Джейк, что будешь? Как обычно?

И его ответ:

— Привет, Лу-Энн! Да, пожалуйста, если ты не возражаешь.

И пока ты жуешь свой третьесортный куриный стейк, тебе приходит на ум, что твое самоощущение не зависит ни от твоей работы, ни от той респектабельной жизни, которую ты ведешь после работы. Ты осознаешь, что твое самоощущение никогда никуда не денется. Ты осознаешь, что, пока ты окружен другими людьми, ты будешь чувствовать себя по-прежнему.

У некоторых млекопитающих на конце пениса имеется небольшой крючок. Их совокупления настолько неистовы, что без этого крючка ничего бы не вышло. Но иногда в процессе совокупления крючок цепляется намертво. Не в состоянии разъединиться, животные не могут ни добывать пропитание, ни спать. Тогда они так и умирают. Соединенными намертво.

Я помню, как держал тебя за руку в Авиньоне. Мы гуляли по средневековым улочкам, узким, как каньоны, выворачивая лодыжки на булыжнике. Солнце — оранжевое, желтое — делало все вокруг прекрасным, между окнами были натянуты веревки с выстиранным бельем, бездомные собаки мочились в водосточных канавах.

Еще в колледже мы представляли, как будем здесь гулять. Ты защитила диссертацию на тему папского периода, мечтала увидеть все эти столь важные места, места, которые раньше были для тебя лишь словами и зернистыми фотографиями. Это было мечтой, ставшей для тебя реальностью.

В крепостях и замках вурдалаков ты рассказывала мне, что здесь произошло, кто и как был убит. У городской стены, откуда был виден разрушенный мост, ты запела песню. Твой французский был великолепен. Там оказалась маленькая английская девочка, которая, услышав твое пение, убежала от матери и спросила, можешь ли ты выучить ее этой песне. Когда девочка говорила, ты взяла ее крошечные ручки, вняла серьезности ее просьбы, улыбнулась и посмотрела на меня. Ветер растрепал твои волосы, но думаю, ты видела мою улыбку. Ты научила девочку песне, а ее мать благодарила тебя так, будто ты оказала ей величайшую услугу, совершила величайший подвиг.

Мы остановились в отеле в стиле Людовика XIV. В первую ночь в номере нас ждало шампанское. Я заказал его. В первую ночь ты пыталась налить мне его в открытый рот со своей обнаженной груди, но вместо этого оно каскадом разлеталось от твоего соска, струя расщеплялась, стекала вниз по груди, бежала по твоему телу, туда, где оно касалось постели. Я слизывал все, что мог, но матрас все равно намок.

Я покупал тебе все, что ты хотела. Абсолютно все. Крест крестоносца, выкованный из серебра и инкрустированный ониксом. Амуницию времен Регентства, таможенная пошлина на которую оказалась равной ее цене. Письмо об отлучении от церкви, подписанное Папой Римским VI.

Но от браслета ты отказалась. Ты рассматривала его очень внимательно, а затем положила его по вертикали и произнесла: «Нет, я его на самом деле не хочу». Ты не знала, что я заметил, как ты теребишь стеклянный браслет на своем запястье, когда разговариваешь, браслет, который я привез тебе из деловой поездки в Лондон. Вероятно, ты сама не заметила, что теребишь его.

Ты выглядела такой счастливой. И я наслаждался твоей компанией. Меня не особенно интересовала средневековая история папства, но она так возбуждала тебя, делала тебя такой живой, что я мог слушать твои рассказы часами. Твои глаза загорались, когда ты говорила об этом, сияли. Такого не случалось, когда ты рассказывала о своей работе в PR-компании. Я помнил, почему я увез тебя так далеко, чтобы задать всего один вопрос, ответ на который мне был уже известен.

Последней нашей ночью, после ужина, здесь, у главного фонтана в центре перекрестка, я попросил тебя выйти за меня замуж. Ты, конечно же, ответила «да». И это было то, что должно было случиться. Не было ничего неверного, совсем ничего. Я чувствовал себя прекрасно.

Во время обратного полета ты время от времени посматривала на кольцо, надеясь, что твоя соседка скажет, какое оно прелестное, спросит тебя о нем. Но она была слишком стара, она читала, ела и ничего не говорила. Наконец где-то посередине Атлантического океана ты обняла меня за шею, вздохнула и, закрыв глаза, шепнула:

— Как в сказке!

Я поцеловал тебя в бровь и слегка отодвинул твою левую руку, чтобы увидеть отчет, который пытался читать.

Но я помню, как держал тебя за руку в Авиньоне.

* * *

Ты ненавистнейший мне меж царями, питомцами Зевса!

Агамемнон Ахиллесу, Илиада 1:176

Только тебе и приятны вражда, да раздоры, да битвы.

Храбростью ты знаменит; но она дарование бога.

* * *

Иногда ты просыпаешься среди ночи. Твое сердце наполняет страх, тот самый ужас, что ты ничем не защищен, что ты уязвим, что, несмотря на все твои деньги и многочисленных подчиненных, завтра ты можешь оказаться на улице — рабочим на фабрике, водителем автобуса, — и будешь препираться с подружкой по поводу того, можете ли вы себе позволить сходить в кино. Всего лишь какое-то вшивое кино. Ты лежишь, уставившись туда, где в темноте должен быть потолок, и осознаешь, что рядом с тобой кто-то есть. Но ты не знаешь кто. Ты даже не был особенно пьян. Наверняка это кто-нибудь из привычного круга кандидаток — временные секретарши, пробивающиеся на сцену актрисы, юные сестрички. Они не в состоянии ни поговорить с тобой, ни выслушать тебя, ни найти тебя очаровательным. И сейчас одна из них лежит рядом с тобой. Она, должно быть, младше тебя раза в два. Но это все, что тебе известно. Ни ее лицо, ни ее имя, ни ее тело тебе не ведомы.

И ты ненавидишь себя за собственную слабость, за то, что снова принял наркотики, за то, что курил уже брошенные тобой сигареты. Ты хочешь, чтобы ее тут не было, кем бы она ни была.

Утром, когда ты просыпаешься, она уже в душе. Тебе становится интересно, как она выглядит, но это не имеет значения, потому что она должна уйти. Но когда шум воды стихает, она, не стыдясь своей наготы, ступает в комнату, вытирая тело полотенцем для рук. Совсем не так, как женщины твоего возраста, которые как можно быстрее выключают свет и натягивают длинные юбки, чтобы спрятать свои обвисшие тела. Ее мокрые волосы и блестящие в утреннем солнце соски, и браслет на ее лодыжке, или татуировка, или проколотый язык, или что-нибудь вроде этого заставляют тебя трепетать, и ты уже знаешь, что не выгонишь ее, и будешь слушать ее болтовню весь ланч, кивать головой и улыбаться. И не потому, что тебе хочется нравиться ей. А потому, что наблюдение за ней действительно вызывает у тебя улыбку, потакание ей действительно делает тебя на миг счастливым. Как наблюдение за чем-то свободным, вольным, как наблюдение за спущенной с поводка собакой, резвящейся на пляже. Ты слишком устал, чтобы так же бегать, слишком озабочен, чтобы наслаждаться солнцем и волнами, но наблюдение за тем, как резвится это животное, как оно получает удовольствие, по меньшей мере, помогает тебе вспомнить, на что это похоже. Зарабатывая деньги, ты разучился ими наслаждаться. А другие могут только наслаждаться ими, потому что они их не зарабатывают.

Если вы занимаетесь бегом вместе с другом, и оба при этом в состоянии вести разговор, можете быть уверены — от пробежки не выйдет никакого толка.

Ты позволишь ей наряжать тебя, позволишь выучить тебя новым танцам, сводить тебя в новые клубы, новые бары, хотя в действительности для тебя это не имеет значения, ибо для нее — имеет. Ты позволишь ей затащить себя в грязный тайский ресторан с посредственной едой, а когда она спросит: «Ну как тебе?», ты ответишь: «Супер!» И она скажет: «Я же говорила!»

И ты оставишь все как есть, потому что не сможешь ничего объяснить, да и пусть уж она лучше останется счастливой и несведущей, чем информированной и несчастной. По сути, это происходит из-за того высшего шика, которым ты соблазняешь ее, и поэтому ты не можешь быть ни с одной из них слишком долго. Потому что, получив информацию, они становятся такими же, как ты, они становятся такими же уставшими и пресыщенными. Но пока они еще не понимают мир, они все еще могут напомнить тебе о радости. Они — маленькие сгустки радости.

Через них ты можешь проживать свою жизнь, даже если ты смертельно устал. Маленькие сгустки радости в бикини-стрингах, которые еще не слишком устали, чтобы заняться парасейлингом, у которых все еще вызывает трепет панорама, открывающаяся взору при прыжках с парашютом, которые еще не открыли для себя, что нет ничего, стоящего открытия. Да, ты хочешь обладать ими. Но не как собственник, а духовно.

* * *

Требует бог Аполлон, чтобы я возвратил Хрисеиду;

Агамемнон Ахиллесу, Илиада 1:182

Я возвращу — и в моем корабле и с моею дружиной

Деву пошлю; но к тебе я приду, и из кущи твоей Брисеиду

Сам увлеку я, награду твою, чтобы ясно ты понял,

Сколько я властию выше тебя…

* * *

Мы улыбаемся, когда они рассказывают нам что-то, чего мы не знаем и что еще меньше понимаем.

Улыбаемся, когда они распекают нас за то, что мы скучны, за то, что не хотим ничего делать, кроме как просто сидеть, когда у нас выпадает возможность не работать, несмотря на деньги и игрушки, которые у нас есть, деньги и игрушки, о которых мы всегда мечтали.

— Мы могли бы заняться чем угодно, — говорят они. — Слетать в Китай на выходные, погонять на машинах, все что угодно, но единственное, чего хочешь ты, — сидеть здесь и пялиться в самый большой из всех виденных мною телевизоров.

Да, это все, чего мы хотим, но не все — чего хотели. Сил на что-нибудь еще уже не хватает, ушла энергия, и они должны быть благодарны нам за это, ибо именно поэтому мы в них нуждаемся, именно поэтому они заставляют нас трепетать, именно поэтому мы улыбаемся им и ничего не говорим, ведь теперь они — наша энергия. Они обладают энергией, которую мы растратили в других местах, они нужны нам, чтобы мы могли оторваться от дивана, потому что без них было бы достаточно минутного покоя.

Улыбаемся и находим очаровательным, когда их впечатляет то, что некогда впечатляло нас, — шампанское, частные самолеты, дорогие сигары, — к тому же они необходимы нам для этого. Без них все это было бы нам ни к чему.

Что сами боги ценили выше всех остальных жертв?

Что было тем единственным, что даже они могли принять лишь единожды?

Ты всегда задавала мне те вопросы. Еще до того, как мы узнали, что разведемся, до того, как ты обнаружила записку от дочери Даниэля, до того, как твой друг увидел меня в Сиэтле с той студенткой, которая посещала мои лекции. Ты задала мне один из тех вопросов на самом первом нашем свидании.

— Боже, все это так фальшиво! По мне, так это совсем непривлекательно. А ты как думаешь? — спросила тогда ты.

Даже если бы ты расценила это как-то иначе, мой ответ был известен. Твой плотный бюстгальтер с поддерживающими чашечками подсказывал мне, что ты рассчитываешь от меня услышать.

— О, абсолютно с тобой согласен! — сказал я, хотя предпочитал ничем не стесненные груди официантки.

Так ли уж необходимо было задавать мне этот вопрос? Лучше уж ничего не говорить вообще. Тогда мне не пришлось бы лгать, тогда, по крайней мере, между нами не осталось бы некой двусмысленности.

Хотя те ранние вопросы были для меня легкими. Я знал, что сказать, когда ты спрашивала, не выглядишь ли ты толстой, хороша ли юбка, куда можно появиться в таких туфлях. Но чем дольше мы знали друг друга, чем больше мы занимались сексом, тем больше и больше возникало трудностей.

Мы проживали тот период, когда ты взяла себе за правило пристально разглядывать других мужчин, в то время как я разговаривал с тобой. Тебя настолько злило, что я смотрел на других женщин, что этим ты собиралась показать мне, как это обидно. Но когда я не реагировал, ты бесилась еще сильнее.

— Почему тебя это не волнует? Если бы ты любил меня, волновало бы! — кричала ты мне.

Это был первый вопрос, ответа на который я не знал. Я не понимал, почему я не могу одновременно любить тебя и доверять тебе.

Но после этого было много чего еще. Было много таких вопросов, ответов на которые я не знал, вопросов, которые ты всегда задавала мне после секса, вопросов, которые явно отравляли твой мозг целыми днями, неделями. Вопросов типа: «Если я приведу домой другую девушку, ты тоже будешь спать с ней?» Вопросов типа: «Если я исчезну, сколько ты выдержишь, прежде чем переспишь с кем-нибудь другим?» Вопросов типа: «Как сильно ты меня любишь?»

После того, как на первый из них я ответил: «Ну, думаю, если ты приведешь ее с собой, то буду», — после того, как ты неделю отказывалась отвечать на мои призывы, я очень быстро понял, что я должен делать, если хочу остаться с тобой. Я очень быстро понял, что даже когда я ничего от тебя не скрывал, ты все равно не хотела слушать правду.

Что порождало те вопросы? Страх или предчувствие, или то и другое сразу, или что-то совершенно иное? Зачем ты задавала мне те вопросы, если не хотела слушать ответы? Зачем ты научила меня лгать тебе?

В турецком языке есть термин chitter-chitter, обозначающий «свежеиспеченный», «готовый к употреблению». Японское hatsuikuzakari no bi обозначает «цветущая девичья красота». На языке африкаанс hoë ouderdom значит «самая зрелая, наилучшая». Ziix cöima переводится с индийского как «тело существующее», слово же ziix применяется в основном в отношение к трупам или «телам, которые больше не существуют». На языке урду…

Чей-то день рождения, ты не совсем уверен, чей именно. Может, толстой, раздражающе хихикающей блондинки, может, немецкого дизайнера, только что сошедшего с институтской скамьи. С толпой поглощающих коктейли банкиров и консультантов ты перемещаешься от такси к такси, от бара к бару. Воздух повсюду такой густой, что становится видимым. Сейчас и тогда ты ловишь себя на размышлении о том, могут ли маленькие свечи на столе воспламенить этот сгустившийся воздух. Сейчас и тогда ты рисуешь себе огненную бурю, стирающую с лица земли этот бар. Ты рисуешь это в своем воображении — и сейчас, и тогда, — хотя прекрасно знаешь, что дымка образовалась из-за испарений влаги, знаешь, что испарившаяся влага не может загореться.

К тому же сегодняшняя ночь не такая как все остальные. Сегодня вечером с тобой твоя подружка. Ты присматривался к ней некоторое время, несколько лет. Возможно, больше, возможно, чуть меньше. Тебе кажется, что ты знаешь ее достаточно хорошо. Знаешь, что она любит булочки. Знаешь, что она утверждает, будто играет в шахматы лучше, чем есть на самом деле. Знаешь, что юмор ее более вульгарен, чем тебе бы хотелось. Ты знаешь, что своему старшему брату она рассказывает то, чего не рассказывает тебе. Знаешь, что иногда она застывает перед зеркалом — замерев, с зубной щеткой в руках и полным зубной пасты ртом, а когда она видит сзади тебя, то перестает пялиться и снова начинает чистить зубы. Обычно, если вы оба куда-то выходите и у вас нет «свидания», то она тусуется со своими друзьями, а ты со своими. Но сегодня вечером все ее друзья заняты. Поэтому она здесь, с тобой, расспрашивает, кто есть кто, просит тебя представить ее.

Сегодняшняя ночь не такая, как все, еще и потому, что ты договорился встретиться со своим старым школьным другом в одном из баров. И вот присказка «должны же мы когда-нибудь повидаться» материализовалась. И действительно, словно призрак, вызванный силой воображения, словно твой мобильный связался с иным миром, твой друг появляется в назначенном месте в назначенное время.

Ему не стоит никаких усилий пройти сквозь толпу, она расступается перед ним сама. Ты никогда не забудешь, что в школе он стоял в хвосте, и по твоим воспоминаниям за эти годы он подрос совсем немного. Но, как-никак, это была лишь школа. И по тому, как люди в баре уступают ему место, ты понимаешь, что, даже если ты этого не замечал, он, конечно же, еще рос и рос. Тебя удивляет, как он умудрился прийти сюда в голубых джинсах.

— Это он, — говоришь ты своей подружке. — Пойдем, я хочу познакомить тебя с ним.

Вы оба покидаете очерченную границу области вашей компании — «наивысшее существующее сословие», как назвал бы это один из твоих друзей, потому что из своего местоположения вы можете видеть всех входящих. Снимая одну ногу с другой, чтобы встать, твоя девушка пристально смотрит на чьего-то итальянского дружка. Его взгляд, в свою очередь, устремляется на нее, между ее коленей.

— Полагаю, Паоло пытался углядеть мои трусики, — говорит она тебе.

У нее — твоей подружки — все в порядке с именами, даже после нескольких коктейлей «Космос».

— Кто это — Паоло? — спрашиваешь ты, первым проталкиваясь сквозь толпу.

Она, протискиваясь за тобой, ничего не отвечает. Она знает, что тебя, в сущности, не волнует, кто такой Паоло.

После того как ты хлопаешь по широкой спине своего друга и он оборачивается, народ в баре начинает расступаться и перед тобой. Словно окруженный гипнотическим полем, он всех вокруг оттеснил назад. Краем глаза ты видишь удивление твоей подружки. Старый школьный друг выглядит совсем не так, как твои теперешние друзья, и он смотрелся бы гораздо более «на своем месте» в ирландском баре с липким полом и раздолбанной мишенью для дротиков, чем здесь.

Она терпеливо наблюдает, как оба вы широко разводите руки, вопите:

— Э-э-эй! — и начинаете обмениваться рукопожатиями.

С самыми лучшими намерениями ты притягиваешь его в свои объятия. Но ваши сцепленные руки остаются между вами, и объятие получается неуклюжим.

Когда вы наконец высвобождаетесь и твой друг выпрямляется, ты бросаешь взгляд на свою подружку. Она в ожидании.

— Пенни, Клей. Клей, Пенни, — произносишь ты, когда они смотрят друг на друга.

После этого они пожимают руки.

— Приятно познакомиться, — говорит Клей.

— Взаимно, — отвечает Пенни.

Она приветствует его так, как никого до сих пор не приветствовала. Не то чтобы ей не нравились твои друзья или она насмехалась над ним. Просто у нее свои друзья, у тебя свои, и она не хотела бы ничего менять. Поэтому во время первого знакомства с твоими друзьями она всегда сдержанна, даже если ей любопытно. Но сейчас правый уголок ее рта немного приподнялся, сейчас она слегка склонила голову, глядя на Клея снизу вверх.

— Слышала, что вы коп, — добавляет она.

— Это моя собственная легенда, и я ее придерживаюсь, — отвечает он с улыбкой.

Он поднимает свою кружку пива за знакомство и делает глоток. Пенни, как ни странно, смеется.

— Четко сказано, — говорит она.

В вашу кабинку у стены вы возвращаетесь втроем. Ты стараешься оградить Клея от раздражающей тебя блондинки, но не можешь избежать ее хохота. Поскольку ты знаешь своего друга давным-давно, поскольку Пенни уже наслушалась всяких неуместных историй о тебе, поскольку они с Клеем уже достаточно близки, ее вопросы становятся наглыми.

— Какое у тебя оружие? Ты когда-нибудь стрелял из пулемета? Ты ловил кого-нибудь на улице? Они на самом деле устраивают туалет прямо в камерах? — трещит она. — Если это правда, я определенно никогда бы не смогла сидеть в тюрьме.

Когда он разговаривает с официанткой и отправляется в туалет, ты подумываешь сказать ей что-нибудь, предупредить, чтобы она прекратила расспрашивать, но решаешь не делать этого. Вряд ли он возомнил себя знаменитостью, диковинкой. К тому же она бы не стала ничего слушать.

Не удержавшись от обсуждения тем, в которых ты разбираешься, ты невольно втягиваешься в разговор, идущий вокруг, разговор о тенденциях в сфере торговых соглашений. Рассуждая, ты время от времени мельком поглядываешь на свою подружку. Тебе не слышно, о чем она говорит, но она слишком много смеется, слишком часто прикасается к твоему другу, слишком часто шутливо тыкает его в живот. Даже отсюда, с того места, где ты сидишь, ты замечаешь, как ее пальцы встречают сопротивление. Должно быть, он каждый день находит время качать мышцы. Ее глаза сверкают, когда она пялится на его разговаривающий рот, они скользят по его груди, по его бицепсам, когда, как ей кажется, он не видит ее взгляда, когда он тянется за выпивкой или разглядывает кого-нибудь из проходящих мимо. С внутренней стороны его левой руки ты видишь шрам, который невозможно получить, упав с лошади или лодки.

Однако ты понимаешь, что не ревнуешь. Наоборот, пока сидящая рядом с тобой робкая женщина бубнит по поводу распада Организации стран экспортеров нефти, ты рисуешь в своем воображении, как твоя подружка занимается с ним оральным сексом, представляешь их обоих в местном туалете — твоя девушка, раздвинув ноги, садится перед ним на корточки, мини-юбка задрана, одну руку она запустила в трусики, другая — на его члене. Последний раз, когда ты был здесь, — несколько месяцев назад, но только тогда вы были с ней здесь вдвоем — она точно так брала в рот у тебя. Вы заняли туалет, и обратно в бар она вела тебя уже мимо длинной очереди из удивленного народа, хихикающего, когда вы проходили мимо. Ты понимаешь, что вместо того, чтобы вызывать ревность, ее флирт заводит тебя.

Разговор закончился, ты снова присоединяешься к своим. Пенни пытается объяснить, чем она зарабатывает на жизнь. Ты уверен, что Клей не совсем ее понимает, хотя ты можешь и ошибаться. Ты припоминаешь, что в школе он преуспевал, припоминаешь, что вступительные экзамены в полицейскую академию намного труднее, чем принято считать.

Вы продолжаете разговаривать. Иногда кто-нибудь из твоей компании присоединяется к вам, а когда ты говоришь им, чем занимается Клей, они удивленно вопрошают: «Неужели?»

Становится поздно, народ расходится, ваша компашка уменьшается. Блондинка, спотыкаясь и истерически хохоча, выходит на улицу. Сквозь окно возле вашей кабинки тебе видно, как она уверяет каждого встречного, что с ней все в порядке. Сейчас никто из вас не может вспомнить, о чем вы говорили минуту назад. Вы с Клеем делаете по глотку пива. Твоя подружка, рассеянно опираясь локтями о стол, играет забытой соломинкой для коктейля. Она двигает ее конец туда-сюда, наблюдает за этими движениями. Сосредоточившись, она растягивает крошечные лужицы разлитой по столу жидкости, затем смешивает их все вместе. Внезапно, прежде чем ты успеваешь остановить ее, она, глядя на Клея, спрашивает:

— Ты кого-нибудь убивал?

Весь вечер она удивляла тебя подобными выходками, но все же на этот раз ты восклицаешь:

— Пенни!

— Извини, — говорит она тотчас же, — извини. Не следует спрашивать об этом — это серьезные вещи, я знаю… извини…

— Все в порядке, — пожимает плечами Клей. И ничего не отвечает.

— Упс! — произносит Пенни. — Мне нужно в комнату для маленьких девочек, прошу прощения…

Чтобы выйти из полукруглой кабинки, встает она не без усилий. Вместо того чтобы подняться и пропустить ее, Клей откидывается назад как можно дальше. Когда она протискивается мимо него, ее задница практически касается его лица. Ты видишь, как он наблюдает за ней, идущей через бар, мимо натыкающихся на пластиковые стулья людей, танцующих под французский рэп. Ты собираешься сказать что-нибудь, но появляется официантка.

— Последний заказ, парни… — объявляет она.

— Вот дерьмо! — вырывается у Клея. — Сколько времени?

— Около четырех, — отвечаешь ты.

Официантка стоит между вами, оглядываясь взад-вперед.

— Простите, — произносит Клей. — Мы ведь ведем себя прилично, правда?

Он смотрит на тебя.

— Да, конечно, все в порядке — я расплачусь.

— О’кей. — И официантка исчезает.

— В чем дело? — интересуешься ты.

Он разглядывает маленький клочок бумаги, который только что извлек из своего бумажника.

— Думаю, я опоздал на последний поезд, — говорит он.

— О, — облегченно произносишь ты. — Ничего страшного! Можешь остаться у нас!

— Правда? Ты не возражаешь?

— Конечно же нет, вовсе не возражаю! Не глупи! У нас есть гостевая комната. Абсолютно никаких проблем.

— Ладно. Спасибо, дружище.

— Эй, парни, в чем дело? — спрашивает твоя возвратившаяся подружка. — Что собираются делать старые друзья?

— Пора идти, — отвечаешь ты.

— О-о-ой! — надувая губки и глядя на Клея, говорит она. — Только я начала получать удовольствие…

Она улыбается. Ты уже очень давно не видел, чтобы она себя так вела, возможно с момента вашего с ней знакомства. Тебе становится интересно, так ли она себя ведет, когда отдыхает со своими друзьями. Они все такие красавчики, они всегда должны получать удовольствие. Официантка приносит чек как раз в то время, когда Клей произносит:

— Я тут застрял, но надеюсь, все будет в порядке…

Пенни едва заметно смотрит на тебя, ты показываешь ей на маленький клочок бумаги, затем поглядываешь на друга, и она отвечает:

— Брось, не глупи, у нас есть свободная комната.

Они продолжают болтать, пока ты ловишь такси. Ты не можешь разобрать слов, но, когда такси останавливается, ты слышишь, как Пенни снова хихикает.

— Скверный мальчишка! — говорит она, когда они с Клеем подходят к машине.

Клей садится на переднее сиденье, сзади места для троих не хватит. Как только ты даешь водителю адрес, Пенни подвигается к тебе близко-близко и шепчет:

— Не могу дождаться, когда доберемся до дома.

Она начинает целовать твою шею приоткрытым ртом, но без языка, начинает гладить твой член сквозь брюки. Ты не можешь удержаться и через тонкую ткань шелковой блузки щиплешь ее за соски. Время от времени ты поглядываешь, не смотрит ли на вас Клей. Не то чтобы ты переживаешь, как почувствуешь себя, если он все-таки смотрит, — смутит тебя это или возбудит, — просто ты знаешь, что должен поглядывать. Но он ни разу не оборачивается. Он уставился в окно, по его лицу, скользя через переносицу, проплывают огни. Но все же, когда подружка начинает расстегивать тебе ширинку, ты хватаешь ее за запястье.

Когда ты открываешь дверь квартиры, ваша собака уже тут как тут. От радости она прыгает на тебя и Пенни, а затем обходит Клея вокруг, обнюхивает отвороты его штанин и только затем прыгает и на него. Клей присаживается на корточки и обеими руками треплет собаку за загривок.

— Как его зовут? — спрашивает он.

— Это фараонова гончая, — говоришь ты, — чистокровный… его зовут Ромулус.

— Я сейчас приготовлю тебе комнату, — произносит Пенни, бросая шаль на кресло у двери и исчезая в квартире.

Пока вы ее ждете, ты показываешь Клею, во что вы с Пенни вложили деньги. Собака следует за вами по пятам. Когда вы останавливаетесь, она садится и с надеждой смотрит на Клея. Клей слушает без комментариев, когда ты перечисляешь имена дизайнеров и художников вашего дома. Он садится в кресло от Корбюзье, когда ты рассказываешь о нем, кивает в знак согласия, когда ты спрашиваешь:

— Удобно, не правда ли?

Когда ты сообщаешь ему, какую сумму выложил за маленького Джексона Поллока, случайно приобретенного на аукционе, он лишь поднимает брови.

— Знаю, в это невозможно поверить, — говоришь ты. — Конечно, это не особо каталогизированная картина, но все же…

Глядя в окно, он замечает:

— Прекрасный вид.

Берет с каминной полки фотографию в рамке и изучает ее.

— Это мы с Пенни и ее родителями на корабле ее отца. Думаю, около Корфу, — поясняешь ты. Никто больше не использует слово «яхта». На фотографии Пенни красуется в бикини.

— Я выгляжу такой толстой на этом снимке, — говорит она за твоей спиной.

Клей возвращает фотографию на место.

— Все готово? — спрашиваешь ты.

— Ага.

— Прекрасно. Пошли, я покажу, где ты будешь спать.

— Как здорово! — восклицает он, когда видит свою комнату. — Спасибо, ребята.

— Можешь располагаться, — отвечает Пенни. — Где ванная, ты знаешь…

— И кухня, — добавляешь ты. — Все, что захочешь, бери сам — mi casa es tu casa…

— Круто! Огромное спасибо! — снова повторяет он, присаживаясь на край кровати.

Ты желаешь ему спокойной ночи. Но как только начинаешь закрывать дверь, собака внезапно протискивается в комнату между твоих ног. Ты снова открываешь дверь.

— Ну же, Ро, давай, выходи отсюда! — приказываешь ты, указывая дорогу ногой.

Тупо уставясь на тебя, пес продолжает торчать посередине комнаты.

Клей, глядя на него, улыбается:

— Супер! Да ничего, я не против, пусть остается, если вы не возражаете.

— Нет, не возражаем, — отвечаешь ты. — Ему дозволено спать где угодно, за исключением нашей комнаты, поэтому…

— Только не позволяй ему запрыгивать на кровать, — добавляет Пенни, — он испортит простыни.

— О’кей, никаких проблем, спокойной ночи, — машет рукой Клей.

Собака, каким-то чутьем поняв ваш диалог, сворачивается на ковре. Ты еще даже не закрыл дверь, а Клей уже стянул футболку и начал расстегивать штаны.

В вашей собственной комнате, когда вы оба почистили зубы, когда оба разделись, когда повесили на плечики свою одежду, потому что она слишком дорогая, чтобы ее просто бросить на кресло или на пол, какими бы уставшими вы ни были, когда Пенни сложила свои драгоценности обратно в шкатулку, когда ты спросил, не нужно ли ей поставить будильник, когда ты закрыл дверь и выключил свет, когда вы оба легли в постель, она наклоняется над тобой и шепчет:

— Ну нет, дружочек, у нас есть одно дельце.

Ты открываешь глаза и смотришь на нее, полосатую как тигр в оранжевом уличном свете. Она скользит вниз по твоему телу и начинает лизать твой член. Она знает, что это практически всегда тебя заводит, как бы поздно ни было. И вот ты уже приподнимаешь бедра к ее лицу, руки находят свой путь к ее голове, твои пальцы в ее волосах.

Так как ты уже достаточно тверд, она переворачивается на спину, раздвигает ноги и, лаская себя пальцем, произносит:

— Трахни меня.

Зная, что это тоже вызывает у тебя невероятное желание, она старательно орудует средним пальцем.

Она не открывает глаза дольше обычного и, когда ты ее трахаешь, она не обнимает тебя, а вцепляется руками в спинку кровати. Тебе интересно, не представляет ли она на твоем месте кого-то другого, интересно, не представляет ли она на твоем месте Клея. И внезапно ты видишь в воображении, как Клей трахает ее. Фантазия вызывает у тебя желание кончить. Ты шепчешь:

— О ком ты думаешь?

— Ты о чем? — переспрашивает она. Ее глаза по-прежнему закрыты.

— Все в порядке, я не против, скажи мне.

Ты замедляешься, почти останавливаешься. Она не отвечает.

— Это Клей, да?

Она открывает глаза, какое-то мгновение изучает твое лицо.

— Возможно.

— Да? — повторяешь ты, начиная снова ее трахать, грубо, но медленно. — Ты хочешь, чтобы он тебя трахнул?

— Возможно, — снова отвечает она, закрывая глаза каждый раз, когда ты входишь в нее, и открывая их снова, когда выходишь.

— Да? — спрашиваешь ты. — Думаешь, у него огромный член?

Она ничего не отвечает, только стонет. Твои толчки становятся грубее.

— Ты хочешь сосать его здоровый, толстый член, пока я трахаю тебя? Хочешь, чтобы он кончил тебе в рот, пока я трахаю тебя?

Ее глаза снова закрыты, она стонет.

— Да, — выдыхает она. — Да. Я хочу сосать его член…

Ты едва не кончил, услышав, как она это произносит. Едва. Вместо этого, не успев осознать собственных действий, ты останавливаешься и почти выходишь из нее, и говоришь:

— Давай, сделай это.

Она открывает глаза и смотрит на тебя с минуту. Ты же просто молча встречаешь ее пристальный взгляд.

— Ты серьезно? — спрашивает она.

— Ты хочешь этого?

— Не знаю, — она немного смущена. — Ты не против?

— Господи, нет.

И это правда. Ты понимаешь, что вовсе не будешь против. Клей не представляет для тебя опасности. Если бы это был один из твоих друзей-банкиров или юристов, в особенности парочка из них, у кого банковские счета побольше твоего, тогда бы, возможно, ты был против. Но не Клей. Ты знаешь, твоя подружка никогда не будет столь глупа, чтобы уйти к кому-то вроде него.

Внезапно она заговорщически шепчет:

— Думаешь, ему это интересно? У него есть подружка?

— Конечно, ему будет интересно. Со своей подружкой он встречается всего несколько недель… к тому же ни один мужчина в здравом уме не упустит возможность переспать с тобой.

Сейчас, когда ты говоришь это — хотя ты все еще в ней, — слово «трахнуть» кажется тебе вдруг неуместным.

— Как же нам быть?

Она заинтригована идеей, и ты видишь, как это ее возбуждает.

— Не знаю. Иди туда, залезь к нему в кровать… заинтересуй его, а потом спроси, не возражает ли он, чтобы к вам присоединился я… скажи, что ты хочешь нас обоих сразу… он не откажется, если будет уверен, что сможет поиметь тебя…

— Правда? — спрашивает она.

— Да, иди, попробуй — это сработает, — отвечаешь ты, заставляя ее сделать то, на что тебе самому никогда бы не хватило мужества.

Она соскальзывает с кровати, а ты следуешь за ней в холл. Прежде чем открыть дверь в комнату для гостей, она смотрит на тебя.

— Давай, — шепчешь ты.

Она открывает наконец дверь и исчезает за ней. Ты стоишь тут же и прислушиваешься, но ничего не слышишь. Ты дрочишь слегка, представляя, как она сосет член Клея. Ты не можешь сказать, сколько точно прошло времени. Может быть, две минуты, может быть, двадцать. Затем она открывает дверь, ни слова не говоря, разворачивается и возвращается к кровати. Клей сидит на краю совсем голый. Она толкает его назад, залезает на кровать сама, встает на четвереньки и начинает лизать ствол его члена, вверх-вниз. Делая это, она смотрит на тебя, и ты почти кончаешь прямо здесь, стоя в дверном проеме, глядя на рот своей подружки на члене другого мужчины. Ты быстро забираешься на кровать и встаешь на колени сзади нее. Она оказывается влажной как никогда, когда ты вставляешь ей собственный член.

Через одну-две минуты она выпрямляется, выгибается назад, одной рукой скользит по твоей голове и притягивает твое ухо к своему рту.

— Я могу с ним потрахаться? — шепчет она.

Ты просто молча киваешь, но сам думаешь, что спрашивать разрешения в такой ситуации — забавно. Она, очевидно, не представляет, насколько это заводит тебя, насколько это превосходит твою к ней привычку. Она, очевидно, не понимает, что возможность видеть, как она трахается с кем-то еще, выделяет ее из мира, с которым она давно слилась, мира, который вы построили вместе, мира, известного тебе настолько, что к настоящему моменту ты давно утратил не только желание, но даже необходимость смотреть на него. Это как трахать ее где-нибудь в новом месте, где-нибудь, где ты никогда не трахал ее раньше, — в раздевалке, в автомобиле, взятом напрокат, на туристической тропинке, — где-нибудь, где она не сможет спрятаться от посторонних взглядов и где — поэтому — ты как бы наблюдаешь за ней множеством глаз других людей, множеством глаз ощупываешь ее тело. Похоже на это, только гораздо круче. Она, очевидно, не осознает, что для тебя это так же возбуждающе, как трахать ее в самый первый раз.

А затем, когда она кончает с тобой во влагалище и Клеем во рту, когда она кончает с Клеем во влагалище и тобой во рту, когда она приходит в себя от оргазма с Клеем во влагалище и тобой в ее заднице (она кричала — да, кричала так, что на мгновение, на одно лишь мгновение, ты забеспокоился о соседях сверху, — кричала: «ОбожеодатрахайобожеОДАТРАХАЙ», закатив глаза), тебе, чтобы кончить самому, достаточного просто двигаться в ней, ибо ты ощущаешь головку члена Клея как маленький язычок внутри твоей подружки, маленький язычок в ее теле, скользящий по твоему члену вверх-вниз), когда она просит вас обоих кончить ей на сиськи, тебе достаточно, чтобы она лишь обхватила твой член рукой. Это все, что тебе необходимо. Чтобы смог кончить Клей, ей надо пару раз подвигать рукой, но все, что нужно для этого тебе, — лишь прикосновение ее руки к твоему члену. Тебе достаточно лишь осознания того, что другой намеревается кончить на нее, что она хочет, чтобы другой кончил на нее одновременно с тобой.

Ты немного вздремнул. По крайней мере, ты думаешь, что прошло совсем немного времени, хотя точно сказать ты не можешь. Но вот что ты знаешь наверняка, так это то, что постель в комнате для гостей слишком мала, чтобы вам всем в ней было удобно. Ты слегка толкаешь свою подружку локтем, будешь ее, кивком показываешь на вашу комнату. Тебе не приходит в голову оставить ее спящей с ним. Клей сильно храпит и даже не пошевельнется, хотя комнату уже освещает достаточно яркий солнечный свет. Заходя в свою комнату, ты понимаешь, что улыбаешься, все еще продолжаешь улыбаться. Из-за того, что ты сделал что-то такое, чего ни один из твоих друзей — и ты определенно это знаешь — не делал со своими подружками (с проститутками — да, возможно, но не с теми, с кем у них любовные отношения), ты чувствуешь себя превосходно. Ты чувствуешь себя так, словно ты один из всех известных тебе людей осмелился жить. Натягивая одеяло на подбородок, ты воображаешь, что тебе теперь известно, как должен был чувствовать себя Цезарь.

