На выцветшей фотографии — двое. Тот, что в пальто, — постарше, он высок, плечист, пышноволос. На шее не то шарф, не то артистическая бабочка. Стоит, улыбается. Другой совсем еще молод. Щупл, невелик ростом. Пиджак распахнут, рубашка без галстука. Кулаки вызывающе засунуты в карманы широченных брюк. Близко посаженные глаза задиристо глядят из-под крутого лба прямо в объектив. Учитель и ученик. Два популярнейших имени в турецкой литературе двадцатого века.
Позади — бетонная лестница и высокая глухая стена со сторожевой вышкой. Снимок сделан ранней весной 1941 года во дворе бурсской тюрьмы, где отбывали заключение уже известный всей стране поэт-коммунист Назым Хикмет и никому еще не ведомый мастеровой Рашид Огютчу, который под именем Орхана Кемаля станет впоследствии крупнейшим прозаиком Турции.
«Будь благословенна тюрьма, — говорил незадолго до смерти Орхан Кемаль. — Здесь я встретился с Назымом Хикметом. Здесь я окончательно освободился от иллюзий. Здесь я понял, что я в мире не одинок».
Орхан Кемаль родился в 1914 году в провинциальном городке Джейхан на юге Турции, неподалеку от Аданы. Его отец, человек демократических убеждений, был депутатом первого турецкого парламента — Великого национального собрания, созванного после разгрома Османской империи и провозгласившего Турцию Республикой. Преследования вынудили его покинуть родину, и будущий писатель, не успев окончить средней школы, оказался на чужбине — в Сирии и Ливане. Семья голодала, надо было самому зарабатывать на хлеб. Он пошел работать мойщиком посуды, официантом, подмастерьем у чеканщика. Потом вернулся на родину, в Адану. Но и здесь его ждала все та же «борьба за хлеб». Этими словами он впоследствии назовет первую книгу своих рассказов.
Орхан Кемаль поступил чернорабочим на хлопковый склад. Трудился на ткацкой фабрике, служил писарем в бухгалтерии. В Адане он женился на фабричной работнице Нурие, которая родила ему четверых детей и прошла вместе с ним весь его нелегкий путь.
Увиденное и пережитое в эти годы легло позднее в основу его автобиографических романов, объединенных подзаголовком «Записки маленького человека»: «Отчий дом» (1949), «Бродячие годы» (1950), «Джамиле» (1952), «Семейная жизнь» (1960), «Свистки приятелей» (1968).
Герои этих книг принадлежат к обездоленным слоям общества, которые до Орхана Кемаля никогда не были представлены с такой широтой в турецкой прозе. Это безработные, мусорщики, мелкие чиновники, поденщики, люмпены. Они готовы на любую работу ради куска хлеба. И ни на минуту не оставляет их страх: как бы не погибнуть от голода. Этих людей много, очень много, но все они одиноки, бесправны, беззащитны — каждый за себя и сам для себя.
При всем разнообразии индивидуальностей и судеб одиночество их обусловлено одной и той же причиной — они люди деклассированные. В годы, предшествовавшие второй мировой войне, в Турции начался процесс, именуемый развитием буржуазных отношений в полуфеодальной, аграрной стране. Выходцы из среднего класса, некогда кормившиеся службой Османской империи, разорившиеся ремесленники, а главным образом обезземеленные крестьяне постоянно пополняли рынок «свободного труда», где предложение в десятки раз превышало спрос: промышленность только зарождалась.
Эти люди пуповиной своей были связаны с патриархальным прошлым, оно еще жило в них как представление о нормах человеческих взаимоотношений, между тем действительность все решительней эти нормы отвергала. И потому им было так же трудно осознать, что с ними происходит, как подопытному кролику понять смысл производимого над ним эксперимента.
Орхан Кемаль, сын адвоката и внук султанского чиновника, был близок по умонастроениям к героям своих автобиографических произведений. И назвал он эту серию романов записками «маленького», а не простого человека не случайно.
Термин «маленький человек», впервые употребленный в турецкой литературе Орханом Кемалем, вначале был принят читателем и критикой как нечто само собой разумеющееся. Споры начались позднее, когда писатель развернул его в десятках судеб и характеров. «У нас, как и во всем мире, „маленький человек“ в отчаянии, — писал видный романист К. Тахир. — Прежде всего потому, что он „маленький“. Но если дело не только в его „малости“, если его отчаяние вызвано иными причинами, то в обществах с различным социальным фундаментом должны быть различны и эти причины. На Западе „маленький человек“ в отчаянии потому, что не понимает или не хочет понять, что условия жизни могут быть изменены, он в отчаянии потому, что не может стать „большим“, то есть эксплуататором, и в ужасе оттого, что вынужден примкнуть к трудовым массам, которые считает ниже себя. Это, конечно, отчаяние, но не заслуживающее жалости, по крайней мере со стороны честных писателей. Драма этого „маленького человека“ Запада, конечно, заслуживает описания со всей его подноготной, во всей гнусности его тоски по эксплуататорству. Но есть ли у нас „маленький человек“ и его драма? Конечно. И хотя о нашем „маленьком человеке“ написано много, мы пока что не приблизились к пониманию причин его отчаяния, ибо наши рассказчики да и кое-кто из романистов, вместо того чтобы исследовать нашу действительность, пошли по наиболее легкому пути — присвоили сработанные на Западе готовые образцы. Наш „маленький человечек“ и его отчаяние ждут своего писателя».
