I

Огромная толпа осаждала станцию.

Вот уже несколько дней народ стекался сюда к прибытию стамбульских поездов — поглазеть, как жандармы будут выводить из вагона «мошенника, околпачивавшего всех и вся». И не только поглазеть, но и как следует проучить его припасенными для этого гнилыми помидорами, тухлыми яйцами, картошкой, камнями: «Мы ему, подлюге, покажем, как выдавать себя за „ревизора ревизоров“!»

По сообщениям газет, мошенник был схвачен в Стамбуле во время кутежа с дружками в ресторане нового, недавно открывшегося на Босфоре отеля. «И поделом ему! Упрячут за решетку — будет знать, как людей морочить!»

Кабатчик, содержавший поблизости питейное заведение, — первая жертва «ревизора», — почесывая зад в том месте, где на серых штанах красовалась коричневая заплата, разглагольствовал:

— Хоть и нехорошо за глаза осуждать человека, но от правды не уйдешь! Мужчина он представительный, что и говорить! Только фанаберии чересчур много. Честью клянусь, я сразу понял: мошенник. И благодарю бога за это! Верно я говорю? — Кабатчик повернулся к своему официанту, высокому сухопарому мужчине, стоявшему с яйцом в руке.

— Совершенно верно, — подтвердил тот, едва сдерживая одолевавшую его зевоту. — Более того, я…

— Разве я тебе не подмигнул? — перебил его кабатчик.

— Подмигнул. Но и я тебе…

— Подмигнул, да только… Впрочем, ладно. Ну а деньги, что я дал этому типу… — Кабатчик хотел сказать: «Так я их вроде бы ему подарил», но вовремя спохватился и решил на всякий случай придержать язык: кто знает, как все это обернется. Неисповедимы помыслы правителей наших! То одного захотят, то другого пожелают… Может быть, сегодня наконец этого мошенника доставят поездом, который вот-вот должен подойти. Как только он появится, все станут швырять в него яйца, помидоры, картошку, камни. А кабатчик повременит. Пусть пока другие пошвыряют. Да вот хотя бы Плешивый Мыстык, извозчик, просто надоел всем своей болтовней. Заладил одно: «Ну, что я говорил вам? Только глянул на него — сразу подумал: нет, на благочестивого паломника он не похож, прости меня господи! Помчался я к начальнику безопасности, докладываю: так, мол, и так, бейим. А он мне в ответ: „Потерпи, Мыстык-эфенди. И смотри, никому не проговорись, что мы следим за ним. Скоро ему крышка, вот увидишь!“»

Кабатчик смерил взглядом болтливого извозчика: короткохвостая сорока, вот он кто! Один лавочник из центра города рассказывал, будто Мыстык-эфенди постоянно возил «ревизора» по кофейням, кабакам и ресторанам, а то и по гостиницам и банкам. С ветерком возил! Осадит лихо лошадей, соскочит с козел, подбежит к дверям и таинственно шепнет: «Не от меня слышите, но этот бей-эфенди — ревизор из Анкары. Так что будьте начеку!» Шепнет, а потом с почтением встречает «бея-эфенди» у входа. Но сейчас он, видно, все забыл, целыми днями снует, как мышь, по станции и подстрекает каждого проучить мошенника.

Нет, кабатчик не попадется на его удочку. Ведь неизвестно, какой номер могут выкинуть власти. Бог даст, все обойдется. Ну а если не обойдется? Лучше, как говорится, не спать, чем видеть кошмары. Не один месяц ломал кабатчик голову над тем, что за таинственный субъект вдруг объявился, не выполняет ли он какое-нибудь секретное поручение. А что, если власти решили испытать народ, проверить его преданность? Вначале поручили этому пройдохе роль вымогателя, потом разыграли комедию с арестом, в газетах поместили кое-какие снимочки, а теперь под стражей везут его в город, где он успел провернуть несколько афер. И все для того, чтобы…

На кабатчика накатила волна страха.

Да, все для того, чтобы спровоцировать людей, посмотреть, кто будет швырять яйцами и помидорами, схватить их и проучить так, чтобы чертям тошно стало.

Кабатчик пришел в сильное возбуждение и уже повернулся к официанту, желая поделиться с ним своими догадками, но не проронил ни слова и только зло поглядел на него: уползет змей ядовитый и начнет чесать языком.

Однако официант как ни в чем не бывало стоял с зажатым в кулаке яйцом, в душе моля всевышнего, чтобы «ревизор ревизоров» не прибыл. Начнут в него чем попало швырять, полиция всех переловит и потащит в участок…

От этой мысли по спине у него пробежала дрожь.

Станут проверять документы, обнаружат, что в свои тридцать с лишним лет он еще не только не служил в армии, но и на учет не стал. К тому же — а это еще страшнее — может всплыть дело об изнасиловании…

Размышляя о своем, официант не заметил гневного взгляда хозяина. Нет, он ничего не собирается швырять в «ревизора». Молодчик, конечно, ловко подковал патрона — ну и на здоровье. Он-то, официант, при чем? Эти сукины дети лопатой гребут деньги. А попроси — шиш получишь. И за глотку не возьмешь! Э, да что говорить…

Официант глянул на хозяина. А тот вдруг протянул ему свой помидор:

— Подержи-ка, я сбегаю по нужде.

— Так ведь поезд вот-вот прибудет.

— Ну и что! Не начнется же из-за этого светопреставление, а?

— Светопреставление нет, но…

— Что «но»?

— Боюсь, как бы дело не приняло худой оборот, — едва слышно произнес официант. — Так что возвращайся поскорее.

Официант проводил взглядом хозяина, шагавшего к станционной уборной: его зад с коричневой заплатой на штанах походил на огромную картофелину. Ему вдруг показалось, что хозяин тоже боится «ревизора». А уж ему-то вроде бы чего бояться? Он и в армии отслужил, и за изнасилование не привлекался. В чем же дело?

Увидев направлявшегося к нему Плешивого Мыстыка, официант вздрогнул и, словно застигнутый на месте преступления, быстро спрятал за спину руку с помидором. «Чего это он?» — сгорая от любопытства, подумал Мыстык, еще раньше заметивший в поведении официанта и кабатчика нечто странное.

Плешивый Мыстык был стреляный воробей. Извозчиком он стал в тот самый год, когда в Измире Мустафа Кемаль-паша сбросил греков в море. Сколько вот таких официантов, чахлых, как заморенные клопы, повидал он на своем веку! И не только официантов! Беев, беев-эфенди, пашей, мошенников всех мастей, мелких жуликов и настоящих воров!..

— Что там у тебя? — гаркнул извозчик, и официанту померещилось, будто он уже в участке перед комиссаром. — Ну-ка, живо выкладывай!

— Помидор… — Голос у официанта дрогнул.

— А в этой руке?

— Яйцо.

— Почему же хозяин отдал тебе свой помидор? А сам он куда делся?

— По нужде пошел.

— Ладно. Теперь скажи, зачем прятал помидор?

Придя в себя, официант наконец сообразил, что перед ним не комиссар, а всего-навсего извозчик. Бояться Плешивого Мыстыка? Этого еще недоставало! К тому же… Он вспомнил, что ему однажды довелось услышать… Как-то после обеда хозяин, привалившись к стойке, задремал и начал бормотать: «А вдруг этот проходимец подослан властями и нас просто-напросто испытывают? Кинешь в него помидор — дело пришьют. Нет уж — подальше от греха. Ведь у меня дети!»

— Говори же, зачем прятал помидор?

Официант подумал, что не стоит выгораживать хозяина, у которого он служил за одни харчи, и выложил все начистоту.

Плешивый задумался. Не сразу разберешься во всех кознях властей. Может, они и впрямь решили испытать народ?

Издалека донесся протяжный свисток паровоза.

Плешивый Мыстык вдруг встрепенулся и ринулся в самую гущу толпы.

— Эй, слушайте меня все! — закричал он. — Сейчас же побросайте все, что вы с собой принесли!

Люди недоумевали. Мыстык сам заварил кашу, а теперь в кусты…

— Что случилось?

— Почему не проучить негодяя?

— Разве не ты, Мыстык, нас к этому призывал?

— Струсил, значит?

— Я не из пугливых! — уже не так громко огрызнулся Плешивый. — Но не все тут так просто, как кажется.

— О чем это ты?

— В толк не возьмем…

— Объясни, что к чему!

И Плешивый стал объяснять, «что к чему». Только сейчас он узнал, что арест «ревизора», будто бы схваченного в одном из босфорских отелей, — чистейшая липа. Просто власти решили проверить, насколько уважает народ не только нынешних, но, на этот раз, и бывших государственных чиновников, в настоящее время либо уволенных в отставку, либо обвиняемых в незаконных действиях. Более того, ему известно, что полиции приказано задерживать всякого, кто осмелится нарушить порядок.

Снова, теперь уже совсем близко, раздался паровозный свисток.

Люди приутихли. Все может быть. А потом что? Потом власти никого не пощадят. Недаром говорится: «Беды не ищи, беги от беды». Да и что, наконец, им за дело до чужих коз и овец?

Когда, пыхтя, будто загнанный зверь, поезд подходил к станции, яйца, помидоры, картофелины, камни — все было выброшено, лица собравшихся на перроне людей выражали восторг и умиление. Ай да молодец Плешивый! Хоть прощения у него проси. Не зря столько лет был извозчиком. Видно, разнюхал обо всем у какого-то начальника. Да у кого бы ни разнюхал, но уж точно спас их от неминуемой беды!

Медленно подкатил поезд. И вот среди выходивших из вагона наконец появился он: широкоплечий, в наручниках, в шляпе с загнутыми вверх полями, в желтых со скрипом туфлях…

Сорвав с головы фуражку, Плешивый Мыстык кинулся ему навстречу. Все как один последовали его примеру и склонились в низком поклоне.

— Добро пожаловать, бей-эфенди! — подобострастно произнес Плешивый Мыстык.

«Ревизор» бросил на него удивленный взгляд и сразу узнал. Правда, имени приветствовавшего его человека он не помнил, забыл и обстоятельства, при которых они встречались, но это не так уж важно.

— Рад видеть в добром здравии, — сдержанно проговорил «ревизор», испытывая страшную потребность закурить.

Жандармы попытались было отогнать Плешивого, но он не отступал:

— Чего это вы, дорогие, накидываетесь на меня? Ведь я ваш человек! — Он перешел почти на шепот: — Не оступается один аллах. И сохрани нас бог от ложных обвинений! Сегодня обвинили его, завтра обвинят тебя, послезавтра — меня. Человек умный никогда не должен хвастаться тем, чего он добился сегодня, а должен думать о том, кем он будет завтра.

Энергично работая локтями, Плешивый пробрался сквозь толпу и побежал к своему фаэтону. Жандармы с «ревизором» в тесном окружении зевак вышли на привокзальную площадь.

Увидев фаэтон, жандармы направились к нему. Мыстык, уже успевший взобраться на козлы, приглашал их:

— Пожалуйте сюда, братья жандармы! Сюда, земляки!

Они подходили гусиным клином: впереди «ревизор ревизоров», чуть сзади, с двух сторон, жандармы, за которыми тянулись любопытные. Люди подталкивали друг друга и посмеивались. Они и без Плешивого Мыстыка догадывались обо всем. Просто он их еще раз в этом убедил. «Если правители наши лисы, так мы хвосты лисьи, — было написано у каждого на лице. — Да подсунь нам таких ревизоров хоть полсотни — как-нибудь разберемся с помощью аллаха. Слава же ему за то, что раскрыл нам глаза на этот обман!»

Едва «ревизор» встал на подножку, как под тяжестью его почтенной особы фаэтон накренился и чуть было не перевернулся. Жандармам пришлось навалиться на него с другой стороны, чтобы вернуть ему равновесие. Наконец «ревизор» расположился на просторном заднем сиденье. Затем сели и жандармы, примостившись на узеньком сиденье напротив.

Плешивый Мыстык лихо щелкнул кнутом над гривами лошадей и тут же, на радость друзьям и на горе врагам, торжествующе крикнул:

— А ну, удалые, трогайте!

На глазах у толпы фаэтон покатил в город, громыхая колесами с рваной резиной.

Закинув ногу на ногу, Плешивый Мыстык обернулся и извлек из кармана пачку сигарет:

— Прошу, бей-эфенди!

Самое изысканное угощение не могло бы сейчас порадовать «ревизора» больше, чем сигарета. Он уже давно не курил и готов бы душу продать за одну затяжку. И все же страх перед жандармами не позволил взять сигарету. По дороге из Стамбула жандармы освободили «ревизору» руки, поскольку считали его жертвой несправедливости, и даже угостили хлебом, но, когда стали приближаться к «городу, где было совершено преступление», снова надели на него наручники.

Решив, что «ревизору» мешают взять сигарету наручники, Плешивый Мыстык протянул пачку жандармам.

— Дорогие земляки, запомните хорошенько этого человека, эту знаменитую личность! — Он посмотрел на «ревизора».

Тот, ухмыляясь в усы, восседал с таким видом, словно ему было наплевать на все — и на жандармов, и на весь окружающий мир. Произошло недоразумение, он уверен в благополучном исходе, а потому считает наиболее разумным спокойно и терпеливо ждать.

— Что я за человек — выяснится позднее, — сказал он. — Сейчас товарищам приказано доставить меня в прокуратуру, и они выполняют свой служебный долг. А кто я такой — до этого им нет никакого дела!

Жандармы остались довольны таким заявлением, и от предложенных извозчиком сигарет отказались.

Тогда Плешивый Мыстык закурил сам и, шумно выпустив дым, сказал:

— Что верно, то верно, да я не о том. Как говорится, о лапе, только не о гусиной… Разве ты не рассказал товарищам об истинной цели твоего приезда?

— А какая в этом необходимость? — спокойно произнес «ревизор».

— И ты еще спрашиваешь, дорогой?! — возмутился Плешивый Мыстык, а жандармам бросил через плечо: — Неужели вам не дали понять в Стамбуле, как надо вести себя с беем-эфенди?

Оба жандарма разом повернули головы.

— О чем это ты? — спросил тот, что сидел справа.

— Известно о чем: о том, чтобы заботились получше о бее-эфенди, потому как он выполняет ответственное государственное задание.

— Ничего мы не знаем, — с тревогой в голосе ответил другой жандарм.

Плешивый Мыстык собирался было пуститься в разглагольствования о том, для чего «бея-эфенди» задержали в Стамбуле, а потом под конвоем отправили сюда. Но его вовремя остановил арестант:

— Не надо пока об этом, дорогой!

Мыстык зажег потухшую сигарету и все-таки не выдержал, заговорил:

— Я здесь извозчиком давно, с того самого года, как в Измире Мустафа Кемаль-паша сбросил греков в море. Вожу пассажиров с каждого курьерского и почтового, правда, по выбору. Важную персону с одного взгляда определяю. Так и с тобой было, верно? — Плешивый с улыбкой посмотрел на «ревизора».

Тот загадочно улыбнулся, чем окончательно поверг в смятение жандармов, и повторил:

— Не надо об этом, дорогой Мыстык!

— Нет, надо! Пусть товарищи знают, кто ты на самом деле есть. Меня на мякине не проведешь. А народ — он темнота, во все верит!

Жандармы явно струхнули:

— Не взыщи, бей-эфенди!

— Прости нас!

«Ревизор» почувствовал, что пора произнести речь.

— Дети мои! — начал он. — Я весьма тронут вашей деликатностью, которую вы проявляли ко мне от самого Стамбула. Нет слов, чтобы выразить вам мою признательность. Однако… Я не могу не сказать об этом. Как посмели вы без соответствующего на то распоряжения снять с меня наручники? А ну, отвечайте!

— Вы, вы… — заикаясь, пролепетал один из жандармов.

— Ваше превосходительство, — поспешил ему на помощь другой. — Мы положились на вас, были уверены, что вы не сбежите…

— Допустим. Но вы не получили касательно меня никаких специальных указаний, а значит, сняв наручники, совершили преступление. Верно?

Жандармы приуныли. В самом деле, никаких особых указаний они не получали. И если извозчик сказал правду — будто они везут тайного государственного чиновника, — их подопечный не преминет доложить высокому начальству про историю с наручниками, а начальство, конечно, примет меры.

— Откуда мы могли знать, бей-эфенди… — взмолился один из жандармов.

— …что ваше превосходительство — высокопоставленный чиновник… — подхватил другой.

Но «ревизор» тотчас внес поправку:

— Какой я чиновник? Да еще высокопоставленный? Я самый обыкновенный гражданин. И в соответствии с правом, данным конституцией каждому гражданину…

Он умолк, и тут Плешивый Мыстык с явным недоверием протянул: «Ого-о-о…», что, видимо, означало: «Расскажи своей бабушке!» После этого жандармы еще больше уверились в том, что перед ними действительно важный чиновник, а не какая-нибудь мелкая сошка.

— Жандармы, бейим, свои люди, — сказал Плешивый Мыстык. — А губернатора после вашей ревизии убрали. Однако он не в убытке: здорово заработал на всяких махинациях…

«Ревизор» не удостоил извозчика ответом. Не посмотрел и на жандармов, пяливших на него глаза. Он и без того прекрасно понимал, в каком они сейчас смятении. Он почти забыл о куреве, уже не так тревожился о матери, оставшейся на попечении «жены паскуды», и, казалось, обрел былую представительность.

Жандармы пошептались, затем один из них сказал:

— Дети ошибаются, родители прощают.

«Ревизор» напыжился:

— Что ты хочешь этим сказать?

— В поезде мы освободили вас от наручников. А ведь это нарушение!

— Ну и что дальше?

— Простите нас… Мне до увольнения осталось всего три месяца.

— А мне — пять.

— У нас семьи, дети.

— Я, правда, не женат. Но отец у меня старик, нетрудоспособный.

— Ждут не дождутся, когда мы закончим службу…

Тут вмешался Плешивый Мыстык:

— Да вы поглядите на бея-эфенди! Ну разве есть еще человек с таким добрым сердцем? Так что вы должны обходиться с ним хорошо. Главная его забота — проверять государственных чиновников, в первую очередь губернаторов. Но бей-эфенди никогда не забывает о бедных людях. Он великодушен и не станет на вас жаловаться. Верно, бей-эфенди?

«Ревизор» ничего не ответил, лишь усмехнулся в усы, зная, что такая усмешка красноречивее любого ответа. К тому же он чувствовал, что жандармы сидят будто на раскаленных угольях. Окинув их строгим взглядом, он решительно заявил:

— Впредь прошу неукоснительно выполнять приказы начальства! Надеюсь, вам ясно?

— Так точно, бейим!

— Благодарим!

— И я вам выношу благодарность. Вы — надежда нашей отчизны, первейшие стражи порядка и безопасности. Трудно переоценить возложенную на вас ответственность. Существующим порядком родина обязана всем жандармам вообще и лично вам в частности. Ни на миг не забывайте этого сами, да и товарищам растолкуйте их святой долг. Договорились?

От нахлынувших чувств жандармы, словно хмельные, кинулись было целовать «ревизору» руки. Но он воспротивился: в его нынешнем положении Плешивый Мыстык был для него важнее жандармов.

Ну а Мыстык — тот давно был к его услугам.

— А ну, удалые!

II

Это был административный центр анатолийского вилайета — с изгаженной лепешками скота и конским пометом проезжей асфальтированной частью улицы, по которой заморенные клячи тащили разбитые фаэтоны, со множеством переплетенных между собой узких улочек, тускло освещенных никогда не протираемыми фонарями; с обветшалыми домами из необожженного кирпича, среди которых кое-где возвышались новые строения; с пугливыми женщинами, неприязненно косившимися на мужчин из-под накинутых на голову чаршафов, и детьми со вспученными животами; с базарной площадью, где чужака определяют с первого взгляда. Не один день томился город в ожидании «ревизора ревизоров».

И вот его привезли. Но удивительно, никто не бросил в него тухлого яйца, помидора, картошки или камня, никто даже словом не обидел.

Что же случилось?

Старания Плешивого Мыстыка не пропали даром, когда он с жаром убеждал всех: «Человек этот послан властями, он изучает проблему отношений граждан к государству и правительству». В самом деле, чему тут удивляться? На то оно и правительство. Нынче подавай ему одно, завтра — другое… Короче, человек этот уполномочен прощупать народ. Он будет разъезжать по всей стране, внезапно появляться не только в вилайетских и уездных центрах, но и в деревнях, выявлять взяточников, а заодно и проверять благонадежность каждого, в особенности тех, кто представляет в вилайетах государство и правительство. Вот почему в первый свой приезд в город он так смело выколачивал деньги у кого только мог. По той же причине он неожиданно исчез, а нынче снова появился. Иначе с какой стати такой важный гусь стал бы колесить по городам и деревням, вместо того чтобы отсиживаться в Анкаре, наращивая брюхо?

Прежде всего Плешивый Мыстык заглянул к кабатчику. Тот в своих серых штанах с коричневой заплатой на заду, похожем на огромную картофелину, пребывал в тревоге. Знал бы он, что Мыстыку известно от официанта все, что он говорил во сне, когда однажды после обеда вздремнул у стойки!..

— Заходи, Мыстык-эфенди! Добро пожаловать!

— Рад видеть тебя в добром здравии! — входя, ответил Мыстык.

Вечерело, но зной не спадал… «Неплохо бы сейчас пропустить стаканчик-другой вина», — подумал Мыстык и, оглядевшись, спросил:

— А где твой официант?

— Я его в город отправил. Есть, пить будешь?

Мыстык вытащил из кармана лиру и бросил на стойку:

— Налей-ка стаканчик, а то голова кругом идет… — Возьмет кабатчик монету — он выпьет стакан и уйдет, ну а откажется…

Но кабатчик уже отодвинул лиру рукой:

— Твои деньги у меня не в ходу, дорогой!

— Нет уж, это ты брось! — запротестовал Мыстык.

— Чего это ты отказываешься? — удивился кабатчик, ставя перед гостем стакан красного.

— Счет дружбы не портит, — заявил Мыстык.

Но у кабатчика были свои планы.

Вместе с другими он давал показания в прокуратуре, но умолчал при этом о взятке, шестидесяти семи с половиной лирах, которые «ревизор» от него получил. «Если он и вправду важный чиновник, как об этом сейчас говорят, то может обвинить меня в даче ложных показаний, привлечь к уголовной ответственности на основании статьи, гласящей, что „виновным считается и берущий и дающий взятку“».

Вот почему слова Мыстыка он пропустил мимо ушей, сунул монету ему в карман и спросил:

— Скажи, он и в самом деле важная птица?

Мыстык осушил стакан и поставил его на стойку:

— Важная птица?

Кабатчик пододвинул к нему грязную тарелку с разрезанным на четыре дольки крутым яйцом и, подмигнув, сказал:

— Мне бы хотелось знать: он и в самом деле «ревизор всех ревизоров»?

Мыстык взял дольку яйца, обмакнул в соль, чинно отправил в рот. Спешить с ответом в его расчеты не входило. Стал бы он заходить сюда из-за стаканчика вина! Скажи он сейчас: «И не сомневайся! Власти таким путем решили испытать граждан» или еще что-нибудь в этом роде, вопрос был бы исчерпан и уж тогда ему не видеть как собственных ушей тех нескольких стаканчиков, на которые кабатчик, судя по всему, готов расщедриться.

Мыстык ухмыльнулся:

— А ты от кого слыхал, что он «ревизор ревизоров»?

— Люди говорят, — ответил кабатчик, наполняя отодвинутый гостем пустой стакан.

— Никто толком ничего не знает, — продолжал Мыстык, — но нет дыма без огня. — Тут его словно осенило, и он добавил: — Что до меня, то сон я видел…

Кабатчик вздрогнул: ведь и ему снилось что-то об этом «ревизоре», когда однажды после обеда он задремал прямо у стойки.

— Что же именно тебе приснилось, позволь полюбопытствовать?

Опорожнив второй стакан и проглотив дольку яйца, Мыстык стал рассказывать:

— Как-то после обеда привалился я в конюшне к яслям и задремал. Вот тогда мне и явился во сне бородатый святой, покровитель извозчиков. «Мыстык, говорит, не иди за теми, кто против „ревизора“. Иначе не избежать тебе беды».

Волнение кабатчика достигло предела, и он в третий раз наполнил Мыстыку стакан.

— Ну а дальше?

— Дальше? Ничего особенного. Правда, задал я святому один маленький вопросик. И знаешь, что он мне ответил? «Неисповедимы пути государства и правительства. Человек тот, истинно тебе говорю, „ревизор всех ревизоров“. И действует он от имени государства и правительства, народ испытывает!»

Третий стакан мгновенно опустел, исчезла с тарелки третья долька яйца. Мыстык уже стал поглядывать на дверь, прикидывая, куда бы еще податься. «Ревизора» с жандармами он довез до самого жандармского управления. Жандармы, даст бог, все как следует доложат начальству. А кабатчика он ловко обставил, попил задаром винца. Тот поверил всему, как малый ребенок. А может, «ревизор» и в самом деле важная птица? Никаких сомнений! Так оно, конечно, и есть! Вид у него представительный, ходит вразвалку, что твой депутат или министр. Какой же он мошенник? Прикидывается, а сам народ прощупывает. А может, не прощупывает?

Э, да как бы там ни было, шишки все равно набьют себе бедняки!

Мыстык глянул на хозяина заведения. А тот снова подумал о шестидесяти семи с половиной лирах, которые он сунул «ревизору». В любой момент это могло всплыть наружу.

— Опять волнение терзает душу… — промурлыкал Мыстык строку из старинного романса.

— Терзает, да еще как терзает! — тяжело вздохнул кабатчик.

— О чем это ты? — поинтересовался Мыстык.

Неохотно наполнив четвертый стакан, хозяин пододвинул его Мыстыку.

— Сам не знаю, клянусь.

У входа остановилась повозка, груженная бидонами с вином, овощами, яйцами, хлебом.

— Уста! — крикнул, входя, официант и, заметив у стойки Плешивого Мыстыка, извинился: — Пардон, Мыстык-аби!.. Уста, — обратился он снова к хозяину, — я привез вино и все остальное. Помоги разгрузить!

В кабак вошел возчик, неся бидон на плече.

— Тащи в кладовую! — распорядился хозяин и вышел.

Пока кабатчик с официантом разгружали повозку, Мыстык налил еще стакан, залпом осушил его и придвинул к себе тарелку с яйцом.

Вскоре появился хозяин и наполнил Мыстыку шестой стакан.

Но тот, изрядно захмелев, решил сделать передышку и закурил. Он понимал, что иначе ему не управиться с фаэтоном, не говоря уж о том, что он мог опозориться там, куда собирался ехать.

— В городе не верят, что этого парня арестовали всерьез, — сказал официант хозяину.

— Вот как? — удивился кабатчик.

— Говорят, все нарочно подстроено. Так оно, видно, и есть. Стал бы такой представительный мужчина, с виду депутат, а то и министр, менять большой город на захолустье, чтобы обжуливать лавочников и кустарей.

Хозяин вопросительно посмотрел на Мыстыка, но тот и бровью не повел, вылакал как ни в чем не бывало шестой стакан, закусил яйцом и вдруг заявил:

— Ну, мне пора. Счастливо оставаться!

Он встал из-за стола и удалился с видом человека, достаточно осведомленного, однако предпочитающего хранить молчание. Здесь ему больше делать было нечего: он выпил, закусил, а остальное его не касается.

Мыстык подошел к фаэтону, который он оставил на обочине дороги, взобрался на козлы, щелкнул кнутом:

— А ну, удалые, трогайте!

Шесть стаканов возымели свое действие. Лошади во весь дух неслись по асфальтированной улице, но Мыстык, казалось, ничего не замечал, лишь на перекрестке, у рыночной площади, он спохватился и натянул поводья. И тут (в который раз!) вспомнил жену. В свое время он сглупил — отдал ей пятьсот лир, которые выманил у кабатчика будто бы для ревизора. Жена, правда, израсходовала их все на хозяйство, но ведь он мог и не отдавать ей этих денег. Жили же они годами, не видя не то что пятисот, но пятидесяти, даже тридцати лир. Так бы и дальше обходились. Как будто с этими деньгами они стали богаче и счастливее!

Мыстык остановил лошадей у гостиницы, соскочил на землю, и в это время в дверях появился сам хозяин — высокий мужчина, с виду напоминавший раскрытые клещи.

— Мыстык! — Хозяин бросился к нему с такой радостью, словно искал его высоко в небе и вдруг увидел на земле.

Вино все больше разбирало Мыстыка. Он вытянулся в струнку и, глядя пьяными глазами на хозяина, проговорил:

— Слушаю тебя.

— Правду в городе болтают?

— Ты про что?

— Про историю с этим типом. Говорят, будто все подстроено нарочно.

Мыстык загадочно улыбнулся:

— А тебе кто сказал?

— Весь город только об этом и судачит… Не знаю, как и быть.

— Тебе-то что?

— Скрыл я от прокурора, что давал этому типу деньги. Кроме того, может всплыть дело со второй женой. Ведь первая не возбудила иск, и я у прокурора об этом ни словом не обмолвился. Ну а теперь боюсь скандала.

— Ничего не будет! — нерешительно заявил Мыстык, так и не уразумев, о чем толкует хозяин. А у того сразу стало легче на душе.

— Думаешь, не будет? — переспросил он.

— Нет!

— Ты уверен?

— Как в самом себе…

— Значит, не будет? — еще раз повторил хозяин. Мыстык вышел из себя:

— Сказал ведь, ничего не будет, а Мыстык зря не скажет. — Он круто повернулся и направился к фаэтону.

Хозяин бросился вслед за ним. Мыстык остановился, смерил его презрительным взглядом.

— Я сам вез «ревизора» с вокзала в жандармское управление. К тому же… — Он хотел добавить: «Есть кое-какие сведения из Анкары», но вовремя раздумал, решив, что это уж будет слишком и хозяин вряд ли ему поверит. А хозяину очень хотелось узнать обо всем, что касалось ревизора. Он схватил Мыстыка за руку:

— Ты очень занят?

— Ага-а-а… — многозначительно протянул Мыстык. — Опаздываю. Столько клиентов нынче!

Хозяин вынул из кармана ассигнации, сунул Плешивому в руку:

— Ну их к чертям, твоих клиентов! Поедем-ка лучше опрокинем где-нибудь по рюмочке.

Мыстык остановился, вздохнул, словно его и в самом деле ждали клиенты. «Цену себе набивает, каналья!» — подумал хозяин и вскочил в фаэтон.

— Ну, ради меня забудь ты сегодня о своих клиентах!

С притворным неудовольствием Мыстык взобрался на козлы, взял в руки поводья, щелкнул кнутом и даже не крикнул свое обычное: «А ну, удалые, трогайте!»

Через четверть часа они уже сидели в самом лучшем ресторане. Его владелец был пьян и не переставая икал, должно быть налакался с самого утра. Заметив Мыстыка, он на мгновение протрезвел, подошел к нему и, держась руками за столик, спросил:

— Значит, этот твой — важная птица?

Плешивый сделал вид, что не понимает.

— Какой такой «мой»?

— Тебе ведь ясно, дружище, о ком я говорю. — Он снова икнул. — О том самом, которого задержали в босфорском…

— От кого ты узнал? — усмехнулся Плешивый.

— Все в городе говорят.

Обычно словоохотливый, Мыстык на сей раз не стал распространяться и сделал вид, что хранит тайну, возбудив тем самым еще большее любопытство собеседников. В самом деле, тот самый Мыстык, который еще недавно подстрекал всех проучить мошенника, забросать его помидорами, картошкой, яйцами и камнями, в последнюю минуту не только отказался от этой затеи, но в собственном фаэтоне отвез «ревизора» в жандармское управление. Что изменило его намерения? Причина, разумеется, есть. Но какая?

Шум в ресторане неожиданно стих. Все взоры были устремлены на Плешивого Мыстыка. Не успел владелец ресторана крикнуть гарсонам «пошевеливайтесь», как с соседнего стола кто-то позвал:

— Мыстык-эфенди! Мыстык-бей!

Плешивому это не понравилось. Смеются они над ним, что ли?

— Когда это из эфенди меня в беи произвели? Так недолго и беем-эфенди стать… Только смотрите, обложу я вас и ваших предков до десятого колена!

Со всех сторон послышались смешки. Но тут из-за соседнего стола поднялся седой мужчина, банковский служащий, и, чинно подойдя к Мыстыку, сказал:

— Пойми же, Хасан-ага приглашает вас за свой стол.

Мыстык окинул взглядом похожего на борца-тяжеловеса молодого, плотно сбитого Хасан-агу, который жестом подзывал его. Он с удовольствием принял бы приглашение этого аги, у которого рот был набит золотыми зубами, если бы уже раньше не выпил. К тому же он знал, что его приглашают лишь для того, чтобы выведать, достоверны ли слухи о «ревизоре». И потому не торопился. Сам он ничуть не сомневался в том, что слухи достоверны, но до поры до времени предпочитал молчать об этом.

— Ну что, товарищи, пойдемте к нашему столу? — спросил банковский чиновник.

Владелец ресторана и хозяин гостиницы последовали за седовласым к столу, где сидели несколько ага в шароварах. Все они, кроме Хасан-аги, поднялись, уступая свои места. Пришлось сдвинуть два стола — за одним не умещались, — и гарсоны мгновенно сменили закуски и бутылку с крепкой ракы. «Дернуло меня нализаться у этого кабатчика да еще наесться яиц! — проклинал себя Мыстык. — Невезучий я! Лучше бы мать вместо меня разродилась куском мыла!»

Размышления его прервал Хасан-ага.

— Ну, добро пожаловать! — произнес он, поднимая бокал, и чокнулся с Мыстыком. Хасан-ага не стал расспрашивать Мыстыка, и тот был этому рад.

— Закуривай, Мыстык! — предложил Хасан-ага.

Мыстык не спеша взял дорогую сигарету, и все как по команде протянули ему зажженные спички. Мыстык закурил, а когда был поднят тост в его честь, чокнулся со всеми по очереди.

— Мыстык-эфенди, ты ешь, закусывай!

— Гарсон, сынок, поухаживай-ка за Мыстыком-эфенди!

Плешивый пил, и ему казалось, что ракы марки «Клубная» вступила в бой с выпитым им у кабатчика дешевым вином, сметая прочь со своего пути крутые яйца, которыми он там закусывал… «Как бы там ни было, — размышлял он, — а с легкой руки „ревизора“ я неплохо заработал, когда он приезжал в прошлый раз. Сейчас пока еще рано думать о деньгах, зато дверь к угощениям с помощью аллаха уже приоткрылась. Надо только быть начеку, не распускать язык, а главное — набивать себе цену».

Вдруг взгляд Плешивого упал на дверь. Что это? Неужели явились те самые жандармы, которые сопровождали «ревизора»? Жандармы мелькнули и тут же исчезли. Мыстык, словно ужаленный, сорвался с места и, шатаясь из стороны в сторону, кинулся к дверям. Выскочил на улицу и увидел у подъезда жандармов. Узнав извозчика, жандармы заулыбались.

— Что-нибудь случилось? — спросил Мыстык.

— Да нет, ничего…

— Почему же вы не зашли?

— Думали подкрепиться, да… — неуверенно начал тот, что был посмуглее.

— Не про нас этот ресторан, — закончил второй.

— Почему?

— Здесь посидеть надо, а времени у нас в обрез: через час отходит почтовый. К тому же дороговато…

— Да и начальство сюда может заглянуть.

Но Мыстыка волновало совсем другое, и он спросил:

— Что вы сделали с беем-эфенди?

Жандармы подтянулись, словно перед ними неожиданно появился сам «бей-эфенди».

— Сдали.

— Шепнули, что он «ревизор ревизоров»?

— Не потребовалось. Дежурный ефрейтор и без нас все знал. Да что там говорить? Бей-эфенди нынче будет спать в постели самого лейтенанта.

— Как же так?

— Когда пришел лейтенант, ефрейтор что-то шепнул ему на ухо.

— Лейтенант удивился и тут же вежливо спросил, как себя чувствует бей-эфенди.

— А почему его не отвезли в прокуратуру?

— Документы не успели оформить. Завтра отвезут.

Выудив у жандармов все, что его интересовало, Плешивый приличия ради заметил:

— Жаль, что начальство ваше может нагрянуть: пригласил бы я вас, хоть здесь и дороговато…

— Благодарим! — в один голос выпалили жандармы. — Да и времени у нас в обрез…

Плешивый вернулся к столу повеселевший.

— Так вот, он и в самом деле важная птица. Потолковал я сейчас на улице с жандармами. Правда, какой с них спрос? Приказано им было доставить его в жандармское управление — доставили. А тут вдруг выясняется, что начальству уже все известно. Вы только представьте! Ведь устроили его не в камере, не на полу! Прибежал сам начальник жандармерии. Добро пожаловать, говорит, бей-эфенди! — врал Мыстык и никак не мог остановиться: — Лейтенанту, само собой, взбучку дал. А в чем, скажите, виноват лейтенант? Откуда ему, бедняге, знать, что арестованный — важная персона? Словом, начальник приказал срочно доставить из дому кровать, постель, обед и сладкое. Кто знает, может, они с начальником сюда пожалуют, только переоденутся.

Теперь, когда любопытство было удовлетворено, каждый из сидевших за столом думал: «Значит, все это подстроено: и арест „ревизора“ в Стамбуле, и прибытие его в город в сопровождении жандармов. Да и чему, собственно, удивляться? Когда надо, власти ни перед чем не остановятся. Разве не засылают они в другие страны шпионов, чтобы вести там подрывную деятельность? И шпионы ухитряются пролезть, как говорится, в игольное ушко, выкрасть из сейфа важные бумаги, добыть нужные сведения о противнике. Ну а на бескрайних просторах нашей родины — Турции — действуют их коллеги, вроде этого самого „ревизора“. Выполняя задание, выдают себя то за одного, то за другого. У властей руки длинные, очень длинные!»

Хасан-ага то и дело произносил тосты.

— Ну, товарищи, теперь давайте за всех нас!

Чокнулись, выпили.

— За твою честь!

— Да поможет нам аллах, чтобы эта горькая показалась нам сахаром, сметаной, медом!

— Нет, пусть горько пьется!

— Пусть каждая красотка твоею назовется!

III

Жандармы поведали Мыстыку истинную правду, да только истолковали все по-своему. Они и в самом деле хотели предупредить дежурного, но ефрейтор отмахнулся: «Знаю, знаю». В тот день он только и слышал разговоры о бее-эфенди — и от бакалейщика, и от мясника, и от зеленщика, и от других лавочников. Лейтенанту он действительно шепнул что-то на ухо, но к «ревизору» это не имело никакого отношения. Дело в том, что лейтенант был без памяти влюблен в младшую дочь председателя муниципалитета. Девица оказалась хитрой и всячески избегала приглянувшегося ей лейтенанта. «Обожаю его, — призналась она своей соседке, жене ефрейтора, — только не подаю вида. Моя старшая сестра постоянно твердит, что мужчины — странные создания. Бегаешь от них — они тебя преследуют, станешь их преследовать — убегают. А я намерена выйти за него замуж». Вот о чем ефрейтор шептал на ухо лейтенанту.

Лейтенант возликовал, что, впрочем, не помешало ему с должным вниманием отнестись к личности «ревизора». Его костюм, манеры, весь его облик внушали невольное уважение. Бумаги, доставленные жандармами в желтом объемистом конверте, потребовали бы уйму времени, пожелай лейтенант в них разобраться. Но лейтенант не пожелал. На должность он был назначен всего три месяца назад и не хотел ввязываться в историю. Время от времени в жандармское управление привозили арестованных почти изо всех районов страны, и лейтенант должен был их переправлять либо в прокуратуру, либо в другие вилайеты, в зависимости от характера самого дела… Но вот уже две недели лейтенант не мог сосредоточить внимание на работе. Все его мысли были заняты младшей дочерью председателя муниципалитета. Ни разу в жизни лейтенант не влюблялся так страстно, хотя недавно ему уже стукнуло тридцать. Однако женитьба не входила в его расчеты. Жил он со старушкой матерью, страдавшей от ревматизма, а еще больше от сознания того, что ее чадо, когда она умрет, некому будет призреть да приласкать. Но вот однажды вечером сынок ее вернулся домой радостный и даже принес с собой бутылочку ракы. Он редко позволял себе такую вольность — пить при матери, на редкость набожной, соблюдавшей все пять намазов,— и непременно испрашивал у нее на это позволения. Так было и в тот раз. Он нежно обнял мать, поцеловал, откупорил бутылку и выпил половину, закусывая наспех приготовленным салатом, сыром и оставшимися от обеда фаршированными баклажанами. Матери нравилось, когда сын бывал под хмельком, — он приходил в отличное расположение духа. Лейтенант поговорил с матерью о разных разностях, потом разоткровенничался и рассказал о дочке председателя муниципалитета. Старушка, само собой, очень обрадовалась: наконец-то сын влюбился! Наконец-то! Раздумывать она не станет, пойдет к родителям будущей невесты, заручится их согласием, а через несколько месяцев сыграют свадьбу, и дитятко ее навсегда будет избавлено от одиночества…

Ошалев от радости после сообщения ефрейтора, лейтенант поместил недавно доставленного рослого мужчину в свой кабинет. Утром он сдаст его в прокуратуру, а сейчас пойдет домой, обнимет и поцелует мать и скажет: «Твое желание всегда было для меня законом. Сходи к ее родителям, поговори!» Да, он непременно это сделает, ну а пока… Уж очень заинтересовал его этот солидный, хорошо одетый человек со скорбным взглядом! Как и все в городе, лейтенант знал, что он обвиняется в мошенничестве. Но его это не касается. Он сдаст его в прокуратуру, а там пусть разбираются. И все же лейтенант никак не мог уйти. Внутренний голос говорил ему, что человек со скорбным взглядом — жертва клеветы.

В разговоре, который завязался между лейтенантом и арестованным, выяснилось, что оба благоговели перед своими матерями, и потому они сразу прониклись друг к другу симпатией. «Все матери, видно, одинаковы, — подумал лейтенант, — и у высокого начальства, и у нас, грешных. Каждая души не чает в своем чаде». Ничто другое об арестованном лейтенанта сейчас совершенно не интересовало.

Поздним вечером, когда часы на руке лейтенанта показывали четверть одиннадцатого, «ревизор ревизоров» спросил:

— Вы, бей-эфенди, женаты?

Губы лейтенанта тронула едва заметная улыбка. Нет, он не женат, пока он только кандидат в мужья, поскольку, как ему сегодня доложил ефрейтор, дочь председателя муниципалитета намерена выйти за него замуж.

И лейтенант ответил:

— Увы! Я холост.

— Ах, какое это счастье, какое счастье! — воскликнул «ревизор» и, не дав лейтенанту опомниться, спросил: — Ну а вы довольны своим положением султана?

Лейтенант был окончательно сбит с толку:

— В каком смысле?

— Разве вы не знаете? Говорят: кто холост — счастлив, как султан. — И «ревизор» пустился в рассуждения.

Сам он женат. Жена его — сущая ведьма. Глянет — трава вянет, да к тому же выдра. Ни кожи, ни рожи. С его маменькой жить не желает, вечно ворчит, болтает всякий вздор. Он приструнил бы нахалку, да маменька за нее заступается, а он очень почитает свою дорогую маменьку. Кончилось тем, что от жены житья в доме не стало.

Лейтенант слушал, как разливается соловьем арестованный, и, хотя ему пора было уходить, никак не решался.

Он снова протянул «ревизору» пачку с сигаретами и сказал:

— Вы меня пугаете.

— Пугаю?

— Ну да. На днях я намерен, как говорят, вступить в законный брак.

— Не бойтесь, дорогой друг, женитесь. Только в первую же ночь наденьте на супругу узду и держите ее покрепче! Иными словами, обуздайте ее, прежде чем она обуздает вас. Недаром блаженной памяти предки наши в первую брачную ночь на глазах у жены хватали за ноги кошку и разрывали ее пополам. Мы же обычно ждем, когда наши жены сделают это сами. Да-да, дорогой друг, ждем. А делают они это, надо им отдать должное, мастерски. Словом, нельзя выпускать стрелу из лука. А уж если она вырвалась, не приведи господи, тогда ничто не поможет. Хоть слона пополам разорви!

Лейтенант слушал своего собеседника, говорившего красиво и убедительно, совершенно не задумываясь над тем, прав он или не прав. Он был уверен, что не все женщины одинаковы. Младшая дочь председателя муниципалитета — сущий ангел, только крылышек не хватает. Вместе с ней к нему в дом войдут веселье и счастье — жизнь сразу станет другой. По всему видно, что она будет и примерной невесткой. Не как свекрови, а как родной матери, станет угождать его дражайшей родительнице.

«Ревизор» ухмыльнулся и, словно угадав мысли лейтенанта, продолжал:

— Я не собираюсь обескураживать вас, но должен предупредить, что во время медового месяца, точнее, в дни и недели, ему предшествующие, будущая спутница жизни кажется нам, мужчинам, истинным ангелом, особенно если мы по уши влюблены. И вот тогда-то на нас, убаюканных прекрасными видениями, и накидывают уздечку. И словно хмельные, мы подписываем гарантийное обязательство вечно пребывать у жены под башмаком! Об этом надо помнить, молодой друг!

На улице затарахтел фаэтон. «Ревизор» и лейтенант прислушались. Судя по звуку, фаэтон был ветхий и разбитый, подковы у лошадей, видимо, тоже разболтались.

Звук показался «ревизору» знакомым. Он сразу вспомнил Плешивого Мыстыка: «Неужели он? Чего доброго, приехал справиться, не нуждаюсь ли я в чем…»

Фаэтон подкатил к жандармскому управлению и остановился. Лейтенант выглянул в окно и сразу узнал и облупившийся фаэтон, и старых кляч. Лейтенант даже не успел спросить Мыстыка, что его привело сюда. Соскочив с козел, тот быстро прошмыгнул в двери. Пьяный, Мыстык мог прорваться не только в жандармское управление, но и в резиденцию самого президента. Перед Плешивым выросли часовые. Но что ему сейчас какие-то там ефрейторы, сержанты, лейтенанты…

— Стой!

— Отойдите! Я к начальству!

— К начальству? По какому делу?

— Вам знать не положено! Смотрите, наживете неприятности, так всыпят, что…

Появился лейтенант. Мыстык бросился к нему:

— Лейтенант!

— В чем дело? Чего тебе?

Мыстык пытался поцеловать руку лейтенанту; от него разило винным перегаром и чесноком.

— Это правда, что вы не передали бея-эфенди прокурору?

— А тебе, собственно, что до этого?

— Как что? Да знаете ли вы, кто он, этот бей-эфенди?

Лейтенант разозлился:

— Говори прямо, зачем пожаловал?

Мыстык сбавил тон и, подхлестываемый винными парами, стал вдохновенно врать. Он-де уже побывал у начальника безопасности и у губернатора и рассказал им, что за человек будет завтра передан в прокуратуру. Человек этот в свое время уже побывал у них в городе, после чего губернатор перестал быть губернатором. Почему перестал? Да потому, что заставлял всех играть с ним в покер. Сам проиграет — ни гроша не отдаст, зато других как луковицу обдерет. Никто не мог избавить город от такой напасти, а вот бей-эфенди смог. Так что его арест в Стамбуле и прибытие в их город под конвоем — все это подстроено. Кто-кто, а уж Мыстык хорошо знает, что на уме у Анкары нынче одно, завтра другое.

— Ну, хватит рассуждать, говори прямо, чего тебе надо! — взорвался лейтенант.

— Может, бей-эфенди в чем нибудь нуждается?

— В чем?

— Ну, сигареты там, спички… Может, поесть чего принести?

— Ни в чем он не нуждается. Можешь не волноваться. А завтра справишься о нем в тюрьме, куда его направят после санкции прокурора. А теперь — шагом марш!

Плешивый вытянулся в струнку (недаром он служил в армии во времена национально-освободительной борьбы!), молодцевато отдал честь, чуть пошатнувшись, сделал «кругом — марш» и строевым шагом удалился.

— Плешивый Мыстык, — вернувшись, объявил с улыбкой лейтенант, — извозчик. Вы его, конечно, знаете?

— Да, знаю. Такой чудаковатый… — сдержанно ответил «ревизор», заметив как бы между прочим: — В прошлый мой приезд он вез меня в своем фаэтоне и почему-то принял за чиновника по особо важным поручениям из Анкары. Помню, как он многозначительно спросил: «Из Анкары пожаловали?»

Лейтенант снова протянул арестованному сигареты, щелкнул зажигалкой:

— Такие люди, эфендим, я говорю о тех, кто напускает на себя важность, чаще всего встречаются среди извозчиков и шоферов, болтают они много и, представьте, часто попадают в цель. В прошлый ваш приезд меня еще здесь не было, но говорят…

Лейтенант осекся. Арестованный мог бы спросить: «Что говорят?», но не спросил, поскольку наверняка знал, что могли говорить. Воспользовавшись заминкой лейтенанта, он стал развивать его мысль:

— Да, эфендим, чего только не наговорят! Возможно, вы удивитесь, но я считаю, что страна наша какая-то странная. И даже не столько страна, сколько люди… Достаточно человеку иметь солидную внешность и витиевато выражаться, чтобы его приняли за депутата, а то и за министра! Народ наш, особенно его низы, податливы и легковерны. Поэтому на выборах не задумываясь отдают свои голоса не тем, кто действительно защищает их интересы, а всяким болтунам. А после целых четыре года до следующих выборов кусают себе локти!

— Вы правы, — согласился лейтенант, который все меньше и меньше верил в то, что человек, сидевший перед ним, «мошенник, выдающий себя за чиновника», как было сказано в сопроводительной бумаге.

«Ревизор» между тем продолжал:

— Люди с солидной внешностью внушают им непонятный страх. Страх этот особый, своими корнями он уходит в глубокую старину, во времена султанского владычества. Тех, кто этот страх внушает, ненавидят и в то же время заискивают перед ними. Аплодируют, к примеру, на собрании какому-нибудь толстобрюхому оратору, но ведь аплодируют-то с ненавистью? Вы можете сказать: помилуйте, разве аплодисменты не есть знак одобрения? Никоим образом! Ладони, бывало, еще не остынут от рукоплесканий, а в дальнем уголке какой-нибудь кофейни кто-то уже обрушивает проклятия на головы тех, кому только что рукоплескали.

Лейтенант слушал и в то же время не переставал думать о младшей дочери председателя муниципалитета. Да и с какой стати из-за какого-то Плешивого Мыстыка открывать дебаты о политике?

И он спросил:

— Значит, по-вашему, я недооцениваю своего султанского положения?

Вместо ответа «ревизор» заметил:

— Вижу, беседа о политике наводит на вас скуку?

— Нет, что вы! Только…

Лейтенант глянул на часы. Было одиннадцать. Маменька, должно быть, заждалась его и не ужинает.

— Я, пожалуй, пойду. — Он встал, пожал арестованному руку и, дав часовым очередные указания, поспешил домой.

«Ревизор» ругал себя в душе последними словами. В карманах пусто, а он, видите ли, пустился в рассуждения. Его накормили, угостили сигаретами… Но как теперь без сигарет скоротать ночь?

«Ревизор» лег, зевнул и потянулся, но, услышав, как под тяжестью его почтенной особы заскрипела видавшая виды раскладушка, решил не рисковать и поменьше двигаться.

В голову лезли мысли о событиях последних дней.

«Ну и влип я! Хуже не придумаешь». — Он криво усмехнулся, вспомнив оставшихся в Стамбуле дружков. Длинный — тот просто оказался сволочью. Даже не поинтересовался, что с ним, когда увидел его с исцарапанной физиономией вскоре после «ревизии» в одном из вилайетских центров, только спросил: «Деньжат привез?» А узнав, что всю выручку отобрала жена, набросился на него: «С тобой водиться, что в крапиву садиться! Видал я дураков, но таких, как ты, не встречал!»

«Ревизор» в сердцах отшвырнул щелчком последний окурок. Да, дружки не могли ему простить, что он позволил «паскуде жене» прибрать к рукам драгоценности и деньги. Даже Идрис напустился на него. А Длинный, побагровев от злости, орал: «Чем мы теперь уплатим домовладельцу, бакалейщику, зеленщику, мяснику? Как рассчитается за комнату Идрис? Что будем делать с чайханщиком?»

Но нет худа без добра: теперь он, во всяком случае, избавился от забот. А то ведь прежде вставал чуть свет, бежал в кофейню и там часами изучал газеты, прочитывая уйму всякой ерунды. Выищет статейку о беззаконии или несчастном случае на фабрике — и чуть не прыгает от радости, хватает такси и вместе с дружками мчится туда под видом инспекционной комиссии. Роли заранее распределены. Один изображает сборщика налогов, другой — ответственного чиновника, бея-эфенди, третий сопровождает «высокое начальство» в мастерскую или в цех, забегая почтительно вперед и то и дело повторяя: «Пожалуйста, сюда, бей-эфенди, прошу». В конечном счете «бей-эфенди», даже не удостоив хозяина взглядом, приказывал «сборщику налогов»: «Оформляй на пятьсот!» — и, поскрипывая желтыми туфлями, направлялся к выходу. «Сборщик» возьмет сколько удастся — триста или двести лир, выпишет квитанцию о приеме подписной платы на газету, на квитанции настрочит что-то вроде: «Получена стоимость подписки на такой-то срок» или «Получен рекламный сбор». Хозяин же, ничего не подозревая, и не подумает прочесть бумажку, которую ему всучили, да еще радуется, что дешево отделался…

Поглощенный мыслями о недалеком прошлом, он стал рассуждать вслух:

— Дела вроде бы шли неплохо, но ведь добычу приходилось делить на четверых, а то и на пятерых. Не надо было уезжать в Стамбул, тогда бы я не влип! Ведь все из-за дружков, этих бродяг! Но что сейчас об этом говорить? Надо подумать, как выбраться отсюда! — Он подмигнул кому-то невидимому: — Что можно придумать в этой ситуации? — Пожал плечами: — Подожду до завтра. Если прокурор вынесет решение об аресте… Какое уж тут «если»! Непременно вынесет! Иначе зачем бы меня повезли сюда, на место преступления? А какого, собственно, преступления?

И он стал вспоминать всех, кого подверг в этом городе «ревизии». Кабатчика, затем хозяина гостиницы, такого длинного, похожего на раскрытые клещи, его жену и любовницу, которую этот наглец держал в своем доме. У его жены он выманил кругленькую сумму, серьги и несколько золотых браслетов, которые будто бы надо было подарить любовнице в качестве отступного. Любовница же, Сэма, на которой «ревизор» обещал жениться, сама отдала ему все драгоценности. Неужели это она донесла на него? Нет, такого быть не может. Ведь она в Стамбуле, а он здесь. Кто же все-таки донес?

Когда «ревизор» лежал, голова у него работала плохо. Вот если бы он мог сейчас хотя бы подвигаться: когда ходишь, легче думается. Он наверняка определил бы, на чем именно попался.

Под потолком едва мерцала тусклая пыльная лампочка. Неужели ее на ночь не погасят? Должно быть, нет. Для часовых он только арестованный. И то, что ефрейтор, сержант и лейтенант отнеслись к нему по-человечески и даже с уважением, ровно ничего не значит. Часовым ни до чего нет дела. Даже прокурор не может приказать им освободить арестованного. У часовых свое начальство, и ничего им не растолкуешь. А как ему все-таки хотелось походить, подвигаться! Что, если завтра прокурор за недостаточностью улик его освободит? Тогда он прежде всего телеграфирует дорогой маменьке: «Я невиновен. Приезжай».

У «ревизора» едва не навернулись слезы на глаза, когда он вспомнил, как много лет назад служил писарем в уездном загсе. Должность, конечно, не ахти какая, но «челобитцы» предпочитали обращаться не к начальнику, человеку маленькому и невзрачному, а к Кудрету, или, как его величали крестьяне, Кудрет-бегу, которому благоговейно излагали все свои горести и частенько приглашали в самый лучший ресторан, чтобы там не спеша посоветоваться по какому-нибудь пустяковому делу. Его, Кудрета Янардага, популярности способствовала не только представительная внешность, во многом ему помогал Идрис, мастер писать прошения, тот самый Идрис, который сейчас зарабатывал себе на пропитание компоновкой двух дрянных стамбульских листков: «Голос кустарей и лавочников» и «Вестник рабочих», а некогда зарабатывал деньги составлением прошений в провинциальном городке, где им обоим жилось легко и беспечно. От этих воспоминаний взволнованно забилось сердце.

А может, в телеграмме матери добавить: «Никому ни слова. Приезжай с Идрисом»?