И ты спишь так крепко, что не просыпаешься даже поздним утром, когда встает твоя подружка. Вместо этого ты продолжаешь спать. Ты продолжаешь спать, когда она улыбается тебе, легонько целует тебя в лоб и идет в туалет. Ты продолжаешь спать, когда она встречает голого Клея в ванной, умывающегося, с вашей собакой у ног. Продолжаешь спать, когда они смотрят друг на друга и ухмыляются, слегка застенчиво. Продолжаешь спать, когда она понимает, что не в состоянии не взглянуть ему между ног, когда она поднимает глаза и видит, что Клей все еще смотрит на нее, но уже без застенчивости. Спишь, когда она прогоняет из ванной собаку, удаляющуюся с большой неохотой, и уже освобождает пространство на полу, чтобы встать на колени. Спишь, когда она не только проглатывает его сперму — хоть твою она выплевывает и всегда будет выплевывать, в качестве компенсации лишь позволяя ей стекать по подбородку, — но и хнычет, когда член прекращает пульсировать у нее во рту.

И ты будешь продолжать спать, когда она — хотя всего за несколько часов до этого ты сам видел, как она делала почти то же самое с тем же самым мужчиной, хотя ее грудь еще покрыта его засохшей спермой, будто кристаллизовавшейся на солнце солью, хотя ты вот прямо сейчас думаешь, что она никогда не уйдет от тебя к кому-то вроде него, — стоит перед ним и тихо просит:

— Не говори ему об этом, ладно?

С обложек всех глянцевых журналов смотрит поп-звезда. Ей шестнадцать, но позирует она в открывающей живот рубашке и клетчатой мини-юбке, задранной к талии, лежа на кровати, заваленной плюшевыми игрушками. Ей шестнадцать, но ее сиськи уже вполне внушительных размеров. Ей шестнадцать, а главный ее хит называется «Дай мне это снова».

В своем интервью она рассказывает: «Конечно, я ношу минимум одежды, но причина этого одна — на сцене очень жарко. Меня часто подвергает критике Организация матерей, поскольку мне еще нет восемнадцати, а я себя позиционирую как объект сексуального вожделения. Но я не понимаю, о чем они говорят, я вовсе не стараюсь быть такой».

Это вызывает у тебя смех. Но не только потому, что она так бессовестно лжет, а потому, что Организация матерей хочет верить, что она старается.

Когда твоя жизнь стала такой неживой, когда ты впервые почувствовал себя абсолютно безжизненным, ты перепробовал много всего — очень много — такого, что смогло бы вернуть тебя к жизни и позволило бы забыть, кто ты, позволило бы тебе уйти от реальности, сделало бы тебя свободным.

Затяжные прыжки с парашютом, тарзанка, скалолазание, видеоигры, героин. Но и ко всему этому ты привык. Тебе приходилось позже открывать парашют, прыгать над чем-нибудь острым, повышать разряд, играть дольше. А для всего этого — увеличивать дозу, пока стало уже больше не к чему идти.

И возможно, именно возможно, ночью, когда девушка уже ушла, но ты еще не уснул, у тебя было прозрение, что это вовсе и не было прозрением. Что это не имеет отношения ни к Пусану, ни к визитке с именем сутенера, ни к туману, ни ко всему остальному дерьму. Возможно, ты представил себе, что где-то на своем пути ты просто начал чувствовать себя именно так, но ты не можешь точно сказать где, или когда, или как это началось. Возможно, все это, по сути, гораздо более реально.

* * *

Деверь жены бесстыдной, виновницы бед нечестивой!

Елена, Илиада 6:343

Если б в тот день же меня, как на свет породила лишь матерь,

Вихорь свирепый, восхитя, умчал на пустынную гору

Или в кипящие волны ревущего моря низринул, —

Волны б меня поглотили и дел бы таких не свершилось!

Но, как такие беды божества предназначили сами,

Пусть даровали бы мне благороднее сердцем супруга,

Мужа, который бы чувствовал стыд и укоры людские!

Сей и теперь легкомыслен, подобным и после он будет;

И за то, я надеюсь, достойным плодом насладится!

Но войди ты сюда и воссядь успокоиться в кресло,

Деверь; твою наиболее душу труды угнетают,

Ради меня, недостойной, и ради вины Александра:

Злую нам участь назначил Кронион, что даже по смерти

Мы оставаться должны на бесславные песни потомкам!

* * *

Ты на южном побережье с какой-то девчонкой, которую подсунул тебе кто-то из друзей. Не совсем проститутка, а так, просто доступная девица, девица, которую парень вроде тебя может позвать с собой, когда бывает в городе, сказав:

— Эй, такой-то дал мне твой телефон и сказал, что мы можем провести время вместе.

А она отвечает:

— Ага, конечно, держи карман шире, — но разрешает пригласить ее на обед, купить ей кое-какую одежду или даже украшения и позволяет трахнуть ее.

И вот ты с ней. Вы гуляете, ты покупаешь крендельки и содовую, а затем ей хочется зайти в бутик Версаче. И вот вы заходите туда. Но как только вы переступаете порог, менеджер подходит к вам и, извиняясь, говорит, что нельзя заходить в магазин с едой и напитками. И девушка отвечает:

— О, конечно, никаких проблем. В таком случае мы скоро вернемся. Пойдем доедим на пляже. Мы скоро придем.

Но почему-то — может быть, молодой менеджер просто чем-то тебя достал? — ты возражаешь:

— Нет. Если мы хотим купить что-нибудь прямо сейчас, то мы сделаем это прямо сейчас.

И ты водружаешь крендель и содовую на одно из кожаных кресел и достаешь свой бумажник.

Но менеджер, улыбаясь, говорит тебе:

— Я прошу вас, сэр.

А ты отвечаешь:

— Нет, серьезно, сколько мне будет стоить возможность есть крендель и пить содовую прямо здесь?

А он:

— Сэр, это политика магазина.

Девушка семенит вокруг, немного смущенная, она бывала здесь раньше и хотела бы прийти снова, она ведь живет здесь. Она нервно улыбается ассистентке по продаже, примостившейся в углу, одним пальцем заправляет волосы за правое ухо.

А ты спрашиваешь:

— Пятьдесят баксов?

А он отвечает:

— Сэр…

— Сотню? — ты достаешь из бумажника пятидесятидолларовые банкноты.

Девушка перестает суетиться. Менеджер перестает разговаривать. Теперь он тоже нервничает, но разговаривать перестает.

— Две сотни?

— Хорошо, — наконец сдается управляющий.

И ты протягиваешь ему деньги, и он, не привлекая внимания, убирает их в свой бумажник, ты подбираешь свой крендель и содовую, усаживаешься в кожаное кресло и говоришь своей подружке:

— Ну, давай, примерь-ка что-нибудь.

Управляющий дает одну из твоих пятидесятидолларовых бумажек ассистентке — за молчание. Возможно, он думает, что ты дурак, что ты, должно быть, идиот, раз потратил двести долларов таким вот способом. Но ему невдомек. Он не просек сделки. Ему невдомек, что твое сегодняшнее приобретение стоит гораздо дороже этих вшивых двухсот баксов.

Потом, когда вы уходите, когда девушка покидает магазин с парой пакетов, она, позабыв о своем смущении, восклицает:

— Это было ТАК смешно! Ты ТАКОЙ классный!

Она вкладывает свою руку в твою и прижимается к тебе. Но тебе вовсе не кажется, что это было смешно, ты никогда не относился к этому как к шутке.

Наблюдая, как войска генерала Хукера и сопровождающий их повсюду бордель переправляются через реку в Фредриксбурге, генерал Ли отметил:

— Хорошо, что война так ужасна, иначе мы бы выросли слишком влюбленными в нее.

А помнишь ли ты, как тогда, в ту первую ночь, мы нашли мышь?

Повсюду были разбросаны картонные коробки разных форм и размеров, а мы сидели на ковре, еще не развернутом нами, и поглощали китайскую еду из коробочек самого маленького калибра. Но как только я передал тебе курицу, ты уронила ее и, мигом вскочив на ноги, завопила:

— Обожемоймышь!!!

Даже в тусклом свете одной-единственной галогеновой лампы, которую мы умудрились отыскать, распаковать и включить в розетку, я видел длинное темное жирное пятно от коробки с курицей, расползшееся по ковру.

Я подобрал курицу, поднялся и спросил:

— Где?

— Где-то здесь, — ответила ты, указывая пальцем.

— Ладно, купим какие-нибудь ловушки в…

— Вот! Смотри!

И я посмотрел. Мышь промелькнула в проходе между двумя рядами коробок. Тень была гораздо больше ее самой. По сути, увидел-то я только ее тень, а не саму мышь.

— Мы должны избавиться от нее прямо сейчас, — сказала ты, но смотрела при этом на меня.

Итак, я вздохнул и произнес:

— Ладно, но ты тогда должна оттереть этот соус. Хорошо, что это хоть не самый лучший ковер.

Я отыскал коробку, на которой ты подписала «НОЖКИ», и достал оттуда одну от стола, растолкал несколько коробок, пока мышь не выпрыгнула на плинтус. Но когда она добралась до стены — а дырки-то нигде не было, — ей пришлось бежать по пустой тускло освещенной комнате, тесно прижавшись к стене, скользя по ничем не прикрытому деревянному полу своими маленькими коготками. Я загнал ее в угол, преградив все пути к отступлению, и с размаху ударил ее по голове ножкой от стола. Я сделал это настолько аккуратно, что тело мыши осталось неповрежденным, лишь ее голова превратилась в слипшуюся массу шерсти с одним выкатившимся и налитым кровью глазом.

Ты не хотела даже взглянуть на это, так что, когда мы разделались с курицей, я подобрал трупик своими палочками для еды и погрузил в коробку из-под курицы, где оставшийся темный, почти черный соус поглотил крохотное тельце, словно колодец со смолой, закрыл коробку и выбросил с остальным мусором. И с чисткой ковра мы тоже закончили, пятно все равно не выводилось.

Ты что-нибудь из этого помнишь?

* * *

…не ложно мои погрешения ты обличаешь.

Агамемнон, Илиада 9:115

Так, погрешил, не могу отрекаться я! Стоит народа

Смертный единый, которого Зевс от сердца возлюбит:

Так он сего, возлюбив, превознес, а данаев унизил.

Но как уже погрешил, обуявшего сердца послушав,

Сам я загладить хочу и несметные выдать награды…

…Десять талантов золота, двадцать лоханей блестящих;

Семь треножников новых, не бывших в огне, и двенадцать

Коней могучих, победных, стяжавших награды ристаний…

…Семь непорочных жен, рукодельниц искусных, дарую,

Лесбосских…

…Сих ему дам; и при них возвращу я и ту, что похитил,

Брисову дочь; и притом величайшею клятвой клянуся:

Нет, не всходил я на одр, никогда не сближался я с нею,

Так, как мужам и женам свойственно меж человеков…

* * *

Ты никогда не обсуждаешь с ними свой бизнес, никогда не рассказываешь о вещах, занимающих практически все твои мысли и время, не только потому, что они бы этого не поняли, и не только потому, что нашли бы это скучным, не только потому, что — по своей наивности — они буду критиковать тебя за твою работу, за твою победу, за возведение твоего состояния, которым они всячески наслаждаются, а потому, что это развратит их, сделает их вульгарными, точно так же, как это произошло с самой первой из них, с той, с который ты продержался дольше всех, с той, которую ты принял за свою любовь.

Годовая прибыль индустрии порнофильмов больше прибыли индустрии фильмов законных.

И все-таки порнозвезды утверждают, что «настоящие деньги» они делают на частных клиентах — чистым налом.

Чистым налом получают основную прибыль и стрип-клубы, и проститутки.

Все говорят, что в Соединенных Штатах доход секс-индустрии превышает доход отечественных табачной и алкогольной индустрий, вместе взятых. Все говорят, что среднестатистический американец за год на сексуальные развлечения тратит денег больше, чем на походы с женой в кино и покупку видеоигр детям. Все говорят, что американец, несомненно, получает то, чего желает, не в семье.

Она дарит тебе кольцо или браслет с надписью «Мир» или «Мечтай о большем». И ты его носишь. Ты его носишь, хотя друзья косо поглядывают на него и спрашивают:

— Что за чертовщина?

А ты смущенный, ибо знаешь, как это нелепо, объясняешь:

— Это она мне его подарила.

И тогда они говорят:

— О! — и оставляют тебя в покое, потому что теперь эта вещь приобрела смысл.

Да, ты носишь эту вещь постоянно. Но ты знаешь, что она не сработает. Вот для чего тебе девушка.

* * *

…Тебе Агамемнон

Одиссей Ахиллесу, Илиада 9:260

Выдаст дары многоценные, ежели гнев ты оставишь.

* * *

Мать перехватывает взгляд, которым ты одариваешь ее дочь. Она смотрит на тебя сердито, она знает, о чем ты думаешь, ибо хорошо знает, о чем думает ее муж, глядя на подружек своей дочери. Еще больше она сердится, когда видит, что дочь ее отвечает тебе таким же пристальным взглядом.

Аполлон и Дафна. Мерлин и Нимуэ. Отелло и Дездемона. Джон Ф. Кеннеди и Мэрилин. С какого момента восхищение становится грехом?

He помню, когда точно, но, скорее всего, это было сразу после того, как мы встретились, — ты научила меня, что, если согнуть доллар вдоль и снова его распрямить, автомат будет принимать его практически всегда.

Проклинаю тебя за это. На земле так много людей, которых я забыл, людей, которые нравились мне гораздо больше тебя, людей, которых я и не помнил даже, что знал, пока кто-нибудь не упомянет их в разговоре, и мне интересно, что с ними со всеми случилось, ибо они нравились мне. Не ты. Но именно тебя я теперь вспоминаю в каждом аэропорту, в каждом спортивном зале, на каждой лестнице. Благодаря твоему маленькому трюку я никогда не смогу забыть тебя. Проклинаю тебя за это.

Любовь, вожделение, страсть, стремление, услада для глаз, соблазненный, пристрастие, болезнь, томление, страдание, тосковать, просить, непреодолимо желать, безумствовать, сильное желание, страстное желание, жажда, домогательство, голодный, ненасытный, алчный, неутолимый, жадный, влюбленный, ослепленный, нуждаться, хотеть, решиться, сведенный с ума, опьяненный, в твоей крови, одурманенный, надравшийся, под кайфом, накурившийся марихуаны, накурившийся опиума, забалдевший, одуревший от наркоты, нанюхавшийся кокаина, от-траханный, подсевший, пристрастившийся.

Где-то, когда-то, как-то ты что-то теряешь или осознаешь, что теряешь.

Если по жизни тебе везет, это случилось, когда ты был еще молод. Если по жизни тебе везет, ты видел, как развелись твои родители. Если по жизни тебе везет, твоя школьная подружка погибла в автомобильной катастрофе. Если по жизни тебе везет, ты видел, как твоя младшая сестренка уже никогда не встанет на ноги, потому что твоя семья не может позволить себе качественное медицинское обслуживание.

Если же по жизни ты неудачник, это случится, когда ты будешь старше. Если ты неудачник, ты увидишь, как твой сын потеряет место в выбранном им колледже, потому что оно достанется сыну кого-то более богатого, чем ты, сыну человека, богатого настолько, что он подарит колледжу оборудование для лаборатории. Если ты неудачник, у твоей жены в тридцать семь лет разовьется психическое расстройство, и тебе придется везти ее в больницу после того, как, придя домой, ты найдешь ее с перерезанными электрическим ножом для мяса запястьями. Если ты неудачник, ты потеряешь работу после двадцати двух лет службы и будешь слишком стар, чтобы найти другую.

Если по жизни ты неудачник, ты слишком поздно осознаешь, что твое представление о существовании этого мира — всего лишь иллюзия. Если ты неудачник, ты слишком поздно начнешь бояться.

Но если по жизни тебе везет, ты начнешь бояться, когда ты молод, бояться, что твоя жизнь внезапно изменится к худшему, а твоих сил не хватит, чтобы все опять стало так, как хочется тебе.

Но если по жизни тебе везет, ты найдешь силы в тот же день. Ты поведешь армии в Галлию, ты захватишь колонию в Новом Свете, ты овладеешь деньгами, ты будешь общаться только с теми, кто тебя уважает, оставаться только на тех работах, на которых со временем ты будешь подчиняться себе одному. И ты сделаешь это, потому что — если по жизни тебе везет — ты будешь знать, что «власть» означает, что ты не должен бояться. Власть — это значит делать то, что ты хочешь и когда ты хочешь. Власть — это иметь то, что ты хочешь и когда ты хочешь.

Если по жизни тебе везет, ты сделаешь это, ибо будешь знать, что это и есть настоящая Власть, которая стоит любых жертв, что это та Власть, без которой ты не можешь жить, что это та Власть, без которой ты только и можешь, что есть, дышать, спать и срать, а иногда не можешь даже этого. Ты сделаешь это, потому что — если по жизни тебе везет — ты будешь знать, что под словами «мы умрем за Свободу» на самом деле подразумевается «умрем за Власть».

Только вот в погоне за Властью одним из того, чем тебе придется пожертвовать, будет способность радоваться тому, что ты утратил или осознал, что утратил.

Поэтому, даже если ты достиг той точки, где не боишься ничего, той точки, где можешь расслабиться, той точки, где ты свободен, той точки, которой ты никогда не достигнешь, — даже если ты достиг той точки, ты поймешь, что счастливчиком ты вовсе не был.

Ну, ты все еще хочешь знать, кто может назвать себя неудачником?

Вы когда-нибудь видели домашнюю собаку с первой в ее жизни костью? Она будет пытаться зарыть ее в своей лежанке, или в диване, или под плинтусом, даже после того как сотрет в кровь кончик носа.

Ты рядом с собственным домом, сидишь в своей спортивной машине, привезенной для тебя из Британии. Зима. Только что стемнело, и ты увидел свет, струящийся из твоего дома. Деревья, кусты и статуи вокруг дома напоминают тебе картины вхождения космического корабля в плотные слои атмосферы. Каждая поверхность, каждый угол, каждая стена дома сверкают желтым светом. Но вдалеке объекты исчезают в темноте, размываются.

Ты приехал в Бостон на встречу. Как правило, ты пользуешься самолетом компании, вылетающим из аэропорта Кеннеди, но автомобиль доставили тебе только на прошлой неделе. Он первый на американской земле, и заполучил его ты. Поэтому и решил поехать на нем. Ты ощущал себя таким уверенным, хотел, чтобы каждый увидел твою новую машину. Ты готов был позволить им даже посидеть в ней, если они захотят. А ты знал, что захотят. Кроме того, Бостон был от тебя дальше аэропорта всего на час езды, а если прибавить сюда еще время полета и путь из Логана до офиса, то получалось, что автомобиль почти ускорял поездку. Почти. К тому же скоро должен был выпасть снег, и тогда пришлось бы ждать до весны, чтобы сесть за этот руль. Ты относишься к автомобилю как к вещи. Ты знаешь мужчин, преимущественно пожилых, которые говорят о машинах как о своих женщинах. Тебе это кажется глупым, тупо одушевлять неодушевленное.

Но затем, на встрече, этой встрече, которая, по предположениям, должна была пройти хорошо, кто-то из пришедших ниоткуда людей начал говорить о «борьбе» и «скорой перестановке». В какой-то момент один из руководителей административной службы, проходивший подготовку в военно-морских силах, произнес:

— У нас тут настоящая СВНП.

Ты спросил его, что эта чертовщина значит, и он ответил:

— Ситуация, когда Всех Нормальных Поимели.

Ты уже был в двадцати пяти минутах езды от Бостона, когда понял, что забыл показать всем и каждому свою машину. Они даже не узнали, что ты на ней приехал.

А сейчас ты смотришь на входную дверь, представляя себе, о чем захочет поговорить твоя жена, когда ты войдешь. Не то чтобы она была непонятливая. По крайней мере, она понятлива настолько, насколько может. Ты знаешь парней, чьи жены — настоящий геморрой, чьи жены начинают поливать их дерьмом, стоит им только переступить порог своего дома, чьи жены встречают их с работы словами типа: «Ты должен поговорить с газонокосильщиком, он не хочет меня слушать». А затем, когда твои друзья спрашивают: «Не может ли это подождать, пока мы не поедим?», когда они спрашивают: «Не может ли это подождать, пока я не выпью? У меня был трудный день на работе», их жены язвительно отвечают: «Ну да, конечно, прошу прощения! Ты ведь не считаешь обязанности домохозяйки трудной работой? Ты ведь думаешь, что растить твоих детей и смотреть за твоим проклятым домом — легко?» Ты знаешь парней, которые настолько привыкли к этому, что не удосужатся даже ответить, не удосужатся даже сказать: «Я не говорю, что обязанности домохозяйки — легкая работа. Я не говорю, что следить за домом — легко. Я ведь даже не говорю, что смог бы делать это сам. Я просто говорю, что ни проклятого дома, ни проклятых детей, ни даже проклятого газонокосильщика не было бы без моей работы!» Ты знаешь парней, которые не говорят ни слова из всего этого. Они вообще ничего не говорят. Просто вздыхают и отправляются за выпивкой, и наливают себе стаканчик шотландского виски двадцатипятилетней выдержки. Ты знаешь и таких парней, которые иногда предпочтут провести ночь в одиночестве в каком-нибудь отеле и заявиться на наследующий день на работу в той же одежде, чем идти ночевать домой.

Но твоя жена не такая. Совсем не такая. Твоя жена просто замечательная. Она скажет «бедняжка мой», если ты расскажешь ей о сегодняшнем дне.

Тебе зачастую даже не требуется ничего ей говорить, она сама знает, в каком ты настроении, всего лишь взглянув на твое лицо. Она посочувствует тебе, погладит по голове, легонько проведет пальцами по сгибу локтя. Если случаются какие-то проблемы с детьми или домом, она отложит их до походящего момента, а возможно, и тогда попытается решить их сама.

И все же этой ночью, когда ты отправишься в постель, когда будешь лежать, не сомкнув за всю ночь глаз, а твое сердце будет колотиться так, словно собирается выпрыгнуть из груди, когда ты вновь и вновь будешь мысленно прорабатывать стратегию своего бизнеса, когда будешь лежать в своей постели, снова и снова стараясь представить, что произойдет в самом отдаленном будущем, когда ты будешь вот так лежать, один на один со своими мыслями, — она будет крепко спать. И дети будут крепко спать, если они еще живут с тобой в одном доме. И ты счастлив дать им такую возможность. На самом деле счастлив.

Но в какой-то момент, возможно, около трех-четырех утра, когда ты встанешь, чтобы сделать себе сэндвич, но не сможешь ничего найти на собственной кухне, когда ты вернешься в постель, когда ты залезешь туда и натянешь на себя одеяло, — ты посмотришь на жену и задумаешься о том, чего она тебе не рассказывает. Задумаешься, какие проблемы тебя ждут и сколько вещей из тех, что должны были бы сделать тебя счастливым, пошли сейчас наперекосяк. Задумаешься, что это лишь верхушка айсберга той проблемы, которая не дает тебе уснуть.

И в тот момент, когда ты посмотришь на свою замечательную, заботливую, понимающую жену, на ум тебе придет мысль, что даже если она на самом деле решит поговорить с тобой, даже если в какой-нибудь момент она соберется рассказать тебе о своей жизни, как делала когда-то очень давно (но насколько давно — десять, пятнадцать лет назад?), даже если она соберется рассказать тебе, как делала это когда-то, о своей учебе или своей любви к парусному спорту или желанию присоединиться к Корпусу мира, даже если она снова соберется рассказать тебе все это, ей придется рассказать тебе и о тех проблемах, о которых она умолчала, когда ты пришел домой сегодня вечером. Потому что они стали ее жизнью. Вся ее теперешняя жизнь — это обязанности по поддержанию того, что ты — за пределами своей работы — создал для себя самого. Вся ее теперешняя жизнь — это мир, который был когда-то твоей мечтой, ради создания которого ты работал, мир, который стал бременем, — мир, которому ты сейчас не можешь посмотреть в лицо.

И, возможно, глядя на нее — от чего совсем недавно ты приходил в изумление и никак не мог поверить, что лежишь абсолютно голый рядом с такой вот женщиной, — возможно, глядя на нее, ты внезапно почувствуешь себя больным. Возможно, глядя на нее, ты внезапно поймешь, почему иногда, когда ты приходишь домой, а она, улыбаясь, открывает тебе дверь, ты не можешь вынести ее взгляда, почему иногда, когда эта дверь открывается, у тебя возникает ощущение, что ты лишь пересел с одного тошнотворного аттракциона в парке развлечений на другой. И возможно — только возможно, только лишь на долю секунды, — ты подумаешь о том, как легко было бы задушить ее спящей. Но затем ты удивишься, откуда к тебе в голову пришла такая мысль.

Ты бесцельно барабанишь пальцами по вырезанной вручную деревянной приборной панели. Ты обнаруживаешь, что думаешь о том, почему британские спортивные машины такие маленькие. Итальянские и немецкие спортивные автомобили вполне приличных размеров, почему же, интересно знать, британцы выпускают все предметы такого маленького размера.

Ты снова смотришь на дом. Затем давишь на газ, разворачиваешься и выезжаешь на дорогу, надеясь, что никто не слышал хруст гравия, когда ты проезжал мимо входной двери. Ты съездишь выпить, просто выпить по-быстрому, прежде чем пойти домой.

Сидя за рулем, ты размышляешь, не по этой ли причине некоторые мужчины не хотят жениться. Ибо они достаточно проницательны и поэтому знают, что как бы хорошо вы ни ладили, как бы хорошо ни понимали друг друга, но однажды, когда вы полностью и искренне начинаете разделять проблемы друг друга, вы в конце концов должны прийти к этой точке. Интересно, а не потому ли они не хотят жениться, ибо достаточно проницательны, чтобы знать, что забыть о своей жизни можно только в компании людей, которые частью твоей жизни не являются.

Сидя за рулем, ты размышляешь, изменилось бы что-нибудь, если бы она тоже работала, если бы ее работа была такой же нервной, как твоя, если бы по ночам она тоже не могла уснуть. Зародилось бы тогда у вас некое чувство товарищества, некое чувство того, что вы оба — вместе — боретесь против этого мира? Интересно, стало бы лучше, если бы она тоже работала? Но ты в этом сомневаешься. Если бы она тоже работала, то тогда, в добавление к напоминанию тебе обо всех обязанностях, существующих за пределами твоей работы, она напоминала бы тебе еще и обо всех обязанностях, существующих на работе. К тому же, работай она, по возвращению домой ей хотелось бы разговаривать с тобой ровно столько же, как тебе с ней — самую малость.

Ты проезжаешь мимо ресторана быстрого питания, одного из тех мест, где продают тако и бургеры, одного из тех мест, где можно затариться едой, не выходя из машины. Ты понимаешь, что за весь день ничего не съел. Ты пристраиваешься за потрепанным пикапом. Пяти- или десятилетняя малолитражка встает за тобой. Когда ты подъезжаешь к окошку заказов, рокот твоего двигателя полностью заглушает шумы их двигателей.

Официант смотрит на тебя с удивлением, когда ты высовываешься к окошку, но не говорит ни слова, пока не протягивает тебе сдачу. Но тут он уже не может сдержаться:

— Парень, если бы у меня была такая машина, я бы не стал здесь есть!

А ты улыбаешься, киваешь и забираешь свою сдачу.

Ты въезжаешь на безлюдную часть паркинга, смотришь на еду, которую он тебе выдал в бумажном пакете. Пакет не идеально чист, поэтому сначала ты решаешь съесть все это, сидя на бордюре, однако этим ты определенно испортишь свои брюки, а ужинать в каком-нибудь заведении ты тоже не хочешь, потому что не горишь желанием оставить машину без присмотра на такой странной парковке. Поэтому ты убеждаешь себя, что просто будешь особенно аккуратен с кожей обивки, и начинаешь есть в машине. Но когда половина уже съедена, ты роняешь кусочек какого-то овоща — овоща, покрытого каким-то соусом, — и инстинктивно сдвигаешь ноги вместе, чтобы поймать его, и он приземляется на ширинку твоих тысячебаксовых брюк. Богохульствуя, ты зажимаешь его большим и указательным пальцами, открываешь дверь, подталкивая ее локтем, вылезаешь из машины, кладешь пакет с едой на землю и вытираешь брюки салфеткой. Сейчас все выглядит нормально, но затем, наутро, в дневном свете, ты посмотришь на свои брюки и увидишь, что они испорчены. А сейчас ты стоишь здесь и продолжаешь жевать, слегка наклоняясь вперед за каждым кусочком, и сам себе удивляешься, почему раньше ты не додумался так поесть.

И может быть, пока ты ешь, ты смотришь на бар на другой стороне улицы, на бар, который раньше даже не замечал. Какое-то захудалое заведение, но вокруг припарковано много машин, машин, которые недешево стоили, когда покупались несколько лет назад, машин, которые могли быть чьим-то первым автомобилем или вторым в семье, машин, которые спустя несколько лет родители отдают своим чадам по случаю окончанию колледжа. И, может быть, пока ты доедаешь свой обед, около бара паркуется еще несколько машин. И, может быть, только может быть, из них выходят четыре-пять молодых девчонок, выходят именно здесь, потому что этот бар не прочесывается, выходят именно здесь, потому что им так же хорошо, как и местной полиции, известно, что этот бар получает основную прибыль на продаже алкоголя тем, кому это еще запрещено по возрасту. Интересно, как это ты с такого расстояния можешь сказать, что они молодые, если даже не в состоянии разглядеть марку их автомобилей? Они одеты слишком нарядно для такого бара, одеты в платья для коктейлей, они потратили время, чтобы уложить свои волосы. Даже стоя на другой стороне улицы, ты можешь сказать, что они потратили время на свои прически. Даже стоя на другой стороне улицы, ты можешь сказать, что выглядят они готовыми наставить кому-то рога.

И может быть, закончив с едой, ты поймешь, что уже переезжаешь на другую сторону улицы, к бару. Здесь так же хорошо, как в любом другом месте, правда? Ты всего лишь собираешь немного выпить и потом, вероятно, отправиться домой. Зачем тащиться еще пять миль до единственного бара в радиусе сорока миль, где подают виски, который тебе нравятся? А если здесь к тому же есть на что посмотреть, пока ты будешь пить, так и вообще замечательно.

Ты паркуешься с задней стороны здания, подальше от других машин, там, где тебя не видно с улицы. Ты полагаешь, что оставить машину здесь менее рискованно, чем на пустынной стоянке, где ее могут разбить, или кто-нибудь увидит ее с улицы и попробует угнать. А кто узнает, что она за зданием?

И может быть, когда ты покидаешь свой автомобиль, оставляя в нем пиджак и галстук, девушки, которых ты видел выходящими из машины, играют в бильярд. И может быть, когда ты пропустишь первый стаканчик, когда посетители перестанут на тебя глазеть, вдруг окажется, что ты вписываешь свое имя на игровую доску. И может быть, ты закончишь с девушками партию в бильярд.

После брейка, после того, как они преодолели свою первоначальную робость, после того, как они шепотом обсудили между собой, что ты делаешь в их баре, самая наглая из них, почему-то скептически, спрашивает тебя, чем ты занимаешься.

— Ну и чем же ты все-таки занимаешься?

А когда ты объясняешь, пытаясь изложить все настолько просто, насколько это возможно, все они выглядят немного озадаченными, кроме одной, которая осмеливается спросить:

— Это что-то типа коммерческого банка?

А когда ты подтверждаешь, что коммерческий банк очень похож на то, чем ты занимаешься, она кивает со словами:

— Да, однажды я видела про это кино.

А затем все они начинают с тобой болтать, интересуясь, что ты делаешь по вечерам, в каком колледже учился, где живешь, был ли ты там-то и там, во всяких известных местах, и на что они похожи, если был. И почему-то ты чувствуешь, что гордишься собой, отвечая на все эти вопросы, хотя всего лишь час назад одна мысль об этом ввергла бы тебя в депрессию, не говоря уже о том, как развязно ты себя ведешь. Одна из них, знающая твой дом, спрашивает:

— Это, случайно, не тот огромный дворец, который едва-едва виден с дороги?

Они все начинают с тобой болтать, кроме той наглой девицы, заговорившей первой. Она сидит и разговаривает с тремя-четырьмя парнями, парнями, с которыми, очевидно, она и ее подружки уже немного знакомы. Какое-то время, но совсем недолго парни даже не смотрят в твою сторону, а если и смотрят, то одаривают тебя презрительным взглядом. Однако затем, когда ты заказываешь дорогие напитки порцию за порцией, напитки, которые они никогда не смогут себе позволить, когда ты и их включаешь в вашу компанию, когда ты, как ни странно, впервые за долгое время начинаешь наслаждаться своими деньгами, они вдруг хотят поговорить с тобой, они вдруг оказываются около тебя, вместо того чтобы встать с другой стороны стола, где стоят девушки, наклоняются к твоему плечу и дают советы, как тебе бить, расспрашивают о твоем бизнесе, расспрашивают так, словно давно о нем все знают, задают вопросы, которые всегда заканчиваются словами «не правда ли?» или начинаются «не думаешь же ты…».

В какой-то момент двое из них отправляются в туалет, споря о том, что ты имел в виду, говоря о том-то и том, но, обнаружив, что туалет занят, а они не в состоянии ждать, отправляются отлить на улицу.

А возвращаются они со словами:

— Эй, чувак! Это твоя тачка?! Потрясающая!

И девушки видят, что парни, на которых несколько часов назад они оказали впечатление, теперь впечатлены тобой, впечатлены тем фактом, что тебе принадлежит какая-то конкретная вещь. Они расспрашивают о ней, о ее особенностях. Они рассуждают о ней, зная о ее технических характеристиках гораздо лучше тебя. Кроме расхода топлива на милю, единственной известной тебе характеристики, характеристики, которую ты рассчитал и проверил на деле. Им известна только фиктивная цифра расхода топлива, написанная в руководстве. Один из парней, упоминая о цене, говорит, что она состоит из такого количества цифр, что у него аж голова кружится. Конечно же, он забыл включить в эту цифру налоги, таможенные сборы и тот факт, что, поскольку машины эти безумно сложно заполучить, дилеры сдирают пятнадцать процентов сверху. Он забыл составляющие этой суммы, которой хватило бы, чтобы оплатить целый год его обучения в колледже плюс расходы на проживание. Другие же, в ответ на вопрос одной из девушек, утверждают:

— Скажи уж, что мощности у нее гораздо больше, чем тебе когда-нибудь может потребоваться.

Затем один из парней, тот, который на улицу не выходил, спрашивает, может ли он посидеть в твоей машине. И ты удивлен и странно взволнован.

— Конечно! — отвечаешь ты. — Если хочешь.

И вся ваша компания отправляется на улицу поглазеть на машину. Девушки стоят немного в стороне, в то время как парни толпятся вокруг. Когда они по очереди усаживаются на водительское сиденье, ты замечаешь грязь на их ботинках, но не говоришь ни слова — ты не хочешь показаться слишком злым и придирчивым. Затем ты вспоминаешь о коробке сигар, которые брал с собой в Бостон, нелегальных сигар. Сигар, каждая из которых стоит гораздо больше, чем этот молодняк, возможно, тратит на еду дня за три. И ты достаешь коробку, распечатываешь и предлагаешь всем по кругу. Каждый из парней берет себе по отдельной, девушки же решают разделить одну на всех.

Вернувшись внутрь, сделав первую затяжку, затяжку, дым от которой они держали во рту слишком долго, парни смотрят на тебя, кивают головами и произносят: «Ух ты!» или «Великолепно!», как будто они что-то в этом понимают. И они упорно докуривают их, хотя кое-кто после этого выглядит слегка зеленым. Девушки не могут справиться даже с одной сигарой на всех, и она тлеет — маленький заброшенный окурок со следами губной помады.

И может быть, только может быть, ты ловишь на себе взгляд девушки, той, что смотрела тот фильм про банк и не участвовала в идущем вокруг нее разговоре, ты ловишь на себе ее серьезный взгляд. Она быстро отводит глаза. Позже ты видишь, как подружки тихонько поддразнивают ее. И может быть, но только может быть, как выясниться позже, она попросит тебя подвезти ее обратно в общежитие. Ты соглашаешься — в конце концов, почему бы и нет, ты выпил совсем немного и можешь сесть за руль. Если бы ты напился, то не стал бы этого делать, ты не безответствен, и тебе совершенно не хочется садиться в тюрьму.

Пока вы едете, она разговаривает с тобой. Но с вопросами о тебе покончено, она знает о тебе все, что ей нужно знать, все, что она хочет знать, все, что ей может быть понятно. Вместо этого она безостановочно говорит о себе самой. И почему-то это захватывает тебя, тебе не становится скучно, как это случается, когда вот так с тобой болтает женщина твоего возраста. Ты готов бесконечно слушать о ее проблемах, ее отметках, ее родителях, ее учителях. И не только потому, что ее проблемы на самом деле проблемами вовсе и не являются, не только потому, что тебе известно, что все будет хорошо, но и потому, что ты осознаешь, что ее проблемы тебя не касаются, потому что ее жизнь не имеет никакого отношения к жизни твоей. А когда она рассказывает о своих надеждах, о том, что ей хочется стать ветеринаром, ты можешь просто слушать, улыбаться, кивать и бормотать в ответ: «Должно быть, это безумно интересно» или «Я бывал там, весной там потрясающе», потому что ее надежды — это все еще надежды, потому что они еще не стали заботами. Потому что ее надежды напоминают тебе, что в этом мире надежды еще все-таки существуют.

И может быть — только может быть, — она спросит, не хочешь ли ты взглянуть на ее комнату. И именно в этот момент ты должен принять решение. Именно в этот момент ты спрашиваешь сам себя, что ты здесь делаешь и что собираешься делать. Именно в этот момент ты осознаешь, что не думал об СВНП с того времени, как начал играть в бильярд, осознаешь, что не думал о том, как откроешь входную дверь своего дома с того времени, как начал разговаривать с этой девушкой и ее подругами.