Строго говоря, почти каждый большой писатель всю свою жизнь пишет одну главную книгу. Такой книгой для Орхана Кемаля стала трагикомедия «маленького человека» Турции. Во всех своих романах, а он написал их двадцать восемь, в каждом сборнике рассказов, а он их выпустил пятнадцать, Орхан Кемаль так или иначе развивал эту главную тему своего творчества, изобразив турецкого «маленького человека» с его слабостями и падениями во всех его ипостасях, его превращения в «большого» и возвышения до Человека без всяких эпитетов.
Ни один из автобиографических романов Орхана Кемаля пока на русский язык не переводился. Но об их атмосфере, их героях и стилистике читатель настоящего тома может составить себе представление по таким рассказам, как «Хлеб, мыло и любовь», «О продаже книг», «В грузовике», «Рыба», которые были написаны и опубликованы в те же самые годы, что и первые книги из «Записок маленького человека». В этих рассказах можно обнаружить и основы творческого метода, который Орхан Кемаль развивал и углублял всю свою жизнь, — метода, противостоявшего господствовавшим эстетическим нормам и явившегося вкладом Орхана Кемаля в развитие отечественной литературы.
Рассказы Орхана Кемаля подчеркнуто фактографичны: это незамысловатые происшествия, не раз виденные каждым сцены, встречи и разлуки, беседы и рассуждения вслух. Писатель как бы настаивает: он пишет лишь о том, что пережил сам, чему сам был свидетелем, избегая фантазии и домысла.
Пространные эстетизированные описания красот природы, закатов и восходов, апельсиновых садов и оливковых рощ, гор и полей, подробные характеристики причесок и физиономий, если они не играют непосредственной роли в событиях, кажутся ему непозволительной роскошью, а то и уловкой «живописцев словом» для сокрытия и приукрашивания жизненной правды.
Авторские отступления — редкость, описания сведены до минимума. Время и место действия обозначены со скупостью ремарок в драме. Писатель как бы ограничивает себя возможностями драматического жанра, чтобы использовать его преимущества: способность создавать иллюзию жизни, происходящей на глазах у зрителя. И многие его рассказы и повести впоследствии действительно стали драмами, были инсценированы на театре.
Словно не желая проникнуть в области, недоступные непосредственному наблюдению, Орхан Кемаль стремится передать внутреннюю жизнь своих персонажей только через внешние ее проявления — жест, действие и — прежде всего — их собственную речь.
Диалог — основа его рассказов. Здесь, как в драме, он и способ развития сюжета, и средство психологического анализа. Воспроизведение живой разговорной речи народа во всех ее оттенках, а через нее и характеров — сильнейшая сторона его искусства. В диалогах и беседах, которые слышатся по всей стране в грузовиках на дорогах, в рабочих кофейнях, в ночлежках, на хлопковых плантациях, в конторах и городских парках, у деревенских источников и в полицейских участках, яснее всего обнажается для Орхана Кемаля та правда, которую он хочет донести до своего читателя.
Борьба за хлеб, которую каждодневно, ежечасно ведет «маленький человек», тягостна и уныла, она иссушает душу и ум. Но сквозь серые облака обыденности в произведениях Орхана Кемаля то и дело пробивается свет.
Этот свет — дети с их незамутненным естественным чувством справедливости и жизнелюбием. Детям улиц, детям простонародья посвящены, пожалуй, самые проникновенные страницы писателя.
Этот свет — любовь к женщине. Предшественники да и современники Орхана Кемаля часто изображали любовь как напасть, которая в дополнение ко всем бедам навлекает на «маленького человека» новые тяготы и несчастья. У Орхана Кемаля женщина, в особенности трудящаяся, едва ли не единственная опора «маленького человека». Она верна ему, разделяет его горе и его скудные радости, не позволяет опустить руки, спиться, предаться отчаянию.
И наконец — книги, они несут свет знания, рисуют иную, неведомую «маленькому человеку» жизнь. Но «маленький человек» подобен рыбе, живущей в море, ничего не ведая о море. И в книгах он ищет не познания жизни, а забвения ее. Такие книги всегда к его услугам. Лишь изредка в его руки попадают иные.
«… „Мои университеты“… Ах, что это за книга!.. В нем самом есть что-то от Горького. А может, ему так кажется оттого, что ему самому жилось так же тяжело, как Горькому?..»
Кто это говорит? Только ли герой рассказа «О продаже книг»? Или вместе с ним сам Орхан Кемаль?