В самом деле, почему бы не вызвать их обоих? Маменька, конечно, уже не первой молодости, но бодрится. Кое-что у нее осталось, немного у друзей займет — и хватит на дорогу. Тогда они с Идрисом заживут, как в золотые времена в том городке… Эх, покурить бы!

Идрис опять займется составлением прошений, а сам он поступит на службу в загс либо в контору по регистрации купчих крепостей и кадастров. Просители, разумеется, будут обращаться к нему, а не к начальнику и будут приглашать его в рестораны. Созерцая висевшую на стене вешалку, «ревизор» упивался сладкими мечтами. Его «я» словно распалось на две половины, которые беседовали между собой:

— Ах, что за жизнь была!

— Лучшего и желать не надо…

— Все делишки обделывал Идрис, не так ли?

— Что за вопрос? Вспомни, какое ароматное масло приносили просители, а мед какой…

— А яйца, а сметану?..

— А как денежки совали в руку под столом?

— И ведь Идрис всегда был честным.

— Твою долю приносил сполна.

— Зато ты отдавал ему большую часть масла, мед…

— Не мог же ты отдать ему меньшую часть!

— Еще бы! Ну, иногда отдавал ровно половину… А как радовалась тогда жизни моя маменька!

В те времена слава Кудрета гремела на всю касабу. Это, конечно, не нравилось его невзрачному начальнику. Начальник злился, однако старался не подавать вида. А что ему оставалось делать? Не мог же он признаться: «Моего писаря уважают больше, чем меня…»

— Стоит ему написать прошение, — говорили о Кудрет-беге, — и считай, что человек спасен от виселицы!

— Это верно! Искры сыплются из-под его пера. Ну, прямо цены ему нет!

— А про Идриса что скажешь?

— Про этого ходатая?

— Да, про него. Он вроде бы ни в чем не уступает Кудрет-бегу?

— Идрис? В подметки Кудрет-бегу не годится!

Но как ни превозносили Кудрета обыватели касабы и всего ильче с его многочисленными деревнями, как ни хвалили его местные грамотеи, те, что посильнее Идриса и даже каймакама, Кудрет отлично знал, чего он стоит, знал, что без Идриса толком не составит и немудреного прошения.

Нет, он не был склонен приписывать себе чужие заслуги, и если предавался воспоминаниям о жизни в касабе, то только потому, что там его любили и уважали. Не было дня, чтобы он не вышел в город распить бутылочку. И куда бы он ни заглянул, в шашлычную или в ресторан, везде его встречали низкими поклонами, усаживали на почетное место.

— Зайду, бывало, в ресторан, — продолжало его первое «я», — все как по команде вскакивают со своих мест — слышен только грохот отодвигаемых стульев. Не было случая, чтобы я сам расплатился по счету…

— Но ты не оценил этого, — упрекало второе «я», — переметнулся в Стамбул!

— Верно, переметнулся. Но ведь и в Стамбуле жилось неплохо. Со мной были мой верный Идрис и Длинный и все остальные. А сколько мы провернули «ревизий», сколько собрали «налогов» и «штрафов»?

— Так-то оно так. Однако в Стамбуле тебя не покидало чувство тревоги и страха: влип или не влип?

Да, за все эти долгие, как ему казалось, годы его «профессия» стала причиной постоянного разъедавшего душу страха, страха перед наручниками, боязни влипнуть. С особой силой этот животный страх терзал его при «ревизии» отеля на Босфоре, страх и предчувствие беды. Предчувствие не обмануло Кудрета: его схватили и доставили в участок.

Об этом не хотелось думать, но воспоминания давили своей тяжестью… Отель был небольшой, зато красивый и уютный и находился в одном из самых прелестных уголков Босфора. Открыли его совсем недавно, у подъезда всегда стояло несколько машин. Так безмятежно было сидеть там на террасе, любуясь голубизной спокойных вод Босфора.

В тот день, Кудрет это отлично помнил, он как раз сидел на террасе, развалившись в плетеном кресле и любуясь голубыми водами Босфора. Неожиданно он ощутил страх, ощутил его почти физически, как биение крови в свежей ране…

— Скорее всего, нас предал управляющий отелем, — предположило первое «я».

Кто он такой? И откуда может знать меня? А ведь знает. Даже виду не подал, осел… Черт с ним. Но Длинный, надо сказать, был просто великолепен. Рыло рылом, медведем зовем, а сколько в нем было галантности, шику! Опытному церемониймейстеру не уступал. Так и сыпал: «Прошу, бей-эфенди, прошу!»

— А ты? — возразило второе «я». — Ты что, не рыло?

— Какое же я рыло, если меня запросто принимают за бея-эфенди? Таким уж я уродился, что все принимают меня за солидного человека. И я ни капельки в этом не виноват.

— Уж если искать среди всех троих виноватого, то прежде всего следовало бы назвать своего хваленого «церемониймейстера». Он и сам вначале подумал, что провалил дело. Помнишь, как он побледнел, когда тебя задержали? Нет, здесь что-то другое.

— Но что?

— Эх, дорого бы я отдал, чтобы это узнать!

— А может, тогда в отеле кто-нибудь признал меня и донес? Один из тех, кого я околпачил в Анатолии или в Стамбуле? Приметил меня, а я его — нет. Так, видимо, оно и было.

— Но в Стамбуле мы работали чисто, без единой осечки…

«Там, в отеле, могла оказаться Сэма. Подцепила какого-нибудь туза, из окна его номера увидела меня с дружками и сообщила в полицию…» — мелькнула у него новая догадка.

Кудрет вскинул руки, словно желая избавиться от всех этих мыслей, и стал думать о том, как бы поскорее выкарабкаться из беды. Тогда он уговорит мать приехать вместе с Идрисом.

Кудрет снова с болью вспомнил о матери. Она, пожалуй, была той единственной нитью, которая связывала его с миром. Все сразу опостылеет, если мать умрет.

Кудрет тяжело вздохнул. Сейчас никто не принял бы его за «ревизора ревизоров»… Он видел мать, которая стоит перед ним, смотрит на него своими заплаканными глазами и говорит: «Сынок, мальчик мой! Я все время хвораю. Наверно, скоро умру. Но смерти я не боюсь. Мне страшно оставить тебя одного».

Слезы заволокли Кудрету глаза, поползли по щекам и закапали на грязный пол. В самом деле, что будет с ним, если мать умрет.

Ее смерть подрежет ему крылья, он потеряет всю свою солидность и уже не сможет с такой легкостью обманывать людей…

В эту ночь Кудрет видел во сне дачный район Стамбула. Давно это было. Он, тогда совсем еще маленький, прильнул к упругой материнской груди. Мать ласково гладит его по головке в золотистых кудряшках. «Мальчик мой милый! Вырастешь — станешь пашой. Будешь носить на груди ордена и медали. А мамочка твоя будет жить во дворце или в роскошном особняке. Правда?»

Потом он куда-то бежал сквозь виноградник, перед ним появилась змея, огромная желтая змея. Он вскрикнул и отскочил, но змея, подняв голову и шипя, кинулась за ним. Еще немного — и она его настигнет…

Он проснулся в холодном поту. За окнами брезжил рассвет.

Кудрет зевнул — раз, другой. Эх, закурить бы сейчас!

IV

Невеселые думы одолевали Кудрета. Теперь нескоро закуришь — в кармане ни медяка. Его отправят в прокуратуру, а оттуда, пожалуй, в тюрьму. Да что там «пожалуй!» Непременно отправят. Иначе бы его не задержали. Он давно на примете, и во все места, где он мог появиться, было разослано соответствующее распоряжение.

Раздобыть бы сейчас пачку сигарет!

Мать он видел во сне к добру. Это ясно. Ну а змею? Может, это тайный враг, который его преследует? Он-то и донес полиции. Кто же это? Неужели Сэма?

С каким удовольствием он умылся бы сейчас и походил хотя бы по комнате из угла в угол! Взгляд его упал на дверь, скользнул по стенам и остановился на окне. Оно все больше светлело.

Умыться бы, да и в туалет сходить! Но у дверей наверняка стоит часовой, не выпустит.

И все же надо попытаться…

Он опустил ноги на пол и стал надевать прямо на босу ногу свои шикарные желтые туфли на толстой подошве. За дверью раздалось покашливание — это заявил о себе часовой. Кудрет легонько постучал в дверь:

— Земляк!

— Чего тебе? — раздался строгий голос.

— Мне бы по малой нужде выйти…

— Запрещено! — отрезал часовой.

Кудрет был поражен: запрещено?

— Сынок, такого быть не может!

Но разве столкуешься с Меметом? Его «запрещено» может повернуть реки вспять, остановить перелетных птиц…

Мемет решил, хоть и не видел арестованного, что тот ему в отцы годится, иначе он не назвал бы его сынком. Но будь там хоть родной отец, Мемет не стал бы нарушать приказа. Запрету должен подчиняться весь мир.

Совсем другое дело Мемет в гражданке. Последним куском хлеба поделится, последней сигаретой, поможет донести груз, вспахать поле, пронесет на спине десяток километров старика, выбившегося из сил.

Однако, находясь «при исполнении», Мемет преображается. Долг превыше всего. Приказано охранять арестованного — он охраняет, а до его просьб Мемету нет никакого дела.

Но Кудрету стало невтерпеж, и он опять легонько постучал:

— Открой же дверь, земляк!

— Запрещено!

— Тогда позови фельдфебеля или сержанта!

— Нельзя! Я на посту!

— Сынок, я тоже служил в армии, — Кудрета начинало злить упрямство часового, — и не как ты, рядовым, а офицером. Так что службу не хуже тебя знаю. Открой же, хоть познакомимся!

— Запрещено! — снова сказал часовой и принялся вышагивать у двери.

Кто только Кудрету не попадался на удочку в Стамбуле и в анатолийских городах! А вот с Меметом он ничего не может сделать. На то он и Мемет, черт побери, вояка Мемет или, если хотите, Меметчик. Да будь на месте Кудрета майор, полковник, даже генерал, они услышали бы то же самое: «Запрещено!» Все попытки «ревизора» столковаться с часовым не дали результата. Он отошел от двери, сел на раскладушку. Сейчас у него было одно желание — закурить. Он даже забыл о матери. Эх, если бы сейчас подкатил на своем драндулете Плешивый Мыстык, заговорил бы зубы часовому и передал для него пачку-другую сигарет!

Впрочем, разве сможет кто-нибудь заговорить зубы Мемету! «Ревизор» с тоской вздохнул. Хорошо, что уже утро. Через каких-нибудь полчаса сменяется караул, придут ефрейтор и сержант, ему удастся наконец выйти в туалет, а может, и стрельнуть сигаретку «Аскер». Непременно удастся. На то он и Кудрет Янардаг, «ревизор ревизоров», провернувший не одно дельце в Анатолии и даже в Стамбуле.

Кудрет надел носки, затем провел рукой по щеке. Ну и оброс! Вообще-то ничего страшного, только очень уж не идет щетина к его элегантному виду: желтым туфлям на толстой подошве со скрипом, шляпе с поднятыми полями и кофейному, в белую полоску костюму.

«Ладно, — решил Кудрет. — Пусть растет! И чем больше, тем лучше. Буду выдавать себя за гонимого политического деятеля».

Эта мысль привела его в восторг.

Демократия нынче в моде, так что самое время искать защиты у сторонников оппозиционных партий, тем более что в тюрьмах все в той или иной степени враждебно настроены к властям. Это уж точно. Пусть посадили отпетого убийцу, лишившего жизни пятерых, все равно: власти несправедливы! К тому же власти преследуют и сажают за решетку не столько лидеров недавно созданных оппозиционных партий, сколько их сторонников на местах.

А оппозиционеры — все, вплоть до мелкой сошки, забыв, видимо, печальный опыт Либерально-республиканской партии, всё критикуют и поносят. Соберутся в ресторане или в каком-нибудь дешевом питейном заведении, напьются и начинают сетовать на всякие обиды, ну и, конечно, затевают споры, шумят, кричат. Глядишь — их сцапали и увезли в полицию. А из полиции — прямехонько в тюрьму. На встречу с ними и надеялся Кудрет. Они — жертва власть имущих.

Ну а он разве не сойдет за жертву?

Тем более что он из рода паши. Одного этого уже достаточно, чтобы прослыть жертвой властей.

Кудрет пришел в сильное возбуждение и продолжал строить различные планы.

Ему мстят те, кто в свое время, прикрываясь «революцией», отнял у таких, как он, все, что им осталось от дедов-пашей. Мстят за то, что он не пожелал вступить в их партию, а хотел остаться в своей партии, пусть малочисленной, но своей… Все это будет звучать вполне правдоподобно. Не мог же он, в конце концов, вступить в партию, которая оскорбляет детище, выпестованное его предками, — Великую Османскую империю. Нет, он не пошел на сделку с совестью и отказался от предложения мерзавцев. Он даже может заявить: «Перестала существовать Османская империя — религии сказали „баста“, каленым железом выжгли свободы, которыми пользовался народ. Не каждый способен примириться с такой поистине вопиющей несправедливостью. Я, например, не смог, ибо денно и нощно думал о муках и страданиях предков наших, покоящихся в могилах, об указующей нам путь святой религии. Да покарает всемогущий аллах всех наших недругов! Отныне и вовеки — с народом!»

Довольный собой и этой импровизированной речью, Кудрет подошел к окну и, рассеянно глядя на улицу, стал потирать свои большие пухлые руки. По улице сновали торговцы бубликами, мусульмане, торопившиеся кто в мечеть, кто из мечети. С каким наслаждением, будь у него деньги, съел бы он сейчас пару хрустящих бубликов, посыпанных сезамовыми семенами, и попил бы крепкого чайку. Даже без сыра обошелся бы… Но у дверей стоит этот проклятый часовой.

«Запрещено!» — со злостью вспомнил Кудрет.

Он проходил службу при нынешних властях, одолеваемых оппозиционерами из экстремистов, но на посту ни разу не стоял. Стараниями матери, знакомых и родных его назначили вначале ротным, затем батальонным писарем в одном из крупных городов, а позже откомандировали в штаб полка. Поэтому представление о караульной службе у него было весьма смутное. В роте, правда, его чему-то там учили, но за ненадобностью он все это позабыл…

Вскоре началась смена караула: чеканя шаг, по коридору шли жандармы в кованых ботинках. Раздалась команда:

— Отделение, стой!

Кудрет прислушался и, когда шаги затихли, постучал. Дверь приоткрылась, появился сержант.

— Мне бы в туалет.

Взгляд сержанта смягчился, как только он увидел арестованного, настоящего господина — при галстуке, в желтых туфлях на толстой подошве. Представительный мужчина, что и говорить! Только не брит, что, впрочем, нисколько не портит его внешности, напротив, делает его еще солиднее и вызывает уважение.

— Посыльный!

— Да, сержант!

— Отведи-ка бея-эфенди в туалет!

— Слушаюсь, сержант!

Умывшись, Кудрет вытер руки и лицо носовым платком не первой свежести и негромким голосом спросил посыльного:

— Не найдется ли у тебя покурить, сынок?

Посыльный вынул из кармана пачку «Аскера», дал ему сигарету и чиркнул спичкой. Сделав несколько затяжек, Кудрет почувствовал себя бодрее и, попыхивая сигаретой, сказал:

— Вечером не попросил, чтобы купили, вот и промаялся всю ночь.

— Хотите, сбегаю куплю?

Кудрет охотно заказал бы сейчас несколько пачек, но денег не было, и он не моргнув заявил:

— Спасибо. Куплю по дороге в прокуратуру.

Новый часовой, внимательно прислушивавшийся к их разговору, прикрыл за ним дверь и щелкнул замком. Теперь Кудрет покурил, и ему казалось, что голова у него заработала лучше…

Итак, он «неистовый борец за родину», преследуемый за свою приверженность религии и нации. «Неистовый борец за родину» — эти слова Кудрет слышал еще в детстве. Так называли Намыка Кемаля. Но даже Намык Кемаль не мог соперничать с ним, Кудретом Янардагом, решившим стать ярым защитником Османской империи.

«Впрочем, кому все это нужно?» — вздохнул он. Нет, свой корабль он поведет по волнам обстоятельств, чтобы в этом бренном мире его «ангельской душе» не пришлось познать и толики страданий.

С религиозными фанатиками он будет трижды фанатиком. С монархистами — трижды монархистом. С оппозиционерами? Ничего, он сумеет быть и оппозиционером. Если же его махинациями заинтересуются правящая партия или какие-нибудь чиновники, он не растеряется. Не унесли же с собой в могилу его отец и дед весь свой арсенал лжи! Оставили немного и на его долю. Он заявит, к примеру, что действует так умышленно, дабы лучше узнать истинные замыслы фанатиков, оппозиционеров и монархистов. Как-нибудь выкрутится…

Размышления Кудрета были прерваны грохотом колес. Это подъехал Плешивый Мыстык.

Надо разузнать, зачем пожаловал Плешивый, и действовать сообразно с ситуацией. А размышления можно на потом оставить. Плешивый чем-то нравился Кудрету. В искренней привязанности извозчика он сомневался. Разумеется, Плешивый преследует какие-то свои цели, иначе чем объяснить столь трогательную заботу?

«В прошлый раз ему хоть кое-что перепало. Ну а теперь… Ума не приложу, ведь я задержан на месте преступления, да еще какого! Ладно, все это чепуха! А может, он привез мне сигареты?..»

Кудрет снова подошел к окну. Плешивый, спрыгнув с козел, заметил его и показал три пачки сигарет «Енидже». Завтраку он не обрадовался бы так, как этим сигаретам. Знаками он объяснил Мыстыку, что надо передать сигареты через часового. Дважды объяснять не пришлось.

Плешивый ворвался в участок и сцепился с часовым. Ко всем просьбам Мыстыка часовой оставался глух. Немного погодя прибежал уже знакомый Кудрету посыльный, который принял в споре сторону Мыстыка. В конце концов они решили подождать начальника.

Вскоре в комнате, где сидел под стражей «ревизор», появился лейтенант, передал ему три пачки сигарет и спички, поинтересовался, завтракал ли он. Кудрет решил немного поломаться, но лейтенант дал денег посыльному и велел принести чаю, сыра, хлеба или бубликов. Затем очень мягко спросил:

— Ну, как вам здесь живется? Довольны?

Легкая улыбка тронула небритое лицо «ревизора», которое борода могла бы только украсить.

— Спалось отлично, но…

— Что «но»? — насторожился лейтенант.

— Не примите слова мои за жалобу, но, представьте, ночью меня не выпустили в туалет. Беспокойство, сами понимаете, немалое. Но что поделаешь: служба! Караульная служба — это вам не фунт изюма. Но виноват я сам. Не обратился к сержанту, когда сменяли караул… К тому же сигареты кончились. А это пострашнее всего прочего. Если приспичило в туалет, можно все-таки вытерпеть. Другое дело — без сигарет, верно?

— Вы правы. Кстати, вчера вечером, после того, как мы расстались, я встретил прокурора. Он возвращался с какого-то приема. Мы перекинулись на ходу несколькими словами касательно вас.

— Меня?

— Ну да. Я поинтересовался вашим делом. Прокурор ответил, что о вас ходят слухи самые противоречивые. Оказывается, решение о вашем аресте было принято при предыдущем прокуроре по доносу. Вот вас и задержали…

— Вы полагаете, что мне грозит тюрьма?

— Не знаю. Через некоторое время мы направим вас в прокуратуру, там все и решится.

— Я понимаю.

— А что, собственно, у вас за дело? Клевета?

Кудрета вдруг осенило:

— Совершенно верно. Обо мне позаботился один фанатик-реакционер.

— Так я и думал. А чем вы занимались?

— Возглавлял редакцию в одном из крупных деловых домов в Джагалоглу, издавал две газеты, возможно, вы их знаете: «Вестник рабочих» и «Голос кустарей и лавочников».

Лейтенант впервые слышал о таких газетах, однако уточнять не стал, а лишь спросил:

— Ясно. Что же дальше?

— Наши кустари и лавочники в большинстве своем настроены реакционно. Вы заметили, разумеется, что с появлением моды на демократию оппозиционные партии быстро разрослись, главным образом за счет торгашей и кустарей ну и какого-то количества рабочих. Видно, все они запамятовали злополучную историю с Либерально-республиканской партией. А между тем убийцы Кубилая вновь зашевелились.

Кудрету показалось, что он нащупал слабое место лейтенанта.

— А какова их цель? — продолжал он наступать. — Это яснее ясного: при благоприятных обстоятельствах они постараются возродить поверженную и стертую с лица земли Османскую империю. Для всего народа это будет истинным бедствием.

Кудрет на мгновение осекся: ведь не известно, каких взглядов придерживается лейтенант. Он, правда, представитель армии, но лучше быть осторожным, пока не выяснишь всего до конца.

— Мой враг как раз из людишек такого сорта. И знаете, в чем суть дела? В том, что во имя защиты интересов народа я с редакционными сотрудниками совершал рейды на учреждения, где не все было благополучно, а потом публиковал в своих газетах разоблачительные статьи. Допустим, я клеветал. Тогда надо было подать в суд и вывести меня на чистую воду! Верно, эфендим? Но разве осмелятся они предстать перед правосудием? Да они как огня его боятся!

— Так вот, оказывается, в чем дело! А прокурор говорил, будто в доносе речь идет о правонарушении уголовного характера…

— Я не знаю, кто на меня донес, и потому истинная подоплека мне не известна. Но на суде, я полагаю, все выяснится.

Принесли чай, бублики, сыр. Вместе позавтракав, они распрощались, и Плешивый Мыстык повез «ревизора» на своем фаэтоне в прокуратуру.

Прокурор глядел на стоявшего перед ним человека с любопытством, но без малейшего удивления. Каких только легенд не наслушался он об этом человеке с первого же дня своего назначения в этот город! Всем своим обликом и манерами арестованный действительно производил впечатление важного государственного чиновника и, очевидно, действовал магически на всех окружающих. Но эта сторона дела интересовала прокурора меньше всего. Судьба арестованного всецело зависит от следователя, а потом — от суда. Солидная внешность, конечно, играет немалую роль. Неспроста по городу расползлись слухи о важном чиновнике, посланном Анкарой со специальным заданием. Но все это, разумеется, досужая болтовня. Не могли же, в конце концов, оставить прокуратуру в неведении. И прокурор, как только были оформлены документы, сдал арестованного жандармам.

В расположенное на первом этаже помещение для арестованных Кудрет вошел с гордо поднятой головой. Он отлично знал, что именно отсюда начинается тюрьма, в которую он будет нынче же отправлен, и потому решил не мешкая завоевать расположение всех, кто здесь находился.

— Да поможет вам аллах! — с достоинством приветствовал он арестантов. Все, кто лежал или сидел прямо на полу, прислонившись спиной к стене, — все разом подняли головы и словно по команде вскочили на ноги. Уж не помощник ли это прокурора? А может, сам генеральный прокурор? Будь он чисто выбрит, вполне сошел бы и за председателя уголовного суда.

— Благодарим!

— Спасибо, бей!

Все наперебой стали предлагать ему свое место, пытаясь догадаться: да кто же он такой? Зачем пожаловал?

— Не беспокойтесь, — вежливо отвечал Кудрет и принялся разглагольствовать: — Не знаю, какое вы предпочтете слово: доля, судьба, рок? Только учтите: из постигшего вас несчастья необходимо извлечь урок! Точнее, необходимо уметь его извлечь!

Кудрет вынул из кармана пачку «Енидже», одну из тех, что принес ему Плешивый Мыстык, и стал всех угощать. А заметив, как некоторые отказываются, видя, что сигареты на исходе, достал вторую пачку и назидательно сказал:

— Долг мусульманина, братья мои, делиться последним…

Все переглянулись, недоумевая: что же это за человек?

Кудрет между тем вынул коробку спичек, дал всем прикурить, сам запалил последним.

— Пожалуйста, бей! Пожалуйте сюда, бей-эфенди!

Но прежде чем сесть, Кудрет обратился к молодому человеку, уступившему ему свое место.

— Ты, юноша, совсем еще молод. Дай бог, чтобы все так же уступали тебе свое место, когда ты достигнешь моего возраста.

Здесь были два вора, вор-карманник, убийца, некто, уличенный в том, что, как говорят, «мочился против солнца», то есть нелестно отзывался о власть имущих, и еще два подростка. Все они обступили Кудрета и внимательно его разглядывали. А он, польщенный вниманием, из кожи вон лез, изображая важную личность. Пятеро взрослых и два подростка быстро прониклись к нему уважением и никак не могли поверить, что он арестованный, так же как не могли понять, кто же, в конце концов, он такой.

А Кудрет только и ждал момента, чтобы наиболее выгодным для себя образом удовлетворить их любопытство, а заодно и войти в доверие. Но подходящий момент все не представлялся, и он решил, что тянуть больше незачем.

— Скажите, братья, и вы мне: «Да поможет тебе аллах!»

И сразу все прояснилось. Выходит, этот бей-эфенди попался на чем-то, как и все они. Думали, он в небе летает, а оказалось, по земле ползает… Сначала от него отошли подростки, за ними — оба вора и карманник. Остался лишь высокий упитанный мужчина. Судя по одежде, житель касабы. Он молча постоял, потом спросил с характерным деревенским выговором:

— Выходит, что и вы, бей, мочились против солнца?

У этого сорокалетнего седеющего человека был очень добродушный взгляд. На нем был костюм из дорогой, добротной ткани, пальцы в массивных золотых перстнях, сигареты самой лучшей марки. Кудрет понял, что перед ним помещик или, во всяком случае, человек, получивший солидное наследство.

— Как ты, земляк, определил, что я мочился против солнца? — улыбнувшись, спросил его Кудрет.

Мужчина тоже улыбнулся:

— Стоило мне на тебя взглянуть, и я подумал: «Нет, этот на убийцу не похож, да и вором или бродягой его не назовешь. Что же тогда остается?»

— И ты мочился против солнца?

— Выходит, так.

— Как же это с тобой случилось?

Мужчина, видно, искал повода, чтобы излить кому-нибудь душу. Они сели на скамейку, и он принялся рассказывать:

— Я, собственно, не здешний, живу неподалеку, в касабе. Имею клочок земли, хозяйство, виноградник. Все меня уважают. Но вот пришлась мне по сердцу Новая партия. С этого все и началось. Ну скажи ради аллаха, дорогой, какое преступление я совершил?

Кудрет сразу смекнул, в чем дело, и ответил:

— Никакого! Разве это преступление? У нас демократия. Каждый имеет право на собственное мнение. Верно?

— Золотые слова. Да я готов тебя расцеловать за них. — Он склонился к самому уху Кудрета: — Сами выдумали эту «демократию», сами же и… А я возьми да и бабахни: «Комедию ломаете, заигрываете с народом!» Сторонники правящей партии, конечно, взбеленились. И пошла у нас перепалка. Вспомни, говорят, либералов-республиканцев. А я им: не те нынче времена. Протрите глаза! В общем, сам знаешь, стоит откупорить бутылку, ракы в ней и капли не останется. Как сказал я это, один из них, седоватый такой, вспыльчивый, заявляет: «Мы все равно вам нашу партию навяжем, как шляпу на голову напялим, хотите вы этого или не хотите». — «Вашу дерьмовую партию?» — говорю. Тут они налетели на меня как коршуны, кричат, что я нанес оскорбление их партии. Забрали нас всех в участок, составили акт. У них свидетелей сколько хочешь, а у меня — ни одного. Комиссар, само собой, тоже на их стороне. Словом, вывернули все так, будто я во всех смертных грехах виноват. Ну, я, конечно, психанул…

— Зятек! — послышался вдруг женский голос.

— Это моя свояченица, младшая сестра жены, — объяснил приверженец Новой партии и поспешил к решетке.

Кудрет проводил его взглядом и, увидев женщину, почувствовал, как сладко замерло сердце. Боже, какие глаза! Огромные, полные страсти, они не отрываясь смотрели прямо на него. Вся она была довольно приятной — не красавица, но тем не менее сразу привлекала к себе внимание. А глаза, — глаза так и звали к себе, так и манили; они светились умом и в то же время какой-то отчаянной решимостью.

— Кто это? — ничуть не стесняясь, спросила женщина, кивнув в его сторону.

Зять, хоть и был неравнодушен к свояченице, однако виду не подал, что ревнует, и очень спокойно ответил:

— Какой-то бей-эфенди.

Но женщина была не из тех, от кого можно так просто отмахнуться.

— Кто же он все-таки?

— А тебе что?

— Интересно, в чем его обвиняют.

— Похоже, он тебе приглянулся?

— Не болтай! Скажи, в чем его обвиняют.

— Откуда мне знать? Ведь его только что привели.

— Спросил бы.

— Спросить не успел, но думаю, его обвиняют в том же, в чем и меня.

— Гм… А из какой он партии?

— Не знаю, не знаю. Ты лучше послушай, что я скажу тебе. Сходи к адвокату и сразу дай денег, если потребует. Скажи, что свидетелей не нашел. И еще скажи… Да ты меня не слушаешь!

— Слушаю, слушаю, — ответила женщина, не сводя глаз с нового арестанта.

— Так вот, отдашь ему деньги, а потом возьмешь у сестры.

— Передай этому бею-эфенди, чтобы вступал в нашу партию.

— Прямо так и сказать?

— Так и скажи: свояченица, мол, зовет тебя в нашу партию.

С лица зятя долго не сходила улыбка:

— Ну и шальная ты, сойка!

— Смотри не забудь передать!

— Передам, передам… Только выполни все в точности, как я велел. Главное — про деньги адвокату помни!

Но женщина не уходила, продолжая смотреть на Кудрета.

Мужчина вернулся, сел и сказал:

— Бойкая бабенка. За словом в карман не полезет. Интересовалась, из какой ты партии.

— Что же ты ответил? — глотнув слюну, спросил Кудрет и подумал: «Когда-то Сэма так же на меня смотрела и так же улыбалась».

— Ответил, что не знаю. А она говорит: тогда скажи ему, пусть вступает в нашу. Вообще-то она недолюбливает людей из других партий. Но ты ей, кажется, понравился… — Он улыбнулся грустно, но добродушно, сверкнув своими золотыми зубами.

Кудрет пользовался успехом у слабого пола, но ни за что не решился бы вот так сразу атаковать приглянувшуюся ему женщину. Да еще где — в жандармской приводной комнате!

Зять ее, видимо, задавшись целью выставить свояченицу в лучшем свете, болтал без умолку:

— У бедняжки был муж. Заядлый мотоциклист. С виду не такой шикарный, как ты. Но чем-то он был похож на тебя. Приехал он как-то в этот город и здорово набрался в ресторане. Может, знаешь, большой такой ресторан в самом центре? Вышел ночью и покатил на своем мотоцикле. Прохожие, видя, как он мчится, только охали: «Самоубийца!»

— Ну а дальше что? — спросил Кудрет, которого вдруг заинтересовала эта история.

— Дальше… Никому не приведи аллах такого! Дорога в нашу касабу проходит через горы. Пропасти — побольше минаретов. Вот он спьяна на повороте и…

Мужчина вздохнул, вынул пачку «Енидже» и протянул Кудрету. Они закурили и умолкли, словно молчанием хотели почтить память погибшего…

— Ну а потом? — немного погодя вновь спросил Кудрет.

— Потом свояченица словно обезумела и убежала куда-то в горы. Не приведи аллах такого! Не ела, не пила, стала что твой мертвец — кожа да кости. Но раньше времени смерть ведь не приберет… И в один прекрасный день свояченица вернулась. С утра до вечера плачет или грустные песни поет. Спрячется от глаз людских в укромное местечко и голосит. Люди, сведущие в таких делах, говорили: пусть выплачется, со слезами весь дурман выйдет. А не выйдет — беда! Так прошло несколько месяцев… Потом взяла ее к себе одна женщина, по имени Зарифе-хафиз, духовная наставница. Что-то там шептала, ворожила, снова шептала и спасла бедняжку. С тех пор свояченица целыми днями пропадала у этой Зарифе-хафиз. Потом узнали мы, что она вступила в ее секту. А почему, собственно, не вступить? Женщинам это не запрещено. Ей надо было заняться чем угодно — религией, аллахом, Кораном, — только бы забыть о своем горе. И она забыла. Даже стала интересоваться «демократией» и всякими там партиями. Кончилось тем, что она вместе с баджи Зарифой вступила в женскую секцию нашей партии. Послушал бы, как она говорит! Уши развесишь…

В полдень всех, в наручниках, отправили в тюрьму. Для Кемаль-аги и «ревизора» вызвали такси. Помещик хоть и обвинялся в нелояльном отношении к властям, но в суд из прокуратуры и обратно ездил только на такси.

V

Автомобиль остановился у тюремных ворот.

Пока двое жандармов с винтовками выбирались из машины, Кемаль-ага рассчитывался с таксистом.

— Прошу вас, разрешите мне! — Кудрет деловито полез в задний карман брюк, словно у него и в самом деле были деньги.

— Погоди! — Кемаль-ага схватил его за руку. — Ты — гость. А я чуть не каждый день езжу сюда на такси.

Будь на месте Кудрета кто-нибудь другой, Кемаль-ага счел бы для себя оскорбительной попытку уплатить за него, даже полезть в карман за деньгами. Он ежегодно сдавал в аренду четыре с половиной тысячи денюмов земли и слыл богачом. Но сейчас перед ним был не кто-нибудь, а истинный бей-эфенди, роскошно одетый, и помещик его простил.

— Прошу вас, — очень любезно обратился Кемаль-ага к новому знакомому.

— Нет уж, вы раньше, — ответил Кудрет.

— Прошу вас! — настаивал Кемаль.

Пришлось Кудрету выйти из машины первым. В сопровождении жандармов они вошли в проходную тюрьмы.

Дежурный принял шедшего впереди роскошно одетого господина за ревизора, он даже подумал, что это может быть председатель уголовного суда, генеральный прокурор или министр, и быстро вскочил на ноги. Но господин, вместо того чтобы смерить его взглядом и на ходу бросить несколько многозначительных слов, как и подобает важному чиновнику, скромно отошел в сторонку, а жандарм, наклонясь к дежурному, шепнул, что шикарный господин — арестованный.

— Выходит, и вас придется обыскивать?

— Разумеется, раз так положено! — ответил Кудрет и поднял руки.

Дежурный небрежно обыскал его и не удержался от вопроса:

— В чем же вас обвиняют?

— Меня оклеветали, — коротко бросил Кудрет.

— Э, бывает. Да поможет вам аллах!

Тюремный двор гудел, как потревоженный улей. Они прошли через него и стали подниматься по крутой лестнице. Ступеньки ее жалобно поскрипывали, и скрип этот напомнил Кудрету здание вилайетского управления, давно отслужившее свой век, в котором он побывал в свой прошлый приезд.

— Эфендим, — обратился он к Кемаль-аге, — по-моему, мы — люди конченые. Вы только взгляните на эту лестницу. Она уже стонет, а не скрипит. Позор!

Кемаль-ага покачал головой.

— Жалуется на свою судьбу, бедняга.

— На что же именно?

— Известно на что. Старики рассказывают, будто один паша, губернатор вилайета при султане Хамиде, выстроил это здание для своей драгоценной особы и всячески его разукрасил. Эх, жизнь! Одни трудятся, другие живут…

Миновав коридор с таким же ветхим, скрипучим полом, они вошли в комнату, где, склонившись над регистрационной книгой, сидел тюремный писарь — долговязый и с виду нервный молодой человек. Он даже не соблаговолил взглянуть на вошедших и, не меняя позы, зло рявкнул:

— Что нужно?

Ответа не последовало. Тогда писарь нехотя поднял голову и тут же вскочил: он узнал одного из вошедших, который как-то в вилайетском управлении поразил его великолепием своего костюма.

И вдруг газеты сообщают, что этот солидный господин пойман с поличным в одном из стамбульских отелей на Босфоре и очень скоро его доставят на место преступления. Писаря будто кипятком ошпарили.

За что же задержали такого солидного человека? Но тут по городу разнесся слух, будто «ревизор» задержан лишь для виду и в тюрьму направлен со специальным поручением. Кстати, у писаря с самого начала не возникало на сей счет никаких сомнений. Сразу видно, что важная персона, стоит лишь обратить внимание на его рост, усы, фигуру, манеру держаться, костюм.

В сильном смятении писарь предложил «ревизору» стул:

— Пожалуйте, бей-эфенди! Сюда пожалуйте!

Но тот счел неразумным сесть раньше Кемаль-аги и оглянулся на него. При других обстоятельствах Кудрету было бы наплевать, что подумает о нем этот помещик, но сейчас, когда он имел виды на его свояченицу, дело менялось. Тем более что женщина сама его обнадежила. Нет, судьба положительно ему улыбается. Такая удача ему и не снилась. Ведь муж этой женщины, надо думать, оставил ей неплохое наследство. Как же упустить такой случай?

Писарь заметил его взгляд и пододвинул помещику другой стул:

— Прошу, аби, садитесь!

Как только они сели, писарь угодливо спросил:

— Чай? Кофе?

Помещику не нравилось, что совсем новому человеку уделяют столько внимания, но Кудрет сделал вид, будто не замечает этого, и с важностью ответил:

— Э, кофейку лучше, усталость снимает…

От волнения писаря пот прошиб.

— С сахаром, эфендим?

— Чуть сладкий.

— А вам, кажется, без сахара?

Помещик рассмеялся:

— Пора бы уже знать.

Писарь решил сам подать кофе и выскочил из комнаты.

Кемаль-ага украдкой поглядывал на Кудрета и думал: «Он просто рожден повелевать».

— Да покарает аллах тех, кто бросил тебя в тюрьму! — с гневом произнес он.

Кудрет вынул из кармана сигареты и заметил:

— Намык Кемаль и тот был за решеткой. Абдул-Хамид его туда упрятал…

Кемаль-ага на всякий случай промолчал, лишь сокрушенно покачал головой. О Намыке Кемале он что-то слышал, но кто он и за что сидел в тюрьме, не имел ни малейшего понятия. Одно ему было ясно: Намыка Кемаля засадил в тюрьму султан, а их обоих — власти. Султан и власти — одно и то же. Выходит, сам Кемаль-ага вроде бы Намык Кемаль и этот важный господин тоже. Придя к такому выводу, помещик наконец сказал:

— Власть султана не удержалась в этом мире, их власть — тоже не удержится.

Удержится, не удержится… Не все ли равно! Для Кудрета сейчас важнее всего была свояченица Кемаль-аги. И, думая о своем, он пробормотал:

— Совершенно верно.

Получив поддержку, Кемаль-ага пустился в рассуждения:

— Настанет день, и к власти придет наша партия. Тогда мы очистим все тюрьмы. Послушали бы вы нашего председателя вилайетского комитета партии! Пожалуй, он не уступит вам. Но вы совсем другой человек. Знайте: моя свояченица на кого попало не обратит внимания.

Кудрет сделал вид, будто пропустил слова Кемаль-аги мимо ушей. В таких делах не следует торопиться. «Шувей, шувей», — как говорят арабы, что значит: «поспешай медленно». Но до чего же хороши ее глаза! Черные, жгучие, умные! Два ртутных шарика: так и играют, так и искрятся! Он мысленно сравнил ее с женой паскудой и поморщился, словно от дурного запаха.

Писарь принес на медном подносе кофе, как истый гарсон, поставил перед каждым чашку и снова угодливо спросил:

— Не окажете ли честь моим «Биринджи»?

— Мои покурим! — коротко ответил Кемаль-ага.

На сей раз Кудрет не стал предлагать свои сигареты. Он понял, что такие, как Кемаль-ага, с особым удовольствием угощают людей, ими почитаемых, и, словно женщина, благоговеют перед своим кумиром.

Кудрет сосредоточенно пил кофе, принесенный писарем, курил сигарету, которой его угостил Кемаль-ага, и ни разу ни на одного из них даже не взглянул, прикидываясь, будто поглощен своими мыслями.

— Назовите, пожалуйста, ваше уважаемое имя и фамилию, — обратился к нему писарь после того, как кофе был выпит.

Кудрет понял, что писарь делает запись в регистрационной книге.

— Мое имя… Так ведь в деле все указано. Впрочем, пожалуйста — Кудрет Янардаг.

Имя, а особенно фамилия привели помещика в восторг. Да и могло ли быть иначе? Имя и фамилия обычно соответствуют внешнему виду. Надо бы уговорить его переехать в их касабу и вступить в Новую партию! Тогда бы они со свояченицей наверняка… Как-никак, а после смерти мужа ей осталось три тысячи денюмов земли. Поженятся, займутся партийными делами, а там, глядишь, его депутатом в меджлис выберут. Ему бы только попасть в меджлис!

Кемаль-ага продолжал строить планы, в то же время восхищаясь тем, с каким достоинством, неторопливо бей-эфенди отвечает писарю на вопросы, — он буквально подавлял его своим величием.

Дай бог, чтобы бея-эфенди сразу не освободили. А уж если они вместе просидят несколько месяцев в тюрьме, Кемаль-ага приберет его к рукам. Свояченица — женщина что надо, Кемаль-ага в этом убедился. Она и мужа своего покойного с первого взгляда полюбила, когда тот проезжал на лошади по торговой части касабы. С этим беем-эфенди она утешится, а вот с ним, Кемаль-агой, не могла… Однажды ночью, когда его жена рожала, он полез в постель к свояченице. Она проснулась и предупредила: «Закричу!», но не закричала. Кемаль не испугался, но с тех пор больше не приставал, даже пальцем к ней не притронулся.

— У вас, эфендим, есть постель? — спросил писарь.

— Постели нет, — ответил Кудрет.

— Слава аллаху, у меня найдется все, что нужно: матрасы, одеяла, еда, выпивка, — объявил Кемаль-ага.

— Бей-эфенди будет с вами?

— Разумеется…

Кудрет хотя бы для приличия мог сказать: «Ну что вы!», но он принял все как должное.

— Если что понадобится, я всегда к вашим услугам! — с готовностью произнес писарь.

— Понадобится — передам через кого-нибудь!

Писарь был просто счастлив. Об этом бее-эфенди говорит весь город, он прибыл со специальным поручением. Сегодня вечером, сидя с друзьями в кабачке, писарь может похвастать, что имел удовольствие находиться в обществе человека, достойного всяческого восхищения, разговаривал с ним, угощал его кофе… Все они лопнут от зависти! Хорошо, что начальник еще неделю пробудет в отпуске. За это время писарь успеет сблизиться с этим человеком, завоюет его расположение и в скором времени, возможно, получит приличную должность. Ведь бей-эфенди послан Анкарой произвести ревизию во всем вилайете…

Кудрет встал, желая показать, что вся эта возня с формальностями ему изрядно надоела.

— Полагаю, с моим вопросом покончено…

— Покончено, эфендим, покончено. — И писарь бросился вперед по коридору: — Пожалуйста, пройдемте в камеру. Соблаговолите отдохнуть…

Когда они проходили через тюремный двор, можно было подумать, что прибыла инспекционная комиссия. Завидев эту троицу, заключенные расступались и вопросительно глядели друг на друга. Но, судя по тому, с каким благоговением писарь обращался к неизвестному господину, тот, несомненно, был важной персоной. Кто же он? Судья? Генеральный инспектор тюрем?..

Один из заключенных, получивший за растрату десять лет, схватил Кемаль-агу за руку и спросил, кого они сопровождают. Кемаль-ага с досадой отдернул руку, словно хотел сказать: «Нашел время!» — после чего никто уже не осмелился обратиться к нему с подобным вопросом.

— Вот и пришли! — сказал писарь, указывая на «камеру для высокопоставленных», к которой вела ветхая деревянная лестница. Быстро взбежав наверх, он остановился у двери и крикнул:

— Эй, что там у вас происходит? Камера это или конюшня?

Появились два прислужника и, пристыженные, разошлись в разные стороны. Они, оказывается, забрались в камеру, чтобы там побороться.

Немного погодя пришел старший надзиратель с двумя подчиненными. Увидев писаря, он разозлился:

— Опять ты, Хикмет-эфенди, ходишь по камерам?

Совсем недавно писарю за это крепко досталось. Писарь должен неотлучно находиться в канцелярии. Только старшему надзирателю дозволено появляться в любом месте тюрьмы. Писарю же не положено шляться по камерам и орать на арестантов.

— Борются, как собаки… — промямлил писарь.

Надзиратель не хотел упустить случая проучить писаря, — да еще в присутствии важной персоны.

— Как собаки? Люди борются, как люди, а не как собаки. И вы не имеете права обзывать их собаками. Прошу вас вернуться к своим обязанностям!

Писарь почувствовал себя вконец уничтоженным.

— Так вы меня гоните?

На какой-то миг надзиратель встретился взглядом с «ревизором» и, прочтя в его глазах одобрение, стал пыжиться еще больше. Он ведь навел порядок, а главное — отхлестал писаря и указал ему его место.

— За такое тебя не прогнать следует, а вышвырнуть вон! Да уж ладно…

Теперь разозлился писарь, настала его очередь дать отпор.

— Ах вот как! Ты, я смотрю, обходишься со мной, как с заключенным!

Надзиратель заложил руки за спину и двинулся на писаря.

— Попридержи язык и убирайся! И чтобы не смел больше шляться по тюрьме! Ну, шагом марш!

— Сегодня меня оставили за господина начальника…

— Кто же это дал тебе такие полномочия?

— Иди спроси в прокуратуре!

— Не вижу надобности! — Надзиратель демонстративно отвернулся.

У писаря руки и ноги затряслись от злости. Так бы и пристрелил этого мерзавца, окажись под рукой пистолет. Хоть бы смазать ему по физиономии. Однако и это невозможно. Попробуй свяжись с ним — все кости переломает, здоров как бык.

И он только огрызнулся:

— Ладно, мы еще с тобой поговорим!

Старший надзиратель не ответил. Уходя, писарь обернулся и крикнул:

— Чтобы ноги твоей не было больше в канцелярии!

Надзиратель побагровел:

— Мне разрешено ходить по всей тюрьме! Я старший надзиратель, а ты всего-навсего писарь!

— Ах, ты оскорбляешь!..

— Не оскорбляю, а делаю замечание по службе!

— Я в твоих замечаниях не нуждаюсь!

— И все-таки тебе без них не обойтись. До сих пор не знаешь своих обязанностей!

Писарь понял, что ему не тягаться с надзирателем, и, расстроенный, удалился.

Старший надзиратель повернулся к «ревизору»:

— Молодой еще, зеленый, не обтесался. Я мог бы причинить ему немало неприятностей… Мне ведь доподлинно известно, что он снабжает заключенных ножами, гашишем, опиумом… Но не приведи аллах! Подлости заклятому врагу не стану делать. Да и какой с него спрос? Дитя неразумное. Прочтет две с половиной книжки и невесть что возомнит о себе… А вы только прибыли?

— Да, только что.

— А, припоминаю. — Надзиратель подошел вплотную к «ревизору» и вполголоса добавил: — Вас в Стамбуле задержали, на Босфоре?

Кудрет невольно вздрогнул. Ему вдруг захотелось осадить зарвавшегося надзирателя, но он сдержался: тот был под впечатлением только что одержанной победы. К тому же они находились в окружении заключенных, которые глядели на них во все глаза, словно на петухов во время боя. Его выручил Кемаль-ага. Отозвав надзирателя в сторонку, он что-то шепнул ему на ухо. «Весьма кстати», — подумал Кудрет, догадываясь, о чем сказал Кемаль, и принял величественную позу. Надзиратель сразу смягчился и с плохо скрываемым беспокойством спросил:

— Вам нравится эта камера?

Кудрет опять решил польстить самолюбию надзирателя:

— Как вы сочтете нужным…

Надзиратель приободрился и даже почувствовал расположение к арестованному. Наконец-то он понял, почему писарь рассыпался мелким бисером перед заключенным. Ну, теперь-то он переплюнет несчастного писаришку и оставит его в дураках.

— Что вы, что вы! Разве я могу!.. — воскликнул надзиратель. — У вас, я надеюсь, имеется постель и все такое?

— Увы, нет. Но…

— Нашли о чем тревожиться, — вмешался в разговор Кемаль-ага. — У меня всего этого хватает, бей-эфенди…

— Кемаль-ага — всеми уважаемый помещик, — решил представить его надзиратель. — Злую шутку сыграла с ним судьба, но он попал сюда по недоразумению. Кемаль-ага может стать для вас добрым приятелем и интересным собеседником… Если что понадобится, обращайтесь прямо ко мне!

Мысль Кудрета лихорадочно заработала. Итак, писарь и старший надзиратель. Кому отдать предпочтение? Тут надо действовать тонко, иначе наживешь врага. И Кудрет сказал:

— Писарь тоже предлагал мне свои услуги. Но вы и по должности выше, а главное, нравитесь мне больше. Сразу видно, что имеешь дело с умным и способным человеком, с чем вас и поздравляю.

Так красиво мог выражаться председатель уголовного суда, инспектор да прокурор, подумал надзиратель. Видимо, слухи, которые ходят по городу, не лишены оснований — господин этот и в самом деле прибыл со специальным заданием.

— Спасибо, эфендим! Премного вам благодарен! — сказал он, радуясь, что заслужил столь высокую похвалу.

Заключенные насторожились. Поди разберись, арестант перед ними или какой-нибудь чин. На арестанта он вроде бы не похож. Вообще-то им никакого дела до него нет, но лучше все-таки проявлять к нему побольше уважения, на всякий случай. Подсел же однажды в камеру главный инспектор тюрем, играл с ними в кости, курил гашиш, опиум, улыбался всем, шутил, словом, до того был простым малым, что так и подмывало хлопнуть его по спине. А пришло время — выведал, где спрятаны спицы, ножи, кинжалы, наркотики, и дал потом всем жару, показал свои зубы.

Старожилы хорошо помнили эту историю. Поэтому сейчас заключенные внимательно приглядывались к этому солидному мужчине, разлегшемуся на пуховых перинах Кемаль-аги, и перешептывались. Костюм, осанка… По всему видно, большой человек. В скрипе его желтых туфель так и слышалось: «Я — не заключенный, я важная персона, поважнее губернатора, прокурора, даже председателя уголовного суда!»

— Да что он может сделать мне, заключенному? — сказал один.

— То же, что и тот сделал.

«Так, так, уважаемые, — сказал тогда главный инспектор тюрем, — выкладывайте-ка сюда все, что припрятали… Чего ждете? Жалко вам? Тогда я сам возьму!» И на глазах у растерявшихся головорезов из тайников были извлечены гашиш, опиум, ножи, финки и многое другое. Все это потащили к начальнику тюрьмы и свалили в кучу. Но тем дело не кончилось. Инспектор взял ножницы и отрезал длиннющие усы у одного из заключенных. А потом приказал: «В Ванскую тюрьму его! Да пешочком! Шагом марш!» И пошло: «В Элязиг! В Эрзурум! В Малатью! В Сиирт! В Хаккяри!»

— Ну и дела!

— Лихо не лежит тихо.

— Слава аллаху за то, что не послал мне ни гашиша, ни опиума…

— А ножей и пистолетов тоже не послал?

— Нет. Поэтому я и не боюсь. Пусть трясутся громилы, аги и прочие там богачи.

— Да, им есть о чем подумать!

— Слыхали, как отделал старший надзиратель писаря?

— Отделал-то отделал, но и писарю о нем кое-что известно.

— У обоих рыльце в пушку, не сомневайтесь!

— Еще бы! Что свинья, что кабан — один черт!

— Пусть перегрызут друг другу глотку, сволочи!

Слуги, приставленные к Кемаль-аге, весь день вертелись как заведенные — то постель убрать надо, то обед сварить, то подать что-то. Один мчался с ибриком воды в туалет, двое других уже держали наготове полотенце. Слуги из кожи вон лезли, только бы не опозориться перед важным гостем аги.

На полу расстелили рядно, положили на него круглую доску для разделки теста, заменявшую стол, которую ага прихватил с собой из дому. Разложили хлеб, вилки, ложки, принесли ибрик с водой и таз, поставили на жаровню разогревать мясо. Один из слуг замер у таза, ожидая, когда ага и его гость соизволят вымыть руки.

Первым вымыл руки и вытер их махровым полотенцем «ревизор», после него — «хозяин дома». Заключенные не спускали с них глаз.

Слуга поставил на доску кастрюлю с мясом. Кемаль-ага засучил рукава, взял хлеб и уже запустил было руку в кастрюлю, но тут раздался голос «ревизора»:

— Тарелку!

В тот же миг появилась алюминиевая миска, которую «ревизор» без лишних церемоний наполнил доверху и пояснил:

— Привык есть из отдельной тарелки.

— Ты как моя свояченица, — сказал Кемаль-ага. — Убей ее, не станет есть из одной посуды со всеми.

— Не подумайте, что я брезгую. Просто привычка, как и у вашей свояченицы. От отца унаследовал, скорее даже от деда-паши. Когда я был совсем маленьким, дед часто брал меня на колени и кормил всегда из отдельной тарелки. Помню, сам султан изъявил однажды желание разделить с дедом трапезу. Он так любил деда, что предложил ему есть из одной с ним посуды. И представьте, дед отказался от такой чести. Султан не настаивал, и они ели каждый из своей тарелки.

Заключенные слушали затаив дыхание, они даже забыли про ужин.

Зато Кемаль-ага и его важный гость уплетали за обе щеки, словно за ними кто-то гнался. Кудрет ни на минуту не забывал о свояченице. Всякий раз, когда Кемаль-ага упоминал о ней в разговоре, а делал он это довольно часто, у Кудрета вспыхивала надежда. Да и сам Кемаль-ага нравился ему все больше и больше.

Значит, эта женщина тоже любит есть из отдельной тарелки? Недаром говорят, что «от сердца к сердцу бежит дорожка». Некто великий изрек: «Любовь — это надежда». Кудрет сказал бы иначе: «Любовь начинается с надежды», это, пожалуй, ближе к истине. Можно увлечься, надеяться, но не любить. Сколько встречаешь интересных мужчин и привлекательных женщин! Бывает, сладко заноет у кого-нибудь сердце, но лишь на миг, все кончается весьма прозаично: оба продолжают свой путь, чтобы никогда больше не встретиться. А будь по-иному, каждый влюблялся бы с первого взгляда.

— Что-то ты, свояк, задумался!

У Кудрета от радости екнуло сердце. Случайно Кемаль-ага назвал его свояком или выдал истинное свое желание?

— Ей-ей, свояк, — отозвался он, — в голове у меня такая неразбериха — как на еврейском базаре. Странное существо человек! В мозгу у него тысяча мыслей, а толкни его и спроси, о чем он только что думал, — не вспомнит.

В луженой, похожей на поднос посудине принесли плов. Кудрет снова до краев наполнил миску и полил рис оставшимся в кастрюле мясным соусом.

— Покойный свояк тоже любил плов с соусом.

— И свояченица любит?..

Кемаль-ага не дал ему договорить:

— Что муж любил, то и она любит.

— Поэтому они и поженились?

— Не-ет! Понравиться ей не так-то легко… Ты первый мужчина, на которого она обратила внимание после смерти мужа.

— Может, скажешь, что я понравился ей?

Упершись ложкой в посудину с пловом, Кемаль-ага выпрямился:

— Ты не из тех, кого женщина сразу не заметит.

— Мерси.

— Я — человек прямой. Белое называю белым, черное — черным. Короче говоря, влюбилась она в тебя с первого взгляда. А уж если узнает, что ты из пашей, да еще приближенных к султану…

— Что же тогда будет?

— Так и вцепится в тебя!

От радости у Кудрета даже спина зачесалась где-то между лопаток. Эх, оказаться бы сейчас с ней в постели, она почесала бы ему спину! Но пока рановато думать об этом. А до чего же хорошо она сложена! Грудь, талия, бедра — не придерешься! Про ноги и говорить нечего! К тому же она с образованием. Прошла у Зарифе-хафиз своего рода медресе, даже вступила в суфийский орден. Интересно, с кем она крутила амуры, пока умерщвляла денно и нощно свою плоть?

Кемаль-ага уже не сомневался в успехе задуманного и только не знал, сообщить ли свояченице радостную весть завтра или повременить. А она, конечно, завтра примчится, не выдержит. Он был уверен, стоит ему заикнуться о разговоре с бей-эфенди, и страсть в свояченице запылает неукротимым огнем. Нет, он лучше помолчит. Пусть все идет своим чередом. Раз лошадь бежит, незачем ее подхлестывать. Словом, не следует торопиться. С виду он человек солидный, но поди узнай, что у него на уме. Нельзя же вот так сразу отдать почти совсем незнакомому человеку богатую, владеющую солидным состоянием женщину. Но он тут же устыдился собственных мыслей. Ведь бей-эфенди не волк и не медведь. Он — настоящий мужчина, джигит. Заиметь такого свояка совсем неплохо. Впрочем, главное и не в родстве. Главное в том, что он станет активным членом партии и одновременно крупным землевладельцем, а если еще изредка будет облачаться в деревенскую одежду, все крестьяне проголосуют за него на выборах.