Но когда ты оказываешься в ее комнате, комнате с постером какого-то неизвестного тебе фильма и плюшевым мишкой на кровати, комнате с единственной фотографией ее матери и братьев с сестрами на столе, комнате со стареньким семейным компьютером, то понимаешь, что чувствуешь себя неловко, неуместно, как будто ты не должен здесь находиться, как будто тебе стыдно здесь находиться. Ты начинаешь размышлять, что, возможно, совершил ошибку, недостойно себя повел. Но ты забываешь обо всем, когда она одним плавным, привычным движением стягивает через голову платье, являя твоему взору груди, готовые вот-вот выпрыгнуть на свободу из своего заключения, когда она в одном нижнем белье подходит к тебе, встает на цыпочки и засовывает свой язык тебе в рот и начинает расстегивать твой ремень.

И может быть — только может быть, — под трусиками у нее татуировка в виде красного медвежонка, шагающего в профиль на задних лапках. И может быть — только может быть, — видя, как это возбуждает тебя, она дрочит тебя на него. И может быть, затем она собирает немного твоей спермы и, глядя прямо на тебя, слизывает ее с кончиков своих пальцев. Годы прошли с того времени, как твоя жена — твоя удивительная, понимающая жена — делала что-то, хоть отдаленно похожее на это.

* * *

Тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада,

Ахиллес, Илиада 9:312

Кто на душе сокрывает одно, говорит же другое.

* * *

Даже самые хорошенькие девочки, с которыми мы спим, те, которых мы считаем самыми очаровательными, те, о которых нас расспрашивают наши родственники — «а что же случилось с Дженни, она была такой милой», — даже они любят, когда мы жестоко насилуем их в постели. Да, насилуем их. Даже они задают вопросы вроде:

— Я твоя шлюшка? Твоя потаскушка? Твоя грязная сучка?

А затем содрогаются, когда мы отвечаем:

— Да… да.

Даже они просят привязать их, завязать им глаза, пользоваться ими.

А если они не любят этого, если, когда ты произносишь эти слова, они замирают, кладут руку на твои губы и просят: «Не говори этого… не используй это слово… мне это не нравится», — если они заявляют, что не хотят быть прикованными наручниками к вешалке для полотенец в ванной комнате, — они никогда не будут хороши в постели.

Они могут быть замечательными. Они могут быть прелестными. Они могут быть остроумными, очаровательными и т. д. Они могут делать что-то для женского освобождения (от чего? от кого?). Но они никогда не будут хороши в постели.

И это не потому, что мы чувствуем угрозу, не потому, что они берут верх. Беда не в этом, к тому же в действительности они вовсе не берут верх. Каждому мужчине время от времени нравится доминирующая женщина, женщина, которая приказывает ему, говорит, что ему делать в постели, говорит: «Полижи мою киску». И потом: «Хорошо. Теперь трахни меня. Но не смей кончать, пока я не разрешу». Некоторым мужчинам такое положение вещей нравится все время.

Нет, эти девочки никогда не будут хороши в постели потому, что они хотят равновесия сил. Они хотят равноправия. Они никогда не будут хороши в постели потому, что они не понимают — хороший секс не имеет никакого отношения к равноправию.

Может показаться несущественным, когда вы оставляете официантке чуть большие чаевые за то, что у нее милая улыбка.

Может показаться несущественным, что корпорации нанимают в отдел продаж более красивых женщин, чем в другие подразделения.

Может показаться несущественным, что чья-то фотография на развороте журнала — абсолютно логичный путь к известности.

Все это может показаться таким несущественным.

Когда мы начали присматривать дом, ты влюблялась во все подряд. Ты влюбилась в дом со слишком тесной кухней. Влюбилась в дом без сада. Влюбилась в дом, расположенный рядом со школьным двором.

В конце концов я поддразнил тебя по этому поводу, и тогда ты сказала:

— Это все потому, что в любом месте станет замечательно, если мы будем жить там вместе, поэтому не имеет значения, как оно будет выглядеть.

В итоге я позволил тебе выбрать дом самой, ведь для меня тоже не имело значения, как он будет выглядеть.

Ты настояла, чтобы мы занялись сексом в каждой комнате, прежде чем завезем в дом мебель.

— Чтобы окрестить его, — сказала ты. — Сделать его особенным.

* * *

Все здесь равно, умирает бездельный иль сделавший много!

Ахиллес, Илиада 9:320

Что мне наградою было за то, что понес я на сердце,

Душу мою подвергая вседневно опасностям бранным?

Словно как птица, бесперым птенцам промышляючи корму,

Ищет и носит во рту и, что горько самой, забывает, —

Так я под Троею сколько ночей проводил бессонных,

Сколько дней кровавых на сечах жестоких окончил,

Ратуясь храбро с мужами и токмо за жен лишь Атридов!

Я кораблями двенадцать градов разорил многолюдных;

Пеший одиннадцать взял на троянской земле многоплодной;

В каждом из них и сокровищ бесценных, и славных корыстей

Много добыл; и, сюда принося, властелину Атриду

Все отдавал их; а он позади, при судах оставаясь,

Их принимал, и удерживал много, выделивал мало;

Несколько выдал из них, как награды, царям и героям:

Целы награды у всех; у меня ж одного из данаев

Отнял и, властвуя милой женой, наслаждается ею

Царь сладострастный! За что же воюют троян аргивяне?

Рати зачем собирал и за что их привел на Приама

Сам Агамемнон? не ради ль одной лепокудрой Елены?

Или супруг непорочных любят от всех земнородных

Только Атрея сыны? Добродетельный муж и разумный

Каждый свою бережет и любит, как я Брисеиду:

Я Брисеиду любил, несмотря, что оружием добыл!

* * *

Ты смотришься в зеркало — ты следишь за собой, но складки плоти по-прежнему при тебе, там, где они выросли, — вдоль боков. Конечно, они вовсе не ужасны, но они полнят. Ты не можешь от них избавиться.

Каждый второй брак заканчивается разводом.

Четверо из пяти супругов признаются в измене своим партнерам, и неизвестно, сколько из оставшихся двадцати процентов просто-напросто в этом не признаются.

Мужчины, имеющие достаточно денег, нанимают на работу тысячи людей — на работу в спортивные клубы, на съемки фильмов и в различные компании — ради «заботы» о женах. Якобы смысл работы этих людей — сделать жизнь жен счастливой и удобной, завлечь их походами за покупками, будь то местный бутик эксклюзивных, расписанных вручную шарфов или далекая деревня, известная своей покрытой голубой глазурью керамикой. Но в реальности смысл работы этих людей — помочь удержать жен подальше от мужей, когда последние хотят «поразвлечься». И, по правде говоря, большинство жен прекрасно знают, за что платят этим «помощникам», большинство жен не питают иллюзий.

Тогда кто же тот, кого мы якобы обманываем?

Она позволяет тебе, нет, она хочет, чтобы ты сделал ее непристойную фотографию.

— Давай! Только для тебя, — говорит она, — будешь смотреть, когда мы не сможем быть вместе.

И вот ты здесь. Спрятавшись от жены. В среду ночью, в одной из своих одиннадцати ванных комнат, со спущенными до колен брюками от Армани. Сорокадвухлетний мужчина, обладающий миллионами долларов, король, мастурбирующий, как школьник над страницей, выдранной из «Хастлера». Потому что ты не можешь дождаться выходных.

Только это не страница из журнала. Это ее снимок на пляже. У тебя есть и другие ее фотографии, но эта — твоя любимая. Она прислонилась к большому камню. Шероховатый, железистый, огромный блестящий валун. Слева от него, на самом краю снимка, вдалеке, на белом пляже, можно различить загорающих, целые семьи загорающих. Пляж такой белый, что кажется нарисованным на куске бумаги. Ты не помнишь, как там все располагалось, наверное, людей и вправду можно было разглядеть, но ты почти уверен, что это тебя не интересовало. Она в бикини, которое ты купил ей, бикини за 340 баксов, состоящее по большей части из тоненьких веревочек. Правой рукой она приподнимает свою левую грудь, выскакивающую наружу, приподнимает ее к своему маленькому рту, к своему вытянутому, изогнутому язычку. Голова склонена вниз, насколько это возможно, ее светлые волосы ниспадают, прикрывая правую сторону тела до живота. Ее глаза прикрыты. Левую руку она запустила к себе в плавки. Ее волосы и язык блестят точно так же, как самые гладкие, самые металлизированные края камня, отливающий паутинкой позади нее. Если присмотреться получше — и ты делаешь это, — можно увидеть отблески солнца на ее языке. Сверкающее, приносящее тебе мучения местечко.

Столько всего на этом снимке может довести тебя до оргазма. Ее глаза, закрытые, словно она глубоко и сладко спит. Металлическая сережка в ее языке, которая так близко к сморщенной, розовой плоти ее соска. Ее загорелая правая рука поперек тела, полосатая, словно тигр, из-за падающих на нее волос. Но, возможно, сильнее всего тебя заводят ее плавки, поднимающиеся над холмиками ее пальцев, ты знаешь, что самая выступающая вперед выпуклость — это сустав ее среднего пальца, который она приготовилась запустить внутрь себя.

С ее стороны просто безумство так рисковать. Мастурбировать за камнем на людном пляже и позволять тебе фотографировать ее. Неужели она не понимает, что ее — тебя — вас — могут застукать? Не понимает, насколько близко к краю камня вы находитесь? Но в то же время ей нечего терять. Потому что она, должно быть, обезумела от того, что ты с ней. Потому что ее сумасшествие заразно.

Когда ты кончаешь, тебя вдруг наполняет не чувство вины, а ужас. Ты боишься, что кто-нибудь каким-нибудь образом может найти снимки. Боишься отправиться в тюрьму. Боишься потерять все, что имеешь. Но больше всего ты боишься своего позора. Никто не поймет того, что она для тебя значит, того, что значит она для тебя все, что она стоит того, чтобы рисковать, что без нее все, что у тебя есть, — это ничто. Никто ничего этого не поймет. Ты окажешься всего лишь кем-то, кто заставляет несовершеннолетних девочек позировать для непристойных снимков, кем-то, кто коллекционирует детскую порнографию.

И ты клянешься себе, что завтра с самого утра избавишься от фотографий. Ты клянешься себе, что в этот раз ты кладешь их обратно в сейф — который, в свою очередь, сам хранится в сейфе в твоем кабинете, — только на одну ночь.

И может быть, ты даже выполнишь свое обещание. Возможно, утром твое решение останется в силе. Ты сожжешь их.

Но через несколько недель она убедит тебя поснимать ее между задних стеллажей публичной библиотеки. И ей не придется уговаривать тебя слишком долго.

* * *

Там довольно имею, что бросил, сюда я повлекшись;

Ахиллес, Илиада 9:364

Много везу и отселе: золота, меди багряной,

Пленных, красноопоясанных жен и седое железо;

Все, что по жребию взял; но награду, что он даровал мне,

Сам, надо мною ругаясь, и отнял Атрид Агамемнон,

Властию гордый! Скажите ему вы, что я говорю вам,

Все и пред всеми: пускай и другие, как я, негодуют,

Если кого из ахеян еще обмануть уповает,

Вечным бесстыдством покрытый! Но, что до меня, я надеюсь,

Он, хоть и нагл, как пес, но в лицо мне смотреть не посмеет!

С ним не хочу я никак сообщаться, ни словом, ни делом!

Раз он, коварный, меня обманул, оскорбил, и вторично

Словом уже не уловит: довольно с него! но спокойный

Пусть он исчезнет! лишил его разума Зевс-промыслитель.

Даром гнушаюсь его и в ничто самого я вменяю!

Если бы в десять и в двадцать он крат предлагал мне сокровищ,

Сколько и ныне имеет и сколько еще их накопит,

Даже хоть все, что приносят в Орхомен иль Фивы египтян,

Град, где богатства без сметы в обителях граждан хранятся,

Град, в котором сто врат, а из оных из каждых по двести

Ратных мужей в колесницах на быстрых конях выезжают;

Или хоть столько давал бы мне, сколько песку здесь и праху, —

Сердца и сим моего не преклонит Атрид Агамемнон,

Прежде чем всей не изгладит терзающей душу обиды!

Дщери супругой себе не возьму от Атреева сына;

Если красою она со златой Афродитою спорит,

Если искусством работ светлоокой Афине подобна,

Дщери его не возьму! Да найдет из ахеян другого,

Кто ему больше приличен и царственной властию выше.

Ежели боги меня сохранят и в дом возвращусь я,

Там жену благородную сам сговорит мне родитель.

Много ахеянок есть и в Элладе, и в счастливой Фтии,

Дщерей ахейских вельмож, и градов и земль властелинов:

Сердцу любую из них назову я супругою милой.

Там, о, как часто мое благородное сердце алкает,

Брачный союз совершив, с непорочной супругою милой

В жизнь насладиться стяжаний, старцем Пелеем стяжанных.

С жизнью, по мне, не сравнится ничто: ни богатства, какими

Сей Илион, как вещают, обиловал, — град, процветавший

В прежние мирные дни, до нашествия рати ахейской;

Ни сокровища, сколько их каменный свод заключает

В храме Феба-пророка в Пифосе, утесами грозном.

Можно все приобресть, и волов, и овец среброрунных,

Можно стяжать и прекрасных коней, и златые треноги;

Душу ж назад возвратить невозможно; души не стяжаешь.

Вновь не уловишь ее, как однажды из уст улетела.

Матерь моя среброногая, мне возвестила Фетида:

Жребий двоякий меня ведет к гробовому пределу:

Если останусь я здесь, перед градом троянским сражаться, —

Нет возвращения мне, но слава моя не погибнет.

Если же в дом возвращуся я, в любезную землю родную,

Слава моя погибнет, но будет мой век долголетен,

И меня не безвременно Смерть роковая постигнет.

* * *

Вы с женой посещаете Санкт-Петербург. Вы еще не так давно женаты. Специально для этой короткой поездки вы купили новую камеру. Невероятно маленькую, шпионскую камеру. Безумно дорогую камеру. В царском дворце твоя жена случайно слышит, что пара примерно вашего же возраста разговаривает на английском, и спрашивает, не могут ли они вас сфотографировать. Когда она передает камеру в руки женщины, та приходит от нее в восторг. Она не может поверить, насколько та мала.

— Взгляни только, какая крохотная! — говорит она своему мужу.

Они одеты не так, как вы, на них одежда, приобретенная в универмаге, где закупаются целыми семьями. Он лишь кивает и восклицает:

— Ух ты!

Затем твоя жена, сама еще взволнованная камерой, начинает хвастаться ею перед той, которая тоже смогла ее оценить:

— Она великолепна, не правда ли? Взгляните, она может это, и это, и это!

И она демонстрирует другой женщине все возможности камеры, камеры, сделанной настолько хорошо, что она больше похожа на окуляр какого-нибудь хирургического устройства. Наконец другая женщина заявляет своему мужу:

— Дорогой, нам надо приобрести такую же!

И прежде чем ответить, он смотрит на тебя, слегка качает головой, закатывает глаза, затем, не глядя на свою жену, взметнув глаза и брови к небесам, произносит:

— Да, конечно, дорогая, нет проблем, купим сегодня же вечером…

И она смеется, но ты знаешь, что через какое-то время он услышит об этой камере снова. И всегда будет слышать о ней в тот момент, когда меньше всего будет этого ждать. Но ты знаешь, что он не может позволить купить себе такую же. И вдруг тебе становится ужасно больно за него. Тебе вдруг хочется отвести его в сторону и незаметно протянуть ему деньги на камеру, сумму, которая для тебя ничто, практически мелочь в кармане, и сказать:

— Вот, возьмите, купите ей камеру.

Но ты знаешь, что никогда не сможешь так поступить. Знаешь, что это смутит его еще больше. Знаешь, что это дискредитирует его гордость. Знаешь, что это превратит его товарищество в чувство обиды, что это разрушит мгновение, объединивший вас, когда без всяких обсуждений он сообщит тебе:

— Я не испытываю к вам ненависти за то, что вы в состоянии дать вашей жене что-то, чего хочет моя жена, потому что я знаю, что ваша жена хочет того, что вы ей дать не можете. Я знаю, что, сколько бы денег у вас ни было, этого всегда будет недостаточно. Я знаю, что, если у нее уже есть эта камера, ей хочется личный теннисный корт.

Поэтому тебе лишь становится за него больно, но ты оставляешь все как есть.

А затем, когда они вас сфотографировали, когда вы расходитесь каждый своей дорогой, когда вы уже рассматриваете свод постройки, твоя жена замечает:

— Мне они показались милой парой. Ты так не считаешь?

В каком бы месте земного шара мы ни были, повсюду мы видим мертвых. Куда бы мы ни поехали, мы посещаем захоронения, кладбища и города мертвых, мы отправляемся на экскурсии в мавзолеи, пирамиды и на могильные холмы, мы взяли за правило посмотреть хотя бы еще один монумент, еще один кенотаф, еще один дольмен, еще одно поле сражения до конца поездки. Даже в отпуске мы не только не уходим от смерти, мы ищем ее. Даже в отпуске повсюду, куда мы смотрим, мы видим эпитафию.

Ты в Нью-Орлеане, сидишь в «Кафе дю монд» за столиком под открытым небом. С колонн, окружающих террасу, облезает белая краска, будто где-нибудь в Испании. Длинные тени от этих колонн ложатся поперек маленьких металлических столиков, длинные, но постепенно укорачивающиеся. Ты пьешь цикорный кофе, ешь пончики, распыляющие вокруг облачка сахарной пудры. Тебя всегда удивляет, как много ты можешь их съесть, не почувствовав себя плохо при этом. И тебе всегда приходится уговаривать себя остановиться, иначе ты никогда этого не сделаешь.

Когда ты видишь ее, то поначалу не узнаешь. Ты вдруг чувствуешь запах желе из роз, черного чая. Ты оглядываешься вокруг, но, конечно же, в «Кафе дю монд» ничего такого не подают. Ты улыбаешься сам себе и удивляешься, почему здесь, сейчас, ты вроде бы чувствуешь запах тех вещей, которые не пробовал со времен своей поездки в Стамбул, с того времени, как ты последний раз видел Елену. И, вспоминая о ней, ты ее узнаешь. Это она стоит у светофора. Это она ждет зеленого света, чтобы пересечь улицу в Декейтере.

Да, она по-прежнему одета в том самом авиаторском стиле, который сама же так давно прославила. Да, на ней все те же винтажная мини-юбка и майка на бретельках, в которых ты так много раз ее фотографировал. Но все же ее трудно узнать.

Ты смотришь, как она переходит улицу, смотришь, как она заходит на террасу кафе, но ничего не говоришь. Тебе кажется, она видела тебя, но не узнала. Она садится недалеко от тебя, возможно даже за соседний столик. Ты по-прежнему ничего не говоришь. А что сказать? Когда приносят ее кофе и пончики, она снимает солнцезащитные очки. Любой, кто удосужился бы на нее взглянуть, заметил бы, что она плакала.

Когда ты смотришь, как она потягивает свой кофе, стамбульские воспоминания всплывают еще ярче — кофейня напротив храма Святой Софии, заполненная плотным фиалковым дымом от яблочного табака, и перестук игроков в нарды, мужчины, пристально разглядывающие тебя, ее — единственную здесь женщину, вопли муэдзина из мечети. А еще ваши встречи в течение тех двух лет, что оба вы провели в Европе. В Париже, где через открытую балконную дверь, пока вы трахались, в доме напротив ты видел другую женщину, гладящую белье. В Эгейском море, на палубе яхты Сергея, когда, после того как все остальные отправились спать, тебе пришлось закрывать ей рот ладонью, прежде чем стоны заглушили удары волн о борт. И, конечно же, самая первая встреча, встреча, когда ты еще только добивался ее.

Вы были под Барселоной. Ты фотографировал ее на пляже из черного песка и мерцающей слюды, пляже, который нисколько не был похож на звездное небо. В последний день съемок на ней — впрочем, как всегда — были темные очки. Это было ее приметой, приметой, по которой ее узнавали. Очки стали популярны именно тем летом. Каждый должен был сфотографироваться в них, но никто не делал этого так правдоподобно, как она. От ее скрытого очками лица исходила тысяча нитей лета. А когда этот день закончился, этот вечер закончился, вы вдвоем отправились гулять по средневековой части города. Это был именно тот раз, когда ты еще только добивался ее. Хотя она и дала отпор твоим первым попыткам, ты, разумеется, делал их снова. Как-никак, это была не просто очередная модель. Именно этой девушке гораздо чаще других отдавал предпочтение Дэймон Лейк. Даже если бы она не была моделью, даже если бы она была уродиной, ты бы все равно добивался ее. Тогда еще эти вещи имели для тебя значение. Поэтому на ступеньках старого кафедрального собора ты сказал ей:

— Погоди минутку. Можно? — и протянул обе руки, чтобы снять с нее очки.

И сфотографировал ее в лучах заходящего солнца, сфотографировал и, опустив камеру, произнес:

— Мне стыдно. На самом деле стыдно.

После ужина, в кресле рядом с твоей кроватью, она трахалась с тобой первый раз.

Сделав первый глоток, она морщит лицо. Кофе чересчур горький, она добавляет сахар, просит принести молоко. Ты помнишь, как она впервые позвонила тебе в Саппоро. Связь постоянно прерывалась, тогда еще телефонные линии не были столь хороши, как сейчас. У нее было утро, у тебя — ночь. Она звонила из Нью-Йорка. Она рассказывала тебе, что Дэймон оставил ей за время ее отсутствия сообщение. Рассказывала, что он предложил пойти с ним на вручение «Оскара», быть его спутницей на этот вечер.

— «Оскар», Алекс! Надеюсь, ты не против? — спросила она. — Я не хочу спать ни с ним, ни с кем бы то ни было еще.

Но ты знал, что ему о тебе она не рассказывала.

— Будь осторожна, — сказал ты.

— Буду.

Но она решила, что ты говоришь о наркотиках, о красных спортивных автомобилях, об изнасиловании.

А затем:

— Алло?.. Алло?.. Что-то странное случилось на линии — я ничего не слышу… ты здесь? Алекс, если ты меня слышишь, я позвоню тебе из Лос-Анджелеса, хорошо? Я позвоню тебе из Лос-Анджелеса, — прокричала она и повесила трубку.

Она осторожно откусывает край пончика, но для тебя сейчас она звонит из Лос-Анджелеса. Она звонила, чтобы рассказать тебе о нарядах. Многие дизайнеры прислали ей одежду из своих коллекций. Она сможет оставить ее себе, если наденет на вручение премии или даже на одну из многочисленных вечеринок по этому поводу. Она звонила тебе, только чтобы рассказать, что провела последние три дня, примеряя платья-на-один-день в своем номере в отеле, номере, оплаченном Дэймоном.

— Не беспокойся — это все лишь очередная игра в потаскушку. Всего-навсего.

Так они с подружками, еще учась в школе, называли некое подобие игры, смысл которой состоял в том, что они наряжались и просили взрослых мужчин купить им пиво и сигареты. Она рассказала тебе об этом в прошлом октябре, в Берлине, когда вы бродили под Берлинской стеной. Буквально минуту назад вы сошлись в том, что вам жаль тех, кто по другую сторону.

— Живи мечом… — заметил ты.

Тогда ты еще говорил подобные вещи, еще пытался быть остроумным. На снегу, около мавзолея преднамеренно убитого сёгуна, ты фотографировал покров зимы. Она смеялась, утверждая, что временами ты бываешь таким загадочным.

Когда наступила последняя ночь, ты заметил иллюминацию над монастырем урсулинок. Должно быть, это Дэймон организовал, должно быть, она приехала с ним. Она быстро потирает пальцы друг о друга. Сахарная пудра. Она звонила тебе еще несколько раз. Она позвонила, чтобы спросить, представляешь ли ты, что за дверьми всех ресторанов — папарацци, представляешь ли ты, что они не могут оставить ее с Дэймоном в покое. Она позвонила сказать, что ты не поверишь, но кто-то попросил ее оставить свой автограф на развороте «Вог». И, конечно же, на следующий день она позвонила рассказать тебе о телевизионных камерах и интервью, которые они давали и которые транслировались на весь мир, рассказать тебе о гигантских статуях Оскара, расположенных по обе стороны входа в зрительный зал, и о том, кого она встретила на многочисленных вечеринках.

И все. После этого она тебе больше никогда не звонила. Она никогда не звонила, чтобы рассказать тебе, что переехала в огромный особняк Дэймона в Малибу. Она никогда не звонила, чтобы рассказать тебе, что он попросил ее выйти за него замуж. Она не звонила, чтобы рассказать тебе, что в ту ночь, когда он сделал ей предложение, она, засыпая и все еще ощущая во рту вкус ликера «Куантро» и спермы, подумала, что наверняка вот так себя чувствуют все эти королевы и принцессы, они наверняка чувствуют себя именно так. Она не звонила, чтобы рассказать тебе все это. Она никогда тебе больше не позвонила.

He то чтобы это имело для тебя какое-то значение, не то чтобы это тебя волновало. К тому времени ты был достаточно мудр, чтобы тоже пойти дальше. К тому времени ты был в Англии. К тому времени ты фотографировал ступени собора Св. Павла, Вестминстера, Кентербери.

Она извлекает из сумочки какие-то глазные капли. Откидывает голову назад. Кожа на ее шее слегка натягивается, но не до грудины. У ее блузки очень глубокий вырез. Ты слышал кое-что о ней с тех пор. Было бы невозможным ничего о ней не знать, вращаетесь-то вы в одних и тех же кругах.

Твой знакомый шеф-повар сказал как-то, что видел ее на пляже в Рио. На ней был саронг, она вопила:

— Ублюдок, сраный ублюдок!

Сняла сандалию, чтобы запустить ею в Дэймона. Он отступил назад, выставил ладони, чтобы схватить летящий на него предмет. Он смеялся, как будто играл с ней, ничего более. Она промахнулась, сандалия угодила в загорающую рядом женщину.

Твой друг-продюсер живет в одном с ними доме на Пятой авеню. Он рассказал тебе, как однажды, подходя к дому, натолкнулся на какую-то суету. Когда он поинтересовался, что происходит, кто-то ответил:

— Бриллиантовый дождь, мужик, бриллианты падают прямо с неба! — и снова принялся шарить в водосточной канаве.

Он разузнал у портье, что Елена выкинула все свои украшения в окно. Жильцы напротив слышали, как она пронзительно кричала на Дэймона, вопрошая, как он мог предположить, что они для нее что-то значат.

И, конечно же, твой давнишний ассистент, который сейчас работает над рекламными снимками их дочери. Она (дочь) не в состоянии держать свой рот закрытым. Она рассказывает ему, что мать из-за брачного контракта не может подать на развод, что в таком случае она останется ни с чем. Без денег, без связей, без какой-либо специальности, без друзей. Она рассказывает ему, что отец выплачивает алименты по меньшей мере трем другим женщинам. Она рассказывает ему, что мать работает больше, чем кто-нибудь еще, что она смотрит за ней, за домом и за штатом служащих и получает за это ежемесячное пособие.

По ее щекам стекают глазные капли. Ее глаза по-прежнему налиты кровью. И ты задумываешься, должен ли сделать что-нибудь для нее. В конце концов, тебе все известно. Возможно, ты должен рассказать ей, в каких местах дали трещину ее надежды, возможно, ты должен рассказать ей, какого рода соглашение она заключила. Но когда она убирает капли назад в сумочку, ты решаешь, что на самом деле нет больше ничего, что ты мог бы сделать, нет больше ничего, что ты мог бы сказать. Потому что она не стала бы тебя слушать. В конце концов, Дэймон был не единственным, кто использовал ее в своих интересах.

Она слегка прикасается носовым платком к своим щекам, смотрится в золотую пудреницу, проверяя, все ли в порядке. Ты бросаешь взгляд на часы. Пора уже уходить.

Ты допиваешь свой кофе, смотришь на последний пончик, приказываешь сам себе не есть его.

— Пошли, — говоришь ты своей спутнице.

— А-а-а… нам надо идти? Я устала, — вздыхает она и надувает губки.

Ты почти сдаешься.

— Нет, — отвечаешь ты. — То есть «да», да, нам надо идти, «Пресбитери» почти рядом, это совсем недалеко. Кроме того, я знаю этого директора по развитию, он весь изведется, если мы не начнем вовремя.

— Ну, давай же, — добавляешь ты, поднимаясь и кладя деньги на стол.

Она обижается, но слушается тебя и встает. Когда она наклоняется поднять свою сумку, все мужчины, взгляду которых она доступна, пялятся на нее. Ее юбка достаточно коротка, чтобы, наклонившись, она явила взору окружающих свои трусики. У нее длинные ноги, а волосы струятся волнами в солнечном свете, когда она распрямляется. Но несомненная ее особая примета — это губы. У нее великолепные полные губы. Ты назвал их «губами для минета», когда рассказывал о ней своему директору по развитию.

Ваши движения привлекли внимание Елены. Она отложила в сторону пудреницу и теперь уставилась на тебя поверх чашки кофе, которую подносила ко рту. Она изучает тебя, хмурит брови. Она рассматривает сопровождающую тебя девушку, как будто проверяет факты, цифры в бухгалтерском отчете. Твоя спутница замечает это и тоже отвечает ей пристальным взглядом, но у нее он несколько иной. Как если бы она разглядывала экспонат под стеклом в музее, который не хотела посещать.

Испугавшись, ты решаешь обратиться в бегство, шлепаешь свою спутницу по ее упругой маленькой заднице и говоришь:

— Давай, пошли.

Никто не окликает тебя по имени, когда ты прокладываешь себе путь между столиков. Никто не догоняет тебя на тротуаре. Кажется, ты отделался. Но только чтобы убедиться в этом, ты решаешь пойти кружным путем, через Мэдисон. Только чтобы убедиться, ты избегаешь идти вдоль ограждений, избегаешь приближаться к ней хоть на чуточку больше, чем это необходимо.

У перехода твоя спутница незаметно вкладывает свою руку в твою ладонь, она смотрит сначала налево, потом направо, потом на тебя — проверить, собираешься ты перебежать улицу или будешь дожидаться сигнала светофора, — и беспечно говорит:

— Боже мой! Ты видел женщину рядом с нами? Ты видел ее блузку?! Какого черта она себе позволяет? Могла бы проявлять чуть больше уважения…

Однажды, очень давно, я отпросился с работы по болезни, хотя вовсе не был болен.

Однажды мы взяли напрокат машину и отправились в Гудзонскую долину.

Однажды мы разглядывали произведения древнего искусства, после чего пообедали и отправились гулять в лес.

Однажды я воткнул себе в ноздри дикие цветы, чем вызвал у тебя смех.

Однажды, все еще смеясь, ты толкнула меня на опавшие листья, уселась на меня сверху и, внезапно прекратив смеяться, посмотрела на меня очень серьезно и попросила:

— Пообещай, что ты скажешь мне, если когда-нибудь меня разлюбишь.

Однажды ты предположила, что когда-нибудь это случится со мной.

Однажды я сказал:

— Обещаю, обещаю.

У древних греков не было слова для обозначения романтической любви. Для них любовь к предмету и любовь к женщине были одним и тем же. Когда они говорили или писали об отношениях мужчины с женщиной, то употребляли слова, означавшие «принадлежать», «высоко ценить» или «иметь секс». Когда Одиссей вернулся домой, они с Пенелопой не обнимались. Они трахались.

Крайне редко для описания половой связи греки использовали слово «смешиваться», но даже в таком случае самый впечатляющий пример, описываемый этим словом, — смешивание костей умерших Ахиллеса и Патрокла.

Афродита не была богиней любви, как принято считать, как мы рассказываем своим детям. Она была богиней секса. По сути, богиней, покровительствующей проституции. А ее сын Эрос, прелестный маленький Купидон со своими прелестными маленькими стрелами, был богом страсти.

И именно поэтому даже Сафо упоминала лишь о страстном желании, о боли, о сексе, о людях, дорогих для нее, именно поэтому даже Сафо никогда не использовала слово «любовь». Его попросту не существовало.

Римляне стали первыми, кто предположил, что может существовать еще один вид любви. Латинское слово amare (глагол, который все мы учились спрягать, повторяя снова и снова: amo, amas, amat и т. д.) главным образом объединяло в себе значение двух греческих слов: eros и agape. Оно могло использоваться для обозначения сексуальных отношений между двумя людьми, любви к себе, любви к собственности или любви между друзьями, родственниками и нациями. Тем не менее кажется возможным доказать, что, пусть и крайне редко, но слово это могло использоваться и для обозначения взаимоотношений между мужем и женой, которые, так или иначе, отличаются и от дружбы, и от сексуального желания. Но найти убедительные факты для этого очень сложно. В конце концов, римляне явно не рассматривали этот вид отношений как достаточно определенный, чтобы считать его заслуживающим собственного слова для описания. К тому же если внимательно почитать большинство известных латинских «любовных историй», то становится очевидным, что в них не говорится ни о чем большем, кроме как о сильном сексуальном желании. Любовь Дидоны и Энея, например, начинается с секса в пещере во время грозы, и описываются их отношения как «дикие» и «непристойные». Почему «непристойные»? Потому что она уже была замужем, а римляне были также первыми — возможно, это случайность, — кто учредил понятие univira: правило, согласно которому женщина могла иметь только одного мужа. Возможно и то, что римляне в разговорной речи использовали amare для обозначения понятия «быть обязанным» — ничего больше, чем простое совпадение.

Поэтому слово «любовь», которое мы употребляем сегодня, пришло к нам не из латинского или греческого языков, а из англосаксонского. Впервые оно возникло в девятом столетии и, кажется — насколько это возможно понять в настоящее время, — использовалось для обозначения «заботы человека о дорогом для него предмете, который ему уже принадлежит», в отличие от слова «страсть» (также пришедшего из англосаксонского), которое обозначало «желание дорогого предмета, который человеку еще не принадлежит». Таким образом, и любовь, и страсть могли в одинаковой степени относиться к ювелирным украшениям, лошадям или женщинам и в одинаковой манере проявляться.

В английским языке слово love, благодаря христианской доктрине, впервые употребляется для обозначения отношений между двумя людьми, в отличие от отношений между индивидуумом и вещью. Со временем это слово стало использоваться как перевод латинского amare в значении «доброжелательные отношения между людьми».

В результате и вследствие этого в эпоху рыцарства, когда христианство уже добилось устойчивого положения и секс за пределами супружества стал считаться грехом, слово love стало употребляться в качестве эвфемизма секса. Писатель мог упоминать о «любви» между неженатым мужчиной и незамужней женщиной (или между двумя мужчинами или двумя женщинами), не опасаясь обвинений. Не ахти какой откровенный намек на сексуальную связь вне супружества, ситуация, которая останется неизменной почти полтысячелетия. Поэтому и Мэлори говорит о «любви» Ланцелота к Гвиневере, несмотря на то что в действительности отношения, которые он описывает, похоже, значат не больше, чем случайное неумелое совокупление на черной лестнице Камелота.

Можно сказать, что слово «любовь» окончательно приняло свое современное значение в эпоху королевы Елизаветы. И кто знает, выдержало бы это значение так долго, не популяризируй его Шекспир. Шекспир, чьи работы, как Библия, переведены на столько языков. Шекспир, который как-никак писал для своей королевы.

Поэтому верьте мне, когда я говорю вам, что любовь — это копировальная машина и аркадный вариант «Змейки». Верьте мне, когда я говорю вам, что только в самом лучшем случае любовь — это совершенно новая сущность.

Ибо не имеет значения, как часто мы отказываемся от какой-нибудь вечеринки, говоря: «Нет, ребята, езжайте, а я просто поваляюсь в гостинице», — собираясь провести тихий и спокойный вечер. Не имеет значения, как часто мы не можем найти энергию для других дел, но энергия оттрахать их у нас есть всегда. Как только у нас появляется возможность оттрахать их, энергия сама находит нас.

Мировая секс-торговля живым товаром ежегодно приносит прибыли больше, чем мировая торговля наркотиками.

Лишь однажды ты попал в ситуацию, которая превзошла твои ожидания, хотя ты всегда представлял себе (как любой другой гетеросексуальный мужчина), что именно такой опыт будет гораздо лучше любого другого.

Это случилось не тогда, когда ты впервые попробовал белужью икру.

Это случилось не тогда, когда ты впервые нырнул к Большому Коралловому рифу.

Это случилось не тогда, когда ты впервые заполучил в свою коллекцию уникальную рукописную книгу.

И даже не тогда, когда ты заплатил двум проституткам за секс с тобой и друг с другом одновременно.

Это случилось тогда, когда ты уже достаточно долго встречался с бисексуальной девушкой, ты уже чувствовал с ней близость, неплохо знал ее, очень даже хорошо знал, и ты пригласил ее и ее давнюю подругу на ужин, и, прямо как в одной из этих историй в «Пентхаузе», вечер вы закончили втроем в одной постели. За исключением того, что это не было так, как в истории из «Пентхауза». Это было лучше. По сути, это было единственное из всех твоих ощущений за целую жизнь, что не описывалось словами «как» или «почти как», что не описывалось словами «ты знаешь, как чувствуешь себя после этого». Это было единственное из всех твоих ощущений за целую жизнь, что не описывалось никакими словами вообще. Это был единственный случай, во время которого твой мозг полностью отключился, во время которого ты абсолютно ни о чем не думал. Ни о чем. Во время которого ты просто существовал или, возможно, прекратил существовать.

* * *

…Годы, как бросил Элладу я, славную жен красотою,

Феникс, Илиада 9:447

Злобы отца избегая, Аминтора, грозного старца.

Гневался он на меня за пышноволосую деву:

Страстно он деву любил и жестоко бесславил супругу,

Матерь мою; а она, обнимая мне ноги, молила

С девою прежде почить, чтобы стал ненавистен ей старец.

Я покорился и сделал. Отец мой, то скоро приметив.

Начал меня проклинать, умоляя ужасных Эриний,

Ввек на колена свои да не примет он милого сына,

Мной порожденного…

Думая так, что, как боги уже не судили мне сына,

Сыном тебя, Ахиллес, подобный богам, нареку я;

Ты, помышлял я, избавишь меня от беды недостойной.

* * *

И все же иногда это — не снисхождение, иногда мы действительно наслаждаемся их компанией. Иногда, когда они рассказывают нам о своем трехмесячном пребывании в резервации индейцев навахо или своей волонтерской работе по борьбе с загрязнением атмосферы, они внушают нам любовь. Как ребенок, заметивший пожарные краны или телефонные линии и показывающий их нам.