Именно книги, в особенности Горького и Толстого, впервые зародили в Орхане Кемале сомнения в его собственных представлениях о действительности, послужили толчком к освобождению от иллюзий. Книги же и привели его в тюрьму.
Из произведений турецкой литературы самое сильное впечатление на будущего писателя произвели стихи и поэмы Назыма Хикмета. Они были так необычны, так непохожи на все другие, словно были написаны человеком иных масштабов, иных миров, посвятившим свою жизнь и свое искусство очевидно благородным, но весьма смутным для «маленького человека» целям.
Орхан Кемаль вспоминал: «Как все, я заочно восхищался им и, как все, неизвестно за что был на него зол. И подобно всем, хоть сам того и не понимал, любил его. Огромный, великий поэт…»
Призванный в армию простым солдатом, Орхан Кемаль узнал, что Назым Хикмет осужден на двадцать восемь лет тюрьмы по обвинению в подстрекательстве военных к мятежу. Единственным основанием для такого обвинения послужили книги его стихов, обнаруженные у курсантов и военных моряков, хотя эти книги свободно продавались в любой книжной лавке. Орхан Кемаль возмутился беззаконием, жертвой которого стал великий поэт, и осмелился высказать свое возмущение вслух.
Результат оказался мгновенным и ошеломляющим. Военный трибунал приговорил Орхана Кемаля к пяти годам заключения «за прокоммунистическую пропаганду».
В тюрьме города Бурсы он начал писать стихи и посылать их в стамбульский журнал «Еди гюн». Ничего не зная об авторе, их стали печатать. И когда в конце года редакция объявила анкету среди читателей, то большинством голосов его стихи, печатавшиеся под псевдонимом Рашид Кемали, были признаны лучшими.
«Зимним днем 1940 года, — вспоминал писатель, — я сидел в тюремной канцелярии и корпел над бумагами. Мой начальник, тюремный писарь, просматривал служебную почту.
— Ого, поздравляю! Прибывает твой учитель!
— Какой еще учитель?! Не было у меня никаких учителей.
— Не ломайся, голубчик! Разве Назым Хикмет не может считаться твоим учителем?
Я не поверил. Он протянул мне бумагу.
Мне показалось, что растаял снег, лежавший на листьях лилий в тюремном саду, что я получил амнистию и нет больше предстоящих мне долгих лет заключения.
Я тихо вышел из канцелярии. В тюрьме нас было трое заключенных, писавших стихи и считавших себя поэтами. Но первенство было за мной: я как-никак печатался.
С трудом сдерживая себя, чтобы не побежать, я направился в камеру Неджати. Тот был знаком с Назымом Хикметом по стамбульской тюрьме, рассказывал про него легенды. Говорил, стоит Назыму взять на руки плачущего ребенка, тот моментально затихает. Рассказывал и такое. Заходит, мол, Назым в кофейню в бедном квартале. Подсаживается к первому попавшемуся бродяге, вынимает из кармана деньги — известно, у него денег куры не клюют, — и говорит: „А ну выкладывай все, что у тебя есть!“ Тот ошалело вытаскивает несколько монет. „Отчего так мало?“ — спрашивает Назым. Бедолага молчит, повесил голову. „Давай, — говорит Назым, — свои деньги сюда!“ Перемешает все, свои и его, и делит пополам. „На, держи!..“ Неджати столько раз повторял эту историю, что я как-то раз, не утерпев, спросил Назыма, правда ли это. Назым рассердился, а затем серьезно ответил: „Клянусь, никогда в жизни таких глупостей не выкидывал!“ Легенда, однако, примечательна: так мы представляли себе социалистов».
Назыма Хикмета и Орхана Кемаля поместили в одной камере. Кто-то проговорился, что Орхан пишет стихи, и поэт попросил их прочесть.
«Откровенно говоря, я был в восторге от своих стихов, — рассказывал Орхан Кемаль. — Писал я, подражая модным поэтам, традиционным размером, в высоком, утонченном стиле, и получалось у меня нисколько не хуже, по крайней мере так мне казалось самому.
Назым закурил трубку и, пуская клубы дыма, проговорил:
— Я вас слушаю.
Не успел я прочесть первое четверостишие, как он меня прервал:
— Ясно, братишка, достаточно. Пожалуйста, следующее.
Я полагался на первое стихотворение больше всего. Но нечего делать, стал читать другое. Прочел первую строфу.
— Скверно!
Кровь бросилась мне в голову. Еще одно стихотворение.
— Отвратительно!
Дальше я читать уже не мог.
— Зачем, брат, все эти словесные выкрутасы, это, простите меня, словоблудие? Вы пишете о том, чего не чувствуете и не знаете. Неужели вы не понимаете, что клевещете на себя, выставляя себя в комическом виде?
Назым продолжал говорить. В его речи мелькали выражения „реализм“, „социальный реализм“, „искусство и действительность“. Но я уже ничего не соображал».