После плова ели пахлаву, пили кофе.

— Богатый ты иль бедный, а коль поел, так закури! — продекламировал Кемаль-ага, протягивая «ревизору» пачку «Енидже».

Но Кудрет запротестовал:

— Ни в коем случае! Сигаретами угощаю я!

— Что за счеты! Неужто угощать надо обязательно по очереди?

— Не обязательно, конечно. Но и совесть надо иметь. Нельзя все время угощаться и не угощать самому. Дружбу не меряют каптарами, а зерно — мискалями.

Кемаль-ага был просто в восторге от таких умных разговоров. Покойный отец мечтал выучить его на чиновника и отдал в школу. Но Кемаль не захотел учиться. Потом, уже разбогатев, он пожалел об этом, но наверстать упущенное было невозможно. С тех пор Кемаль-ага благоговел перед людьми учеными и даже перед теми, кто умел складно, толково говорить. Недаром он стал членом Новой партии. Во главе этой партии стояли люди из народа, не чванливые, но зато образованные. Если им удастся прийти к власти, землевладельцев не будут ограничивать и они смогут сами устанавливать цены на хлеб.

Размечтавшись, Кемаль-ага не сразу заметил, что бей-эфенди клюет носом. «Устал, видно», — решил Кемаль, поскольку время было еще раннее.

— Свояк, эй, свояк!

Кудрет очнулся.

— Да тебя, я смотрю, ко сну клонит. Ну и ложись, поспи.

Кемаль-ага отдал необходимые распоряжения прислужнику.

Кудрет пробормотал: «Не беспокойтесь», но от предложенной ему постели не отказался. Раз они свояки или, во всяком случае, скоро станут свояками, пусть похлопочет по-родственному.

Он облачился в голубую пижаму (совсем новенькую!) и залез под одеяло. Но спать ему вдруг расхотелось. Лежа с закрытыми глазами, он думал то о свояченице, то о матери, то о жене. Надо поскорее избавиться от этой злющей уродины. Пусть будет у него кто угодно, только не она. Правда, он не уверен, даст ли она ему развод. «Не даст — не надо. Главное, чтобы со свояченицей все получилось — пусть тогда дожидается меня в Стамбуле. Впрочем, она не из тех, кто ждет. Дети выросли. Даст развод — я ей кое-что подброшу, не пропадет с голоду…»

Во сне он видел, будто жена каким-то образом разнюхала о молодой вдове и кричит:

«Не дам развода, скорее мир перевернется! Кто меня заставит?»

«Дашь!» — кричит свояченица Кемаль-аги и хватает жену за горло.

«Не дам, никого у меня нет, кроме него, не умирать же мне с голоду!»

«Я тебе денег дам. Сколько захочешь! Вот!» — Она вытаскивает из-за пазухи пачку за пачкой и бросает, бросает, бросает… А жена в очках, очень похожая на сороку, хватает деньги и, как безумная, хохочет.

«Рехнулась, ей-ей, рехнулась!» — кричит неизвестно откуда взявшийся Идрис.

VI

Через три дня неожиданно появился Идрис с ошеломляющей новостью:

— Сам писал твоей жене прошение о разводе. И даже вместе с ней отнес его в суд. Словом, жди повестку!

Кудрет едва не заплакал от радости. Жена решила подать на развод! Трудно поверить в такое счастье!

— Да как же это случилось? Третьего дня я видел ее во сне. Орала, что ни за что не даст развода. И вдруг… Все как в сказке! Ну а как отнеслась к этому моя мать?

— Мать? Разве ты ничего не знаешь?

— Нет… А что? — Кудрет с тревогой заглянул Идрису в глаза. — Говори же! Что с ней?

— Я думал, ты знаешь…

— Что с матерью?

Идрис только сейчас сообразил, что Кудрет не мог знать о смерти матери. Старая женщина скончалась после того, как он поскандалил с женой. Кудрет тогда выскочил из дому и прибежал к нему в редакцию. Оттуда они пошли в отель на Босфоре. Там-то его и сцапала полиция…

— Твоя мать скончалась вскоре после того скандала у тебя дома, но ты был в это время у меня. Потом мы отправились в отель, и там тебя схватили… Кстати, знаешь, кто тебя предал?

— Кто? — Кудрет весь обратился в слух, сразу забыв о матери.

— Один из совладельцев отеля — бывший губернатор.

— Губернатор?

— Он был здесь губернатором как раз в то время, когда ты приезжал. Потом он ушел на пенсию и вместе с шурином, судьей в отставке, открыл отель.

— Допустим, — сказал Кудрет, подумав, — но ведь он меня совсем не знал. Правда, однажды я заходил к нему в управление, но не застал, и мне пришлось разговаривать с его помощником…

— Совершенно верно. Так он и рассказывал. Я после заглянул разок в отель. Никто меня там не узнал, и я смог кое-что выяснить. Так вот, когда ты разговаривал с его помощником, губернатор был в своем кабинете и оттуда через специальное окошко хорошенько разглядел тебя.

— Все ясно! — Кудрет хлопнул себя ладонью по лбу. — Значит, он, черт его дери, был там?

— Вот именно.

— А на пенсию его отправили уже после моего отъезда?

— Да. И он считает, что не без твоего содействия. После того как Сэма обратилась в прокуратуру с жалобой, дело получило широкую огласку. Губернатор переговорил с прокурором, и они решили взяться за расследование.

— Ну и выяснили что-нибудь?

— Пока это неясно. Знаю только, что допрашивали кое-кого из торговцев. А теперь послушай, что я тебе скажу. Ведь я решил никогда больше не возвращаться в Стамбул. Помнишь, как ты работал писарем в загсе?

— Помню. Ну и что?

— Хорошо бы нам с тобой зажить по-старому… Только бы вытащить тебя отсюда.

— Посмотрим. А что с Длинным и остальными?

— Все в порядке. Уже сколотили новую шайку.

— Кто вместо меня?

— Ты его не знаешь. И я тоже. Но человек вроде бы подходящий. Ладно, без них обойдемся.

«Еще как обойдемся! — подумал Кудрет. — Идрис сделает все, чтобы обо мне снова распространилась по городу хорошая молва, и недостатка в челобитчиках не будет. Опять начнутся угощения, рестораны, кабаки, как и прежде, крестьяне будут приносить масло, сметану, мед, овощи, фрукты… Как бы обрадовалась мать…»

Огонек, вспыхнувший было в глазах Кудрета, вдруг погас.

— Значит, мать…

— Приказала долго жить. Я думал, ты знаешь, потому и не вспоминал о ней, не хотел бередить рану…

Радость, испытанная Кудретом и от встречи с Идрисом, и от новости, которую он привез, смешалась с горечью утраты. Какое счастье, что жена надумала развестись с ним! Вот только мать до этого не дожила, не вытерпела! А ведь ждать оставалось совсем недолго.

Кудрет тяжело вздохнул:

— Расскажи мне, как ее хоронили.

— Лучше не спрашивай. Я так намучился! Жена твоя и пальцем не пошевельнула. К подружке убежала, к повитухе. Помнишь ее?

— А дочь, сыновья?

— Какой с них спрос? Им ни до кого нет дела. Для себя живут. Кстати, поговаривают, будто твоя дочь…

— Продолжай!

— Знаешь нашего соседа-бакалейщика?

— Ну?

— Говорят, она здорово ему задолжала и теперь с ним живет. И будто сам он или его приемный сын собираются на ней жениться.

Эту новость Кудрет оставил без внимания и спросил:

— А парни?

— Бросили университет и начали работать. Пристроились к родителям своих девиц. Когда ты гастролировал по Анатолии, они завели себе подружек. Словом, у них все в порядке. Так что ты думай только о себе.

— А как жена?

— Решила жить у повитухи.

— Понятно. — Кудрет кивнул. — Если бы не смерть матери, я сказал бы, что вместо одного глаза, о котором я молил, аллах дал мне сразу два…

Они помолчали. Потом Идрис попрощался и ушел.

Итак, Идрис остается здесь. Портативную машинку он привез, остается достать складной столик, немного бумаги и разные мелочи. Это несложно. Теперь можно не беспокоиться. Придется сначала поднатужиться, а потом будут жить припеваючи, лучше прежнего.

— Что это ваш гость так быстро ушел? — поинтересовался писарь.

— Придет еще.

— Для ваших гостей время не ограничено.

— Благодарю.

Кудрет вышел из канцелярии и, когда спускался по лестнице, услышал громкий голос прислужника:

— Кемаль-ага-а-а!

Кудрет остановился. Он сразу понял, что к Кемалю пришла свояченица. Третьего дня она потребовала, чтобы Кемаль-ага познакомил их. После знакомства женщина понравилась Кудрету еще больше. Возможно, его и сейчас пригласят, тогда представится случай еще раз полюбоваться этим прелестным созданием, воплощением женственности.

У двери, выходившей в тюремный двор. Кудрет столкнулся с Кемаль-агой и, хотя прекрасно знал, куда тот направляется, спросил:

— Ты куда?

— Твоя явилась, — хитро подмигнул Кемаль-ага.

«Твоя»… Как приятно это слышать! Она и в самом деле казалась ему своей, близкой.

— Пошли, свояк!

— Право, не знаю… — церемонно проговорил Кудрет, буквально сгорая от нетерпения поскорее ее увидеть.

Кемаль-ага схватил его за руку:

— Знаю, не знаю! Идем!

Свояченица появилась в дверях в тот самый момент, когда они поднимались по лестнице. Кемаль-ага чуть не сказал: «Это она к тебе, а не ко мне», но вовремя сдержался. Не стоило пока так говорить. И без того все ясно. Разве не видел он вчера, как они ворковали, не отрывая друг от друга глаз, и как она обеими руками держала его руку, забыв, что зять стоит совсем рядом? А что с ней творилось, когда пришло время расставаться? «Я по уши влюбилась, зятек», — сказала она как бы в шутку, прикинувшись, будто не хочет, чтобы Кудрет ее слышал.

Да и сам Кудрет все разговоры сводит к свояченице.

Как и в прошлый раз, они сидели в канцелярии; писарь под благовидным предлогом куда-то вышел. Глаза молодой женщины излучали уже не искры, а молнии, пронзавшие Кудрета насквозь. Но женщине он показался невеселым, глаза его заволакивала грусть.

— Вы чем-то расстроены?

Кудрет поднял на нее какой-то растерянный взгляд.

— Не знаю.

— Грусть вам не к лицу.

Ничего не ответив, Кудрет обхватил голову руками.

Кемаль-ага поднялся:

— Схожу за сигаретами и зажигалкой.

Женщина обрадовалась, проводила зятя благодарным взглядом и вдруг припала губами к огромной волосатой руке Кудрета.

— Может быть, мне надо заплакать?

— Почему? — Он взял ее руку, поцеловал.

— Потому что ты грустный.

Кудрет тяжело вздохнул. Женщина схватила его за руку и затрясла:

— Ну, говори же! Ты почему сегодня такой?

— Тошно мне, Слов не найду, чтобы сказать, как нехорошо.

Беспокойство женщины достигло предела.

— Что случилось? Говори же! Или ты хочешь скрыть от меня?

— Не собираюсь я ничего скрывать.

— Тогда рассказывай…

И Кудрет обстоятельно, не торопясь, как и подобало при его солидности, рассказал все по порядку. Как его арестовали и отправили сюда, как в тот самый день у него скончалась мать, а теперь вот жена затеяла бракоразводный процесс. Не сегодня-завтра состоится суд.

Женщина с трудом скрывала свою радость по поводу кончины «бедной мамочки, сущего ангела». Ведь самая лучшая свекровь хуже напасти!

— Выражаю тебе свое соболезнование, дорогой.

Дорогой? От этого слова у него сладко заныло сердце.

— Благодарю!

— А почему жена хочет с тобой разводиться?

Он горько улыбнулся:

— Ее, видишь ли, позорит мой арест.

— Скажите на милость!

— Вот именно. Если бы не смерть матери…

— То?

— Понавешал бы я на себя бубенчики и пустился в пляс…

— Тебя это радует?

— Разумеется!

— Почему?

— Да потому, что я никогда ее не любил.

— Зачем же ты на ней женился?

— Из уважения к матери.

«Хорошо, что она умерла», — подумала женщина, а вслух сказала:

— Но разве можно из одного только уважения есть то, что в горло не лезет?

— Нельзя, это верно. Но я тогда был слишком молод и боготворил мать.

Она сжала его руку и одарила взглядом, полным страсти.

— Ну а сейчас?

— Что сейчас?

— Кого ты сейчас боготворишь?

— Тебя!

Женщина забыла обо всем на свете и, не думая о том, что за ними могут подглядывать, порывисто обняла его и поцеловала.

— Милый!

Кудрет был польщен столь бурным проявлением чувств, но предпочел вести себя благоразумно.

Женщину это удивило, но она не обиделась.

— Почему ты так холоден со мной?

Кудрет оглянулся:

— Нас могут увидеть…

— Ну и пусть!

Женщина снова обняла его и поцеловала… Но тут их вспугнуло покашливание за дверью. Лукаво улыбаясь, в комнату вошел Кемаль-ага. Свояченица раскраснелась, руки у нее дрожали. «Значит, все в порядке, — решил Кемаль-ага. — Если бы он ей не понравился, такую бы развела канитель… А она, как говорится, „пляшет без музыки“. Вон как на меня смотрит, словно хочет сказать: „Принесла тебя нелегкая“».

Совладав с собой, женщина сказала:

— Мать у него умерла.

Для Кемаль-аги это было новостью.

— Правда, свояк?

При слове «свояк» Кудрет и свояченица улыбнулись.

— К несчастью… — ответил Кудрет.

— Телеграмму получил?

— Нет.

— А как же ты узнал об этом?

— Из Стамбула приехал мой секретарь. Только что здесь был, он и сообщил мне эту печальную новость…

Свояченица переглянулась с зятем: значит, секретарь у него в Стамбуле? А говорили, будто он тайный представитель Анкары. Впрочем, кто бы он ни был, для нее это теперь не имело никакого значения. Она влюбилась в него с первого взгляда и не видела в том греха. После встречи с ним она побежала к своей духовной наставнице Зарифе-хафиз, рассказала ей обо всем и уж, конечно, не пожалела красок. Наставница расплылась в улыбке:

— От твоих слов, милая, даже меня, старуху, в дрожь кинуло!

Нехотя возвратилась женщина домой и там излила душу старшей сестре, жене Кемаль-аги, и матери. Новый знакомый и ростом выше, и в плечах шире, и вообще куда симпатичнее ее покойного мужа. Если он сделает ей предложение, она не раздумывая станет его женой и передаст в его распоряжение все свои земли и имущество. Сделал бы зятек доброе дело, уговорил его жениться на ней. Ведь и зятю он понравился — сразу видно: отдал ему свою постель, делил с ним трапезу да и вообще не отходил от него ни на шаг.

Мать была счастлива, что младшая дочь полюбила и теперь в доме появится зять. Слишком уж сильно любила она первого мужа. А это, говорят, всегда к разлуке. Так и случилось. Не успел бедняга насладиться семейным счастьем, как его поглотила пропасть. Надо бы дочери со вторым мужем быть благоразумнее, а она опять, как и прежде, «пляшет без музыки», хотя дело еще не слажено…

— Хочу познакомиться с вашим секретарем…

— Что может быть проще… Очень толковый, прекрасный работник и преданный друг.

— Возбуждаете мое любопытство?..

— Он и в самом деле достоин внимания.

— Женат?

— Закоренелый холостяк.

— А сколько ему?

— Мой ровесник.

— И так же хорош собой, как ты? — не задумываясь выпалила молодая женщина.

Кемаль-ага прыснул, а Кудрет, притворившись смущенным, сказал:

— Помилуйте! Что вы нашли во мне такого?

Женщина повернулась к своему зятю:

— Не сосватать ли его секретаря Хатидже?

— Хатидже, — пояснил Кемаль-ага, — дочь ее дяди по отцу. Круглая сирота, но клочок земли у нее есть. Обрабатываем его мы. Надо ведь помочь ближнему. Ты, значит, надумала выдать двоюродную сестрицу за секретаря бея-эфенди? — обратился он к свояченице.

— На все воля аллаха.

Кудрет едва не пустился в пляс от радости, но виду не подал. Теперь и Идрису фортуна улыбнулась. Неужели им обоим суждено из городских мошенников превратиться в добропорядочных землевладельцев? Все это прекрасно, но что они смыслят в сельском хозяйстве?

Поздно вечером Кудрет завел об этом разговор со своим будущим родственником.

— Думаешь, я больше твоего смыслю? — сказал Кемаль-ага. — Управляющий у нас толковый, он и командует всеми этими батраками и десятниками. А наше дело — есть да пить.

— Все ясно, — усмехнулся Кудрет.

— Будешь управлять свояченицей — это все, что от тебя потребуется. А хозяйство — не твоя забота. Да и не моя.

Как это понимать? «Управлять свояченицей» — это ясно. А вот что значит хозяйство — не их забота? Нет, он не может рассуждать, как этот болван с золотыми зубами. Ладно, сейчас он скрепя сердце промолчит. Но что будет, когда он выйдет из тюрьмы, женится и войдет в свою новую роль владельца огромных угодий? Он привыкнет к своему положению, а привычка, говорят, хуже бешенства.

— Что-то ты призадумался!

Кудрет тряхнул головой и спросил:

— Как обстоят у вас дела с банковскими кредитами?

— С какими кредитами? — не сразу понял Кемаль-ага.

— Как это с какими? Разве во время мотыжения или уборки урожая вам не нужны деньги?

Кемаль-ага рассмеялся:

— Ах, вот ты о чем… Тут, свояк, дело такое: если у власти твоя партия — все прекрасно, как в раю, если не твоя…

— Что тогда?

— Сам понимаешь. Нынче двери всех банков для нашего брата закрыты. Ну, не всех, разумеется. Начисто кредитов нас не лишили, хотя рассчитывать на особую щедрость не приходится. Но ничего — денег не просим ни у друзей, ни у врагов, свои водятся. У тебя, в Анкаре, должно быть, есть связи?

— Это уж совсем другой разговор, — не моргнув глазом соврал Кудрет.

Однако Кемаль-ага остался доволен его ответом и продолжал:

— Словом, кто в оппозиции, тем туго приходится!

— У страха глаза велики! Я хочу сказать, что банковские кредиты — не проблема.

— Даже для тех, кто в оппозиции?

Кудрет поднял на Кемаль-агу твердый взгляд:

— Да, даже для них!

Кудрет, казалось, упрекал его в незнании простых истин, но делал он это корректно — Кемаль-ага не обижался.

«А вдруг завтра он женится на моей родственнице, узнает, что я распоряжаюсь большинством ее земель, и они захотят от меня избавиться?» У Кемаль-аги и своей земли было достаточно, но основной доход он получал с земель свояченицы.

Кемаль-ага теперь уже с опаской поглядывал на бея-эфенди, который сосредоточенно о чем-то думал. Если бы он знал, что все мысли Кудрета заняты свояченицей! Но он этого не знал. А упреки бея-эфенди начинали его раздражать. Каким он был приятным и покладистым поначалу! Смотрел на Кемаля маслеными глазами, произносил медовые речи. А с тех пор, как познакомился с его свояченицей, стал чересчур строгим.

Ход мыслей Кудрета был примерно таким же. Раз луна с ним, он может наступать звездам на хвост. Свояченица в его власти. Пусть она вдова, зато богата и красива, и ничто не может помешать их счастью. Мать его умерла, жена подала на развод, с какой же стати он должен лебезить перед помещиком?

Кудрет встал с постели. Тотчас вскочили на ноги и слуги.

— Вы в туалет, бей-аби? — спросил один из них, беря кувшин с водой.

Но «ревизор» даже не удостоил его ответом.

Слуга все понял и побежал вперед. Окинув всех гордым взглядом, «ревизор» вышел из камеры. У лестницы его окликнул один из беев, сидевших на широкой, как тахта, лавке.

— Бей-эфенди!

Кудрет остановился и нехотя повернул голову.

— Снизойдите, выпейте с нами кофейку!

Польщенный, «ревизор» ответил:

— Охотно. Когда буду возвращаться.

Пригласивший «ревизора» коренастый, плотный мужчина со смуглым лицом, при галстуке служил когда-то в суде секретарем и получил семь с половиной лет за присвоение казенных денег. Товарищи прозвали его Протокольщиком. Он знал уйму скабрезных каламбуров и анекдотов, изредка готовил для приятелей напиток из лимонного одеколона, после чего все тюремные уборные благоухали.

Как только «ревизор» исчез из виду, Протокольщик заметил:

— Сам председатель уголовного суда позавидовал бы такой внешности!

Протокольщик и его друзья — писари и банковские служащие — слыли в тюрьме грамотеями. За небольшую мзду они составляли письма, прошения, кассационные жалобы, а выручку делили между собой. Они интересовались каждым новым заключенным и почти безошибочно определяли, грамотен он или нет. Если же возникали сомнения, терпеливо, изо дня в день наблюдали за новичком, особенно если он был при галстуке, выспрашивали, вынюхивали и в конце концов определяли, соперник он им или нет. Если «галстучник» оказывался грамотным и изъявлял желание сотрудничать с ними, ему предлагали заключить джентльменское соглашение. Соглашения были разные. Долгосрочники, уже просидевшие не один год, были, конечно, в более выгодном положении, чем новички. И если новичку хоть изредка что-то перепадало, он должен был молиться богу и не роптать. А тому, кто роптал, «вправляли мозги». Какой-нибудь бродяга за плату избивал непокорного в тюремном дворе либо пырял его ножом в зад. А ведь известно: никто не трясется так за свою жизнь, как «галстучники». Поэтому «вправлять мозги» приходилось не так уж часто. Обычно новичок довольствуется возможностью посидеть за столом с бывалыми «галстучниками» и досыта наесться. В таких случаях все заканчивалось благополучно.

Однако личность, именуемая Кудретом Янардагом, все еще оставалась для них загадкой. Кто он, обыкновенный мошенник или, как болтают в тюрьме да и в городе, важный чиновник из Анкары? Судя по виду, он скорее чиновник. Сколько величия, сколько высокомерия! И одет с шиком.

Персона да и только. Даже в уборную его провожает слуга. А когда шествует по двору, все заключенные стихают и расступаются перед ним. Знай они точно, что он мошенник, а не чиновник, все было бы проще. За небольшое вознаграждение какие-нибудь бродяги так бы его отделали гнилой картошкой и тухлыми яйцами, что от его важности не осталось бы и следа. Но это рискованно. Прежде надо хорошенько его прощупать.

Как только Кудрет, возвращаясь из уборной, стал подниматься по лестнице, пятеро старожилов тюрьмы вскочили со своих мест.

Кудрет небрежно опустился на покрытую ковриком лавку и произнес:

— Не утруждайте себя. Садитесь, пожалуйста!

Бывшие судебные секретари, судебные исполнители и банковские чиновники с сединой в бороде и усах, привыкшие гнать в шею всяких просителей, кричать на них, вдруг поджали хвосты, съежились, присмирели. Ничто не ускользнуло от их придирчивого взгляда, даже то, что у «ревизора» нет ни единого седого волоска. А какой у него костюм, как он держит себя! Словно создан для того, чтобы повелевать другими.

— Какой прикажете подать кофе, бей-эфенди?

Не отвечая на вопрос, Кудрет спросил:

— А кто будет варить?

Все оторопели. Что за странный вопрос? Варить будет тот, кто за мизерное вознаграждение варит всем, кому смертную казнь заменили тридцатью годами заключения.

— Омер сварит, — сказал Протокольщик. — Пройдоха Омер…

— А что он за человек?

Все наперебой стали рассказывать. Омер с кем-то не поделил воду для орошения и нажил себе врагов. А они подстерегли однажды его жену и изнасиловали. Женщина вернулась домой, рассказала все мужу и застрелилась. Всегда спокойный, выдержанный Омер потерял рассудок — схватил пистолет, лежавший в луже крови рядом с убитой, и помчался к дому обидчиков. Там он убил семерых, в том числе семидесятилетнюю старуху и спавшего в колыбели младенца.

Хладнокровию, с которым «ревизор» все это выслушал, мог бы позавидовать судья по уголовным делам. Вдруг он хлопнул в ладоши и крикнул:

— Фейзи, сынок!

Подбежал кахведжи Кемаль-аги:

— Что угодно?

— Свари-ка мне кофе!

— Слушаюсь, эфендим!

— И о товарищах не забудь!

Случай был из ряда вон выходящий. Мало того, что гость отверг предложенный кофе, так он еще словно бы в пику им, велел сварить кофе своему кахведжи. Разве это не оскорбление?

Словно угадав их мысли, «ревизор» снова заговорил:

— Не взыщите! Я знаю, что действую вразрез с этикетом, но поделать с собой ничего не могу. — И тут его понесло: — Даже блаженной памяти Абдул-Хамид Второй не смог бы уговорить моего деда-пашу выпить кофе, сваренный придворным кахведжи! Вы только представьте себе! Сам Абдул-Хамид Второй, ставший тенью аллаха на земле, чье невзначай оброненное слово считалось законом! Отец мой был, правда, более покладист, ну а я…

Он окинул всех жестким взглядом:

— Министр внутренних дел — мой приятель. Мы просто обожаем друг друга…

Кудрет умолк, словно сожалея о том, что слишком разоткровенничался, и продолжал уже боле мягким тоном:

— Я назвал его своим другом, но это… Словом, уважаемые, я хотел сказать, что характер тоже передается по наследству — таков закон природы. Отец мой, я уже вам говорил, не был таким щепетильным. Но он, как и я, пошел в своего деда. Так вот, прихожу я однажды к моему другу, министру внутренних дел, а он вызвал курьера и спрашивает, какой мне подать кофе. Мошенник, он прекрасно знал, что я отвечу, но решил схитрить и сделал вид, будто запамятовал. А может, хотел поймать меня на удочку, чтобы затем подтрунивать: «Ну что, Кудрет, где твоя пресловутая наследственность? А ты еще говорил, что твой дед не пожелал пить кофе у самого Абдул-Хамида!»

Слушатели — а к лестнице уже сбежались все заключенные — были ошеломлены и старались не пропустить ни единого слова. Кемаль-ага стоял в сторонке и с нескрываемой гордостью поглядывал на будущего свояка. Таким Кемаль-ага его еще ни разу не видел. Что свояченица — Кудрет достоин тысячи ей подобных.

А «ревизор» между тем расходился все больше и больше:

— Приезжаю я в Анкару, к министру финансов, а его нет на месте. Дело же у меня не терпит отлагательств, надо немедленно лететь самолетом обратно. Как быть? Посылаю курьера с запиской к премьер-министру. А там люди все уважаемые, дай бог им здоровья, и ко мне относятся с величайшим почтением…

Не успели заключенные опомниться, как на них обрушился новый шквал небылиц:

— Я и с премьер-министром на дружеской ноге, но… как бы хорошо он ни относился ко мне, я никогда не смогу разделять его политических убеждений…

К Кудрету вдруг подскочил арестант, осужденный на тридцать лет и подавший кассационную жалобу. Он был невменяем и пытался поцеловать «ревизору» руку.

— Не надо, не надо! — отдернул руку Кудрет. — Скажи лучше, какая у тебя ко мне просьба?

— А ты знаешь председателя кассационного суда, бейим? Да что это я, право! Ты не можешь его не знать, раз твой покойный дед дружил с блаженной памяти султаном Хамидом!

Арестант снова припал к руке «ревизора», но тот приказал:

— Успокойся! И стань чуть поодаль, вот так! А теперь рассказывай, что у тебя стряслось.

Человек упал на колени и разрыдался:

— Никого у меня нет в деревне, кроме матери, да и та не может прийти, ноги отнялись. Ей-богу, ну ей-богу же, я ни в чем не виноват. А доказать не могу. Руки-ноги твои буду целовать, только напиши председателю кассационного суда, что Неби не совершал преступления. Тебе он поверит. Да стану я жертвой твоей!

Принесли кофе и первую чашку, разумеется, подали «ревизору». Кудрет взял ее без всяких церемоний, даже не поблагодарив, и полез в карман за сигаретами, но его опередил Кемаль-ага, предложив свои. Он был подавлен величием Кудрета и в то же время горд от сознания, что вскоре породнится с этим господином, умеющим так складно говорить. А Кудрет взял сигарету, прикурил от зажигалки, услужливо поднесенной Кемаль-агой, и обратился к Неби:

— Зайдешь ко мне в другое время, более подходящее. Вообще-то мне неловко, но раз ты не виноват…

Кемаль-ага неподвижно стоял, скрестив руки на груди, не зная, то ли оставаться рядом с Кудретом, то ли отойти в сторонку. Кудрет, даже не подняв головы, небрежным жестом указал на лавку:

— Давай садись!

Кемаль-ага робко сел на указанное место.

«Ревизор» продолжал разглагольствовать:

— Председатель кассационного суда человек благородный, истинный борец за торжество справедливости. Но я уже сказал, что мне не очень удобно к нему обращаться. На каждый праздник он присылает мне поздравительную открытку да и в обычное время буквально засыпает письмами, а мне все недосуг ему ответить. Однако он не сердится… Так что при случае напомни мне… Договорились?

— Спасибо, бейим! Да превратит аллах в золото все, к чему ты прикоснешься. Да пошлет тебе аллах счастья на этом и на том свете! Чтоб тебе не знать ни горя, ни беды…

Но Кудрету уже наскучило слушать арестанта, и его поспешили убрать с глаз долой. После этого «галстучники» с величайшей почтительностью принялись рассказывать про Неби.

— Вы уж простите его, эфендим. Он малость чокнутый.

— К тому же доказано, что он виновен.

— Здесь есть его односельчане. Вам бы лучше всего с ними поговорить.

— Его уже дважды отправляли в сумасшедший дом…

До самого ужина Кудрет не переставал хвастаться и врать, а когда «галстучники» предложили ему разделить с ними трапезу, вежливо отказался.

— Не могу, наследственность мешает! — И добавил, бесцеремонно дернув за руку Кемаль-агу. — Ему я уже рассказывал, как мой дед за столом блаженной памяти Абдул-Азиза… — Он спохватился, вспомнив, что рассказывал не про Абдул-Азиза, а про Абдул-Хамида. Впрочем, один черт!

После ухода «ревизора» воцарилось молчание.

Наконец кто-то промолвил:

— Вот это да! — и стал ждать, что скажут другие.

— Важная птица! — изрек банковский чиновник.

— Солидная личность, — заявил судебный исполнитель.

— Такой не станет работать с нами, во всяком случае, не снизойдет до того, чтобы требовать свою долю, — заключил Протокольщик. — Но мы, друзья, должны его использовать.

— Каким же образом?

— Да очень просто. Ведь у него связи с председателем кассационного суда. Уразумел?

— Да разве только с председателем кассационного суда? А с министрами, начиная от самого премьера?

— Но как при таких связях… — робко начал рыжий молодой человек с голубыми глазами. Но ему не дали договорить: дойдет, чего доброго, до «ревизора», и тогда рухнут все их планы. А он, хоть и врет сверх всякой меры, зато вид имеет солидный, может пустить пыль в глаза, с ним запросто обтяпать любое дело.

Ночью Протокольщик, судебный исполнитель и банковский чиновник перешептывались:

— Да, его надо использовать.

— Врет он все!

— А вдруг не врет?

— Ну и что?

— Да пока ничего. Навредить он нам не сможет.

— А если будет с нами в компании, одним своим видом заставит кое-кого раскошелиться. Верно?

— Еще бы!

— Гони две тысчонки — получишь рекомендательное письмо к председателю кассационного суда!

— А хочешь к премьер-министру или к министру — выкладывай пять тысяч!

— Лафа, ей-богу, лафа!

— А если он пронюхает?

— Не пронюхает!

— Надо держать язык за зубами.

— А пронюхает — ничего страшного.

— Ублажим его.

— И дело с концом!

VII

Хилый и тщедушный начальник тюрьмы, только что вернувшийся из отпуска, с ужасом взирал на рослого, мощного телосложения заключенного. Рядом с ним начальник чувствовал себя еще более жалким и невзрачным. Слухи о представительной внешности «ревизора» не были преувеличены.

Перед встречей с загадочным арестантом начальник тюрьмы побеседовал вначале со старшим надзирателем, потом с писарем — на обоих бей-эфенди произвел сильное впечатление. Впервые за долгие годы вражды, стычек и наушничанья писарь и надзиратель были единодушны во мнении.

— Он, господин начальник, поистине великая личность, — доложил писарь. — Все, что о нем говорят, — чистейшая правда. У него уйма друзей в Анкаре!

— Весьма солидная личность, — сообщил надзиратель. — Говоря между нами, как бы он вам не навредил!

— Что ты имеешь в виду?

— Игру в картишки с заключенными.

— О себе бы подумал! Сбываешь в тюрьме гашиш, опиум, ножи…

— Всем надо быть начеку.

Порядок в тюрьме был заведен и в самом деле странный. Чуть не каждый день мясник из заключенных, орудуя ножами, свежевал в углу двора баранов и торговал мясом. И не только мясом. (Из-под полы, разумеется!) Запрещенные товары старший надзиратель и надзиратели облагали комиссионным сбором, который делили с начальником. Тюрьма мало чем отличалась от обыкновенного базара. Здесь можно было купить все что угодно: овощи и яйца, пиджак, брюки, постельные принадлежности. В камерах играли в карты, в кости. Заключенные, у которых водились деньги, могли под предлогом визита к зубному врачу либо в больницу уйти из тюрьмы и вернуться на следующий день. Какой-нибудь бей или ага, заручившись у врача справкой, отправлялся с надзирателем домой, ел, пил, развлекался в обществе жены и друзей, а когда надзиратель слезно молил его вернуться в тюрьму, слушать ни о чем не хотел. Разве сейчас не играет с заключенными в карты вдрызг пьяный начальник тюрьмы? Или, может, у самого надзирателя рыльце не в пушку? Да как можно прервать приятную беседу с друзьями? И предающийся бурному веселью заключенный требовал бумагу и писал начальнику тюрьмы первое, что приходило в голову: «Уважаемый начальник! Сижу у себя дома. Не могу оторваться от сладчайшей беседы с друзьями. Кто-кто, а ты должен меня понять, поскольку именно сейчас испытываешь свое счастье. Так пусть поможет мне аллах в веселье, а тебе — в картах. Хочешь — приходи. Будем ждать. Увидишь, как мы славно веселимся!»

В праздники и в дни свиданий в тюрьме творилось нечто невообразимое. Огромный двор заполняли посетители: женщины, мужчины, дети. Кто варил чай, кто раскладывал еду. Ели, пили, шутили, смеялись. Заключенные из состоятельных часто влюблялись в посетительниц…

Теперь уже и заключенные, и сам начальник тюрьмы, впрочем, как и все в городе, были уверены в том, что Кудрет «секретный чиновник из Анкары». А то, что Кудрет без конца твердит, будто он «самый простой гражданин», лишь укрепляло эту уверенность. «Так мы ему и поверили, — ухмылялись люди сведущие. — Тактический приемчик! Усыпит нашу бдительность, а потом задаст жару!»

А тут еще «ревизор» как-то вскользь заметил начальнику тюрьмы, что знает о торговле наркотиками и ножами и о том, что по ночам начальник приходит к заключенным в подпитии и играет с ними в карты и кости. Начальник обомлел, но «ревизор», словно не замечая его смущения, сказал:

— Да пошлет вам аллах удачи, господин начальник!

— Я… — начал было, заикаясь от страха, начальник.

— Не волнуйтесь, маэстро, продолжайте в том же духе! Ни вам, ни кому-либо другому я не причиню ни малейшего вреда. Напротив, при случае окажу помощь!

После этого разговора начальник перестал играть с заключенными в азартные игры и брать с них комиссионные за торговлю наркотиками. Даже на работу стал являться вовремя, но, убедившись, что Кудрет-бей человек безвредный, снова принялся за старое. «Будь что будет! — успокаивал он себя. — Мне, собственно, терять нечего. Пусть, как говорится, полтысячи — это пятьсот, но у меня их нет. Если этот тип и в самом деле важная персона, он на худой конец уберет меня отсюда. А если нет? Прокурор считает, что все это выдумки. Не может быть Кудрет-бей представителем Анкары. Зачем бы стали его посылать в такой дрянной городишко? Разве властям и без того не известно, что у нас творится? Ничего нового здесь не выведаешь. В общем, плевать я на него хотел!»

Еще больше утвердился начальник в своем мнении после того, как узнал про бракоразводный процесс Кудрет-бея и про его шашни со свояченицей Кемаль-аги. «Никакой он не чиновник, — сказал себе начальник. — Но прикидывается здорово. Пользуется своим солидным видом. Ну и пусть, мне не жалко».

И с благословения начальника у Кудрета началась поистине райская жизнь. Свояченица навещала его через день, и они отлично проводили время в кабинете начальника. Теперь у Кудрета всего было в изобилии: и денег, и пищи, и одежды. Воспылав страстью, женщина буквально завалила жениха одеялами, простынями, собственноручно вышитыми наволочками и всякой всячиной. А после того, как ее выбор одобрили родные, однажды побывавшие в тюрьме, совсем потеряла голову, — имя Кудрета не сходило с ее уст.

Кемаль-ага, хоть и не был забыт, однако отошел на задний план. Но он не ревновал и даже не сердился. Он был горд тем, что породнится с такой незаурядной личностью, и не упускал случая похвастать. «Мой свояк? О, ему цены нет! Знает все на свете. Кладезь премудрости».

Не говоря уж о самой невесте, свихнувшейся от любви к Кудрету, все ее родственники, мать и старшая сестра благоговели перед ним и старались не уступить друг другу в выражении своих чувств. Если дочь, к примеру, говорила: «Кто? Наш Кудрет?», мать принималась ее стыдить: «Какой он тебе Кудрет? Он — Кудрет-бей! Настоящий бей, истый бей-эфенди!»

Старшая сестра не подавала виду, но в душе завидовала младшей. «Порода всегда чувствуется, — замечала она с горечью. — Сразу видно, из пашей. А что сидит в тюрьме, невелика беда. Того и гляди, амнистию объявят…» На что младшая с гневом отвечала: «При чем тут амнистия? Ведь он ни в чем не виноват! Не то давно бы засудили! Он просто жертва клеветников. Пусть только наша партия придет к власти!.. Впрочем, если его даже и осудят, я буду ждать! Десять, двадцать, тридцать лет — до самой смерти. Я жизнь готова отдать за него!»

Начальник тюрьмы предложил как-то Кудрету:

— Снял бы поблизости дом для Нефисе-ханым и по ночам…

У Кудрета заблестели глаза:

— Что по ночам?

— Навещал бы ее.

Кудрет даже не спросил, возможно ли такое, лишь сдержанно сказал:

— Подумаю…

Когда на следующий день к Кудрету пришла Нефисе, начальник опять оставил их одних в кабинете.

— Кудрет, я больше не могу так жить, — сказала Нефисе. — Хочу постоянно быть рядом с тобой, и ночью и днем. Придумай, дорогой, как выбраться отсюда.

Кудрет оставался невозмутимым и даже не заикнулся о предложении начальника тюрьмы. Лишь когда Нефисе стала сетовать и плакать, погладил ее по голове:

— Наберись терпения, что-нибудь придумаем!

Глаза Нефисе засветились надеждой:

— Что же ты придумаешь?

— Ну, к примеру, снимем где-нибудь поблизости дом.

— А дальше что? Что дальше?

— Ты в нем поселишься.

— А ты?

— Буду навещать тебя время от времени.

— Время от времени? А по ночам?

Кудрета вдруг осенило.

— И по ночам тоже. Но…

— Что «но»?

— Для этого понадобится немного денег. Начальник тюрьмы — взяточник. Смотри только не проговорись, а то все дело испортишь. Сама видишь, он благоволит ко мне, даже свой кабинет нам уступил.

Нефисе кинулась ему на шею:

— Ясно. Говори, что нужно делать?

Кудрет уже успел изучить нетерпеливую натуру своей невесты и потому ответил:

— Не торопиться — это главное.

— Не люблю медлить с делами, дорогой. Сколько дадим начальнику? Пять тысяч? Десять?

Кудрет вошел во вкус, и у него появилась новая идея.

— Если бы все упиралось в одного начальника! Однако…

— Однако?

— Не забывай, что есть звери покрупнее.

— Говори прямо кто: губернатор, прокурор, анкарские тузы?

Кудрет рассмеялся, и от этого смеха Нефисе совсем потеряла голову.

— Ну и умница ты! — воскликнул Кудрет. — Какое счастье, что я попал сюда! Иначе мы бы с тобой не познакомились.

Не чуя под собой ног, Нефисе помчалась в касабу, перевела в городской банк на имя Кудрета Янардага пятьдесят тысяч лир, вернулась в тюрьму и вручила ему чековую книжку.

— Если мало, еще столько же переведу.

Кудрет небрежно бросил чековую книжку на стол.

— Напрасно ты это сделала!

— Почему?

— Ни мой дед-паша, ни мой отец никогда не роняли своего достоинства. Я чувствую сейчас на себе их полный упрека взгляд и слышу их голос: «Нам жаль тебя, Кудрет! Разве мы так тебя воспитывали? Брать у какой-то женщины несчастные пятьдесят тысяч?..»

Нефисе прикрыла ему рот рукой:

— Это я «какая-то»? Разумеется, для такого бея-эфенди, как ты, пятьдесят тысяч — сущий пустяк. Но ведь эти деньги предназначены для губернатора или прокурора, а не для тебя. Дом я сама сниму и меблирую. Хочешь, я все свои деньги…

Однажды у лисы спросили: «Кур стережешь?» — «Боюсь ногу занозить», — как ни в чем не бывало ответила лиса. Кудрет, не уступавший в хитрости лисе, с таким неподдельным гневом посмотрел на женщину, что она сразу умолкла. И поспешила домой, в касабу, порадовать маменьку.

— Не верь злым языкам, мамочка. Знаешь, что он мне ответил, когда я сказала, что перепишу на его имя весь свой капитал, движимое и недвижимое имущество?

— Что же он тебе ответил?

— Он сказал, что на такое не пошли бы ни его дед-паша, ни отец. И просил ради всего святого не говорить с ним об имуществе и деньгах! «Главное для меня в жизни — ты!» — сказал он.

Вскоре вернулась от соседей старшая сестра и даже побледнела, услышав о благородстве будущего своего родича Кудрет-бея. «А мой, чтоб ему пусто было, все прибрал к рукам. Несчастная моя судьба!»

Она ушла к себе в комнату и, прижав к груди детей, долго плакала. Везет же людям! Вот что значит благородный человек. Ничего ему не нужно — ни имущества, ни денег, ни земли. С Нефисе они родные сестры, но Нефисе везучая. У нее и первый муж был благородным и богатым. Сколько всего оставил ей после смерти! «Эх, Кемаль-ага, Кемаль-ага! — подумала про себя женщина. — Свихнулся ты на этой партии. Только о ней и говоришь. А она, эта партия, знать тебя не желает. Другие в гору пойдут, большими людьми станут, а тебя в тюрьме сгноят».

Утром мать заметила, что старшая не спала, и спросила:

— Что с тобой, доченька?

— А то, что жена без мужа вдовы хуже, — тяжко вздохнув, ответила дочь, и в глазах ее заблестели слезы.

— Так-то оно так. Но ведь от голода ты, слава аллаху, не страдаешь, и детки твои при тебе. Что же ты маешься и по ночам не спишь? Может, болит у тебя что-нибудь?

— Ничего у меня не болит.

— Что же тогда с тобой, скажи!

Но у женщины духу не хватило открыться матери, сказать, что Нефисе счастливее, что у нее муж из благородных и бескорыстный, не то что Кемаль-ага.

— Судьба проклятая! — бросила она вместо ответа.

Но мать сразу поняла: зависть грызет дочь, зависть к сестре. Но что поделаешь? Теперь об этом поздно думать.

— Снимут они дом, — продолжала дочь, — он будет приходить к ней, ласкать ее. А мы? Поженились, и свидетельство о браке есть, а толку что…

— Не терзай себя, доченька. Кудрет-бей тебе не чужой. Не сегодня-завтра твоим зятем станет, а у него везде своя рука. Попросим Нефисе потолковать с ним, пусть о свояке позаботится.

— Нет! — вспылила дочь. — Не желаю!

— Почему?

— Не хочу, и все! Сам о себе пусть заботится. Нефисе пока еще не жена Кудрету, и то… А мой? Только слава одна, что муж. Прибрал бы его поскорее аллах!

Втайне от старшей дочери мать переговорила с младшей. «Ну, конечно, я все сделаю», — с готовностью сказала Нефисе и, зная, как самолюбива ее старшая сестра, решила представить дело так, будто инициатива исходит от самого Кемаль-аги. Она рассказала обо всем Кудрету, и в тот же вечер он решил поговорить с Кемаль-агой.

— Послушай, Нефисе сняла дом! Поговори и ты с начальником.

— О чем?

— Пусть и тебе разрешит по ночам наведываться к жене.

Кемаль-ага вздохнул. Разве посмеет он просить о таком начальника? К тому же он хорошо знал свою жену. Она ни за что не согласится жить приживалкой в доме у сестры.

— Тебя что-нибудь смущает? — спросил Кудрет, видя, что Кемаль-ага задумался.

— Прежде надо с женой потолковать, а там видно будет.

Всю ночь Кемаль-ага прикидывал, как уговорить жену. Она сильно изменилась с тех пор, как Нефисе сблизилась с Кудретом, то и дело набрасывалась с упреками: «Посмотри на Кудрет-бея! Ему не нужен ни капитал Нефисе, ни ее имущество. Настоящий мужчина! А ты?»

Кемаль-ага знал наперед, что жена не согласится переехать в дом, который сняла ее сестра. «Самому надо было думать, — заявит она, — а не ждать, пока зять сообразит!»

Так все и получилось, когда спустя несколько дней она пришла к нему на свидание. Только было он заикнулся на эту тему, как она отрезала:

— Раньше надо было думать!

— Не додумался.

— В том-то и беда. Чем я хуже Нефисе? Открой глаза пошире и посмотри на моего зятя. Он Нефисе на руках носит. Понимаешь? На руках!

Свидание происходило в канцелярии. Однако писарь и не думал уходить, как это обычно бывало, когда к Кудрет-аге приходила Нефисе. Повернувшись к ним спиной, он делал вид, будто просматривает регистрационные книги.

— Значит, Нефисе предложила ему все имущество и деньги?

— Да, она хотела переписать на него все, а он отказался. Настоящий мужчина! Не то что ты…

— Замолчи!

— Как же мне молчать, если ты свихнулся со своей партией. А какой от нее толк?

— Это уж мое дело! Каждый вправе думать и действовать по собственному усмотрению!

— О чем же, интересно, ты думаешь?

— О том, что Кудрет вступит в нашу партию, как только выберется отсюда.

— С чего ты взял?

— Он сам мне говорил.

— А почему Нефисе ни словом об этом не обмолвилась?

— Мало ли!.. При его внешности и умении говорить…

— Уж не думаешь ли ты, что его депутатом в меджлис выберут?

— Как дважды два четыре! Вполне достойная кандидатура.

— А тебя?

— Где уж мне с ним тягаться! И вообще, чего пристала?

— Судьба моя злосчастная! — запричитала женщина.

— Хватит ныть! Не нравлюсь — хоть сегодня развод!

— А дети?

— Вон оно что! Выходит, ты только ради детей со мной живешь?

Женщина промолчала. Что ей даст развод? А такого, как Кудрет Янардаг, ей все равно не найти.

Она вздохнула и примирительно сказала:

— Ладно. Оставим этот разговор.

— Не могут, дорогая, быть все такими, как твой будущий зять. Таких единицы, по пальцам можно пересчитать. Давай-ка лучше подумаем о том, как не упустить его. Ведь он и с начальником запанибрата, и с губернатором, и с прокурором. Кстати, показывали Идрису девицу?

— Показывали, но…

— Э?

— Куда Идрису до Кудрет-бея!

— Я же сказал тебе, что таких, как Кудрет, раз два и обчелся. Он все равно что дюшеш в нардах!

— Это верно.

— А что говорит девица?

— Насчет Идриса-эфенди? Да у нее дух захватило от радости. Ведь засиделась в девках-то…

— И то правда.

— Поглядел бы ты, как встрепенулась эта засидевшаяся в девках, поблекшая женщина. Вай, аллах, вай! — сказала я себе. Куда нам с тобой! Когда мы поженились, мне и двадцати не было. А этой под тридцать! — В глазах у нее вдруг блеснул огонек. — Послушай, добейся разрешения, а дом я подыщу!

— Но ведь твоя сестра уже сняла дом, довольно большой…

— И слышать не хочу! У меня должен быть свой дом и мебель своя. Я старшая сестра, а не младшая! Понял? Добейся разрешения, а остальное я беру на себя!

Кемаль-ага задумался. Как быть? Ведь без помощи Кудрет-бея вряд ли получишь разрешение.

Всю ночь он ломал голову над тем, как подъехать к начальнику тюрьмы, с чего начать разговор. А если так: «Господин начальник, могу ли я обратиться к вам с просьбой?..»

Посчитав такое начало вполне подходящим, он представил себе, как поведет разговор дальше. «Выкладывай, что там у тебя», — скажет начальник. Тогда он попросит: «Моя ханым тоже хочет снять где-нибудь поблизости дом. Нельзя ли будет и мне изредка отлучаться к ней по вечерам?»

А вдруг начальник скажет: «За Кудрет-беем гонишься?» — и все ему потом передаст. Как на это посмотрит Кудрет? Не рассердится? Может, лучше с ним раньше поговорить? Но тогда обо всем узнает свояченица, возмутится, что они действуют втихомолку, и расскажет сестре.

Время близилось к полуночи. Кудрет тихо похрапывал на сложенной из нескольких матрацев мягкой постели. Кемаль-ага поглядел на него и подумал: «Как бы беды не вышло. Взбесится жена, ощиплет меня, как курицу. И без того последнее время живем с ней как кошка с собакой. Лучше всего…»

Но что лучше всего, он так и не решил… Поделишься с Кудрет-беем — он расскажет свояченице. Обратишься к начальнику — непременно передаст Кудрету, а тот может обидеться. Смолчит, но затаит злобу…

Кемаль встал с постели и пошел в уборную…

VIII

В тот день к Кудрету пришел Идрис и принес стамбульскую газету.

— Привет!

Кудрет восседал за письменным столом начальника тюрьмы. Тут же, растянувшись в кресле, дремал и сам начальник. Приход Идриса разбудил его. Он приподнялся и ответил на приветствие:

— Алейкюм селям, Идрис-бей! Добро пожаловать!

Начальнику тюрьмы так нравился Кудрет-бей, что всякий раз, когда к тому кто-нибудь приходил — будь то мужчина или женщина, — начальник удалялся, чтобы оставить их наедине. Так он поступил и сейчас.

Оставшись с глазу на глаз с Кудретом, Идрис развернул газету и ткнул пальцем в фотографию.

— Узнаешь?

Кудрет глянул и обомлел:

— Ого! Да ведь это Сэма!

— Она самая.

— Танцовщицей заделалась?

— Судя по рекламе, да. Видишь, здесь написано: «Vedet».

— Что это значит?

— Убей не знаю.

Как выяснилось из рекламы, Сэма была исполнительницей восточных танцев в одном из ночных клубов Стамбула. Но Кудрета волновало совсем другое.

— Вот бы найти ее и заставить отказаться от иска. Тогда бы я выбрался из тюрьмы.

Некоторое время они понимающе смотрели друг на друга, как могли смотреть лишь старые друзья. Мысль, высказанная Кудретом, не была новой, оба они к ней возвращались много раз, только не знали, где находилась Сэма. И вдруг эта реклама!

— Я говорил тебе, что завел дружбу с секретарем суда. Как-то мы с ним раздавили бутылочку, и на следующий день он вытащил на свет божий твое дело. Посмотрели мы его, а там ничего нет, кроме иска этой твари.

— Но разве торговцы не давали показаний?

— Там о них ни слова нет.

— И про взятки ничего?

— Ты что, спятил? Ведь дающий взятку отвечает наравне с тем, кто ее берет. Только ослы этого не знают! Словом, надо поскорей найти эту гадюку! Правда…

— Что «правда»? — самоуверенно спросил Кудрет.

— Чтобы съездить в Стамбул и заставить ее отказаться от иска…

— Нужны деньги, не так ли?

— Еще бы!

— Ты прав. Что же делать?

— Ума не приложу. Можно попросить у «дядиной дочери», которую вы мне сватаете.

— Ты что, спятил?

— Ну, раз ты такой умный, попроси у «своей».

— Внук паши и сын бей-эфенди не может унизиться до такой степени!

— Ну и силен ты!

— Может, я вру?

— Судя по надгробиям — не врешь, но сейчас-то что ты собой представляешь?

— Деньги и сейчас для меня ничто!

Идрис ухмыльнулся и, заложив руки за спину, стал расхаживать по кабинету.

Кудрет не спускал с него глаз. Но вот взгляды их встретились.

— Словом, раздобудь деньги, герой! — первым нарушил молчание Идрис. — Не то долго просидишь здесь. Успех дела зависит от денег.

— Но их, увы, нет.

— Значит, надо найти!

— Где я найду?

— Где хочешь, бесстыжая твоя рожа! На то ты и Кудрет Янардаг!

— Что верно, то верно.

— Вот и найди. Хоть из-под земли выкопай!

— Ладно, говори, сколько надо.

— Можно подумать, что у тебя завелись деньги.

Кудрет молча извлек из заднего кармана брюк чековую книжку, взял со стола начальника авторучку.

— Пяти тысяч хватит?

Идрис прыснул:

— Эх, посмотрел бы на тебя сейчас Длинный!

— Я спрашиваю, хватит пяти тысяч?

— Издеваешься? Да хоть лир пятьсот раздобыть!

Кудрет снова полез в карман, вынул пачку ассигнаций, отсчитал пятьсот лир и бросил их на стол.

— Не фальшивые? — усомнился Идрис.

— Фальшивками пусть промышляют ничтожества вроде тебя! А я — сын истинного бея-эфенди и внук паши! Запомни это. Сейчас я выпишу тебе чек на пять тысяч.

Идрис с недоверием взял чек на предъявителя.

— Не разыгрываешь?

— Ты что, ослеп? Читай!

— У «галстучников» разжился?

— Ты ведь знаешь, что я обещал им помогать, но безвозмездно. Лучше посмотри на это. — И он показал Идрису банковское подтверждение в том, что невеста Нефисе перевела на его имя пятьдесят тысяч лир.

Идрис не верил своим глазам:

— Чудеса, да и только!

— И это еще не все. Она готова переписать на мое имя все свои вклады, земли, движимое и недвижимое имущество. Стоит мне только захотеть.

— А ты не хочешь?

— Пока нет.

— Любопытно.

— Об этом потолкуем после, когда уладишь дело с Сэмой.

Их разговор прервал прислужник, который позвал Кудрета. Должно быть, явилась Нефисе.

— Спрячь чек, — сказал Кудрет, вставая из-за стола. — Получишь деньги — махнешь в Стамбул и там отыщешь эту тварь! Еще понадобятся деньги — телеграфируй!

— Отправлю «молнию». А если понадобятся две, три, пять тысяч?

— Сколько понадобится, столько и переведу. Ну ладно, а теперь сматывайся!

После ухода приятеля Кудрет задернул на окне тюлевую занавеску, приспустил штору и встретил Нефисе словами:

— Заходи, душечка, заходи, моя сладкая! Господи, опять похорошела! Весь вечер думал о тебе, и во сне ты мне привиделась, едва закрыл глаза…

Разрумянившаяся Нефисе бросилась в его объятия:

— Я тоже день и ночь о тебе думаю!

— Снилось мне, что ты…

— И ты мне снился.

— Как же я тебе снился?

— Прежде расскажи свой сон ты.

— Нет, ты…

Нефисе вдруг высвободилась из его объятий и расстегнула платье:

— Нравится тебе мой бюстгальтер? Недавно купила.

Кудрет обнял ее, расцеловал и усадил рядом с собой в кресло.

Когда они поднялись, Нефисе, поправляя платье, сказала:

— Тобою заинтересовался председатель вилайетского комитета нашей партии.

— Послушай, — насупился Кудрет, — ты что-то слишком часто говоришь об этом председателе.

«Так он меня ревнует?» — обрадовалась Нефисе и снова обняла его:

— Ну, поцелуй же и ты меня!

Кудрет недовольно сказал:

— Неужели ты не понимаешь, что я тебя ревную?