К тому же, как и тот ребенок, они заставляют нас видеть то, что мы не видели годами, то, о чем мы не могли вспомнить, даже если видели, пока они не указали нам на это. И в этом видении — омоложение. Ибо для чего быть ребенком, если не видеть мир глазами ребенка?

Вот почему иногда мы готовы услужить им, почему иногда позволяем им руководить нами, почему позволяем им это делать, даже когда наши друзья начинают говорить:

— Ты?! Ты собираешься пойти на митинг за разрешение абортов?! Да уж, она действительно тебя окрутила, а? Нет, я, конечно же, тебя не осуждаю, будь у меня такая телка, я бы тоже плясал под ее дудку.

Но они ошибаются. Это не ты делаешь то, что хочет она. Это она заставляет тебя хотеть делать то, что делает сама, напоминает тебе о том, что ты когда-то сам хотел этого, напоминает тебе, что не все и не всегда были таким, как ты сейчас, даже ты сам. Это она заставляет тебя чувствовать, что в этих тщетных сражениях, на которые она находит силы, есть смысл, заставляет тебя снова радоваться жизни, заставляет тебя снова поверить, что твоя жизнь, в конце концов, тоже имеет какой-то смысл. Она заставляет тебя поверить в это, как когда-то твой школьный тренер по футболу заставил тебя поверить в то, что ваша команда может выиграть последнюю игру, хотя весь сезон вы терпели неудачи.

Но если бы твоя собственная дочь подошла к тебе, твоя собственная дочь, которая, по твоим подсчетам, старше ее на пятнадцать недель, если бы она подошла к тебе и сказала, что хочет провести каникулы перед выпускным классом, работая в Красном Кресте в пригороде Калькутты, ты бы сказал ей, что это глупая идея. Ты бы сказал ей, что это — потеря времени, что ей следует пройти практику, которую ты ей устроишь в фирме твоего адвоката. Ты бы сказал ей, что очень скоро она узнает, на что похож реальный мир, очень скоро она узнает, что в нем делают, чтобы выжить, и лучше ей об этом узнать как можно раньше. Ты бы сказал ей, что не каждому повезло иметь такие возможности, как у нее.

Ламия многими считается первым примером вампира в фольклоре и мифологии, потому что она пила кровь своих жертв.

Однако Ламия убивала своих жертв по злому умыслу, а не из-за необходимости.

Ламия не была призраком.

Ламия не владела сверхъестественными способностями, она не могла, например, по желанию изменить облик, не обладала чудовищной силой.

Ламия не могла считаться членом общества.

По сути, если присмотреться внимательней, Ламия является частью той мифологии, к которой принадлежат Гарпия, Сцилла и позже стала принадлежать Новоанглийская ведьма, той мифологии, согласно которой чудовище в облике существа противоположного пола угрожает уничтожить нас. Если присмотреться внимательней, то становится очевидным, что Ламия не является частью той мифологии, согласно которой чудовище при контакте с молодыми (контакте, как правило, сексуальном, и предпочтительно с непорочными) что-нибудь получает, например, силу или, в идеале, бессмертие. Трудно, например, провести четкую грань между Ламией и чрезвычайно популярными современными японскими комиксами и мультфильмами, в которых нормальные мужчины превращаются в демонов под взглядом школьниц, быстренько изнасиловав которых, они получают возможность остаться материализованными.

Это случилось, когда мы перестали ходить по музеям. Несколько лет мы ходили туда практически каждый уикенд, практически каждый уикенд мы отправлялись что-нибудь где-нибудь посмотреть. Затем, в один из уикендов, этого не произошло. Это случилось, когда между нами все кончилось. Когда мы перестали ходить по музеям.

Но после этого мы оставались женаты еще несколько лет. Годы. Зачем мы делали это?

* * *

..И могучего Ида, храбрейшего меж земнородных

Илиада 9:558

Оных времен: на царя самого, стрелоносного Феба,

Поднял он лук за супругу свою, легконогую нимфу…

* * *

Ты помнишь свой первый школьный табель успеваемости. Твоя классная руководительница написала в графе для общих замечаний: «Меньше романтики, больше учись». Мать с отцом посоветовали прислушаться к ней, сказали, что это дельный совет. Поэтому ты начал больше учиться, ты начал преуспевать. И твои родители гордились тобой, и говорили тебе об этом, и рассказывали всем своим друзьям, какой ты умный, как хорошо ты учишься.

Но, как ни странно, тот первый табель был единственным, который твой отец вытаскивал, чтобы показать своим друзьям.

Если ты пообщаешься с достаточным числом порнозвезд и стриптизерок или хотя бы почитаешь достаточное количество интервью с ними, то до тебя дойдет та единственная, верная для всех них, правда.

Не все они пустышки. Многие вполне остроумны и более чем немногие на самом деле очень интересны.

Не все они ненавидят свою работу. Некоторые ее на самом деле любят, считают забавой, радуются, что им платят за секс.

Не все они наркоманки. Фактически большинство из них со времени появления ВИЧ категорически против употребления наркотиков, и они откажутся работать с любым, кто ими увлекается.

Не у всех из них нет чувства собственного достоинства. Многие из них как раз наоборот — очень гордые, очень самоуверенные, настолько уверенные в своих силах и настолько привыкли устанавливать границы, что не потерпят дерьма ни от кого, и особенно от мужчин, с которыми спят.

Не все они выросли в распавшихся семьях, или семьях, где употребляли алкоголь или наркотики, или семьях, где в детстве они подвергались сексуальному насилию. (Хотя то или другое из вышеперечисленного имеет место быть в девяносто пяти процентах случаев.)

Нет, одним-единственным обстоятельством, которое является правдой для каждой порнозвезды или стриптизерки без исключения, является то, что выросли они в нищете.

Ты в Амстердаме, и ты не можешь поверить в собственную смелость. Униженно, с вновь всплывшим наружу давно забытым стыдом, ты попросил самую молодую из имеющихся девочек. В Амстердаме заниматься проституцией по закону можно с пятнадцати лет. Некоторые едут сюда за легализованными наркотиками. Но не ты.

Однажды, несколько лет назад, ты заплатил проститутке — когда-то снимавшейся для «Плейбоя» — пятнадцать тысяч долларов за то, чтобы она поехала с тобой в Ки-Уэст на выходные. Без сомнений — она стоила каждого цента из этих долларов. Эффектная красивая девушка того типа, о котором ты и твои друзья, будучи еще подростками, могли лишь мечтать. К тому же она была еще и профессионалкой, знала, как делать все правильно. Она изящно одевалась, казалась хорошо образованной, не смущалась, сидя за обеденным столом с твоими друзьями, их подругами и женами. Большинство из них — другие женщины — приняли ее за твою подружку. Мужчины же, даже те, которых ты совсем не знал, все прекрасно поняли. Вас выдали ваши с ней взаимоотношения. Ты был таким спокойным рядом с ней, таким расслабленным. Было очевидно, что тебя не волнует, что она думает о том, что ты сказал или сделал, очевидно, что ты не боялся рефлексии с ее стороны, не боялся не получить того, что хотел. Вы оба были просто чертовски дружелюбны друг с другом. Словно два только что встретившихся человека, которые сразу же поняли, что нравятся друг другу Да, она была идеальна. Но за все выходные ты кончал, может быть, раза четыре или пять. Естественно, в воскресенье ты был настолько равнодушен, что передал ее своим друзьям и их женам.

Однако здесь, в Амстердаме, с этой девочкой, ты уже кончил три раза за одну ночь. Девочка, которую тебе прислали, действительно юна. Возможно, ей нет даже шестнадцати. Детские черты — нескладность, длинные тонкие конечности и шея, чересчур большие глаза — едва-едва исчезли. Ее бедра раздались совсем немного, но этого достаточно, чтобы образовалась талия, ее грудь еще будет расти. Но видит бог, она просто конфетка! У нее самые прекрасные глаза, самые полные губы. Когда ты открыл дверь, на секунду в твоей голове пронеслась мысль, что она уж слишком юна, но только на секунду, а затем ты прогнал ее из своей головы, спросил самого себя, по каким вообще стандартам она «слишком юна»? По стандартам какой страны? Ведь она уже способна выносить ребенка, не так ли? В Египте она могла бы уже быть замужней матерью не одного ребенка. И видит бог, она просто конфетка, подумал ты. Она смотрела чуть искоса, смотрела, слегка опустив свое лицо и повернув его влево, смотрела на тебя краем глаза, слегка надув губки. Ты потерял над собой контроль. Ты затащил ее внутрь, закрыл дверь и трахнул ее прямо здесь же, напротив двери, не раздевая ее. И она целовала тебя. Целовала по-настоящему, широко открывала рот, проталкивала свой язык в тебя, не могла нацеловаться с тобой вдоволь. В этом она была не особо хороша, сбивчива, неумела, ваши зубы ударялись друг об друга, но это были самые лучшие поцелуи в твоей жизни. И к тому же проститутки никогда не целуют клиентов, а если и делают это, то держат все под контролем, сдерживают себя, умышленно добиваются определенного эффекта. Они делают это не ради самих поцелуев. Эта же девочка, эта юная проститутка, все еще целовалась ради поцелуев.

А когда ты кончил, то почувствовал себя немного виноватым. Даже ты. Ты посмотрел на нее (она же посмотрела на тебя в ответ, посмотрела прямо в глаза, твой член был еще внутри нее, ее руки все еще обвивали твои плечи, она посмотрела тебе прямо в глаза и резко двинула своими бедрами вперед, а когда из-за этого ее движения ты едва не свалился, потому что твои еще расслабленные колени подкосились, она широко открыла рот и грубо засмеялась, засмеялась счастливым смехом, улыбаясь и рыча одновременно, широко открыв рот), ты посмотрел на нее и подумал, что у этой девочки какая-то проблема. У нее пристрастие к сексу. Ей нравится трахаться с незнакомыми мужчинами, и лучше всего, если она будет получать за это деньги. Ты посмотрел на нее, и в твоем мозгу промелькнула мысль о том, что, видимо, ее неоднократно домогались в детстве.

А затем она вывернулась из твоих рук и, не глядя на тебя, отправилась в кровать. Она шла с задранной до талии юбкой, не удосужившись поправить ее или снять. Ей даже не пришло в голову, что в ее теле могло быть что-то, что не понравилось бы тебе. Не пришло в голову испытать стыд за какую-нибудь демонстрируемую тебе часть своего тела. Не пришло в голову, что, по крайней мере, ноги ее были развиты полностью, из-за чего выглядели они чересчур длинными по сравнению с телом. Потом она разделась и залезла в постель. Завернулась в дорогие простыни, наслаждаясь их прикосновением к своему телу. Потом она наконец развернула и расправила их, освобождая пространство для тебя и демонстрируя тебе свое обнаженное тело, вытянутое на одной половине постели, и поманила тебя пальчиком, и ты понял, что у тебя уже снова эрекция, что ты снова готов ее трахнуть. Когда она притягивала тебя в кровать за твой член, ты думал, что она, должно быть, считает, что он — твой член — принадлежит ей. Должно быть, она считает, что мужчины могут делать это с ней снова и снова, потому что она сексуальна или потому что она прекрасно трахается. Интересно, знает ли она вообще, что с нами не всегда так, что мы не всегда в состоянии это делать? Если не знает, что она, интересно, подумает через несколько лет, когда клиенты будут трахать ее только один, от силы два раза и будут после этого прогонять ее, а не оставлять на всю ночь? Мысли об этом заняли у тебя какое-то мгновение, а затем ты потерялся в ней.

И в этот раз, и в последний раз, когда ты кончил, снова вернулось чувство вины, беспокойство о ней. Да, беспокойство. Но затем ты положил руку на выступающую косточку ее бедра, увидел изгиб ребер под ее правой грудью, увидел впадинку под ее коленкой, и тебе пришлось снова овладеть ею. И каждый раз, когда ты доходил до того, чтобы взять ее снова, она смеялась тем самым смехом, холодным, грубым, довольным смехом.

Время отдыха от раза к разу, конечно же, удлинялось, и ты беспокоился о ней все больше и больше, однако же умудрился трахнуть ее пять раз за ночь. В это невозможно поверить. Ты не кончал пять раз за одну ночь со школьных времен.

Когда на следующее утро она покидает тебя, замученная, осторожно ступая — ее «орудие труда» похоже на рану, — ты даешь ей в два раза больше того, что она запросила. Ты делаешь это потому, что она была хороша, потому, что она заработала это, но еще и потому, что тебе захотелось сделать ее жизнь немного лучше. Но когда она берет деньги, то совершенно не удивляется, что получила в два раза больше, чем предполагала. Она даже не думает, что ты ошибся.

* * *

…но в сердце тебе бесконечный

Аякс Теламонов Ахиллесу, Илиада 9:636

Мерзостный гнев положили бессмертные ради единой

Девы! но семь их тебе, превосходнейших, мы предлагаем.

Много даров и других! Облеки милосердием душу!

* * *

Вот почему мы находим акценты такими очаровательными — южноамериканский, шотландский, русский, — потому что это что-то далекое от нас, что-то, доказывающее, что невежество и невинность торжествуют, а география лишь делает это более зримым.

В социобиологии много такого, чем я мог бы вам наскучить. Например, я мог бы рассказать о предположении, что с возрастом женщины — но не мужчины — теряют свою привлекательность лишь потому, что именно женщины с возрастом теряют способность вынашивать ребенка. Или что стабильность более старых по возрасту мужчин скорее обеспечит их потомством, чем компенсирует их подорванное здоровье. Или что коррекция красоты — это, по существу, не абстрактные эстетические решения, а скорее целенаправленные усилия затушевать природную индивидуальность. Или что только последние тридцать с небольшим лет (и только в развитых странах) естественный отбор был более благосклонен к тем женщинам, которые способны заставить мужчин заботиться об их защите и поддержке, нежели к другим. И может, вам покажется скучным тот факт, что чем чаще мужчины достигают оргазма, тем они себя лучше проявляют на вступительных экзаменах в MENSA. Да, я мог бы рассказать вам о множестве скучных вещей, типа гена альтруизма, R-селекции или бритве Оккама. Но я не буду. Вместо этого я скажу вам лишь одно.

Уже давно известно, что по генетическому коду млекопитающие особи мужского пола отличаются от млекопитающих особей женского пола примерно на половину процента.

Но лишь недавно открыли, что человек отличается по генетическому коду от мыши не более чем на один процент.

Что привело к следующему предположению: когда будут вычислены геномы человека и высших приматов, у мужчин, скорее всего, окажется больше общих генов с самцами горилл, чем с женщинами.

Примерно за год до развода, в феврале, мы были в Верхнем Ист-Сайде. Была суббота, мы отправились в галерею классического греческого искусства на Мэдисон. В галерее выставлялась скульптура лошади гомеровского периода, и кое-кто решил, что мне она могла быть интересна. Да, мне она понравилась, но я сделал вид, что нет. Тогда я уже не хотел, чтобы ты знала обо всем, чем я владел, и менее всего — о двухдюймовой железной лошади, которая стоила дороже маленького дома, но спрятать которую было бы гораздо проще.

Там, где мы переходили 72-ю улицу, двое мужчин чистили машину для резки асфальта. Она представляла собой огромное металлическое колесо с тупыми титановыми зубцами и собственным механизмом передвижения. Мужчины стояли лицом к пешеходному переходу и поливали машину из шланга, из-за колеса им не было видно самого перехода. Было холодно, вода, собираясь в лужи, замерзала. Когда мы проходили мимо механизма, несколько брызг попало на твою норку. Ты обогнула машину и сказала рабочим:

— Эй, а ну-ка, взгляните, — и указала на мокрое пятно на твоем пальто. — Немного поосторожней, ладно?

Ты хотела предостеречь их, хотела объяснить им, что следующий человек может оказаться не таким понятливым, как ты.

Я попросил тебя оставить их в покое.

Почему, когда мы были детьми, мы искали в словарях неприличные слова? Неужели мы думали, что слова могут рассказать нам о том, как выглядят сущности, которые они обозначают?

«Закалка укрепляет мальчика, показывает, есть ли у него то, что требуется для преуспевания». Ты знаешь, что эта мысль весьма полезна, но ты никогда не задумываешься над тем, что конкретно требуется для преуспевания или откуда это берется. Ты никогда не задумываешься над тем фактом, что это — в конечном итоге — все, чего он действительно будет хотеть.

Тебе звонит друг. Он моложе тебя. Не намного, конечно, но все же. Он, как и ты, холост. Он рассказывает тебе о модели, с которой сейчас встречается, о восемнадцатилетней модели, с которой его познакомил один его друг. Он и сам когда-то, еще учась в колледже, был моделью. Он рассказывает тебе о ней совсем немного — насколько она забавна, как хочет «заниматься всем этим», — а ты только и приговариваешь: «Ох-хо-хо, да», потому что все это ты уже слышал, ты уже был там, где был он, потому что он рассказывает тебе о городе, который ты знаешь как свои пять пальцев. Затем он говорит, что она уехала всего на месяц, но, уезжая, заставила его дать клятву, что он перезвонит ей, когда она вернется.

— Дать клятву! — повторяет он.

Как бы то ни было, он понимает, что это уже смахивает на хвастовство. И он прав. Это понятно даже тебе.

— Ты серьезно? — спрашиваешь ты. — Дать клятву?! Так и сказала? Повезло тебе, мать твою!

Ты ревнуешь. Вокруг очень много восемнадцатилетних, но по этой ее просьбе тебе ясно, что он натолкнулся на лучший их тип, на тип, все еще любящий пиццу, тип, собирающий плюшевых игрушек, тип клятвенных обещаний.

— Знаю, знаю, — говорит он, смеясь. — Но, дружище, мне как-то не по себе из-за этого.

Ты советуешь ему не беспокоиться, в этом нет ничего плохого. Ты знаешь, что он пока не вполне тебя понимает. Но поймет. А когда это произойдет, то он осознает, что это не только то, что ему нужно, но и то, чего он заслуживает, и он перестанет переживать из-за этого.

Повесив трубку, ты не можешь прекратить думать о том, что девушка эта, должно быть, тоже еще не понимает, насколько необходимо требовать клятвы такого рода. Она, должно быть, считает, что ей повезло, раз такой парень, как твой друг, с его деньгами, внешностью, опытом, общается с ней. Она, должно быть, считает, что ему не может быть интересен кто-то ее возраста, кто-то такой неопытный, такой юный. Она, должно быть, считает, что у него есть более интересные занятия, есть более важные дела, о которых он думает. Ей, должно быть, интересно знать, что такого она может ему дать, чего у него еще нет.

Повесив трубку, ты знаешь, что она не может даже предположить, что у нее есть то, чем он и сам некогда обладал, но сейчас потерял. И это тебе известно наверняка, потому что, хотя бы предположив такую возможность, она бы никогда не сказала именно этих слов.

И еще. Если бы она не сказала именно этих слов, то твой друг никогда бы ею не заинтересовался. Если бы она не сказала именно этих слов, ей бы действительно нечего было ему предложить.

* * *

Царь Агамемнон! полезнее было бы, если бы прежде

Ахиллес, Илиада 19:56

Так поступили мы оба, когда, в огорчении нашем,

Гложущей душу враждой воспылали за пленную деву!

О! почто Артемида сей девы стрелой не пронзила

В день, как ее между пленниц избрал я, Лирнесс разоривши:

Столько ахейских героев земли не глодало б зубами,

Пав под руками враждебных, когда я упорствовал в гневе!

Гектор и Трои сыны веселятся о том, а данаи

Долго, я думаю, будут раздор наш погибельный помнить.

Но совершившее прежде оставим в прискорбии нашем,

Гордое сердце в груди укротим, как велит неизбежность.

Ныне я гнев оставляю решительно; я не намерен

Сердца крушить враждой бесконечною.

* * *

Вы с друзьями отмечаете успешное окончание сделки. Вы переходите из бара в бар, подсовывая деньги вышибалам. Повсюду жарко, полно народа и накурено. Повсюду громкая музыка, крики и модные интерьеры. Повсюду много хорошеньких девушек в мини-юбках и майках с открытыми спинами или топах с открытыми животами, но самые хорошенькие из них всегда те, кто обслуживает вас, — барменши, официантки, танцовщицы.

Спустя какое-то время, уже после того, как все вы выпили больше чем по чуть-чуть, уже после того, как большинство из вас отправилось по домам, один из твоих друзей говорит:

— Эй, мы ведь совсем близко от моего нового жилища, не хотите ли, парни, взглянуть на него?

Звучит заманчиво, и вот вы уже поднимаетесь к нему.

Дверь открывает его девушка. С девушками такого типа встречались только двое из вас, да и то пару раз. Она не рассержена. Должно быть, он предупредил ее, что будет поздно, а она просто решила его дождаться.

— Привет, ребята! — здоровается она приятным голосом.

На ней голубые джинсы и футболка, она босиком. Это не совсем парадная одежда, но и не затрапезная. Она абсолютно не накрашена, волосы убраны в «конский хвост». Выглядит она тем не менее прелестно, хотя не так чтобы очень — из-за освещения. Оно в его квартире и не приглушенное, и не неоновое.

— Какая-то ты толстая, — говорит он, заходя внутрь.

Но вы игнорируете и его самого, и его комментарий, так как расходитесь посмотреть его жилище, общий вид, кухню, домашний кинотеатр. Вы прекрасно понимаете, что он просто рисуется.

Предпочитая находиться рядом с людьми, разговаривающими с ними на одном языке, большинство бывших военнослужащих поселяются в пределах десяти миль от военной базы. Мы можем использовать эту информацию, чтобы вывести показатель уровня разводов среди бывших военнослужащих путем изучения показателей разводов в странах, где располагаются военные базы.

Когда мы делаем эти подсчеты, то обнаруживается, что показатель этот приблизительно равен среднестатистическому показателю уровня разводов в данном государстве. Это заставляет нас задуматься не над тем, почему уровень разводов для мобилизованных военнослужащих примерно равен среднегосударственному, а над тем, почему уровень разводов среди штатского населения такой же высокий, как среди бывших военных.

Ты сказала это, когда твои руки давно перестали пахнуть молотым кофе или рубленым чесноком. Ты сказала это, когда мы вернулись из поездки в горы.

По небольшой железной дороге мы поднялись в деревню, в которой, как ты когда-то слышала, все местные жители покупают сундуки. Совсем маленькое местечко, где всего-то десять или около того домов, где уровень снега достигает скосов крыш. Но когда там были мы, снега не было. Стоял теплый летний день, и прямо на улице было выставлено множество деревянных сундуков. Прекрасные сундуки, вручную разрисованные фольклорными мотивами, изображающими северных оленей и фигурки людей в традиционных нарядах, сундуки, вручную разрисованные красным, зеленым и белым. Мы купили половину выставленного товара. Ты подумывала об открытии магазина.

Позже, когда мы садились в поезд, когда начался закат, ты сказала:

— Это то, что ты хочешь, совершенно ничем не испорченное место.

А возможно, это были не горы. Возможно, это был берег, а столяры были рыболовами. Возможно, сундуки были рыболовными снастями, вывешенными на просушку. Возможно, ты даже не думала об открытии магазина. Но сказала ты именно это. И было это именно тогда, когда ты это сказала.

«Одиссея» неизбежна после «Илиады». И совсем не удивительно, что хитрый Одиссей выживает, в то время как сильный Ахиллес — нет.

Поэтому мы поддерживаем их — наших детей, — когда следим за ними на соревнованиях по плаванию, вдыхая пропитанный запахом хлорки, влагой и туманом воздух, боясь, что пока мы покупаем содовую в автомате или пробираемся на свои места, мы просмотрим, как они превзойдут собственное лучшее время в этом виде соревнований, хотя по-прежнему придут последними. А когда они стоят, дрожа в обмотанном вокруг тела полотенце, с сырыми, взъерошенными после шапочки волосами, и смотрят, как победители получают медали, мы говорим им:

— Не переживай, ты улучшила свое лучшее время, правда ведь? Ты должна гордиться собой. Ведь ты выложилась на всю катушку!

А они отвечают:

— Да, я знаю, знаю.

Потому что действительно знают. Они знают, что неважно, если они быстрые, а важно только если они быстрее всех. Они знают, что достоинства являются достоинствами только в сравнении. Они знают, что если они быстрые, но кто-то другой еще быстрее, значит, они медленные. Они знают, что если они быстрые, но кто-то другой еще быстрей, они придут последними. Они проигравшие. Они знают, что если бы они были быстрее всех, а не просто быстрыми, мы бы сказали «Так держать! Ты победила! Это было здорово!» и поехали с ними на ужин по этому поводу, где стоял бы смех и гомон и где был бы кто-нибудь из их друзей или даже целая команда.

А если они не знают этого, если они не участвовали в соревнованиях по плаванию или в научных играх в шары или в битвах отрядов, если они тем или иным образом не соперничали с самого начала, то наша задача научить их этому.

Поэтому они никогда не дадут нам того, что дают те молоденькие девочки, которых мы трахаем. Потому что они — наши дочери, а не кто-нибудь еще. Недостаточно того, что они красивы. Недостаточно того, что они любят веселиться. Недостаточно того, что они живы, за исключением тех случаев, когда они действительно с трудом выжили.

Вот почему мы чувствуем себя несостоявшимися как родители, если видим, что нашим детям нечего доказывать. Вот почему, когда они вместо «я хочу стать профессиональным серфингистом» говорят просто «я хочу заниматься серфингом», даже самые понимающие из нас — иногда даже те, у кого достаточно денег, чтобы не беспокоиться, как наши дети будут зарабатывать на жизнь, — смотрят на них и задумываются, лишь на мгновение, как это получившееся от нас существо может быть так на нас не похоже, так далеко от нас, задумываются, лишь на мгновение, наши ли это дети вообще.

Вот почему, если мы хороши как родители, мы начинаем учить их плавать как можно раньше. Мы учим их ради их же блага. Мы учим их, хотя и знаем, что благо — это держать голову над водой, в которой мы тонем.

Однако далеко не все вампиры — мужчины. В сущности, после Влада-Закалывателя самой классической моделью легенды о вампире является венгерская графиня Эржебет Батори, жившая в шестнадцатом веке. Она верила, что человеческая кровь сохраняет кожу в состоянии «юного совершенства». Поэтому в ее будуар приводили крестьян, убивали их и выпускали из их тел кровь. Затем, пока кровь оставалась еще свежей и теплой (ведь со временем она сворачивается), графиня принимала из этой крови ванну. Прежде чем ее привлекли к суду и казнили, с этой целью она убила шестьсот тринадцать человек.

Однако убитыми были не только крестьяне. По словам графини, единственная кровь, которая была способна сотворить подобное чудо, — кровь молоденьких девушек.

В твоей жизни есть одно событие, о котором ты никогда ни с кем не говорил, хотя каждый о нем знает, хотя то и дело ты все еще слышишь, как люди сплетничают о нем, люди достаточно новые в компании, которые даже не задумываются, на свое ли место они припарковали машины, но уже начинают сплетничать о главном менеджере, заглянувшем в их офис.

Ты никогда не обсуждал это событие ни с кем, хотя это случилось — когда же? — десять, пятнадцать лет назад? Раньше? Позже? По сути, никто даже не пытался говорить с тобой об этом с той ночи, когда твоя жена узнала правду и спросила:

— Хочешь поговорить об этом?

А ты ответил:

— Нет.

И она сказала:

— Хорошо, дай мне знать, если захочешь.

Иногда ты задумываешься, что случится, если ты позвонишь ей сейчас в Орегон или Гонконг или куда-то еще, где она сейчас живет, и скажешь:

— О’кей. Сейчас. Сейчас я хочу поговорить об этом.

Ты задумываешься над этим, когда не можешь перестать думать о том событии. Когда на улице поздно, а ты один. Когда остальные пассажиры в самолете спят, жалюзи опущены, и единственный звук вокруг — это слабый шум двигателей, слабый, потому что это очень дорогой самолет, и ты перестаешь думать об этом лишь потому, что стюардесса тихо спрашивает:

— Принести еще?

Ты задумываешься над этим, когда по случаю прекрасного вечера — а ты так давно не ходил пешком! — ты отпускаешь водителя после обеда, сказав ему, что собираешься пройти тридцать четыре квартала до дома. Когда ты почти сразу же при погружении ранишь руку о коралл и вынужден из-за этого подняться, а на борту — только ты, капитан и его помощник, а все остальные еще остаются под водой, и помощник подходит к тебе с бинтом, в то время как ты пристально разглядываешь в воде риф — он всего-то в десяти-двадцати футах, — и говорит тебе:

— Жаль, что вы не можете увидеть его, он прекрас…

Ты задумываешься над этим, когда вспоминаешь, как он произнес:

— Я собираюсь отвоевать это у тебя.

Человек, которого ты знал много лет, человек, с которым вы стояли у истоков этой чертовой компании, человек, без которого ты не смог бы все это провернуть, человек, знавший, как надавить на этих турков именно таким способом, которым на них следовало надавить, чтобы снизить до предела экспортную пошлину, человек, который смог удерживать форт те пять месяцев, когда болела Джиллиан, человек, который осознавал, что основная выгода вовсе не в том, в чем думали все остальные, включая консультантов.

Ты задумываешься над этим, когда вспоминаешь, как ты ответил:

— Отлично, но ты проиграешь, я уже на борту.

А он сказал:

— Ну что ж, посмотрим.

И он устроил действительно хорошую битву, откопав какого-то действительно крупного адвоката с бомбейским акцентом, но он, как бы то ни было, проиграл. Потому что единственным важным фактом было то, что судья — строгая и надменная сука с глазами цвета синевато-серого неба — хотела войти в совет директоров компании, раскрученной парнем как раз вроде тебя, и именно тебе она и благоволила.

Ты задумываешься над этим, когда вспоминаешь о том, что после оглашения решения судьи он действительно встал и заорал:

— Проклятье! Ты чертова сучка!

И он действительно опрокинул стол, его действительно пришлось скрутить по рукам трем судебным приставам, поскольку он был одним из самых крупных мужчин, которых ты когда-либо видел. Все это в конечном счете не имело значения.

Ты задумываешься над этим, когда вспоминаешь, как нескоро до тебя дошло это из новостей. Как ты не знал об этом более пяти дней, и когда узнал, первое, о чем ты подумал: «Интересно, где он достал оружие?» Как, узнав, хотя тебе и было плохо, ты отказался от чувства вины. Как до сих пор ты говоришь сам себе, что сделал все правильно, что ты снова поступил бы так же, если бы это было необходимо. Как до сих пор ты говоришь себе, что ты — не плохой человек, а всего лишь человек, который смотрит на вещи трезво.

Ты задумываешься над этим, когда размышляешь, что никогда ни с кем не говорил об этом, потому что единственный человек, с кем ты мог об этом поговорить, единственный человек, с кем тебе даже не нужно было бы говорить об этом, — это единственный человек, с кем ты сейчас не можешь поговорить, даже если очень захочешь.

Но все же то, что Ахиллес в конце концов вступил в сражение, было местью его товарищу Патроклу.

Но все же в конечном счете убил его не прославленный Гектор, а трусливый Парис.

Ты гулял по людным улицам Каира, ел финики по одной штуке из горсти, приценивался к коврам. Ты путешествовал по Андам верхом на лошади и заезжал в деревню на ланч из жареной морской свинки, papas fritas [5]Жареная картошка (исп).
и лимонада. На закате открытый джип медленно вез тебя в мужской монастырь в горах. Ты вышел с деловой встречи в Токио и шагнул в свой лимузин.

Во всех этих местах оказывалась пара молоденьких девушек, на которых одежды было гораздо меньше, чем следовало бы. Во всех этих местах ты оборачивался им вслед. Во всех этих местах ты отрывал от них взгляд и сталкивался глазами с другими мужчинами. И во всех этих местах вы улыбались друг другу с абсолютным пониманием. Во всех этих местах было то, что ты бы мог разделить с другими мужчинами.

В «Илиаде» во время состязания на колесницах Эвмей ничего не говорит о своем невезенье, Ахиллес по собственной воле сжаливается над ним. Однако в «Энеиде» аналог Эвмея жалуется, что его обделила фортуна, но при этом завоевывает приз и посему его получает.

Также в «Илиаде» Менелай говорит, что сам проследит за мошенничеством Антилоха, и Антилох, боясь Менелая, сразу же отдает ему нечестно выигранный приз. Однако в «Энеиде», когда противник аналога Антилоха жалуется на мошенничество, противнику этому дают специальный утешительный приз, что позволяет аналогу Антилоха оставить себе нечестно выигранный приз.

Раньше, когда у нас была только одна машина, ты высаживала меня возле моей работы по пути на свою. И каждый день ты целовала меня на прощанье на одном и том же светофоре, не доезжая до здания моего офиса. Ты знала, что нельзя поцеловать меня, когда я выйду из машины. Кто-нибудь может это увидеть.

Самое раннее известное нам употребление слова cunt в современном виде датируется 1230 г. н. э. Именно в этом году оно появляется в сборнике Экволла «Названия улиц Лондона» как часть названия Grope Cunt Lane — переулок Ощупывания пизды. Нетрудно догадаться, каким ремеслом занимались в этом переулке.

Тем не менее происхождение этого слова остается загадкой. До Экволла его использовали только в средневековой латыни в форме kunte, что навело некоторых ученых на мысль, что оно пришло в этот язык из древнескандинавского, так как по форме оно имеет сходство именно с древнескандинавским наречием. Однако эквивалента этому слову в древнескандинавском языке не существует.

Поэтому гораздо более вероятным кажется то, что слово это является скандинавской версией латинского слова cunnus, означающего «женский репродуктивный орган» (латинское слово vagina, которое мы заимствовали как эвфемизм нецензурного слова cunnus, в действительности обозначает «футляр для оружия»).

Происхождение этого слова не вызывает ни сомнений, ни особого интереса. Оно взяло начало от греческого kuo, имеющего то же значение.

Однако — раз уж мы добрались до этого — вызывает интерес придуманный Гомером термин kunopis или «песьеликая». Он применял этот термин только в отношении женщин, в частности Елены. Но вообще Гомер применял его и в отношении к другим женщинам, как богиням, так и простым смертным, и из более позднего его употребления становится ясно, что данный термин использовался для обозначения бесстыдного, предосудительного, лживого поведения. Касательно употребления этого слова особо интересно то, что в его состав входит женский род слова «собака» — kuon. То есть термин kunopis был игрой слов. Дословно он обозначал «с собачьим лицом», но вызывал у слушателей ассоциации с женским репродуктивным органом. Как писатель, Гомер не смог бы подобрать более подходящего слова.

Но он не мог предугадать, что через столько веков после его смерти — ибо его работа стала хорошо известна и на более современном греческом, а затем и на латыни — эта необычная придуманная им ассоциация продолжит свое существование. Поэтому даже после того, как слово kuo превратилось в латинское cunnus, а слово kuon — в canis, даже после того, как оно перестало быть игрой слов, латинские авторы все еще называли женщин «песьеликими».

И раз уж мы понимаем это, то мы можем разрешить другую предполагаемую этимологическую загадку. Происхождение слова cunning, «коварство, хитрость».

Опять-таки, предполагается, что слово это имеет нордические корни, в данном случае — корень англосаксонского глагола to know, «знать» — kunnan, и опять-таки это кажется маловероятным. В конце концов, лисица ничего не знает, но ее коварство от этого незнания не уменьшается.

Итак, что же мы обнаружим, если присмотримся более внимательно? В древнеанглийском языке cunning означало «иметь секс с кем-то». Первое зарегистрированное использование слова cunning в английском языке датируется 1325 г. в «Пословицах и поговорках», где оно использовалось в эпиграмме «Равны между собой пизда и хитрость…». Если мы присмотримся более внимательно, то вновь обнаружим, что наиболее вероятным источником происхождения слова cunning является cunnus.

И так ли уж действительно трудно представить, что слова cunt и cunning — слова, появившиеся в английском в то время, когда каждый мог стать грамотным благодаря чтению античной литературы на латыни, — имеют сходное происхождение? Так ли уж это надумано, чтобы не верить, что оба слова, одно из которых обозначает женские гениталии, а другое — коварство, хитрость, искусность во лжи, в корне произошли от слова kuo и его гомеровских ассоциаций?

Возможно, это было бы менее вероятным, если бы не тот факт, что именно во время появления обоих этих слов, именно в то время, когда письменная латынь сменяется письменным английским, слово dog, «собака», ассоциируется с трусостью и непригодностью (1325 г. н. э., «Львиное сердце»). Возможно, это было бы менее вероятным, если бы мы не имели доказательства того, что в тринадцатом и начале четырнадцатого столетий нашей эры слово «собака» имело тот же смысл, что вложил в него Гомер, а то и приобрело этот смысл благодаря Гомеру.

И возможно, это было бы менее вероятным, если бы не факт, что сегодня мы по-прежнему используем слово «собака» для обозначения «отвратительной женщины» и «чего-то, что оказалось ниже ожиданий», если бы не факт, что мы по-прежнему используем слово «сука», когда, не находя других слов, мы имеем в виду cunning cunt, «хитрая пизда».

И возможно, это было бы менее вероятным, если бы не факт, что слово «киска» (альтернатива слову «пизда») не только придумано женщинами, но и придумано на заре женского движения за право голоса. Возможно, это было бы менее вероятным, если бы не факт, что многим женщинам не нравится слово «пизда», если бы не факт, что многие женщины предпочитают слово «киска», но, похоже, даже сами не понимают почему. Возможно, это было бы менее вероятным, если бы не факт, что спустя три тысячи лет — лет без права голоса — для обозначения самих себя женщины используют слово «кошка», а не «собака».

Среди твоих друзей есть одна женщина. Ты знаешь ее много лет. Долгое время она была твоим врагом — она была в отделе разработки, ты в отделе маркетинга. Иногда ты приходил домой, и жене хватало одного взгляда, чтобы понять: «эта чертова сука» опять что-то сотворила.

Но затем вы оба оставили эту работу и каждый начал свой бизнес, и вы практически забыли друг о друге, пока случайно не столкнулись в барселонском ресторане «Четыре кошки».