Назым Хикмет разглядел в стихах Орхана Кемаля задатки истинного таланта. Но все, о чем он писал, было написано до него тысячу раз — и лучше него. Поэзия служила ему парусом, который уносил его подальше от земли, наркотиком, помогавшим забыться среди грязи, боли и голода, а не средством познания жизни и переустройства ее.
Назым Хикмет предложил заниматься под его руководством сперва французским языком, потом философией и политэкономией.
«В ответ я только и мог, что мотнуть головой, — вспоминал Орхан Кемаль.
— Даете слово заниматься без устали и лени?
— Даю.
Он протянул мне руку.
— Ну вот и прекрасно».
Изо дня в день три с половиной года проходил «свои тюремные университеты» Орхан Кемаль. Он не только выучил французский язык, он овладел знанием законов общественного развития. И это перевернуло все его представления о жизни и о назначении искусства. Вскоре он сжег тетрадь со своими стихами, которые были его утешением два долгих тюремных года, — он не нуждался больше в утешениях. А через некоторое время написал свой первый рассказ «Рыба», опубликованный в 1940 году газетой «Ени эдебият» («Новая литература»), которую издавала прогрессивная турецкая писательница Суад Дервиш.
Когда, отбыв свой срок, Орхан Кемаль в 1943 году вышел из тюрьмы, у него была уже готова для печати книга рассказов и вчерне закончен первый роман.
На родине, в Адане, Орхана Кемаля настигло напутственное письмо учителя. «В тебе — великолепные задатки рассказчика, романиста, — писал из бурсской тюрьмы Назым Хикмет. — И нет никаких причин, по которым ты мог бы потерпеть неудачу. Ты храбр. Правда, тебе немного недостает образования, но это можно возместить. Ведь каждый день ты носом к носу сталкиваешься с самой неприкрытой, голой реальностью. И если ты будешь и впредь работать так же много, как сейчас, то в недалеком будущем подаришь турецкому народу и всем народам земли отличные произведения. Я очень верю в тебя».
Назым Хикмет не ошибся. Но прошло еще пять лет упорного труда и лишений, прежде чем нашелся издатель, который решился выпустить книги Орхана Кемаля.
«Самая страшная тюрьма та, которая построена у тебя в голове», — говорил Назым Хикмет. Путь к правде, к пониманию действительности вообще нелегок, а для «маленького человека», да еще в Турции, — тем более. Орхан Кемаль, сам прошедший подобный путь, знал это по опыту. И, выйдя из стен тюрьмы, он своими книгами хочет облегчить этот путь читателю.
В произведениях Орхана Кемаля как бы выстроены две модели жизни и общества — действительная, реальная, и ложная, иллюзорная. Эту ложную, вот-вот готовую рухнуть, но живучую модель действительности власть имущие поддерживают всеми доступными им способами: от религиозных проповедей в мечетях до политической демагогии, от псевдоромантической сентиментальной поэзии и бульварной литературы до новейших средств массовой информации. Столкновение иллюзий, построенных в голове маленького человека, будь то герой рассказа, читатель или же сам рассказчик, с голой, неприкрытой реальностью составляет содержание главного конфликта всех произведений писателя и определяет их стилистику.
Орхан Кемаль — рассказчик и романист — ниспровергает своими книгами ложноромантические мифы и соответствующие им традиционные эстетические нормы. По собственному опыту он знает, что один из самых старых и живучих мифов подобного рода — миф о «божественной» любви. И в заголовке одного из первых своих тюремных рассказов ставит рядом слова, которые в разорванном сознании «маленького человека» лежат на разных полочках: «Хлеб, мыло и любовь».
Герой рассказа, тюремный надзиратель Галип, ищет забвения от скуки и грязи обыденной жизни в «неземной, божественной» любви, о которой ему рассказывает романтическая литература, которую ему показывают в кино. Когда в ответ на его любовное послание, полное банальных слов «о таинстве смерти», «о женщине, которую бог создал неуловимой, как мираж», его возлюбленная говорит ему о таких прозаических вещах, как хлеб и мыло — ведь от них зависит их жизнь, — надзиратель чувствует себя оскорбленным.
Галип в конце концов понимает свою ошибку. Но цель писателя не в том, чтобы прозрели его герои — в книгах Орхана Кемаля мало так называемых «положительных» героев. Его цель в том, чтобы положительным образом изменить читательские представления о жизни.
Орхан Кемаль не берет на себя роль судьи, не обращается с гневным словом к власть имущим. Как писатель он вообще не становится в позу этакого всезнающего, всепонимающего господа бога. Он заставляет нас вслушаться в речи своих героев, вдуматься в обстоятельства их жизни и самим делать выводы, если их не в силах сделать персонажи его произведений.
Селяхеттин-бей, чиновник лесного ведомства из другого тюремного рассказа, «В мире шла война», — пример антигероя. Человечек с усиками под Адольфа Гитлера, поддавшись профашистской пропаганде — в годы войны ей в Турции ничто не противостояло, — он возомнил себя «большим» человеком. Разжился на взятках и решил, что ему все позволено. Рассказ этот — история деградации личности, полного нравственного падения «маленького человека», не желающего и не способного отказаться от своих бесчеловечных иллюзий. Но странное дело, наряду с презрением мы ощущаем жалость и грусть писателя по униженному в облике Селяхеттин-бея человеческому достоинству.