Нефисе была в восторге. Впрочем, хорошо, что он не знает ее прошлого, а то отказался бы, чего доброго, от женитьбы. Но что ей было делать? Муж погиб, а она, молодая, жизнерадостная, нуждалась в мужской ласке! Она так любила мужа, что едва не обезумела после его гибели. Но со временем все забывается. А председатель комитета был с нею так мил… Да и что в этом особенного? Ну, отдалась ему… Но он — могила, никому не скажет. К тому же у него полно женщин!

— Я знаю, дорогой, что ты ревнуешь, за это и люблю тебя. Кстати, здесь был Идрис. Зачем он приходил?

Кудрет пристально и строго посмотрел на Нефисе, которую и не думал ревновать, и безразличным тоном ответил:

— Он навещает меня каждый день. А почему ты спрашиваешь о нем?

— Я собралась было с ним поговорить, но он убежал, сославшись на срочное дело… Дочь моего дядюшки по уши влюбилась в него. Заладила: поженимся да поженимся. Знаешь, что мне пришло в голову?

— Что?

— Давай их обручим, а сами купим себе два колечка и запросто, без свадьбы и всяких церемоний, наденем их друг другу. Кстати, состоялся суд?

— Какой суд?

— Ну, по поводу твоего развода с женой.

— Пока нет, но это не так уж важно. Не сомневаюсь, что на первом же слушании дела получу развод. Ведь я в тюрьме, против меня возбуждено серьезное обвинение…

— Чтоб она провалилась, твоя жена! — воскликнула Нефисе, снова страстно целуя его. — Да она ноготка твоего не стоит! Какая хоть она, скажи мне, ради бога?

— Я ведь описывал ее тебе… Одни мощи, очкастая и ко всему еще психопатка. Не бойся, бог на нашей стороне. Клянусь, что на первом же заседании суда…

— На первом? Когда же наступит этот счастливый день?

— Не волнуйся — не за горами.

— А вдруг она раздумает?

— Не раздумает. Она уже давно завела шашни.

— Шашни? Неужели у нее есть любовник?

— И не один!

— Имея такого мужа, как ты?!

— Мужчины ей не нужны.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Понимай как знаешь!

— Неужели она…

— Сказал ведь: понимай как знаешь!

Сообразив наконец, на что он намекал, Нефисе задумалась. Видно, и хафиз-ханым такая же. Через неделю-полторы после гибели мужа его родственники отвели Нефисе к этой святоше. Только сейчас Нефисе поняла, почему эта мужеподобная хафиз-ханым раздела ее донага и стала проделывать весьма сомнительные манипуляции…

— О чем ты думаешь?

— Да просто так.

— Вижу, что не просто…

Нефисе пришлось ответить, чтобы не вызывать лишних подозрений. Виновато улыбаясь, она сказала:

— Вспомнила хафиз-ханым, о которой я тебе рассказывала.

— Что же ты вспомнила?

— Что и она такая же.

— Лесбиянка?

— Да…

Кудрет поднял на нее строгий взгляд, словно догадываясь, о чем она может сейчас думать. А Нефисе, вдоволь нахохотавшись, вдруг заявила:

— Так я и знала!

— Что знала?

— Что ты так подумаешь…

— Это потому, что я тебя люблю.

— Ты просто прелесть! — воскликнула Нефисе, протягивая к нему руки. — Ну поцелуй же меня!

Кудрет поцеловал ее и бережно усадил в кресло… С такой же нежностью он относился поначалу и к своей жене. Избаловал ее ласками, признаниями в любви, а потом вдруг охладел к ней. Жена стала нервной, раздражительной. Ее постоянное ворчанье выводило его из себя, и со временем он почувствовал к ней отвращение. Своим безразличием Кудрет доводил ее до исступления, и в бессильном гневе она швыряла в него все, что попадалось под руку, а потом падала в обморок.

Кудрет прекрасно понимал: стоит ему проявить внимание, быть с женой поласковей, и жизнь у них наладится, но он уже не мог побороть себя. Тщетно пыталась женщина найти на стороне то, чего не находила в муже. Увы! Она не обладала красивой внешностью. И после многих неудач она всем сердцем привязалась к повитухе-ханым…

— Ты всегда будешь меня так любить? — спросила Нефисе.

— Сомневаешься?

— Нет, но…

— Что «но»?

— Боюсь. Как-то тревожно на душе.

— Чего же ты боишься?

— Что ты меня разлюбишь.

— И как только тебе такое в голову пришло?

— Я гоню от себя эту мысль, но…

— Опять «но»?

— Словно бес нашептывает… Кудрет!

— Что, милая?

— Люби меня так всегда, крепко-крепко! Хорошо?

Кудрет молчал. Расценив его молчание по-своему, Нефисе спросила:

— Ты почему не отвечаешь?

Он улыбнулся:

— А я могу просить тебя о том же?

— О чем? Чтобы я тебя любила?

— Ну разумеется!

— Да разве можно любить сильнее, чем я?

— Я не о нынешнем дне говорю, а о завтрашнем.

— Завтра я буду любить еще сильнее.

— И я…

— Да, чуть было не запамятовала. Знаешь, сестра меня ревнует.

— К кому?

— К тебе.

— Этого недоставало!

— Ты неверно меня понял. Просто с тех пор, как познакомилась с тобой, она стала плохо относиться к своему мужу. Все время жалуется матери на судьбу. А уж когда узнала, что мы хотели снять дом, совсем взбесилась. Теперь и ей подавай отдельный дом. Но зять мой тряпка тряпкой, боится даже заикнуться об этом начальнику тюрьмы. Он и перед нашим председателем…

Кудрет снова нахмурил брови.

— Прости, это я к слову вспомнила о нем. А тебе совсем не к лицу ревновать ко всякому ничтожеству. Нет никого на свете лучше тебя!

— Ну хорошо. Ближе к делу.

— Да, так о чем это я говорила?

— Ты чего-то о председателе вспомнила…

— Да, Кемаль-ага даже перед ним робеет, не может слова вымолвить от смущения. В общем, лучше бы ты сам переговорил об этом с начальником тюрьмы… Только чтобы зять не догадался.

— О чем же мне говорить с начальником?

— Пусть и Кемалю разрешит ночевать дома. Кемаль сам собирается просить его об этом, но чтобы ты не знал, а ты поговори заранее, подготовь начальника. Тебе-то он наверняка посодействует. А зять будет думать, что сам все устроил. И сестре будет приятно за него, снимет она дом, наведет там порядок. Пока она скрывает от меня свои планы…

Сразу после ухода Нефисе Кудрет пошел к начальнику. И на следующий день, когда Кемаль-ага появился в кабинете, начальник встретил его в высшей степени приветливо:

— Вай, Кемаль-ага! Заходи, пожалуйста! В каком лесу волк сдох, что ты вдруг решил навестить меня? Признаться, я уже беспокоился. Садись!

Кемаль-ага ушам своим не верил. Уж не сон ли все это?

— Спасибо, бей-эфенди! — поблагодарил он, судорожно глотнув, и опустился на краешек кресла. Лицо его покрылось испариной, усиленно заработали желваки. Он не знал, с чего начать, как скрыть потом свой визит от Кудрета.

Начальник решил прийти ему на помощь.

— Ты ко мне с просьбой?

— Так точно, — с трудом выдавил Кемаль.

— Я тебя слушаю.

— Моя жена тоже хочет снять дом. Вроде бы уже подыскала. Но…

— Продолжай.

— Нет, ничего особенного, просто я хотел сказать, что она сняла дом… — У Кемаль-аги не хватило духу изложить свою просьбу до конца.

— Это ее собственное желание или твое?

— Мое…

— А зачем тебе дом?

Тут Кемаль виновато улыбнулся, поняв, что выдал себя с головой. Начальник поднялся из-за стола, подошел к нему:

— Может, ты не против раз-другой в неделю провести там ночь?

— Если бы вы только соблаговолили разрешить…

Начальник рассмеялся, походил по комнате и остановился перед Кемалем.

— Считай, что все в порядке. Кстати, совсем недавно с такой же просьбой ко мне обратился Кудрет-бей. Вот и будете с ним уходить по очереди.

От радости у Кемаль-аги даже в ушах загудело, он уже ничего больше не слышал; не помнил, как вышел от начальника, добрался до камеры и плюхнулся в постель. Все отлично удалось!

В камере появился Кудрет-бей. Вот бы поделиться с ним! Только нельзя, заварится такая каша! Кудрет расскажет Нефисе, а та передаст сестре, и тогда ему, Кемалю, не избежать головомойки. Нет-нет, не надо распускать язык!

На следующий день, как только Нефисе пришла к Кудрету, он обо всем ей сообщил. И когда сестра после свидания с мужем стала дома хвалиться, Нефисе не стерпела:

— Все это Кудрет устроил!

— Что устроил?

— To, о чем ты все уши прожужжала!

— Не понимаю.

— О том, что твой Кемаль договорился с начальником тюрьмы!

— А ты откуда знаешь?

— От тебя же. Всем разболтала! Ну так знай: все это удалось благодаря пятидесяти тысячам, которые я дала Кудрету, а он подсунул кому следует. Непросто было бы твоему муженьку получить такое разрешение, если бы начальник тюрьмы не уважал Кудрет-бея.

Вскоре все в усадьбе смаковали новость: Кудрет-бей отвалил начальнику тюрьмы пятьдесят тысяч и теперь может, когда захочет, ночевать дома. Но начальник вряд ли положил себе в карман все деньги. Должно быть, пришлось поделиться со старшим начальством. Обрастая множеством подробностей, слухи эти дошли до города.

И вот однажды начальник, взволнованный, прибежал в тюрьму, вызвал Кудрет-бея и высказал ему свое недоумение.

— Что вы! — возмутился Кудрет-бей. — Я и словом не обмолвился.

— Откуда же такие слухи?

— Почему вы спрашиваете об этом меня?

Начальник сел за стол и в отчаянии обхватил голову руками:

— Ужасно! Просто ужасно!

— Что, собственно, ужасно?

— Все это может дойти до прокурора, до Анкары!

— Ну и что?

— Как это «что»? Недаром говорят: невелика муха, а проглотишь — тошнит!

— Но ведь я вам и пятидесяти пара не давал.

— Все это ясно. Но как заткнуть рты болтунам?

Кудрет вдруг резко спросил:

— Выходит, струсил? А играть на деньги с заключенными, поощрять продажу наркотиков и холодного оружия в тюрьме да еще брать комиссионные — этого ты не боишься?!

Начальник был уничтожен. Что за тон! Какое выражение лица! Типичный ревизор. Может, он и в самом деле чиновник по особым поручениям из Анкары?

Кудрет вдруг встал и сухо бросил:

— Ну, я пошел!

Начальник вскочил:

— Посидите еще немного.

— С какой стати?

— Да так просто… как бы это вам сказать…

— О чем?

— Вы упомянули о наркотиках и ножах… но… вы же знаете… Нет, не то я говорю…

— Чего мямлишь? Говори, что хотел!

Начальник покраснел и, с трудом преодолев робость, продолжал:

— Слухи, которые ходят в городе…

— Какие слухи? О том, что ты взял пятьдесят тысяч?

Начальник еще больше растерялся:

— Я? Я взял? У вас?

— Ты! Ты! Кто же еще?

— Разве я брал у вас какие-нибудь деньги?

— Отвертеться хочешь?

— Помилосердствуйте, бей-эфенди, умоляю вас…

— Значит, ты не брал у меня пятидесяти тысяч и не говорил, что часть из них дашь прокурору и в Анкару кое-кому отправишь?

Начальника бросило в дрожь.

— Сжальтесь! — воскликнул он, протягивая руки. — Из любви к аллаху!

— Я и аллаха почитаю, и пророка! А ты убери свои грязные лапы! Что за наглость — взять деньги, а потом отказываться! Я тебя проучу!

И Кудрет с грозным видом покинул кабинет начальника. Он был доволен собой. Плохо ли? Убить сразу двух зайцев!

Нефисе он скажет, что денежки ее пошли на взятки, а начальника тюрьмы будет держать в страхе. Кудрет уже потирал руки, радуясь тому, что теперь он запросто «обложит налогом» начальника, который по ночам в нетрезвом виде играет в азартные игры с заключенными, да к тому же берет с них комиссионные за продажу запрещенных товаров.

А начальник просто обезумел от страха. Решил было рассказать все прокурору, но побоялся. Как бы то ни было, а прокурор подумает, что не бывает дыма без огня. И уж, конечно, допросит Кудрета Янардага. А что будет, если Кудрет-бей заявит: «Да, дал я ему деньги. Кстати, часть их предназначалась лично вам, а часть анкарскому начальству».

В тот же день произошло событие, которого начальник так боялся. В тюрьму нагрянул прокурор. Глаза его метали громы и молнии.

— Правда ли то, что я слышал?

— А что вы, бей-эфенди, слышали? — будто не понимая, спросил начальник.

Прокурор, мужчина плотный и высокий, сразу взял в оборот тщедушного начальника тюрьмы:

— Признавайся! Брал ты у Кудрета пятьдесят тысяч лир?

Начальник дернулся:

— Не брал!

— Врешь! Весь город говорит об этом. Где деньги? Куда ты их девал?

Как начальник ни клялся, как ни божился — тщетно. Прокурор наконец вышел из терпения и нажал кнопку звонка. Прибежал старший надзиратель.

— Позвать Кудрет-бея! — распорядился прокурор и повернулся к начальнику: — В каждом слухе есть доля правды. Но если даже все это вранье, сам слух страшнее факта, ты ведь знаешь.

Начальник впал в отчаянье, слова не мог вымолвить. В самом деле, как он оправдается, если Кудрет-бей сейчас заявит: «Да, он взял у меня деньги для вас и для анкарского начальства». А не оправдается — со службы выгонят. Ну и положение, хуже не придумаешь.

Прокурор пришел в замешательство, когда немного погодя перед ним предстал Кудрет Янардаг — с виду настоящий высокопоставленный «чиновник по особым поручениям». Не зря, видно, болтают о нем в городе. Может, он и в самом деле послан сюда Анкарой? Чем черт не шутит?

— По какому делу меня вызвали? — едва переступив порог, спросил Кудрет.

Тон, которым был задан вопрос, совсем обескуражил прокурора.

— В связи с распространившимися слухами, эфендим, пришлось прибегнуть к вашей помощи.

Кудрет спокойно вынул из кармана пачку сигарет, закурил.

— Вы, вероятно, интересуетесь пятьюдесятью тысячами лир?

— А вы давали кому-нибудь такие деньги?

— Если понадобится, я доложу об этом Анкаре, — сказал Кудрет и гордо удалился.

В полном смятении прокурор повернулся к начальнику тюрьмы:

— Что будем делать?

IX

Идрис медленно шагал по ночному Стамбулу. С пятью хрустящими тысячелировыми бумажками в кармане и небольшой суммой, оставшейся от пятисот лир. Жизнь на Бейоглу кипела. Пройдя по левой стороне мимо Галатасарайского лицея, он очутился на проспекте Истикляль, по которому, как и всегда в это время, текла плотная толпа.

Миновав Цветочный пассаж, Идрис остановился перед рестораном «Дегюстасьон», удивительно напоминавшим заведения подобного рода в Париже, Риме, а возможно, и в Триесте. Он еще не ужинал. К тому же ему предстояло встретиться здесь с Сэмой… С пятью тысячелировыми он великолепно проведет время на Бейоглу, а потом уж вернется к той девице. Ей под тридцать, красавицей ее не назовешь, но симпатичная, а главное, всем сердцем привязалась к нему…

Зал ресторана был переполнен. Густой табачный дым, шум, громкий говор жестикулирующих посетителей, столы с разнообразными салатами, креветками, омарами и всевозможными мясными блюдами, гарсоны во всем черном, словно дипломаты…

Нынешнюю ночь Идрис решил похитить у судьбы-злодейки и стал выбирать себе столик, но тут из верхнего зала кто-то басом окликнул его:

— Идрис!

Он посмотрел вверх и замер. Удивление быстро сменилось досадой, когда он узнал Длинного, того самого Длинного, с которым не так давно они вместе дурачили людей. Если не везло, довольствовались бубликами, чаем и сыром прямо в «конторе» на Джагалоглу. В случае удачи кутили в самых лучших ресторанах на Босфоре, в Бейоглу или на Принцевых островах. И тогда Длинный смеялся громче всех, потешаясь над обманутыми жертвами…

Сегодняшняя встреча с ним была совсем некстати, но куда денешься? И скрепя сердце Идрис решил подойти к Длинному. Посидит немного с бывшими приятелями, выпьет самую малость, но откровенничать не станет. Зачем им знать, что у него в кармане пять новеньких тысячелировок, что он обзавелся невестой, которой уже под тридцать, а главное, что их Кудрету так повезло! Если, упаси аллах, они пронюхают об этом, завтра же Длинный отправится к Кудрету. Какое там завтра! Сейчас же помчится, если будет поезд. А потом от него не отвяжешься!

Погруженный в свои мысли, Идрис поднимался по лестнице наверх, где тоже было полным-полно. С трудом пробрался он к столику, за которым сидел Длинный.

— Привет честной компании!

За исключением Кудрета Янардага, здесь собралась вся «инспекционная бригада». И только один парень — могучего телосложения, прилично одетый — был незнаком Идрису. Должно быть, он занял место Кудрета Янардага.

— Привет!

— Здравствуй, Идрис!

— Добро пожаловать, Идрис-бей!

Здоровяк безразлично глянул на Идриса и сухо бросил:

— Здравствуй!

— Наш старый друг и брат Идрис! — сказал Длинный. — Я говорил тебе о нем! Он был у нас наставником духовным, да и сейчас…

Затем Длинный представил Идрису новоявленного «ревизора»:

— Наш новый брат Орхан Бомба!

Идрис, а вслед за ним Длинный и остальные рассмеялись. Почему «Бомба», Идрис не поинтересовался, а Длинный не счел нужным пускаться в объяснения.

Длинный до сих пор не мог понять, куда исчез Идрис после провала «операции» — будто сквозь землю провалился вместе со своей пишущей машинкой «Гермес-Бэби». А его неожиданное появление в ресторане еще больше озадачило Длинного.

Он велел гарсону принести еще один прибор.

— Подай все, что пожелает бей-эфенди!

Идрис покосился на Длинного:

— Ты что, издеваешься надо мной, фраер?

Длинный промолчал. К тому же ему показалось, что в глубине души Идрис польщен оказанным ему приемом.

— Креветки есть?

Гарсон покачал головой:

— Креветок нет. Недавно кончились.

Как только гарсон отошел, Длинный спросил:

— Ну, как делишки? Что слышно о Кудрете?

Больше всего Идрис боялся этого вопроса. Как ни ответишь, «хорошо» или «плохо», Длинный все равно начнет допытываться, что да как. И Идрис коротко ответил:

— Сидит.

— Суда еще не было?

Идрис знал: стоит ему выложить все начистоту, и Длинный от него не отстанет. Так что уж лучше умолчать о Сэме, ее иске и плане, который они придумали с Кудретом.

— Суд, вероятно, будет позже, пока еще рановато, — ответил Идрис.

Но Длинного не так-то легко было провести.

— Как это «рановато»? Такие дела разбираются сразу… А зачем, позвольте узнать, ваша милость пожаловала в Стамбул?

От этого вопроса по спине у Идриса забегали мурашки. Ну и бессовестная каланча! Еще говорят, что длинные, как правило, тупицы и чурбаны. А этот если сам не дьявол, так наверняка ему сродни!

— Ты, пожалуй, прав, но… Ей-богу, не знаю, что сказать.

— И вам не пришло в голову умаслить секретаря суда или еще кого-нибудь?

— Пока мы не пытались.

— Допустим. Но неужели Кудрет бездействует в тюрьме? Что-то не верится!

— Что значит «бездействует»?

— А то, что он шагу не ступит, чтобы не надуть кого-нибудь, не сплутовать! — Длинный повернулся к «председателю ревизионной комиссии» Орхану Бомбе: — Товарищи могут подтвердить. Ты Кудрету в подметки не годишься, он… — Длинный сдержался и уже мягче сказал: — Впрочем, не сердись. Все это я нарочно говорю, чтобы подзадорить тебя. Нельзя так волноваться, когда идешь на дело. В нашей профессии волнение — первейший враг. Верно я говорю, Идрис?

Идрис, который лихорадочно придумывал, как бы ему поскорее улизнуть, толком не понял и переспросил:

— Что?

— В нашей профессии, говорю, главное — хладнокровие, правда?

— Совершенно верно, — поддакнул Идрис.

— А этот дрожит, как осенний лист, который вот-вот слетит с ветки.

— Так не годится. Заметят — сразу схватятся за телефонную трубку, а то и за пистолет. На дело надо идти уверенно, чтобы никто не мог ничего заподозрить.

Орхан Бомба отхлебнул из бокала.

— Со временем привыкну, постепенно…

— Отправились мы как-то на «ревизию» заводика по производству йогурта,— снова заговорил Длинный. — Все шло, как в те времена, когда вы с Кудретом еще работали с нами. Я забежал вперед, распахнул дверь и говорю: «Пожалуйте, бей-эфенди!» Хозяин — хотите верьте, хотите нет — сущий волк. Но это бы еще ладно. Глянул я на стоящего рядом с хозяином типа и вижу — знакомая рожа, видел я ее на одной из «ревизий»…

— Э?.. — заинтересовался Идрис.

— Вот тебе и «э»! Малейшая оплошность, думаю, и готов провал со всеми вытекающими последствиями. Тогда я, как ни в нем не бывало, все с ходу переиграл. Мы, говорю, из газеты «Голос кустарей и лавочников». Не желаете ли поместить рекламу? Только прикажите — немедленно оформим квитанцию. «Рожа» ничего не сказала, лишь ухмыльнулась в усы. К счастью, все обошлось без шума… А этот? — Он показал на Орхана Бомбу. — Совсем раскис.

Орхан кивнул и криво усмехнулся.

— Послушайте, бей-аби, — обратился он к Идрису. — Сели мы в машины. А я тогда работал всего третий день. Это была вроде бы вторая моя «ревизия». Приезжаем на заводишко. Я за начальника. И вдруг такая неприятность! Немудрено и раскиснуть!

— Ты неправ, — сказал Идрис. — На все сто неправ! Дело это рискованное. Новичок ты или не новичок — за малейшую оплошность расплата одна: тюрьма!

В ресторане, насквозь пропахшем табаком и анисом, нечем было дышать, и пот лил ручьями, хотя погода стояла не очень жаркая. Длинный снял пиджак и засучил рукава рубахи. Немного погодя его примеру последовали остальные. За столом становилось все оживленнее. Дружки наперебой вспоминали времена, когда с ними был Кудрет Янардаг, смеялись и опрокидывали рюмку за рюмкой.

Обычно после трех рюмок Идрис становился веселым, но сегодня он сидел трезвый и печальный, делал вид, будто внимательно слушает разговоры, а сам думал лишь о том, как бы поскорее уйти и разыскать Сэму.

Вдруг Длинный повернулся к нему:

— Послушай-ка, Идрис! О Сэме слыхал?

Идрис вздрогнул:

— Нет, не слыхал.

— Знаешь ночной клуб — тот, что пониже Галатасарайского лицея? Она исполняет там восточные танцы. Как-то зашел у нас с ней разговор о Кудрете. Не любит она его, это факт, а он небось до сих пор мается!

— Не болтай! — с деланным безразличием ответил Идрис. — Нужна ему сейчас твоя Сэма!

— А слыхал, что его жена подала на развод?

— Ну и что?

— Ладно, — будто вспомнив о чем-то, продолжал Длинный, — а ты сейчас чем промышляешь? Ведь тогда быстро смылся отсюда, а теперь зачем прискакал? Или Кудрету туго приходится?

Вопрос был поставлен прямо, и промолчать или перевести разговор на другое не представлялось никакой возможности.

— В тюрьме сидят всякие чиновники, судейские секретари. Кто за растрату, кто за хищение. Вот он и проворачивает с ними разные делишки.

— А ты? Ты чем занимаешься?

— Стою в подворотне возле суда, пишу всякие прошения.

— Так я и поверил! Чтобы вы с Кудретом находились в одном городе и не обтяпали дел посолиднее? Быть того не может!

Идрис глянул на часы. И тут же пожалел об этом.

— Послушай-ка, — сказал Длинный, — ты, я вижу, часами обзавелся? — Он знал, что незадолго до того, как исчезнуть из Стамбула, Идрис продал свои часы, чтобы купить билет.

— По случаю достались, — ответил Идрис. — Составил одному арестанту прошение, а он мне в качестве залога дал вместо денег часы…

— Темнишь ты что-то, — хитро подмигнул Длинный. — А меня, как тебе известно, не так просто надуть.

Идрис смутился и залился краской.

— Вот видишь, уже и покраснел, — продолжал Длинный. — Ты, брат, не того. Наверняка у тебя есть какое-то выгодное дельце!

— Какое, к черту, дельце?

— Не знаю, только факт, что ты при деньгах.

— Я? Откуда?

— Брось заливать! Чтобы этот Кудрет не вывернулся… Знаю я его, каналью. Чего стоит один его вид, а как язык подвешен! Ведь все это деньги! Или вы за дурака меня принимаете? Небось и бабенку подцепил?

— Но ведь он в тюрьме! Разве там подцепишь?

— Еще как подцепишь! Этот пройдоха Кудрет притягивает баб как магнит. Знаешь, — Длинный повернулся к Орхану, — к нему бабы скачут, как воробьи к сове. Идрис не даст соврать.

— Что верно, то верно, — согласился Идрис.

— А раз так, значит, он наверняка заморочил голову какой-нибудь бабенке. Неважно кому — красавице или уродине, старухе или молодухе. Может, не так? Да он без бабы дня не проживет. Тем более сейчас, когда его жена подала на развод. И уж если попадется бабенка с состоянием, ни за что не упустит. Точно вам говорю. Да я его насквозь вижу! Он кого хочешь обведет вокруг пальца — хоть начальника тюрьмы, хоть прокурора, приберет к рукам и их родственников — матушек и бабушек, сестер и своячениц. Кто-кто, а я знаю его как облупленного! За здоровье Кудрета! — Длинный поднял бокал и после короткой паузы уставился пьяными глазами на Орхана Бомбу.

— А ну-ка налей себе!

Орхан послушно наполнил бокал.

— Давайте выпьем за Кудрета! Чего тянете? Наливайте!

Заметив, что Идрис налил себе совсем мало, Длинный схватил бутылку и наполнил его бокал до краев.

— Не можешь выпить за нашего покровителя, друга и великого мастера своего дела?!

Все чокнулись и опорожнили бокалы.

Длинного развезло. То ли потому, что он не разводил ракы водой, то ли из-за простуды. Некоторое время он сидел, упершись лбом в стол, затем поднял голову и сказал:

— Не произнес бесмеле перед тем, как вспомнить этого каналью Кудрета, вот и окосел.

Все дружно прыснули.

Идрис глянул на часы:

— Прошу прощения, друзья.

Никто не стал его удерживать, только Длинный сказал:

— Вы посмотрите на него — ни дать ни взять миллионер! Послушай, шельма, ну-ка признавайся: есть у тебя деньги?

Идрис через силу улыбнулся:

— Разве ты не слыхал, что я в лотерею выиграл?

— Не морочь голову! Еще когда ты из Стамбула драпанул, я подумал: «На кого же он рассчитывает?»

— Ни на кого. Кудрета Янардага… я…

— Знаю, ты его любишь. Но пальцы облизывают, когда они в меду. Уверен, что Кудрет уже нашел там теплое местечко. Только без брехни! И знай, что клятв я не терплю!

Длинный поднялся и с шумом отодвинул стул:

— Стой! Обыщу тебя!

Идрис вздрогнул как ошпаренный.

— Постыдись!

— Обыщу, и баста!

Длинный ринулся к Идрису, но помешали стулья. Воспользовавшись этим, Идрис метнулся в сторону и бросился вниз по лестнице.

— Держите его! — завопил Длинный. — Не заплатил и хочет смыться!

Идрис в ужасе остановился и пролепетал:

— Какой позор! Стыда у тебя нет!

Едва держась на ногах, размахивая руками и громко хохоча, Длинный наконец подошел к нему.

— Видали? Ему стыдно! — Он грязно выругался. — Галантности набрался в Анатолии? Но не тебе учить галантности стамбульцев! Стамбул один-единственный на свете! Второго не сыщешь!

— Не сыщешь, ты прав, — поддакнул Идрис.

Но Длинный вдруг скомандовал:

— Во-о-льно! Слышишь, сволочь? Вольно!

Идрис тоже захмелел и шутки ради выполнил команду «вольно», потом «смирно», потом снова «вольно».

Наконец Длинный скомандовал:

— Прямо, ша-гом марш!

И, чеканя шаг, Идрис двинулся к выходу. Лишь когда он скрылся, Длинный сообразил, что упустил добычу, рванулся к двери, но гарсоны преградили ему путь.

— Пустите меня!

— Постыдитесь, бейим!.. Не подобает вам такое…

— Не подобает? А если он мне должен? Вы помешали мне схватить его и сами не задержали, не потребовали счет. Ну и я платить не буду! Да станет моя мать шлюхой по дороге в каабу, если заплачу!

Приятели, зажимая ему рот руками, насилу увели Длинного наверх.

— Кофе мне! Без сахара! — потребовал он, плюхнувшись на стул, и закрыл глаза. Ему казалось, будто он качается на волнах. Откуда-то из глубины сознания выплыл счастливый денек… Вот они клюют носом в кофейне «Месеррет». Накануне прокутили на Бейоглу все до последнего куруша. Надо бы сообразить какое-нибудь дельце, чтобы и сегодня повеселиться. И вдруг один из дружков, просматривавший газету, подскочил, радостно воскликнув: «Есть!»

Все пробегают глазами сообщение: на каком-то предприятии произошла авария. А им только этого и надо. Они хватают на улице самые шикарные такси и мчатся к месту аварии. Машины резко тормозят. Первым выходит «председатель ревизионной комиссии» Кудрет Янардаг и, поскрипывая желтыми туфлями, неторопливо направляется к входу. Длинный, согнувшись, открывает ему дверь: «Прошу вас, бей-эфенди!» Исполненный величия «бей-эфенди» входит внутрь помещения, даже не взглянув на хозяина. Да и с какой стати на него глядеть? У него авария. А по какой причине? Принял ли он необходимые меры безопасности? Был ли застрахован пострадавший? А как с контрольными остановками? Проводили их в положенные сроки? Беспокойство хозяина постепенно переходит в страх. Степень этого страха Кудрет определяет с поразительной точностью — и хозяин у него в руках. Наконец он небрежно бросает ему, Длинному: «Пиши!..»

Встряхнувшись, Длинный поднялся:

— Денежки у нас, друзья, есть. Давайте махнем на такси к этому каналье!

— К какому каналье?

— К самому главному «ревизору».

— Прямо сейчас? Так ведь поздно уже!

— Тогда поехали к Сэме! Поехали!

Не оплатив счета, Длинный кинулся вниз по лестнице и вывалился на улицу. Несмотря на поздний час, по Бейоглу катили такси, автобусы и трамваи, по тротуару текла веселая толпа.

— Такси!

Голос Длинного утонул в шуме улицы.

— Эй, такси! — снова крикнул он.

Ни одна машина не остановилась. Но вот из ресторана высыпали его дружки. Они не были так пьяны, как он. А Длинный совсем захмелел и с тупым упорством думал лишь об одном: «Почему смылся Идрис? Монеты у него завелись или запрезирал своих прежних товарищей?»

Он сел на тротуар:

— Оставьте меня! Уходите, буду сидеть здесь до утра!

— Вставай, аби!

— Все на нас смотрят.

— И так опозорились…

Орхан Бомба попытался поднять его, остальные помогли. Общими усилиями удалось поставить Длинного на ноги. Но в голове у него возникла новая идея.

— Поехали к Сэме!

Друзья втолкнули Длинного в подкатившее к тротуару такси.

— В «Экспресс»!

Машина долго петляла по улицам и переулкам и наконец остановилась у ночного клуба «Экспресс». Дружки выволокли полусонного приятеля из машины. Длинный напевал себе что-то под нос, а у самого входа с мигающей разноцветными огнями рекламой вдруг пустился в пляс, забыв и о Сэме, и об Идрисе.

— Аби, прошу тебя, успокойся…

— Заходи поскорее, хватит позориться…

— Чего тянешь? Заходи!

Но Длинный, полузакрыв глаза, продолжал отплясывать и напевал:

— Ля-ля-ляй, ля-ля-ляй, ля-ля-ляй, ля-лям! Трай-ля-ля, трай-ля-ля…

Друзья схватили его под руки.

— Пустите меня! Пустите! — заорал он, пытаясь вырваться.

— Стыдно нам!

— Позор!

— Гарсоны смотрят!

Длинный прищурился:

— Их, что ли, стыдитесь?

И он рванулся к гарсонам, увлекая за собой державших его дружков.

— Может, мы вам не нравимся?

— Ну, что вы, уважаемый, — едва не в один голос ответили гарсоны, хорошо знавшие его по дебошам, которые он частенько устраивал у них в заведении.

— Слыхали?! — Длинный повернулся к дружкам и снова обратился к гарсонам:

— Патрон у себя?

— У себя, бейим.

— А Сэма?

— Ушла с каким-то мужчиной…

Длинный насторожился и вопросительно посмотрел на приятелей. Ему вдруг пришло в голову, что с Сэмой был Идрис.

— С каким-то мужчиной, говоришь? А тебе он не знаком?

— Нет, эфенди.

— Как он выглядит?

— Я толком и не рассмотрел. Небольшого роста такой, худощавый, с близко посаженными глазами…

Теперь и у остальных мелькнула мысль, что это мог быть Идрис.

— Любопытно, почему он скрыл от нас, что приехал повидаться с Сэмой? — встревожился Длинный. — Видно, неспроста! Надо во что бы то ни стало их найти!

— Это как же? — спросил Орхан Бомба.

И в самом деле! Стамбул велик!

— Где она живет, эта потаскуха? У себя дома или в какой-нибудь гостинице?

Гарсоны переглянулись. Они, конечно, знали и гостиницу, где поселилась Сэма, и ее сожителя, но не болтать же об этом всем и каждому!

Один из гарсонов, молодой паренек, сказал:

— Не знаем, что вам ответить, эфендим. Известно ведь, какой народ эти танцовщицы!

Длинный, сразу протрезвев, повернулся к дружкам:

— Их надо разыскать, сейчас же!

— А где искать?

— Обшарим весь Стамбул! Из-под земли выкопаем!

— Дело нелегкое.

— Да и ночь уже… Кто знает, где они шляются?

— Я не пойду!

Длинный покачнулся, будто хмель снова ударил ему в голову, и ухватился за Орхана Бомбу.

— А ты? Пойдешь со мной?

— Пойду, аби!

Длинный повернулся к остальным и тоном, достойным султана Явуза Селима, скомандовал:

— Настоящие мужчины — за мной, остальные к своим поганым женам — шагом марш!

Длинный с Орханом Бомбой направились к стоявшему поблизости такси. Никто к ним не присоединился, да и нужды в том не было.

— Гони, дорогой, к Босфору!

Машина круто развернулась и помчалась по темным улицам.

Идрис не шел у Длинного из головы. Этот торгаш и пройдоха до того жаден — удавится за куруш. И раз уж он решил покинуть дружков и, прихватив пишущую машинку, дал тягу, кто знает, какую многообещающую весточку получил он от Кудрета! Да и в Стамбул он прибыл не сегодня, наверняка успел обделать все свои делишки и уже закругляется. А в ресторан на Бейоглу пришел покутить — факт! «Эх, как же это я упустил его!»

— Ты не понимаешь, — говорил Длинный Орхану Бомбе. — Идрис жмот, с каждым медяком прощается. Заявился в Стамбул, а о нас и не вспомнил. Как думаешь, почему? Потому что денежки завелись. Скажешь: а тебе что за дело? Так вот, есть мне до этого дело. Вместе пили-ели, вместе веселились. А он взял да и драпанул? Я думаю, Кудрет там времени не теряет. Клянусь, он прибрал к рукам начальника тюрьмы или какого-нибудь толстосума из заключенных! Что я вам только сейчас говорил в ресторане? Что Кудрет как сова. Жертвы сами в пасть к нему лезут. И с бабами ему чертовски везет. А тут еще счастье привалило — жена на развод подала. Ни одной бабы Кудрет не пропустит. Есть здесь одна старушонка, Ифакат-ханым. Так жена Кудрета божилась, что даже с ней он завел шашни. Никем не гнушается, дьявол!

— А дети у него есть?

— Дочь путается не то с бакалейщиком, не то с его сыном. Оба парня пошли в отца. Плюнули на учение, подцепили богатых девиц и живут на иждивении у их папочек. А жена с повитухой спуталась. Если где-нибудь в Эмиргяне мы застукаем этого Идриса, клянусь, он от меня не отделается! Эх, не дали вы мне пошарить у него в карманах!

Как Длинный и предполагал, Идрис с Сэмой беседовали, уединившись в одном из чайных павильонов-садиков в Эмиргяне…

Наливая чай из кипящего самовара, Сэма сказала:

— Ей-богу, Идрис-аби, если все дело упирается в мое заявление, то это проще простого. Я подала на него в суд, потому что меня надоумили, и теперь раскаиваюсь… Он в тюрьме?

— Да.

— Я поеду с ним повидаться. Через две недели у меня как раз кончается контракт в этом клубе, и, прежде чем перейти в другой, я могу дней десять отдохнуть.

— Значит, решила ехать?

— А по-вашему, не нужно? Я ведь люблю Кудрета. А после знакомства с его женой, кажется, стала любить его еще больше… Какой он элегантный. Любая женщина с ним будет счастлива. Не обмани он меня тогда с женитьбой, я и не подумала бы подавать в суд.

— Ладно, что было, то сплыло. Давай лучше завтра же отнесем заявление. Договорились?

— Хочешь, я лично явлюсь на суд?

— Ты пиши пока заявление, а если понадобится, я дам телеграмму.

— Кудрет там ни с кем не спутался?

— С кем в тюрьме спутаешься!

— Такой мужчина! Ему достаточно бросить взгляд на женщину! — сказала Сэма и вдруг насторожилась. — Смотрите, кто приехал!

Идрис обомлел, увидев Длинного, который вышел из такси.

— Уйдем отсюда поскорее! — сказал он Сэме.

К счастью, Длинный с товарищем зашли в соседний павильон. Идрис расплатился, и они сразу поднялись, не допив чай.

— Почему вы его избегаете? Разве он не ваш товарищ? — спросила Сэма, когда они выбрались из садика на дорогу.

— Пьяный он. Напился как сапожник…

— А вы откуда об этом знаете?

— Не допытывайся, дорогая.

Сэма покачала головой:

— Какой вы, право! Ведь только что сказали, что у друзей в конторе не были и никого не видели.

Идрис натянуто рассмеялся:

— Не всегда и не все можно сказать. Я приехал в Стамбул повидаться с тобой, только с тобой. Проходил по Бейоглу мимо «Дегустасьона», вспомнил былые времена и решил заглянуть, пропустить пару рюмочек, а потом уже, думаю, отправлюсь искать тебя. Захожу туда, а там вся компания. Ну, у меня свои дела, у них свои. Да и вижу: хватили они через край…

Заметив проезжавшую мимо свободную машину, Идрис крикнул:

— Такси!

X

Идрис напрасно старался — Сэма так и не написала заявление в суд. Не рискнула. Она видела, что Идрис хитрил, скрывал что-то от нее, а потом совсем заврался. Но подозрительней всего была его боязнь встретиться с Длинным.

Проснулась Сэма в полдень и сразу вышла из гостиницы, предупредив дежурного администратора:

— Ко мне должен прийти мужчина, его зовут Идрис. Передай: буду ждать его сегодня в ночном клубе.

Администратор пометил ее просьбу в блокноте, а Сэма, взяв такси, отправилась на Джагалоглу. Ей повезло: Длинный как раз сидел в конторе и пил чай. Глаза у него были воспаленные, налитые кровью, как у дикого кабана. Увидев Сэму, он обрадовался:

— Вай, сестрица! Чем обязан счастью видеть тебя здесь, да еще в такую рань! — Он вскочил, пожал ей руку. — Присаживайся! Что будешь пить — чай, кофе?

— От чайку не откажусь, аби…

Сэма казалась сейчас Длинному очень привлекательной. Он выбежал на лестницу, окликнул разносчика чая:

— Эй, Рамазан!

— Да, аби! — донесся из сумрака лестничной клетки звонкий голос.

— Пару стаканчиков в тридцать шестую, да покрепче! И бубликов прихвати!

— Сию минуту, аби.

Сэма намеревалась, если не удастся выведать хитростью, спросить напрямик, почему Идрис так странно ведет себя. Скрывает что-то от нее, хитрит. Она хорошо понимала: главное для Идриса — получить от нее заявление в суд. За двадцать — двадцать пять лир Сэма могла, конечно, посоветоваться с адвокатом, но она предпочла адвокату Длинного. Идрис даже не сказал ей, что выпивал со всей компанией…

— Ну, выкладывай, как поживаешь, — прервал Длинный ее размышления.

— Лучше всех, аби. Кстати, у меня ночью был Идрис.

— Где? В клубе? — оживился Длинный.

— Да, в клубе.

— Ну и бестия! То-то он так быстро смылся из ресторана.

— Что-нибудь случилось?

Длинный прищурился, и перед ним пронеслись события прошлой ночи. Кутеж был в самом разгаре, когда этот жмот Идрис вдруг решил улизнуть. Ну а он, Длинный, набузил спьяну. Так, значит, неспроста Идрис так спешил!..

— Знаешь, — сказал Длинный, — когда наберешься, непременно что-нибудь случится. Но посмотрела бы ты, с каким форсом этот сукин сын вдруг встал из-за стола! Ну и я поднялся. Решил не отпускать его.

— Что же все-таки произошло?

— Пьяному, говорят, море по колено. Правду говорят. Вот сейчас я трезвый и ясней припоминаю, что тогда произошло. Идрис показался мне каким-то странным. Я-то его хорошо знаю. Не один год дружки. Войдя в ресторан, стал оглядываться. Мне это сразу не понравилось. А как он сдрейфил, когда я его позвал! Но чего, спрашивается, ему дрейфить и сматываться от друзей-приятелей?

— Ты прав, аби! Мне тоже так показалось…

— Вот я и подумал, что они с Кудретом провернули какое-нибудь дельце и теперь собираются порвать со старым, завязать.

— Это уж точно.

— Прижал бы я его, да друзья помешали. Смотался он. А я с досады сел прямо на тротуар и зарыдал на весь Стамбул.

Сэма расхохоталась, потом сказала:

— Ко мне надо было приехать, аби!

— Мы приезжали! Гарсоны нам сказали, что ты ушла с каким-то типом.

— Значит, опоздали. А я приметила Идриса в клубе во время выступления и сразу догадалась, что он ко мне. Словом, мы вышли. Ведь как-никак, а он дружок моего Кудрета. Идрис сказал, что он в тюрьме.

— Кудрет? Конечно. Где же ему быть?

— А я не знала. Потом Идрис стал уговаривать меня написать заявление в суд.

Длинный весь обратился в слух:

— Какое заявление?

— Видишь ли, они считают, что я пожаловалась на Кудрета в прокуратуру, обвинив его в присвоении чужих драгоценностей, тех, что передала ему жена хозяина гостиницы для меня в качестве отступного. За это вроде бы его и арестовали.

— А ты и в самом деле на него пожаловалась?

— Сейчас я постараюсь все объяснить. Ты ведь не знаешь, что с Кудретом я познакомилась в гостинице. А хозяин гостиницы — это, я думаю, тебе известно — был моим любовником.

— Это мне тоже не известно.

— Разве Кудрет обо мне не говорил?

— Может, говорил. Не помню.

— Так вот, жена хозяина нажаловалась на меня и на своего мужа Кудрет-бею, приняв его за важную персону. Неотесанная баба!

Теперь расхохотался Длинный.

— В этом-то вся штука! Все принимают его за важную персону. И хозяин гостиницы, и начальник полиции, и губернатор.

— Вид у него и в самом деле солидный. Одним словом, взбесилась тогда жена хозяина и закатила скандал. Кудрет-бей обещал ей взять это дело на себя. Что там говорить, я тоже приняла его за ревизора. Но не в этом суть. Главное, он мне понравился. Да еще как! А на его должность мне было наплевать! Короче, взялся он нас мирить. Я ведь была не просто любовницей хозяина, но и жила в его доме, под одной крышей с его женой! Хозяина, признаться, терпеть не могла. Противный, тощий, на щипцы похож. Я давно собиралась вернуться в Стамбул, а тут аллах послал мне Кудрет-бея. Он назначил мне свидание, и мы договорились встретиться в Стамбуле. Кудрет взял у жены хозяина браслеты, сказал, что для меня. Я не стала бы их требовать, сдержи он слово. Но он так и не встретился со мной. Я разозлилась и…

— Остальное мне известно.

— А как его жена?

— Подала на развод.

Сэма насторожилась:

— Почему?

— Считает, что арест мужа ее позорит.

— А сама чем занимается, тварь? — Она ухмыльнулась. — Вспомнить противно! Так, значит, они разводятся?

— Разводятся. Она уже в суд подала…

Если суд разведет Кудрета с женой, он избавится наконец от цепей, подумала Сэма. Но для полной свободы еще необходимо, чтобы она, Сэма, отказалась от своего иска. Как же поведет себя Кудрет, когда обретет эту двойную свободу? Однако теперь он сидит в тюрьме и, конечно, нуждается в деньгах. Надо сейчас же, не откладывая, перевести ему небольшую сумму.

— Ты не разузнала, зачем пожаловал сюда Идрис? — спросил Длинный, выводя Сэму из раздумья.

— Пока нет, но если захочу… Значит, по-твоему, не следует сейчас отказываться от иска?

— Во всяком случае, никаких заявлений Идрису в руки не давай. Раньше узнай, что его привело сюда, а там посмотришь. Вообще-то вот что я тебе скажу. Бери-ка отпуск и на курьерском мчись к Кудрету. На месте во всем и разберешься.

— Ты прав. Так, пожалуй, будет лучше всего.

— И знаешь что… Давай-ка съездим вместе!

— Великолепно!

— Соединим приятное с полезным. А то, чего доброго, ты снова поддашься его гипнозу. Вся его сила в осанке, в уменье говорить, в манерах.

— На женщин это действует безотказно.

— Даже на приятелей. Стоит только посмотреть, как важно он вышагивает, поскрипывая туфлями. И сам он, паршивец, прекрасно это знает, вот и пользуется. Ну, значит, едем?

— Едем! — Сэма встала, пожала Длинному руку и вышла.

Так и не дождавшись чаю, Длинный, досадуя, выскочил из комнаты и в дверях столкнулся с Рамазаном.

— Не взыщи, аби! Свежий заваривал.

— Ладно, поставь…

Разносчик положил на стол чай и бублики и вышел. Помешивая сахар в чашке, Длинный не переставал думать о Кудрете; этот тип наверняка затеял новую аферу, может, и не одну. Вот Идрис и вертится около него, надеясь поживиться. Но Длинный этого не допустит. После того как Сэма откажется от своего иска и Кудрет выйдет из тюрьмы, заработает на полный ход машина по добыванию денег. Монеты потекут ручьем, и уж тогда Длинный подставит руки. А с этим Орханом Бомбой каши не сваришь: ничего у него не получается.

Сэма, торопясь на почту, тоже думала о Кудрете.

Чего только не бывает в жизни! Она пошлет ему немного денег, справится о здоровье, потом они встретятся. Ведь Кудрет разводится с женой. Бары и ночные клубы — дело ненадежное. Сейчас она еще молода, а что будет дальше? Она вспомнила день, когда впервые встретилась с Кудретом. Он влюбился в нее сразу, с первого взгляда. Сгинуть бы этим проклятым браслетам и драгоценностям! Ее погубила жадность… Впрочем, нет, не жадность. Кудрет скрыл от нее, что женат, а она встретилась с его женой в конторе и решила, что он обманщик. Ну а сейчас надо выслать Кудрету денег, потом съездить к нему и отказаться от своего иска. Неплохо бы выйти за него замуж. В нее-то, правда, пока влюбляются, а от него даже уродина жена сбежала. Можно себе представить, как ему будет приятно получить от нее весточку. Он, должно быть, здорово страдает без денег!

Сэма купила красивый, ярко разрисованный конверт, бумагу, зашла на почту и принялась писать письмо.

«Дорогой мой, радость моя, единственный мой!

Вчера вечером ко мне заходил Идрис-бей, твой друг. Он сказал, что стоит мне отказаться от предъявленного иска, и ты будешь на свободе. Если все упирается в меня, я не раздумывая это сделаю.

Чтобы из-за меня мой миленький сидел в тюрьме! Ах ты, мой сладкий! Не беспокойся. Никаких заявлений я, пожалуй, писать не буду. Сама приеду и все скажу на суде. Тебя освободят! А пока высылаю триста. Приеду — поговорим. Завалить тебя деньгами я, конечно, не могу, но нужды ты ни в чем не будешь знать.

А вообще-то хорошо, что ты в тюрьме. На свободе у тебя не было бы отбоя от баб. Потерпи как-нибудь до моего приезда. Только знай, я за это время сильно изменилась. Мужчины, правда, увиваются за мной по-прежнему. Но кроме тебя, мне никто не нужен, даже киноартисты.

Тысячу раз целую. Твоя Сэма».

Сэма отправила письмо и деньги и, очень довольная, вышла на улицу. Не съездить ли ей к жене Кудрета? При этой мысли Сэма невольно поморщилась, вспомнив, что эта липучая, словно пиявка, женщина была с ней подозрительно ласкова. Сэма знала обо всех ее делах с повитухой. Она и на этот раз наверняка скажет: «Вай, моя Сэмочка! Только я подумала о тебе, а ты тут как тут», повиснет у нее на шее и попытается затащить к повитухе. Но Сэма никуда не пойдет, просто справится о здоровье, а если та начнет приставать, пообещает заглянуть в другой раз. До полуночи Сэма свободна. Чем слоняться по городу, зайти-ка лучше к этой карге и разузнать, как обстоит дело с разводом. Может, удастся сообщить Кудрету при встрече добрую весть?

Сэма торопливо поднялась по темной ветхой лестнице на третий этаж. У дверей одной из квартир стояла молодящаяся «гранд-дама», лет шестидесяти, с ярко накрашенными губами, в очень коротком и совсем прозрачном пеньюаре.

«Сумасшедшая старуха, наверное, из бывших придворных», — подумала Сэма и взбежала на четвертый этаж. Сердце у нее учащенно билось. Как встретит ее жена Кудрета?

Не успела Сэма вторично нажать кнопку звонка, как дверь отворилась и на пороге появилась женщина средних лет.

— Вы к кому, эфендим?

— К Шехвар-ханым. Разве она не здесь живет?

— Нет, — после некоторого молчания ответила женщина.

— Тогда простите за беспокойство. Значит, они переехали.

Женщина ничего не сказала, и Сэма стала медленно спускаться вниз. На площадке третьего этажа все еще стояла, улыбаясь, «гранд-дама».

— Кого вы ищете, если не секрет? — кокетливо изогнувшись, спросила женщина.

— Шехвар-ханым…

Тень досады легла на густо напудренное лицо молодящейся старушки.

— А кем вы ей приходитесь?

— Приятельницей.

Женщина смерила Сэму взглядом с головы до ног и сказала:

— Они переехали.

— Не будете ли вы любезны сказать, куда именно?

— К одной повитухе, которая живет на параллельной улице.

— Ах вот, значит, куда они переехали!

— Она одна к ней перешла. А дети разбрелись…

— Да что вы!

— Раз вы ее приятельница, — с недоверием продолжала «гранд-дама», — то должны бы знать об их трагедии!

— Трагедии? Какой трагедии?

— С Кудрет-беем вы знакомы?

От Сэмы не ускользнуло, как просияла женщина, когда произнесла имя Кудрета, она даже помолодела на какой-то миг. Испытующе глядя на нее, Сэма ответила:

— Разумеется, знакома.

— Тогда зайдите, прошу вас! Выпьем по чашечке кофе и поговорим об этом блестящем господине!

Женщина, конечно, приглашала неспроста, и потому не следовало отказываться, но приличия ради Сэма сказала:

— Право, не знаю, удобно ли вас беспокоить.

— Что вы, эфендим, бог с вами…

И Сэма согласилась.

— Сюда, пожалуйста, эфендим. Пожалуйте в салон!

Убранство гостиной, старинная дорогая мебель говорили о знатном происхождении хозяйки, как и ее манеры. Муж ее, несомненно, был каким-то беем, беем-эфенди, а может, и пашой.

— Какой кофе вы предпочитаете, фем?

Сэма, кажется, не ошиблась в своем предположении. Дама, видимо, и в самом деле служила при дворе. Ведь недаром вместо «эфендим» она употребляла выспреннее «фем». Впрочем, может быть, ей просто нравилось изъясняться столь изысканно.

— Я предпочла бы полусладкий, но стоит ли так беспокоиться?

— Помилуйте, какое же это беспокойство, детка? Я тоже с вами выпью…

Через какие-нибудь четверть часа они уже вели беседу за чашкой кофе.

— У Кудрет-бея нет ничего общего с женой. Они как небо и земля. Правда, эфем?

— Ну конечно, правда!

— Наконец-то эта скверная женщина оставит его в покое.

— Да, эфендим. Она даже в суд уже подала.

— О аллах, аллах! Надо окончательно лишиться рассудка, чтобы развестись с таким чудесным мужем. Не так ли, фем?

— Ну конечно.

— Право же, такого мужчину можно ждать сколько угодно. Целую вечность!

— Вы правы, эфендим.

— Как он, должно быть, бедняжка, страдает в тюрьме, да еще на чужбине!

Старуха поднесла к глазам изящный носовой платок, точь-в-точь как это делают в подобных случаях молоденькие девушки, вытерла слезы и тяжко вздохнула.

— Ах, деточка! Вы и представить себе не можете, как досаждала ему эта гадкая женщина! Представьте себе, осмелилась поднять на него руку, да-да, била его, швыряла ему в голову посуду, заставляла выносить мусор. А как издевалась над его бедной матушкой! Не приведи аллах! А не так давно — кажется, это было накануне его ареста — устроила дикий скандал. Врагу своему такого не пожелаю. Весь в синяках и в крови, он, бедненький, убежал из дому…

Сэма ушам своим не верила. Как мог такой шикарный мужчина находиться под башмаком у жены!

— Бедная его матушка! Вы хорошо ее знали?

— Нет, не знала.

— Покойница была сущим ангелом. А эта собака Шехвар, простите меня, ради бога, за грубость, ни есть, ни пить не давала несчастной, и ей приходилось самой зарабатывать себе на пропитание.

— Она работала?!

— Представьте. А что ей оставалось делать? И все ради сына. Дабы уберечь его от унизительных скандалов, она молча терпела оскорбления, в общем, принесла себя в жертву. Посмотрели бы вы, во что она превратилась! Живые мощи! А невестка даже не явилась на похороны. Я бы многое вам рассказала, но вы с ней подруги…

— Ничего этого я не знала, — сказала Сэма.

— В таком случае она вам не приятельница, а просто знакомая.

— Совершенно верно, знакомая.

— А вы знаете, что она лесбиянка?

Сэма едва не прыснула со смеху, но, изобразив удивление, воскликнула:

— Да неужели? Впервые слышу! Вах, вах, вах! Какой ужас! Теперь мне понятно, почему она развелась, точнее, разводится с Кудрет-беем.

— В том-то и дело, милая. Женщина с извращенными наклонностями не может по достоинству оценить такого мужчину, как Кудрет-бей-эфенди. Он ей просто не нужен.

Сэма давно уже выпила кофе, узнала некоторые интересующие ее подробности, а главное, поняла, что эта госпожа неравнодушна к Кудрет-бею. Еще немного, и она изольет Сэме всю душу, возможно, даже станет смаковать пикантные подробности их отношений с Кудретом. Но Сэма взглянула на часы и встала.

— Куда же вы, милая, торопитесь?

— Видите ли, мне еще надо кое-куда зайти…

Проводив гостью, Дюрдане, так звали даму, прислонилась к двери и задумалась. Эта красотка, конечно, одна из возлюбленных Шехвар. К Кудрету она не имеет никакого отношения. Иначе разве посмела бы она искать Шехвар? Да и зачем бы это ей понадобилось? Видно, они с Шехвар старые знакомые. Красотка надолго уезжала из Стамбула и вот теперь, вернувшись, решила навестить подругу.