Ты сидел в одиночестве за столиком на балконе, или мезонине, или как они там это называют в Каталонии, смотрел вниз и видел, как она вошла. Ты видел, где она села. К тому времени, как ты разделался со своим томатным супом, к ней никто не присоединился, поэтому между блюдами ты спустился вниз, подошел к ее столику и сказал:

— Это случайное стечение обстоятельств.

Но, как оказалось, это было не совсем так. После того как она подозрительно тебя оглядела и вы разделались с формальностями о здоровье, семейном положении и детях, вы обнаружили, что оба находитесь здесь для того, чтобы объявить предполагаемую цену одной и той же компании, компании, которая каждому из вас обещала эксклюзивность. И она сказала «сукин сын», а ты сказал «твою мать», и ты попросил принести остаток твоего заказа за ее столик, и ты вспомнил, что она привлекала тебя, хотя к этому времени она должна была быть по меньшей мере лет на пятнадцать старше той девушки, с которой ты трахался за ночь до отлета из Нью-Йорка, ты вспомнил, что на самом деле она привлекала тебя все эти годы, но тебе не хотелось признаться, что это могло бы быть чем-то большим, чем «трахом из ненависти».

И вы разговаривали, и сравнивали раны, и извинялись друг перед другом, оба говорили, что не понимали тогда, откуда берутся проблемы другого, но что сейчас поняли, потому что каждый столкнулся с проблемами всех отделов. И что вы бы не прочь распить вместе бутылочку-другую вина, хотя ты пил виски, а она — водку.

И вы не стали обмениваться визитками, потому что все эти годы знали, как найти друг друга, стоило только захотеть. Вы вышли из ресторана к вашим машинам, а так как свежий ночной воздух ударил в голову каждому из вас, разговор снова приобрел соответствующую ситуации формальность, и теперь, когда вы уже прощались, ты спросил:

— И где же ты остановилась?

Назвав отель, она посмотрела на тебя и произнесла:

— Что?.. Что?!

И ты ухмыльнулся:

— Идиоты! Они порекомендовали мне тоже место. Я остановился там же!

А она сказала:

— Ты меня разыгрываешь!

И оба вы рассмеялись, как раз тогда, когда ты должен был сказать: «Удачи! Может, встретимся как-нибудь в городе».

А когда вы прекратили смеяться, то почему-то посмотрели друг на друга, как пара школьников на пороге дома. И повисла пауза. И почему-то ты наклонился, чтобы поцеловать ее, а она не остановила тебя, но и не ответила на поцелуй, и тут же губы ее начали сжиматься, тут же она отступила назад и покачала головой:

— Нет, нет — это плохая идея.

И ты даже не расстроился, ты просто снова выпрямился, пожал плечами и произнес:

— Да, ты права.

И вы попрощались, и, подходя к своей машине, ты сказал:

— Удачи! Может, встретимся как-нибудь в городе.

А она ответила:

— Может быть. И тебе тоже удачи!

Но затем, прежде чем каждый из вас сел в свою машину, она заметила:

— Знаешь, мы могли бы воспользоваться одной машиной.

И ты ответил ей:

— Да, думаю, ты права.

А затем вы посмотрели друг на друга в ожидании того, кто в чью машину перейдет, но в конце концов отпустила водителя она. По дороге в отель никто из вас не произнес ни слова, вы сказали все, что можно было сказать, только потом.

Но когда вы трахались, было все как-то не так. Ты кончил слишком быстро, а в том, что она испытала оргазм, ты вообще не был уверен. Она все еще была в прекрасной форме, ее кожа по большей части все еще была гладкой, но ты думал только об ее возрасте, когда увидел ее руку на своем члене. И было все как-то не так не из-за недостатка мастерства, когда она, взяв в рот твой член, смотрела на тебя, а он при этом был глубоко в ее глотке, и она ласкала тот небольшой участок сразу за твоими яйцами, и длинные дорожки слюны стекали из ее рта на твой член. Это было потому, что вы оба достали презервативы, но ты надел свой, а не тот, что был в маленькой металлической коробочке в ее сумке. Это было потому, что, когда ты вышел из нее сзади и попытался перевернуть ее на спину, она снова придвинула свои бедра к твоим рукам и сказала:

— Не останавливайся.

Это было потому, что она думала, что это она трахает тебя, а ты думал, что ты трахаешь ее.

После того как она вернулась в свой номер спать, ты не видел ее и ничего о ней не слышал, пока через несколько месяцев, подчинившись случайному порыву, не позвонил в ее офис, не поиграл с ней пару недель в телефонные салки, и в конце концов вы пообедали с ней в Верхнем Ист-Сайде. Поначалу никто из вас не был уверен, почему другой пришел, но поскольку ты позвонил первым, то как только представилась возможность, сострил по поводу вашего «неудачного слияния», и после этого вы оба знали, почему вы здесь. И внезапно появилось много тем для разговора, и обед получился действительно приятным, а закончился он тем, что ты принял ее приглашение «привести кого-нибудь» в ее только что отремонтированный пентхаус на Саут-Бич на День труда.

И тот уикенд получился веселым, потому что, как только вы пришли, девушка, которую ты привел с собой, заявила, что хочет сразу же надеть свой новый купальник, но тебе не хотелось идти на пляж, а хотелось сначала выпить. Поэтому хозяйка сказала, что ее бойфренд будет не против показать твоей подружке дорогу. И вы отправили их обоих, а как только за ними закрылась дверь, ты посмотрел на нее, приподняв одну бровь, и спросил:

— Энрике?!

А она, с тем же выражением лица и в тот же момент, посмотрела на тебя и спросила:

— Тиффани?!

И вы оба рассмеялись, но в этот раз уже не как пара школьников на пороге дома. Тот уикенд получился веселым, потому что, когда вы отправились в город на обед и обслуживающий персонал принял вас за супружескую пару, Тиффани — за вашу дочь, а Энрике — из-за цвета его кожи — за ее бойфренда, вы оба решили, что это действительно весело, хотя если бы вам не с кем было это разделить, это рассердило бы каждого из вас. Тот уикенд получился веселым, потому что, когда в воскресенье вечером она сказала тебе: «Думаю, Энрике трахался с Тиффани, когда мы оставили их одних», ты ответил:

— Я не против, а ты?

И она пожала плечами:

— Нет, я не против. Думала, может, ты против.

И после этого ты встречался с ней так же часто, как с другими, ты узнал о ней столько же, сколько о других. Ты узнал, что она назначает свидания такому же большому числу молодых парней, как ты — молодым девушкам, хотя она никогда не позволила бы им одевать себя, и не стала бы читать ничего из того, что они советовали, и не позволила бы им решать, куда отправиться на выходные. Ты узнал, что она назначает свидание такому же большому числу молодых парней, как ты — молодым девушкам, но она хотела бы выйти за кого-нибудь из них замуж не больше, чем выйти замуж за свой костюм для дайвинга, любимую ракетку для сквоша или другую игрушку. Ты узнал, что, когда они просят у нее что-нибудь, она отвечает «может быть», а не «конечно». Ты узнал, что когда она звонит в эскорт-службу, то непременно требует, чтобы они были молодыми настолько, насколько это возможно, но это для нее не больше, чем эстетическое наслаждение, просто она предпочитает иметь секс с более молодыми мужчинами, или, как выражается она сама: «Если я собираюсь покататься на машине ради удовольствия, лучше пусть эта машина будет совсем новой».

Ты узнал, что, когда ей хочется порадовать себя, она принимает ванну с морской солью, она устраивает себе день косметических процедур. Ты узнал, что «балование» самой себя дает ей возможность почувствовать себя «на сто процентов лучше», «заново родившейся», «новой женщиной», «словно она снова может дышать».

И если вы останетесь друзьями, если вы сможете избежать предательских ударов в спину друг другу (явление, всегда кажущееся неизбежным, потому что, хотя вы и рассказываете друг другу о своих делах, вы никогда не рассказываете о своих планах), если вы продержитесь достаточно долго, то, возможно, рано или поздно ты узнаешь, что, когда ты остаешься совершенно один в квартире, ты говоришь «слава богу», наливаешь себе виски, усаживаешься перед домашним кинотеатром и смотришь DVD, она в такие моменты сидит в своей пустой столовой и пытается заставить себя не плакать.

В любви и на войне все средства хороши.

Ты знаешь, во сколько заканчиваются занятия в школе. Ты не узнавал это специально, не искал об этом информацию и не ждал весь день у школы. Просто однажды ты случайно проходил мимо в то время, когда закончились занятия, и случайно заметил время. Ты не ходишь туда специально. Ты не изменяешь свой маршрут. Но если ты проходишь мимо, то смотришь на часы. Просто чтобы узнать, стоит ли тебе задержаться на пару минут.

Бессмертный Посейдон, Бог Моря, Бог Землетрясения, Бог Быстрых Машин.

Царственный Одиссей, Бог Поворотов и Виражей, Инженер «Формулы-1».

Александр, Цезарь, Медичи, Ришелье, Наполеон, Виктория. Хотя признать это было бы слишком непопулярно, но все это — настоящие герои, люди, которые делали все, что им требовалось для достижения своих целей. Не миротворцы, не покорные.

Хотя мы всегда говорим об этом как бы в шутку, но высказывание Чингисхана, что в жизни есть три великих удовольствия: уничтожать врагов, седлать их лошадей и спать с их женами, — одно из наших любимых.

И хотя мы признаемся, что нам нравится тот отрывок из «Крестного отца», где Майкл Корлеоне говорит: «Даже не спрашивай меня о моем бизнесе», хотя мы можем открыто заявить, что предпочитаем Гренделя Беовульфу, Вейдера Скайуокеру (но не Париса Гектору, не Гектора Ахиллесу), делаем-то мы это только в отношении вымышленных персонажей. Потому что они вымышленные.

Хотя признать это было бы слишком непопулярно, но мы бы не хотели быть беспощадными, мы бы хотели выигрывать у беспощадного.

Однажды ты прочитал, что винил растворяется в морской воде.

Однажды ты прочитал, что слишком большое количество рыбьего жира может быть токсичным.

Однажды ты прочитал, что твое лицо останется прежним.

Но позже, тем или иным способом, ты узнал, что ничто из этого не было правдой. Это были просто уловки. Это были просто выдумки. Они просто делали хорошую историю еще лучше.

Я видел тебя у стольких колонн и арок, я видел тебя в стольких святых местах.

В Куско, городе-леопарде, ты провела рукой по стене. Ты не носила колец, ни одного. Пока еще.

— Она такая гладкая, — заметила ты. — Удивительно, но она гладкая даже на стыках блоков.

В руководстве для туристов говорилось, что до прихода сюда испанцев стена была покрыта золотом. Когда мы повернули обратно, когда мы шли к киоску, где продавался в стеклянных бутылках напиток инков, ты сказала:

— Она, наверное, была очень красивой до завоевания.

А я, возможно, не соглашаясь с тобой, изрек что-то о самоотверженных жертвах, и ты рассмеялась.

— Очень смешно, — сказала ты.

Это было тогда, когда я еще говорил вещи, которые заставляли тебя смеяться, а ты еще смеялась над вещами, которые я говорил. Мы купили содовой, ты откинула назад волосы, откинула назад голову и стала пить. И хотя бутылка использовалась повторно уже не один раз, и хотя грани ее уже порядком поистерлись, она все еще сверкала на солнце.

В Париже мы смотрели на очертания Нотр-Дама. Недавно поврежденный сильной бурей, снаружи он был укрыт металлическими лесами и голубым брезентом, который хлопал и поскрипывал под дуновениями бриза. Ты держала ладонь козырьком, заслоняя прищуренные глаза от солнца. Тогда ты уже носила драгоценности.

— Жаль, — сказала ты. — Но мы всегда сможем посмотреть его в другой раз.

Хотя от холода мы могли видеть собственное дыхание, ты предложила пересечь мост Сен-Луи и купить немного gelato [6]Мороженое (итал).
в том месте, куда, как ты слышала, каждый приезжает за gelato.

В Амарне ты попросила меня не шевелиться. Ты отошла далеко, очень далеко, и сделала снимок. Там было три храма, нагроможденных, словно кирпичи. Мечеть с раскопками вокруг нее получилась как бы пристроенной к крыше римско-католической церкви, которая, в свою очередь, получилась пристроенной к крыше египетского храма. Я вышел на снимке маленькой красной точкой.

В Петре ты сказала:

— Это то, что я хотела увидеть.

Ты разглядывала капители колонн великого храма. Их реконструировали совсем недавно. Наверху колонн были расположены головы слонов.

— Это единственные в мире колонны, увенчанные головами слонов, — сказала ты. — Никто из наших друзей не видел ничего подобного.

В ту ночь мы спали в палатках, но в нашем распоряжении были бедуины, готовые в любой момент принести нам финики и инжир.

На острове Пасхи мы провели день, прогуливаясь меж молящихся майя, глаза у которых были разрозненны или вообще отсутствовали. Там была одна стена, якобы построенная инками, и ты заставила меня сфотографировать тебя на ее фоне. Потом, спустя много лет, ты подошла ко мне с этим снимком, когда я просматривал кривые каких-то диаграмм, и сказала:

— Посмотри, как странно. Одна из перуанских фотографий попала в альбом с фотографиями с острова Пасхи!

Я взглянул на снимок и произнес:

— Нет, это было на острове Пасхи. Та стена, помнишь? Та, что будто бы была построена инками? К тому же посмотри, сколько тебе тут лет. Когда мы были в Перу, ты была намного моложе.

И ты посмотрела на фотографию более внимательно и сказала:

— О, думаю, ты прав. Теперь я вспомнила.

В Кении это была Килиманджаро, В Турции — Арарат, в Японии — Фудзи. В Греции я видел тебя на склоне Олимпа.

Позже ты сказала:

— Все священно, не так ли?

Тогда уже я не мог с тобой больше спорить.

Великолепие имени Одиссея в том, что оно может обозначать и причиняющего боль, и испытывающего боль.

Ты — на вечеринке с коктейлями, устроенной одним твоим другом. Неформальное мероприятие с небольшим числом приглашенных. Он представляет тебя какому-то мужчине и его бойфренду. Мужчина одного с тобой возраста, его же другу — максимум двадцать с небольшим. Вы втроем болтаете немного. Оказалось, что вы с более старшим мужчиной занимаетесь одним бизнесом, вы нашли с ним общий язык. Через какое-то время его бойфренд отправляется на поиски чего-нибудь поинтересней. Когда тот отходит, ты с улыбочкой спрашиваешь, сколько ему лет.

И этот мужчина смотрит на тебя, ухмыляется и бросает взгляд на пол, на стену, куда-то еще, где он может избежать твоих глаз, а затем снова смотрит на тебя, щурится, покусывает нижнюю губу, как будто ему больно, и произносит:

— Девятнадцать.

Ты хихикаешь, качаешь головой и грозишь ему пальцем, а он поднимает брови и кивает тебе в ответ. И затем, когда оба вы потягиваете свои коктейли, ты — все еще улыбаясь — понимаешь, что в сущности от смены ориентации ничего не меняется.

Почему вы решили, что соблазнять наших возлюбленных лучше, чем просто завести собственных?

Она пригласила тебя на концерт в какой-то ночной клуб. Шумно. На концертах и раньше всегда было шумно, когда у тебя было время ходить туда чаще, и следующим утром в ушах всегда звенело. Но здесь творится нечто невероятное. Аккорды ревут так, что резонируют в твоем черепе, во внутреннем ухе, аккорды такие искаженные, что ты теряешь чувство равновесия. И ты в этом не одинок, ты видишь, как у всех начинает кружиться голова, когда ревут эти аккорды. Все начинают пошатываться, но это не имеет отношения к тому, что ты здесь один из примерно всего лишь семи мужчин старше тридцати, один из примерно всего лишь семи мужчин, пришедших сюда с девочками, лет которым в два раза меньше.

Группа играет электронную танцевальную музыку с тяжелым ритмом. Главная солистка, возможно, как раз лидер группы, — женщина около тридцати. Хотя и не особенно хорошенькая, но и далеко не безобразная, выглядит она крайне притягательно, потому что кажется эдакой шлюшкой. Во время шоу она постоянно меняет наряды, один откровенней другого, а в ходе выступления «совокупляется» со стулом, садится на корточки, широко раздвинув ноги, на авансцене, шнуром от микрофона двигает туда-сюда между ног. К тому же есть еще и элементы садо-мазо. На сцене она бьет хлыстом мужчину, прикованного наручниками к металлической решетке. Появляются две девушки в обшитых металлом и перетянутых крест-накрест корсетах, одетый мясником мужчина прикладывает к их груди дисковую пилу, их лица спрятаны под кожаными масками. Пила рассыпает на публику дождь искрящихся белых брызг.

Ты чувствуешь себя слегка неловко, ты никогда особо не любил танцевать, если только не напивался как следует. Ты никогда не чувствовал себя так неловко из-за своей плешивости. Третьим или четвертым номером они играют песню, которую ты знаешь еще с колледжа, тогда такая музыка считалась новой, всего лишь — сколько же? — пятнадцать-шестнадцать лет назад. Они объявляют ее «классикой».

Ты ловишь себя на том, что, пока группа и толпа разогреваются, ты сканируешь помещение в поисках девушек без браслета на запястье. Находишь одну такую, начинаешь ее изучать. Здесь так много обнаженной плоти, так много животов с проколотыми пупками, животов, которые будут свисать, если девушки их не будут втягивать, но выглядящих все же аппетитно, потому что, хотя они и не мускулисты, хотя они полноваты — но не отвислые, еще не отвислые, — хотя талия не просматривается, им ничего этого и не требуется. Ты приходишь в волнение, когда смотришь на них и на то, как по ним ползают руки бойфрендов. Ты понимаешь, что разглядываешь девушек, на которых никогда не взглянул бы, будь они с тобой одного возраста, никогда не взглянул бы, будь им даже под тридцать, таких девушек, над которыми вы с друзьями посмеялись бы между собой, если бы они были лишь слегка постарше, а вы увидели бы их на улице в этих нарядах — короткие кожаные топы на бретельках, пояса с подвязками, грубые ошейники с шипами, длинные перчатки из латекса.

На одной из девочек, которой никак не больше тринадцати, красуется футболка с призывом «УДАРЬ МЕНЯ, ТРАХНИ МЕНЯ, СЪЕШЬ МЕНЯ, ОТШЛЕПАЙ МЕНЯ, КОНЧИ МНЕ НА СИСЬКИ, А ПОТОМ ИДИ НА ХУЙ!». Первое, что приходит на ум: «Какие там сиськи?», и только после этого ты задумываешься, как она сюда прошла и почему такая юная девочка выбрала такую футболку.

— Угостишь меня выпивкой? — кричит девушка, приведшая тебя сюда.

Ты киваешь и сквозь толпу прокладываешь себе путь к бару. Только такие вопросы и слышишь, когда идешь куда-нибудь с девушками ее возраста. И это не потому, что они слишком молоды, чтобы самим покупать себе алкоголь, хотя так оно и есть. Это потому, что они единственные, кто не прикидывает постоянно, что они могут для тебя сделать. Потому что они единственные, кто не боится тебя. Потому что они единственные, кому пока еще нечего терять.

В тот момент, когда ты умудряешься протиснуться к бару, ты видишь там хорошенькую девушку, которая, опершись локтями позади себя о деревянный край барной стойки, смотрит на сцену. Ее волосы покрашены в черный цвет, губы подведены темно-красным, лицо набелено, на веках густой слой краски. Под нижней губой металлический гвоздик. На ней комбинезон из поливинилхлорида, заканчивающийся перчатками на руках и десятисантиметровыми шпильками на ногах. Молния расстегнута ниже грудины, но костюм сидит на ней так плотно, что выглядывает только часть груди. Но этого больше чем достаточно, чтобы заставить твое сердце колотиться. Интересно, смогла бы она застегнуть свой комбинезон выше, даже если бы захотела? Ты замечаешь, что на ней нет браслета. Ты ловишь ее взгляд, поднимаешь брови, растягиваешь губы в улыбке. Она отворачивается — вот ее единственная реакция.

Ты не можешь удержаться, приходится пялиться в другую сторону, пока ты ждешь бармена. Тебе совершенно необходимо посмотреть на нее еще разок. Бармен подходит к тебе очень быстро, игнорируя несколько человек, которые ждут дольше тебя, тех, кто моложе тебя, тех, кто не так плешив, как ты.

Делая заказ, ты достаешь свой бумажник от Гуччи из страусиной кожи. То, что ты заказываешь, заставляет девушку мельком взглянуть на тебя через плечо, взглянуть на твой бумажник. Она поворачивается. Опирается на стойку, изгибаясь в талии, вместо того, чтобы сгорбиться. Ты скользишь взглядом по ее заднице, которая теперь выпячена в сторону толпы. Цветные огни образуют сверкающие дорожки на блестящей резине ее наряда, дорожки, повторяющие изгибы ее плоти. Каждый мужчина, проходящий мимо, смотрит на эту часть ее тела. Большинство, случайно натолкнувшись на нее взглядом из центра плотной толпы, смотрят с удивлением. Их осовелые глаза расширяются, они немного откидывают головы, поднимают брови. Выглядит почти так же, будто они тщательно пытаются не наступить на змею в густой высокой траве. Почти, но не совсем. Нет страха. За одним исключением. Ну, если не принимать в расчет мужчин, не реагирующих на женщин, — они тоже смотрят, но это не более чем мимолетный взгляд. Исключение — самый юный посетитель, наверняка еще школьник. Его подружка — хоть и сильно накрашенная, но едва ли старше двенадцати, — сильно ударила его по ребрам.

— Ужасно, да? — кричит тебе девушка в комбинезоне.

— Да, ужасно! — кричишь ты ей в ответ, кивая и поглядывая на бармена.

Он приносит тебе напитки со словами:

— С вас двадцать семь пятьдесят.

Когда ты открываешь бумажник, девушка едва заметно в него заглядывает. Быстрый, неуловимый взгляд, но ты, как бы то ни было, его поймал. Когда ты берешь сдачу, она заглядывает в бумажник еще раз, полагая, что ты не можешь этого заметить краем глаза. Если бы ты не пришел сюда с другой, с девушкой, называющей саму себя «честолюбивой моделью», подружкой твоего друга, который руководит агентством, основанным вами…

Ты берешь свои напитки и, делая небольшой глоток из своего стакана, киваешь девушке. Она кивает тебе в ответ, начинает что-то говорить, но ее заслоняет парень двадцати с небольшим лет, который проталкивается между вами.

Когда ты уходишь, ты слышишь, как он заказывает три напитка, слышишь, как бармен говорит ему, что для трех напитков у него должно быть три браслета. Отходя от бара, ты отмечаешь, что тебе он такого не сказал.

И ты знаешь, что она смотрит тебе вслед и ругается, потому что этот парень отрезал ее от тебя. Позже ты увидишь ее рядом в толпе, увидишь, как она изучает юную блондинку, с которой ты пришел, юную блондинку, отдающую богатством старого Нью-Йорка даже в своей байкерской куртке и с временной татуировкой. Позже ты увидишь, как она уходит.

Когда ты возвращаешься из бара, на сцене появляется группа из шести девушек. Их одежда прикрывает только то, что совершенно необходимо прикрыть. На азиатке с многочисленными косичками и на высоких каблуках нет ничего, кроме одной полоски скотча на груди и трех или четырех полосок на бедрах. Группа начинает исполнять песню с текстом из одной-единственной фразы: «Хочу увидеть твою киску, покажи мне ее!» Солистка, каким-то образом переодевшаяся в резиновое микро-мини-платье, выкрикивает эти слова и проделывает различные манипуляции с девушками — шлепает их, водит их на четвереньках на поводках, засовывает руку им под юбки.

Шоу возбуждает тебя, делает тебя смелым. Ты передаешь своей спутнице напиток, она берет его обеими руками, осторожно, чтобы не пролить, с улыбкой говорит тебе спасибо — искреннее спасибо, необязательное спасибо. Затем ты незаметно обвиваешь ее свободной рукой за талию, кладешь ладонь на небольшой участок чуть пониже, туда, где девушка начнет раздаваться через несколько лет, притягиваешь ее к себе спиной. Она не останавливает тебя, не показывает, что загипнотизирована происходящим на сцене. Ты же потерял интерес к лесбийским сценам, хотя будь ты здесь только с мужчинами, это могло бы удерживать твое внимание часами. Сейчас ты сконцентрирован на ее крошечной, упругой заднице, упирающейся в твой пах, сконцентрирован на том, что ты ощущаешь ее каждой стороной своего члена. Ты не можешь справиться со своим волнением. Не хочешь, чтобы эрекция была чересчур сильной, но и не хочешь, чтобы она показалась ей чересчур слабой, чересчур вялой. Ты даже не уверен, что она осознает этот ваш контакт. Но должна.

Когда песня заканчивается, она поворачивает к тебе голову и слегка целует в губы. Затем, совершенно непринужденно, свободной рукой она обнимает тебя сзади за ногу, плотно прижимая к себе.

Певица снова поменяла наряд. Теперь она одета в узкий пурпурного цвета бархатный комбинезон и остроносые сапоги. Поверх комбинезона на ней надето что-то вроде резиновой сбруи, которая поддерживает ряд гигантских металлических шипов, спускающихся вдоль ее позвоночника. Те, что в середине, длиной больше фута.

Она выходит на край сцены. С нее стекает пот. Наклоняясь к залу, она спрашивает:

— Есть здесь сегодня молодые парни?

Юнцы в первом ряду сходят с ума. Она выбирает парочку из них и приглашает на сцену. Один — костлявый парень, лет четырнадцати-пятнадцати, с пурпурного цвета волосами. Другой более мускулист, немного постарше, возможно, немного азиат, но все еще никоим образом не мужчина. Когда начинается песня, она предлагает им стянуть рубашки. Парней не приходится долго упрашивать, они помогают ей, сдирают рубахи через голову и кидают их в толпу.

Она начинает петь: «Ля-ля-ля МОЛОДЫЕ ПАРНИ ля-ля-ля!» Ты не единственный, кто не может разобрать ничего кроме этих двух слов. Но эти два слова — все, что необходимо, чтобы понять, о чем песня. Возможно, эти два слова — и есть те слова, которые ты должен был понять.

А затем ты замечаешь страннейшую вещь. Тебя действительно заводит происходящее. Это яркое действо. Ты не бисексуал (нет, действительно нет, ты думал об этом, возможно, даже пытался, это не вызывает у тебя отвращения, это просто тебя не возбуждает), это не имеет к тебе никакого отношения. Просто это возбуждает тебя так, как никогда бы не смогло возбудить фальшивое лесбийское шоу. Тебя безумно заводит созерцание того, как женщина щупает этих двух молодых парней, лапает их, запускает руки им в волосы и ставит их на колени, притягивает их лица к своей промежности, вращая ей во время пения.

Им это безумно нравится, конечно же. Им немного неудобно, немного неловко, но все же они трутся об нее, трутся с двух сторон, и им уже интересно, пригласит ли она их за кулисы потрахаться, и им уже интересно, что скажут их друзья, когда они расскажут им об этом шоу. Они были бы счастливы, используй она их.

И это заводит не только тебя. Ты оглядываешься на других мужчин твоего возраста — они тоже загипнотизированы происходящим, они тоже прекратили лапать подружек, которые их сюда и привели. И это заводит не только их. Вся толпа сходит с ума, становится все неистовей. Хотя они еще очень молоды, они все же осознают, что это — особый ритуал. Хотя они еще очень молоды, они все же осознают, что это нечто единственное в своем роде. Это напоминает тебе долгий и кровавый боксерский поединок между знаменитым чемпионом и неизвестным соперником, бросившим ему вызов, долгий и кровавый боксерский поединок, где неизвестный претендент стал, наконец, ослабевать в финальном раунде, начал, наконец, ошибаться, и толпа завопила в один голос: «Прикончи его!» Долгий и кровавый боксерский поединок, где, в конце концов, даже женщины стали требовать крови. Сейчас происходит то же самое. Всем здесь хочется увидеть, как она жадно их поглощает, как насыщается ими, как удовлетворяется ими, использует их. Если бы она пригласила на сцену мужчин-красавцев, с идеальными телами, но все же уже взрослых мужчин одного с ней возраста или чуть постарше, все было бы по-другому. Даже если бы она разделась догола и трахнулась бы с ними прямо здесь, на сцене, пока пела, все было бы по-другому. Тебе определенно не было бы интересно, ты бы переключил свое внимание на ощупывание молоденькой девушки, с которой пришел. И остальные, несмотря на то, что они достаточно юны, чтобы возбуждаться от шоу такого рода, не были бы возбужденны точно так же, не были бы возбужденны в такой же степени. Они бы знали, что это совсем другое.

Это оказывается их последним номером, это то, что группа выбрала для финала.

Когда вы вместе с толпой выходите по одному, честолюбивая модель наклоняет твою голову к своей и тихо шепчет тебе на ухо:

— Мне можно не приходить домой до двух часов.

А ты думаешь в этот момент о том, чем бы отличалось шоу, если бы солистом был мужчина. Думаешь о том, что если бы он вытащил на сцену двух студенток-первокурсниц, поставил их на колени и притянул бы их головы к своей промежности, двое копов, стоящих у дверей, остановили бы шоу. О том, что это — почему-то — было бы публичным совершением непристойного действия.

А когда холодный ночной воздух ударяет тебе в лицо, ты думаешь о том, что мужчина не стал бы напяливать на спину эти шипы. Мужчина не стал бы бояться, что эти незнакомые девушки окажутся позади него, не стал бы бояться, что они сделают что-то, что он не сможет увидеть. Если бы это был мужчина с двумя несовершеннолетними девушками, он бы не беспокоился об этом, он бы не беспокоился о том, что потеряет контроль над происходящим.

* * *

Нимфе Калипсо в ответ сказал Одиссей многоумный:

Одиссея 5:214

«Не рассердись на меня, богиня-владычица! Знаю

Сам хорошо я, насколько жалка по сравненью с тобою

Ростом и видом своим разумная Пенелопея.

Смертна она — ни смерти, ни старости ты не подвластна…»

* * *

Самый распущенный из твоих друзей, именно тот, который однажды — ты видел это — подошел к мальчику пяти-шести лет, на минутку оставленному без присмотра, и сказал:

— Ты знаешь, что твоя мамочка круто трахается?

Именно он, тот самый друг. Именно он всегда опускается ниже всех. Именно он всегда надолго пропадает, когда находит женщину, которая могла бы с ним смириться.

После обвала российской экономики богатые мужчины со всего света стали ездить в Москву по одной-единственной, никем не предполагаемой причине. Проституция.

Происходило это не потому, что русские проститутки в то время были особо молодыми, или особо красивыми, или особо опытными. Происходило это и не из-за большого выбора, хотя в то время трое из четырех взрослых москвичек говорили, что они мечтают быть проститутками. Происходило это потому, что тысячи начитанных женщин, работа которых раньше требовала высокого уровня подготовки и интеллекта, внезапно оказались вынужденными обратиться к проституции, чтобы выжить. Уникальная ситуация, возникшая благодаря сочетанию быстроты экономических перемен со временем и местом, где это произошло.

Как следствие, все обнаружили, что эта особенность — столь же ходовой товар, как молодость, или красота, или опыт, а возможно, даже более ходовой. Простоватая тридцатичетырехлетняя женщина, бывший коронарный хирург, к примеру, убеждалась, что ее минет стоил столько же, сколько минет девятнадцатилетней красотки, раньше водившей автобус.

Именно ради этого опыта — нигде больше в мире недоступного — многие состоятельные мужчины специально отправлялись в Москву. Ради опыта заплатить женщине с ученой степенью за то, чтобы она позволила завязать ей глаза, скрутить за спиной руки и кончить ей в рот.

Но откуда мужчины знали, что они получали то, за что платили? Какие доказательства им предоставлялись, какие гарантии? Что было эквивалентом пузыря, наполненного кровью и помещенного в шейку матки половозрелой девушки-подростка, в двадцать третий раз продающей себя как девственницу? Забыты ли их университетские дипломы именно с этой целью, и исключительно с этой целью? Что если все женщины, утверждающие, что они бывшие специалисты по международному праву, — самозванки? Что если архитекторы все-таки не стали шлюхами?

А когда мы купили второе жилье, апартаменты в городе, ты декорировала их сама и сказала мне:

— Ты должен взглянуть на это, выглядит великолепно. Когда ты возвращаешься домой?

Английское слово work, «работа», происходит от средневекового английского werk. Оно, в свою очередь, происходит от англосаксонского were, которое, надо полагать, является адаптацией индоевропейского корня werg, взявшего свое начало от греческого ergon. Это слово использовалось в тех же случаях, в которых мы сегодня используем слово work, но оно употреблялось и еще в одной ситуации. Слово ergon употреблялось для описания того, что делали мужчины в сражении.

Аналогично наше современное слово charm, «очарование», происходит от латинского слова carmen, используемого для песен, заклинаний или надписей; оно в свою очередь берет корни от греческого charma, обозначающего «источник удовольствия». Слово charma дало грекам всевозможные слова со значением «радоваться», как, например, греческое слово chario. Но греки образовали от него еще одно слово — слово charme. Самое правильное значение слова charme в современном английском — «битва».

Все это заставляет задуматься — и неважно, насколько невероятным это может показаться во времена, когда древнегреческий язык уже умер, — а был ли осведомлен об этом Шекспир, когда его Макбет, незадолго до того, как был убит Макдуфом, придумал выражение charmed life.

Мы мечтаем о более быстрых машинах, более быстрых кораблях, более быстрых самолетах, более быстрых компьютерах — о чем-нибудь более мощном, чем все остальное. И мы продолжаем мечтать о них даже после того, как узнаем, что нет мест, куда стоит идти, кроме тех, что мы покинули, и что чем быстрее мы идем, тем дальше мы от того, что у нас есть.

Может быть, когда-то у тебя была собака. Может быть, ты сильно ее любил. И может быть, она любила тебя еще сильнее. Может быть, ты каждый день с ней играл. Может быть, ты обучил ее всем командам. Она, может быть, вызывала у тебя улыбку всякий раз, когда ты возвращался домой, независимо от того, насколько дерьмовой была твоя жизнь. Она, может быть, действительно умерла бы за тебя без колебаний.

Но иногда, кормя ее, ты не мог не думать о том, что это, может быть, и было основой ваших взаимоотношений. А если бы каким-то образом она решала где, когда и что тебе есть, а ты бы спал на полу, держал бы кость во рту, пока она не скажет «о’кей», и сидел бы на заднице, когда она говорила «служить»?

Если когда-нибудь у тебя была собака, ты не мог не думать об этом.

После второго развода ты остановишься у своего старого друга. Будет ночь, безоблачная, лунная, вы в его деревенском доме, около сарая для лодок. Вы сядете на пирс, свесив ноги с края, и будете пить пиво из бутылок. Это будет недешевое пиво, но оно все еще будет в бутылках. Вы будет сидеть, словно пара мальчишек, только вот за исключением того, что где-то в глубине вашего сознания вы оба будете переживать, что ваши ботинки могут упасть в озеро, что вы можете посадить какое-нибудь пятно на брюки. На небе будет настоящее покрывало из звезд.

Вы обсудите работу, затем наступит тишина. Будут слышны сверчки и где-то вдали — лягушки-быки, отдаленный плеск воды на озере.

— Билл, — спросишь ты, — как тебе это удалось? Как ты умудрился остаться с Карен? Вы поженились, когда вам было по двадцать, боже ты мой!

Опять повиснет пауза.

— Ей нравятся восемнадцатилетние блондинки, — наконец произнесет Билл.

Ты засмеешься. Он над тобой подшучивает.

— Ты шутишь, — скажешь ты.

Но потом ты посмотришь на него и поймешь, что он не шутит. Он не улыбается, а лишь вглядывается куда-то поверх озера. Он глотнет немного пива.

— Да ну! Неужели?! Карен?

Даже в своем удивлении ты умудришься найти пространство, чтобы представить себе палец жены Билла, трахающий молоденькую девушку. Карен еще по-прежнему притягательна.

— А как насчет доверия? Как насчет того, чтобы быть честными друг с другом? Может, вам стоит это обсудить?

— Ну, с доверием у нас полный порядок, — скажет Билл, снова отпив пива, — все это тоже должно быть. Необходимо быть полностью честными друг с другом с первого дня. Вот почему ей комфортно, когда к нам присоединяется кто-нибудь. Вот почему ей ничто не угрожает, она понимает меня с самого начала — господи, да первое наше свидание мы закончили обсуждением стриптиз-клубов. Думаю, она сравнивала свадебные пиршества с холостяцкими вечеринками или вроде того — и она спросила меня, нравятся ли они мне. Я ответил «да», и объяснил почему. Это было для нее то, что надо. Если бы ей не понравилось — не было бы второго свидания. Или если бы я соврал ей, сказав то, что по моим представлениям она хотела бы услышать, второго свидания тоже не состоялось бы. Когда лжешь, каждый следующий раз это получается немного легче.

Затем он посмотрит на тебя, а ты будешь выглядеть удивленным, будто бы тебе только что сказали, что Санта-Клаус действительно существует, и он добавит:

— Послушай, я не говорю, что мы бы не протянули долго без этого, мне хочется думать, что протянули бы и что мы по-прежнему не изменяем друг другу, но я не могу сказать этого наверняка. Единственное, что я могу сказать, так это то, что для нас это работает.

В конце пирса раздастся звук легких шагов. Вы обернетесь. Это одиннадцатилетний сын Билла.

— Пап, мама сказала, что ужин готов.

— Спасибо, Билли, — ответит Билл.

Вы оба подниметесь и отправитесь к дому. Сын Билла поначалу захочет взять отца за руку, но затем, может быть, из-за тебя, передумает.

Он посмотрит, как оба вы пьете пиво из бутылки, и спросит:

— Пап, а можно мне немного попробовать?

Билл захихикает, посмотрит на тебя. Он потрясет бутылкой и осушит ее почти до дна. Затем передаст ее сыну и скажет:

— На, держи, можешь допить. Но не говори маме, ладно? Она рассердится на нас обоих…

Билли начнет пить, но тут же выплюнет то немногое количество пива, что успеет взять в рот.

— Фу! — скривится он. — Фу! Какая гадость! Почему вы, ребята, пьете эту дрянь?

— Однажды узнаешь, — скажет ему Билл, — однажды ты тоже его полюбишь.

За ужином Карен поймает на себе твой пристальный взгляд.