Орхан Кемаль отчетливо сознает свое место романиста в классовом обществе. Мир собственничества отрывает поступки от чувств, превращая все в товар, машинизирует и деморализует человеческую личность, разрушает ее. Но люди не только объект воздействия общественных условий. Они, конечно, его продукт, но лишь они, эти же самые люди, могут и должны изменить самое общество. Здесь глубинный источник любви Орхана Кемаля к людям, к своему народу, источник его оптимизма.
В настоящем томе русский читатель впервые знакомится с одним из лучших произведений Орхана Кемаля, созданных на тюремном материале, — повестью «Семьдесят вторая камера». В этой небольшой по объему вещи, состоящей из диалогов и внутренних монологов, писателю удалось уместить такое количество мыслей, вызвать столько ассоциаций, нарисовать запоминающиеся характеры стольких людей, что она стоит иных многотомных эпопей. С безжалостной правдивостью изображает он толпу, доведенную до отчаяния голодом и бесчеловечными условиями тюремного существования. За косточку от маслины, окурок, рваный мешок арестанты готовы растерзать друг друга. Но, вслушиваясь в их голоса, читатель в этой потерявшей человеческий облик толпе различает людей с разными судьбами, неповторимой индивидуальностью. Сливаясь в кульминационные моменты повести в один общий хор, их голоса начинают звучать как голос самого порабощенного народа.
Точно высеченная из камня статуя, высится среди этой толпы фигура Капитана. Он обладает непоколебимым чувством собственного достоинства и чести, человечен, не падок до денег. В его душе живет мечта о братстве людей. На какой-то миг ему предоставляется возможность осуществить свою мечту. И распрямляются спины, оживают глаза затравленных, голодных арестантов, толпа превращается в подобие человеческой общности. Но только на миг.
И дело, конечно, не в том, что добро извечно слабее зла именно потому, что оно — добро, как пытался истолковать повесть Орхана Кемаля кое-кто из турецких буржуазных критиков. Капитан попал в тюрьму, совершив убийство из кровной мести. По нравственному кодексу родового строя, а именно по нему живет Капитан, он не преступник, а герой, исполнивший священный долг. Точно так же, как представления Капитана о чести, приведшие его в тюрьму, основаны на ушедших в прошлое нормах морали, его мечты принадлежат иному миру, чем тот, в котором он живет. Они питаются распавшимися патриархальными устоями, чувствами, не подкрепленными работой разума и пониманием действительности. И потому это не мечты, а иллюзии. В отличие от Селяхеттин-бея, иллюзии Капитана благородны и человечны, но от этого они не перестают быть иллюзиями. Не проверенные разумом, не освещенные знанием, даже самые благородные чувства бессильны перед железной логикой действительности. И гибель Капитана так же неизбежна, как нравственная смерть Селяхеттин-бея.
Таков лишь первый круг мыслей, которые вызывает повесть. Другой, не менее важный, связан с вопросом о том, кому выгодны иллюзии, кто их поддерживает и эксплуатирует. Для Боби Ниязи, прислужника начальника тюрьмы, все человеческие чувства, в том числе и его собственные, лишь товар, который он ловко превращает в деньги: ему нужен капитал, чтобы, выйдя на волю, открыть «свое дело». Каким бы неприступным ни казался Капитан, Боби, профессиональный ловец душ, быстро находит его наиболее уязвимое место. Превратить подобную находку в деньги для Боби, как говорится, лишь дело техники.
Наиболее уязвимым местом в нравственном мире Капитана, так же как многих других героев Орхана Кемаля, оказывается опять-таки любовь, вернее, ложноромантическое представление о ней. Снова и снова, от рассказа к рассказу, от книги к книге, в разных вариантах возвращаясь к этому мотиву, Орхан Кемаль, конечно, не следует фрейдистской моде, которой оказались подвержены литераторы, пытавшиеся, по словам К. Тахира, перетащить западные штампы на турецкую почву. Напротив, Орхан Кемаль исследует те специфически национальные черты маленького человека, которые сложились в результате исторического развития его страны.
Как известно, в Турции вплоть до двадцатых годов нашего века женщина считалась существом второго сорта, была зависимой и бесправной. Если сентиментальность лишь оборотная сторона цинизма, то ложноромантическая идеализация женщины — оборотная сторона ее реального унижения. Унижение женщины неизбежно оборачивается, таким образом, духовной ущербностью мужчины. И здесь Орхан Кемаль выступает как последовательный реалист.
Тема эксплуатации иллюзий, которая впервые с такой силой прозвучала в этой тюремной повести, впоследствии станет ведущей в книгах Орхана Кемаля.