Дюрдане отправилась на кухню и стала у окна. Но на улице никто не появлялся. Не могла же ее гостья так быстро отыскать дом повитухи. Видно, пошла навести справки у бакалейщика. В таком случае, сама того не желая, она наступит бакалейщику на любимую мозоль. Бакалейщик уже давно путался с дочерью Шехвар, хотел отдать ее в жены своему приемному сыну и таким образом породниться с Шехвар.

Женщина долго стояла у окна, но так никого и не увидела.

«Странно, — подумала Дюрдане. — Я ведь ей сказала, где живет Шехвар, почему же она туда не пошла?» Дюрдане не выдержала, накинула старенькое манто и поспешила к бакалейщику.

— Вай, тетушка Дюрдане-ханым! Добро пожаловать!

— Какая я тебе тетушка? Язык тебе вырвать за такие слова!

— Фу ты, черт! Выскочило… — рассмеялся бакалейщик.

— Это твоя теща — тетушка!

— Не моя, а моего сына…

— Не нарывайся, а то так тебя отделаю…

— Ладно, ладно! Что прикажете?

— Хотела выяснить, не заходила ли к тебе сейчас молодая элегантная особа?

Бакалейщик посмотрел направо, затем налево и как-то неопределенно протянул:

— Не-ет, не заходила.

— Она у меня была. Вернее, она приходила к Шехвар, не знала, что они переехали. Я ей сказала, что Шехвар живет теперь у повитухи, показала, где это, но красотка вышла от меня и будто сквозь землю провалилась.

— Молодая и красивая, говорите?

— Пальчики оближешь. Артистка, да и только!

— Вот расстроится теща, если узнает… Так что прикажете?

— Виски есть?

— К сожалению…

— Так и скажи, что одну только невестку и обеспечиваешь…

— Оно, знаете, и вправду так… — жалобно промямлил бакалейщик.

— Да поможет тебе аллах! Это единственное, что я могу сказать.

«Что же это за красотка могла разыскивать Шехвар? — задумался бакалейщик, как только ушла Дюрдане. — Элегантная, пальчики оближешь, да и только».

Примерно через час к бакалейщику зашла сама Шехвар.

— Вас искала какая-то красотка, — сообщил ей бакалейщик.

Решив, что бакалейщик подтрунивает, намекая на ее пристрастие к слабому полу, Шехвар огрызнулась:

— Не нарывайся, старый хрыч!

— Ей-богу, правда, я не шучу!..

— Все, кто хочет меня видеть, знают, где я живу… Так что брось эти штучки, лучше скажи, почему тянешь с женитьбой сына?

— Со дня на день ждем бумаг из Эрзрума. Это ведь не близко, сами знаете!

— Дай-ка мне виски!

— Нету больше!

— Чтоб тебе счастья не было!

— Что поделаешь? Разве ваша дочь оставит кому-нибудь хоть каплю?

Вскоре к бакалейщику снова заявилась Дюрдане, она пришла менять деньги. На сей раз Дюрдане вырядилась совсем как девочка и куда-то очень спешила.

Она шла на почту, чтобы отправить своему кумиру Кудрет-бею письмо и пятьсот лир. Раз уж он разводится со своей ведьмой, то чем черт не шутит? В самом деле! Ей хоть и перевалило за шестьдесят, но темпераментом и свежестью тела она не уступит молодой. В этом можно не сомневаться. А главное — она богата. Муж оставил ей пенсию, часть дома — целый этаж, мебель, которая вполне может сойти за антикварную, если выставить ее на продажу, ценные бумаги, золото да и всяких вещей много. Они уехали бы отсюда с Кудретом. Ей и сейчас за этаж предлагают сто тысяч лир. Можно купить квартиру поменьше, в другом районе, и до конца дней жить со своим любимым Кудретиком, как горлица с голубком. И пусть останется все ему, когда она уснет вечным сном в его крепких объятиях!

— Ребята, глядите, божий одуванчик идет!

К ужасу Дюрдане, слова эти были сказаны в ее адрес.

— Чего глядишь, бабуся? — спросил молодой верзила, когда Дюрдане обернулась.

— Стыдно, сынок, стыдно! Разве прилично задевать незнакомых?

— Неприлично задевать знакомых!

— Постыдился бы!

— Это тебе надо стыдиться! Вырядилась, как девчонка…

Дюрдане решила не вступать в перепалку, про себя подумав, что будет наряжаться так, как ей заблагорассудится. Никому до этого дела нет.

XI

И прокурор, и начальник тюрьмы с подчеркнутым безразличием относились ко всем разговорам, касающимся пресловутых пятидесяти тысяч. Точнее, делали вид, что относятся с безразличием. Просто они считали, что чем быстрее все позабудут об этой истории, тем лучше. «Слухи, — обычно говорил прокурор, — страшнее фактов». — «Совершенно справедливо, — поддакивал начальник тюрьмы и тут же добавлял: — Не причастен я ни к тысячам лир, ни к десяти пара. Да низвергнет аллах на мою голову тысячу бед, если вру! Детьми родными клянусь!»

Но волны слухов вздымались все выше и выше. Более того, самая зубастая из оппозиционных партий, воспользовавшись заявлением острой на язык «свояченицы», которое, подобно снежному кому, успело обрасти всевозможными подробностями, обрушилась на правящую партию. То и дело можно было слышать:

— Нынешние власти совсем обнаглели. С каких пор сосут народную кровь!

— Если такая сошка, как начальник тюрьмы, берет пятьдесят тысяч лир, можно представить себе, сколько хапают те, что повыше!

— Государство прогнило насквозь. Взятки стали системой. Остается лишь уповать на всевышнего. Пусть поможет нам положить конец этому безобразию!

— И поможет! Настанет день, и мы отомстим!

— Э, не зря говорят: у каждого фараона свой Моисей.

— Пусть только наша партия придет к власти! Попьем и мы тогда крови наших мучителей!

— Когда же настанет этот день?

— Скоро! Скорее, чем мы думаем!

Начальник тюрьмы с прокурором не на шутку перепугались. Рано или поздно, решили они, все это дойдет до Анкары, и тогда нагрянет ревизор, а то и целая комиссия. Теперь начальник тюрьмы если и продолжал выпивать, то в тюрьму по ночам не ходил и с заключенными в карты не играл. Торговля наркотиками, холодным оружием и картами была запрещена. Заключенных ни под каким предлогом не выпускали за ворота тюрьмы. Не только тюрьма, весь город был охвачен тревогой — ждали приезда ревизора.

И ревизор прибыл. Точнее, их прибыло двое. Оба с виду невзрачные, худосочные, бледные. И опять-таки следует отдать должное проницательности Плешивого Мыстыка. Он первый определил прибывших по солидным портфелям и немедленно разнес весть по всему городу. Это не мешало ему выражать свое удивление: «Разве таким должен быть ревизор? Вот Кудрет-бей — дело другое. Рослый, представительный! Глянет — душа в пятки уходит…»

Да, в новоявленных ревизорах не было «анкарской холености».

Остановились они в захудалой гостинице и сразу принялись снимать с нужных лиц показания. Исписали не одну сотню страниц. Трудились как пчелки. А вот с начальником тюрьмы и прокурором почему-то не беседовали. Было установлено, что о взятке в пятьдесят тысяч лир слыхали все, но толком никто ничего не знал.

Попутно ревизоры узнали о том, что творится в тюрьме: о бойкой торговле не только мясом, но и наркотиками, ножами, кинжалами. Им стало известно и об азартных играх, в которых принимал участие подвыпивший начальник тюрьмы.

Дошла очередь и до «ревизора ревизоров», Кудрет-бея, который был вызван однажды к начальнику тюрьмы.

Нежась в шелковой пижаме, Кудрет лежал в постели и читал полученные из Стамбула письма. Два любовных, в розовых конвертах, на розовой бумаге, и третье, от старого дружка Длинного, в простом конверте, на простой бумаге, все испещренное каракулями.

Первым Кудрет прочел послание Сэмы, а письмо Длинного оставил напоследок. Сэма умоляла простить ее, писала, что не в силах забыть его, бредит им по ночам и часто вспоминает их встречу. Она очень виновата перед ним, но он сам толкнул ее на этот шаг, потому что обманул, сказав, что не женат, а потом не явился на свидание. Сэма не могла ему простить такого вероломства. Теперь от Идриса она узнала, что положение изменилось, и будет счастлива помочь человеку, которого она не просто любит, но обожает. Она готова подать тысячу заявлений и даже лично явиться в суд, если это поможет Кудрету выйти из «темницы»…

У Кудрета мурашки забегали по спине: а что, если она и в самом деле явится?

Держа в руке розовый листок, он не переставал думать о том, явится или не явится на суд Сэма, и благодарил всевышнего за то, что начальство вручило ему письмо без проверки. Иначе его талисман потерял бы свою чудодейственную силу и вся его «деятельность» была бы разоблачена.

Кстати, кто эта Дюрдане, написавшая ему столь пылкое послание? Арабская вязь, каллиграфический почерк, обилие устаревших слов и выражений, и не только устаревших, но даже древних: «стенания», «зов любви», «ваша покорная раба», «невольница ваша и рабыня», «благоговеющая перед вами»… Но самым любопытным было то, что эта «покорная раба» в изысканно-деликатной форме предлагала соединиться с ней узами брака и «по доброй воле передать своему властелину все движимое и недвижимое имущество, ценные бумаги, все сбережения, немедленно оформив соответствующее отчуждение и фактическую передачу».

Кто же, наконец, она, эта Дюрдане? Обе женщины хотят выйти за него замуж и подкрепляют свои предложения денежными переводами. Но кто же все-таки эта Дюрдане?

Отворилась дверь. Его вызывали к начальнику тюрьмы. Когда Кудрет с истинно королевским величием шел по двору, заключенные почтительно расступались перед ним, с восторгом отмечая про себя, что Кудрет-бей задумчив и разгневан.

Он вошел в здание администрации, поднялся по лестнице. Заключенные все еще смотрели ему вслед, полагая, что грозный вид Кудрет-бея не сулит начальству ничего хорошего.

С тем же грозным видом Кудрет вошел в кабинет начальника и, даже не удостоив взглядом двух худосочных ревизоров, высокомерно бросил:

— В чем дело? Зачем меня вызвали?

Ревизоры оглядели Кудрета с головы до ног и сразу как-то сникли перед ним, перед его импозантностью, к тому же в арестанте наверняка было за сотню килограммов.

Раздавленный, вконец уничтоженный, начальник тюрьмы пробормотал:

— Эфендим, господа ревизоры… хотят обратиться к вашим познаниям, потому и…

Кудрет повернулся:

— Это вы — ревизоры?

— Да, эфендим, — в один голос ответили чиновники.

— Ваши удостоверения!

Ревизоры засуетились, поспешно извлекли свои удостоверения и предъявили.

Кудрет бросил на ревизоров небрежный взгляд.

— Почему вы заинтересовались моей личностью и каковы ваши полномочия?

Один из ревизоров подал знак. Начальник тюрьмы и прокурор, который тоже находился здесь, вышли из кабинета, после чего «важная особа» была поставлена в известность о характере их полномочий.

С полнейшим безразличием Кудрет выслушал их объяснения, а потом сказал:

— Странно. Я самому аллаху не дал бы взятки. Это во-первых. А во-вторых, кто бы набрался наглости требовать ее у меня, а уж тем более принять? В особенности если учесть, что моя партия и я в частности полны решимости изобличать правительство, установившее в стране гнилой порядок. Ведь в самом скором времени мы возьмем власть в свои руки, и тогда…

Кудрет умолк. Заключительная часть речи вдруг выскочила у него из головы. Вероятно, ее вытеснили назойливые мысли о Дюрдане. И, желая выиграть время, он спросил:

— А что вы об этом думаете?

— Вы абсолютно правы, бей-эфенди! — ответил один из ревизоров.

— Да, абсолютно! — подтвердил другой.

— Так вот, когда мы придем к власти, то непременно завинтим гайки нынешнего, вконец разболтанного режима. Не забывайте, господа, суда турецкого флота должны быть сделаны из чистого золота, а паруса — из самой дорогой тафты! Серебро и шелк нас не устраивают. И мы добьемся этого!

Ревизоры чуть не прыснули со смеху, но их остановил суровый взгляд Кудрета.

— Наша родина, Османская империя, занимала десять миллионов квадратных километров. Кто повинен в том, что она стала меньше вдесятеро?

На сей раз ревизоры не произнесли в ответ ни слова. Их молчание Кудрет отнес на счет преданности правительству, которому они служили, и продолжал:

— Власти! Да-да, только власти! Они несправедливы и рано или поздно будут свергнуты, и тогда засияют величественные горизонты нашей страны…

Кудрет снова умолк и про себя помянул недобрым словом Дюрдане, мысль о которой мешала ему сосредоточиться. Опять ему пришлось прибегнуть к спасительному: «Что вы об этом думаете?»

Так что же все-таки будет, когда засияют величественные горизонты нашей страны?.. Тут, как назло, он вспомнил, кто такая Дюрдане, и выпалил:

— Дюрдане! Да-да, Дюрдане!

Ревизоры переглянулись. Что бы это могло значить? Уж не рехнулся ли он?

А Кудрет между тем продолжал, хотя и не с таким апломбом:

— «Дюр», как известно, «жемчуг», «дане — „зернышко“». Таким образом, Дюрдане — значит жемчужина, перл… Как-то я познакомился с одной ханым-эфенди. Из бывших придворных. Она и поныне здравствует. Богата баснословно. Только что я получил от нее письмо, и вот…

Кудрет вдруг стал суровым и грозно крикнул:

— Все?! Если вопросов больше нет, прошу меня не задерживать…

— Бог с вами! — в один голос сказали ревизоры. — Можете идти, эфендим!

Как только Кудрет вышел, атмосфера разрядилась.

Начальник тюрьмы и прокурор, сидевшие в соседней комнате, видели сквозь приоткрытую дверь, как прошел Кудрет. Интересно, какие показания дал он ревизорам?

Кудрет шел по тюремному двору, как всегда, вразвалку, величественно, словно король, ощущая на себе любопытные взгляды заключенных. В самой гуще толпы он остановился.

— Ну и болваны! Пятьдесят-то тысяч давным-давно растрачены, а они вздумали меня допрашивать! О чем допрашивать-то? Не под расписку же я отдал деньги.

Кудрет прошел еще немного, опять остановился и, повернувшись к зданию, где находилась тюремная администрация, крикнул:

— Недалек тот час, когда придут к власти истинные хозяева страны и отомстят за нас, за наших обездоленных детей!

Смена власти могла повлечь за собой амнистию, и заключенные, разумеется, пришли в восторг:

— Браво!

— Да ниспошлет тебе аллах долгую жизнь!

— И много счастья за добрые слова!

Раздался гром аплодисментов, послышались восторженные возгласы. Начальник тюрьмы, прокурор и оба ревизора выскочили из кабинета.

— Что здесь происходит?

— Уж не бунт ли?

— Не думаю. Ведь для него…

— Нет никакой причины…

Кудрет между тем вошел в камеру как настоящий герой и изрек:

— Чаша терпения нашего народа, благороднейшего из народов, переполнилась. Главное теперь состоит в том, чтобы найти с ним общий язык.

Кемаль-ага подбежал к Кудрету и стал осыпать его руки поцелуями:

— Чем угодно для тебя пожертвую! Как ты воодушевил народ! Начальство поджало хвост. Да если ты закатишь такую речь на трибуне во время предвыборной кампании, могу поклясться, станешь депутатом меджлиса и сагитируешь всех избирателей вступить в нашу партию!

Кудрет и сам теперь прекрасно понимал, что фортуна наконец улыбнулась ему, и не собирался сворачивать с пути, который ему предначертан, а потому уже сейчас думал о том времени, когда он, Кудрет Янардаг, станет депутатом меджлиса. Назойливых приятелей следует отвадить, чтобы не приставали, и держать их на почтительном расстоянии. Что проку, например, от этого Кемаля? Никаких шансов на успех у него давным-давно нет. Корчит из себя богатого помещика, а земли, находящиеся в его пользовании, принадлежат женщине, которая не сегодня-завтра станет его, Кудрета Янардага, женой. Вот и выходит, что настоящий владелец земли он, Кудрет, а вовсе не Кемаль. Так что самое большее, на что может рассчитывать «свояк», — это стать управляющим в именин Кудрета Янардага. И то лишь на первых порах, впоследствии гораздо выгоднее будет лишить его и этой должности.

— Брось фамильярничать! — прервал Кудрет восторженные излияния Кемаль-аги.

— Фамильярничать?! — оторопел Кемаль.

Кудрет не ответил, сел на постель и бросил на Кемаля гневный взгляд. Тот в отчаянии подошел к нему и опустился на колени.

— Свояк! Разве ты не знаешь, что я неграмотный, невежественный человек…

— Терпеть не могу, когда ты называешь меня свояком…

— Хочешь, я буду звать тебя беем, беем-эфенди или ваше превосходительство — только не сердись.

Кудрет смерил его полным презрения взглядом:

— Разве не видишь, мне надо прочесть письма.

— Извини!

Кемаль готов был простить Кудрету любую обиду, ему все можно, он вправе отчитать любого. А что будет, когда Кудрет станет депутатом? Но Кемаль все стерпит. Уж если всякие болтуны фасон держат, так этому сам аллах велел. К тому же ведь не чужой он Кемалю. Получит развод и женится на свояченице. Ну и пусть на здоровье женится, и пусть кричит на него, ругает последними словами!

Кемаль вышел во двор. А там только и разговоров, что о Кудрете. Какой человек! В сравнении с ним все эти ревизоры — будь их хоть тысяча — падаль! Стены дрожат при его появлении — таким от него веет величием! А уж если он поднимется на трибуну меджлиса и произнесет речь… Им просто повезло, что он попал в тюрьму! Теперь в меджлисе будет человек, знающий все их заботы и горести. Возможно, он добьется общей амнистии и выпустит их из тюрьмы — всех до единого!

— Золото, а не человек, клянусь честью!

— Что там золото! Настоящий алмаз, бриллиант!

— Говорят, он смешал с грязью приехавших ревизоров.

— Да ну?

— Клянусь честью! Служитель рассказывал. «Вы кто такие, — крикнул он ревизорам, — что осмелились мне допрос учинять? Зря только меня потревожили, пешки необразованные!»

— Ни дать ни взять, второй Намык Кемаль объявился…

— Куда до него Намыку Кемалю!

— Ну а что ревизоры?

— Ревизоры? Затряслись от страха, как осиновые листочки.

— Кинулись руки ему целовать, умоляли простить.

— Как собаки ластились…

Кудрет прочел все три письма. Сэма выслала триста, Дюрдане — пятьсот. Итого — восемьсот лир… Сумма не ахти какая, но сам факт льстил его самолюбию. А Нефисе? Она готова отдать ему все свое состояние и весь капитал. Так что восемьсот лир для него теперь сущий пустяк.

Все это, конечно, хорошо. Но если стамбульские поклонницы сдуру нагрянут сюда? Для Нефисе это будет настоящим ударом. Даже письма, попадись они ей на глаза, могли бы довести ее до самоубийства. Сообщение об этом появилось бы в газетах и, уж конечно, его фотографии во весь рост… Кудрет самодовольно улыбнулся.

Дюрдане, разумеется, не в счет. Наряжается, как молодая, носит кучу украшений, красит губы, пудрится, но это ей мало помогает, сразу видно — старуха. Сэма пикантна. Неужели она все еще его любит? Как бы то ни было, Сэма еще может пригодиться. Выйдет он из тюрьмы, развернет предвыборную кампанию и, если станет депутатом…

Кудрет многозначительно кашлянул.

Да, если он станет депутатом… то прежде всего обзаведется машиной, ну а к машине, разумеется, нужна любовница. И Сэма вполне подойдет для этой роли. Вообще-то ему со временем понадобится не одна, а несколько любовниц. Ну а пока можно ограничиться Сэмой. Так что пусть приезжает в качестве родственницы. Нефисе он скажет, что это сестра. Вначале все обойдется. А там видно будет. Кудрет махнул рукой.

Он опять пробежал глазами письмо Дюрдане. А вот с ней как поступить? Что касается ее женских достоинств, то она не идет ни в какое сравнение ни с Сэмой, ни с Нефисе, Она тоже обещает перевести на его имя все свое состояние, ценные бумаги и капитал. Даже если Дюрдане озолотит его, он и не подумает взять ее в жены. Да и зачем, раз у него есть Нефисе? У Нефисе тысячи денюмов земли. На выборах он будет фигурировать как помещик и как помещик войдет в меджлис. Поэтому… А что, если вообще не жениться? Все три женщины обожают его. А ему бы только пройти в меджлис. Потом… потом аллах его не оставит… Он ведь не кто-нибудь, а Кудрет Янардаг! Он для того и родился на свет, чтобы жить на чужой счет. Простакам, а их ныне развелось видимо-невидимо, без таких ловкачей, как Кудрет, просто делать нечего. Аллах милостив. Рабам своим, у которых плохой аппетит, он непременно посылает в помощь чревоугодников.

Кудрет ухмыльнулся в усы: «Я жил ради матери! Но теперь ее нет, и мне на все наплевать».

Он повертел в руках письмо Длинного и рассмеялся. Ну и пройдоха этот Длинный! Нюх у него собачий. Сразу смекнул, что Идрис неспроста пожаловал в Стамбул. Вот и пишет, что собирается сюда приехать. Словом, только свистни — набежит целая орава. Да и жена стерва в том числе. Решила развестись! Он, видите ли, ее опозорил, попав в тюрьму… Да стоит ее пальцем поманить, написать: «Милашечка моя! У меня здесь денег куры не клюют. Выслал тысячу. Срочно приезжай» — тотчас примчится.

Кудрет вздохнул. А что, если вызвать сюда всех дружков и напрямик сказать: «Хочу попасть в меджлис, и не как-нибудь там, а помещиком. Вы ведь меня знаете. Ну а депутату ничего не стоит провернуть любое дельце. Вот и будет у нас у всех мед, только успевай пальцы облизывать».

Кудрет снова рассмеялся, вспомнив здоровенного, большерукого и большеногого дружка по кличке Длинный. Да он летал бы от радости, предложи я ему такое, ей-богу! «Ты гений, Кудрет!» — сказал бы он.

И Кудрет стал мысленно вести разговор с Длинным.

«Ну, что ты на это скажешь?»

«Что скажу? У больного не спрашивают, хочется ли ему арбуза».

«Верно, не спрашивают».

«Бей! Ломай! Кроши! Только делай все с умом, не попадайся».

«Если поможете, все будет в ажуре. Есть тут, правда, одна закавыка: служение народу».

«Народу? Так ведь это не народ, а сброд! Плюнь ты на него! Попадешь в трясину — так этот народ тебя же и пристукнет!»

А «народ» и в самом деле рассчитывал на заступничество Кудрета Янардага, которого почитал даже больше, чем Намыка Кемаля.

— Какую речь произнес Кудрет-бей в тюремном дворе. Так и сказал: «Недалек тот час, когда придут к власти истинные хозяева страны и отомстят за нас, за наших обездоленных детей!»

Кто же эти истинные хозяева страны? Ну конечно же, такие, как Кудрет и ему подобные! Все будет так, как он сказал. Никто в этом не сомневался.

Случилось то, что случалось во все времена и эпохи, везде и повсюду. Люди, жаждущие «истинного освобождения», вначале хотя бы из тюрьмы, ухватились за «человека, которого уже давно ждали», и превознесли его до небес, иными словами, сделали из блохи верблюда. Слава о Кудрете перемахнула через тюремные стены и распространилась по городу, где тоже ждали «благодетеля». Пусть только его изберут в меджлис и он попадет в Анкару! Он не ограничится местью за «обездоленных детей», а наведет порядок в стране, и жизнь станет лучше. Будут отремонтированы мечети, восстановлен халифат, шляпы заменят фесками и папахами. И тогда всемогущий аллах ниспошлет благоденствие, о котором все давно мечтают. Мир станет краше, а жизнь — легче.

О том, как развиваются события за стенами тюрьмы, Кудрет узнавал от Нефисе. Она сняла в городе дом, поселилась там и почти ежедневно приносила Кудрету уйму всяких новостей. Однажды она сообщила, что к нему собирается с визитом председатель вилайетского комитета партии. Дело в том, что председатель обо всем письменно доложил в партийный центр и получил оттуда телефонограмму: «Немедленно принять этого человека в нашу партию!»

Итак, выйдя из тюрьмы, Кудрет Янардаг начнет борьбу против нынешнего политического строя. Скорее бы суд!

Спустя два дня заявился Идрис.

К тому времени чиновники уже отбыли в Анкару.

Свидание с Идрисом происходило, разумеется, в кабинете начальника. Идрис был так взволнован, что даже забыл рассказать о своей поездке в Стамбул.

— Приехал сюда поздно вечером. Отправился в гостиницу, а там только и разговоров, что о тебе. Послушал бы ты, что говорят!

Кудрет не удивился. Все это было ему известно от Нефисе, а также от Плешивого Мыстыка, который, словно комета, время от времени залетал к нему.

Он спокойно ответил:

— Знаю, что говорят.

— Пришел в ресторан, — продолжал Идрис, — и там тебя все расхваливают.

— Да знаю я, — отмахнулся Кудрет. — Лучше расскажи о Стамбуле.

Идрис коротко рассказал о своих похождениях, понося и проклиная Длинного. Но Кудрету все это уже было известно. Даже больше того, что сообщил Идрис.

— Сэма приезжает, — сказал Кудрет.

— Брось ты эту панельную девку! Надула меня: обещала прийти на свидание — не пришла. А главное, заявление в суд не пожелала написать.

Кудрет протянул Идрису изящный конверт.

— Ого! Да ты просто волшебник! А может, у тебя за пазухой клок чертовой шерсти?

— А разве ты не знал об этом? — самодовольно улыбнулся Кудрет.

— Посмотрел бы, как носятся с ней в ночном клубе, глаза бы вытаращил! И все же…

— А на это что скажешь? — Кудрет показал письмо Дюрдане. Идрис пробежал его глазами.

— Движимое и недвижимое, наличные ценные бумаги… Вот это да! Ну а что будет с той, которая здесь?

— С кем? С Нефисе? Как было, так и будет.

— А Сэма?

— Приедет. Мы переберемся с ней в Анкару.

— А старуха?

— Будет дожидаться меня в Стамбуле. — Кудрет расхохотался.

— А движимое и недвижимое, а наличные, а ценные бумаги?

— Все будет по закону передано в распоряжение твоего покорного слуги, а уж затем я распоряжусь ее судьбой по собственному усмотрению!

— Но нельзя ведь жениться сразу на трех!

— И не надо!

— Не надо?

— Нет!

— Думаешь, так согласятся?

— А почему бы им не согласиться? Говорят, палец, порезанный по велению шариата, не болит.

— Так вот оно что! Тогда другое дело. Ну и бестия ты! В яблочко бьешь!

— Только не называй меня бестией! Я бей, бей-эфенди, если угодно, самый главный бей-эфенди. Впрочем, ладно. Спросил бы лучше о Длинном, — сказал Кудрет, протягивая Идрису еще одно письмо.

Идрис с презрительной миной прочел каракули Длинного и смачно выругался.

— Кретин, ишак! Он душу из меня вымотал в «Дегюстасьоне»!

Не упуская ни одной подробности, он рассказал о скандале в ресторане.

Но Кудрет к его рассказу отнесся равнодушно. Как бы там ни было, а со временем Длинный может ему пригодиться, и даже очень. Ссоры ни к чему, особенно сейчас, когда перед ним открываются такие горизонты. Все надо делать по-умному, а главное — держаться друг за друга.

— Представь себе, — обратился он к Идрису, — я становлюсь обладателем нескольких тысяч денюмов земли и депутатом меджлиса. Какие откроются передо мной возможности! Но я, пожалуй, этим не ограничусь. Воспользуюсь меджлисом, как трамплином, и… Что ты на это скажешь?

— Страшно мне за тебя!

— Страшно?

— Ну да! Тебе, я смотрю, мало стать депутатом, ты, как я понимаю, метишь… в министры, а то и в премьер-министры!

Кудрет осклабился:

— А почему бы и нет?

— Побойся аллаха, дорогой! — закатывая глаза, выдохнул Идрис.

В дверь постучали, появился писарь и сообщил:

— Ханым-эфенди пожаловала!

— Пусть войдет! — распорядился Кудрет.

Вошла Нефисе. Она вся раскраснелась и была так взволнованна, что даже не заметила Идриса.

— Ах, Кудрет, голубчик ты мой! В городе только и разговоров, что о тебе! Выйдешь отсюда под гром аплодисментов!

Нефисе увидела Идриса.

— А… пардон. Я до того возбуждена, что сразу не приметила вас. Рада вас видеть!

— И я тоже рад вас видеть здоровой и бодрой!

— Что новенького в Стамбуле?

— Ничего, все по-старому.

— Надеюсь, вам удалось уладить свои дела?

Идрис принялся врать:

— Дела Кудрет-бея я, пожалуй, уладил. Понимаете, от дедов-пашей ему осталось огромное наследство: имения, земли, дома… Но все это попало в руки разных мошенников и хапуг. Хорошо, что Кудрет-бея все это совершенно не интересует.

Нефисе бросилась Кудрету на шею:

— Все, что у меня есть, принадлежит тебе! Только тебе! Не так ли, мой любимый?

Кудрета осенило:

— Идрис говорит, что сюда собираются приехать моя тетушка и еще одна родственница, вести со мной деловые переговоры… — Он повернулся к Идрису. — Когда они приедут?

— Точно не знаю, но их можно ожидать в любой момент…

Кудрет вдруг стал задумчивым, лицо его подернулось грустью.

— Что с тобой, любимый? — встревожилась Нефисе.

Кудрет с тяжелым вздохом обратился к Идрису:

— Сказать? Как ты полагаешь?

Идрис ничего не понял, но не растерялся:

— Как вам будет угодно, бей-эфенди.

Этого оказалось достаточно, чтобы Нефисе лишилась душевного равновесия. Что от нее скрывают? Плохую весть? Но что бы ни случилось, она должна знать все. Почему Кудрет молчит? Видимо, боится ее расстроить. Пусть не боится. Спасения нет только от смерти. Все остальное — пустяки.

В конце концов Кудрет с сожалением сказал:

— Ведьма моя отказалась от развода…

Нефисе сразу приуныла.

— Это правда, Идрис-аби? Она сама тебе сказала?

Идрис и тут не растерялся:

— Друзьям сказала.

— Это не спасет ее! — чуть не плача, крикнула Нефисе. — Жениться можно не только по закону государства, но и по закону шариата. Верно, Кудрет? Такой брак даже прочнее.

— А если, следуя тому же шариату, я захочу взять сразу четырех жен, что ты на это скажешь?

— Ради тебя я соглашусь на все! Палец, порезанный по велению шариата, не болит!

XII

Много дней и ночей ломал Кудрет голову над тем, как ему действовать в сложившихся обстоятельствах.

С Длинным все было проще, а вот как поступить с Сэмой и Дюрдане, что им ответить? Сунуть, как говорится, каждой в рот по леденцу или напустить на себя строгость?

Глубокой ночью Кудрет еще не спал и с явным презрением смотрел на будущего свояка, давным-давно храпевшего на соседней постели. От этого ничтожества надо поскорее избавиться, так же как и от этой камеры, удобной и довольно чистой. Лучше перейти в другую, одиночку или двухместную, где сидят приговоренные к смертной казни или к строгому режиму изоляции. Такие камеры использовались и как карцер. Начальник тюрьмы уважит его просьбу, как и остальные. Прокурор тоже не откажет. Кудрет попросит, чтобы в камере как следует убрали и сделали побелку. «До чего противно каждый день лицезреть этих пигмеев», — подумал он и зевнул.

А как решить проблему женщин, проблему весьма важную?

Вряд ли Сэма сдержит обещание и приедет. Во всяком случае, она будет ждать от него письма. Кроме того, приезд в этот городишко связан для нее с некоторым риском. Она ведь довольно долго была любовницей хозяина здешней гостиницы, оскандалилась. Так что вряд ли Сэма поспешит сюда. Ну а Дюрдане…

Кудрет усмехнулся. Шалунье шестьдесят с гаком, а она решила заняться амурами и заодно освободиться от своего имущества и капитала, чтобы потом, как говорится, положить зубы на полку. Доживала бы себе спокойно свой век, забавлялась бы ритуальными омовениями, намазами, мевлюдами, утешалась бы слушаньем Корана в мечети — так нет же, сама рвется в лапы хищников, которые норовят выхватить у нее изо рта кусок. Летит — как воробей к сове — к собственной гибели. Не он, так кто-нибудь другой воспользуется ее доверчивостью. А сколько на свете людей порядочных, далеких от всяких дьявольских козней. Он и в подметки им не годится. Договорилась бы на худой конец с уличным продавцом йогурта и овощей или с подручным бакалейщика, и за какие-нибудь пять, а то и за три лиры он и дров бы ей наколол, и йогурт принес, и ублажил. Так неужто старушенция пожалует сюда? Она, конечно, прискакала бы быстрее Сэмы, но тоже будет ждать ответа на свое письмо.

Обе они дуры! Думают, что его бросили в темницу и он ужасно страдает.

Впрочем, надо поспешить с ответом и написать, чтобы не торопились с приездом. А Нефисе он зря солгал, что его ведьма отказалась от развода. Ведь она согласна вступить с ним в брак по шариату. Если суд разведет его с женой и Нефисе об этом узнает, она станет упрекать Кудрета в обмане, заявит, что такому бею-эфенди, как он, лгать не к лицу.

«Что же делать? — вздохнул Кудрет. — Как выйти из положения?» Он так ничего и не придумал, но, как только сел писать Длинному, его осенило. Он скажет Нефисе, что испытывал ее преданность. Она, правда, и так сгорает от любви, но почему бы не сыграть на ее чувствах, а заодно и на женской глупости? Бабенка наверняка обрадуется, когда я ей скажу об этом.

Кудрет взялся за перо: «Дорогой мой!..» В голове его промелькнули прекрасные, как песня, радужные воспоминания… Вот они в кафе «Месеррет» просматривают газеты, потом мчатся на такси к месту производственной аварии. В карманах у них пусто. А вечером все, что удалось выманить у доверчивых ротозеев, пропивают, не оставляя даже мелочи на утренний кофе…

Письмо к Длинному получилось довольно сумбурным. Кудрет предлагал ему приехать, писал, что городишко «буквально кишит „божьими коровками“, перспективы здесь блестящие». Работа будет та же, что и прежде, только масштабы шире и куш покрупнее.

«Эх, Длинный! — писал Кудрет. — В Стамбуле мы годами лезли из кожи вон, чтобы раздобыть несколько лир. Здесь же, как в некошеной траве, только успевай подбирать, и не какую-нибудь мелочь, а тысячи, десятки, даже сотни тысяч лир. Есть тут одна бабенка, Нефисе, таких доктор Локман называл съедобными, словом, приедешь, сам увидишь — так вот, эта самая Нефисе залезла ко мне в сети даже без приманки. Захочу — она все состояние перепишет на меня. Думаешь, вру? Нисколько. В таких делах, ты знаешь, я не мажу. Тянуть с этим, разумеется, нельзя. Но и спешить не следует. Пусть думает, что я от нее без ума, что мне нужна она, а не ее богатство. Она, кажется, уже в это поверила. И теперь я смогу приступить к главному. Подумать только: четыре с лишним тысячи денюмов земли!

К тому же она — активист женской секции вновь созданной оппозиционной партии. Состоит она и в какой-то секте, но все это для нее чепуха, даже аллах. Главное для нее — я.

Идрису мы сосватали двоюродную сестру Нефисе. Если хочешь, мы и тебе кого-нибудь подыщем, только сообщи. Неважно, что у тебя жена. Узнает — разведется. Подумаешь, жена! По законам шариата можно иметь четырех жен. А как известно, mon cher, палец, порезанный по законам шариата, не болит».

В заключение Кудрет сообщал, что высылает Длинному тысячу лир. Пусть он с товарищами выпьет в «Дегустасьоне» за здоровье «Кудретика». Довольный, Кудрет запечатал письмо и вдруг спохватился. Что он делает? Надо быть полным идиотом, чтобы написать такое! И кому? Этому пройдохе! Ведь с таким письмом в руках он в любой момент сможет его шантажировать.

И в воображении Кудрета между ним и Длинным произошел следующий разговор:

«Эй! Дашь ход моему письму?»

«Еще бы! Не хранить же его на память! Я бы твою мать продал, не то что это письмо!»

И продал бы! Так что лучше написать посдержанней и покороче. Деньги он пропьет, промотает, а потом снова будет клянчить. Может, и придется ему выслать, но только не сейчас. «Слава богу, спохватился вовремя», — подумал Кудрет, изорвал письмо и бросил в корзинку для мусора.

Ни в чем не следует спешить, все надо тщательно обдумывать, тем более ему, взявшемуся за такое перспективное дело. Лучше повременить денек-другой, иначе все испортишь. Получил бы Длинный это письмо, и уж тогда заставил бы его плясать под свою дудку, зажал бы его в кулак. А кто знает, что случится завтра? Может, во время предвыборной кампании он будет разъезжать в машинах, летать на самолетах? Попробуй тогда отвязаться от Длинного! Собственноручно написанное письмо будет висеть над ним словно дамоклов меч.

Кудрет зевнул и стал тереть глаза. Пора ложиться спать, но ему было не до сна.

Все вокруг давно спали, кое-кто похрапывал. Пусть себе спят на здоровье! Недалек тот день, когда тысячи, десятки, сотни тысяч таких же простаков, как и эти, отдадут свои голоса ему, Кудрету Янардагу. Единственное, на что они способны, ишаки! Без вранья Кудрет и дня прожить не может, а раз им всем необходимы его враки, он еще больше заморочит им голову. «Знали бы они, о чем я сейчас думаю, разорвали бы на куски!»

Кудрет лег на постель, вытянул ноги в лишь тогда почувствовал, как сильно устал. Усталость потоком разлилась по всему телу. «А как же устает тот, кто пашет землю или по двенадцать часов стоит у станка? А грузчики, сторожа, стерегущие по ночам чужое добро?.. Впрочем, какое мне до них дело! Будто у меня нет других забот. Да если бы все были такими ловкачами, как я, что бы оставалось делать мне?»

Кудрет залез под одеяло и продолжал размышлять.

Дни в тюрьме проходили в полном бездействии. А ведь он привык постоянно двигаться и потому не полнел — движение заменяла ему гимнастику. Не раз думал Кудрет о том, что неплохо бы заняться намазами, и сейчас эта мысль снова пришла ему в голову.

Намазы, посты и прочая чепуха были для него, конечно, пустым звуком, но все это могло избавить его от лишнего веса. К тому же один из заключенных, седобородый деревенский ходжа, сказал как-то ему: «Ах, бей! Вот если бы ты еще и намазы творил!»

Не следует пренебрегать этим пожеланием, тогда он сможет рассчитывать на поддержку и любовь хаджей и ходжей. В самом деле, отчего бы ему не заняться намазами, тем более что он решил вступить в Новую партию и надеялся попасть в меджлис? Среди заключенных уже распространился слух о том, что его дед-паша был близок ко двору. Они поверили Кудрету, утверждавшему, будто правящая партия — ярый враг религии, и всей душой к нему привязались. Даже здесь, в тюрьме, не надо было пренебрегать этой трогательной привязанностью, не говоря уж о том времени, когда он выйдет на свободу.

Народ почитает хаджей и ходжей. И если Кудрету удастся войти к ним в доверие, его избрание в меджлис — дело решенное. Они кого угодно сделают депутатом, министром, даже премьер-министром, стоит им только захотеть. Кудрет подмигнул кому-то невидимому. До сих пор он выдавал себя за важную персону, ну а если он станет депутатом, настоящим депутатом… — Кудрет вдруг закашлялся и подумал, что надо бы поменьше курить. «Вот Длинный дымит, как паровоз, но ничего ему не делается, этому здоровяку!»

Кудрет повернулся на другой бок, но уснуть не мог.

Он без конца зевал, тер глаза, будто в них попал перец, из головы не шли слова седобородого ходжи: «Ах, бей! Вот если бы ты еще и намазы творил!»

Совсем недавно Нефисе сказала, что председатель вилайетского комитета партии собирался творить намазы. Бабенка ошалеет от радости, если Кудрет сообщит ей о своем намерении.

Правда, это будет выглядеть довольно странно, если он, плевавший до сего дня на всякие намазы, вдруг завопит как резаный «аллахю экбер!» и станет усердно отбивать поклоны. Вот и думай теперь, под каким соусом это преподнести.

Новая идея целиком завладела Кудретом. Надо сделать так, чтобы седобородый ходжа, а вслед за ним Кемаль и бывший секретарь суда стали уговаривать его совершать намазы. Ну а он сдастся на их уговоры…

«Неплохо у меня варит котелок», — снова подумал Кудрет.

В самом деле, голова у него работала отлично. Завтра он скажет всем, что во сне ему явился седовласый старец — святой, да и только! — и повелел ему совершать намазы. Можно представить себе, какой эффект произведет такое сообщение. Все всполошатся и сочтут своим долгом уговаривать его внять совету старца.

Кудрет снова перевернулся с боку на бок, и взгляд его случайно упал на будущего свояка. Лицо Кудрета скривилось в презрительной гримасе. Не любил он этого агу и всякий раз испытывал огромное желание наговорить ему обидных слов и даже оскорбить. А тот не только не сердился, но всячески льстил Кудрету, проявляя поистине собачью преданность. И его это в какой-то степени спасало. Не приведи аллах, если бы он стал вдруг роптать! Кудрет возненавидел бы его лютой ненавистью!

Только под утро Кудрет уснул и увидел во сне того самого деревенского ходжу, который посоветовал ему совершать молитву.

«Кудрет-бей, сотвори намаз!» — сказал он и исчез.

Когда Кудрет проснулся, все уже бодрствовали. Одни собирались завтракать, другие уже уписывали за обе щеки… Кудрет приоткрыл глаза и стал наблюдать за тем, что происходило в камере. Кемаль приглушенным голосом, чтобы не потревожить его, давал распоряжения слугам.

Из груди Кудрета вырвался скорбный стон. Заключенные переглянулись: что это с беем-эфенди?

Но пока они терялись в догадках, Кудрет произнес:

— Ля илях илля ллах, Мухаммедюн ресуллах!

Заключенные опешили и невольно повторяли вслед за ним слова молитвы…

Тут он окончательно проснулся и сел в постели, провел рукавом шелковой пижамы по лбу, будто отирая выступивший на нем холодный пот, и, блаженно улыбаясь, промолвил:

— Скажите: иншаллах, к добру!

Все в один голос повторили:

— Иншаллах, к добру!

— Ты что, свояк, сон видел?

— Не приставай, — вскипел Кудрет, — не то пошлю тебя…

Кемаль кисло улыбнулся.

— Ляхавле веля куветте илля билляаах! — в сердцах произнес Кудрет, потом спросил: — Кто знает седобородого ходжу-эфенди?

— Из восьмой камеры?

— Не знаю, из какой камеры. Он иногда приходит почесать мне спину…

— Да, да, — сказал Кемаль, — его зовут Акязылы Местан…

— Так вот. Видел я его во сне. Борода длиннющая, длиннее, чем наяву, огромный, высокий, как минарет. Обнял он меня, отвел куда-то, вроде бы в мечеть, и говорит: «Ля илях илля ллах, Мухаммедюн ресуллах!» Охваченный священным трепетом, я повторял эти слова. «Сотвори намаз!» — сказал он мне и исчез.

Теперь всем было ясно, почему Кудрет стонал во сне. Он видел вещий сон. Знамение великого аллаха. Он должен сейчас же сотворить намаз!

— Всевышний, да стану я его жертвой, требует, чтобы вы совершили намаз…

— Сон мудреный. Не так-то просто растолковать.

— Пусть это сделает Местан-ходжа…

— Конечно, тем более что бей-эфенди видел во сне не кого-нибудь, а именно его.

К ходже решили послать самого набожного. Но пока думали да гадали, кто же из них достойнее, Кемаль помчался в камеру восемь.

Тяжелым спертым воздухом пахнуло на него, когда он открыл дверь камеры. Ходжа уже успел совершить омовение, сотворил утренний намаз и теперь мирно спал. Кемаль подбежал к нему и стал трясти.

Ходжа проснулся, долго не мог понять, что происходит, наконец узнал помещика и вежливо сказал:

— Прошу, Кемаль-ага, садись, пожалуйста!

Кемаль не принял приглашения, поскольку очень торопился, и попросил ходжу зайти к ним в камеру, растолковать сон, который видел его свояк.

— Какой же сон ему привиделся?

— Он видел вас. Будто вы обняли его и отвели в мечеть, велели сотворить намаз и произнесли вслед за ним святые слова исповедания…

Ходжа был неграмотным, но сразу понял, что к чему. Не иначе как всемогущий аллах ниспослал на него свою благодать. Ведь Кудрету мог привидеться кто-нибудь другой, но аллах послал ему во сне именно его, простого деревенского ходжу!

И старик спросил:

— А видел он во сне что-нибудь зеленое?

Кемаль задумался. Об этом Кудрет вроде бы не упоминал, впрочем, кто его знает? Может, и видел.

— Пойдем-ка лучше, сам с ним поговоришь.

Ходжа улыбнулся и покачал головой:

— Пусть Кудрет-бей придет ко мне, ведь я выполнил божественную волю ваджиб-уль вюджюта и текаддеса хазретлери.

Кемаль свел доводы ходжи убедительными и удалился.

Придя в камеру, он рассказал Кудрету о своем разговоре с ходжой. Тот поначалу заартачился, но потом все-таки согласился пойти к ходже. Переступив порог камеры, Кудрет поморщился от смрадного духа, но тут же склонился, трижды поцеловал его костлявую, жилистую руку и опустился на колени.

Ходжа не стал спрашивать о том, что привиделось во сне Кудрету, только поинтересовался:

— Видел ты что-нибудь зеленое?

Зеленого Кудрет не видел, но, не моргнув, он ответил:

— Видел. Одна из гробниц в мечети была покрыта зеленой шалью, даже бахрома у нее была зеленая.

Ответ превзошел все ожидания Акязылы. Он смежил веки, долго лежал не двигаясь, затем трижды вздрогнул и открыл глаза.

— Помнишь, я советовал тебе совершать намаз?

— Помню, — ответил Кудрет.

— Мне это снилось каждую ночь. Значит, такова воля ваджиб-уль вюджюта и текаддеса хазретлери. Сколько раз я говорил тебе об этом, но ты не слушал. И вот теперь всевышний через меня…

— Ты прав, ходжа-эфенди. Только не думай, что я пренебрегал твоими советами. Но дело ведь известное: режим однопартийный, единый и неизменный шеф.

Все грехи можно было валить на «однопартийный режим и единого шефа». Ох уж этот однопартийный режим! Он «изничтожил» служителей культа, сделал все возможное, чтобы аллаха позабыли его рабы, разместил солдат в мечетях, превратил обитель аллаха в склады. Э… Нет у всемогущего аллаха пальцев, чтобы выцарапать им глаза. Вот он и послал им Новую партию — как фараонам посылал Моисея, — чтобы покарала их за все грехи!

Кудрет заметил, что его слова произвели должное впечатление, и продолжал:

— Новая партия исполнит волю всемогущего аллаха, пусть никто в этом не сомневается! Только всему свой час. И пока этот час не наступил, цыпленок не вылупится из яйца, зернышко в земле не прорастет. Этот бренный мир не достался даже султану Сулейману. Разве не так я говорю, ходжа-эфенди?

Ходжа-эфенди хоть и был невеждой, на всегда мог разобраться в том, что ему выгодно, а что невыгодно. К тому же этот Кудрет-бей пусть не ходжа, а рассуждает здраво, и язык у него хорошо подвешен!

— Всеконечно! — ответил старец, употребив любимое словечко своего бывшего наставника, рыжебородого ходжи. — Всеконечно! Без воли божьей цыпленок не вылупится, зернышко не прорастет.

Ходжа встал с постели, Кудрет тотчас поднялся с колен и шепнул ему на ухо:

— Почтеннейший ходжа-эфенди, не удостоите ли нас чести, не разделите ли с нами трапезу?

Ходжа задумался, польщенный таким вниманием. «О великий аллах, ты оказал мне милость, склонил к стопам моим тех, кто до сих пор не замечал даже моего существования!» Он долго размышлял, потом ответил:

— Э, можно. Потолкуем, а заодно и подкрепимся…

Визит Кудрета в камеру восемь, едва ли не самую убогую в тюрьме, встревожил заключенных. Кудрет-бей — этот богатый, образованный человек, умеющий так хорошо говорить, что даже тюремное начальство его боялось, Кудрет-бей, насмерть перепугавший прибывших из Анкары чиновников, оказывает почести какому-то несчастному Акязылы, сидящему за мужеложство, — сам навестил его и даже привел к себе в камеру. Чем же отличился этот плюгавый старец?

Слух о том, какой сон приснился Кудрет-бею, быстро облетел тюрьму. Все были поражены. Неужели аллах устами этого ничтожества Акязылы изъявил Кудрет-бею свою волю?

— Не мог всевышний найти человека более достойного? — говорили не очень верующие, на что очень верующие с негодованием отвечали:

— Помолчали бы лучше, невежды! Вам не постичь великодушия всевышнего!

— Дальше носа своего не видите.

— Сорок дней грешите, а на сорок первый молитесь об отпущении грехов.

— Еще не известно, занимался ли он мужеложством.

— Клянусь, что это клевета!

— Во всем виновата эта однопартийная система!

— Кого из нас не оклеветали?

— Ничего, в один прекрасный день они за все ответят!

Ходжу Акязылы усадили на самое почетное место, положили перед ним круглую доску. Кудрет собственноручно накрыл его колени полотенцем. Кемаль вместе со слугами готовил кофе, затем сполоснул два совершенно чистых стакана и поставил один перед Кудретом, другой перед «почтеннейшим ходжой-эфенди». После этого он выхватил у слуги бидон с молоком, взял нож, соскреб с хлеба подгоревшие места и все это почтительно поставил на доску вместе со сливочным маслом, присланным ему недавно из деревни.

Какой счастливый, какой благословенный день! Такие выпадают не часто! Его, Кемаля, будущий свояк начнет творить намаз! Турки — народ истинно верующий. Сколько ни насаждали власти безбожие, как ни старались вбить клин между народом и религией, все их попытки оказались тщетными. Да вот и сейчас в камере ходжи речь шла о том, что без божьей воли цыпленок не вылупится из яйца, зерно не прорастет. Создатель покарает скоро всех безбожников. Выцарапать им глаза он при всем своем желании не может, потому что у него нет пальцев. А покарать этих негодяев просто необходимо. Возможно, для этого аллах и создал Новую партию? Возможно? Нет, это верно как дважды два четыре!

Акязылы тоже был на верху блаженства. Такого завтрака он отроду не видел. Поджаренные ломти хлеба ходжа густо намазывал маслом, затем душистым медом, складывал два ломтя вместе и лишь тогда откусывал своими крепкими зубами. Мед капал на ладонь, тек по руке. Пусть течет! О таких яствах Акязылы и мечтать не смел. Живя в деревне, они с женой едва зарабатывали на постные лепешки с творогом. А сколько раз ложились спать голодные? Случалось, что за какую-нибудь услугу, скажем составление «спасительного» амулета, ходже кое-что перепадало и в доме появлялись молоко или йогурт. Для них это был настоящий праздник.

Кстати, ходжа вспомнил, как притесняли его власти, сколько черных дней выпало на его долю! Сотворить молитву о ниспослании дождя — запрещено, составить амулет — запрещено. Над больными пошептать — и то нельзя! А попробуй нарушить эти запреты — сразу явится жандарм, потащит в участок, а там фельдфебель не поскупится на брань и тумаки. Не власть — засилье фараонов!

Правда, в последние годы стало полегче. Да и какая власть долго продержится, если начнет устраивать гонения на служителей культа? Аллах милосерден и не оставит в беде детей своих, его прославляющих.

Ходжа слизнул текший по руке мед, запил молоком. Кто мог подумать, что в тюрьму попадет человек столь благочестивый, что он увидит во сне ходжу Акязылы, с благоговеньем поспешит в его убогую камеру и даже пригласит к себе на трапезу? Вот она, превеликая милость превеликого аллаха! Только гяуры могут не верить в аллаха и в его милосердие!

После завтрака пили кофе, курили.

Кудрет шепнул на ухо «свояку»:

— Поговорю с начальником, пусть переведет ходжу-эфенди в нашу камеру. Правда, одет он по-нищенски. Скажу Нефисе, чтобы принесла кое-что из твоего белья и одежды, только напомни мне…

— Это прекрасно, дорогой! — с восторгом воскликнул Кемаль.

Затем Кудрет повернулся к ходже и — тоже шепотом — спросил у него:

— Не хотите ли, почтеннейший эфенди, перейти в нашу камеру?

О таком счастье Акязылы и не мечтал и с радостью ответил:

— Конечно! Это будет очень, очень хорошо! Раз вы желаете…

— Не я желаю — всевышний! Кто же посмеет противиться высочайшей воле, если он сам сделал вас своим посланцем?

— О аллах, о великий из великих!

В полдень прибежали слуги и сообщили, что пожаловала ханым-эфенди. Кудрет взглянул на «свояка» и кивнул — это означало, что он придет позднее, так как сейчас занят с ходжой-эфенди. «Свояк» все понял и поспешил к Нефисе.

Нефисе ждала Кудрета в кабинете начальника тюрьмы. Справившись о ее здоровье, начальник тотчас покинул кабинет, чтобы не встретиться с Кудрет-беем и, как обычно, оставить их наедине. Но вместо Кудрета перед Нефисе появился запыхавшийся и взволнованный Кемаль.

— Если бы ты знала, что произошло! Твоему Кудрету приснился ходжа Акязылы, и теперь Кудрет будет каждый день совершать намаз.

— Это правда? — обрадовалась Нефисе.

— Клянусь!

— Ах, какое счастье! Аллах, должно быть, ниспослал на всех божью благодать. Председатель вилайетского комитета тоже стал творить намазы. Но что же все-таки произошло с Кудретом?

Кемаль рассказал, что Кудрет-бей увидел во сне святого старца с длинной бородой. Старец обнял Кудрета и отвел… — Кемаль осекся и уже от себя добавил, что старец отвел Кудрета в каирскую мечеть Аль-Азхар. Там все было зеленым — и покрывала, и бахрома на них…

— Зеленый цвет — это к исполнению желаний, — перебила Нефисе своего зятя, — притом скорому. Что же дальше?

— Дальше?.. Огромная мечеть вся содрогнулась, трепеща перед аллахом, и тут раздался голос ангела: «Сотвори намаз и призови других к его сотворению…»

Нефисе была в восторге и, когда появился наконец Кудрет, бросилась к нему, осыпала поцелуями его руки и заплакала.

— О аллах, прими мою благодарность!

Кудрет понял, что Кемаль по своему обыкновению сделал из блохи верблюда, и не стал спрашивать у Нефисе, почему она плачет.

Женщина долго всхлипывала, потом с тревогой оглянулась. К счастью, зятя и след простыл.

— Значит, во сне ты побывал в мечети Аль-Азхар?

— Да, — не моргнув глазом, соврал Кудрет, догадываясь о причине такого вопроса.

— Там все зеленое, да?

— Все зеленое, даже бахрома у покрывал.

— Зеленое — это к скорому исполнению желаний, можешь мне поверить. Но на всякий случай я схожу к Зарифе-хафиз, пусть растолкует твой сон…

— Ты права. Это к исполнению желаний. И раз всевышний ниспослал свою благодать на меня и, кто знает, может, на многих других, значит, настал долгожданный час. Послушай же, что я тебе скажу…

Женщина взяла в свои руки руку Кудрета и принялась нежно гладить ее.

— Приказывай, мой султан!

— Ходжу-эфенди, который ночью во сне отвел меня в мечеть Аль-Азхар, я беру к себе в камеру. Но бедняга облачен в жалкие лохмотья, от него дурно пахнет — да не разгневается на меня аллах! Так что сегодня же купи ему белье: две пары кальсон, майку, две сорочки, носки и две пижамы. К вечеру все это принеси или передай с кем-нибудь. Тогда можно будет сразу же отправить его в баню. Только что он вместе со мной завтракал. Посмотрела бы ты, как он уплетал, глазам бы своим не поверила. Ну и обжора!

— Кудрет!

— Что, душечка?

— Не подобает так говорить о посланце всевышнего, если даже это и правда.

— Знаю, что не подобает, но ведь здесь никого нет, кроме нас с тобой.

— А всевидящее око?