— Что? — добродушно спросит она. — В чем дело? У меня что-то на лице?

Она возьмет салфетку и вытрет рот.

* * *

Сели на землю они, и рыдали, и волосы рвали.

Одиссея 10:567

Не получили, однако, от слез проливаемых пользы.

* * *

Однажды в колледже ты организовал своему другу потерю девственности. Это случилось на вечеринке, происходившей в вашем колледже, подруга подруги твоей подруги — какая-то девица, которую ты никогда больше не увидишь, — показала на твоего соседа по комнате и спросила, кто он.

— Мой сосед по комнате в колледже, — ответил ты. — Ну как, хочешь с ним встречаться?

А она сказала:

— Не знаю, может быть, позже.

А ты спросил:

— Хочешь переспать с ним?

Она была прелестна, ты дразнил ее. А подруга твоей подруги — девушка, которую ты немного знал и видел потом снова, — игриво шлепнула тебя:

— Прекрати, ты ее отпугнешь!

Однако позже, этой же ночью, когда вы оба уже хорошенько напились, та девица подошла к тебе сама — когда рядом с тобой не было больше никого — и сказала:

— Да, я хочу.

Поэтому ты отвел ее наверх, в соседнюю с твоей комнату на одного, жилец которой случайно оказался в отъезде в те выходные. Ты велел ей раздеться, лечь в кровать и ждать, и закрыл дверь. Затем снова открыл дверь и произнес:

— Да! И не включай свет, иначе он может испугаться и начнет просто болтать с тобой или еще что-нибудь.

Ты спустился вниз, отыскал своего соседа по комнате и сказал ему:

— Эй, чувак, у меня есть для тебя подарок.

И он, спотыкаясь, пошел за тобой по лестнице, ты велел ему зайти в комнату, не включая свет, раздеться, лечь в кровать и ждать.

На следующее утро ты встал раньше их обоих, отыскал песню «Ты сделал это?» — ты знал, что она была на этом альбоме, — и включил ее на полную громкость.

Тогда это было весело. Тогда от громкой музыки проснулась куча народа, они пришли к тебе жаловаться, но когда ты объяснил им, что происходит, им показалось это смешным, и все они устроились в твоей комнате в банных халатах, полотенцах и шортах-боксерах, поедая кукурузные хлопья и пончики, смотря телевизор и ожидая, когда откроется дверь в соседней комнате.

Сейчас, в подходящей компании, ты можешь рассказать эту историю, и история эта по-прежнему будет смешной, по сути, настоящий хит — клиентам нравится. Но сейчас ты бы такого не сделал. А если сделал, это было бы не смешно.

Пантус был не прав. Ему следовало бы сказать не «мы трояне были», а скорее «нас троян никогда не было». Римляне верили в Фемиду не больше древних греков, они просто осознали ее полезность. Они осознали, что если человек с готовностью борется за то, чего он хочет, еще с большей готовностью он борется за то, чего, как ему кажется, он заслуживает. Они осознали, что Фемида может успокоить народ. Они осознали, что единственным богом, отсутствующим в пантеоне, был двуликий Янус.

Римляне были сыновьями Одиссея, а не Ахиллеса. Они подарили нам не искусство строительства или организации военных действий и даже не гражданское право. Они подарили нам лицемерие.

В конце концов, что может быть более римским, чем Троянский конь?

Я никогда не мечтал о тебе, ни разу. Я мечтал о том, где ты будешь играть свою роль, где мы будем покупать бакалею или где установим телефон. Но я никогда не мечтал о тебе.

* * *

…К яме слетелися души людей, распрощавшихся с жизнью.

Одиссея 11:36

Женщины, юноши, старцы, немало видавшие горя,

Нежные девушки, горе познавшие только впервые,

Множество павших в жестоких сраженьях мужей…

Все это множество мертвых слетелось на кровь отовсюду…

* * *

В конце концов, ты достигаешь той точки, в которой твой старый друг — тот, кто находится за пределами круга твоего влияния, занимается другим бизнесом или не занимается бизнесом вообще, может быть, это писатель или артист, — говорит тебе:

— Ты изменился, ты никогда раньше не был таким.

И ты отвечаешь:

— Да, я знаю, знаю.

Но ты не знаешь. Ты вспоминаешь и решаешь, что всегда был таким, только вот сейчас ты уже не так боишься.

Да, отчасти изменение это состоит в том, что ты просто слишком устал беспокоиться, тебе не хватает терпения беспокоиться о чьих-то нуждах, кроме своих собственных. Да, отчасти изменение это состоит в том, что ты веришь в самого себя и свое мнение гораздо больше, чем во чье-либо другое, потому что это, как-никак, привело тебя туда, где ты находишься сегодня.

Но главным образом, изменение состоит именно в том, что сейчас ты уже не так боишься. Тебе больше не надо беспокоиться о том, что подумает о тебе большинство людей, потому что теперь уже они беспокоятся о том, что ты о них подумаешь. Теперь у тебя так много денег и соответственно так много власти, что даже твои родители — и ничего они с этим поделать не могут — немного тебя боятся. Поэтому теперь большую часть времени ты можешь делать что хочешь и говорить что хочешь без боязни. Поэтому теперь большую часть времени тебе не надо прятаться. Власть не развратила тебя, она дала тебе свободу.

И ты задумываешься, то ли это, что имел в виду твой старый друг? Имел ли он в виду, что никогда не знал тебя таким, могли он иметь в виду, что никогда не знал, что ты все эти годы просто пытался держаться подальше от пожаров и мостов? Ты задумываешься, выглядит ли это для него так, будто ты изменился, потому что он никогда до сегодняшнего момента не знал, кем ты действительно был.

Ах, Набоков, старый ты хитрец, пизда ты эдакая! Хотя ты и называешь Гумберта педофилом, девочку ты выбираешь достигшую половой зрелости, не моложе. Почему, по-твоему, все должно было быть именно так? Может, потому что ты знал, что даже наивернейшие твои сторонники покинули бы тебя, будь она моложе? Может, потому что ты знал, что многие люди проникнутся романом именно из-за ее постпубертатного возраста, но будь она неполовозрела, ты бы не нашел ни одного сочувствующего? Что будь она неполовозрела, ты бы с таким же успехом мог написать книгу, призывающую читателя сострадать геноциду? Может, потому что все — да, все — мужчины, и твои знакомые тоже, будь двери закрыты, а в комнате никого, кроме них, посмотрели бы друг на друга, усмехнулись и сказали бы: «Повезло этому ублюдку Гумберту, правда?»

Может, потому что, несмотря на твою почтенную ученую наружность, у тебя есть далеко не один друг-мужчина, знающий тебя достаточно хорошо, чтобы сказать с усмешкой: «Не верится, что ты выкрутился!»?

Может, потому что ты прекрасно знал, что очень многие люди — скрывая это — верят в поговорку «если девка кровоточит, можно замуж выдавать»?

Ибо что нам остается в конце дня? Что нам действительно остается после сопротивления и борьбы, после того, как изо дня в день мы охраняем наши тылы, защищая их не только от других, но и от всего остального? Королевский пудель? Месяц имени римского императора? Средство для чистки унитаза имени трагического сына Теламона? Что еще нам остается? Что еще может действительно заставить нас почувствовать себя живыми, пусть и всего на пару часов? Есть ли что-нибудь еще, кроме того, нам осталось, о чем мы можем действительно сказать — ради этого стоит жить?

* * *

Ты же (Ахиллес) — не было мужа счастливей тебя и не будет!

Одиссея 11:482

* * *

Не вас мы ненавидим.

Социопсихологи и теоретики поп-культуры указывают на ежегодное увеличение популярности женоненавистнических медиа-изданий (например, в последние годы взрывной успех имеют грубый или групповой секс и жесткая анальная порнография), и все чаще утверждают, что это вызвано возрастанием силы женщин, по мере которого мужчины все больше и больше чувствуют угрозу и поэтому прямо пропорционально возрастает их ненависть к женщинам.

Это неверно. Не ненависть мы испытываем к вам, а возмущение. Мы возмущаемся, потому что вы требуете, чтобы мы обращались с вами как с мужчинами, но когда мы обращаемся с вами как с мужчинами, вы, тем не менее, упрекаете нас в этом, ибо вы — женщины. Мы возмущаемся, потому что вы требуете, чтобы мы вели себя по отношению к вам также, как вели бы себя по отношению к самим себе, хотя на самом деле вы требуете, чтобы мы вели себя по отношению к вам так, как вы сами себя ведете по отношению к самим себе. Мы возмущаемся, потому что вы говорите, что можете вести бизнес так же, как ведем его мы, а затем объявляете нам, что наш способ вести дела «негодный». Мы возмущаемся, потому что вы требуете справедливости, хотя на самом деле вы требуете несправедливости, вы не хотите, чтобы жестокие мужчины подчинялись вам как слабые.

И растет в нас именно возмущение. Потому что все чаще и чаще мы слышим от вас: «Видите? Мы говорили вам, что мы равны. Мы говорили вам, что сможем преуспеть в вашем мире, если игровое поле будет уравнено».

Но на самом деле мы полагаем, что преуспели вы в нашем мире как раз потому, что мы начали относиться к вам не как к равным, потому что мы как раз таки не уравняли игровое поле.

Поскольку нынешнее пресловутое равенство полов — не то, что реально сделано, а то, что объявлено сделанным, ведь нам так проще. Как-никак, мы любим преодолевать препятствия в гольфе, поло или видеоиграх, правда? И согласны быть проигрывающей командой, пока это останавливает вашу дальнейшую экспансию, разве не так?

Нет, наше якобы подчиненное положение — это не есть несправедливость сама по себе. Несправедливо ваше высказывание: «Мы такие же сильные, как и вы, так что прекратите так чертовски сильно стучать кулаком».

И вот именно из-за этого мы уважаем вас все меньше и меньше, а возмущаемся вами все больше и больше. Потому что именно так мы бы относились к мужчинам, которые повторяли бы такие вещи снова и снова, а вы сами требуете, чтобы к вам относились как к мужчинам.

«Так почему вы миритесь с этим?» — спрашиваете вы.

По той же причине, по которой многие из нас мирятся с необходимостью спрашивать у вас разрешения провести вечер с друзьями, по той же самой причине, по которой мы терпим, что вы не пускаете нас в стрип-клубы, по той же причине мы смиряемся со многим и жертвуем многим. Потому что хотя вы не можете быть такими же сильными, как мы, вы можете сделать нас слабыми.

И именно поэтому «женоненавистнические» издания становятся все более популярными. Потому что чем дольше мы держим рот на замке, тем больше нам хочется показать, что в конечном счете мы — единственные, кто имеет над вами контроль. Мы мечтаем не подавить вашу развивающуюся силу, а помешать нашей растущей уступчивости. Мы чувствуем угрозу не от вашей возрастающей силы, а от нашей возрастающей слабости.

Мы не ненавидим вас.

Вьетнам был единственной нашей войной, когда мы не могли даже надеяться, что участие в ней или победа принесут нам, по крайней мере, непосредственные материальные выгоды.

Вьетнам был единственной нашей войной, которая втянула нас в экономические трудности, а не вытащила из них.

Вьетнам был единственной нашей войной, в которой мы сражались просто ради повода.

Как мы встретились? На какой-то вечеринке в колледже? Ты случайно наткнулась на меня сзади и пролила на меня свое пиво из пластикового стаканчика и извинялась, хихикая при этом, пока я не сказал, что все в порядке, что не стоит беспокоиться, хотя будь ты мужчиной, я бы затеял с тобой драку? Или это было на нашей первой работе? Мы оба начали работать в одном и том же месте в один и тот же день, и случайно сели рядом, когда подавали салат с макаронами и минеральную воду во время введения нас в курс дела? Или это было в баре с нашими общими друзьями? Они намеренно посадили нас вместе, или мы просто понравились друг другу, и все они удивились, когда узнали, что мы начали встречаться? Или это было на рыболовном судне в открытом море, на местной ярмарочной площади, у банковского автомата, когда ты слегка опасалась, что я могу оказаться грабителем? Мы вели себя недоверчиво, нагло, агрессивно, потому что не хотели показать, что нравимся друг другу в том случае, если мы друг другу не нравимся? Было тепло или холодно? Шел дождь или припекало солнце? Как мы встретились?

Я не помню. Но знаю, что был счастлив иметь повод поговорить с тобой.

И какое же слово мы выбрали для самих себя на начальном этапе развития английского языка? Какое слово было выбрано в качестве самого нелитературного термина для обозначения пениса?

Cock.

Откуда пошло слово cock?

По мнению Оксфордского словаря английского языка оно происходит от сложного слова stop-cock, означающего «желоб или короткая труба, служащая в качестве канала для прохождения жидкости и имеющая на конце кран, похожий на петушиный гребень».

И от этого значения вышло слово cock в современном его применении?

И это слово в 1325 г. уже использовалось для обозначения «особи мужского пола» в противоположность «особи женского пола»?

И это слово в 1386 г. уже значило «тот, кто пробуждает других ото сна, слуга религии»?

И это слово в 1542 г. уже обозначало «лидера, главу, руководителя, правящее начало, победителя»?

И это слово после 1639 г. нелитературно использовалось для обозначения «того, кто борется отважно и с высоким моральным духом»?

И это слово в 1300 г. также стало обозначать «войну»?

И это слово в 1386 г. стали заменять словом «Бог» чтобы избежать богохульства?

Я вас умоляю.

Или, может быть, ты уже родился богатым, может быть ты — управляющий лесом, дрессировщик дельфинов. Может быть, ты даже счастливо женился. Возможно, ты никогда даже и не думал о молоденьких девушках в таком смысле.

Но однажды что-то случится, неожиданно наступит. Однажды, боже упаси, у тебя родится нежеланный ребенок, или желанный ребенок родится с каким-нибудь умственным или физическим недостатком. Однажды, боже упаси, будет землетрясение, а ты запоздаешь — всего на день — со страховым платежом. Однажды, боже упаси, что-то случится с ней, с твоей женой. Она заболеет. Она потеряет здоровье.

Но что бы ни случилось, ты можешь быть уверен в одном. Решение придется принимать тебе, и ты взвалишь груз на свои плечи. Без размышлений, без вопросов, без оглядок назад. Потому что это то, что делает мужчина. Мужчина расплачивается за происходящее.

Это будет стоить тебе времени. Это будет стоить тебе жизни. Ты погрузишься во мрак, в темный туннель, и даже если однажды тебе посчастливится выйти на свет подобно воскресшему Лазарю, ты можешь быть уверен в одном. Ты никогда не будешь прежним.

И ты не сможешь описать туннель изнутри тем, кто его не видел.

И никто из тех, кто побывал в этом туннеле, не захочет когда-либо говорить о нем.

И внезапное дуновение свежего ветерка будет казаться тебе чем-то, что ты заслужил.

Упадок Рима положил начало веры римлян в их собственную софистику и забвению того, на чем действительно построена империя.

Упадок Рима подчинил римлян сильной пропаганде, которую они выдумали, чтобы освободить себя.

Упадок Рима вызвал не взлет материализма, а совсем наоборот.

Ты — в самолете на Гуанчжоу. Свой собственный самолет ты кому-то одолжил, поэтому летишь сейчас первым классом. Они строят для тебя завод. Он будет стоить дороже стадиона, дороже метро. По окончанию строительства по размеру он будет в девять раз больше квартала, где ты вырос. И ты это точно знаешь, потому что в прошлый вторник ты велел своему личному помощнику узнать, каким был — и все еще есть — по площади этот квартал.

С момента посадки на самолет в Лос-Анджелесе ты тщательно изучаешь цифры. Их подготовили твои люди, люди, чья работа заключается в том, чтобы делать это и только это, — бухгалтеры, инвестиционные банкиры. Но в отличие от скаковых лошадей, на которых ты не ездишь, машин, которые ты не натираешь воском, и картин, которые ты — но ты в этом не уверен — не понимаешь, заводов у тебя только два. Этот будет третьим. Поэтому ты сам проверяешь все цифры.

Заканчивая проверку, ты делаешь звонок. Как ты и предполагал, все эти люди тебя обманывают. Тебя это не удивляет, так работает бизнес. Ты даже не осуждаешь их, ты просто вынужден будешь уволить кого-то за это, кого-то, кто как раз купил в кредит новую машину, чтобы возить свою дочь в колледж, кого-то, чья жена как раз бросила работу, чтобы, наконец, «по-настоящему» заняться искусством, кого-то, кто взял кредит. Они просто боялись. Они лишь защищали самих себя. Ты бы сделал — сделаешь — то же самое.

Когда ты отсоединяешься, сидящая рядом женщина спрашивает:

— Вы летите в Гуанчжоу?

Ты смеешься. Ее лицо кажется тебе смутно знакомым. В ней не меньше пяти футов двенадцати дюймов роста. У нее короткие белые волосы, немного истонченные из-за частой окраски. На ней белый свитер без рукавов, но с высоким воротником — кашемир — и короткая шелковая юбка. Обе эти вещи стоят тысячу долларов. Ты это знаешь, ибо раньше покупал точно такие же. Ее обнаженные руки и ноги в хорошей форме, атлетичны, стройны, но чересчур мускулисты. У нее наверняка личный тренер, и она придерживается строго режима занятий. Когда она замечает, как твои глаза скользят по ее ногам, вытянутым для отдыха, то вызывающе поднимает правое колено над левым, ставя ногу на носок. Ее икра и бедро изгибаются под твоим взглядом.

С того момента, как вы оба сели в самолет, она тебя игнорировала. Она уселась возле пустого кресла. Это все из-за калькулятора. С ноутбуком было бы проще, ей пришлось бы всего чуть-чуть откинуться назад, чтобы увидеть, чем ты занимаешься, понять, кто ты. Но когда ты извлек калькулятор и начал делать подсчеты, ты перестал для нее существовать. Затем он подслушала твой разговор и спросила:

— Вы летите в Гуанчжоу?

И ты засмеялся, потому что этот рейс прямой.

Она назвала свое имя, ты узнал его, теперь ты ее вычислил. Она модель, была моделью настолько долго, насколько модели могут быть моделями. Она уже не так молода, как была когда-то. Один из твоих друзей назвал бы ее «отработанным материалом», особенно увидев ее сейчас, в свете флуоресцентных ламп салона. Она спросила, где ты остановишься в Гуанчжоу.

— О, — заметила она, — какое совпадение! Я тоже там останавливаюсь!

Возможно, так и было, и она не собиралась на минутку выйти в туалет, чтобы вытащить своего агента из постели и заставить его перебронировать отель. В Гуанчжоу всего три отеля мирового уровня, поэтому, возможно, так оно и есть.

Ей хотелось, чтобы ты спросил ее, что она — всемирно известная модель — собирается делать в Гуанчжоу, в индустриальном порту Китая. И ты спрашиваешь.

— Я присматриваю место для Мирового фонда дикой природы в птичьем заказнике в Чжане, — отвечает она.

А, понятно. Они часто занимаются такими вещами после тридцати, когда их карьера уже не так прочна, когда расщелины на коже слишком глубоки для света, а макияж уже не способен их скрыть. Это позволяет им оставаться на виду и даже может привести к какой-нибудь реальной работе.

Но потом, когда она продолжает рассказывать, ты понимаешь, что ошибся. Она действительно любит птиц, она может говорить о них часами. Она рассказывает тебе о белохвостых орлах, обитающих в этом заказнике.

— Они выглядят как маленькие римские солдаты в бурых доспехах, полностью покрывающих тело.

Она рассказывает тебе, как однажды видела пару, строящую свое гнездо, о том, как самка — она крупнее самца — надзирала за строительством, и как это растрогало ее до слез. Когда приносят следующую порцию еды — лапшу, она говорит тебе, что палочки для еды всегда напоминают ей евразийскую колпицу, красивую птицу — даже красивее журавля — с эффектным хохолком, но с таким клювом, что на ее небольшой голове он выглядит словно пара палочек для еды.

— Вот так, — говорит она, вставляя палочки себе в рот, будто раскрытый клюв.

И с торчащими изо рта палочками она поворачивается, вытягивает шею, высоко поднимает голову, демонстрируя прелестный профиль, и издает звук, похожий на кряканье. Ее глаза при этом оживают. Вопреки самому себе, ты изумлен. Хотя это и не что-то такое, что она делает исключительно для тебя. Она делала это и раньше, и делала перед другими мужчинами.

Эта ее черта действительно очаровательна. Эта черта сохранилась в ней с того времени, когда она была маленькой девочкой. Это очарование птицами, которое каким-то образом избежало разрушения. Как ей это удалось? Как она спасла именно этот маленький кусочек себя самой? Или это была просто случайность, здание, оставшееся невредимым среди обломков после атомного взрыва?

Внезапно, вопреки отсутствию у тебя интереса, ты задумываешься, не бисексуалка ли она, как многие модели, с которыми ты трахался, задумываешься, как бы она смотрелась с твоим членом во рту. Ты теряешь нить рассказа, рассказа о мелиорации земли около заказника, об экспансии химических заводов в Гуанчжоу, вторгающихся на территорию заповедников, о мигрирующих образцах, подвергающихся изменениям, об отравлении. Что-то о вымирании. Но заканчивает она словами:

— Вам так не кажется?

И это дает тебе возможность с уверенностью ответить:

— Абсолютно с вами согласен, с этим больше невозможно мириться.

Когда вы приземляетесь, она делает вид, что не видит свою машину. Она полагает, что ты ее не заметишь, небрежно жалуется на ее отсутствие. Ты поддакиваешь и приглашаешь поехать на твоей. Затем, в отеле, поскольку ее агент не успел поменять бронь, она поднимает шумиху, великолепно разыгрывая, что произошла какая-то ошибка. Когда она стоит у конторки портье, а коридорный как раз поднимает наверх твой багаж, ты отмечаешь, что задница у нее все еще потрясающая. И удивляясь, сколько же часов в день она посвящает упражнениям только лишь на эту часть тела, ты говоришь портье, что она — твоя подруга, спрашиваешь, можно ли что-нибудь сделать. Через минуту у нее есть номер. Кто-то другой останется в эту ночь без номера.

Она благодарит тебя и, конечно же, произносит:

— He знаю, почему они не зарезервировали номер на мое имя.

Называет номер своей комнаты, хотя прекрасно знает, что ты слышал его от портье.

Весь следующий день ты наблюдаешь за строящимся заводом, с самого утра до поздней ночи. Ты решаешь, что потребовавшиеся дополнительные расходы — ошибка Натана. Натан, который работал на тебя три года. Натан, который, как ты заметил пару недель назад, только-только поставил фотографии своего сына на стол. Ты решаешь, что именно Натану придется рассылать свои резюме.

Когда ты возвращаешься в свой номер, тебя ждет сообщение. Еще не прослушав его, ты знаешь, от кого оно. И оказываешься прав. Она интересуется, не хочешь ли ты поехать с ней завтра в заказник, не хочешь ли посмотреть на орлов, про которых она тебе рассказывала.

Ты предполагал утром уехать, но звонишь своему помощнику и выясняешь, нет ли возможности остаться еще на один день. Ты даже не знаешь, почему пытаешься перестроить свой график. Она все еще, безусловно, красива, она все еще стоила бы усилий, если бы тебе нечего было больше делать. Но она же не стоит того, чтобы ради нее менять свои планы, верно?

Затем ты понимаешь почему. Из-за ее заинтересованности птицами, ее заботы о них, из-за того, что она по-прежнему радуется им, как пятилетняя девочка. Вот почему ты решил, что позволишь ей попробовать трахнуть тебя прямо в сердце.

Итак, на следующий день она берет тебя в заповедник, показывает их тебе — орлов, колпиц, обращает твое внимание, что даже из центра заказника можно увидеть дымовые трубы очистительных заводов, что вода меняет цвет у границ защищенной области. На все это она обращает твое внимание, а затем, после обеда в знаменитом ресторане, зарезервированном для государственных вечеринок и богатых иностранцев, после того, как она надоедает тебе подробностями своей теряющей стабильность карьеры, своим агентом, уделяющим ей все меньше и меньше времени, после всего этого она, чтобы там ни было, трахается с тобой. Она трахается с тобой, хотя ты строишь один из химических очистительных заводов, убивающих единственное, что она любит. Она, что бы там ни было, трахается с тобой.

В колледже у тебя бы не хватило смелости спросить у этой девушки номер ее телефона. Теперь, на следующее утро, зная, что ты улетаешь сегодня, она дает его тебе сама — номер своего мобильного, указав, что это самый личный ее номер. Твой ей приходится спрашивать. Ты даешь ей визитку, говоря, что это самый легкий способ связаться с тобой.

Но когда она звонит тебе спустя две недели, и еще спустя две недели после этого, ты не перезваниваешь ей. Потрахавшись с ней один раз, ты потерял к ней интерес. Та неразрушенная часть ее была такой маленькой, что ее хватило только на одну ночь. И не больше.

* * *

Нет ничего для людей ужасней скитальческой жизни.

Одиссея 15:343

Много тяжелых страданий дает нам проклятый желудок

В дни, когда к нам скитанья, печали и беды приходят…

* * *

Ты встречаешься с одним своим старым другом. Несколько лет назад он открыл собственную компанию, и дела пошли хорошо. Ему только тридцать пять, а он заработал несколько сот миллионов, ты даже не знаешь, сколько точно. Ему только тридцать пять, а его волосы седые. Он позвонил тебе и сказал, что хочет пойти выпить, что ему необходимо «излить душу кому-нибудь не из его ведомства», поскольку ему не хотелось бы «иметь потом проблемы».

Ты встречаешься с ним в баре, через несколько минут «догоняешь» его, а затем спрашиваешь:

— Ну, что случилось?

Он подозрительно осматривается по сторонам, как будто в этом людном, шумном, ультрамодном нью-йоркском баре кто-нибудь может подслушивать. А затем пересаживается на твою сторону кабинки — при таком расположении его никто не может случайно услышать — и говорит:

— Ладно. Ты готов? Когда мы только открыли компанию, нам требовался кто-нибудь привлекательный в отдел веб-развития, и из всех претендентов мы выбрали девушку из Бразилии. Она не была ни особо опытна, ни особо талантлива — по сути, она вообще была едва ли в чем-то компетентна, но она была более чем компетентна в том, что нам требовалось. Мы прикинули, что можем обучить ее всему необходимому, а между тем у нас будет нечто приятное для глаз в отделе, где хочется общаться не с каким-нибудь бревном, понимаешь? И кроме того, какой вред она могла причинить? Платили мы ей виртуальные деньги, а пока она не знала, что делала, мы могли назначить ей несущественную сумму.

Все, значит, идет хорошо. Она знает все ходы и выходы, через несколько месяцев она действительно может делать то, что мы от нее хотим, она по-прежнему хорошо выглядит — мышцы подтянуты и все такое, — и в качестве бонуса она встречает парня на одной из наших вечеринок, все заканчивается свадьбой и — бум — зеленая карта. Итак, она хорошо устроилась, мы счастливы.

Потом в прошлом месяце нам понадобился новый руководитель отдела веб-технологий. Мы назначили человека со стороны, человека, который на самом деле знает, чем этот отдел занимается.

А теперь — ты готов к этому? — теперь, как гром среди ясного неба, она какого-то хрена подала на нас в суд! Мало того, что она настолько глупа, что думает, будто на самом деле подходит для этой работы, хотя это даже близко не имеет никакого отношения к действительности, так она еще и думает, что мы увольняем ее потому, что она женщина! Ты можешь понять всю иронию этого? Эта тупая чертова пизда, которая получила свою работу, свою зеленую карту и свои чертовы навыки только потому, что она горячая цыпочка, судится с нами из-за дискриминации!

— Ты меня разыгрываешь, — говоришь ты. — Какой-то бред! Безумие какое-то!

— Я знаю. Но если мы не хотим, чтобы это дело попало в суд, нам надо его улаживать, и мы не можем даже ее уволить, потому что это даст ей дополнительные рычаги против нас. Просто нелепо — она заявила: «Выпишите мне чек на пятьдесят кусков». И нам придется его выписать.

— Да, парень, — говоришь ты и делаешь глоток мартини.

Твой друг лишь кивает, тоже отпивает мартини, а затем говорит:

— Знаешь, что действительно меня удивляет во всем этом бреде? Знаешь, что действительно меня бесит? Вовсе не лицемерие или двойная мораль, с чем и так сталкиваешься каждый чертов день, и не то, что они хотят, чтобы мы играли по одним правилам, а сами играют по другим, а идея, что на первом месте в жизни подразумеваются правила. Понимаешь, откуда, черт подери, возникла эта мысль, что жизнь — эта некий вид спортивного соревнования?

Ты вот, например, можешь себе вообразить, что правление спрашивает меня, почему мы отсрочили отпуск какого-нибудь продукта, которым мы как раз собирались вытеснить наших конкурентов с рынка, а я отвечаю: «Думаю, им требуется время, чтобы подготовить свой вариант, похожий на наш»? Или я прихожу в Верховный суд и говорю: «Слушайте, мой предшественник не понимал, как важны азиатские рынки, поэтому примите, пожалуйста, закон, по которому я получу равную долю этих рынков сбыта с моими конкурентами — ведь это всего лишь рынок». Это как приостановить военные действия и сказать: «Послушайте, у нас закончились боеприпасы, не могли бы вы дать нам пару дней, чтобы их пополнить?»

Понимаешь, я лично не знаю никого, кто думает, что жизнь справедлива, так почему многие люди приходят к мысли, что она должна быть справедливой? Боже, жизнь не такая, какой она должна быть, это вам не чертов рефери!

Наверное, поэтому люди вроде нее думают, что имеет смысл обвинять людей вроде меня в мошенничестве. Они не понимают, что такой вещи не существует.

Наверное, они считают, что я думаю так же, как они. Но это вовсе не так, вопреки распространенному мнению о причине «несправедливости» мира. Мол, несправедлив он не потому, что каждый смотрит на вещи по-разному, а потому, что каждый думает, что все смотрят на вещи одинаково. Должно быть, они думают, что я, как и они, не только не имею цели, но и установил для самого себя какой-то свод ебаных правил, которым должен следовать. Должно быть, поэтому они думают, что имеет смысл обвинять людей вроде меня в расизме и дискриминации, думают, что мне плевать на все, кроме следования моим правилам, и что если я найду команду уродов, черных, феми-нацистов, которые вскрывают коды лучше, чем хорошо оплачиваемая команда белых умников, я не возьму их на работу, потому что они — некрасивые женщины или черные или то и другое.

Они, очевидно, не имеют понятия, насколько абсурдно такого рода обвинение, абсурдна сама идея, что я отказался бы от какого-нибудь конкурентного преимущества из-за моих чертовых убеждений! Это бред!

И он смотрит на тебя, а ты смотришь на него и понимаешь, говорить тут не о чем, и ты произносишь:

— Прости, повтори свою последнюю мысль — я думал, те девицы отвалили от нас, но нет, они за нами следят.

И он спрашивает:

— Правда? Какие девицы? — и оборачивается.

Ибо в древних Афинах, чтобы добраться до академии Платона, надо было пройти через общественное кладбище, где похоронены убитые на войне.

Ибо Пелопоннесская война началась в 431 г. до н. э., «Троянская женщина» была написана в 415 г. до н. э., «Лисистрата» — в 411 г. до н. э., а проиграли Афины Пелопоннесскую войну в 414 г. до н. э.

Ибо великое тщеславие не в том, что мы уверены в победе, а в том, что мы думаем, будто нам не требуется воевать.

Это было тогда, когда я болел гриппом, а на следующий день должен был отпустить партию важного товара. Ты практически всю ночь вместе со мной не ложилась. Ты не могла ничем помочь мне в работе, но ты делала мне чай, бутерброды и суп, укутывала меня пледом.

На следующий день, когда я уходил, неуверенный, достаточно ли того, что я сделал, неуверенный, справлюсь ли я из-за болезни, ты на самом деле сказала мне:

— Не беспокойся, все будет хорошо.

И ты на самом деле поцеловала меня.

— Я люблю тебя, — ответил я.

И — именно тогда, именно там — я тебя любил.

* * *

…Только желудка — его нам осилить никак не возможно.

Одиссея 17:286

Жадный желудок проклятый, он бед нам приносит без счета.

Люди ради него и суда крепкоребрые строят,

Беды готовя врагам на море, всегда беспокойном.

* * *

Воскресным вечером ты смотришь телевизор. Щелкая по каналам, ты задерживаешься на женском ток-шоу. Ведущие — женщины, публика — женщины. Обсуждаются женские проблемы.

Тебе требуется минута на то, чтобы понять, что они на самом деле обсуждают. Оказывается, речь о том, как недавно одна известная супермодель на третьем десятке жизни вышла замуж за человека старше восьмидесяти, обладающего несколькими сотнями миллионов. Все — ведущие, их гостьи, зрители — по кругу обсуждают, как это омерзительно. А затем одна из зрительниц встает и говорит:

— Я скажу вам одно. Если бы я собиралась выйти замуж за восьмидесятичетырехлетнего мужчину, он должен был бы иметь гораздо больше, чем триста сорок миллионов!

И она отваливает домой. Все — ведущие, гостьи, публика — развеселились, зааплодировали, засмеялись. Отличная шутка. За исключением того, что ты знаешь, что это не так. Ты знаешь, что причина их смеха в их представлении о честности, их представлении, что честность — не в том, что они, как бы там ни было, продаются, а в том, как дорого они себя оценивают.

И поэтому верьте мне, когда я говорю вам, что мир — это красный «ягуар» или эксклюзивное платье от Коко Шанель на один раз. Верьте мне, когда я говорю вам, что вина — это замок в долине Лауры. Верьте мне, когда я говорю вам, что и то, и другое — всего лишь предметы роскоши.

Ты — в супермаркете, выбираешь себе парфюм. Поднимаешь глаза и видишь по другую сторону прилавка, с женской стороны, двух школьниц, которые пялятся на тебя. Но когда они ловят твой взгляд, одна из них произносит:

— Вот дерьмо!

И они, хихикая, резко опускают головы.

И тебе приходит на ум, что гораздо проще с ними, с такими вот девушками, которые — их так просто ввести в заблуждение — пока еще ничего не боятся, с девушками, достаточно юными, чтобы все еще проявлять свой к тебе интерес более активно, чем просто не сопротивляясь твоему интересу. Именно с ними так просто прийти к практическому результату. Для всех остальных требуется терпение, над всеми остальными приходится работать. А кто захочет тратить время и силы на уговоры, на что-то, что просто обязано доставлять удовольствие?

* * *

Так меж собой разговоры вели Одиссей с свинопасом.

Одиссея 17:290

Пес, лежавший близ двери, вдруг голову поднял и уши, —

Аргус, пес Одиссея, которого некогда сам он

Выкормил, но, к Илиону отправясь священному, в дело

Употребить не успел. Молодые охотники раньше

Коз нередко гоняли с ним диких, и зайцев, и ланей.

В пренебреженьи теперь, без хозяйского глаза, лежал он

В куче огромной навоза…

Там он на куче лежал, собачьими вшами покрытый.

Только почувствовал близость хозяина пес, как сейчас же

Оба уха прижал к голове, хвостом повилявши.

Ближе, однако, не мог подползти к своему господину.

Тот на него покосился и слезы утер потихоньку,

Скрыв их легко от Евмея…

Так, ему отвечая, Евмей свинопас, ты промолвил:

«О, если б эта собака далеко умершего мужа

Точно такою была и делами и видом, какою

Здесь оставил ее Одиссей, отправляясь на Трою,

Ты б в изумленье пришел, увидав ее резвость и силу!

Не было зверя, который сквозь чащу густейшего леса

Мог бы уйти от нее. И чутьем отличалась собака.

Нынче плохо ей тут. Хозяин далеко от дома

Где-то погиб. А служанкам какая нужда до собаки?

Если власти хозяина раб над собою не чует,

Всякая вмиг у него пропадает охота трудиться.

Лишь половину цены оставляет широкоглядящий

Зевс человеку, который на рабские дни осужден им»,

Кончил, в двери вошел для жизни удобного дома

И к женихам достославным направился прямо в палату.

Аргуса ж черная смертная участь постигла, едва лишь

Он на двадцатом году увидал своего господина.

* * *

Может быть, это священник. Может быть, время от времени, ты поднимаешься по каменным ступеням кафедрального собора и проходишь через маленькую дверь в больших парадных дверях. Может быть, ты приходишь, когда там пусто, поэтому перед тобой до самого алтаря простираются лишь скамьи, теряющие на расстоянии свои очертания. Может быть, откуда-то доносится кашель, но ты никогда не видишь кашляющего, ты не уверен даже, что в силу резонанса и эха вообще увидишь кого-то там, откуда этот кашель доносится.

А может быть, это не кафедральный собор. Может быть, через ворота церковной ограды ты проходишь в пыльный внутренний двор с черным гонгом, по форме напоминающим колокол. И ты идешь в небольшое дальнее здание, где преданные мирянки, очень старые, очень толстые, принимают денежные пожертвования на кровельную черепицу.

А может быть, ты договариваешься о встрече с раввином и посещаешь синагогу, пробираясь в заднюю ее часть, в кабинет, обшитый темным деревом, с единственным маленьким окошком, затененным чахлым плющом.

Может быть, если ты — человек до известной степени верующий, ты постоянно испытываешь чувство вины. Не только за сексуальные деяния, почти каждое из которых по какому-нибудь определению является «греховным», но и за все остальное. Ты испытываешь чувство вины за то, что ведешь бизнес так, как ты его ведешь. Несмотря на то, что какая-то часть тебя верит, что за это тебя восхвалят и даже вознаградят, ты испытываешь вину за победу.

Поэтому ты идешь в исповедальню, платишь за то, чтобы твое имя написали на черепице, просишь совета у человека, который никогда не соперничал. И тебе отпускают грехи, или молятся за тебя, или дают совет — не имеет значения, что именно. Потому что это не поможет. Это никогда не сможет помочь.

Но, в конце концов, ты перестанешь открывать ту маленькую дверь, перестанешь заходить в церковные ворота, перестанешь назначать встречу с раввином. Или перестанешь побеждать. Потому что для победителей нет религий. Потому что даже если Господь действительно одевает лилиями поля, он не сможет обеспечить тебя подарком ко дню рождения твоей жены. Даже если Будда действительно дарит нирвану тем, кто отрекся от мирских путей, то согласно этому ты должен был бы отправить своего сына в бесплатную школу, а если он будет посещать одну из школ твоего района, ты будешь проклят.