В старой части Стамбула, едва сойдешь с проспекта, по которому потоком мчатся машины, сразу попадаешь в иной мир. Узкие улочки с нависающими над тротуарами вторыми этажами домов. Выщербленная мостовая, лавчонки. Центр каждого такого квартала — кофейня, где собираются вечером мужчины, и мечеть. Здесь все знают друг друга. Быт — как в маленьком провинциальном городке. Каждый квартал — свой замкнутый мир. В один из таких кварталов, Ункапаны, где обитают рабочие и мастеровые, в ветхий деревянный домик привел нас Орхан Кемаль.
Скрипучие ступени вели на второй этаж. Низкие потолки, расшатанные половицы. Маленькие, тщательно прибранные комнатушки. Посредине квартирки — железная печка, которую у нас почему-то называли «буржуйкой».
Здесь Орхан Кемаль прожил почти двадцать лет. Ни его квартира, ни его образ жизни ничем не отличались от жилищ и образа жизни его соседей и его героев — рабочих табачных фабрик, грузчиков, шоферов, мелких чиновников и торговцев.
Орхан Кемаль приехал в Стамбул, когда из печати уже вышло несколько его книг, получивших хвалебные отзывы в крупнейших журналах и газетах. Он полагал, что, как человека, известного в литературе, его встретят с почетом и в Стамбуле ему будет легче найти работу, прокормить семью. Но его никто не встречал, никто не предлагал ему работы — слава бывшего политзаключенного следовала за ним по пятам.
Не помогли и знакомства среди стамбульских литераторов. Без постоянного дохода, пенсии или оклада, без надежды на место этот человек намеревался писать, продавать написанное издателям и этим жить да еще кормить семью? И притом не опускаться до пошлости, до банальных литературных поделок, рассчитанных на самый вульгарный вкус?! Неслыханно, невероятно!
Но Орхан Кемаль совершил невероятное. Один-единственный из многочисленного поколения начинавших вместе с ним литераторов. Совершил трудом — по восемь-десять часов не поднимая головы, не отрываясь, не вставая из-за стола. Он начал с репортажей, статей, миниатюр. Печатал рассказы. Получал гроши, семья голодала.
«История семьдесят второй камеры долго жила в моем подсознании, — рассказывал писатель. — Воспоминания одолевали меня. Не раз я начинал работать, исписывал груды бумаги — ничего не выходило. И вот как-то ночью, когда деревянные стены сотрясались от порывов зимнего ветра с Босфора, а в комнатах было так холодно, что плюнь, и плевок замерзнет, я снова решил взяться за рукопись. Дети были еще совсем маленькие, мы с женой свалили на них все тряпье, которое нашли. Ни печки, ни мангала у нас не было. Только керосинка. Последние пол-литра керосина я залил в лампу, которая почему-то гудела больше, чем светила. Подышал на руки и принялся писать. Когда я кончил, на улице уже было светло, вода в стакане на столе замерзла. Но я был счастлив: повесть звучала для меня, как песня. Я разбудил детей, жену и вместо завтрака прочел им написанное. После обеда я отправился пешком за шесть километров на улицу Бабыали, где помещаются издательства, редакции газет и журналов. Вошел в первый попавшийся литературный журнал. Я был уверен, что повесть у меня вырвут из рук и дадут хоть небольшой аванс. Куплю мяса, хлеба и бутылочку вина, урвем хоть этот вечер у судьбы, думалось мне. Но за ответом мне велели зайти завтра. Делать нечего, пришлось ждать до завтра. На следующее утро я наточил в граненом стакане старое лезвие, побрился, как на праздник, и, отшагав шесть километров, снова явился в редакцию. Вместо редактора меня встретил привратник: „Ваша повесть непристойна. Возьмите рукопись!“ Удар был тяжел. Снег кончился, на улице светило солнце. Но что было мне до этого?.. Не крах надежды получить аванс, который мне был так нужен, а непонимание — вот что сразило меня… С рукописью в руках я поплелся в редакцию газеты „Дюнья“, уже не надеясь на успех. Но там повесть взяли. А на следующий день даже дали аванс — если я не ошибаюсь, сто лир…»
Редактором газеты был известный критик Фалих Рыфки Атай. Начиная печатать повесть Орхана Кемаля из номера в номер, он предпослал ей следующие слова: «Этой повестью будет всегда гордиться турецкая литература».
«А я, — продолжал Орхан Кемаль свой рассказ, — ходил по лавкам и, зажав в кулаке сто лир, старался выбрать только самое необходимое. Но столько было самого необходимого, что денег никак не хватало».
Орхан Кемаль писал рассказы за десять, за пять и даже за три лиры. Ходил пешком, чтобы не тратиться на транспорт. Он не выносил саморекламы. Не любил торговаться и никогда не жаловался. Постоянную нужду носил с достоинством, как добротное старое пальто.
В начале пятидесятых годов в Стамбуле Орхан Кемаль написал еще одну повесть, которой может гордиться турецкая литература: «Муртаза».