— Ты абсолютно права, — спохватился Кудрет. — Я не должен был так непочтительно отзываться о ходже.

Нефисе обещала немедленно прислать все необходимое для ходжи с посыльным адвоката, который был одновременно и председателем вилайетского комитета партии. Потом спросила, когда же наконец Кудрет сможет отлучаться на ночь из тюрьмы.

Кудрет моментально сообразил, что надо ответить, и сказал:

— В принципе это дело решенное.

— И все-таки — когда же?

— Видишь ли, эти анкарские чиновники только что уехали. Посмотрим, что будет дальше. Пусть все успокоится, уладится. Впрочем…

— Впрочем?

— Сомнительно, чтобы уладилось.

— В чем дело?

— В том, что все обернулось теперь против начальника тюрьмы. Ты ведь знаешь, что до недавнего времени на тюремном дворе резали скот, торговали мясом. Торговля наркотиками и ножами не была секретом даже для глухого султана.

— А взятка в пятьдесят тысяч?

Кудрет усмехнулся.

— Милая, дорогая моя женушка, неужели и ты в это поверила?

«Женушка»? Как приятно слышать это слово! Нефисе кинулась Кудрету на шею, однако не забыла спросить:

— Что это значит? Разве ты ему не дал денег?

Чмокнув ее в губы, Кудрет сказал:

— Посмотри-ка мне в глаза!

— Смотрю и словно хмелею…

— Я тоже… Но ты скажи, похож я на глупца? Да я ему не то что пятидесяти тысяч лир, пятидесяти курушей не дал бы!

— Вот как?

Он вынул из кармана чековую книжку и протянул ей.

— Взгляни. Что здесь написано?

— Сорок пять тысяч. А почему не пятьдесят?

— Но ведь я посылал Идриса в Стамбул по своим делам. Пришлось дать ему пять тысяч…

Нефисе прижалась к Кудрету, стала целовать его.

— Почему ты так холоден со мной?

— Боюсь, что от поцелуев ты потеряешь свою свежесть…

— Не беспокойся! — с досадой выкрикнула Нефисе. — Мне ничего не сделается! Только не могу я больше так, Кудрет… Ты по ночам мне снишься. Я как сумасшедшая! — Она быстро встала и закрыла дверь.

— Открой сейчас же! — приказал Кудрет.

— Зачем?

— Сейчас нельзя…

— Почему?

— Нельзя — и все!

Нефисе нервно дернула плечами:

— Не могу больше, не могу, не могу…

Кудрет встал, открыл дверь и вернулся на место.

Прислонившись к стене, женщина смотрела на него глазами, полными страсти.

— Противный!

Она, пожалуй, снова попыталась бы закрыть дверь, если бы в этот момент не вошел начальник тюрьмы.

— Что с тобой, сестрица? Ты сердишься? — спросил начальник, заметив, как горят глаза женщины.

— Разве я могу на него сердиться? — ответила Нефисе.

Кудрет тут же изложил начальнику свою просьбу. В камере восемь сидит ходжа Акязылы. Этот ходжа ночью явился Кудрету во сне и отвел его в мечеть Аль-Азхар, где какой-то голос приказал Кудрету совершить намаз. И теперь просто невозможно бросить на произвол судьбы ходжу, человека бедного, но святого. Это неугодно аллаху…

Начальник тюрьмы невольно улыбнулся, вспомнив, за что Акязылы сидит в тюрьме. То же самое пришло на ум и Кудрету, но посмаковать это при женщине они не могли, и Кудрет повернулся к Нефисе:

— Значит, пришлешь, что я велел?

— А если я сама принесу?

— Лучше завтра приходи, — подмигнул Кудрет. Поняв это, как ей хотелось, Нефисе смиренно проговорила:

— Хорошо. Значит, две пары кальсон, две рубашки, сорочка, пижамы… ну и шлепанцы…

— Конечно, конечно.

— Сегодня же пришлю.

— Действуй!

Как только Нефисе вышла, Кудрет спросил:

— Ты почему смеялся? Потому что святой отец — мужеложец?

Начальник тюрьмы был ярым сторонником однопартийной системы с единым и неизменным шефом и не верил в «димакратию», считая, что эта затея окажется такой же зыбкой, какой в свое время оказалось создание Народно-либеральной партии. Он тем более не верил в демократию, потому что часто слышал, как действуют, правда не в открытую, служители культа, пользуясь ослаблением престижа однопартийной системы. Они по-прежнему вымогали у людей деньги, организовав тайком курсы по изучению Корана, и до того обнаглели, что грешили со своими же учениками, как этот ходжа Акязылы. Кстати, Акязылы сразу во всем сознался: «Пусть всемогущий аллах, бейим, не допустит лжи. Было дело, только не я один виноват. А все свалили на меня одного!»

Кудрет слушал начальника с улыбкой, а потом заметил:

— Дорогой мой, мне-то какое дело до моральных устоев этого ходжи?

— Допустим. Но где же вера? Где благочестивость?

— Знаешь, начальник, что я тебе скажу? Если время не в ладах с тобой, так ты поладь со временем!

— А вы-то сами верите в подобные вещи?

— В однопартийную систему и единого и неизменного шефа?

— Я лично верю.

— А я не верю. Но оставим этот разговор. Мне хотелось бы, чтобы ты перевел сейчас этого типа в мою камеру, а затем дал бы нам камеру на двоих!

— Зачем это тебе понадобилось? — хитро подмигнул начальник.

— Просто так. Буду там молиться…

— Может, поселить с тобой красивого паренька из камеры для несовершеннолетних?

— Брось шутки! Так дашь камеру на двоих?

— Не имею права.

— Почему?

— Нельзя. Все эти камеры предназначены для смертников и приговоренных к строгому режиму изоляции. Впрочем, если тебе так уж хочется, подай прошение на мое имя. Напиши, что в общих камерах часто возникают бурные споры о политике, а это может привести к преступлению. Вот ты и просишь перевести тебя в одиночную камеру. Договорились?

— Ладно. Но зачем прошение?

— Я его направлю, как положено, в прокуратуру. Прокурор рассмотрит, наложит резолюцию и вернет мне. А уж на основании этой резолюции…

— Ясно. Но как быть с ходжой?

— Он меня интересует меньше всего.

— Так пусть заинтересует…

— Дорогой мой, будем откровенны: неужели вам необходимо вместе ночевать?

— Нет, конечно. Но он стал бы моим верным другом.

— Утром, когда отпирают камеры, он сможет приходить к тебе хоть на весь день.

— Если захочет.

— Разумеется. Общение в нашей тюрьме не запрещено.

— В таком случае вопрос исчерпан. А прошение написать сейчас или лучше вечером, тогда завтра с утра…

— Как тебе угодно.

Ожидая в кабинете начальника посыльного от председателя вилайетского комитета партии, с которым Нефисе обещала прислать все необходимое для ходжи, Кудрет написал письма Сэме, Дюрдане и Длинному — короткие, деловые, составленные таким образом, чтобы ни при каких обстоятельствах не смогли послужить материалом для шантажа. Он писал, что в настоящее время их приезд нецелесообразен, но, когда положение изменится, он вызовет их письмом или телеграммой, а также от души благодарил за внимание и заботу.

— Сынок, — сказал Кудрет явившемуся на его зов слуге, — наклей, пожалуйста, марки и поскорей опусти эти письма в почтовый ящик.

— Не извольте беспокоиться, эфендим, — ответил молодой человек, — будет сделано без промедления.

В тот же вечер Кудрет отправил ходжу в тюремную баню, велел хорошенько вымыться и надеть все новое. После бани ходжу было трудно узнать — он так и светился чистотой.

— Ах, бей-эфенди, если бы судьба поместила нас в отдельную камеру!

Кудрет понимающе кивнул:

— Для начала и это неплохо. А потом все будет так, как вы пожелаете.

— Иншаллах, иншаллах!

— Я обращусь к прокурору. Пусть не сразу, но и это дело мы провернем. А потом уж вместе с вами, а то и со всем народом начнем молиться, творить намазы, отбивать поклоны и возносить хвалу и благодарение всевышнему. Не так ли?

— Всеконечно, дорогой эфендим, всеконечно!

— Начальник-то благоволит к тебе. Считает, что ты не виноват в том деле, какое тебе пришили.

— Благоволит? — удивился Акязылы.

— Да. А что?

— Не верю.

— Почему?

— А потому, дорогой, что он, как собака, предан властям. Настоящий Деджал, проклятый из проклятых! От таких добра не жди.

Ходжа вспомнил день, когда его посадили в тюрьму. Начальник, хотя это не входило в его обязанности, учинил ему допрос, ругался, кричал, размахивал руками. «Да будь я на месте Мустафы Кемаля, вырвал бы ваше поганое семя с корнем, удавил бы вас вашими же чалмами! Как ты, мерзавец, посмел приставать к мальчишке, да еще к своему ученику?!» — орал начальник, дыша в лицо ходже винным перегаром.

— Почему же всевышний не покарает таких мерзавцев? — спросил Кудрет. — Ведь без него цыпленок не вылупится из яйца, зерно не прорастет. Может, он ниспошлет прозренье и этому проклятому отродью?

Ходжа погладил свою блестевшую чистотой бороду:

— Иншаллах! Да сбудутся твои слова!

XIII

Наступил апрель 1950 года. Кудрет по совету начальника тюрьмы подал прошение о переводе его в одиночную камеру. Он ждал ответа из прокуратуры, когда однажды утром его неожиданно вызвали в суд. Он не успел сказать об этом даже Нефисе. Жандармы повезли его в суд на такси. На сей раз он немного волновался, но старался не выдавать своих чувств и с нетерпением ждал, чем все это кончится. От Сэмы пока рано было ждать ответа на письмо, и, конечно, она не могла прислать отказ от предъявленного иска. Но если суд вынесет решение не в его пользу, он подаст кассационную жалобу и тогда уж воспользуется услугами Сэмы.

Как и положено, Кудрета поместили сначала в приводную комнату. Поскрипывая своими знаменитыми желтыми туфлями, он расхаживал между жалкими голодранцами в рваной обуви или совсем босыми, сидевшими прямо на полу вдоль стен, и вспоминал события последних дней, недель, месяцев. Когда после ареста его препроводили в этот город, в карманах было пусто — ни сигарет, ни денег… Ночь в жандармском управлении, затем тюрьма. «Нет, сначала меня привели сюда, в эту комнату. Здесь же я встретился с Нефисе. Как она тогда смотрела на меня! Потом меня перевели в тюрьму. Благодаря Кемалю я познакомился с Нефисе. Она влюбилась в меня, и в кармане сразу оказалось пятьдесят тысяч лир! Дальше все пошло как по маслу. Если меня засудят, кто знает, сколько придется отсидеть. А ведь мне необходимо выйти из тюрьмы до выборов — и непременно с оправдательным приговором на руках. Но оправдают ли меня на законном основании? В лучшем случае — за недостаточностью улик. Как бы то ни было, прежде всего надо выбраться из тюрьмы!»

Кудрет вдруг заметил Плешивого Мыстыка, который расспрашивал о чем-то жандарма. «Должно быть, заявился справиться обо мне. Но как он пронюхал, что я здесь?»

И вот Плешивый Мыстык уже у решетки.

— Добрый день, бей-эфенди!

— Добрый день, Мыстык! Как ты узнал, что я здесь?

Болтливый извозчик пустился в объяснения:

— Заехал я в тюрьму повидаться с вами. А мне говорят, что рано утром вас повезли на суд. Забеспокоился я. Неужели суд будет по тому делу?

— Возможно, — ответил Кудрет, хотя прекрасно это знал.

— Это правда, бей? Они довели дело до суда?

Кудрет развел своими пухлыми руками и устремил взор к потолку.

— Все во власти аллаха!

— Бей-эфенди!

— Что?

— Говорят, вам являлся во сне святой старец?

— Да, являлся.

— Огромного роста, с длинной бородой. Он будто взял вас на руки и — о боже, язык не поворачивается произнести такое! — отнес вас к самому аллаху? А аллах будто велел вам совершать намаз и других к этому призвать?

Кудрет улыбнулся:

— От кого слышал?

— Да все только об этом и говорят. И знаете, что еще говорят?

— Что же?

— Что человек этот аллаха постиг!

— Это я?

— Ну да! Кто же еще? Члены Новой партии надеются, что вы вступите в их партию, они выберут вас депутатом. А я им знаете, что сказал? Он, говорю, больше, чем депутат. Очень ему нужно ваше депутатство!

Кудрет опять возвел очи горе.

— На все воля аллаха!

Появилась Нефисе. Она быстро оттерла Мыстыка от решетки, и тот поспешил в город раструбить весть о том, что ныне состоится суд над «ревизором ревизоров».

Нефисе, оказывается, тоже была в тюрьме и, узнав, что Кудрета повезли в суд, примчалась сюда на такси. Что случилось? По какому делу его вызвали? Связанному с клеветой или… Но ведь его жена отказалась от развода.

— Дорогая, будет разбираться дело, связанное с клеветой.

— Хорошо бы нанять адвоката.

— Я уже говорил тебе, что в этом нет никакой необходимости!

— Говорил, однако…

— Адвокат не может знать да и защитить меня лучше, чем я сам.

— Так-то оно так, но все же адвокат… Им ведь до тонкостей известны законы…

Кудрет резко оборвал ее:

— Сколько раз надо тебе говорить, что не могут они разобраться в моем деле лучше меня!

— Ладно, ладно, не сердись.

В свое время Кудрет распустил жену, Нефисе он решил держать в узде. Правда, жена его обладала твердым, как у мужчины, характером, чего нельзя было сказать о Нефисе, женственной, ласковой.

— Вчера вечером ко мне приехали мама и все наши, — сообщила Нефисе.

— Вот как? Где же они остановились?

— У меня.

— А невеста Идриса была?

— Она, собственно, и уговорила мою маму приехать. Обручальные кольца она уже купила, все приготовила к свадьбе. Знаешь, о чем я подумала?

— О чем?

— Раз жена не дает тебе развода, мы можем в любой день оформить брак по шариату у этого твоего ходжи.

Кудрет и сам подумывал о таком варианте и однажды сказал о нем Нефисе. Вернее, не сказал, а очень ловко навел ее на эту мысль. Нефисе, видимо, вспомнила об их прежнем разговоре.

— Ты права. Посмотрим только, чем кончится суд. Зайдешь завтра ко мне, поговорим с ходжой, ну и поженимся! Чего тянуть?

Около одиннадцати двое жандармов повели Кудрета в суд. Он не верил своим глазам: перед зданием суда, казалось, собрался весь город во главе с Плешивым Мыстыком!

Кудрет сразу принял величественный вид, как и подобало видному политическому деятелю, по крайней мере такому, как Намык Кемаль. Походка и скрип туфель великолепно гармонировали с его поистине царственным обликом. Толпа пришла в движение.

— Да поможет тебе аллах, бей-эфенди! — крикнул Мыстык. Голос извозчика послужил сигналом. Тотчас со всех сторон посыпалось, как из пулемета:

— Да поможет аллах! Да поможет аллах!

Но тут среди общего гула снова прозвучал голос Плешивого Мыстыка:

— Требуем справедливости!

Все подхватили:

— Справедливости! Справедливости! Да проклянет аллах клеветников!

Вслед за возгласами раздался гром рукоплесканий.

Для собравшихся здесь Кудрет был и в самом деле вторым Намыком Кемалем. И он сам начинал в это верить.

Зал суда был переполнен.

Народу собралось столько, что во избежание беспорядков было принято решение провести закрытое заседание, и попросили всех выйти из зала. Это еще больше взбудоражило людей.

— Все ясно! — кричал Плешивый Мыстык. — Кудрет-бей утрет им нос! Вот они и не хотят, чтобы народ видел это!

Но предположения Мыстыка не оправдались. Суд решил освободить Кудрета Янардага за недостаточностью улик.

Кудрет вышел на улицу и помахал рукой, приветствуя толпу.

— Что же это? Неужели освободили?.. — удивился кто-то.

— Ну да, освободили! Справедливость восторжествовала! Разве я не говорил? — закричал Мыстык.

Новый взрыв аплодисментов и восторженные возгласы потрясли до основания здание прокуратуры и суда.

— Да здравствует справедливость! — неслось со всех сторон. Нефисе плакала от радости.

Но тут к ним подбежали жандармы и сказали, что надо соблюсти некоторые формальности, а до их завершения ему придется спуститься в приводную комнату и оттуда в сопровождении невооруженного жандарма отправиться в тюрьму. Словно из-под земли вырос тюремный надзиратель, которому и был передан Кудрет.

В полдень фаэтон Плешивого Мыстыка подкатил к зданию тюрьмы. Начальник уже собрался уходить, но, увидев фаэтон, остановился, а когда узнал о решении суда, обнял Кудрета, поздравил его и сказал:

— Я был уверен, что тебя оклеветали. С одного взгляда могу определить, виновен человек или не виновен.

Пока начальник с писарем оформляли документы, Кудрет успел побывать в своей камере. Нефисе дожидалась его в кабинете начальника. В камеру он вошел с видом победителя. Заключенным все уже было известно.

— Пусть такое больше не повторится, бей!

— Здорово ты их отделал!

— Да пошлет тебе аллах быстрого коня и острый меч!

— Ты теперь хорошо знаешь, каково здесь… Так не забывай о нас!

Да разве может он забыть о них? Аллах для того и послал его на эту землю, чтобы он о них заботился. Только бы выбрали его в меджлис — а уж тогда-то он спасет их от нищеты и бедствий!

Поскрипывая туфлями, Кудрет обошел все камеры, попрощался со всеми — богатыми и бедными. Особо трогательным было прощание с Акязылы. Кудрет крепко обнял ходжу, расцеловал, даже слезу обронил, заставив прослезиться и ходжу. А Кемаль плакал, как ребенок. Кто же теперь будет его журить?

— Перестань! — прикрикнул на него Кудрет и обратился к остальным: — Да ниспошлет аллах и вам такую милость! Не плакать сейчас надо, а радоваться! Выборы не за горами. А мы, придя к власти, тотчас объявим общую амнистию, и все вы вернетесь к своим очагам!

Кудрет, правда, еще не состоял в партии, но какое это сейчас имело значение! Именно таких слов от него ждали завтрашние избиратели. А слова — не расписка. Дать слово — все равно что продать непойманную рыбу. Так что можно обещать всю рыбу, которая есть в море…

Кудрет вынул из кармана деньги, сунул горсть ходже Акязылы.

— Не плачь! Частица моего сердца остается с вами. Если что-нибудь понадобится — сообщи! Я человек занятой и, видимо, не смогу часто сюда наведываться. Но здесь остается мой свояк. Скажешь ему, и он мне передаст. — Кудрет повернулся к свояку. — Слыхал? Ты должен угождать ходже-эфенди и каждое его желание воспринимать как мой приказ!

Кемаль, хоть и был подавлен, с готовностью отозвался:

— Не извольте беспокоиться, эфендим! Ваш приказ я выполню!

Подошел Протокольщик с дружками. Приветливо кивнув каждому из них, Кудрет произнес:

— Если захотите обратиться в кассационный суд или другое государственное учреждение, черкните пару строк, а свояк перешлет записку мне…

Когда все формальности были закончены, начались проводы. Под руку с начальником тюрьмы, сопровождаемый толпой заключенных, Кудрет торжественно прошествовал к выходу. У ворот тюрьмы он остановился и высоко поднял шляпу.

— Да поможет вам аллах, товарищи мои!

— Аминь! — ответила толпа.

— Не забывай нас, бей!

— Не забывай бывших товарищей по несчастью!

— Добейся амнистии!

— Вся надежда на тебя! Все голоса на выборах тебе отдадим!

Едва Кудрет вышел за ворота тюрьмы, как к нему подскочил незнакомый мужчина.

— Да не повторится такое с вами никогда!

— Благодарю! — сдержанно произнес Кудрет, вопросительно глядя на стоявшую рядом Нефисе.

— Председатель нашего вилайетского комитета, — шепнула она.

Председатель явно не понравился Кудрету. Высокий, сухопарый, с коротко подстриженными усиками. Такого ничем не прошибешь. Для него главное — закон.

— Не соблаговолите пожаловать к нам в комитет, бей-эфенди?

Кудрет снова метнул взгляд на Нефисе, которая всем своим видом старалась показать, что предложенная поездка просто необходима. В фаэтоне Плешивого Мыстыка они с шиком покатят в комитет своей партии на виду у всех, а главное — на виду у членов правящей партии!

— Ладно, едем… — согласился Кудрет и вежливо произнес: — Прошу вас, садитесь!

Председатель оценил такую любезность, но запротестовал:

— Нет уж, раньше вы садитесь!

Тогда Кудрет, предложив Нефисе свою руку, помог ей подняться в фаэтон, затем уселся сам. Последним в фаэтон взобрался председатель. Плешивый Мыстык щелкнул кнутом и, как всегда, когда бывал в хорошем расположении духа, крикнул:

— А ну, удалые!

Клячи, далекие в своих мыслях от мирских забот, с трудом сдвинули с места необычно тяжелый фаэтон и, должно быть выругавшись по-своему, по-лошадиному, неторопливо потащили его по мостовой.

От тюрьмы до комитета партии было довольно далеко. Плешивый Мыстык, словно читая мысли Нефисе, без конца подхлестывал лошадей, а когда фаэтон выехал на разбитую мостовую центральной части города, погнал их во весь дух, чтобы было побольше грохота и лязга. Пусть все на них смотрят: и лавочники, и главы семейств, отправившиеся в город за провизией, и все остальные. Шутка ли, ведь в его фаэтоне едет сам Кудрет Янардаг, который зубами вырвал у судей свою свободу! Всем надлежало немедленно бросить свои дела и земным поклоном приветствовать бея-эфенди! Бей-эфенди…

Кто же он на самом деле? Вот он едет вступать в Новую партию, но что у него на уме? А если он получил задание вступить в Новую партию, выведать ее истинный политический курс и доложить куда следует? Взять, к примеру, хоть его, Плешивого Мыстыка, он в этом городе извозчиком с тех пор, как Мустафа Кемаль-паша в Измире сбросил греков в море, но ему ни разу не приходило в голову вступить в партию. Почему? Да потому, что для него важнее всего клиенты. Вступит он в какую-нибудь партию, а ее противники станут считать его своим врагом. Так и растеряешь половину клиентов. Кроме того, он еще не забыл, какая была заварушка в тысяча девятьсот тридцатом году между Либерально-республиканской и Народно-республиканской партиями. Ататюрк вначале разрешил создать вторую партию, потом запретил ее да еще взял в оборот либерал-республиканцев… Разве не может Исмет-паша сделать сейчас то же самое? Может, еще как может! С какой стати человек, избавивший страну от вступления во вторую мировую войну, будет уступать свое кресло другому?

Пусть расскажут это ночному колпаку Плешивого Мыстыка!

— А ну, удалые!

Все, кто видел мчащийся по мостовой фаэтон Плешивого Мыстыка, в котором рядом с председателем вилайетского комитета восседал «ревизор ревизоров», терялись в догадках: куда бы это они могли ехать?

— А не надумал ли «ревизор» вступить в Новую партию?

— Иначе зачем бы он стал садиться в один фаэтон с ее председателем?

— Видный получится из него депутат.

— Ты погляди, как он одет! Такой и в депутаты выйдет, и в министры…

— Значит, оправдали?

— Мало того! Он этих судей разнес в пух и прах!

— Вот молодец!

Сопровождаемый толпой любопытных, фаэтон остановился возле вилайетского комитета Новой партии. Плешивый Мыстык ловко соскочил с козел, помог сойти «ревизору ревизоров» с супругой. Вслед за ними вылез расстроенный председатель. Всю дорогу он не переставал возмущаться этим «невыносимым хвастуном» Кудретом Янардагом. Болтун и краснобай. А руководство не только поддерживает таких, но и протаскивает их в комитет. Что для них закон, порядок, справедливость, истина! Главное для них — завоевать популярность у избирателей. Это даже дураку ясно! Дернул же его черт доложить об этом типе руководству!

Мысли председателя были прерваны Кудретом, который как бы вскользь заметил:

— Здание очень уж ветхое, mon cher.

— Что вы сказали, эфендим? — рассеянно спросил председатель.

— Сказал, что здание чересчур уж ветхое. Несоответствие формы и содержания — старая проблема!

Председатель воспользовался случаем и парировал:

— Форма на совести правящей партии. Для нас важно содержание — только содержание.

Кудрет Янардаг остановился и с нескрываемой иронией спросил:

— Вы полагаете, что изрекли нечто значительное?

Председатель, он же один из прославленных адвокатов города, в сердцах ответил:

— Не значительное, а отражающее истину!

— В чем же заключается, по-вашему, эта истина?

— В том, чтобы действовать в соответствии с нуждами и интересами народа.

— Народу нужна подлинная свобода религии и отправления религиозных культов, а вам?

— Мне лично? Об этом не стоит говорить, поскольку мое влияние весьма ограниченно. А вот принципы нашей партии…

— Слушаю вас…

— Если народ и требует подлинной свободы религии и отправления культов, то в настоящее время мы вынуждены действовать не столько в соответствии с его требованиями…

— Только что вы утверждали, что содержание для вас важнее формы.

— Совершенно верно! На этом принципе мы и строим свою политику.

— Иншаллах, вы в этом преуспеете…

Когда они стали подниматься по деревянной лестнице, ступеньки так отчаянно заскрипели, что заглушили благородное поскрипыванье туфель Кудрета Янардага.

На лестничной площадке второго этажа Кудрет остановился и громко, чтобы слышал председатель, шедший чуть позади, обратился к Нефисе:

— Буду в Анкаре — непременно зайду к руководству. Попрошу предоставить нашему комитету другое, более подходящее помещение. Что ты на это скажешь?

Нефисе оказалась меж двух огней. С одной стороны — муж, которого она просто обожает, с другой — председатель, недавний любовник.

— Ваше мнение, бей-эфенди? — спросила Нефисе председателя.

— Что тут можно сказать? Чтобы сотворить намаз, и то нужна сила. А нынешние материальные возможности нашей партии…

— В таких делах нельзя целиком полагаться на бюджет партии, — перебил его Кудрет. — Настоящий член партии должен чуточку раскошелиться!

Председатель комитета не остался в долгу:

— Может, мы и раскошелились, и даже не чуточку, кто знает… Пожалуйте в кабинет. Отдохните!

Председатель открыл дверь, пропуская вперед Кудрета и Нефисе. Обитые сафьяном диван и кресла, тяжелый, орехового дерева письменный стол, тюль на окнах, плотные шторы с бахромой, плетеные стулья, над столом огромный, в массивной раме фотопортрет генерального председателя Новой партии — все это было хорошо знакомо Нефисе.

— Чай? Кофе? — коротко спросил председатель.

— Мне кофе, только не очень сладкий, — сказал Кудрет.

Нефисе, чтобы не показаться невоспитанной, скромно ответила:

— Я ничего не хочу, мерси. И чаю и кофе напилась — с утра в суде, да и потом еще пила.

Председатель пошел заказывать кофе и заглянул к секретарю.

— Ну и влипли мы! Корчит из себя умника, а на самом деле обыкновенный хвастун! — Председатель нажал кнопку звонка и, когда появился курьер, сказал: — Пусть кахведжи принесет один не очень сладкий! Терпеть таких не могу! — снова обратился он к секретарю. — Если только он вступит в нашу партию, хлопот не оберешься.

— Кто? Кудрет-бей?

— Да, это самое дерьмо.

— Лучше бы вы о нем не сообщали генеральному руководству.

— Кто мог подумать, что он самодовольное ничтожество?.. Невежда, прикрывающийся трескучими фразами? Ведь с виду человек вроде бы порядочный. Но хуже всего то, что руководство обожает таких болтунов. Ну что ж, пусть поступают как хотят. Плюну на все и уйду! Не желаю больше быть председателем.

Появился кахведжи, неся кофе. Злясь на самого себя, председатель забежал вперед него, открыл дверь своего кабинета и, когда тот вошел, сказал:

— Сынок, подай этот кофе бею-эфенди!

Председатель всегда робел перед хорошо одетыми людьми и никак не мог скрыть своей неловкости. Ведь этот хвастун и невежда не кончал университета, может, и в лицее никогда не учился, а вид имеет солидный, представительности ему не занимать. Перед такими он тушевался, если даже это были его подчиненные…

Председателя, когда он выступал в роли адвоката, мог ввести в смущение судья, если только он оказывался крупным, хорошо упитанным мужчиной. В таких случаях адвокат умолкал, даже когда его вмешательство было необходимо.

Председатель знал за собой эту слабость, но ничего не мог поделать.

Кудрет сразу раскусил его и понял, что популярности в народе он не завоюет: слишком молчалив и сдержан. Ныне в моде такие, как Кудрет, который смело критикует режим «одной партии, одного лидера», пересыпает речь звучными словами о религии и вере, сулит золотые горы.

Немного погодя председатель подошел к окну и возбужденно воскликнул:

— Вы только посмотрите, какая собралась толпа!

Подбежала Нефисе:

— Ух, сколько народу! Иди сюда, Кудрет, взгляни!

Но Кудрет даже не поднялся и продолжал пить кофе. Чего ему смотреть? Он и так знает, что собралась толпа. Весьма возможно, что ему придется произнести небольшую речь. И он произнесет. Такое скажет, что люди ахнут! Пусть этот дохлый председатель лопнет от злости!

В дверь постучали. Явились активисты; они заходили в кабинет по одному, по двое. Никто из них, конечно, не был знаком с Кудретом. Но какое это имело значение? С виду он посолиднее самого генерального председателя и одет лучше. Они облепили Кудрета со всех сторон, как опилки магнит.

— Да не случится с вами такое никогда, бей-эфенди!

— Слава богу, все позади!

— Да не допустит аллах, чтобы вы когда-нибудь попали в подобное место!

Кудрет восседал, заложив ногу на ногу, и всем по очереди пожимал руку. Вдруг он воскликнул:

— Да здравствует наша родина, наша нация, страна наша! Если это в интересах родины, пусть сажают в тюрьму человека не один, а пять, пятьсот раз! Не такое уж это гиблое место — тюрьма. Она, как отчизна, ласково прижимает к груди сыновей своих! Родина — безбрежное море, тюрьма — озеро с морской водой!

— О, как вы правы! — хором воскликнули активисты. И только председатель хранил молчание.

— Должен заметить, что тюрьма была родным домом для святого Юсуфа.

Тут председатель не выдержал:

— Не считаете ли вы, что было бы справедливей сказать «родным домом для Намыка Кемаля»?..

Даже не удостоив председателя взглядом, Кудрет ответил, будто отрезал:

— Прежде — святой Юсуф, а затем уж — Намык Кемаль! — Кудрет встал, грозно посмотрел на председателя и продолжал: — Если хотите, чтобы на выборах народ отдал вам свои голоса, берите на вооружение религию! Все остальное — пустая болтовня!

— Да, но религия… как вам известно…

Голос председателя заглушило непрерывное скандирование:

— Ждем, ждем, ждем! Кудрет-бея ждем!

— Ждем, ждем, ждем! Кудрет-бея ждем!

Этим дружным хором дирижировал не кто иной, как Плешивый Мыстык. Кудрет наконец подошел к окну. Раздался гром аплодисментов.

— Бра-во, бра-во! Кудрет, Кудрет, бра-во!

— Бра-во, бра-во! Кудрет, Кудрет, бра-во!

Началось нечто невообразимое. Возбуждение толпы нарастало. Все члены вилайетского комитета, кроме председателя, были тронуты до глубины души, приняв эту стихийную манифестацию за проявление добрых чувств к их партии.

— Сказали бы несколько слов, бей-эфенди!

— Весьма подходящий момент!

Редкий случай, нельзя упускать!

— Ваше мнение, господин председатель? — не скрывая издевки, спросил Кудрет.

У председателя кровь в жилах застыла. Что он мог сказать этому типу, еще не вступившему в партию, а уже собирающемуся снимать пенки?

Генеральное руководство в погоне за голосами ухватится за него руками и ногами.

— Не знаю, что вам ответить, — сказал председатель. — Ведь официально вы пока не член нашей партии, поэтому…

Кудрет ухмыльнулся:

— Разве так сложно заполнить бланк, написать заявление и поставить на нем свою подпись?

Несколько человек вскочили, выражая готовность тотчас принести бланк. А народ в это время неистовствовал, как бурное море, и волны, словно эхо, неслись по всему городу:

— Бра-во, бра-во! Кудрет, Кудрет, бра-во!

— Бра-во, бра-во! Кудрет, Кудрет, бра-во!

— Ждем, ждем, ждем! Кудрет-бея ждем!

— Ждем, ждем, ждем! Кудрет-бея ждем!

Принесли бланк. Кудрет взял его и вышел на балкон.

Снова раздался гром аплодисментов.

— Браво!

— Долгих лет тебе!

— Да убережет тебя аллах от дурного глаза!

Кудрет подождал, пока стихнет шум. Он был совершенно спокоен, ибо знал, что спокойствие всегда помогает. Это он усвоил еще с тех времен, когда играл весьма опасную роль «председателя инспекционной комиссии». Вот и сейчас он скажет этим людям все, что взбредет в голову, лишь бы нанести удар председателю вилайетского комитета и еще больше взбудоражить толпу.

— Дорогие мои граждане! — начал Кудрет, держа в высоко поднятой руке бланк.

Шум мгновенно стих. Все затаили дыхание.

— Справедливость восторжествовала! С огромным трудом вышел я из тюрьмы, доказав свою полную невиновность!

— Пусть не повторится!

— На помойку виновных!

Кудрет взмахнул рукой, в которой держал бланк:

— Это заявление о вступлении в вашу партию… Здесь, прямо перед вами, я заполню его и с вашего благословения стану рядовым, как и все вы, членом партии!

Кудрет вынул из кармана ручку, быстро заполнил бланк и протянул его председателю комитета. Не успел председатель сказать, что еще нужны подписи двух рекомендующих, как подписи тут же появились.

Тогда Кудрет взял заявление, снова потряс им в воздухе и крикнул:

— Теперь мы все равны! И я и вы! Все мы — простые граждане великой нации!

Желая снова поддеть Кудрета, председатель шепнул:

— Среди них могут быть и не члены нашей партии.

Но Кудрет не растерялся:

— Да, уважаемые мои товарищи! Всех, кто здесь собрался, я считаю членами нашей партии, хотя не все из вас успели соблюсти необходимые формальности. Главное, что вы пришли на эту манифестацию, продемонстрировали свое единодушие с нами, чем оказали нам великую честь.

— Браво!

— Честь и слава тебе!

— Любовь наших граждан, — продолжал Кудрет, — вопреки утверждению господина председателя не имеет ничего общего со всякими формальностями. В жилах нашего народа течет благородная кровь, ему, самому передовому, самому умному и самому богатому, под силу строить корпуса своих судов не из серебра, а из чистого золота, а паруса делать не из атласа, а из тафты! Так-то вот, дорогие мои товарищи!

Председатель, схватившись за голову, выбежал вон из кабинета и спустился вниз по скрипучей, ветхой лестнице в запыленный вестибюль партийного центра. Вслед за ним туда примчался секретарь и спросил, что случилось. Председатель впал в такое отчаяние, что слова не мог вымолвить. Он был бессилен, хотя отлично знал, что этот Кудрет Янардаг — типичный демагог. Но к сожалению, все члены комитета в нем души не чают.

Председатель с ужасом прислушивался к оглушительным аплодисментам. Нет, не так он понимал деятельность члена партии. Члену партии должны быть чужды ложь, лицемерие, неискренность. Чем закончили свою политическую карьеру такого рода деятели во время двух конституционных монархий? Полным провалом. А на выборах в сорок шестом правительственная партия силой и обманом пришла к власти. Обошлось? Обошлось. Да и во время известных стычек между Народно-либеральной и Народно-республиканской партиями процветала демагогия. Ну а потом?

«Хебаэн менсура!» — произнес про себя председатель.

Кудрет Янардаг между тем продолжал:

— Товарищи мои! Народ не может существовать без веры. Да покарает аллах власть, которая попирает священную религию нашу, превращает в склады мечети и размещает в них солдат!

Тут председатель снова не выдержал, бросился наверх, к Кудрету, и дернул его за полу пиджака.

Кудрет даже не обернулся. Стукнув председателя по руке, он громко крикнул в толпу:

— Не дергай меня, председатель! Все равно я не сойду с пути, указанного религией, аллахом и творцом! Берегись, получишь такую затрещину от всевышнего, что век тебе не смыть позора!

Со всех сторон снова послышалось:

— Многие лета тебе!

— Да святится имя твое!

— Никто не собьет нас с пути, предначертанного аллахом!

— Только этим путем будет идти наша партия!

— Продолжай, сподвижник Али!

— Продолжай! Продолжай!

Уничтоженный и подавленный, председатель поспешил скрыться в кабинете секретаря.

— Саботаж! — пролепетал он дрожащим голосом. — Этот тип занимается саботажем. Я в этом уверен! Дайте мне поскорее бумагу! Он саботирует деятельность нашей партии и навлечет на нас беду. В этих условиях я, я…

Секретарь протянул ему стопку бумаги. Председатель взял листок и стал с беспокойством прислушиваться к тому, что происходило на площади.

— Наша родина, — услышал он голос оратора, — занимавшая прежде десять миллионов квадратных километров, стала в десять раз меньше из-за трусливых, немощных и, что того хуже, предавших святую веру людишек. В этом тяжком грехе повинны и мы, и отцы наши, и деды, и родственники со стороны отца и матери, и я лично, и вы! Давайте же, товарищи, будем впредь бдительны. Не отдадим свои святые голоса кому попало! Не позволим себя обмануть врагам нашим, которые считают, что земли у нас хоть отбавляй, а между тем страна наша теперь чуть не с ладонь. Народ наш достаточно богат, повторяю это, потому что повторение — мать учения, народ наш, товарищи, достаточно богат, чтобы суда строить из бриллиантов, а паруса делать из тафты!

— Браво-о-о!

— Браво! Браво! Браво-о-о!

— Многие лета тебе!

— Отдадим тебе все голоса!

— Да убережет аллах тебя и тебе подобных от сглаза!

Кудрет умолк, придумывая, как бы поэффектнее закончить речь. Он долго, с истинным величием монарха смотрел на млевшую от восторга толпу и наконец вновь заговорил:

— Так вот, товарищи, в заключение я снова хотел бы напомнить вам о том, что мы могли бы строить суда из тафты, а паруса делать из бриллиантов, могли бы вернуть наши святые земли, наконец, сумели бы заставить всех императоров, королей и президентов целовать нам руки, если бы вы тотчас же вступили в нашу партию! Иначе всем нам хебаэн менсура!

Будущий депутат совсем зарапортовался, призывая строить суда из тафты, а паруса делать из бриллиантов, употребил не к месту арабское выражение, но все это был сущий пустяк в сравнении с великой целью, к которой он стремился: увеличить ряды партии и пройти на выборах в меджлис. Народ он не накормит, Османскую империю не восстановит, а вот касательно бриллиантовых судов и тафтовых парусов подумает.

Когда под гром аплодисментов Кудрет покидал балкон, толпа потоком хлынула в здание вилайетского комитета партии, едва не сломав ветхую лесенку.

Председателю, который остался в опустевшем кабинете, ничего не оставалось, как подать в отставку. Члены комитета поздравляли будущего депутата, выражая ему свою признательность, а на стол одно за другим сыпались заявления о приеме в партию.

Новых членов партии регистрировали все комитетчики, поскольку секретарь один не в силах был управиться.

Кудрет, держа Нефисе за руку, спустился вниз, на улицу, где его ждал Идрис.

— Поздравляю! Ты был великолепен!

— В самом деле? — громко икнув, небрежно бросил Кудрет.

— Он еще спрашивает, — сказала Нефисе, которая стоять спокойно не могла от счастья. — Когда ты говорил, у меня все волоски на теле встали дыбом, даже платье оттопырилось!

Из дверей комитета вышел Плешивый Мыстык, он только что стал членом Новой партии и весь сиял от радости. Заметив Кудрета, извозчик бросился к нему и стал целовать его руки.

— Чтоб мне жениться на собственной матери, если ты говорил не лучше вилайетского и даже генерального председателя! Пусть мне наденут на голову мамины штаны, если я пойду когда-нибудь к начальнику полиции! — клялся Мыстык, который частенько наведывался к начальнику полиции сообщить о виденном и слышанном. Впрочем, сейчас в этом не было особой необходимости: как-никак, а он уже был членом Новой партии.

— Пожалуйте, отвезу куда велите!

Кудрет, Нефисе и Идрис сели в фаэтон.

Плешивый Мыстык щелкнул кнутом.

— А ну, удалые, трогайте!

XIV

У перекрестка Мыстык обернулся к пассажирам:

— Куда поедем, уважаемые?

— К нам вези, — ответила Нефисе.

Извозчик переспросил, он еще не знал, что она сняла в городе дом. Нефисе назвала улицу, и Мыстык свернул в указанную сторону.

— Послушай, — сказал Идрис, вспоминая недавний восторг толпы. — Никогда не знал за тобой таких талантов! Своим красноречием ты просто заворожил людей! Ей-богу, никак в толк не возьму…

Слушая его, Кудрет лишь ухмылялся.

Нефисе держала руку Кудрета в своей и, крепко сжимая ее, с сожалением думала о том, что дома у нее сейчас гостят мать и сестры. Принесла нелегкая! Нет чтобы дать человеку хоть чуточку отдохнуть… Мать и двоюродная сестра — это бы еще ладно, а вот родная… Она завидует Нефисе, потому что муж ее и в подметки не годится Кудрету. И зачем только она притащилась? Думает, если она старшая, так можно и на голову сесть!

— Поворачивай направо!

Плешивый Мыстык повернул.

— Эх, окажись мы здесь во время выборов в сорок шестом! — вдруг выпалил Идрис.

— Ну и что было бы? — не повернув головы, спросил Кудрет.

— Как «что»? Ты победил бы на выборах!

— Ошибаешься!

— Почему же?

— Разве не помнишь, как смухлевала тогда Народно-республиканская партия?

— И все же, кого надо было, того и выбрали.

Нефисе еще крепче сжала руку Кудрета:

— И тебя бы выбрали!

— Перед твоими речами никто не устоит, — сказал Идрис.

Идрис, знавший своего друга как облупленного, только сейчас оценил его по достоинству. Прощелыга, а сколько ума, сколько знаний! Впрочем, чего тут удивляться! Происхождения Кудрет благородного. В его жилах течет кровь пашей, оказавших немалые услуги османскому государству. Хорошо, что тогда, в ресторане, Идрис не послушался Длинного и остальных и не порвал с ним. Всякий, кто попал в лапы полиции, навсегда остается меченым ишаком: где бы что ни случилось, пусть в самом дальнем уголке страны, подозрение в первую очередь падает на него. Всякий, но только не Кудрет Янардаг! У кого еще такая осанка, солидность, фигура? Один его взгляд вызывает уважение. И уж кто-кто, а Кудрет своего добьется. Только поэтому Идрис и не оставил его.

Кудрет хоть и не распространялся об этом, а все же пригласил этого забулдыгу Длинного к себе. И зря. Здесь таких, как он, полным-полно. Взять хотя бы Плешивого Мыстыка. Серый, темный, а проныра, каких мало! На что угодно подобьет человека, до того хитер! Врет, а ему верят. Так что Длинному просто нечего будет делать! Кудрету, конечно, нужны и помощники, но здесь, в городишке, их можно найти сколько угодно. Хотя бы в этой вопящей от восторга толпе.

Кудрет между тем думал о том, как здорово удалось ему досадить председателю. Досадить — не то слово! Он публично его опозорил. Кое в чем председатель, разумеется, прав. Власти только и искали повода, чтобы разогнать партию. Ну и что? В подобных делах нельзя быть чересчур щепетильным. Председатель вилайетского комитета, обжегшись на йогурте, дует на мороженое, боится всего нового, превратил партию в некое подобие хвоста мула, который никогда не станет ни больше, ни меньше. Народ годами мечтал о таких блестящих ораторах, как он, Кудрет Янардаг. Представители правительственной партии без конца кричат, что именно благодаря им Турция не была втянута во вторую мировую войну. Чтобы их скомпрометировать, надо назвать черным то, что они зовут белым, и наоборот. Они хвалятся тем, что спасли Турцию от войны? Значит, надо в пику им заявить: «Здорово вы нагадили! Наша страна — обитель героев! Ее сыновья с самого рождения всем существом своим преданы коню, жене и оружию. Лишить таких храбрецов возможности воевать — все равно что их кастрировать!» Мысль показалась Кудрету гениальной. Он вынул из кармана записную книжку с золотым обрезом и пометил своей великолепной авторучкой: «Разработать тему о кастрировании нации!»

— Что ты там пишешь, дорогой?

— Записал одну идейку, пригодится в будущих выступлениях.

«Но этого мало, — размышлял Кудрет, — надо пойти дальше, гораздо дальше! Необходимо очистить партию от таких трусов, как этот председатель комитета. Это надо сделать во что бы то ни стало. Иначе провала на выборах не избежать. Ведь так было в сорок шестом. Приеду в Анкару — поговорю об этом в партийном центре. Так и скажу: стоит ли оглядываться на конфликт между Либерально-республиканской и Народно-республиканской партиями, если в то время мы еще не пережили второй мировой войны, а во главе государства стоял Мустафа Кемаль? Сейчас Мустафы Кемаля нет, есть Исмет, который, кстати, с помощью Шемсеттина-ходжи возродил религию. Это своего рода политика. Отчего же и нам не последовать их примеру?»

— Приехали! — крикнула Нефисе Мыстыку и стала открывать сумочку.

— Опомнись, ханым! — остановил ее Кудрет. — Разве мужчины допустят, чтобы ты платила! К тому же твои деньги у Мыстыка не в ходу!

— Для меня счастье служить вам! — воскликнул извозчик. — Так что ваши деньги у меня и в самом деле не в ходу.

— А ну, удалые! — крикнул он, дернув вожжи, и щелкнул кнутом.

Тощие лошаденки рванули с места, и фаэтон, громыхая, покатил по улице.

— Надо было и Мыстыка пригласить на обед, — спохватилась Нефисе.

— Да… Мысль неплохая, — согласился Идрис.

— Нет уж, — решительно возразил Кудрет. — Об этом и речи быть не может! Пока он на тебя работает, его еще можно терпеть, а потом… Работяга он и есть работяга! Тут и рассуждать нечего!

Нефисе не разделяла таких взглядов, но предпочла не спорить. Ведь Кудрет ее муж, он только что вышел из тюрьмы и околдовал своей речью целую толпу, а председателя вилайетского комитета просто стер с лица земли! Кроме того, он уговорил вступить в партию огромное количество людей. Комитетчики вчетвером едва успевали регистрировать вновь вступивших. Пусть председатель злится, к ней он придраться не может. Не она его опозорила, ее муж. К тому же сам виноват, действовал не так, как нужно. А то, что она дважды согрешила с ним, — никого не касается, только их двоих. Тем более что свидетелей не было. На худой конец, она может от всего отказаться, заявить, что председатель клевещет, потому что зол на ее мужа. Впрочем, на это он не пойдет. Ведь он тоже женат, у него взрослые сыновья, дочери-невесты.

Нефисе нетерпеливо застучала в ворота железным кольцом-колотушкой.

— Кажется, ушли все.

Нефисе заглянула в окно, никакого движения в доме не было.

— К соседям пойти не могли. Они никого тут не знают.

— Надо было ключ с собой взять!

— Мне в голову не пришло, что они куда-нибудь пойдут.

Кудрет разозлился:

— Пошли в гостиницу, что ли… — И тут же подумал, что в гостиницу их не пустят, ведь по гражданскому кодексу они в браке не состоят.

— Дурацкое правило! Придется и в этих делах навести порядок, — проворчал он. — Если бы не этот дерьмовый закон, мы пошли бы в гостиницу и там провели ночь!

— Ты прав, — согласилась Нефисе. — Это было бы прекрасно!

Идрис вспомнил о своей невесте и грустно вздохнул, но не проронил ни слова… Ничего нет удивительного, что их не оказалось дома. Откуда было им знать, что Кудрет уже успел выйти из тюрьмы и даже произнести речь перед многолюдной толпой?

Но Идрис ошибался. Не прошло и пятнадцати минут, как они увидели быстро приближающихся к дому женщин. Оказывается, они узнали, что Кудрет оправдан, помчались в тюрьму, но там его уже не застали. Народ валом валил к зданию вилайетского комитета Новой партии, и они присоединились к толпе…

— Значит, вы слышали, какую речь произнес Кудрет? — спросила Нефисе.

— У нас от радости даже мурашки по спине бегали, — ответила старшая сестра.

— Спасибо, сынок! — сказала мать Нефисе. — Ты наша радость, наша гордость!

К Идрису подошла его невеста Хатидже. Если бы не старшая сестрица Нефисе, перед которой она робела, она нежно стиснула бы его руку, а так ей пришлось ограничиться легким прикосновением. Какое ей дело до Кудрета и его речей? Сегодня же вечером она выберет удобный момент и спросит Идриса, когда они поженятся. Ей до смерти надоела своими поучениями старшая сестра Нефисе. До чего же она завистлива! Стоит Хатидже чуть громче засмеяться, как та налетает на нее ястребом! «Чего ржешь? Женишка вспомнила? Не радуйся до времени. Дай бог, чтобы лепестки с твоих роз не осыпались! Я тоже когда-то радовалась, а теперь что?»

Потом она начинала плакать и вздыхать. Тогда вмешивалась ее мать, тетя Хатидже: «Не связывайся с ней, молчи! Она скоро с ума сойдет от зависти к Нефисе. Нефисе, видишь ли, моложе, а уже во второй раз выходит замуж, да еще за такого мужчину, как Кудрет-бей! Ей-богу, у нее не все дома. Скоро с хлебом и сыром съест остатки своего ума и убежит в горы!»

Кудрету не очень понравился снятый Нефисе дом, и он сказал:

— Когда еще был жив мой дед-паша, у моей няни была сестра по имени Дильрюба. Этот дом очень напомнил мне ее домишко в Козятагы… Эх, золотое было времечко!

— Верни его, то время, тогда мы покончим с нынешним! — заявил Идрис.

— Мы все вернем, потому что мы — мусульмане, потому что вместе с кровью в жилах наших течет ислам!

Нефисе с сестрой и племянницей принялись за стряпню. Нефисе была до того счастлива, что не замечала брюзжания сестры… В доме оказалось много разной снеди, в том числе лук и салат. Сейчас Нефисе приготовит Кудрету салат и пошлет за бутылкой ракы.

— Ты какую ракы любишь, драгоценный мой? — спросила Нефисе, входя в гостиную, где муж мило беседовал с ее матерью и Идрисом.

У Кудрета слюнки потекли при упоминании о ракы, но он сдержанно ответил:

— Ракы? А матушка позволит?

— Пей, сынок, на здоровье, — ответила женщина, у которой первый зять тоже был не дурак выпить.

— Право, не знаю, как и быть, ведь я стал совершать намаз…

— Вино не вредит таинству, — успокоила мужа Нефисе.

«При всех называет его драгоценным, — подумала со вздохом старшая сестра. — Эх, если бы мой вышел из тюрьмы! Посидели бы сейчас оба свояка за бутылкой, а потом все разошлись бы по своим комнатам»… — Она смахнула непрошеные слезы, убежала к себе в комнату и разрыдалась.

— Что с тобой, сестрица? — с тревогой спросила Хатидже, входя в комнату, чтобы взять в буфете тарелки.

Женщина не ответила, подумав: «Даже к этой круглой сироте пришел жених, а мой муж…»

— Уходи, иди к своему жениху! Аллах, видно, любит меня еще меньше, чем тебя!

Хатидже обиделась, но виду не подала и, взяв тарелки, вышла. Пусть себе болтает. Главное, что ее жених здесь и даже помогает ей накрывать на стол!

Идя на кухню, Хатидже столкнулась в коридоре с Идрисом и от неожиданности едва не уронила тарелки.

— Ты куда?

— За ракы. А что?

— Я бы сама купила, драгоценный ты мой!

— Не хочу, чтобы ты носилась по улицам, разговаривала со всякими мясниками и лавочниками!

Хатидже была невысокого роста, худенькая и выглядела гораздо моложе своих тридцати. Из-под косынки кокетливо выбивался упрямый локон. Это стоило Хатидже некоторых усилий, зато было ей очень к лицу, так по крайней мере она считала…

— Не беспокойся, дорогой, никуда я не пойду.

Но Хатидже все-таки приходилось иногда бегать на базар. Здесь не то что у них в имении, где слуг полно и кладовые ломятся от всякой снеди.

Хатидже вошла в кухню сияющая. Оказывается, жених ревнует ее, как говорят, даже к собственным глазам. Как она будет его любить! Просто невозможно представить!

— Сестрица! — обратилась она к Нефисе.

— Чего тебе?

— Знаешь, что мне сейчас говорил Идрис?

— Что же он тебе говорил?

— Чтобы я не выходила из дома. Он как раз шел в лавку за ракы, а я сказала, что сама сбегаю, так он знаешь как рассердился?

— Значит, любит, — ответила Нефисе, у которой на лице заблестели капельки пота.

Хатидже решила польстить Нефисе:

— Так же, как твой любит тебя…

— Где моя сестра? Обещала приготовить салат…

— У себя в комнате, — оглянувшись, шепотом ответила Хатидже.

— Что она там делает?

— Вздыхает и плачет.

«Опять ее зависть мучит», — подумала Нефисе и в сердцах воскликнула:

— Пусть хоть лопнет! Она и раньше, при первом муже, мне завидовала. А сейчас совсем распустилась. Что поделаешь? Аллах всемогущ! У меня одна судьба, у сестры — другая. Счастье само приходит, его не заманишь. — И Нефисе решительно вошла в комнату старшей сестры.

— Опять ревешь из-за чужого мужа? Что с тобой творится?

Сестра молчала.

Нефисе села рядом с ней.

— Против воли аллаха не пойдешь! Неужели ты этого не понимаешь? У каждого своя судьба. Потерпи немного. Вот придут наши к власти, объявят амнистию, и выйдет твой Кемаль из тюрьмы.

Нефисе не дождалась ответа.

Сестра молчала, подперев ладонью подбородок, и всхлипывала.

— Поди-ка лучше приготовь салат!

Женщина со вздохом поднялась и отправилась на кухню. Хоть бы аллах прибрал ее к себе! Дело даже не в том, что муж в тюрьме. У младшей сестры вообще доля завиднее. Молоденькие девушки ждут женихов годами, а эта только потеряла красавца мужа, богатого и видного, и сразу нашла себе другого, еще лучшего. Где же тут справедливость? Почему мне так не везет? Ведь если посмотреть на мужа и на свояка со стороны, можно подумать, что один слуга, другой господин.

Женщина нехотя вымыла лук, разобрала салат и, положив все на медный поднос, подставила под сильную струю воды.

Вскоре возвратился Идрис. Он принес бутылку «Клубной» ракы, консервированные голубцы, анчоусы, тунца в масле, тонко нарезанную пастырму, колбасу. Принимая из рук Идриса покупки, счастливая Хатидже не видела, с какой завистью смотрит на нее двоюродная сестра. Но это не ускользнуло от глаз Идриса, и он поспешил вернуться в гостиную к Кудрету и его теще. Кстати, в какой-то степени ее можно считать и тещей самого Идриса.

Кудрет между тем продолжал разглагольствовать. Он ни капли не сомневался в победе их партии. Люди не отвернулись от религии, к тому же в стране установлена демократия, они обязательно получат большинство голосов и придут к власти.

Теща ничего не понимала, но внимательно слушала, сравнивая заодно нового зятя со старым. Тот был тоже хорош собой, добрый, а главное, почтительный к ней. Как она его оплакивала! Новый зять — совсем другой человек. Он всем беям бей, всем господам господин! До конца дней своих не забудет она, как он вышел на балкон и произнес речь, сразу покорив всех, кто его слушал. «Браво! Честь и слава тебе!» — неслось со всех сторон. Да, такое не забывается. Все хорошо, но вот как быть со старшей дочерью… Почему аллах посылает младшей одни радости, а старшей одни страдания? Ведь вроде бы родные сестры, почему же старшая должна умирать от зависти? И не зря завидует она младшей. Нефисе шестнадцати не было, когда она первый раз вышла замуж, в школу еще бегала. Как-то шла из школы домой и заприметила будущего своего мужа. Сразу влюбилась и сказала ему, чтобы сватался. Отец жениха, богатый помещик, вместе с женой, женщиной поистине сладкоречивой, пожаловал к ним просить руки дочери. Тогда еще был жив отец Нефисе. Недолго прожила Нефисе с первым мужем, погиб он, оставив ей солидное состояние и несколько тысяч денюмов земли… Старшей в жизни не повезло. В школе она так и не доучилась, заболела, и отец сказал: «Хватит ей ходить в школу! Все равно ни судья, ни адвокат из нее не получится». Дочь прыгала от радости, в школу больше не ходила и все дни проводила с соседскими парнями…

Не хотелось матери вспоминать всех историй. Но прошли дожди, и трещины сгладились. Впрочем, и младшая не отставала от старшей. Чего только не успевала она натворить по дороге в школу и возвращаясь домой…

Все это пронеслось в тещиной голове, пока Кудрет разливался перед ней соловьем, разглагольствуя о демократии. Время от времени она кивала головой в знак своего полного одобрения и наконец сказала:

— Дай бог, чтобы дела ваши увенчались успехом! — встала и пошла на кухню.