Но, ax, Набоков, почему Куилти пришлось поплатиться? Это же был не фильм недели, тебе не надо было беспокоиться, что рекламодатели соскочат с крючка («соскочат с крючка»?). И тебе должно быть известно, что в реальном мире куилти никогда не платят. Так почему ты сделал это, трусливая ты свинья, сладкая ты киска, ты?

Ты не имеешь ни малейшего представления о том, как это произошло. Ты знаешь, что был с Джонатаном на его вилле на острове Сент-Барт. Ты знаешь, что началось это в тот день, когда Джонатан, Марджори и Тамсин отправились покупать батик, оставив тебя наедине с Кассандрой. Но ты, как и все остальные, удивлен тем, что это произошло.

Ты лежал у бассейна, а она вышла поплавать. Она жила там уже месяц, ее кожа уже успела покрыться загаром. Тебе было достаточно на мгновение оторвать взгляд от своей книги — мастурбирующего мыльнооперного произведения одного очень хорошо известного тебе президента компании, — чтобы многое увидеть.

А затем, сделав несколько кругов, она вышла из бассейна, но не стала вытираться. Ты думаешь, что началось все именно с этого, именно это сломило твое сопротивление. Эти капельки воды на ее гладкой бронзовой коже, капельки воды, заблудившиеся в прозрачном пушке, который, казалось, покрывал большую часть ее тела, капельки воды, источавшие запах масла для загара. Она подошла к твоему креслу и опустилась на колени. Ты пытался не обращать на нее внимания. Она склонилась над твоей книгой, ее длинные, мокрые черные волосы ниспадали с одной стороны ее лица, со стороны, дальней от тебя, едва касаясь краев твердой обложки. Вода капала на бумагу и портила книгу. Но ты не шевелился, боясь спугнуть ее, будто дикое животное, боясь, что больше не сможешь чувствовать так близко ее запах. Запах хлорки и масла для загара, солнца и чего-то еще, чего-то чистого, чего-то такого, чем пахнут только молодые девушки.

— Что читаем? — спросила она.

И пока ты рассказывал ей, она пристально на тебя смотрела, кивая, будто слушала, но ее огромные зеленые глаза блуждали по твоему лицу, блуждали так, словно ей удалось очень близко подплыть к какому-то глубоководному существу, и это был единственный шанс изучить его. У нее были прекрасные губы, такие сочные, такие припухлые. А носик был совсем маленьким, меньше твоего большого пальца.

А может быть, виноваты не капли воды. Может быть, виновата пчела. Может быть, не сядь пчела тебе на грудь, не будь она прихлопнута книгой, напугана и разозлена, может быть, не случись этого, не было бы и всего остального.

Но это случилось. Пчела села как раз тогда, когда ты закончил объяснять. Девушка завизжала, отскочила назад, а ты захлопнул книгу, но почему-то упустил пчелу, и она ужалила тебя в грудь, точно у основания грудины. И тогда настала твоя очередь визжать и вскакивать, а мертвая пчела свалилась с твоего тела на твое же полотенце.

Она заботливо подошла ближе, подошла ближе, пока ты ругался и рассматривал след укуса на груди. Она посмотрела на валявшуюся пчелу, а затем осторожно пошевелила ее средним пальцем.

— Ужалив один раз, они умирают, — сумел ты выдавить из себя, не желая показать, как тебе больно, как больно тебя ужалила эта ублюдочная пчела.

— Я знаю, — ответила она. — Только я никогда не видела, как они умирают. — И добавила: — Боже мой, взгляни на свою грудь!

И ты посмотрел вниз, изо всех сил стараясь не задерживаться слишком долго на ее недавно выросших грудях, все еще искрящихся от влаги, на ее все еще формирующихся бедрах, на недавно обретенной талии, на ее бронзовом животе с дырочкой пупка, на небольшом холмике между ее ног. Ты посмотрел вниз и увидел, что след от укуса сильно распух всего за несколько секунд.

Когда вы пошли в дом, когда, взяв за руку, она повела тебя внутрь, чтобы раздобыть немного мази, то на высушенной солнцем плитке, там, где, только что выйдя из бассейна, она сидела на коленях, ты заметил влажные очертания ее коленок и подушечек пальцев. Словно Туринская плащаница, подумал ты.

Она привела тебя на кухню, заставила сесть и пошлепала в ванную или куда-то еще. Кухня пахла ею, всеми теми запахами, что исходили от нее.

Когда она вернулась, ты поднялся, чтобы взять у нее крем, но она толкнула тебя назад и сказала:

— Садись.

И ты покорился ей, потому что именно эта покорность заставила тебя сесть, а не ее толчок. Она не смогла бы тебя по-настоящему толкнуть, даже если бы приложила весь свой вес и силу, не смогла бы даже сдвинуть тебя.

Она выдавила немного крема на ладонь, добавив еще один чистый, свежий аромат, смешавшийся в воздухе с остальными, пальцами второй руки взяла немного крема и втерла его в ранку.

Затем, не глядя на тебя, поцеловала ее. Слегка приоткрыла рот и поцеловала ранку.

И поскольку ты не оттолкнул ее в ужасе, она поцеловала ее еще раз, нежно, вытянув губы, но держа их закрытыми. Наконец она посмотрела на тебя. Ей не надо было ничего говорить. Ты уже был обречен. Ты вжался своими губами в ее рот так сильно, что вам обоим стало чуточку больно. Ее язык был таким маленьким, но таким сильным, таким упругим. За долю секунды ты подсадил ее на столешницу, раздвинул ее ноги и обвил их вокруг себя. Верх ее купальника упал вниз, подставляя твоему жадному рту ее маленькие груди, плавки сдвинуты в сторону, пальцами одной руки ты был внутри нее, а другая рука притягивала ее к себе за поясницу. Она весила не больше ста пяти фунтов. Ее руки упирались в нижние стороны навесных шкафов, чтобы не соскользнуть назад, чтобы не удариться о них головой. Ты стянул шорты и вошел в нее. Из-за ее загорелого тела все произошло очень быстро. Ты не мог сдержать себя внутри нее. Но это был твой самый лучший оргазм в зрелом возрасте. Она, наконец, открыла глаза, они были закрыты с того момента, как ты посадил ее на столешницу.

Первое, что ты подумал: «О господи, что я наделал». И это, должно быть, было написано на твоем лице, потому что первое, что она сказала, когда ты из нее вышел, когда она поправила свой купальник, когда соскользнула со стола и отмотала немного бумажного полотенца, первое, что она сказала:

— Не беспокойся, я пью противозачаточные таблетки.

А затем, вытирая столешницу, добавила:

— И я не была девственницей или что-нибудь в этом роде, так что не переживай.

В ее устах «девственница» звучало как «неонацист». Но ты переживал не об этом. Совсем не об этом. Ты даже не уверен, что вообще переживал. Выкинув полотенце, она с ухмылкой сказала:

— Может, подсуетишься натянуть шорты? Кажется, подъехала машина.

А может быть, виновата была не пчела. Может быть, это случилось бы и без капель воды и пчелы. Может быть, это случилось бы как-то иначе, но в любом случае, это случилось бы.

К тому времени, как вошла Тамсин, ты уже был у бассейна, делая вид, что читаешь, но сердце твое все еще колотилось. На твоей жене был цельный купальник, а сверху накинут новый батик.

— Что это с твоей грудью? — спросила она обеспокоено.

На ней были солнцезащитные очки. Ты не мог разглядеть ее глаз.

А потом, тем вечером, «девочки», как они сами себя называли, готовили ужин. Они пристроили Кассандру к нарезке овощей.

Ты услышал, как Марджори со вздохом говорит Тамсин: «Она еще не научилась готовить что-нибудь стоящее».

Все еще в бикини, все еще босиком, с плетеным разноцветным браслетом на лодыжке, браслетом, который отпечатался на твоей ладони, когда ты схватил ее, Кассандра настойчиво требовала выделить ей для работы тот кусок стола, на котором ты ее трахал.

Но когда она уселась в таком виде ужинать, мать отправила ее наверх переодеться. Ты уставился в тарелку, ковырял вилкой овощи, нарезанные ее рукой, и старался не думать о том, как она переодевается в своей комнате, о ее обнаженном теле, о треугольниках бледной незагоревшей кожи — о которых ты теперь знал — вокруг сосков и лобка. Но у тебя по-прежнему была эрекция.

А потом, той ночью, выключив свет, ты не мог уснуть. Поэтому ты взял в свои ладони груди Тамсин, и она произнесла:

— О-о-о… привет…

И стала перебирать и ласкать пальцами самый кончик твоего члена, ласкала именно так, как ты больше всего любишь, а затем взобралась на тебя сверху и хорошенько тебя оттрахала. Не касаясь ее руками, лежа вот так на спине и позволив ей оседлать тебя, там, в темноте, ты мог вообразить, что это Кассандра. Ты мог вообразить, что это — дочь твоей подруги, ты это и представил, за исключением запаха. И кончил ты потому, что думал о слегка приоткрытом рте Кассандры, чуть постанывающем, когда ты ее трахал.

Проснувшись на следующее утро, ты впал в панику. Ты пришел в ужас от того, что она рассказала все матери, рыдая, во всем ей созналась, выставив все так, что это ты соблазнил ее или еще что похуже. Ты почистил зубы, посмотрел на себя в зеркало и прорепетировал в ум, как ты говоришь что-то вроде: «Это смешно!»

Но ты знал, что никогда не сможешь быть убедительным. Ты знал, что на твоем лице они увидят вину. Когда ты спустился к завтраку, то чувствовал себя так, как по твоему представлению чувствуют себя идущие на казнь. Ты не мог взглянуть на Тамсин. Что она скажет? Наорет на тебя или, не в состоянии вынести это (что? стыд? гнев?), тихо выйдет из комнаты? Она спросила тебя, что с тобой случилось, когда ты спускался по лестнице.

— Ничего, — ответил ты. — Ничего не случилось.

Но за завтраком все шло хорошо. А когда ты вышел на улицу почитать, когда вздохнул с облегчением, то поклялся, что будешь держаться от нее подальше весь остаток месяца. Позже Тамсин заметила:

— У тебя прямо-таки отличное настроение!

И ты ответил:

— Конечно, а почему бы и нет?

Но пару дней спустя, во время которых Кассандра разговаривала с тобой не больше, чем то было необходимо, вы с Джонатаном читали у бассейна, а она появилась откуда-то и спросила отца, не свозит ли он ее за покупками. Он сказал, что не хочет, что поедет с ней завтра. Она стояла спиной к тебе, на ней были выцветшие джинсы, которые неплохо было бы покрасить. Когда Джонатан отказался, она стояла и — в досаде — переминалась с ноги на ногу, а ее джинсы елозили по ягодицам вверх-вниз, и ты услышал вдруг собственный голос:

— Я съезжу с ней, Джонатан.

Она повернулась, посмотрела на тебя, и ты заметил, что под ее свободной майкой нет лифчика.

— О, это очень любезно с твоей стороны, но не беспокойся, в этом нет необходимости, — сказал Джонатан.

— Нет, правда, — настаивал ты, побуждаемый к этому майкой, покачивающейся в легком ветерке на ее сосках, — отличная мысль, мне в любом случае нечего делать.

— Ну, хорошо, если хочешь, — сдался он. — Это действительно мило с твоей стороны, Джефф, спасибо, Джефф. Дорогуша, он оказывает тебе услугу!

Она посмотрела на тебя прищурившись, солнце было позади нее.

— Спасибо, мистер Мартинсон, — ответила она. Она много лет звала тебя Джеффом, но последние несколько дней называла мистером Мартинсоном, взяв за правило именно такое обращение.

Вы взяли джип, и она заставила тебя ехать по безлюдной дороге к обрыву, выходящему к океану. Ты трахнул ее сзади, на заднем сиденье джипа, она не удосужилась даже полностью стянуть джинсы. В этот раз ты смог дольше себя контролировать, но это, возможно, было вызвано тем, что ты нервничал. Ты все время оглядывался на грязную дорогу, чтобы увидеть, если вдруг там кто пойдет. Она едва двигалась, глазея все время на океан. Но когда ты кончил, она посмотрела на тебя через плечо и улыбнулась. Ты трахнул ее в тот день еще два раза.

Когда вы возвращались, мимо вас, направляясь к обрыву, проехала другая машина. Ты не мог рассмотреть, кто в ней сидел, а она хихикнула:

— Было бы смешно, правда?

Ты ничего ей не ответил.

Когда вы вернулись домой, отец спросил, купила ли она что-нибудь:

— Нет. Не смогла найти то, что мне нравится.

Услышав это, он в шутку сказал тебе:

— Ха! Может, тебе возить ее по магазинам почаще? Когда она ездит со мной, то всегда умудряется потратить целое состояние!

Но, проснувшись следующим утром, ты снова почувствовал страх. Нет, в этот раз не страх, а беспокойство. Ты был обеспокоен. Ты почистил зубы, не репетируя больше никаких реплик. Ты сумел спуститься к завтраку с поднятой головой. Кассандра и Марджори были уже там.

— Доброе утро, Джефф! — весело проговорила Марджори.

Ты тоже пожелал ей доброго утра с улыбкой. И у тебя даже хватило смелости добавить:

— Доброе утро, Кассандра!

— Доброе утро, мистер Мартинсон, — ответила она, возвращая тебе улыбку.

И с этого момента ты больше уже не беспокоился, с этого момента все пошло гладко. Тебе приходилось выдумывать причины остаться с ней наедине так часто, как только было возможно. У тебя началась простуда, потом мнимое растяжение лодыжки, у тебя так часто случалась аллергия, что через пару недель Тамсин спросила:

— Бедняжка мой, не твое нынче лето, да?

— Перестань, не беспокойся обо мне, у меня столько книг, которые я хочу прочитать, — ты говорил подобные фразы столько раз, что всех не упомнишь.

Но все это стоило того, чтобы прятаться по коридорам в неистовых, отчаянных объятиях. Это стоило того, чтобы получить то, чего ты хотел.

Но вы находились на волосок от опасности.

Однажды, достаточно рано утром, ты лежал вместе со всеми у бассейна. Кассандра загорала, плавая на надувном матрасе, а ты был в самых своих темных солнцезащитных очках, поэтому, делая вид, что читаешь, ты смотрел поверх своей книги, как она дрейфует. Ты был настолько хитер, что не забывал даже регулярно переворачивать страницы. Но затем Тамсин, лежавшая на соседнем кресле, внезапно очень тихо произнесла:

— М-да, Джефф, ну и ну!

И сердце у тебя чуть не выпрыгнуло из груди, но, собрав в кулак весь свой самоконтроль, ты спокойно посмотрел на нее и как можно более невинно спросил:

— Что?

Она насупилась, быстро оглянулась вокруг и короткими отрывистыми движениями ткнула тебя в районе талии. Твое сердце замерло.

— Что? — спросил ты снова, на этот раз искренне не понимая, спросил, подняв книгу над головой, чтобы посмотреть под нее.

Твой член стоял. Смутившись, ты поменял положение, чтобы спрятать его. Тамсин заметила:

— Возможно, мне стоило бы забеспокоиться.

И снова твое сердце заколотилось.

— О чем? Почему? — спросил ты.

— Да просто похоже, что процентные ставки заводят тебя сильнее, чем я.

А когда ты тупо на нее уставился, соображая, о какой чертовщине она говорит, соображая, что бы ты мог ей ответить такого, что не выдало бы тебя — ведь ты даже не знал, о чем речь, — когда ты вот так на нее уставился, она закатила глаза и указала на книгу. Ты посмотрел на открытую страницу. Там шла речь о процентных ставках. Ты даже не знал, чтение какой книги изображал.

Настало дождливое время, поэтому все были в доме, ты пошел в домашний кинотеатр — большой открытый холл с множеством входов. Кассандра в одиночестве растянулась там на диване, глядя диснеевские мультики. На ней была лишь огромная футболка, ее голые ноги с совсем недавно сформированными линиями изгибались, словно луки, вырезанные из свежей древесины. Ты не мог ничего с собой поделать. По опыту ты знал, что под футболкой, за исключением трусиков, у нее ничего нет, и ты не утерпел и пристроился рядом с ней, повел рукой вверх по гладкой бронзовой коже ее бедра, проскользнул под футболку, отодвинул трусики в сторону и осторожно проник пальцем в щель между ног и начал целовать ее губы. Но она шлепнула тебя по руке и раздраженно вывернулась.

— Прекрати, — сказала она. — Я вообще-то пытаюсь это смотреть.

Поэтому ты вытащил руку, и это оказалось очень хорошей идеей, потому что именно в этот момент в комнату зашла Марджори. И, должно быть, оба бы выглядели виноватыми, потому что, посмотрев на тебя, она в шутку прикрикнула:

— Чем это вы тут занимаетесь? Вид как у застуканных на месте воришек!

Но прежде чем ты успел ответить, она продолжила, но на этот раз обращаясь к Кассандре:

— Ты снова разболтала Джеффу все свои секреты?

И она подошла к дочери сзади, встала за диваном, на котором вы оба сидели, нежно собрала волосы девушки в хвост и осторожно оттянула назад ее голову, так что теперь они смотрели друг на друга сверху вниз. А затем, не глядя на тебя, все еще поглаживая волосы дочери и все еще любуясь ею, она сказала:

— Она действительно доверяет тебе, ты ведь знаешь это, Джефф, она говорила мне… мой маленький ангел.

И она поцеловала Кассандру в лоб, отпустила ее волосы, глядя при этом тебе в глаза. Затем — за ее спиной стояла мать, за твоей никого — Кассандра тебя незаметно поцеловала. Затем она лишь слегка пошевелилась, но ты увидел, как задралась ее футболка, она лишь слегка пошевелилась, но ты увидел, что ее трусики по-прежнему сдвинуты в сторону. Ты взглянул на Марджори, которая теперь, пытаясь понять суть мультфильма, не отрывала взгляд от экрана, ее рука по-прежнему рассеяно блуждала по голове дочери. Внезапно ты почувствовал себя так, как будто тебя сейчас вырвет. Внезапно ты задумался, какого черта ты тут себе позволяешь.

Это было незадолго до твоего отъезда, когда вы спорили за обедом, и ты поднялся наверх за книгой, которая подтвердила бы твою точку зрения. Ты развернулся, чтобы выйти из комнаты, — в дверях стояла Кассандра. В тот раз в доме были гости, люди, которых вы оба знали и которые в этот уикенд были на острове, и одеты все были к обеду. В тот раз она накрасилась, надела серьги и белую мужскую рубашку с мини-юбкой, несмотря на возражения матери. В тот раз ты растерялся и стоял столбом, уже держа в руках книгу, и тогда, зная, что, когда ты растерян, ты не в состоянии сопротивляться, она вошла в комнату, все еще не слишком уверенно ступая на каблуках по ковру. Она вошла в комнату, толкнула тебя к кровати, встала на колени между твоих ног, расстегнула молнию на брюках и вытащила твой уже полностью эрегированный член, а другой рукой расстегнула кнопки на своей рубашке. Ты облокотился на кровать, опираясь на локти, и смотрел, как она терла головкой твоего члена по своим соскам, смотрел, как она засунула его, насколько смогла, в свой крошечный рот — чуть дальше, чем одну только головку, смотрел, как она — едва ты кончил — вытянула его изо рта и прижала к щеке, смотрел — с улыбкой, — как, закрыв глаза и откинув назад голову, обеими руками она размазывала твою сперму по своему лицу, горлу, груди. И лишь потом ты заметил, что она оставила дверь открытой, ты заметил это лишь потом, ты, который всегда был так осторожен. И заметив это, ты внезапно запаниковал, натянул брюки, поставил ее на ноги, приподняв за локти, ее огромные глаза открылись от твоего прикосновения. Ты подтолкнул ее в ванную, чтобы она привела себя в порядок. В тот раз ты заставил ее спуститься первой, в тот раз тебе пришлось переодеть брюки, в тот раз ты вернулся к обеду через пятнадцать минут с книгой и с облегчением увидел, что Кассандра уже здесь, весело болтает с пожилой соседкой по столу, и произнес:

— Простите! Никак не мог ее найти.

В тот раз, когда ты сел за стол, ты заметил, что Тамсин хмурю тебя изучает. В тот раз твоя жена наклонилась и, пока ты смотрел на кого-то еще, кого-то, увлеченного другим разговором, пока ты играл со своим бокалом, прошептала:

— Почему ты переодел брюки?

В тот раз у тебя не было ответа.

Но это было исключением. По большей части вам обоим нечего было бояться. Когда дома никого не было, ты трахал ее повсюду. Ты трахал ее у бассейна, в душе, на диване в гостиной. Она просила душить ее, задыхалась, но шептала:

— Нет! Нет! Продолжай!

Когда ты извинялся, что ударил ее головой о спинку кровати, она робко спросила, не мог бы ты называть ее своей «маленькой сучкой». Она даже хотела, чтобы ты трахнул ее в задницу, но — когда ты с жадностью согласился — решила, что это слишком больно.

И еще та ночь, которую ты — если бы мог — повторял бы снова и снова. Ночь, о которой ты нисколько не сожалеешь даже сейчас, когда Тамсин обо всем узнала и ушла, а Джонатан и Марджори пытаются привлечь тебя к суду; дело — и ты говорил им об этом, — на выигрыш которого им не следует даже надеяться. Ночь, самая яркая в твоей памяти. Та ночь, которая не имела никакого отношения к сексу.

Это было тем вечером, когда вы собирались оставить Кассандру одну, чтобы вчетвером полететь на остров Парадиз пообедать и задержаться там на ночь, но вместо этого ты притворился, что растянул лодыжку. Ты продумывал план несколько дней. Как только все согласились на эту экскурсию — и ты проявил больше всех энтузиазма, — ты сразу начал изобретать различные махинации, чтобы остаться с Кассандрой, остаться вдвоем на всю ночь. Целая ночь! Ты понял, что впервые в жизни это было не просто желанием, не просто мечтой для тебя, который мечтал о многом и все это получал. Это было необходимостью, чем-то, без чего — и ты это чувствовал — ты не мог жить, без чего сошел бы с ума. Ты знал, что пойдешь ради этого на все, заплатишь все, что угодно, унизишься любым необходимым способом. Если бы ты знал, что это поможет, то, возможно, ради этого ты бы и убил. Но в результате потребовалось всего лишь сымитировать растяжение лодыжки.

Итак, она была твоей на целую ночь. И едва эта ночь началась, едва Тамсин, Джонатан и Марджори сели в полуразвалившееся местное такси, чтобы добраться до крошечного островного аэропорта («Ухаживай за Джеффом, дорогая, проследи, чтобы у него было все, что необходимо!»), едва ты поверил, что это действительно случится, едва ты поверил, что ты вот-вот реально сподобишься благодати, едва эта ночь началась, ты уже знал, что она не будет похожей ни на одну другую ночь в твоей жизни.

Но не из-за секса. Не то чтобы у вас не было секса, конечно, он был, и его было гораздо больше за одну ночь, чем случалось последнее время (по крайней мере, у тебя). А из-за того, что потом, когда стало уже очень поздно, когда она уснула, ты просто лежал, прижимая ее молодое тело как можно ближе. Вдыхал ее. Пристально смотрел в темноту. Ты просто лежал вот так всю ночь. Без сна. Без движения. Ты не спал вообще, ты, который всегда так уставал. Ты не хотел упускать ни одного момента, когда мог насладиться этим ощущением, этим самым чувством, которое — и ты был абсолютно в этом уверен — никогда не испытывал и вряд ли уже испытаешь. Ощущением жизни.

Утром, проснувшись, она поцеловала тебя, изображая жену, приготовила тебе завтрак и заметила:

— Ты выглядишь уставшим.

— Не иначе, из-за ноги, — пошутил ты.

Она засмеялась тогда, и смеялась позже, когда ты ответил то же самое Тамсин, то же самое тебе заявившей. Хотя второй раз ты сказал это совсем иначе.

Но после этого, ближе к предполагаемому времени вашего отъезда, она начала вести себя более изощренно. Она оставила экземпляр «Лолиты» в ванной комнате Тамсин. Она намеренно оголяла грудь, когда вы с ее отцом проходили мимо нее в коридоре. Каким-то образом ночью она пробралась в твою комнату и губной помадой на зеркале в ванной оставила тебе послание «Не могу уснуть. Все думаю о твоем члене».

И как только вы оказались с ней наедине, при первой же возможности, ты схватил ее обеим руками, тряхнул и закричал:

— Какого черта ты себе позволяешь?! Думаешь, это какая-то игра?!

А она начала плакать. И, извиняясь, ты тотчас же отпустил ее. Шмыгая носом, сдерживая слезы, она сказала:

— Мне казалась, тебе будет смешно!

Затем она вытерла нос тыльной стороной ладони и побежала по лестнице. У тебя почти не было времени утешить ее и привести в приличный вид, прежде чем остальные вернулись домой.

За завтраком на следующее утро ты едва не захлебнулся кофе, когда Джонатан попросил ее подойти поближе, внимательно осмотрел ее руки и спросил, откуда у нее эти синяки, едва заметные на загоревшей коже, чуть выше бицепсов. Но она была мастером уверток. Она не выдала тебя. Просто пожала плечами и сказала, что не знает, может быть, это бассейн. И хотя ты ясно видел след от своего кольца, Джонатан ей поверил.

— Ну ладно, — сказал он, — только будь осторожней, ладно? Я люблю тебя, и мне бы не хотелось, чтобы с тобой что-нибудь случилось, — и поцеловал ее в лоб.

Она кивнула, буркнула, что тоже его любит, и уселась за стол. А Джонатан посмотрел на тебя, закатил глаза и произнес:

— Дети!

Ты заговорщицки фыркнул в знак согласия и отпил немного кофе.

Но когда, наконец, вы действительно уезжали с острова, она напугала тебя. Когда, наконец, вы действительно уезжали, к твоему изумлению, она расплакалась. Когда, наконец, вы действительно уезжали, она остановила тебя в коридоре и всхлипнула:

— Я ведь люблю тебя!

Затем, рыдая, она упала перед тобой на колени, крепко за тебя уцепившись, и ты гладил ее по спине, посматривая, не идет ли кто. Ты не понимал. Ты не знал, что с этим делать. Ты абсолютно не знал, что с этим делать.

Определить важность того или иного предмета для общества возможно по числу слов, которое это общество использует для обозначения данного предмета. Число едва уловимых различий свидетельствует о том, как много времени люди тратят на размышление об этом предмете, насколько они хорошо его знают, насколько важную роль он играет в их жизни. Так, у эскимосов существует двадцать два слова для обозначения снега, у бедуинов тридцать одно — для песка.

Если исходить из таких примеров, становится очевидным, что для того, чтобы понять культуру, сначала необходимо понять ее язык.

А еще такие примеры дают возможность философам и лингвистам утверждать, что язык — наиболее часто используемый нами для понимания высших мозговых функций инструмент. Мозг получает информацию об окружающем мире посредством восприятия, а затем он эту информацию систематизирует. А так как язык — совершенно абстрактное творение мозга, созданное, чтобы помочь передать эту информацию, то, поняв, как создавался язык, мы посредством «деконструкции» сможем понять, как работает мозг. То есть идея состоит в том, что слова разоблачают нас.

И твое истощение частично — а то и по большей части, ты не можешь точно определить, — является чисто физическим.

Кажется, ты постоянно двигаешься. Кажется, ты постоянно сидишь в самолетах или автомобилях, постоянно перемещаешься из одного места в другое, где проводишь пару часов в разговорах, а затем двигаешься дальше. Ты постоянно проводишь по несколько месяцев вдали от своих домов. Ты постоянно принимаешь витамины, добавки из трав, постоянно боишься заболеть, боишься оказаться не в состоянии провести встречу, предстать перед главным акционером.

Поэтому все, что тебе хотелось бы делать, когда ты добираешься до места, которое можешь считать своим собственным, когда у тебя есть минутка, чтобы просто спокойно посидеть, все, что тебе хотелось бы делать, — не делать ничего.

И может быть, поэтому, когда ты посещаешь конвейер, и сопровождающий тебя менеджер кричит сквозь шум машин одной из работниц: «Викки, ты все еще здесь? Не слишком ли много сверхурочных часов на сегодня, а?», и она вытирает действительно вспотевшее лицо и переспрашивает: «ЧТО?», и он повторяет: «СЛИШКОМ МНОГО СВЕРХУРОЧНЫХ НА СЕГОДНЯ», а она улыбается, кивает, смотрит на тебя, пожимает плечами и произносит: «КРЕДИТ НЕ ВЫПЛАТИТСЯ САМ СОБОЙ, ВЕРНО?» — именно поэтому ты имеешь право шутливо возмутиться: «Я ЭТО СЛЫШУ!»

Именно из-за того, что ты делаешь и чего не делаешь. Твоя работа не потому так тяжела, что ты вынужден заботиться об исходах переговоров, а потому, что эта Викки может прийти домой, принять ванную и смыть с себя все это. Потому что, пусть на небольшой промежуток времени, но она может забыть об этом. Потому что она, в отличие от тебя, не испытывает беспрерывный страх потери. И никогда не испытает.

Ты помогаешь дочери со школьным рефератом по проблеме жестокого обращения с животными, по исследованию того, какими способами животных эксплуатируют люди, и вы случайно натыкаетесь на интервью с человеком, командовавшим подразделением «К-9» во Вьетнаме. Когда его спросили, не считает ли он, что использовать собак на войне жестоко, жалеет ли он их, потому что ведь собак не спрашивали, хотят ли они воевать, потому что они не могли уйти по собственному желанию, он ответил:

— Позвольте рассказать вам кое-что про этих собак. Они чертовски это любят, им нравится быть частью команды, им нравится выполнять свой долг, они любят работать. Когда мы просто сидим без дела в ожидании операции, они начинают скучать. Даже когда их ласкают, когда скармливают им остатки ужина и играют с ними, они скулят, стенают, пыхтят и фыркают, пока мы не получим приказ. И вот тогда они — первые в грузовике. Они запрыгивают в него, носятся там взад-вперед, оскалив зубы, пока автомобиль не тронется с места. И пока мы предаемся размышлениям о том, вернемся ли назад, они не могут дождаться, когда мы прибудем на место. Знаю, что вы собираетесь сказать: «Они не понимают, что могут умереть, им ничего не известно о боли, которая их ждет». Что ж, позвольте тогда рассказать вам еще кое-что — даже когда они ранены, они не хотят останавливаться.

Если бы вы действительно знали этих собак, если бы вы пообщались с ними вместо того, чтобы равнять их с вашим маленьким домашним пуделем, вы бы поняли, что их совсем не жаль, когда они испытывают боль. Их жаль гораздо больше, когда наступает следующая операция, а они бегут за грузовиком на трех лапах или промахиваются, пытаясь запрыгнуть туда, потому что у них нет одного глаза. Их жаль гораздо больше, когда грузовик отъезжает, а вы оглядываетесь и видите, как они стоят, тоскуя и удивляясь, почему их не берут, не понимая, что же они сделали неправильно. Их жаль гораздо больше, когда вы видите, что они не понимают, что их жизнь кончена, — а не тогда, когда они не понимают, что она может кончиться.

И все же иногда, когда ты находишься в прекрасном расположении духа, когда все идет именно так, как ты запланировал, когда ты уверен в следующем шаге, мимо со стайкой друзей пройдет какая-нибудь девушка. На ней будет такая юбка, которую ты бы никогда не позволил надеть своей дочери, ноги ее будут длиннее туловища, и ты обернешься, и будешь провожать ее взглядом, пока она не исчезнет из вида, а потом — но только потом — ты обнаружишь, что затаил дыхание.

* * *

В зале я Одиссея нашла средь поверженных трупов.

Евриклея Пенелопе, Одиссея 23:45

Кучами всюду лежали они вкруг него, покрывая

Крепко утоптанный пол. Увидав, ты согрелась бы духом.

Кровью и грязью покрытый, на грозного льва походил он.

* * *

Вы обедаете вдвоем с дочерью. Это твоя старшая дочь от первого брака. Зовут ее Дженнифер, или Сэнди, или как-нибудь так же благоразумно, ничего чересчур необычного. Твоя первая жена была не из тех, кто рискует.

Она — первокурсница самого прогрессивного колледжа в стране. Вы сидите в одном из ресторанов, поблизости от ее колледжа, в ресторане, куда многие студенты приходят на свидания или по другим особым случаям. Вас сажают рядом с юной парой, когда их обед уже в разгаре, они разговаривают о нравящихся им фильмах, очевидно, это их первое свидание. Когда ты садишься, твоя дочь наклоняется к тебе через стол, мимикой указывает, чтобы ты подвинулся ближе, а когда ты это делаешь, говорит громким шепотом:

— Та девушка — руководитель моего этажа в общежитии, она специализируется по женским предметам, ужасная зануда!

— Хочешь пойти в другое место? — тоже шепотом спрашиваешь ты.

— Нет, откидываясь назад, отвечает она уже обычным голосом. — Здесь здорово.

И вы с удовольствием обедаете. Вы счастливы. Твоя дочь никогда не обвиняла тебя в том, что ты оставил ее мать ради молодой женщины, и что ты оставил молодую женщину ради девушки, которая была лишь немногим старше ее самой. Она очень прогрессивна, твоя дочь, очень великодушна, очень понятлива. Она все знает и удивляется, почему люди не могут просто найти компромисс и ладить друг с другом. И это важно для тебя, действительно важно. Ты думаешь, что если бы она на тебя сердилась, это сделало бы тебя несчастным.

Но она не сердится, вы оба в самом деле отлично ладите друг с другом. Иногда, когда ты видишь своих друзей с их детьми, ты задумываешься, а не потому ли твои отношения с дочерью гораздо лучше, чем у них, что ты проводишь много времени с девушкой, почти такой же молодой, как твоя дочь, что ты можешь войти в ее комнату в общежитии, увидеть на стене постер и сказать: «Мы с Синди были на их шоу в прошлом месяце» вместо: «Это вроде какая-то музыкальная группа?»

И в середине вашего обеда, после того, как убрали устриц, после того, как она сказала, что да, ей нужен чистый бокал, — тогда Дженнифер, или Сэнди, или Кэтрин, или как бы там ее ни звали, начинает рассказывать тебе об одном из профессоров, о том, как сильно он ей нравится, как он интересуется ею. Пока она болтает, ты замечаешь, что официантка принесла паре за соседним столиком счет.

И хотя девушка даже не попыталась к нему прикоснуться, парень резко его выхватил.

— Сколько? — спрашивает его спутница, потянувшись рукой к сумочке, стоящей на полу возле нее.

— Пожалуйста, — говорит парень, — позволь мне.

А она, все еще свесившись на одну сторону, спрашивает:

— Ты уверен?

И он отвечает:

— Абсолютно.

И она, сев, наконец, прямо, говорит:

— Ну ладно, хорошо… раз ты уверен…

И он улыбается ей, и горделиво отсчитывает какую-то незначительную сумму, меньшую, чем стоимость заказанной вами с дочерью бутылки вина. Оттуда, где он сидит, напротив нее, он не смог бы — ты это знаешь — увидеть то, что видел ты, сидя рядом с ними. Ты знаешь, что он не мог видеть, что, когда девушка потянулась вниз к сумочке, на самом деле она бы не смогла наклониться достаточно низко, чтобы хотя бы коснуться ее.

И тебе интересно знать, какого черта она себе думает. Если бы он был просто ее новым другом, она никогда не позволила бы ему заплатить. Или если бы позволила, то знала бы, что в какой-то момент — если она хочет остаться с ним друзьями — она должна будет заплатить за него, что она должна будет заплатить за напитки или билеты в кино. Ей должно быть достаточно хорошо известно, что деньги с дружбой не мешают, ей должно быть достаточно хорошо известно, что не стоит позволять балансу расчетов между ней и другом становиться дисбалансом. Так почему она думает, что в случае с потенциальным бойфрендом в порядке вещей не только позволить ему заплатить, но и начать таким способом их неделимые взаимоотношения? Даже если она полагает, что он платит лишь за удовольствие побыть в ее компании, даже если, по сути, так оно и есть, надеется ли она, что друг покупает у нее именно это? Она думает, что это «романтично»? Это заставляет ее почувствовать себя «особенной», «принцессой»?

Что же происходит позже? Что происходит, если эти отношения какое-то время срабатывают, время, достаточное для того, что бы они поженились и завели детей? Что происходит позже, когда она уже слишком стара, или слишком больна, или то и другое, чтобы дать ему то, за что он платил все эти годы? Что происходит потом? Осознает ли она цену его беспокойства о деньгах, цену взваленной на него ответственности, роли защитника и кормильца, цену того, что он прикрывает грязь своим плащом, цену того, что он «все правильно делает», если она беременеет, цену того, что он будет обязан вести себя гораздо корректнее своей жены на половине всех их будущих совместных обедов? Осознает ли она, что позже цена его рыцарства позволит ему думать, что он заработал право время от времени быть нечестным?

И, тем не менее, когда они встают, ты понимаешь, что она достаточно хорошо все осознает. Она вручает ему пакет с оставшейся едой — она съела только половину — и произносит:

— Вот, возьми.

И ты поворачиваешься к своей дочери, прерываешь ее посередине предложения, которое ты в любом случае не слушал, и говоришь:

— Энни, пообещай мне кое-что — никогда не позволяй мужчине платить за тебя. Никогда.

А она смотрит на тебя, хмурит брови, затем высоко поднимает их, на секунду отклоняется назад и тянет:

— Хорошо-о-о, пап…

— Я серьезно, — говоришь ты.

И она бросает:

— Да обещаю, обещаю… чудак ты!

А затем:

— Слушай, а можно еще устриц, пока другое блюдо не принесли?

Но мы ведь рады, что существуют пенициллин и пломбы для зубов, верно?

И все же, не получится ли глупо, если вы скажете вслух то, о чем все мы думаем, пусть даже невольно? Если вы скажете:

— Ну да, я действительно чувствую себя героем-победителем, закончив то дело с «Паккардом». Я чувствую, что заслужил в качестве подношения женщин, золото и уважение.

Не будет ли это выглядеть слегка глупо? В конце концов, это ведь не то же самое, что убить кого-то.