Помощник ночного сторожа на одной из текстильных фабрик в Адане, Муртаза-эфенди — человек долга. Служба для него «выше совести и чести». Бедняк, отец шестерых детей, чтобы выучить старших, он посылает своих младших дочерей, совсем еще девочек, работать на фабрике по двенадцать часов в сутки. Но за свою службу не требует ничего, кроме одобрения начальства. Начальство же для Муртазы — каждый, кто стоит на полступеньки выше него или хотя бы носит галстук, как служащие конторы. Преувеличенное, чуть ли не маниакальное поклонение власти делает его комичным. Но Муртаза и страшен: стоит ему надеть повязку, как он перестает быть мужем, отцом, товарищем, перестает быть самим собой. Он страшен, как всякий фанатик, отчуждающий в себе все человеческое ради некой абстракции, как бы привлекательно она ни называлась.
Но Муртаза одновременно фигура трагическая. Хороший семьянин, он верен, честен, неподкупен, бесстрашен. Служение власть имущим превращает все его добродетели в противоположность. Хороший семьянин оказывается убийцей собственной дочери: «она нарушила порядок». Честный малый — доносит на своих сослуживцев директору. Храбрец — дрожит под неодобрительным взглядом хозяина. А неподкупный служака в награду за свою верность получает несколько лир в голубом конверте.
Характер, подсмотренный Орханом Кемалем в действительности, под его пером вырастает в трагический образ народа, предающего самого себя.
Муртаза — одно из самых значительных художественных открытий писателя. И как всякое открытие, опровергая привычные представления, оно сразу вызвало споры, которые не утихли до сих пор. Чего только не приписывали автору повести. И чрезмерное сгущение красок, и отвлеченность от жизни — он, дескать, просто-напросто вложил в своего героя заимствованную у Канта абстрактную идею «категорического императива», — и даже клевету на народ.
Подобно каждому истинно художественному произведению, повесть Орхана Кемаля многопланова, многозначна. Но с какой бы стороны к ней ни подойти, если оставаться объективным, то придется признать, что и здесь писатель выступает как последовательный реалист, ибо он точно изображает социальную и историческую среду, в которой был взращен феномен Муртазы.
Муртаза — крестьянин, переставший быть крестьянином, но не ставший рабочим. К тому же он «из переселенцев». Так называли тех, кто после поражения Османской империи в первой мировой войне возвратился в Турцию из некогда оккупированных империей стран, где турецкое население играло роль колонистов. Среди этого населения с особым усердием веками насаждались военно-феодальные идеалы доблести, порядка и подчинения. Зная об этом, легко понять, почему Муртаза беспрестанно твердит, что его первым наставником был колагасы — офицер султанской армии, его дядя, отчего персонажи повести так много рассуждают о бесстрашии, послушании и презрении к смерти как о неких извечных чертах нации. Да и выражение «я пес у порога твоего», которое повторяет Муртаза директору фабрики, вовсе не означает самоуничижения, как может показаться русскому читателю. Это просто формула, которой в имперские времена вассалы признавали власть своего феодала. Словом, характер Муртазы выпестован идеологией феодальной имперской бюрократии, которая в нем и ему подобных пережила самое себя. Новые хозяева страны лишь эксплуатируют то, что досталось им по наследству.
Будучи реалистом, Орхан Кемаль не пугался ни собственных мыслей, ни выводов, которые могли быть сделаны из его художественных открытий. И в этой повести он не только высмеял старые иллюзии, но и обнаружил иллюзорность «культа народа», лживость националистических идей, которыми снова пытались одурманить «маленького человека».
Мы сидели за столом у Орхана Кемаля: хозяин, его друзья, жена, его дети. Шел сентябрь 1966 года. Писатель незадолго до этого вышел из тюрьмы, куда снова был брошен по обвинению в коммунистической пропаганде. Когда друзья пришли к его дому, чтобы забрать к себе его жену и детей, перед домом стояла толпа фашистов и выкрикивала угрозы. А Нурие-ханым расставляла в коридоре наполненные водой бутылки — готовилась к обороне.
Протесты международной общественности на сей раз заставили власти выпустить писателя на свободу. И теперь эта история служила предметом застольных шуток.
Орхан Кемаль был уже не тем юным мастеровым и любителем футбола, который задиристо глядит со старых фотографий. Время, годы лишений и тюрем, изнурительная литературная поденщина сделали свое дело. Лицо прорезали глубокие морщины, и без того высокий, крутой лоб стал еще выше от залысин. Но глубоко посаженные глаза по-прежнему молодо сверкали из-под густых с проседью бровей.
Речь зашла о последнем замысле писателя — современной плутовской эпопее в трех книгах, причем каждая из них должна быть самостоятельным произведением. Первый роман трилогии, «Инспектор инспекторов», только что вышел из печати. В нем развертывалась история шарлатана, и, как все истории Орхана Кемаля, типично турецкая. Выходец из разорившейся аристократической семьи, Кудрет Янардаг (по-русски это имя звучало бы примерно как Вулкан Силыч) пользуется своей импозантной внешностью, благородными манерами и велеречивостью для того, чтобы дурачить легковерных провинциалов, преисполненных почтения к внешним атрибутам власти. Начинает он свою карьеру с мелкого надувательства: войдя в кофейню или в отель, указывает хозяину на какой-нибудь мнимый или действительный недостаток «не в качестве начальника или важной персоны, а как простой гражданин». Привыкшие ко взяточничеству провинциальные торговцы и обыватели по этой фразе немедленно принимают его за важную персону. Перед жуликом раскрываются все двери, деньги текут рекой в его карманы.