Нефисе с племянницей усердно готовили ужин. Старшая дочь, грустная, сидела в сторонке.

Мать подошла к ней:

— Доченька!

Женщина вскочила будто ужаленная.

— Да пошлет аллах тысячу бед на голову твоей доченьки! Отстаньте вы наконец от меня! — крикнула она и бросилась к двери.

Нефисе, мать и племянница застыли ошеломленные. Потом молча переглянулись. Чего бы они не сделали, чтобы помочь ей! Но они были бессильны.

Не прошло и четверти часа, как Нефисе и Хатидже накрыли в гостиной стол. Тарелки сверкали чистотой. Кроме закусок, купленных Идрисом, здесь были салаты, сыр, маслины…

Кудрет отказался занять почетное место, уступив его теще. Та была польщена, но из приличия решила немного поломаться:

— Что ты, сынок, теперь ты глава нашей семьи…

— Пусть так, все равно… — И Кудрет стал рассказывать о старинных обычаях. Правду он говорил или просто выдумывал — трудно было сказать. Во всяком случае, он утверждал, что в древние времена турки с особым уважением относились к матерям и свято чтили предков, как самого создателя. Женщины, особенно пожилые, считались главными в доме. Мужчина обязан был защищать женщину, хотя находился у нее в подчинении и перечить не смел. Говорят, будто у женщины волос долог, а ум короток. Чушь! Да и по своему душевному складу женщина гораздо утонченнее мужчины! Это доказано научно!

Кудрет налил себе ракы, разбавил водой и, подняв рюмку, произнес:

— За этот счастливый вечер!

Он чокнулся с Идрисом, поднес рюмку ко рту, но, прежде чем выпить, спросил:

— А где же сестрица?

— Она у себя, ей нездоровится, — ответила теща, и о ней больше не вспоминали.

Ели, пили и вели приятные разговоры допоздна. А на следующий день решено было отправиться в усадьбу. Заодно Кудрет ознакомится со своей касабой, заглянет в уездный комитет Новой партии и, если потребуется, выступит с небольшой речью.

— А кто там председателем уездного комитета?

— Владелец какого-то мелкого агентства. Очень милый человек. Не то что этот, вилайетский! — ответила Нефисе.

— Неважно! Все равно я его вразумлю!

— Нет, нет, он в самом деле очень приятный человек. Здешний председатель — адвокат, раб закона и порядка и трус, а тот совсем другой.

Нефисе встала из-за стола и торопливо направилась к себе в спальню. Войдя, она, сама не зная почему, принялась поправлять пикейное покрывало на заждавшейся, убранной, как для невесты, постели.

— Да ниспошлет аллах спокойствие и благополучие! — произнесла теща и вместе с Хатидже удалилась в комнату старшей дочери.

Идрису была приготовлена постель в коридоре, на тахте.

— Ох, уж эта холостяцкая жизнь! — пожаловался он Кудрету.

— Потерпи! Теперь уж недолго, — подбодрил его Кудрет и направился в спальню, где царил розовый полумрак.

XV

Сэма получила от Кудрета письмо и отказалась от своего намерения навестить его.

Она даже обрадовалась такому повороту дела. Зачем ей встречаться с бывшим любовником или, что еще хуже, с его женой? Сэму там все знают. Стоит ей появиться, как ему сразу сообщат, и он опять начнет приставать к ней, а это сейчас ей ни к чему. Хорошо бы, конечно, вызволить Кудрета из тюрьмы, а потом женить его на себе, но вряд ли ей это удастся.

Дюрдане же, прочтя письмо Кудрета, расстроилась. Кудрет, ее кумир, попал в беду. Казалось бы, он должен обрадоваться, узнав об ее искреннем желании повидаться с ним. Тем более что она заверила его в своей готовности отдать ему все состояние, наличный капитал и ценные бумаги.

Что касается Длинного, то, получив от Кудрета письмо, он утвердился в своих подозрениях. «Видно, неплохо идут у канальи дела, раз не хочет, чтобы я приехал. Прямо так и пишет: „Понадобишься — сообщу“». Длинный был уверен, что тут, конечно, не обошлось без Идриса. Кто знает, что наболтал он Кудрету про историю в «Дегустасьоне». Может быть, он вместе с Сэмой…

После того злополучного вечера Длинный побывал в ночном клубе и узнал, что Сэма взяла отпуск. Видно, укатила с этим пройдохой Идрисом! Для Кудрета в его положении женщина с деньгами — сущий клад. Да еще такая женщина! Ему просто повезло, как голодному, которому вдруг подали лакомый кусок.

Поразмыслив, Длинный решил ехать, поделился своими соображениями с дружками и взял билет на курьерский.

Город, в котором потерпел неудачу Кудрет, из окна вагона выглядел невзрачнее, чем того можно было ожидать: не город, а большая деревня. Длинный сошел с поезда и последовал за остальными пассажирами на привокзальную площадь, где стояли несколько такси и один-единственный потрепанный фаэтон, запряженный двумя клячами.

— Одно место в город! — зазывал извозчик. — Одно место в город!

Длинный едва уместился на узеньком переднем сиденье рядом с уже сидевшим здесь мужчиной. Извозчик щелкнул кнутом, крикнул: «Эй вы, удалые!» — и фаэтон с грохотом покатился по мостовой.

По обеим сторонам дороги тянулись убогие домишки, которым, казалось, нет конца. Лишь изредка мелькали новые дома и виллы, утопавшие в зелени. Но Длинный, похоже, ничего не замечал. Он прикидывал, чем может завершиться его поездка, не зря ли он потратился на дорогу. Что если Кудрету, как говорится, не удалось выйти сухим из воды и теперь он целиком зависит от Сэмы?

Длинный прислушался к разговору извозчика с пассажирами, сидевшими напротив, на кожаном сиденье, круглолицыми, как пятикурушевые бублики, судя по всему торговцами.

— Вы о бее-эфенди? Он поехал к себе в усадьбу.

— Говорят, он такие речи произносит…

— Говорят?! Да с тех пор, как Мустафа Кемаль-паша в Измире сбросил греков в море, у нас в стране не было такого оратора. А я, как всем известно, извозчик с тех самых пор… но пардон!

— О чем же, интересно, он говорит в своих речах? — спросил один из пассажиров, сидевших на заднем сиденье.

— Спросил бы лучше, о чем он не говорит, — ответил другой. — А больше всего о том, о чем положено молчать, о чем многие хотели бы сказать, да не решаются. Вот и Мыстык может подтвердить.

Мыстык не заставил себя ждать.

— Прежде всего должен вам сказать, человек он на редкость набожный. Молится как положено — пять раз в день. Ни ракы, ни вина в рот не берет… — Извозчик вдруг осекся, вспомнив первый приезд Кудрет-бея в их город. Тогда он пил как ишак. Но стоит ли об этом говорить, если сейчас его все так любят? И Мыстык продолжал:

— Когда он был в тюрьме, ему во сне явился ходжа Акязылы. Ходжа обнял его и привел к самому аллаху. Аллах велел Кудрет-бею совершать намаз и призвать к этому всех остальных. Акязылы все еще в тюрьме, но так разбогател, что не знает, куда девать деньги…

— Говорят, благодаря Кудрету сняли с должности начальника тюрьмы и прокурора. Это верно?

— Что ему эти двое? В тюрьму приехали чиновники из самой Анкары и пытались было учинить ему допрос, так он их знаешь как отделал! И прогнал прочь.

— Ну и дела!

— А чего тут удивляться? Как он одет, какие у него манеры…

— Да, выглядит он так, что позавидуешь!

Теперь Длинному все стало ясно. Выходит, Кудрет добился своего, попал, как говорится, в жилку и одурачил весь город. Длинный был доволен. У кого мед — тот и облизывает пальцы. «Дела у канальи идут как по маслу, так пусть и о дружках позаботится. А станет вилять — выведу его на чистую воду! Ведь кем был сукин сын — „председателем ревизионной комиссии“, а теперь, значит, в люди вышел!»

Как же все-таки ему удалось выбраться сухим из воды? Спросить об этом у попутчиков Длинный не решился. Приедут в город, эти типы сойдут, тогда он сунет извозчику несколько курушей… Нет, этого, пожалуй, он не будет делать: так можно навредить Кудрету. «Скажу лучше, что я его стамбульский управляющий, и все выведаю. Да, но ведь если я управляющий, то сам должен быть в курсе его дел!..»

Послушать их, так можно подумать, что Кудрет и судей припугнул. Быть этого не может! Что, судьи — круглые идиоты? Человека схватили на месте преступления. Да тут сам дьявол не смог бы вывернуться! Да, мошенник Кудрет — первостатейный. И ему незачем брать судей на испуг.

«Воображаю, как этот грозный лев держался на суде, — ухмыльнулся Длинный. — Поджал небось хвост, как мышь, почуявшая кошачий дух! Потому и выкарабкался». Как бы там ни было, а он не будет вставлять Кудрету палки в колеса.

— Приехали! — сказал извозчик, натягивая вожжи и останавливая фаэтон.

Длинный вышел последним. Представляться управляющим Кудрета он раздумал. К тому же, возможно, в этой роли уже выступает Идрис. Чем черт не шутит?

Прежде всего надо встретиться с Кудретом, выяснить обстановку и уже тогда действовать.

Мыстык остановил фаэтон в торговой части города, и Длинный всю ее обошел. Город теперь не казался ему таким убогим, как из окна поезда. Здесь было много бакалейных лавок, некоторые из них напоминали стамбульские.

На одном из зданий Длинный увидел табличку с надписью: «НОВАЯ ПАРТИЯ». Именно ее упоминал болтливый извозчик, когда сказал, что Кудрет стал членом партии и чуть не каждый день произносит предвыборные речи. Отчего бы и ему, Длинному, не пополнить ряды этой партии? Он чуть было не зашел, но тут же отказался от своего намерения. Ведь в заявлении о приеме надо указать свой адрес, а он даже не знает, где будет жить.

Перед зданием толпились люди, входили, выходили. У этой партии, должно быть, много сторонников. Сейчас, перед выборами, народ валом валит в нее. То же самое в Стамбуле. По всему городу митинги. Настоящее светопреставление. Здесь куда спокойнее. «А мне-то что до всего этого? — подумал Длинный. — Я своим делом буду заниматься».

Быстро сгущались сумерки. Тусклые, покрытые пылью фонари не могли справиться с надвигавшейся темнотой, и, словно помогая им, зажглись керосиновые лампы «люкс» и электрические лампочки в окнах магазинов.

Длинный изрядно проголодался и зашел в первый попавшийся ресторан с грязными тюлевыми занавесками на дверях и окнах. Посетителей было полно. Сразу можно было заметить, что они разделились на два лагеря. Все пили и шумно спорили о партийных делах и предстоящих выборах.

Длинный сел за свободный столик, заказал бутылку ракы, закуску и, когда все было подано, стал не спеша пить и есть. Слева от него сидели сторонники правительственной партии. Они время от времени делали выпады по адресу своих противников, которые тоже не оставались в долгу и сыпали угрозами.

— Я не против демократии, — вопил здоровенный детина, сторонник правительственной партии, — но вы, я вижу, намерены разжечь в стране братоубийственную войну! Может, вы коммунисты?

— Сохрани аллах! Возьми свои слова обратно! — крикнул какой-то заморыш из стана противников.

— Да вы самые настоящие коммунисты! Только коммунисты могут разделить народ на два лагеря!

— Да, разделили! Ну и что?!

— Тебе этого мало? Ваши люди играют на религиозных чувствах ради достижения своих политических целей!

— Что в этом плохого? Разве наш народ не чтит святую веру и аллаха?

— Чтит! Никто этого не отрицает! Но не надо клеветать на нас, утверждать, будто мы мечети превращаем в военные склады и казармы для солдат!

— Так оно и есть, товарищ…

— Может, в силу необходимости и имеет место нечто подобное, но разве можно публично упрекать нас в этом?

— Это политика! А политика все терпит. Раз уже провозглашена демократия… Знаешь, как говорят: возишься с ишаком — не жалуйся на вонь…

— Культурнее выражайся!

— А если некультурно, тогда что?

Из стана правящей партии полетела бутылка. Противники ответили двумя бутылками. Вскоре в зале ресторана началось настоящее побоище. В воздухе летали стаканы, графины, тарелки, ножи, блюда. Послышались свистки сторожей и полицейских.

Посетители в панике покинули ресторан, в их числе был и Длинный, который не успел выпить и половины бутылки, а к закускам даже не притронулся. Поранят — полбеды. Хуже, если задержат полицейские, которые вот-вот нагрянут.

Раздумывая о происшествии, Длинный медленно брел по улице. Такие потасовки происходили сейчас во всех уголках страны, не говоря уж о Стамбуле. А вот его совершенно не интересовали предстоящие выборы. Не все ли равно, кто придет к власти. Есть на этот счет мудрая пословица: «Нынче не в чести — завтра в почете», так что лучше никого не ругать. Во время известной шумихи в тысяча девятьсот тридцатом году он был еще школьником, гонял мяч, но прекрасно помнит, что тогда творилось. Неразбериха была похлеще нынешней. Люди хватали друг друга за глотку, размахивали пистолетами и ножами, орали как помешанные, падали в обморок, становились кровными врагами. Брат шел на брата… Вот и сейчас происходит нечто подобное. Длинный просто ненавидит демократию. Для него главное — порядок и спокойствие. Одни пусть трудятся, другие, те, что похитрей да половчей, пусть их обдирают, а этих последних будет обдирать Длинный, проводить «ревизии», взимать с них «штрафы». «У вора воровать не стыдно. Кто из предпринимателей не занимается разного рода аферами, чтобы платить налог в десять, сто, тысячу, а то и в миллион раз меньший, чем положено? Вот я и потрясу их!»

Ночью Длинный разговорился с хозяином гостиницы, членом Новой партии. Правящую партию хозяин поносил, как только мог. Вспомнил о махинациях при подсчете голосов на выборах в тысяча девятьсот сорок шестом, о мечетях, превращенных в склады и казармы. Но больше всего его приводили в ярость заявления властей о том, что они спасли Турцию от второй мировой войны.

— Народ наш издавна всем существом своим привязан к трем вещам: коню, жене и оружию. Ему, если хотите, присущ героизм. И не позволить такому народу воевать — просто преступление! Нам необходимо было взяться за оружие и пойти на русских! Потому что русские…

Хозяин вдруг закашлялся, сплюнул прямо на пол и позвал коридорного:

— Хидайет, иди-ка подотри пол!

Длинного стошнило. Он слушал хозяина, а про себя думал: «Так орет, будто и в самом деле готов пойти воевать».

В углу сидел какой-то человек небольшого роста, при галстуке и сосредоточенно читал газету. В разговор он не вступал, лишь время от времени ухмылялся в усы. Интересно, кто он такой?

Длинный вскоре ушел к себе в номер, но только было собрался лечь спать, как дверь открылась и появился тот самый усатый коротышка. Он занимал другую койку. Одна оставалась свободной. Увидев Длинного, мужчина улыбнулся:

— А хозяин наш, оказывается, прыткий.

Сосед сразу понравился Длинному.

— Чересчур прыткий! Думаете, он и в самом деле побежал бы на войну?

— На войну? Да он ее как чумы боится!

— А зачем говорит?

Человек грустно усмехнулся.

— Модно, вот и говорит. Нынче одни поддерживают демократов, другие — республиканцев. Что у демократов черное, то у республиканцев белое, и наоборот. А разобраться по существу никто не хочет. Главари обеих партий, эти дрессированные бараны, будоражат народ. А народ — нищий, голодный, невежественный! Но главарям на это наплевать. Новые претенденты на власть обещают золотые горы. Словоблудие! Добьются своего и будут действовать так же, как их предшественники. Для народа все останется по-прежнему!

Длинный, пожалуй, впервые в жизни понял всю справедливость этих слов. Ведь так было уже не раз. Чего только не обещают, чтобы добиться власти, а потом все забывают. Но он тут же подумал: «Да мне-то что? Пусть ишаки перегрызут друг другу глотки! Главное, чтобы быстрее воцарились порядок и покой. Тогда можно будет проворачивать делишки!»

Длинный залез под одеяло.

— Ну, я, пожалуй, вздремну.

Коротышка повернулся к Длинному спиной, даже не пожелав ему спокойной ночи. Он понял, что его сосед из тех, кому на все плевать. Из-за таких, как он, власти и бесчинствуют. Потом появляется оппозиция. Начинается грызня, потасовки, скандалы. Но кто бы ни пришел к власти, положение не меняется, потому что новые правители следуют по пути старых. Те, что как одержимые рукоплещут ораторам и сами дерут глотку, вечером, возвратясь домой, требуют от жен хлеба, горячей пищи и даже сладкого. Если же этого нет, вымещают на них всю злость, совершенно не понимая, что виноваты не жены, а те болтуны, которым они только что аплодировали.

Коротышка лег, но ему не спалось. Длинный захрапел. «Ишак! — про себя выругался коротышка. — Поганый ишак! Пройдоха, шкурник, которому на все плевать, кроме собственной выгоды. Ему безразлично, кто придет к власти — только бы не прищемили хвост! А страна пусть горит в адском пламени. Такие еще опаснее тех кретинов, которые орут и рукоплещут болтунам».

Коротышка яростно натянул одеяло до самого подбородка.

Вдруг Длинный пробормотал:

— Ну, погоди, гад Идрис!

Коротышка не знал никакого Идриса и потому пропустил эти слова мимо ушей.

Длинному приснилось, будто он увидел Кудрета вместе с Идрисом в уездном центре, куда он поехал, узнав от извозчика, что дружок его разъезжает по стране и произносит речи. Заметив его, Идрис шепнул что-то Кудрету на ухо, схватил его за руку и хотел увести.

Всю ночь Длинный во сне боролся с ними, больше — с Идрисом, и утром проснулся в холодном поту. Что за дурацкий сон, черт побери! Он хоть и не верил в сны и разные приметы, такие, например, как звон в ушах или подергивание века, но этот сон показался ему вещим. Идрис, пожалуй, и в самом деле мутит воду. И если они встретятся, попытается увести Кудрета, как это было во сне.

Длинный быстро оделся, взял свой огромный черный портфель, рассчитался и покинул гостиницу. Когда он проходил мимо ресторана, в который забрел накануне, ему стало не по себе. Сейчас его узнают и схватят — ведь он вчера не заплатил…

Длинный зашел в кафе и заказал чай. Потом купил у уличного продавца два бублика. Он все еще находился под впечатлением виденного сна и не переставал думать об Идрисе. Столько лет вместе ходили «на инспекции»! Удавалось выудить денежки — кутили в самых шикарных увеселительных заведениях Стамбула, не удавалось — с утра до вечера сидели в кафе и клевали носом. В те времена Идрис был совсем другим. Никого не ревновал к Кудрету, не старался переманить его на свою сторону, не хитрил при дележе выручки. А сейчас его просто не узнать. Длинный заметил это еще в тот вечер, в «Дегустасьоне». Допустим, он испугался скандала и смылся. Это еще можно понять. Но ведь и на следующий день он не объявился. Уехал, даже не попрощавшись.

Длинный придвинул к себе стакан с чаем, бросил несколько кусочков сахара. Да, не попрощался. Не соизволил, видите ли, сказать «до свидания». Эх! Но только гора с горой не сходится… Как бы там ни было, а они еще встретятся. И если Идрис захочет увести Кудрета, Длинный не станет бить его, ударит разок-другой и даст пинка под зад…

Раздумья Длинного прервал грохот фаэтона, того самого, на котором он вчера приехал в город. Фаэтон остановился, извозчик соскочил с козел, с шумом ввалился в кафе и крикнул, повернувшись к стойке:

— Эй, где ты там, красавец кахведжи? Куда с утра пораньше запропастился? — Вразвалку подошел к стойке и стал обмениваться шутками с появившимся хозяином. О чем они говорили, Длинный не слышал. К тому же внимание его было поглощено впряженными в фаэтон клячами, стоявшими у самого тротуара. В Стамбуле таких фаэтонов почти не осталось. Их можно было встретить лишь на островах Бююкада и Хейбелиада, где езда на автомобилях запрещена.

Вдруг Длинного осенило: «А что, если завести дружбу с этим извозчиком? Войти к нему в доверие и разузнать, где сейчас находится Кудрет».

Но Мыстык, направляясь к выходу, так сухо поздоровался с Длинным, будто и не возил его вчера с вокзала в город.

— Присаживайся, Мыстык-эфенди! — окликнул его Длинный. — Чайку попьем!

Мыстык всегда не прочь был угоститься за чужой счет.

— Селям алейкюм! — приветствовал он Длинного, подходя к столику.

— Алейкюм селям! Прошу! — пригласил Длинный и крикнул: — Эй, кахведжи! Еще один чай!

Извозчик смотрел на незнакомца и никак не мог вспомнить, где он его видел.

Наконец он не выдержал и спросил:

— Откуда вы меня знаете?

— Да ведь ты привез меня вчера с вокзала в город! — рассмеялся Длинный.

— Верно… То-то я смотрю, лицо мне ваше знакомо. Откуда приехали?

— Из Стамбула.

— Вот как?

На какой-то миг Мыстык умолк. Он вспомнил о Мустафе Кемаль-паше, который в Измире сбросил греков в море… О войне… Как раз в те годы Мыстыку довелось везти в стамбульский госпиталь раненого солдата. Стамбул тогда был оккупирован, а Мыстык служил в султанской армии… Но о прошлом лучше не говорить, а то неприятностей не оберешься.

— В Стамбуле тоже происходят стычки между партиями?

— И не спрашивай! Похлеще, чем здесь!

— Еще бы! Город большой, народу полно. Грамотных много. У нас и то готовы вцепиться друг другу в глотку. А ты в какой партии?

— Конечно, в Новой! — соврал Длинный. — Сейчас все в нее идут.

— Пошли аллах здоровья твоему отцу! Но не все еще этой партии верят, а, по-моему, только за нее и нужно держаться. Ты в Стамбуле вступал в партию?

— В Стамбуле, в районе Фатих…

— А сюда зачем приехал?

— О наследстве хлопотать.

— О наследстве? — заинтересовался Мыстык. — А кто у тебя тут?

— Семья моя ничем не знаменита. В свое время мой покойный отец проходил здесь военную службу и женился на местной девушке, которая и стала моей матерью. Я приехал, чтобы ознакомиться с запродажной записью. Мне-то, собственно, это ни к чему, но мать пристала: съезди да съезди, может, там что осталось после отца и деда. Мать у меня в летах, ну я и решил ее уважить, а заодно город посмотреть. Тем более что я газетчик.

Мыстык насторожился:

— Газетами торгуешь?

Длинный усмехнулся:

— Статьи в газеты пишу…

— Выходит, в стамбульских газетах все статьи твои?

— Ну что ты, дорогой! В Стамбуле есть такая газета — «Голос кустарей и лавочников» называется. Там и печатают мои статьи. Ну а сейчас, в разгар предвыборной кампании, коллеги мне сказали: «Съезди в Анатолию, потом опишешь все, что видел». Вот я и решил убить сразу двух зайцев: и матери сделать приятное, и описать все, что увижу здесь и в других районах…

Кахведжи принес чай и, ставя перед Мыстыком стакан, сказал Длинному:

— Не знал я, что вы заказали чай для этого трепача, — не принес бы!

Мыстык расплылся в улыбке, словно ему сделали комплимент, и, кладя в стакан сахар, заметил:

— Думаешь, я обиделся за «трепача»? Нисколечко. Кстати, этот господин — газетчик из Стамбула. Смотри, такое про тебя напишет!

Кахведжи, смутно представлявший себе, что такое «газетчик из Стамбула», убирая пустой стакан Длинного, ответил:

— Пусть лучше он про тебя напишет. В самом деле, уважаемый, написали бы про него! Кто прочтет — в кино ходить не надо!

Плешивый Мыстык кисло улыбнулся, отхлебнул чаю и, сделав серьезное лицо, обратился к Длинному:

— Хорошо, что ты из Новой партии. Я теперь тоже в ней состою, хотя всю жизнь был беспартийным. Ты спросишь почему? Да потому, что лавочникам, кустарям и людям с профессией вроде моей просто невыгодно заниматься партийными делами. К примеру, я извозчик. Извозчик с того самого года, как Мустафа Кемаль-паша в Измире сбросил греков в море. Но не о том речь. Клиенты у меня самые разные. А после того, как я вступил в Новую партию, многие не желают садиться в мой фаэтон.

— То же самое творится и у нас в Стамбуле. Каждая партия имеет свою кофейню, даже собственного бакалейщика из числа своих членов…

— Совсем недавно… — таинственно, почти шепотом продолжал Мыстык, — тебе можно про это сказать, ты свой, — я внимательно присматривался к пассажирам. У подозрительных выспрашивал, кто да что. А для чего? Чтобы сообщить начальнику безопасности. Но как только вступил в Новую партию, сказал себе: баста! Нечего соваться в такие дела! И теперь начальник безопасности на меня сердит.

— За что?

— За то, что я перестал ему доносить. Ну и пусть! Что он может мне сделать?

— Ровным счетом ничего.

— Говоря по правде, я никогда не вступил бы в партию… — Мыстык отхлебнул чаю и вынул пачку сигарет: — Закуривай!

Они закурили.

— … но появился тут как-то один человек по имени Кудрет. Как и ты, приехал сюда. Сейчас его здесь нет, но аллах свидетель: важная птица! Рост завидный, вид солидный, о костюме и говорить нечего. Посмотрел бы ты на него, ну, прямо депутат или министр… Сел он тогда в мой фаэтон, и я сразу догадался — из Анкары, и сказал себе: «Ну, Мыстык, гляди в оба! Это тебе не какая-нибудь мелкая сошка. У кого, у кого, а у меня глаз наметанный!» Спросил я его: «Из Анкары, бей-эфенди, пожаловали?» — «Как ты догадался?» — отвечает. А я ему: «Чего тут догадываться?..» В то время губернатором у нас был взяточник, каких мало, хапуга и картежник. Зазовет в клуб фабрикантов и купцов и чуть не силой усадит играть в покер. Сам продуется — гроша не отдаст, а с другого три шкуры сдерет! Все на него жаловались. Вот я своим куцым умишком и пораскинул: не иначе как ревизор пожаловал из Анкары все хорошенько расследовать и доложить… Я к нему и так, и эдак, а он прикидывается, будто к этому делу не имеет никакого отношения. «Никакой я не ревизор, — говорит, — а самый что ни на есть обыкновенный гражданин». Кому, думаю, дорогуша, ты сказки рассказываешь? Не бывает у обыкновенных граждан, да еще из нашего города, такой холеной физиономии! Типичный ревизор! Да что там говорить. Я, брат, стреляный воробей. Меня вокруг пальца не обведешь! Немного погодя выяснилось, что он проинспектировал в городе все рестораны, гостиницы, банки и почтовые отделения.

Длинный, желая поддержать разговор, спросил:

— Значит, он действительно оказался ревизором?

— Конечно! И к тому же самым главным!

— А потом что было?

— Походил он здесь, поездил и вернулся в Анкару. А вскоре после этого убрали губернатора, вслед за ним — председателя уголовного суда… Знал бы ты, как все были довольны, особенно когда избавились от губернатора!

— Брал он взятки?

— Кто?

— Ревизор?

Мыстык едва не сказал: «Для того аллах и дал человеку рот, чтобы он ел!» — но воздержался. Ведь они с Кудрет-беем члены одной партии.

— Могу поклясться, не брал, — ответил он и поспешил добавить: — Чуть не забыл сказать тебе: в нашей партии Кудрет-бей теперь главная фигура.

— О аллах! — воскликнул Длинный, прикинувшись удивленным.

— Два-три месяца назад кто-то пустил слух, будто его задержали по доносу в каком-то стамбульском отеле, названия не помню. Доставили его сюда в наручниках и засадили в тюрьму. Народу собралось на станции, когда его привезли! Хотели забросать тухлыми яйцами, гнилыми помидорами, картошкой. Но Мыстыка не проведешь. Пораскинул я мозгами и решил, что власти могли пойти на хитрость, разыграть комедию с его арестом, чтобы испытать народ. Мысль эта засела у меня в голове. Спросишь почему? Да потому, что аллах наградил меня чутьем. Гляну на человека — и могу сказать, медведь он или волк. В общем, все случилось так, как я предсказывал, уважаемый. В тюрьму его засадили специально. Но мало этого. Аллах, да буду я его жертвой, послал Кудрет-бею сон. В тюрьме и по сей день сидит один ходжа по имени Акязылы. Так вот, привиделось Кудрет-бею во сне, будто попали они с этим ходжой в какое-то место, где все кругом зеленое. Не то Хиджаз это был, не то Египет. Ходжа привел Кудрет-бея к стопам всемогущего аллаха. Всемогущий нахмурился и приказал: «Твори намаз сам и других к этому призывай!» И еще аллах сказал: «Вступай в Новую партию, следуй по указанному мною пути и ничего не страшись. Тогда поставлю тебя во главе…» Веришь, эфенди, грозного ревизора будто подменили, совсем другим стал. Ну а ходжа этот живет теперь в тюрьме, как лорд. Купается в деньгах. Да, нынче этот молодчик — тьфу ты! — Кудрет-бей, совершает все пять намазов, спиртного в рот не берет, а с теми, кто пьет, даже разговаривать не желает…

Плешивый Мыстык быстро управился с чаем, поставил пустой стакан на блюдечко и возбужденно продолжал:

— Привезли его недавно в суд. Никто не знал об этом, я один. А как узнал? Сон видел. После уже всем в городе рассказал. Народу набежало видимо-невидимо! Только он появился в зале, судей в дрожь бросило. Еще бы! Ведь он — любимый раб всемогущего аллаха! Холеность — анкарская. А тут еще бог сил ему прибавил. «В чем дело?! — спрашивает он судей. — Зачем я вам понадобился?» Судьи — тыр-пыр… А он им: «Я требую, чтобы меня немедленно освободили, не то пеняйте на себя!»

— Освободили?

— В тот же час.

— Любопытно! Хотелось бы мне повидать такого незаурядного человека!

— Сейчас не удастся.

— Почему?

— Он, говорят, уехал к своей жене в усадьбу, но вскоре прошел слух, будто он разъезжает по деревням и городишкам.

— С какой целью?

— Речи говорит. Да еще какие! Сколько лет я здесь извозчиком, а ничего подобного не слышал! Его устами глаголет сам аллах. Разве услышишь такое от раба божьего? Вступил он в нашу партию, и народ повалил в нее валом, тысячи, десятки тысяч. И в волостях такое же творится.

— Жена его, говоришь, из богатых?

— Угу! Куда ни ступишь — везде ее земля!

— А разве в Анкаре у него не было жены?

— Чего не знаю, того не знаю. Могу только повторить, что от людей слыхал. Говорят, теперешняя с первого взгляда в него втюрилась и заявила: или он, или никого не надо!

— Вдову взял или девушку?

— Вдову. Но хороша собой! Красавица! Не тот он человек, чтобы жениться на бедной или некрасивой. Первый ее муж был ей достойной парой: тоже богатый и красивый. Погиб он, на мотоцикле в пропасть упал. На все божья воля, дорогой эфенди! Сам посуди. Выходит женщина за богача, очень скоро остается вдовой, по уши влюбляется в Кудрет-бея, выходит за него замуж и отдает в его руки все свое богатство. А этот самый Кудрет вступает в партию аллаха, то есть в нашу партию, и призывает народ чтить святую веру и молиться. Говорят, что ходжа Акязылы в тюрьме всех уверяет, будто Кудрет-бей и есть тот самый махди, который должен явиться перед концом света…

Кто-то снаружи позвал извозчика.

— Иду! — откликнулся Плешивый Мыстык, сказал Длинному: — Это пассажир, — и добавил: — Так что непременно повидайся с Кудрет-беем, поговори с ним. Раз уж ты из нашей партии… Ладно, я пошел. Всего хорошего!

Мыстык взобрался на козлы, дернул вожжи, взмахнул кнутом:

— А ну, удалые!

Фаэтон покатил по мостовой.

Длинный записал в блокнот название касабы, где жила новая жена Кудрета. Брак по шариату! Хитер мошенник, ловко все устроил. Просто молодец, дай ему бог счастья! Длинный решил во что бы то ни стало повидаться с бывшим дружком.

— Смотрю я, бейим, неплохо вы побеседовали с нашим Мыстыком… — заметил хозяин заведения.

— Занятный человек и говорит цветисто.

— Это уж точно. Можно сказать — украшение нашего города.

— Рассказал мне о каком-то Кудрете. Неужели все это правда?

Кахведжи насторожился:

— О ком, о ком? О Кудрет-бее?

— Да.

— Могу поклясться — не было такого человека на земле и, пожалуй, никогда больше не будет… Да к тому же красавец! Все при нем — фигура, рост, осанка. Откровенно говоря, наш генеральный председатель в подметки Кудрет-бею не годится. А о председателе вилайетского комитета и говорить нечего, — добавил хозяин, присаживаясь на стул, где только что сидел Плешивый Мыстык. — Пустое место! Вы ведь недавно сюда приехали?

— Да, недавно.

— Очень рекомендую вам как-нибудь послушать речь Кудрет-бея. А вы сами из какой партии?

— Из Новой. В Стамбуле вступил, в районе Фатих.

— Тогда тем более вам надо бы его послушать!

В касабу, где жила новая жена Кудрета, можно было ехать поездом или на такси. Длинный предпочел поезд. По расписанию поезд будет во второй половине дня. «Тем лучше, — подумал Длинный. — Приеду к вечеру, остановлюсь в гостинице, не привлекая лишнего внимания, а на следующий день заявлюсь к Кудрету под видом стамбульского журналиста… Нет, прежде надо послать ему записку и написать ее старыми, арабскими буквами. Не дурак ведь он — догадается, что к чему, примет „журналиста“ как положено, с необходимыми формальностями, пригласит на конфиденциальную беседу в кабинет, и там мы с ним решим, что делать дальше».

Куда бы Длинный ни заходил, бродя по городу — в ресторан, где он пообедал, в кафе, в кондитерскую, в лавку за сигаретами, — везде он осторожно заводил речь о Кудрете и убедился в том, что тот успел заморочить голову абсолютно всем. За ревизора, депутата, даже министра он еще мог сойти, но за божьего посланника махди — это было уж слишком. Оказывается, пройдоха кое-что смыслил и в религии. Что ж, вполне возможно. В том, что он внук паши, сомневаться не приходится. Значит, в детстве, когда он жил где-нибудь в особняке или на вилле своего деда, его поднатаскали в вопросах религии. «Молодец, Кудрет, хвалю за ловкость!» Если дальше так пойдет, его, пожалуй, изберут в меджлис. Попадет он в Анкару, а там…

Вот когда осуществится их давнишняя мечта! Сколотят они «Общество по борьбе с вредными течениями», название вполне солидное, и тогда — аллах, аллах! — успевай только собирать «налоги»! В Стамбуле им не раз такое приходило в голову. Более того, они даже обращались в разные инстанции с просьбой разрешить им создание такого «общества», только ничего у них не получилось. Но если счастливая волна вынесет Кудрета в меджлис, тогда все в порядке. Пусть только он добьется разрешения на создание такого «общества» — ничего большего от него не потребуется. Длинный немедленно организует «группу действия», которая прежде всего займется национальными меньшинствами в Стамбуле. Заявятся они к какому-нибудь богачу и скажут: «Мы прибыли по поручению генерального комитета Общества, который принял решение начать борьбу с вредными течениями. Готовятся два фотоальбома. Один — для тех, кто хочет нам помочь деньгами, другой — для тех, кто не желает. В какой из них вы лично хотели бы попасть? Евреи — те, конечно, с перепугу в штаны наложат. Греки и армяне тоже… Позже и до турок дойдет очередь. Жениться мне на собственной матери, если я не объезжу Турцию и не вытрясу душу из всех воротил! Чего доброго, миллионером стану».

Длинный подумал о трехэтажном доме, который он недавно выстроил в одном из бедных районов Стамбула. Все три этажа он сдает в аренду, получая по триста лир за этаж. Доход идет на содержание жены, двух дочерей и сына, студента юридического факультета. Если в один прекрасный день Новая партия победит на выборах, а Кудрет станет депутатом меджлиса, можно считать, что разрешение на создание такого общества у него в кармане. Деньги потекут рекой, и он построит не один, не два, а целых четыре доходных дома.

Длинный взглянул на часы. До отхода поезда оставалось около полутора часов.

XVI

Дюрдане и Сэма с нетерпением ждали от Кудрета письма с приглашением. Нервничала и Шехвар, жена Кудрета. Повитуха ей без конца твердит, что нечего ей спешить с разводом. Прежде надо обдумать все до мелочей. Самолюбие и честь — роскошь, которую позволяют себе люди самостоятельные. Шехвар может надеяться только на мужа, пусть он и плох, — больше не на кого. От детей проку мало. Дочь Шехвар путается с сыном бакалейщика, ради него забыла отца и мать. Сыновья не лучше. Живут под крылышком у богатых тестей, а к матери наведываются редко. На что же Шехвар рассчитывает? Как говорится, в одной руке пусто, в другой не густо. А туда же — развод!

— Послушай меня, дорогая, не торопись! — посоветовала повитуха.

Шехвар разозлилась:

— Нечего меня уговаривать! Ни тебя, ни самого аллаха не послушаюсь! Не желаю носить фамилию мужа, который сидит в тюрьме за мошенничество! Перед людьми стыдно! Всякий скажет, Шехвар — дочь паши, а живет под одной крышей с мошенником! Совсем совесть потеряла!

— Смотри, Шехвар, раскаешься, да поздно будет. Как бы не пришлось тебе головой о стену биться! — стояла на своем повитуха. — Повремени малость, хотя бы до суда. Может, его оправдают. На чужих харчах далеко не уедешь. За совесть, честь и достоинство ничего не дадут — ни кусочка сыра, ни крошки хлеба. Так что послушай меня!

Но Шехвар не послушалась, побежала в суд.

И теперь ее одолевали черные мысли. Во-первых, она узнала, что у Дюрдане ее спрашивала какая-то молодая красивая женщина, но пойти к Дюрдане с расспросами Шехвар не решилась. Ведь они так поссорились, что в волосы друг другу вцепились! Дюрдане на весь квартал раструбила, что ждет не дождется, когда наконец эта «драная кошка» Шехвар разведется со своим мужем, так как сама собирается замуж за этого уважаемого бея-эфенди и хочет переписать на его имя все свое состояние.

Шехвар наконец не выдержала и послала в контору старшего сына, чтобы он нашел там Длинного и справился у него об отце. В конторе сын узнал, что Длинный неожиданно уехал к Кудрет-бею. С чего бы это? Как-то Кудрет говорил, что Длинный капли воды не даст, если это ему не выгодно. И вдруг так далеко поехал! Ведь поездка связана с расходами…

— Сама бы сходила в контору, — посоветовала повитуха.

И Шехвар пошла. Ей до смерти надоел злой язык повитухи, кроме того, она надеялась, что Длинный прислал какую-нибудь весточку.

Шехвар пришла в контору на Джагалоглу рано утром. Молодой человек, заменивший Кудрета, был уже на месте. Однажды Шехвар уже видела его. Их познакомил Длинный. Да, куда ему было до Кудрета! Внешность у него, правда, тоже была завидная, но манеры… Недаром так горевал Длинный после того, как уехал Кудрет.

— Здравствуйте, бей-эфенди!

— Здравствуйте, ханым-эфенди! — Молодой человек даже не поднялся с места.

«Невежда!» — возмутилась Шехвар, но виду не подала.

Молодой человек пододвинул ей стул, но она не стала садиться и без обиняков спросила:

— Есть от Кудрета какие-нибудь вести?

— А… Есть, есть. Притом чрезвычайно приятные… Да садитесь же! — И он рассказал, что пришло подробное письмо от Длинного, в котором он сообщает, что Кудрета освободили за недостаточностью улик…

Шехвар в изнеможении опустилась на стул.

— Значит, Кудрет на свободе?

— Да, во всяком случае, так пишет Длинный.

— Хорошо, но где он сейчас?

— С вашего позволения, ханым-эфенди, я сообщу вам кое-что еще…

Шехвар затаила дыхание.

— Так вот, не успел он попасть в тюрьму, как завел шашни с одной очень богатой женщиной из местных. Женщина без памяти в него влюбилась…

У Шехвар потемнело в глазах.

— Она владеет четырьмя тысячами денюмов земли и огромной усадьбой, — продолжал молодой человек, — Кудрет-бей решил жениться на ней сразу после развода. Более того, если он не получит развода, они будут жить так, не оформляя брака. Но это еще не все. Ваш муж, оказывается, стал там первым человеком. Вступил в Новую партию и закатывает такие речи, что народ его на руках носит. В последнем письме Длинный пишет, что ему пока не удалось повидаться с Кудретом. Он даже съездил в касабу, где расположена усадьба его жены. О Кудрете там говорят почти как о святом. А сейчас от имени партии он ездит по деревням. Длинный не может за ним угнаться, но пишет, что непременно найдет его.

Все помутилось в голове у Шехвар. Она выпустила из рук феникса, который не только воспрянул из пепла, но превратился в человека, почти миллионера, и скоро станет депутатом меджлиса! Что же она натворила! Какую совершила глупость! Надо было слушаться повитуху, которая советовала ей не торопиться с разводом. А еще лучше вообще не обращаться в суд. Она могла бы вытребовать у него кругленькую сумму за свое согласие на развод, поправила бы свои дела и не жила бы больше из милости у повитухи.

— Недавно меня разыскивала молодая красивая женщина. Не знаете случайно, кто она?

Молодой человек точно не знал, но подумал, что это могла быть Сэма из ночного клуба. Он полистал блокнот и назвал клуб и имя, под которым там Сэма выступала.

Сердце Шехвар взволнованно забилось. Воспоминания о времени, проведенном в обществе повитухи и Сэмы, на какой-то миг вытеснили ее мысли о Кудрете. Она выйдет сейчас отсюда и помчится к повитухе. Можно себе представить, как та обрадуется, когда узнает адрес Сэмы!

Так оно и получилось. Когда час спустя повитуха услыхала от Шехвар эту новость, она радостно бросилась к ней и, целуя, сказала:

— Нынче же вечером сходим в ночной клуб!

— В ночной клуб?

— Да. А что?

— Женщинам туда ходить неприлично…

— Попросим гарсонов, чтобы ее вызвали.

— Может, лучше письмо написать?

— Нет. Когда еще оно к ней попадет. Да и попадет ли? Могут не передать из ревности. Поклонников у нее хоть отбавляй. Сами пойдем и, как это говорится, накроем льва в его же логове!

Повитуха в тот день с трудом дождалась вечера — минуты считала. На радостях весь день пела песни. Давно уже никто не видел ее такой веселой. Поглядывая изредка на часы, она проклинала медленно тянущееся время. Сели ужинать. На столе стояли разные закуски и бутылка «Клубной» ракы. По радио передавали сообщения о ходе предвыборной кампании, но женщин это нисколько не волновало, так же как и политическая деятельность Кудрета.

«Что будет, то и будет, — думала Шехвар. — Если суд еще не вынес решение о разводе, можно отказаться от иска. Если вынес, все равно от Кудрета не отстану. Подам на алименты. Пусть платит из тех тысяч, которые ему достались от новой жены. А что он стал политическим деятелем, так это еще лучше. Если откажет мне, всю жизнь ему испорчу, богом клянусь!»

Женщины пили до позднего вечера, потом взяли такси и отправились в ночной клуб. Швейцар справился, кем они приходятся Сэме и зачем она им понадобилась.

— Мы ее родственницы, — ответила повитуха. — Я — тетя.

Швейцар приказал гарсону:

— Сходи к Розе (так здесь звали Сэму) и передай, что к ней пришла тетя, срочно ее вызывает!

Гарсон побежал выполнять поручение. Эту розу ночного клуба он нашел в кабинете патрона. Полуобнаженная, она сидела на тахте и пила виски. Когда гарсон сообщил ей о приходе тети, Сэма вздрогнула. У нее действительно была старая тетка, которая вместе с ее матерью жила в Еникапы. Но что могло ее привести сюда? Ведь каждую неделю, на худой конец раз в две недели, Сэма навещала их, справлялась о здоровье и оставляла немного денег. Неужели что-нибудь случилось с матерью?

— Почему же ты не пригласил ее сюда? — спросила Сэма.

— Швейцар велел позвать вас.

«Да, наверняка что-то случилось с матерью», — снова подумала Сэма и, торопливо накинув жакет, выскочила из кабинета. У дверей стояли пьяные повитуха и Шехвар. Первым желанием было повернуть обратно, но, чтобы не давать повода к лишним разговорам, Сэма, как ни в чем не бывало, подскочила к повитухе, обняла ее:

— Прошу вас, тетушка, входите! Ты почему, скотина, заставил моих гостей ждать у порога! — накинулась она на швейцара.

Швейцар, который и в самом деле чем-то напоминал животное, не обиделся, напротив, даже расплылся в улыбке. Как и большинство сотрудников ночного клуба, он был неравнодушен к Розе.

— Я приглашал, они не захотели…

Женщины подтвердили, что так оно и было.

— Входите же! — еще раз пригласила Сэма.

Женщины переглянулись. Разве это прилично? Не лучше ли им подождать у входа? Сэма оденется и, может быть, уедет вместе с ними на такси.

Словно угадав их мысли, Сэма сказала:

— Еще рано, я не могу уйти. Да заходите же, родные! — и, взяв их за руки, потащила за собой. — В клубе полно клиентов с туго набитыми кошельками. И все словно на подбор — здоровые как быки. Может, вам кого-нибудь подыщем?

Повитуха вдруг остановилась:

— Куда же ты пропала? Почему не заходишь?

Сэма стала оправдываться, ссылаясь на то, что у нее нет ни минуты свободного времени.

— Кстати, недавно я заглянула к Шехвар, но не застала ее дома. Справлялась о ней у какой-то молодящейся старухи, та посоветовала сходить к тебе и даже сказала, где ты живешь.

— Сама хорошо знаешь, где я живу. Увидела, что Шехвар переехала… Могла и ко мне разок зайти.

Сэма расхохоталась и пригласила их в кабинет патрона.

— Знакомься, дорогой. Это — моя тетя, а это — ее подруга.

Они пожали друг другу руки, после чего Сэма шепнула патрону на ухо:

— У меня тяжело заболела мать. Помнишь, я тебе говорила, что ей недолго осталось жить? Может, отпустишь меня сегодня пораньше?

Патрон, широкоплечий, крепко сбитый и очень элегантный, ответил:

— А что делать с ливанцем?

Сэма пожала плечами:

— Что делать? Ничего. Спросит — скажете, что заболела и ушла.

— Ладно. Дамы пусть посидят, а ты иди к нему. Повертись немного, выкинь какое-нибудь коленце и иди с богом!

Расцеловав патрона в обе щеки, Сэма бросила: «Я сейчас» — и убежала.

Воцарилось молчание. Патрон сразу заметил, что обе женщины под хмельком и что та, которая представилась тетей, никакая не тетя. Неизвестно, что это за птички. Да и Сэма… Таких розочек, как она, в клубе хватает.

Сэма не заставила себя долго ждать. Она обманула ливанца, великолепно разыграв номер с недомоганием.

— Пошли, тетушка!

Женщины поднялись. Сэма еще раз поцеловала патрона в обе щеки.

— Ты не сердишься?

Она вышла вместе с Шехвар и повитухой. В жакете золотистого цвета, надетом поверх темно-синего платья, Сэма вполне могла бы сойти за приличную даму.

Они сели в такси.

— Куда поедем, уважаемые? — спросил шофер.

Повитуха басом сказала:

— Ты, Сэма, наш кавалер, куда прикажешь, туда и поедем, — и громко расхохоталась.

— Вези в Эмиргян! — распорядилась Сэма.

Повитуха косо взглянула на нее.

— Ты что, тетушка, сердишься?

— Ох и получишь ты у меня сейчас, шлюха, за тетушку!.. Боишься к себе домой везти, что ли?

— Конечно, боюсь, — фыркнула Сэма. — Чего доброго, лишите меня невинности!

— Тс-с! — Шехвар кивнула в сторону шофера.

Машина плавно неслась к Эмиргяну по прохладным ночным улицам. Через четверть часа они уже сидели за уютным столом в одном из чайных садиков, пили чай и разговаривали о Кудрете.

— Вас уже развели?

— Пока нет, но… — вздохнула Шехвар.

— Что «но»? — спросила Сэма.

— Завтра пойду и откажусь от иска!

— Вряд ли судья примет твой отказ, — заметила повитуха.

— Почему?

— Да что это — малярное ведро? Развожусь, не развожусь. Это тебе суд, а не игрушка!

— Вы когда в последний раз были в суде? — поинтересовалась Сэма.

— Подала заявление и больше не заходила.

— А если суд уже вынес решение?

— Меня оповестили бы!

— Совсем не обязательно! Вынес судья решение — и все!

Шехвар умолкла, раздумывая над тем, как ей действовать дальше. «Надо бы написать Кудрету, попросить, чтобы прислал немного денег, раз женится на богатой, а я осталась одна с тремя детьми. Написать надо спокойно и как бы между прочим заметить, что в своем заявлении о разводе я не прошу от него никакой помощи ни для себя, ни для детей, но надеюсь, что он не оставит нас на произвол судьбы».

В машине, стоявшей у обочины дороги, Шехвар увидела целующуюся парочку. Но теперь такие вещи ее уже не трогали. Мужа она больше не любила, и все же известие о том, что он женится, задело самолюбие и даже пробудило в ней ревность… Упустила она свое счастье, не удержала. Такого мужчину любая подхватит. Высокого роста, красивый, веселый! А язык как подвешен! Кого угодно заговорит, не то что какую-то там молоденькую провинциалку!

Не удивительно, если в один прекрасный день он станет депутатом меджлиса. В этом мире все возможно. А вот для нее нынешний год ужасно невезучий.

Шехвар так расстроилась, что чуть не плакала. «Счастье само шло ко мне в руки, а я его отпугнула. Нечего было торопиться с разводом. Но откуда я могла знать, что все так обернется? Глупая гордость заговорила во мне, когда я узнала, что его арестовали и посадили в тюрьму. Ведь дед-то у меня пашой был!»

Шехвар вздохнула и вдруг ощутила решимость. «Не сдамся! — подумала она про себя. — И унизительных писем не буду писать! Пригрожу ему! Согласится давать мне кругленькую сумму — оставлю в покое. Не согласится — поеду к нему вместе с детьми!» Эта мысль принесла Шехвар облегчение. Именно так она и поступит.

Сразу после свадьбы Шехвар была доброй и нежной. Так и вертелась вокруг своего Кудрета: «Муженек, муженечек!» — по-другому и не называла. Чего она этим добилась? Ровным счетом ничего. А вот когда начала швырять в него шлепанцами, щипцами и предметами потяжелее, вроде ваз и кувшинов, он стал просто шелковым. Раздумывать нечего. Она сейчас пустит в ход все средства, к которым он сам ее приучил. А не поможет — размозжит ему голову! Ни перед чем не остановится. Чего ей терять? Разве это жизнь у повитухи? Деткам до нее нет никакого дела. Не собака же она в самом деле, чтобы перед каждым хвостом вилять. Ну а если удастся вырвать у Кудрета приличную сумму, она распорядится деньгами по-своему, и уж, конечно, ни гроша не даст ни дочери, ни сыновьям.

— Э, Шехвар, что-то прохладно стало.

Шехвар взглянула на повитуху:

— Да, холодновато.

— Пошли?

— Как хотите.

Сэма рассчиталась с официантом, и они направились к выходу. Пообещав при случае зайти к повитухе, Сэма рассталась с ними на площади Таксим. Шехвар и повитуха решили не брать такси и сели в автобус. Всю дорогу повитуха болтала без умолку, радуясь тому, что Сэма обещала зайти к ней.

— А если не зайдет?

Повитуха разозлилась:

— Уж я ей тогда покажу!

— Что ты ей сделаешь?

— Пока не знаю, но, клянусь, такое сделаю, что ей тошно станет.

— Правильно! Только так и поступают с подлецами! Посмотрю, как поведет себя Кудрет, а то и я ему такое устрою…

— Кому, кому? — словно очнувшись, переспросила повитуха.

— Кудрету. Поеду к нему и закачу скандал!

— С какой стати? Разве не ты сама возбудила дело о разводе да еще отказалась от алиментов и всякой помощи?

— Откуда же я могла знать, что этому негодяю так повезет? Ведь он того и гляди в меджлис пролезет!

Тут повитуха подумала, что неплохо бы натравить Шехвар на ее бывшего мужа. Станет он депутатом или не станет — неважно. Пусть Шехвар поедет к нему. Добьется своего — хорошо, не добьется — опозорит его перед людьми. Чем это кончится? Ничем. Кто заварил кашу, тому ее и расхлебывать. Устроит дебош — в тюрьму попадет. А она в таком случае избавится от лишнего рта.

И повитуха решила подлить масла в огонь:

— Да, да, хватит благородство свое показывать! Подумать только: ни алиментов не потребовала, ни другой помощи! Он разбогател, в депутаты метит! Вот и хорошо: станет депутатом — придется беречь свою репутацию, сделает все, о чем бы ты ни попросила. О детях забывать не положено. Так что не будь дурой. Прежде я тебя удерживала от развода, а теперь полностью с тобой согласна.

Разговор на эту тему продолжался чуть не до полуночи. Они все подробно обсудили. У Шехвар есть шансы получить с него пятьдесят, а то и сто тысяч лир. Женился на богачке, депутатом стать собирается. Всем этим непременно надо воспользоваться!

— Вот бы отхватить сто тысяч, а?!

— Хорошо бы!

— Только не транжирить их попусту…

— Лучше всего положить в банк или пустить в какое-нибудь выгодное дело.

— Лишь бы заполучить деньги, а там сообразим, что делать!

— Конечно, конечно.

— От детей нынче никакого проку.

— И не говори, дорогая. Деньги — лучший друг.

— То-то и оно!

XVII

Усадьба Шабанлы, которая, как сказано в купчей, «с востока примыкает к общественной дороге, с запада — к заливным полям, с севера — к владениям Ходжи Исхака, а с юга — к роще мастиковых деревьев», хотя и не была самой большой в округе, однако о ней знал каждый. Ко всеобщей радости, Кудрет-бей женился на ее владелице Нефисе-ханым, да к тому же по законам святого шариата. Это восхищало, пожалуй, даже больше, чем его речи.

Человек этот словно спустился прямо с неба, как божья благодать. Это он заставил уйти с поста председателя вилайетского комитета, немощного труса, это он, не зная усталости, колесит по деревням, чтобы поднять дух у крестьян с землистыми лицами, потемневшими от постоянной работы под палящими лучами солнца.

— Многие лета тебе!

— Дай аллах, чтобы ты всегда думал о нас!

— Ей-богу, говорит о вере и религии так, словно Коран читает!

— Можно жить без хлеба, без веры жить нельзя!

— Да пошлет тебе аллах быструю лошадь и хорошо выпеченный хлеб!

Все в один голос говорили, что руководство партии высоко ценит Кудрета Янардага. Еще говорили, что, добившись смещения председателя вилайетского комитета, сам он не пожелал занять этот пост, заявив: «Кресло меня не волнует. Мой долг — стать глазами и ушами моего народа, а главное — его устами!» Именно это и нужно крестьянам. До сих пор они неохотно, с опаской отдавали свои голоса назначенным Анкарой кандидатам правительственной партии, потому что знали, что после выборов на протяжении долгих четырех лет их так называемые «избранники» даже не заявятся к ним! Да если и заявятся, проку никакого. Произнесут несколько лживых слов, а после их отъезда опять: давай, Мехмед, вкалывай! Наводнения, снежные заносы, разрушенные бурями дома, работа в поте лица, неурожаи, голод и эпидемии, косящие детей… А «избранникам» до всего этого дела нет. Но сейчас, говорит Кудрет-бей, у нас демократия. К старому возврата нет, отныне народ будет отдавать свои голоса не ставленникам Анкары, а тем, кому сам пожелает, кому подскажет сердце. Такие депутаты, и прежде всего сам Кудрет-бей, будут постоянно печься о нуждах своих избирателей.