Одиссей был героем для греков, но злодеем для жителей Трои. Но скажите, когда это — не одно и тоже?

Ты никогда не жалуешься. Тебя действительно раздражают мужчины, что постоянно ноют, мужчины, которые говорят:

— О-ох, ну неужели мне придется провести еще одну презентацию!

Или:

— Черт подери, я не собираюсь работать и в следующие выходные.

Ведь их нытье вовсе не означает, что они не могут уволиться в любое время, если они действительно этого захотят.

Как же много других возможностей! Местная официантка вдруг интересуется охотничьей поездкой в горы рабочего коммунальной службы, интересуется, возможно, потому, что именно там она всегда мечтала побывать. Студентка колледжа, подойдя к приглашенному лектору после его выступления, задает ему так много вопросов и изображает такую сильную заинтересованность, что в итоге он спрашивает, не хочет ли она обсудить с ним все это за обедом. Учитель и ученица, нечаянно столкнувшиеся друг с другом вне школы, в выходной день, идут вместе выпить кофе. Учитель и ученица одни в классе, когда в здании школы почти никого не осталось. Наверняка старлетки и режиссеры, исповедующиеся и священники, актрисы и политики. Наверняка медсестры, приходящие няни.

Деньги лишь предоставляют больше возможностей, больше искушений, чаще порождают интерес. Лишь потому, что деньги — это посредник, но это не значит, что не будь их, этого бы не случилось.

Это всего лишь означает, что мужчина, говорящий своей жене, что он работает допоздна, испытывает меньшее чувство вины, чем мужчина, говорящий своей жене, что у него сегодня сверхурочная работа.

Все забыли, что Одиссей, Ахиллес и Агамемнон, все они, как и все жители Аргоса и Трои, были реальными людьми.

И возможно, когда в конференц-зале твое сердце начинает колотиться быстрее, ты все-таки не озвучиваешь свои сомнения или отступаешь. Возможно, ты не хочешь вносить смуту, наживать врагов, дурачить самого себя. Возможно, ты уверен, что твоя идея — великолепна, но все же уверен не на все сто, а так как ты действительно собираешься уйти с работы и открыть собственную компанию, тебе нужно позаботиться о получении достаточного для жизни дохода, о запасных планах, о том, сколько должно быть на депозите, чтобы денег всегда хватало.

Может быть, когда ты идешь на кухню за очередной бутылочкой красного, дочь твоего лучшего друга или лучшая подружка твоей дочери ставит тебя в неловкое положение, за каким-то чертом прижимаясь к тебе всем телом, когда ты разворачиваешься, держа в одной руке бутылку, а в другой — штопор. Может быть, когда такое случается, ты спрашиваешь, что это она делает. Может быть, когда такое случается, ты поступаешь «правильно», и она извиняется, невероятно смущается, называет тебя «Мистер такой-то», говорит, что никогда прежде не пила столько вина, поспешно возвращается в гостиную, схватив по дороге коробку крекеров. Может быть, когда такое случается, ты направляешься за ней, но затем решаешь, что лучше открыть вино на кухне, поэтому, пока ты вновь не присоединяешься к тусовке, у тебя есть время погасить эрекцию.

А может быть, только может быть, пока ты открываешь вино, пока ковыряешь горлышко ножом, пытаясь срезать фольгу, и ранишь палец, твой лучший друг или твоя дочь заходят на кухню и спрашивают, не видел ли ты его дочь или лучшую подружку. И ты отвечаешь:

— Она только что была здесь, думаю, она вернулась в комнату.

А они говорят:

— Надо же, как странно, должно быть, мы ее просто не заметили, — разворачиваются и уходят.

А ты про себя думаешь: «Правда?»

А затем, ночью, когда жена спит, ты лежишь и думаешь, что никогда не смог бы этого сделать, что если бы ты это сделал, ты мог бы потерять все, что имеешь, — дом, жену, ведь не факт, что ты не любишь свою жену. Твоя дочь, возможно, никогда больше не заговорит с тобой или, по крайней мере, не заговорит очень долгое время. Это, правда, не так уж и страшно, но гораздо страшнее, чем жизнь большинства, и это еще лучше, чем тюрьма, где тебя имели бы в задницу, лучше, чем работать в «Макдоналдсе».

И, в конце концов, ты сам себе скажешь, что действительно поступил правильно.

Но затем ты поймешь, что не можешь заснуть. Но затем ты поймешь, что каждый раз, закрывая глаза, ты реально чувствуешь ее запах, хотя на самом деле даже не запомнил, как она пахла. Затем ты поймешь, что каждый раз, глядя на часы, ты видишь, что они показывают все больше и больше, что вскоре тебе уже не удастся поспать тот минимум часов, который тебе необходим, чтобы нормально работать. Поэтому ты встанешь и пойдешь в ванную, закроешь дверь и будешь дрочить, представляя, как ее футболка облегала грудь, словно пищевая пленка, какими твердыми были ее соски, прикасающиеся к тебе, словно две маленькие кнопочки, как где-нибудь здесь, открыв вино и вылив его на ее обнаженные бедра, низ живота и на ее киску, которая — ты почему-то в этом уверен — непременно покрыта редкими волосками и светится бледно-розовым, ты вылизывал бы ее, от каждого толчка твоего языка ее мышцы напряженно изгибались, ее бедра бились бы тебе в лицо, плющили твой нос. И ты обнаружишь, что кончил очень быстро.

Но, возвращаясь в спальню, ты вдруг внезапно начнешь беспокоиться, что из-за того, что ты отверг ее, она что-нибудь выдумает, она наврет, будто что-то случилось, когда этого вовсе не было. Один твой друг рассказывал тебе о своем друге — учителе средней школы во Флориде, которого уволили только потому, что какая-то девочка сказала, будто он напал на нее, хотя в действительности все было наоборот.

Поэтому потом ты будешь лежать без сна, размышляя, может ли это случиться с тобой, пытаясь вспомнить все ее действия, которые ты видел, все ее слова, которые слышал, пытаясь понять, какой она человек, сделает ли она что-нибудь, испугалась ли она, что ты расскажешь все лучшему другу или дочери, настолько, что сама решилась рассказать им все сама, или же она просто посмеялась над произошедшем, просто сказала:

— Слушай, я, должно быть, напилась, не могу поверить, что сделала это!

И может быть, ты в конце концов посмотришь на свою жену, глубоко дышащую рядом с тобой, и почему-то положишь ладонь ей на лицо, почему-то погладишь ее волосы. Может быть, ты почему-то склонишься над ней и поцелуешь ее в лоб, а она застонет и смахнет твою руку и, по-прежнему глубоко дыша, повернется лицом в другую сторону. Может быть, ты просто трус, но ничего лучше этого нет.

И все же, ты помнишь, что лучшей частью твоего велосипеда был клаксон. Родители подарили тебе велик, но клаксон ты купил на деньги, которые заработал, соскабливая краску с дома в двух кварталах от твоего.

Слова так легко трансформируются, потому что не имеют бесконечного значения. Поскольку слова — это не более чем абстракции, то они, когда мы повторяем их снова и снова, постепенно теряют свое значение. Поскольку слова — это не более чем абстракции, то когда мы повторяем их снова и снова, когда мы действительно смотрим на них, они исчезают. Поскольку слова — это не более чем абстракции, то когда мы повторяем их снова и снова, повторяем день за днем, с одними и теме же людьми, мы понимаем, что их не существует.

Ты обедаешь с близким другом. Два года назад он позвонил тебе и сказал:

— Думаю, это действительно то самое.

Пару ночей после этого ты просиживал в баре с другим близким другом, и оба вы не могли насмеяться. А что еще оставалось делать? Вы заключили пари. Ты дал им два года, Алекс дал шесть месяцев. Сейчас Алекс проиграл, но ты вовсе не счастлив оттого, что оба вы выиграли. Ты действительно не чувствуешь себя счастливым.

Когда он позвонил тебе, это, наконец, закончилось. Ты пригласил его пообедать, и он с жадностью принял приглашение.

— Мне надо вырваться из этого дома, — сказал он.

Однако ты сочувствовал ему не больше, чем доктор, назначающий лечение пациенту, который сотворил какую-то глупость, пациенту, который не выключил газонокосилку, ремонтируя ее, «просто чтобы видеть, в чем проблема». Ты знаешь, что ему нужно, и ты даешь ему это, но это не требует от тебя размышлений. Ты руководствуешься книгой, перечитанной тобой много раз. Для тебя данный случай — просто вопрос терпеливого прохождения необходимых шагов. Следовательно, ты сделаешь все, что в твоих силах, а выздороветь до конца ему поможет только время.

Ресторан очень дорогой, из тех, что он никогда не смог бы позволить себе сам. Тихое место с итальянской кухней, высеченное в подвале, словно бомбоубежище. Трехсотфунтовые мужчины в костюмах для бега и золотых цепях приходят и уходят. Но здесь — самая лучшая итальянская кухня в стране. Эго подходящее место для постановки диагноза, подходящее место для того, чтобы задать ему те вопросы, в которых он нуждается, подходящее место качать головой, поглощать свой ризотто и не говорить лишнего.

Он рассказывает, что никогда ей не изменял (нет, он никогда этого не делал, насколько тебе известно — нет, но как насчет того раза, когда шесть месяцев назад он позвонил тебе и рассказал о той девушке в спортклубе, той, что носила только шорты из лайкры и спортивный лифчик, той, с изящным гвоздиком в ноздре, той, что разговаривала с ним при каждой встрече, предоставляла ему прекрасные возможности пригласить ее куда-нибудь, говоря, что в выходные ей нечего делать, той, с красивым телом, той, которой по его словам «не больше девятнадцати-двадцати», той, которой он старательно избегал говорить, что женат, той, которая «заводила его безумно», той, по поводу которой ты не мог дать ему никакого совета, той, о которой он сказал: «Жизнь коротка. Делай то, чего тебе реально хочется». Как насчет нее?), он рассказывает, что никогда не изменял ей, что хранил ей верность, лишь бы доставить ей удовольствие, но ее ненадежность становилась от этого только сильнее. Как поначалу он, например, учился тому, чтобы не бросать на нее косые взгляды, когда краем глаза замечал на ней блестящий, здоровый, светлый волос. Как под конец, если он первым оказывался дома, ему приходилось неистово, в панике, драить полы, поскольку она могла прийти домой и накричать на него, что он нарочно наследил, зная, что она этого не выносит.

Он смущается, когда говорит это вслух, когда видит выражение твоего лица.

— Вслух звучит нелепо, не правда ли? Я могу привыкнуть ко всему, я так считаю, все может стать на свои места, — говорит он. Делает глоток «Шато Лафит». — Воистину прекрасное вино!

Он рассказывает тебе про колбасу. О том, как она кинула в него колбасу в супермаркете всего пару недель назад, потому что та содержала — среди пятидесяти других компонентов — телятину. А она ненавидела телятину, была против нее, и она решила, что ему было наплевать на нее, когда он клал колбасу в корзину, тогда как на самом деле он взял ее специально, потому что колбаса была греческая, а она любила греческие деликатесы.

— Она всегда была такой. Всегда подозревала самое худшее. Не знаю только, почему.

Но последней каплей стала собака. Он рассказывает тебе, как совсем недавно, два месяца назад, они завели собаку, как они молча взаимно согласились, что это будет отчаянной попыткой сохранить отношения, что это даст им какую-то общую заботу. Ты не говоришь ему, что даже ты понимаешь, насколько это была плохая идея, не спрашиваешь, почему он сам этого не понимал, не спрашиваешь, какого черта он не подумал, что кроме ответственности за собаку ничего общего у них не будет — а ты мог бы сказать, что для этого и собака не нужна. Сейчас ничего подобного слышать ему не нужно. Вместо этого ты думаешь — слава богу, что это был не ребенок. Ты думаешь об этом потому, что уже слышал такое раньше.

Итак, он начинает тебе рассказывать о том, что тебе уже известно. О том, как когда они оба приходили домой, никто из них не хотел идти гулять с этой проклятой собакой. О том, как они оба чувствовали, что их собственная усталость гораздо более обоснована, чем усталость другого. О том, как каждый вечер они орали друг на друга, споря, кому спускаться вниз с собакой и десять минут гулять с ней вокруг квартала. О том, как они в итоге подсчитывали на бумаге, кто сколько раз гулял с ней. О том, как иногда из упрямства они сидели и игнорировали друг друга, игнорировали скулящую собаку до тех пор, пока она не мочилась в углу, что, конечно же, означало новый раунд упреков.

Приносят десерт. Он здесь особенно хорош, просто великолепен. Он ему нравится.

— Боже мой, никогда не ел такого zabliogne! Это как… как… как…

Он писатель, твой друг.

— Как настоящий хороший zabliogne? — спрашиваешь ты.

Он смеется:

— Да, именно так.

А затем, позже, он говорит:

— Я не уверен, что хочу куда-нибудь идти.

И ты отвечаешь:

— Прекрасно, я тоже не хочу идти, если ты не хочешь.

А он:

— Хорошо, я пойду, если ты хочешь пойти, не надо отказываться только из-за меня.

А ты:

— Я не собираюсь идти, если ты не хочешь, но девять из десяти, что это будет сейчас лучшим решением, хотя это работает не для всех. Есть определенный риск. Феликс — ты ведь знаешь Феликса? — так вот, когда Феликс развелся, сидение на месте лишь разозлило его.

И он, наконец, говорит:

— Ладно, прекрасно, давай сходим, но только на часок или около того. Не уверен, что хочу танцевать или что-нибудь в этом роде.

И затем остаток пути он тихо смотрит в окно. И поэтому до самого стрип-клуба ты размышляешь о том, забрала ли она с собой свадебные подарки, когда уходила, о том, увидишь ли ты ее когда-нибудь снова, эту женщину, которую ты тоже впустил в свою жизнь, женщину, с которой ты пытался сдружиться, хотя она была занудой, хотя она не пыталась дружить с тобой, хотя ты знал — да, знал, — что рано или поздно она уйдет, хотя она говорила твоему другу, что ей не нравятся его друзья, что он проводит с ними слишком много времени, хотя из-за нее твой друг виделся с тобой все реже и реже, отчуждаясь от тебя и других ваших друзей, хотя ты собирался стать единственным героем, пригласив его через два года на обед и пожав ему руку, раз уж они, наконец, поняли для себя то, что ты мог сказать им два года назад, когда твой друг так решительно забросил охмурять школьниц, что всегда было в его духе. Женщину, которую ты впустил в свою жизнь, потому что твой друг сказал, что влюблен в нее.

Да и какая разница, если она тебе даже нравится? Какая разница, если она хороша собой и прилагает усилия к тому, чтобы ладить с тобой, начинает звонить тебе и рассказывать, что делают твои друзья, куда каждый из них собирается пойти вечером (место выбирает она, тебе там не особо нравится, там не очень хорошая еда или девочки, но пойдут туда, потому что все это не имеет никакого значения, пока все собираются вместе, пока пойти туда означает, что твой друг — ее вторая половина — может по-прежнему оставаться в компании), начинает говорить вещи типа: «Знаешь, на следующей неделе день рождения такого-то, надо бы что-нибудь придумать для него», хотя ты придумывал что-нибудь надень рождения такого-то еще в то время, когда она ходила в начальную школу. Какая разница? Тебе просто надо сделать выбор, когда они расстанутся. И хотя ты в любом случае выберешь своего друга, время от времени у тебя будет возникать желание позвонить этой девушке и пригласить ее на свою вечеринку, ведь она была действительно хорошей компанией, она веселила всех, а затем ты слегка разозлишься на своего друга за то, что он изначально трахал ее, вместо того чтобы просто остаться с ней друзьями. Но ты никогда не скажешь ничего такого, потому что все это, как-никак, лишь легкое раздражение, мысли, которые будут крутиться в голове, пока ты едешь через город, ничего более. Потому что по сравнению с тем, что чувствовал и чувствует сейчас твой друг, по сравнению с тем, что чувствовала и чувствует сейчас она, все это ерунда.

И вот ты снова в стрип-клубе. Кажется, ты не в состоянии их избежать. В любой точке мира ты оказываешься в стрип-клубе. Но сейчас это не бизнес и не удовольствие. Это терапия.

Когда вы приезжаете, там полным ходом идет холостяцкая вечеринка. Молодые парни, крупные, возможно, только-только закончившие колледж, где все они жили в таких же братских отношениях. Когда кто-то протискивается к ним мимо тебя, они громко друг друга приветствуют, кричат что-нибудь вроде «Соня!», «Би Джи!» и «Вот чертяка!». Сжимают друг друга в крепких объятиях. А когда они усаживаются, то держатся подальше от кресел у края сцены, где пришлось бы платить танцовщице. Когда ты проходишь рядом с ними, то легко можешь определить среди них жениха. Пока его друзья хвастают друг перед другом, пока тот, кто сейчас живет в Нью-Йорке, болтает с тем, кто сейчас живет в Сан-Франциско, пока они увлечены разговорами, он просто смотрит на девочек и потягивает пиво, которое ему покупают друзья.

А когда вы проходите мимо них, идете в VIP-комнату, прочь от толпы, ты даже не совсем уверен, замечает ли их твой друг. Как и жених, он тоже поглощен девочками. Хотя его лицо выражает различные степени отчаяния. Его лицо скорее жаждущее, чем тоскующее, лицо жениха скорее тоскующее, чем жаждущее. И заметив это, ты задумываешься, как скоро жених вернется сюда с выражением лица твоего друга, как скоро он будет выбирать девушку, которая станет его первой, но не последней.

Единственное условие попадания в VIP-комнату — дополнительная плата за вход. Ты платишь за вас обоих. Ты платишь за то, что здесь ты скорее получишь приватный танец, чем обычный танцевальный номер. И именно это делает данное место зоной для очень важных людей. Во время приватного танца полностью обнаженная девушка садится на тебя, широко раздвинув ноги, обвивает тебя руками за шею и вращает свои тазом поверх твоей ширинки. При этом она выгибается назад, так что ты можешь оценить, насколько идеален ее живот, или же она садится прямо и прижимает твое лицо к своим грудным имплантатам, или она наклоняется, прижимается своим лбом к твоему и смотрит прямо в глаза. Такой танец стоит в два раза дороже обычного, во время которого у девушки обнажена лишь грудь, и она все время остается одной ногой на полу. На всем северо-западе это единственный клуб, предлагающий приватный танец, и лишь для этого, по особым случаям, группы мужчин приезжают сюда за триста миль.

Когда вы заходите, прямо перед вами — открытое пространство собственно VIP-комнаты. С каждой стороны — входы в темные коридоры, которые простираются так далеко, что их концы теряются в сумерках, горячем тумане. Вдоль этих коридоров — по одному ряду шикарных кожаных кресел. Во многих креслах утопают мужчины. Взобравшись на мужчин сверху, медленно извиваясь, в различной степени раздетые — женщины. Коридоры, пространства вроде этих, безумно напоминают тебе принадлежащую тебе же картину, изображающую Ад. Изображение Ада, которое ты купил, потому что оно напомнило тебе коридоры вроде этих.

Почему-то, когда ты садишься, девушки тотчас же начинают источать запах крови. Некоторые из них пару минут ходят вокруг тебя кругами, дефилируют мимо твоего столика, как будто высматривают поблизости кого-то особенного, но готовые при этом по первому зову повернуться к твоему столику лицом. Тебя всегда поражает их способность отличать мужчин, готовых — и при этом способных — потратить деньги, от мужчин, заплативших дополнительную плату, только чтобы купить одно пиво и медленно тянуть его, пока они любуются на полностью обнаженных танцовщиц. Довольно близко к тебе — хорошо одетый мужчина, но все же девочки совершенно его игнорируют, а ошиваются около тебя, хотя на тебе — джинсы, футболка и бейсболка. Они как-то умудряются даже отделить тебя от твоего друга, потому что когда, наконец, одна из них подходит и спрашивает, можно ли присесть за ваш столик, она спрашивает именно у тебя, садится рядом с тобой, разговаривает с тобой. Ты всегда сравниваешь это с тем летом, когда ты работал в ювелирном магазине отца. К августу ты мог моментально определить по любому вошедшему, купит он что-нибудь или нет. Но даже тогда, даже когда это делал ты сам, ты не смог бы сказать, как это делается.

Сидящая рядом с тобой девушка — далеко не самая красивая в этом заведении. Всегда так. Девушки, которые не особо хороши собой, работают усерднее, домогаются. Мужчины придают большое значение красоте девушек. На красивых девушек такой большой спрос, что иногда они могут даже выбирать, для кого им танцевать.

Ты не смотришь на нее, пока она тебе что-то рассказывает, рассказывает об этом вечере, о том, как здесь жарко. Ты не невежлив, но причины платить ей что-то еще, кроме самого элементарного внимания, нет. Она не красива и не молода. Твой друг с жадностью смотрит на сцену, где танцует действительно сногсшибательная девушка, девушка с чрезвычайно дорогими имплантатами, с очень правдоподобным шиньоном, благодаря которому ее волосы, не будь они заколоты в «конский хвост» на макушке, были бы длиной фута в три. В конце концов, твоя соседка встает и уходит, бросив на прощанье:

— Ну ладно, дай мне знать, если захочешь потанцевать.

Это место не из дешевых, кресла здесь кожаные, полы покрыты коврами. Вышибалы огромны и могут вышвырнуть любого, если он чересчур напился. Но этого не происходит, ведь даже у скряг, потягивающих свое единственное за вечер пиво, все-таки нашлось, по меньше мере, пятьдесят долларов, которые они потратили, чтобы смотреть на обнаженных женщин. Это заведение делает деньги на девушках, а не на спиртных напитках. Но ты, тем не менее, в состоянии заказать бутылку хорошего шампанского, и при этом даешь хорошие чаевые официантке. Мужчины в этом заведении ужасно относятся к официанткам и продавщицам сигарет, разговаривая с ними так, как никогда бы не обратились к танцовщицам. Мужчины хотят, чтобы танцовщицы считали их джентльменами. Их не волнует, что думают о них официантки и продавщицы, когда они подносят им напитки и сигары. Поэтому они проделывают с ними вещи, которые никогда бы не стали проделывать с танцовщицами: заставляют их садиться к ним на колени, просят сильнее наклоняться, когда они разливают спиртное. С танцовщицами, женщинами, которым они могут заплатить, чтобы те обнаженными вертелись на их коленях, они зачастую едва ли не застенчивы. И будто этого еще мало, мужчины часто экономят на чаевых обслуживающим девушкам. Они не любят платить чаевые, сберегая деньги для танцовщиц. Однажды ты видел парня, который только что потратил шестьсот долларов на танцы, а из бара ему принесли счет на триста долларов, но официантке он не дал чаевых вообще. Ни цента. Поэтому своей ты платишь хорошо. Ты хороший парень, заботливый. И она ценит это, с удивлением и благодарностью произносит:

— Дайте мне знать, если вам понадобиться что-нибудь еще, я в ту же секунду вас обслужу.

Действительно сногсшибательная девушка закончила свой танец. Сказав своему другу, что ты пошел в туалет, ты задерживаешь ее по пути за кулисы, спрашиваешь, не хочет ли она присоединиться к вам и выпить немного шампанского. Она отвечает, что придет прямо сейчас. Это именно то, что доктор прописал.

Твой друг изумлен, когда она подходит к вашему столику и молча за него присаживается. Его глаза загораются, он бросает на тебя взгляд и улыбается.

Вы немного болтаете. Она говорит, что лишь недавно снова начала танцевать, а до этого целый год «занималась другими делами». Когда ты спрашиваешь ее, чем она занималась, она смеется:

— Была замужем.

Но, как рассказывает она, муж был слишком ревнив, даже когда они поженились, даже когда она бросила танцевать, он был слишком ревнив. Поэтому они только что развелись, и ей пришлось вернуться на работу.

— Надо как-то зарабатывать деньги, — замечает она.

В конце концов ты отсылаешь их вместе с твоим другом в один из коридоров.

— Оставайтесь там, сколько ему захочется, — говоришь ты ей.

Она берет твоего друга за руку, ведет его через комнату. Он робко следует за ней, его глаза, наконец, отважились окинуть все ее тело. На полпути она оборачивается к нему и говорит что-то, что заставляет его смеяться. Это то, что ему нужно, танцовщица с большим опытом. Когда к нему вернется его вера, он потеряет интерес к таким танцовщицам, к танцовщицам, которые обольстительно улыбаются, когда смотрят на вас, но чьи лица становятся безучастными, как только они отворачиваются. Когда к нему вернется вера, он захочет неопытную девушку, ту, которая еще не слишком всем этим пресыщена, ту, которая не слишком еще хорошо знакома с физическими движениями, не так натренирована, которой танец приносит удовольствие. Но сейчас ему нужен кто-то, кто будет думать за него, кто напомнит ему, что ему нравится. Ты знаешь, что это совсем не похоже на езду на велосипеде, хотя и должно было бы. Каждый раз, когда падаешь, нужен кто-то, кто научит тебя кататься снова.

Практически сразу, как они ушли, другая девушка спрашивает разрешения присесть за твой столик. Она далека от совершенства, похоже, у нее был сломан нос, но она молода. Очень молода. «Это гораздо лучше», — думаешь ты, это именно то, чем ты хотел бы себя развлечь в ожидании друга. Ты говоришь:

— Конечно… пожалуйста, — придвигаешь ей кресло, предлагаешь шампанского.

Она отказывается, ты не понимаешь, почему, но она, очевидно, считает это достойным жестом. Ее плечи расслаблены. Ты не заметил, насколько они были напряжены до того, пока она не расслабилась.

А когда ты начинаешь задавать ей вопросы, она совсем успокаивается. Она не ожидала, что с ней станут разговаривать. Ты приходишь от нее в восторг. Искренне. Тебе нравится ее местечковый акцент — намек на то, что она обнажалась далеко не так часто. Она вызывает у тебя еще больший интерес, когда рассказывает, что учится на первом курсе колледжа. Хотя это вовсе тебя не удивляет, хотя ты и сам предполагал это, из ее уст это возбуждает тебя еще сильнее. Сейчас ты уже изучаешь те части ее тела, которые не скрывает наряд. Тело у нее очень бледное и очень гибкое. Сейчас ты захотел узнать, как она выглядит обнаженной. Сейчас ты захотел провести тыльной стороной ладони по ее обнаженным плечам, по шее. Сейчас ты источаешь запах крови.

Ты спрашиваешь, как давно она танцует. Она говорит, что это всего лишь третья ее ночь вообще и первая ночь здесь, где танцуют полностью обнаженными. Мысль о том, что прежде она не танцевала для толпы мужчин, заводит тебя даже сильнее, чем то, что она первокурсница, а мысль о том, что ты можешь быть первым мужчиной, платящим ей за то, чтобы она танцевала совершенно обнаженной, возбуждает еще больше. Тебе интересно, будет ли она трепетать, танцуя для тебя, будет ли ее кожа слегка дрожать или покрываться мурашками, когда ты будешь ее ласкать. Тебе интересно, сможет ли она очень долго смотреть тебе в глаза, даже если ты прикажешь ей сделать это.

— Нервничаешь? — спрашиваешь ты.

— Немного. Но ведь то, что я должна снять, всего лишь крошечный кусочек ткани.

Это вызывает у тебя улыбку. Ты не думал об этом в таком ракурсе.

Она показывает на танцующую на сцене девушку, танцующую очень профессионально.

— Моя подруга привела меня сюда, говорит, здесь я заработаю хорошие деньги.

— Она тоже первокурсница? — спрашиваешь ты. Ее подруга просто красавица.

— Ага.

Интересно, настоящие ли груди у ее подруги? Они выглядят слишком совершенными, чтобы это было правдой, но где она в таком случае взяла деньги на такую дорогую операцию? Должно быть, они настоящие. А затем тебе становится интересно, когда это восемнадцатилетняя девушка успела научиться так танцевать.

Ты поворачиваешься к девушке за твоим столиком:

— Ты уверена, что не хочешь выпить?

Она думает с минуту, глядя куда-то вдаль, поводит глазами, а затем, когда ей что-то приходит на ум, улыбается, поворачивается к тебе, лукаво смотрит на тебя и говорит:

— Ладно, я буду «Ширли Темпл».

«Ширли Темпл»! Ты не показываешь своего удивления — по крайней мере, надеешься, что не показываешь, — но ты изумлен. Вот почему она не хотела пить шампанское — ей еще недостаточно лет, чтобы употреблять спиртное, и в свою первую ночь в этом клубе она не знает, можно ли это делать, не хочет испытывать судьбу и упустить такую возможность, бросить тень на подругу, которая поручилась за нее, или даже, более того, причинить ей неприятности.

Ухмыляясь, ты заказываешь девушке «Ширли Темпл». Официантка очень удивлена, переспрашивает у тебя заказ. Ты киваешь. Она пожимает плечами, приносит коктейль. Девушка потягивает его, оставляя следы губной помады на соломинке.

Заказ этого напитка просто свел тебя с ума. Ты в восторге, что ты сидишь здесь рядом с девушкой, которая все еще любит «Ширли Темпл», но ты можешь в любой момент прижать к себе ее голую киску.

И ты понимаешь, что прямо здесь, прямо сейчас, в данном случае, это ни что иное, как восторг от мысли, что ты можешь ее развратить. Что ты можешь просто потянуться и сорвать что-то с неба, и разрушить это. Что ты можешь схватить эту совершенную вещь и смотреть, как она гибнет в твоих руках. Ты еще не получал, подобно монголу, удовольствия от разрушения ради разрушения (в самые темные, самые тяжелые моменты своей жизни ты мечтал об этом). Но вместо этого ты получаешь удовольствие от разрушения именно потому, что действие, которое его вызывает, оказывается тем действием, которое приносит удовольствие тебе. Как если бы реальный процесс срезания цветов для украшения твоего дома доставил тебе такое же удовольствие, как созерцание их свежесрезанных стеблей. Ты в восторге от мысли, что если бы ты заставил эту девушку танцевать для тебя, в то время как действие это приносило бы тебе удовольствие, в ней бы оно разрушило что-то, что никогда уже не восстановится. Как если бы холодной-холодной ночью удовольствие тебе доставили не только тепло и пляска огня, но и тот факт, что дерево должно было погибнуть, чтобы произвести этот огонь. Почему-то факт, что вещь используется в процессе, мысль, что никто больше не сможет в точности обладать тем, чем обладал ты, крайне возбуждающа. Это то же самое ощущение, которое ты испытываешь всякий раз, когда ты и только лишь ты распиваешь бутылку драгоценного уникального вина. Никто больше не может этого понять, не так ли? Это заставляет тебя чувствовать себя особенным, отделяет от остальных людей, пусть и в очень маленьком отношении.

И когда ты осознаешь это, то понимаешь, почему, когда вы разделяете такую вот девушку с одним или даже двумя ближайшими друзьями, это делает вас еще ближе, ибо вы разделили друг с другом такой приносящий удовольствие опыт, какой никто никогда не имел и никогда не будет иметь.

Затем у тебя возникает замечательная идея. Ты мог бы взять их обеих — эту девушку и ее подружку чтобы они танцевали для тебя вдвоем. Ты мог бы взять двух этих восемнадцатилетних, пьющих «Ширли Темпл» первокурсниц, чтобы они прижимались друг к другу, терлись о бедра друг друга во время танца, целовались. Это было бы еще извращеннее, еще унизительней, и поэтому еще разрушительней. Это оставило бы еще меньше тем, кто придет после тебя.

И это именно то, что ты делаешь. Ты говоришь ей, чтобы она позвала свою подругу за ваш столик, и объясняешь им, чего хочешь. Поначалу они сопротивляются, они никогда не делали подобного прежде, а это, конечно же, именно то, на что ты рассчитывал. Но их сопротивление, как практически всегда показывает твой опыт, оказывается лишь вопросом денег. Ты соглашаешься заплатить каждой двойную ставку за танец для тебя в течение часа. Но они, однако, должны еще урегулировать это с менеджером, они восхитительны в своем незнании политики клуба в отношении подобных вещей. Девушка, которую ты отправил со своим другом, так бы себя не вела. Естественно, руководство ничего против не имеет.

Когда ты прокладываешь свой путь в глубину коридора, ты проходишь мимо своего друга, но он даже не замечает тебя. Для мира он умер, он под анестезией.

Начиная танцевать, выглядят они немного неуклюже, они смотрят друг на друга чаще, чем на тебя, они немного смущены видом тела другой, внезапно осознали наготу, хотя лишь недавно делили раздевалку без задней мысли. И наконец, та девушка, которая танцует здесь дольше, берет на себя инициативу, наконец, задвигает бедро между ног своей подруги и прижимает ее ближе, сплющив их груди. И вместе с этим они, наконец, будто нырнув в бассейн с холодной — как они и ожидали — водой, расслабились. Они смотрят на тебя чаще, чем друг на друга, они трутся друг о друга телами, скользят вверх-вниз друг по другу. Но ближе к концу оплаченного часа ты видишь, что ситуация снова изменилась, к концу часа девушки уделяют телам друг друга столько внимания, настолько увлеклись своими затяжными, жадными поцелуями, что на тебя перестали смотреть вообще. К концу часа ты удовлетворенно замечаешь, что когда бедро одной проникает между ног другой, оно выходит оттуда блестящим от влаги.

Когда вы покидаете коридор, они выглядят слегка уставшими, будто уселись на американские горки, но не были уверены, что хотят на них кататься. Но потом, когда ты расплачиваешься с ними, когда ты отсчитываешь стодолларовые бумажки, когда сверх этого платишь им по тридцать процентов за хорошую работу, выглядят они воодушевленными, счастливыми, будто рады, что все-таки сделали это. Они стоят рядом, обнаженные, их руки все еще обвивают талии друг друга. Они размыкают объятья, только чтобы пересчитать деньги.

Пока они пересчитывают деньги — прежде чем поблагодарить тебя, улыбнуться тебе и сказать, что надеются, ты придешь снова (когда они — не по их вине — не смогут уже тебе ничего предложить), прежде чем они снова наденут свои наряды, — ты думаешь о том, что, если бы любая из этих девушек переехала к тебе и попросила бы завести собаку, у тебя никогда бы не было таких проблем, как у твоего друга. Если бы одна из этих девушек жила с тобой и попросила бы тебя завести собаку, а ты бы согласился, ты с самого начала понимал бы, что она разделит ответственность за животное не больше, чем это делал ты в шестилетнем возрасте. Если бы она попросила тебя завести собаку, ты бы знал, во что впутываешься.

Твой друг тоже закончил, и вы уходите. На улице, глубоко вдохнув свежего ночного воздуха, он говорит:

— Боже, я чувствую себя великолепно! Не знаю, на что это похоже — как будто я избавился от чего-то болезненного, как будто что-то плохое закончилось. Понимаю, что утром я буду чувствовать себя хуже, я знаю это, но думаю, мне будет в любом случае лучше, чем сегодня утром. Она словно напомнила мне, что в мире действительно существуют другие вещи.

Когда вы залезаете в твой лимузин, он добавляет:

— Она бы взбесилась, узнай, где я был сегодня ночью.

— Почему? — спрашиваешь ты. — Она ушла от тебя, бросила тебя, какое ей дело?

Он кивает. Смотрит в окно, стучит указательным пальцем по тонированному стеклу. Звук получается немного жестяной.

— И все же она бы разозлилась, — произносит он.

Затем смотрит на тебя и добавляет:

— Особенно на тебя. Дружище, она бы смешала тебя с грязью.

— Я знаю, — говоришь ты. — Я знаю.

А затем:

— А куда вы дели собаку?

А что, если мы ничего такого не делаем? Что, если у нас нет возможности или времени, или мы слишком честны, чтобы лгать своим женам, или мы слишком себя контролируем, чтобы удовлетворять свои собственные желания за счет других, за счет этих девочек или их родителей? Что тогда?

Тогда мы идем и покупаем себе мотоцикл. А к нему покупаем черную кожаную куртку. Затем мы продаем весь свой антиквариат и покупаем дорогую мебель какого-то финского дизайнера, начинаем слушать музыку более популярную (у кого?), чем та, к которой мы привыкли, которая уже устарела полгода назад. Затем мы начинаем коллекционировать дорогие комиксы. Затем мы потихоньку начинаем дурачить других людей, но так, чтобы они ничего не заметили. Ничего такого, что могло бы заставить их постоянно завидовать нам, что могло бы заставить их думать о нас — посторонних для них людях — через день или неделю как о «том счастливом ублюдке», что могло бы заставить их днем позже наброситься на своих жен или подружек по поводу чего-то, что в других обстоятельствах они бы могли стерпеть. Ничего такого, что могло бы заставить женщин постарше смотреть на нас — посторонних для них людей — скорее с яростью, чем с изумление или сожалением. Ничего такого, о чем можно сказать с чрезвычайным удовольствием:

— Смейтесь, сколько хотите, возможно, я валяю дурака. Возможно, это недостойно меня, ниже меня. Возможно, я должен быть умнее. Но это того стоит. Потому что когда я прихожу вечером домой, я трахаю ее столько, сколько хочу, эту девочку, эту легкомысленное, юное создание.

Ты будешь стоять на берегу реки, где играл ребенком, где распивал спиртное подростком. Ты будешь стоять там со своей дочерью и пристально глядеть на воду, на другой берег. Она будет настаивать на губной помаде и серьгах, но по-прежнему будет держать тебя за руку, когда холодно, а иногда даже когда и не холодно.

— Па-а-ап, — захнычет она, — что мы здесь делаем? Холодно же.

— Не понимаю, — ответишь ты, — на той стороны реки раньше была фабрика. Полуразрушенная, заброшенная фабрика. По ней можно было рыскать часами. Там было столько разных станков. Никто не знал, что это была за фабрика, но именно поэтому она так пленяла. Это было действительно клевое место, где можно было околачиваться без всякого дела.

— Пап, — скажет она с испепеляющим взглядом, взглядом, который ты не заметишь, глядя через реку на новый яхт-клуб, — пап, никто больше не говорит «околачиваться»… и никого больше не волнует, как все было раньше.

Когда мы покорились? Когда мы, несмотря на наш гнев, сняли наши щиты?

И когда наши возможности испортили нас? И как победа разлагает нас? Как нечто такое, что нельзя потрогать, нельзя увидеть или даже хотя бы охарактеризовать, приносит столько разрушения, делает нас такими несчастными?

Почему мы стали такими уродами?