«История восхождения мелкого жулика к вершинам власти вплоть до депутатского кресла, — говорит Орхан Кемаль, — позволяет мне дать социальный срез нашего общества сороковых — пятидесятых годов».
После выхода «Инспектора инспекторов» в одной из редакций к Орхану Кемалю подошел чиновник и, справившись, он ли автор романа, сказал, что сам он инспектор. Вместе с коллегами по профессии, каждый вечер собираясь то у одного, то у другого, они читают роман вслух. И по их общему мнению, Орхан Кемаль, должно быть, сам служил ревизором, настолько точно изобразил он все «тайны и секреты их ремесла».
Роман «Мошенник», публикуемый в настоящем томе, — вторая книга из задуманной писателем трилогии. В ней показано превращение главного персонажа из обыкновенного жулика в жулика политического, высокопоставленного. С большим юмором и изобретательностью показывает писатель, как Кудрет Янардаг беззастенчиво эксплуатирует религиозные чувства, забитость и невежество «маленького человека» из провинции, не гнушаясь ни демагогией, ни лестью.
Точно изображена и политическая обстановка в стране накануне пятидесятых годов, когда по настоятельному требованию «заокеанских друзей» правящие классы Турции решили от авторитарного образа правления перейти к двухпартийной системе, дабы направить угрожавшее взрывом народное недовольство по ложному руслу.
В последней части эпопеи писатель намеревался показать деятельность своего «героя» на посту «народного избранника» в годы правления так называемой Демократической партии, стоявшей у власти в пятидесятые годы. Ее главари своей жестокостью, продажностью и беззастенчивостью заставили вспомнить о самых мрачных временах султанского самодержавия и кончили свою жизнь на виселице.
Но осуществить этот замысел писатель не успел. Орхан Кемаль был тяжело болен и знал об этом. Три года он добивался разрешения на выезд за границу для лечения. Когда, получив наконец паспорт, он приехал в Москву, выяснилось, что лечение потребует времени. Орхан Кемаль вынужден был вернуться на родину.
Он умер по дороге, в Софии, 2 июня 1970 года. В последний путь до Стамбула его провожала делегация Союза болгарских писателей. Похороны Орхана Кемаля превратились в грандиозную политическую манифестацию. Его гроб несли на руках через весь город. За гробом шагали огромные толпы молодежи, подняв над головой сжатые кулаки.
В те дни в стамбульских газетах было опубликовано завещание, которое Орхан Кемаль продиктовал своему сыну перед отъездом: «Все патриоты, все прогрессивные и революционные силы, вооружившись учением марксизма-ленинизма, должны объединиться в неколебимом боевом строю… Истинные художники, интеллигенты должны творить для трудящихся, опираясь на единство с ними, ради установления в стране народного строя».
Всего две недели пробыл Орхан Кемаль в нашей стране, верным другом которой он был. Он очень гордился тем, что его книги переведены на язык Толстого и Горького, что их у нас много читают.
В Москве он первым делом отправился на Новодевичье кладбище. У ворот купил цветы и, словно шел к живому, вложил в них свою визитную карточку. На обороте написал: «Не верю, Назым, что ты лежишь в земле!»
Когда увидел большой неотесанный камень и высеченную на одной его стороне фигуру высокого широкоплечего человека, упрямо идущего против ветра, обнажил голову и долго стоял неподвижно.
«Знаешь, — сказал он, садясь в машину, — только теперь я поверил, что Назым умер».
Мне не довелось с тех пор побывать в Стамбуле. Я не стоял над могилой Орхана Кемаля на кладбище Зинджирликую. Я вижу его живым, таким же, как его книги: несмотря ни на что, веселым, громкоголосым, устремленным в будущее.
Орхан Кемаль не первый в турецкой прозе обратился к жизни рядового труженика. О ней писали в своих правдивых рассказах лучшие прозаики-реалисты тридцатых годов — Садри Эртем, Бекир Сыткы и прежде всего Сабахаттин Али. Но они изображали его жизнь со стороны, такой, какой она виделась деревенскому учителю, чиновнику, интеллигенту. И апеллировали главным образом к чувствам.
Внутреннюю жизнь человека из низов, во всем ее богатстве, динамизме, многосложности и своеобразии, впервые сделал предметом высокого искусства Орхан Кемаль. Это его главное художественное открытие. И потому без его книг нельзя теперь представить турецкую культуру, как нельзя без них по-настоящему понять и народ, которому писатель отдал все свои силы, весь свой талант.
Радий Фиш