На Кудрет-бея возлагали большие надежды, о нем говорили: «Заворожить может своими речами! Божий дар у него. А как почитает религию! Другие боятся слово сказать. А чего бояться этой „черной власти“, превратившей мечети в казармы, если у нас демократия?»

Да-да, все боятся. Только и слышишь: «Нельзя превращать религию в орудие политики. Ведь правительство, как известно, даже под быком ищет теленка. Вот когда придем к власти, тогда другое дело!» Ясно, дрожат от страха. А Кудрет-бей не дрожит, сердце у него большое, словно мангал, и неустрашимое, как у святого Али! Да и собой он хорош, туфли носит со скрипом, одет с иголочки! И здоров, как пехливан. Молодец, ну просто молодец! Да помогут ему на выборах их голоса!

А власти между тем не дремали. Им было известно, что в своих выступлениях Кудрет-бей использует религию в политических целях. Этот новоявленный политический деятель, чистейшей воды демагог, распоясывался все больше и больше и словно упивался тем, что публично поносил существующие порядки. Власти, которые «искали телят даже под быками», могли найти тысячу и один повод для его ареста, но не шли на это из дипломатических соображений. В народе и без того брожение. Засадить этого типа за решетку — значит сделать из него героя и оказать тем самым неоценимую услугу оппозиции.

Полицейские, жандармы, а также члены правительственной партии брали на заметку все, что говорил Кудрет-бей. Руководство же Новой партии отмечало смелость и неиссякаемую энергию Кудрет-бея. Представители руководства Новой партии ездили по всей стране, прилагая огромные усилия, чтобы скомпрометировать существующую власть и обеспечить себе победу на выборах. Но никто из них не мог превзойти в этом Кудрет-бея.

Бывший председатель вилайетского комитета партии помчался в Анкару и пытался там доказать, что «этот проходимец» городит всякий вздор, смешивая религию с политикой, что он невежда и болтун. Но все его усилия оказались тщетными. Подумаешь: наука, знания! Здесь не кафедра, а политическая партия, которая должна взять власть. И ради достижения этой цели можно принести в жертву науку и отдать предпочтение даже мошенникам. Прежде всего политика, приход к власти, а потом уж наука, если она вообще понадобится. Народ требует не знаний, а хлеба! Да-да, хлеба!

Пусть Кудрет-бей превратил религию в орудие политики, за это несет ответственность он, а не партия. Если тот или иной гражданин нарушает законы, долг властей — возбудить против него уголовное дело и в случае необходимости арестовать. Что же касается члена партии, то по уставу он сам отвечает за каждое слово, произнесенное с трибуны по собственному побуждению. Все это относится и к Кудрету Янардагу. Пусть втирает очки кому хочет, пусть спекулирует религией, привлекая на свою сторону избирателей. Не понравится это властям — его бросят за решетку. А партии от этого никакого ущерба не будет. «Откровенно говоря, mon cher, поскорее бы его засадили в тюрьму. Ты понял меня?»

Руководство партии придерживалось такого же мнения.

— Что, разве не так?

— Совершенно верно! Сразу же пустим в ход «устную газету», распространим соответствующие слухи…

— Конечно, конечно. Говорили же мы, что без религии нация — не нация!

— Мы обещали отомстить тем, кто превратил мечети в казармы!

Подмигивая друг другу и ухмыляясь в усы, они продолжали:

— Мы ведь боремся не во имя этого бренного мира, а во имя пути, предначертанного всевышним!

— Этим все сказано…

— Пусть попробуют разобраться. Тут поневоле в затылке почешешь.

Заручившись поддержкой руководства, Кудрет пустился во все тяжкие, усилил свои нападки на правительство, обвиняя его во всех смертных грехах, за что слушатели неизменно награждали его бурными овациями и восторженными возгласами, среди которых «браво!», «многие лета тебе!», «дай аллах, чтобы ты вечно был с нами!» были самыми скромными. Все это, разумеется, прибавляло ему наглости.

Весь в пыли, вконец измотанный, Кудрет наконец вернулся из многонедельного турне по деревням, в котором его сопровождали Нефисе, Идрис и несколько членов Новой партии. Спортивная машина, специально приобретенная для предвыборной кампании, тоже была вся в пыли. Турне прошло блестяще. В своих речах Кудрет, как говорится, превзошел самого себя.

Два пса — один рыжий, другой черный, помесь овчарки с волком, — с глухим рычаньем бросились к машине, но тут же стали вилять хвостами, прыгать и ластиться к хозяину.

Подбежал надсмотрщик, темноволосый, жилистый, — тот самый, который во время полевых работ стегал плеткой батраков. Подбежал и стал целовать Кудрету руки.

Псы, надсмотрщик, батраки, детвора — все вышли навстречу своему спасителю. Хозяин всех накормит хлебом, избавит от горя и болезней. Теперь уже никто не сомневался в том, что все беды от правительственной партии. Это она превратила мечети в казармы и сеяла безбожие. Кудрет-бей открыл глаза людям. Теперь все поняли, почему прежде, еще до их появления на свет, не было ни голода, ни нужды, ни болезней!

«Вера была! — восклицал Кудрет. — Халиф был, падишах!»

Кудрет-бей прав! Упразднили веру, падишаха и халифа и разгневали всевышнего. И всевышний плюнул на людей и на их дела. Но сейчас благодаря Новой партии все изменилось к лучшему. Люди вернутся к святой вере, создатель их простит и снова начнет о них заботиться…

— Нефисе, давай купим другую машину!

— Давай, дорогой! Я и раньше говорила, но…

— Что «но»?

— Нет-нет, ничего, дорогой. Купим другую, раз ты желаешь…

Властный голос Кудрета вызвал всеобщее восхищение. Настоящий мужчина! Жену надо держать в строгости. Если не понимает слов, можно и поколотить! Святая вера учит, что муж для жены — бог на земле, потому что женщина — существо низкое. А раз бог, значит, он может делать со своей рабыней все, что пожелает!

Кудрет остановился возле огороженного металлической сеткой курятника, где разгуливали петухи и куры самых различных пород — от карликовых, величиной с ладонь, до американских, длинноногих и больших.

— Я, кажется, велел перенести курятник вон туда, — обратился он к надсмотрщику, который стоял, сложив руки на животе.

— Велели, хозяин, все будет сделано!

— А почему до сих пор не перенесли?

— Перенесем!

Подошел Идрис. Он тоже был в пыли чуть не до бровей.

— Заночуем здесь? — спросил Идрис.

— Нет!

Идрис расстроился. Ну и жизнь! Мало того, что они целыми днями трясутся в машине, глотают пыль, жарятся на солнце, так еще и ночью покоя нет. Где уж тут понежиться в объятиях молодой жены…

— Куда же мы еще поедем?

— Куда захочу, туда и поедем! — отрезал Кудрет, даже не взглянув на него.

Они, конечно, друзья. Но в последнее время Кудрет чересчур возомнил о себе. Впрочем, иначе и быть не могло. Народ ему рукоплещет, руководство поддерживает, председатель вилайетского комитета ушел с поста, жена превратилась в рабыню и переписала на него все свое состояние. Теперь к нему и не подступишься.

Идрис пошел к крытому камышом домику из необожженного кирпича, где на пороге его с нетерпением ждала жена. Они тоже поженились по закону «святого шариата», как и Кудрет с Нефисе.

— Эту ночь мы проведем вместе? — робко спросила Хатидже.

— Увы, нет, — тяжело вздохнул Идрис.

— Почему?

— Потому что так пожелали его величество король!

— Что же это такое, Идрис?

— Ничего не поделаешь, деточка. Опять куда-то поедем. Как я могу отказаться?

— Идри-и-с! — позвал Кудрет.

Идрис поспешил на зов.

— Что, бейим?

— Проследи, чтобы машину хорошенько помыли. Отправляемся самое позднее через час.

— Слушаюсь, бей-эфенди!

Кудрет стал медленно подниматься по лестнице небольшого трехэтажного дома. На втором этаже его ждала Нефисе.

— Ты, наверно, хочешь принять ванну?

— А она готова?

— Я велела Гюльтен затопить колонку.

— И белье приготовь. Хочу съездить в касабу.

Нефисе тоже устала и надеялась, что они проведут ночь в усадьбе…

— Вы собираетесь ехать в касабу?

— Да, а что?

— Ничего, я так… Хотела сказать, что хорошо бы вам отдохнуть…

— А в советах я не нуждаюсь! Особенно в бабьих!

Кудрет оставил Нефисе и быстро прошел в свою комнату. Там он разделся, накинул купальный халат с красным узором. В каждом его движении чувствовалась уверенность истинного владельца всех этих земельных угодий и усадьбы, без пяти минут депутата. Его так и распирало от самодовольства. В ванной суетилась молоденькая прислуга Гюльтен, выглядевшая особенно соблазнительной на фоне сверкавшего белизной кафеля. Гюльтен не смутилась при виде хозяина, зато оробела, заметив входившую в ванну хозяйку, и поспешила уйти.

Кудрет снял халат и бросил его жене. Сочтя это знаком внимания, Нефисе, сияя от счастья, подхватила халат, бережно повесила его на вешалку и залюбовалась своим повелителем: какой он холеный, широкоплечий! Ей так хотелось прижаться к нему, но она не осмелилась. Чего доброго, рассердится, станет кричать, ругаться. И будет, пожалуй, прав. Дел у него хоть отбавляй. Не то что у нее. Уже не одну неделю мечется по деревням, произносит речи. Сколько пыли наглотался! Вот и сейчас. Не успеет опомниться — и снова в путь. Так что нечего обижаться, если даже он ее и поколотит.

Кудрет залез в теплую ванну и вытянул ноги. Нефисе с губкой и мылом в руках ждала его распоряжений и млела от счастья при мысли о том, что этот человек, всеобщий любимец, — ее муж!

Вдруг она вспомнила о старшей сестре.

Сейчас они с матерью в городе. Они часто приезжают в снятый дом и подолгу живут там. Как-то мать пожаловалась Нефисе: «Надоела мне твоя сестрица. Ненормальная какая-то! От зависти к тебе она такой стала. Да вразумит ее аллах! Захотела лягушка сравняться с буйволом, а что из этого вышло? Дулась, дулась и лопнула. Боюсь, как бы и с сестрицей такое не случилось. В общем, лучше нам жить в городе…»

— Потри-ка мне спину! — приказал Кудрет.

Нефисе очнулась от своих дум и принялась за дело. Взбив мыльную пену, стала намыливать мускулистую, как у борца, спину мужа. Кудрет зажмурился от удовольствия и, отдав себя во власть проворных рук жены, предался мечтам о Сэме. Он представил себе, что это она моет ему спину. До сих пор он ее так и не пригласил. И сама она почему-то не приехала. А если бы приехала? Впрочем, как бы она его нашла? А если бы нашла… Пустяки! Все равно бы выкрутился. А не смог бы — тоже не страшно. Даже если заявится сюда эта дура Шехвар вместе с детьми и смешает его с грязью! Чихать он на нее хотел! Он теперь единственный владелец имения и всех земельных угодий. Как бы там ни было, а Нефисе полностью в его власти. Разве не переписала она на его имя все свое имущество? Переписала. А это все равно что он его купил и может распоряжаться им по собственному усмотрению. Пожелает — заведет себе еще трех жен и сколько захочет наложниц! Палец, порезанный по законам шариата, не болит. О чем же тут думать? Надо наказать Нефисе за легкомыслие! И всех остальных — тоже.

— Знаешь, что мне пришло в голову?

— Что, дорогой?

— Если мы победим на выборах… Старую усадьбу снесем и построим новую. Архитектора я вызову из Италии. Все переделаем!

— Как захочешь, дорогой, так и сделаем. Ты всегда прав.

— Да, да… Это просто необходимо. Поставим все на европейский лад. Ведь мы войдем в высшее общество и будем вести светский образ жизни. Не исключено, что к нам может пожаловать премьер-министр, а то и сам президент. Что скажешь?

— Неужели заедут? — испуганно спросила Нефисе.

— И еще раньше, чем к кому-либо другому. Нам эвлевиет…

— Что это значит?

Кудрет не собирался пускаться в объяснения и коротко ответил:

— Если даже я растолкую тебе, ты вряд ли поймешь…

Да, он воспользуется банковскими кредитами и все здесь перестроит, все! Только бы победить на выборах. А там все пойдет как по маслу. Перед ним откроются блестящие возможности, пока еще он, правда, смутно представлял себе, какие именно, и тогда, пожалуй, он и не вспомнит об этом имении…

Ему вдруг пришла на память старушка Дюрдане, и он улыбнулся.

— Чему ты улыбаешься, мой сладкий? — полюбопытствовала Нефисе.

— Оставь ты это дурацкое «мой сладкий» и вообще всякие сладости! Скоро ты станешь женой депутата меджлиса. К нам будут заезжать депутаты, министры, премьер-министр и даже президент. А ты — «мой сладкий», «мой сладкий»! Настоящая провинциалка! Вместо того чтобы таскаться повсюду за мужем и вертеться вокруг него, нашла бы лучше себе учительницу английского языка…

— Я же в школе учила французский…

— Знаю, что французский, — перебил он ее, — но это не то. Нынешний век — век Америки. Что за супруга депутата без знания английского!

— Ты прав… Возьмешь меня с собой в город?

— Нет!

— Ладно.

Нефисе была довольна, что не придется ехать в город. Проводит мужа, вымоется, поужинает и сразу в постель. А муж ее, как всегда, прав. Нынче и в самом деле век Америки, и жена депутата непременно должна знать английский. Ах, почему она в свое время не поступила в какой-нибудь колледж! Сейчас бы уже закончила его.

Кудрет вылез из ванны, отбросил пыльные, выгоревшие на солнце брюки галифе, пиджак и кепку, надел серого цвета костюм и повязал ярко-красный галстук. Этот костюм и галстук ему очень шли. Впрочем, все шло, что бы он ни надел. Нефисе не могла нарадоваться, глядя на него. Неужели этот красавец — ее муж? Самый красивый, самый элегантный мужчина на свете? Неужели она — его хозяйка? Какая там хозяйка! Пленница, невольница, раба!

Поскрипывая своими желтыми туфлями с утиным носом, Кудрет направился к выходу. За ним с его портфелем гордо следовала Нефисе.

— Надо бы совершить третий намаз! — шепнула она на ухо мужу, когда тот на миг остановился у двери.

Кудрет бросил на нее уничтожающий взгляд и хотел отобрать портфель, но Нефисе не отдала:

— Сама донесу…

Они подошли к светло-голубой спортивной машине, уже помытой и вычищенной. Идриса нигде не было видно.

— Идри-и-ис! — недовольно прорычал Кудрет.

Все кинулись за Идрисом, но в это время он выскочил из кирпичного домика:

— Я здесь, бейим!

Кудрет с Идрисом сели в машину. Нефисе и Хатидже помахали им рукой, псы приветливо залаяли, и машина выехала за ворота.

Тяжело вздохнув, Нефисе посмотрела на племянницу. Та подняла на нее печальные глаза и сказала:

— Хоть бы одну ночь провели дома!

— Я просила своего — не послушался. Дел много. Зато после выборов ни на минуту не будут расставаться с нами.

— А если после выборов придется только ждать весточек из Анкары?

— Посмотрим. А сейчас пошли к нам… — Нефисе многозначительно подмигнула, что означало: не мешает сейчас пропустить по рюмочке.

Служанка Гюльтен, надеясь, что бей-эфенди проведет эту ночь дома, накрыла на стол со всем умением, на которое была способна. Каково же было ее разочарование, когда она увидела только хозяйку с племянницей. Хозяйка — еще куда ни шло, но эта племянница действует ей на нервы. Корчит из себя госпожу, командует.

— Молодец, Гюльтен! Стол отличный. Принеси-ка нам виски из холодильника.

Гюльтен принесла две бутылки с заграничными этикетками и изящные бокалы. Хозяйкину племянницу Гюльтен невзлюбила с тех самых пор, как бей-эфенди однажды столкнулся с Гюльтен в коридоре, обнял ее и поцеловал.

— Гюльтен!

— Слушаюсь!

— Тут все закуски под ракы. Так что убери виски и принеси нам ракы. Не пропадать же добру!

— Хорошо, ханым-эфенди!

Гюльтен взяла со стола виски и бокалы и вскоре принесла початую бутылку «Клубной» ракы и стопки.

Женщины грустили, потому что рядом не было мужей. Племянница к тому же теперь раскаивалась в том, что переписала все свое состояние на имя мужа.

— Ну, за твое здоровье, сладкая моя!

— За твое здоровье!

Они выпили, и Нефисе сказала:

— Мой хочет, чтобы я начала учить английский.

— А ты сама не хочешь?

— Хочу, только в моем возрасте…

— Надо выучить хотя бы самые необходимые слова: иди, садись, вставай, как вы поживаете, спасибо.

— Пожалуй, ты права!

— Мой тоже рассуждает, как твой Кудрет. Лучше всего нанять учителя.

— Мужчину или женщину? — кокетливо улыбнулась Нефисе.

— Конечно, женщину!

Нефисе расхохоталась.

— С учителем, сладкая моя, легче выучить язык… А знаешь, мой очень сердится, когда я называю его «сладкий». Обозвал меня провинциалкой.

Хатидже не выдержала:

— С некоторых пор твой муж сильно переменился, ты не находишь?

Нефисе и сама собиралась поделиться с племянницей своими мыслями, хотя ей и неприятно было начинать этот разговор. И так ее ругали и Зарифе-хафиз, и мать, и старшая сестра, называли сумасшедшей. А все за то, что она перевела на имя мужа свое состояние. Можно ли так млеть перед мужчиной, каким бы он ни был красавцем и как бы ни умел красиво говорить? Разве можно быть такой доверчивой? А вдруг в один прекрасный день он влюбится в кого-нибудь и сделает ей от ворот поворот?

— Да, ты права, он очень изменился, — согласилась Нефисе.

— А ты заметила, что и Зарифе-хафиз стала реже к нам заходить?

Нефисе все видела, все знала, но мужа любила до безумия. И это было главным. А там — аллах милостив!

— Да, Хатидже, заметила, — ответила она. — Я даже знаю, как смотрят на все это мама, сестра и все остальные. Но теперь уже ничего не поделаешь. Чему быть, того не миновать.

Хатидже показалось, что Нефисе сердится, и она уже пожалела, что завела этот разговор. Налив себе стопку ракы, Нефисе залпом выпила. Некоторое время она сидела, словно в забытьи, потом полными слез глазами взглянула на племянницу:

— Ну, полюбит он другую, прогонит меня. Пусть! Буду жить в нужде? Пусть! Разве я хозяйка всего этого богатства? Разве не досталось оно мне от мужа? Недаром говорят: настоящий хозяин тот, кто наживал добро. И вообще все это суета сует.

Нефисе снова наполнила стопку и продолжала:

— Иногда я начинаю смотреть на него глазами других. Я знаю, что он не так уж набожен, тебе это можно сказать, ты не чужая. Ты спросишь, почему я так говорю. Да потому, что намаз он творит только тогда, когда его видят. А так не станет. Но ведь молитва, как и грех, — таинство. Так нас учили… Потом этот гражданский брак. Знаешь, как он волнует маму? И не зря. Еще когда Кудрет сидел в тюрьме, его жена подала на развод. Но он об этом больше и не заикается. А я, чтобы не наступить, как говорится, на его любимую мозоль, не спрашиваю. А то рассердится. Думаешь, мне легко молчать? Вдруг дело решится не в мою пользу? Уж очень мне не хочется, чтобы между нами кошка пробежала…

— Будем надеяться на лучшее, — сказала Хатидже.

Они чокнулись и выпили.

— Короче, я здорово рискнула. Поступить иначе было выше моих сил. Меня тянет к нему, как к магниту. Ты знаешь, какой у него нрав: его слово — закон. И лучше не перечить — сразу выходит из себя. Но даже в гневе он великолепен. Мне в голову не придет обидеться на него. Недавно разозлился из-за пустяка и прямо на людях дал мне пощечину. Представь, мне это было приятно. Очень приятно! И если он изобьет меня до полусмерти, я, пожалуй, буду любить его еще сильнее. Такого со мною еще не было. Я и первого мужа любила, ты знаешь, чуть не свихнулась, когда он погиб. Но тогда все было по-другому. Только сейчас я поняла, что такое счастье. Я люблю его бескорыстно и готова ради него пожертвовать жизнью. Это и есть настоящее счастье. Мои чувства к нему ни с чем не сравнишь. Они непонятны ни моей матери, ни сестре, ни Зарифе-хафиз. Никто из них никогда так не любил, иначе они не стали бы меня укорять. Они не знают, что такое настоящая любовь!

— Ты слишком много пьешь, сестрица…

— Не мешай мне, Хатидже, отпусти руку! Мне хотелось бы напиться до самозабвенья и никогда больше не приходить в себя.

Хатидже сделала Гюльтен знак глазами, чтобы та убрала ракы. Гюльтен притворилась, будто ничего не поняла, подошла к хозяйке, которая сидела, уронив голову на стол, и стала гладить ее по волосам:

— Может, приляжете, ханым?

Нефисе резко вскинула голову и пьяными глазами уставилась на Гюльтен.

— Ничего не хочу! Уходи!

Она выпила одну за другой еще несколько стопок. Встала, пошатываясь, добралась до спальни и как подкошенная рухнула на постель.

XVIII

Кудрет с Идрисом приехали в касабу и пошли в самую большую шашлычную.

Жара, начавшаяся в марте, в мае стала невыносимой. В шашлычной, где плавал клубами табачный дым и стоял чад от жареного мяса, была такая духота, что с посетителей пот лил ручьями. Но все были возбуждены спорами и не обращали на это ни малейшего внимания. Члены разных партий были единодушны лишь в одном — в вопросе о религии.

Кудрет Янардаг «смело, масштабно и ярко» говорил о том, о чем не каждый скажет, и это вызывало симпатии людей пожилых.

— Религия — вот в чем вопрос! — воскликнул Кудрет. — Наш благороднейший в мире народ может отказаться от еды, может отказаться от воды, но может ли он хоть день прожить без святой веры? — Он обвел всех взглядом, ожидая ответа. Но люди, опьяненные его речью, молчали. Тогда он повысил голос: — Я вас спрашиваю, отвечайте! Можете вы хоть день прожить без святой веры?

Слушатели вздрогнули, словно от оплеухи, и закричали:

— Не дай аллах!

— Никогда!

Кудрет поднял руку. Наступила тишина.

— В таком случае, братья мои, в таком случае тот, кто придет к власти, должен это иметь в виду прежде всего.

К Кудрету подошел высокий парень, тот, что готовил шашлык, и передал ему конверт.

— Что это такое? — спросил Кудрет.

— Письмо, бей-эфенди. Вам лично… От какого-то журналиста…

Кудрет вскрыл конверт и быстро пробежал глазами послание:

«Бей-эфенди!

По поручению редакции я совершаю поездку по Анатолии. С огромным удовольствием выслушал то, что Вы говорили о святой вере. Я тоже убежден, что без нее народ погибнет. Не соблаговолите ли принять меня? Был бы счастлив взять у вас интервью…»

Почерк был знаком Кудрету, очень хорошо знаком, но кому же все-таки он принадлежит?

— Где этот человек? — спросил Кудрет у парня.

— Здесь, бей-эфенди…

— Пусть подойдет.

Письмо было написано по-арабски, и Кудрет положил его на стол, так, чтобы все это видели. Почти тотчас к нему подбежал Длинный и с величайшим почтением взял его за руку. Но Кудрет отдернул руку, и Длинный не успел ее поцеловать. Сердце у Кудрета екнуло, но Длинный, видимо, заранее подготовился к своему появлению. Кудрет сразу успокоился и, сделав удивленные глаза, будто впервые видит его, сказал:

— Ну что вы, что вы! Пожалуйте!

Почтительность Кудрета заставила всех проникнуться уважением к гостю. Его усадили за стол.

— Добро пожаловать, бей!

— Добро пожаловать!

— Здравствуйте, бейим!

— Здравствуйте!

Длинный, выдав себя за журналиста, играл свою роль великолепно. Он во всеуслышание заявил, что, увидев и услышав однажды Кудрет-бея, был поражен его речью и решил взять у него интервью…

В актерском таланте Кудрет не уступал Длинному.

— Итак, вы хотите получить у меня интервью? — Он покосился на сидевшего рядом Идриса и добавил: — Нынче же вечером… Идрис-бей, сходите, пожалуйста, в гостиницу и распорядитесь, чтобы нам подготовили соответствующий зал.

Идрис вскочил:

— Будет сделано, бей-эфенди!

«Все-таки приехал, ишак, — подумал Идрис. — Недаром у меня все время в ушах звенело. Что же будет дальше?»

Проклиная все на свете, Идрис вышел из шашлычной.

Кудрет предложил Длинному стул, на котором только что сидел Идрис:

— Пожалуйста, садитесь вот сюда!

— Что вы, эфендим, как можно, — стал отказываться Длинный, — ведь это место вашего секретаря, а я…

— Пожалуйста, эфендим, прошу вас!

Длинный робко сел на стул, не выпуская из рук своего огромного черного портфеля. Совсем недавно он выпил, закусил шашлыком, но чего там!..

— Ракы? Вы заказали ракы? — неодобрительно спросил Кудрет. — Не надо! Ради бога! Кстати, откуда вы пожаловали?

— Из Стамбула, эфендим…

— От какой газеты?

— «Голос кустарей и лавочников».

Кудрет долго молчал, будто припоминая название, потом сказал:

— Впервые слышу о такой газете.

— Вы и не могли о ней слышать. Газета небольшая, но ждет счастливых дней, когда сможет заняться настоящими важными проблемами.

Кудрет остался доволен ответом и задал новый вопрос:

— Полагаю, вы поддерживаете нашу партию?

— Не сомневайтесь, бей-эфенди. Если хотите знать мое мнение, то я считаю, что на выборах народ отдаст предпочтение партии, к которой принадлежит ваше высочество, ибо таково веление крови, текущей в его жилах.

— Слыхали, друзья мои? Слыхали, что соблаговолил сказать этот господин? — в сильном возбуждении воскликнул Кудрет. — Наш народ, повинуясь велению собственной крови, во имя своего блага будет голосовать за Новую партию. Потому что Новая партия…

Его речь как две капли воды походила на все предыдущие. Только произнес он ее с особым подъемом. И причиной был Длинный, великолепно игравший свою роль. И это без всякой подготовки!

— …потому что Новая партия, — продолжал Кудрет, — даст народу гораздо больше того, о чем он с давних пор мечтает, и приведет его к таким высотам, которых он вполне достоин!

Раздались аплодисменты.

— А каких высот достоин наш народ? — Кудрет остановился и перевел дух. — Высоты, которых достоин наш народ, — это, во-первых, десять миллионов квадратных километров, тех самых, которые мечом завоевал османский султан. Во-вторых, возврат к старой культуре. Мы не желаем признавать европейскую цивилизацию!

Снова раздался взрыв аплодисментов, возгласы «браво».

— И мы, дорогие друзья, не будем ее признавать! Зато весь мир признает нас, мы опять станем грозной силой, как в былые времена, и, пугая непослушных детей, будут говорить: «Турки идут!»

Длинный вместе со всеми хлопал в ладоши и кричал «Браво! Браво!», а про себя думал: «Ну и мошенник! Но это его стихия. Я и раньше знал, что он способен на более крупные аферы, однако таких масштабов даже вообразить себе не мог».

К Кудрету подошел один из членов Новой партии и шепнул на ухо:

— Бей-эфенди, какой-то тип берет на карандаш ваше выступление.

Кудрет вспыхнул, будто спирт от поднесенной спички:

— Где он?

Кудрет обернулся и увидел уже знакомого ему человека. То был агент, который следовал за ним по деревням и записывал каждое произнесенное им слово.

— Ты что пишешь? Речь мою записываешь?

Агент поспешно спрятал свои записи.

— Нет, что вы!

— Ну а что же все-таки ты пишешь?

— Письмо.

— Лжешь! — крикнул Кудрет. — Слушать меня и одновременно писать письмо — нельзя! Потому что я — уста нации, я — язык нации, я — глаза нации, я — уши нации. А ты разве не турок? Разве тебе не хочется услышать и увидеть то, к чему стремится весь народ? Конечно, хочется. Я не сомневаюсь в этом, если даже ты писарь и получаешь нищенское жалованье! Но не в том дело. Главное, что ты — сын своей отчизны, что в твоих жилах течет благороднейшая кровь. Кровь, которая водила наш народ в походы, помогла ему с мечом в руках дойти до Европы! Кровь, которая побудила нашего садразама заявить, что наш народ — народ могущественный и, если пожелает, сможет делать корабли из золота, а паруса из атласа!

Агент был потрясен и раздавлен этими словами, особенно тем, что он услышал дальше.

— Братья мои и ты, низкооплачиваемый друг! Наш народ будет делать корабли не только из золота, но из алмазов и бриллиантов, а паруса — не из атласа, а из тафты! И пусть никто в этом не сомневается. Запиши эти мои слова! Передай от меня привет своему шефу и доложи: они уверены, что возьмут власть со всеми потрохами!

Кудрет повернулся к своему старому дружку Длинному:

— Пойдемте, бей-эфенди, прошу вас.

Сопровождаемые неистовыми возгласами «Браво!», «Браво!», «Да сохранит тебя аллах от сглаза!» и бурей аплодисментов, Кудрет с «журналистом» вышли из шашлычной и сели в машину, которая ждала их у входа.

Ехали молча: при шофере не разговоришься. Никто не должен знать, кто они такие на самом деле. Поэтому до приезда в гостиницу приятели сохраняли между собой необходимую дистанцию.

— Ну а теперь, шельма, вынимай кляп изо рта, не то я сам его выну! — набросился Длинный на Кудрета, когда они вошли в холл гостиницы. Казалось, Длинный сейчас рассмеется, но он лишь осклабился и повернулся к Идрису:

— А ты пододвинь стул поближе, ишак из ишаков!

Идрис повиновался и сказал:

— Я не обижаюсь на ишака.

Они поболтали о разных пустяках. Кудрет молчал. «Аллах свидетель! Что-то он замыслил, этот черт. Так просто молчать не будет», — подумал про себя Длинный.

Но тут Кудрет вдруг рассмеялся:

— Так я и предполагал, что ты приедешь…

— Брось трепаться, скажи лучше: «Я знал, что ты сообразишь приехать».

— Только запомни, дорогой, я уже не тот, которого ты знал…

— Мог бы и не предупреждать, я в курсе.

— О чем это ты?

— Да о том, что ты заимел усадьбу в четыре тысячи денюмов!

— Не четыре, а четыре с половиной…

— Может, и мне посоветуешь жениться, чтобы завладеть землей?

— Не понял.

— Почему?

— А потому!

— Не валяй дурака, выкладывай все как есть!

Кудрет повернулся к Идрису:

— А ну-ка растолкуй этому сукину сыну, с кем он имеет дело!

Идрис, невзлюбивший с некоторых пор Длинного, сказал:

— Нашему эфенди даже не пришлось жениться. Бабенка сразу переписала на него все свое движимое и недвижимое.

Длинный разинул рот:

— Ну и дела!

— Так-то, сынок! Не забывай, что я Кудрет!

— Хорошо, но как все же тебе это удалось?

— Мне помогли святая вера и любовь!

— Как понимать?

— Брак по законам шариата и моя породистая внешность.

— Не хвались, пес! Дело известное.

Они просидели допоздна, пили кофе, курили. Длинный сказал, взяв за руку Кудрета:

— Только здесь я понял, что у тебя недюжинные способности! Не приехал бы сюда — не узнал бы.

— А ты как думал?

— Шутки в сторону. Надо воспользоваться моментом и обтяпать какое-нибудь дельце посолиднее. Верно, дружище?

— Прежде всего надо победить на выборах.

— Считай, что победа у тебя в кармане. Ты просто заворожил народ. Куда ни зайдешь — в кофейню, в ресторан, — все повторяют твои слова. На улицах, на рынках, в магазинах, лавках — только и говорят о твоих речах. Да и в каждом доме небось то же самое. А раз о тебе заговорили в городе и касабе, то в деревнях и подавно.

— Дело, дорогой мой, сделано, — сказал Идрис. — У кого конь, тот первым и прискачет в Ускюдар, а остальные…

— Ты лучше скажи, паршивец, зачем тогда в «Дегустасьоне» сотворил такую подлость? — повернулся к нему Длинный.

Идрис начал оправдываться. Длинный тогда был пьян, стал приставать к нему, а у него, Идриса, в Стамбуле были срочные дела. Вот, собственно, и вся история.

— Так я тебе и поверил!

— Хочешь верь, хочешь не верь. Чего мы с тобой не поделили? Разве не обдирали мы вместе всяких болванов? И все было по-братски. А в тот раз мне надо было повидаться с Сэмой, уговорить ее отказаться от иска и написать об этом заявление. Но эта шлюха улизнула от меня…

— Хотите, я вызову ее сюда телеграммой? — предложил Кудрет.

— Кого? — не понял Длинный.

— Сэму!

— Вряд ли из этого что-нибудь получится!

— Почему?

— За ней сейчас какой-то ливанец увивается. Верблюд и образина, но деньгами сорит, и все американскими долларами! Да разве она приедет к тебе?

— Хочешь, поспорим? Послезавтра будет здесь.

Длинный задумался, потом сказал:

— Не стоит связываться. Нас троих вполне достаточно. Чем больше людей, тем больше дерьма. Ну а если бабу впутать в дело — пиши пропало!

— Есть у меня еще одна старушка, Дюрдане-ханым. Я тебе рассказывал. Помнишь? Ей за шестьдесят. Зато добра всякого и денег у нее хоть отбавляй. Видно, муж хапугой был. Она тоже прислала письмо. Все богатство готова на меня переписать, только бы я на ней женился!

— Чего же ты тянешь?

— А что я должен делать?

— Женись по шариату… Ты, Идрис, тоже, кажется, женился, шельма?

Все трое прыснули.

— Хочешь, мы и тебя женим? — предложил Кудрет.

— Есть у вас на примете какая-нибудь богатая красотка?

— Сколько хочешь.

— Вы всерьез?

— Мы никогда не шутим.

— Я хоть сейчас готов, но что делать с моей дражайшей, с детьми?

— Дражайшая будет жить в Стамбуле и молиться о здравии своего повелителя, ну а новая…

— Договаривай!

— Даст тебе богатство и любовь…

— Ухаживать будет?

— Еще бы!

— Подумаю, — вздохнул Длинный.

— Да тут и думать нечего. Женишься ты по законам шариата, спасибо, что он существует. А как известно, палец, порезанный по законам шариата, не болит.

— Не повторяй бредни наших предков! Болит. Да еще как болит! Родную мать от боли позабудешь!

В глазах Кудрета вдруг блеснул огонек.

— Не бойся. У такого медведя, как ты, не заболит. Послушай-ка лучше, что я тебе скажу!

Длинный замахнулся:

— Ты за что меня медведем обзываешь, носорог! Я ведь обидеться могу…

— Ну, шутки в сторону! Хочешь, сосватаю тебя за Дюрдане? Ифакат Дюрдане-ханым, пардон, ханым-эфенди!

— За эту старуху? Я тебе, скотина, не старьевщик!

— Не старьевщик? Да из тебя, шельмец, из самого давно песочек сыплется. Сколько тебе стукнуло?

— Возраст тут ни при чем. Я еще мужчина.

— С каких же это пор?

— С тех самых, как мать произвела меня на свет! К тому же…

— Ладно, ладно. Как говорится, все знают, что роза за цветок. Шутки шутками, а баба Дюрдане что надо. Ненасытная!

— Ты-то откуда знаешь? — подмигнул Длинный.

— Знаю по опыту.

— Выходит, хочешь подсунуть мне свою любовницу?

— Но ведь ты женишься на ней по шариату!

— Не в ту дверь стучишься! Подлец я или дурак?

— А то нет? — выпалил Идрис, поддразнивая его, будто они были в кофейне «Месеррет» или в своей конторе на Джагалоглу.

— Ах ты, недоумок! — Длинный бросился на Идриса. Тот метнулся в сторону. И если бы не Кудрет, дело кончилось бы дракой.

— Слышите, вы, кретины! Внизу подумают, что с привязи сорвались ишаки. Все уверены, что беи — точнее, беи-эфенди — сейчас решают важные политические проблемы. Успокойтесь, не то опозоримся!

Первым утихомирился Длинный и сел на свое место, бросив Идрису:

— Не болтай, недоумок, чего не следует.

— Садись и ты, Идрис, на свое место, — сказал Кудрет.

— Ладно, брат. Твое слово для меня закон!

— Знаешь, что мне пришло на ум? — спросил Кудрет Длинного, как будто ничего не произошло.

— Пока еще не научился искусству угадывать чужие мысли, как ты.

— Тогда послушай. Что ты скажешь, если я велю Дюрдане переселиться в Анкару?

— Будешь держать ее там как запасную?

— Нет, конечно.

— А для чего?

— Выдам за свою тетку.

— Зачем тебе понадобилась тетка?

— Я ведь, как только стану депутатом, перееду в Анкару.

— Будешь со старушкой жить?

— Ну что ты, дорогой!

— Тогда зачем она тебе?

— Ну и тупица ты! Пойми же…

— Понял… Устроишь на квартире тетушки публичный дом…

Кудрет усмехнулся. Длинный покачал головой:

— Клянусь, по тебе веревка плачет!

— С чего ты взял?

— Еще спрашивает…

— Ну хорошо. Во всяком случае, разве нам не понадобится гарсоньер, когда я перееду в Анкару?

— Ты думаешь, понадобится?

— Представь, подцепили мы женщин, так не в гостиницу же их вести.

Идрис захихикал. Заметив это, Длинный сказал:

— Ай-я-яй! Даже Идрис смеется.

— Что значит «даже»? Разве я не человек? — огрызнулся тот.

— Спроси об этом старшего брата Кудрет-бея. Услышишь, что он скажет.

Кудрет расхохотался, но тут же стал серьезным. Мысль, высказанная им в шутку, показалась ему достойной внимания. А почему бы нет? Только для такого дела и годится Дюрдане.

— Напишу-ка я ей письмо…

— О том, что собираешься превратить ее будущую квартиру в гарсоньер?

— Ну и глуп ты! Да разве можно о таком писать, болван!

— Что же ты ей напишешь?

— Чтобы в Стамбуле продала свою часть дома, купила в Анкаре квартиру и ждала, когда соизволит пожаловать к ней ее повелитель.

Длинный зевнул. Глядя на него, зевнул и Идрис.

— Пойду-ка я на боковую, бей-эфенди.

— И я тоже…

Длинный и Идрис встали.

— Ну что ж, дрыхните, — сказал Кудрет, — а у меня еще дела.

Оставшись один, Кудрет стал прохаживаться по гостиной, и мысль о Дюрдане созрела окончательно. Он сел за стол и стал писать:

«Моя душа, моя душечка, моя дражайшая и сладчайшая!»

Кудрет не скупился на нежные слова. Время от времени он останавливался, улыбался и хихикал, представляя себе, как возрадуется эта спятившая старуха «из придворных», получив его письмо. Он предлагал Дюрдане срочно продать часть дома в Стамбуле, получше спрятать деньги за пазуху и переехать в Анкару. Купить там приличную квартиру в малонаселенном районе, привести ее в порядок, обставить. Скоро выборы, он непременно станет депутатом меджлиса и сразу переберется в Анкару. Само собой, у них должна быть квартира, соответствующая их высокому положению.

Кудрет поднялся, заложил руки за спину и снова походил по гостиной. «Представлю ее всем как свою тетку. Это вполне правдоподобно. Не брать же мне жену, которая старше меня на двадцать лет!»

Кудрет пробежал глазами написанное, понял, что переборщил, порвал письмо и принялся за новое, более серьезное. Долгое молчание объяснял неопределенностью своего положения, которое лишь сейчас упрочилось благодаря тому, что по милости всевышнего народ с каждым днем благоволит к нему все более и более. Вполне возможно, что в самом скором времени он станет депутатом меджлиса. Впрочем, никаких «возможно». Его избрание в депутаты — дело решенное. Это ясно как божий день. Поэтому он просит ханым-эфенди продать часть своего дома и переехать в Анкару. Благородное происхождение и тонкий вкус помогут ей, он в этом уверен, купить в Анкаре квартиру, подобающую депутату, и обставить ее должным образом. А потом пусть наберется терпения и ждет своего Кудрета. Но ждать ей придется совсем недолго. Посему, не теряя времени…

Письмо пришло как раз в то время, когда Дюрдане уже потеряла всякую надежду. Старушка всполошилась, нацепила на нос две пары очков и, трепеща от волнения, прочла несколько раз кряду долгожданные строки. Ее восторг был близок к экстазу. Словно влюбленная до безумия девица, она бросилась в спальню и зарылась лицом в подушки. Потом снова и снова перечитывала письмо.

Значит, он вышел из тюрьмы? Занялся политикой? Будет депутатом? Боже, как это прекрасно! Была она женою губернатора, а теперь выйдет за депутата! Вот оно, милосердие всевышнего! Не оставаться же ей всю жизнь вдовой! Не зря ей снилось, будто они с Кудретом взбираются на гору, высоко-высоко. Ей было страшно, но Кудрет взял ее за руку и сказал: «Иди, женушка, не бойся! Я ведь здесь, рядом с тобой». Взобрались они на гору или нет — этого она не помнит, потому что проснулась. Проснулась и долго целовала собственную руку, ту самую, за которую ее держал во сне Кудрет. Вещий сон! Она и раздумывать не станет. Продаст свою часть дома, купит в Анкаре квартиру, обставит, словом, поступит так, как пожелал ее Кудретик.

Соскочив с постели, Дюрдане кинулась на кухню, оттуда виден был дом повитухи. Там никого. Какая жалость! Ей так хотелось похвастаться, чтобы эта старая карга лопнула от зависти!

Дюрдане напудрилась, накрасила губы, накинула легкое манто и побежала к бакалейщику.

— Счастливой торговли, главный бакалейщик!

— Добро пожаловать, барышня! Спасибо на добром слове!

— Смейся, смейся! Посмотрим, что ты запоешь, когда я покажу тебе письмо Кудретика!

— А ну, покажи!

От бакалейщика Дюрдане помчалась к одной соседке, потом — к другой, к третьей, делясь со всеми своей радостью. Ее Кудретик, слава всемилостивейшему аллаху, весточку прислал. А она грешила на него, думала, обманул или счел, что не пара она ему, потому как старше на целых двадцать лет. Ведь совсем молоденькие от него без ума! Да, ей шестьдесят, но, как говорится, мечеть рухнула, а михраб на месте. Она-то себя знает. Лицо у нее свежее, розовое, можно обойтись без пудры и румян.

Ей говорил об этом сам Кудрет. Значит, он остался доволен той ночью. Пусть теперь сгорит от зависти его косоглазая Шехвар…

А Шехвар и в самом деле не находила себе места, хоть и не подавала виду. О письме знал не только бакалейщик — весь квартал. И как это могло прийти Кудрету в голову жениться на старухе да еще написать ей такое нежное письмо? Спятил он, что ли? Пусть женится, заводит новую семью, но только не с этой сумасшедшей старухой!

А Дюрдане между тем, не найдя покупателя на свою часть дома, обратилась сразу к трем маклерам. И они взялись за дело. Комнаты у Дюрдане были великолепные, и вскоре от покупателей отбоя не было. Аппетит у Дюрдане разгорелся, и она каждый раз набавляла цену.

Шехвар теряла голову от отчаяния. Жениться на старухе, которая старше его на двадцать лет! Да еще предложить ей поселиться вместе в Анкаре после того, как он станет депутатом… Поистине ни ума, ни вкуса!

— Ведь предупреждала тебя, чтобы не спешила с разводом, — пыталась успокоить ее повитуха. — Так нет же, не послушалась!

— Глупо я поступила, очень глупо! — сквозь слезы отвечала Шехвар.

— Не плачь, дорогая! Поверь, он сделал это нарочно, чтобы оскорбить тебя!

— И я так подумала. Но как мне поступить?

— Как поступить? Езжай, найди его! Швыряться дома вазами — дело нехитрое. Видишь, как он тебе мстит? Словом, подкарауль его, поговори. Не выйдет по-хорошему — бери за глотку! Вырвешь тысяч десять-пятнадцать и возвращайся!

— Так и сделаю, ханым, как ты советуешь. Ах, зачем я тебя не послушалась! Как я теперь раскаиваюсь!

Шехвар потолковала с дочерью и сыновьями. Они тоже посоветовали ехать, и она решилась. За годы совместной жизни она хорошо узнала Кудрета и теперь была уверена в успехе. Стоит ей прикрикнуть на мужа, как у него поджилки трясутся.

Деньгами на дорогу Шехвар снабдила повитуха, немного дали сыновья и дочь. Она села в поезд с твердой решимостью опозорить, обесчестить бывшего супруга, если обстоятельства того потребуют.

Возьми он в жены женщину моложе себя, Шехвар не стала бы убиваться. Надо же — выбрать старую каргу, которая в матери ему годится!.. Но может, повитуха права? Может, он нарочно написал такое письмо, чтобы она извелась от ревности, а сам и не думает жениться? Он на такое способен. Ну что ж, она ему покажет, как издеваться над людьми. Испытает это на собственной шкуре!

А эта наглая Дюрдане! Ни стыда ни совести. Вся рожа в морщинах, а туда же! Бегает как угорелая из дома в дом, хвастается: «Послушайте, что написал мне мой Кудретик, дай ему аллах здоровья, не забыл меня. Станет депутатом, будем жить с ним в Анкаре». Да он еще не одну такую Дюрдане проведет! Нет, она непременно проучит этого поганого кобеля!

В поезде Шехвар без конца доставала зеркальце и подкрашивала губы фиолетовой помадой. Но ни один из троих мужчин, ехавших с ней в купе, так и не взглянул на нее. Почему? Ведь она моложе Дюрдане, и глаза у нее красивые, раскосые. В детстве отец называл ее глазастой, да и кого не поражали ее глазе!

Шехвар стала бросать взгляды на сидевшего напротив парнишку лет двадцати. Хорошо бы познакомиться, а потом вместе с ним предстать перед Кудретом! Наверняка бы кинулся к ее ногам: «Женушка, я плохо поступил, но будь великодушна!»

Шехвар немного подтянула юбку, обнажив острые колени. Парень смутился. Ему, видно, и в голову не приходило поухаживать за женщиной.

Шехвар подтянула юбку еще выше. Затем взяла сигарету, но зажигалку не доставала, надеясь, что парень предложит ей свою.

Но он, казалось, не замечал ее. Тогда Шехвар заговорила сама:

— Молодой человек! Не найдется ли у вас огонька?

— Нет, — покосился парень, скользнув взглядом по ее коленям.

Вдруг он покраснел и как ошпаренный выскочил из купе.

— Лопух! — в сердцах бросила ему вслед Шехвар.

XIX

Время словно работало на Кудрета. Вскоре он стал всеобщим любимцем.

По всей округе люди повторяли слова, сказанные им в шашлычной агенту; рассказывали также о стамбульском корреспонденте, который так был поражен величием Кудрета, что сразу изъявил желание стать его верным слугой.

— Ух ты, даже корреспондент и тот…

— К тому же не какой-нибудь, а стамбульский!

— Что же такое сказал ему бей-эфенди, что тот сразу сомлел?

— О чем говорить, брат! Таких, как бей-эфенди, на белом свете раз-два и обчелся!

— Океан мудрости, клянусь своей матерью!

— Кто еще осмелился произносить подобные речи?

— Никто!

— Если еще возможно спасти страну, дорогой, то это сделает только он!

— Да пошлет ему аллах быстрого коня и хорошо выпеченный хлеб!

И только бывший председатель вилайетского комитета относился к любимцу народа с явной неприязнью. Но его никто не слушал. Даже люди умные и образованные говорили: «Как хотите, а Кудрет-бей на редкость башковитый и везучий. Впутал в политику религию, но власти, которые даже под быком ищут теленка, его не трогают. Просто поразительно!»

Да, тут было чему удивляться. Впрочем, нельзя долго испытывать терпение властей. Кудрет уже перешел все границы. Сегодня он агитирует за веру, религию, за возврат к ношению чаршафов, завтра потребует восстановления халифа и падишаха, а послезавтра, развернув «святое знамя ислама», возглавит тех, кто попался на удочку, и такое натворит!..

Его, конечно, надо изолировать, заткнуть ему рот. Но сделать это в разгар предвыборной кампании было бы величайшей ошибкой. Стоит посадить его в тюрьму, как он сразу превратится в национального героя, «истинного борца за святую веру». И все-таки ничего другого не оставалось.

В день, о котором пойдет речь, на трибуну поднялся Длинный.

— Многоуважаемые, высокочтимые граждане! — взволнованно начал он.

Толпа на площади бурлила, как море во время шторма. Все старались разглядеть высокого широкоплечего оратора.

— Не тот ли это стамбульский журналист, которому так понравился Кудрет-бей?

— Он самый.

Длинный продолжал:

— Возможно, не все знают, что я корреспондент одной влиятельной газеты, которая поручила мне совершить поездку по вашей прекрасной Анатолии и выявить общественное мнение.

Раздались аплодисменты.

— Прекратите!

— Сейчас не к месту.

— Не знают, когда надо аплодировать!

— Дайте послушать!

— Я — стамбулец. Но ни разу не слыхал такого блестящего оратора, как Кудрет-бей-эфенди! И хочу, чтобы отныне вы считали меня своим земляком!

Раздались аплодисменты, перешедшие в настоящую овацию.

— Браво!

— Многие лета!

— Да не отнимет у нас аллах вас и бея-эфенди!

Длинный надрывно продолжал:

— Мое сердце бьется и будет биться только для вас, моя кровь течет и будет течь вместе с вашей! Ради вас, любимые соотечественники, ради земли нашей я готов пожертвовать своей жизнью!

Снова взрыв аплодисментов.

Когда наконец воцарилась тишина, Длинный, словно сдерживая рвавшиеся наружу чувства, прижал руку к сердцу.

— Что же случилось? Какая сила привязала меня к этим местам, к вам, дорогие соотечественники? Признаюсь, я был поражен вашим мужеством, вашим благородством, вашим рыцарским великодушием, наконец, Кудретом Янардаг-беем-эфенди, который с беспримерной смелостью открыл нам глаза на истинное положение вещей!

Грянули аплодисменты, и все хором стали скандировать:

— Бра-во! Бра-во! Куд-рет, Куд-рет, бра-во!

— Бра-во! Бра-во! Куд-рет, Куд-рет, бра-во!

— А сейчас, уважаемые граждане, я скажу вам еще несколько слов и уступлю место нашему дорогому Кудрет-бею-эфенди. Истина — это солнце!

— Солн-це! — откликнулась толпа.

— Грязью не залепишь!

— Не-за-ле-пишь!

— У кого поднимется рука залепить грязью правду? — вопил Длинный.

— За-ле-пить прав-ду!

— Народ сломает такую руку!

— Сло-ма-ет!

— Бра-во!

— Сло-ма-ем-ру-ку!

— И проклянем того, кто ее поднял!

— Я предложил Кудрет-бею свои услуги в качестве секретаря и буду служить ему без всякого вознаграждения, потому что я увидел, точнее, разгадал в нем архитектора нашего светлого будущего. Кудрет-бей-эфенди оказал мне великую честь, пожаловав эту очень ответственную и трудную должность. Считаю своим долгом выразить ему публично глубочайшую признательность и с превеликим удовольствием уступаю место этому поистине блестящему оратору.

Длинный сошел с трибуны. Кудрет пожал ему руку и шепнул на ухо: «Ну и сукин сын ты!» И ловко вскочил на трибуну.

— Слово предоставляется Кудрет-бею-эфенди!

Поднялся невообразимый шум. Люди кричали, хлопали в ладоши, Кудрет в костюме пепельного цвета, который очень к нему шел, стоял на трибуне, скрестив руки на груди, и с очаровательной улыбкой глядел на беснующуюся толпу.

— Браво!

— Многие лета!

— Да сохранит тебя аллах от дурного глаза!

— Слава матери, которая тебя родила!

Но вот бей-эфенди поднял руку.

Мгновенно наступила тишина — ни звука, как на дне глубокой пропасти.

— Мои любимые граждане! — начал было Кудрет, как вдруг в толпе раздался визгливый женский голос:

— Будь ты проклят этими любимыми гражданами!

Кудрет уже знал, что приехала жена и что она добивается встречи с ним. Но ему вовсе не хотелось встречаться с ней. Суд развел их, теперь они чужие люди. Как говорится, бык подох, рядиться не о чем. Шехвар, видимо, была пьяна. Иначе она не осмелилась бы прийти сюда и безобразничать. Как бы там ни было, необходимо любой ценой спасти свой престиж.

Длинный с Идрисом кинулись к женщине, пытаясь заткнуть ей рот и увести. По толпе прокатился недовольный ропот. Бывший председатель вилайетского комитета, стоявший недалеко от трибуны, ждал скандала.

— Оставьте ее в покое! — неожиданно крикнул Кудрет. — Пусть говорит! Солнце не залепишь грязью, как справедливо отметил предыдущий оратор!

Женщину отпустили. Она и в самом деле была пьяна, даже шаталась.

— Кудрет! Безбожник Кудрет! Я уже не один день добиваюсь встречи с тобой! Он лжец, плут и мошенник, а вы ему в ладоши хлопаете! — крикнула она, обращаясь к толпе. — Не верьте ему! Он и его дружки обманывают вас. Став депутатом меджлиса, он переберется в Анкару с психопаткой Ифакат Дюрдане, бывшей придворной. Он женится на ней! Понимаете? Женится!

Последние слова Шехвар были встречены дружным хохотом.

— Плакать вам надо, а не смеяться. Доверились мерзавцу! — не унималась Шехвар.

— Да кто она такая?

— Голову морочит.

— Гоните ее, пусть проваливает отсюда!

— Бра-во! Мо-ло-дец! — кричали бывший председатель вилайетского комитета и его сторонники. Но толпа не поддержала их. На людей, видимо, магически действовали спокойствие и невозмутимость Кудрета, который стоял, не меняя позы, со скрещенными на груди руками и презрительной улыбкой на лице.

Наговорив всякой ерунды, женщина едва не упала, хорошо, что Идрис и Длинный успели поддержать ее.

Кудрет опустил руку и продолжал:

— Да, мои дорогие соотечественники… Кто эта женщина? Вы ее знаете?

— Нет, — ответила толпа.

— Видел ли ее кто-нибудь из вас прежде?

— Нет!

— Так по какому же праву обливала она меня грязью? От чьего имени? Кто мог толкнуть ее на подобную дерзость?

— Власти!

— Браво! Я склоняю голову перед вашей сообразительностью, дорогие соотечественники!

— Браво!

— Многие лета!

— Пусть только посмеют тронуть тебя! Ты наша душа!

— Если бы у кого-нибудь из вас оказалась жена, забывшая женскую честь и приличия, что бы вы сделали с ней?

— За глотку ее…

— Или же бах-бах-бах!

— Нет, я не стану ни убивать ее, ни душить. Пусть она пьяница и картежница, растоптавшая женскую честь. Потому что женщина — создание, отданное великим аллахом мужчине на попечение!

Взрыв аплодисментов.

— Ни друзьям, ни врагам своим не пожелал бы я в жены такую низкую женщину. И все-таки я не разводился с ней. Не разводился потому, что сам аллах вверил ее моим заботам!

— Аллах, аллах!

— О боже, какое великодушие!

— Но все случилось так, как я и не предполагал, мои любимые граждане. В тот самый час, когда я был оклеветан и брошен в тюрьму, в самый тяжелый для меня час жизни, когда мне подрезали крылья, она не только бросила меня на произвол судьбы, но еще и возбудила дело о разводе!

— Вай, бездушная, вай!

— Вай, порочная баба!

— Да я бы такую…

— Она считала, что я опозорил ее, стыдилась меня. Ладно, сказал я себе, такова жизнь. Смирился и пошел в суд. Почтенный судья, который знал, что я оклеветан, человек справедливый, на первом же заседании развел нас.

— Да здравствуют турецкие судьи!

— Да здравствует справедливость!

— Да здравствует…

— В настоящий момент эта женщина мне чужая. Она со мной развелась. Но ей показалось этого мало, и только что по наущению властей, а также из жалкой корысти она нанесла мне чудовищные оскорбления. Вы все тому свидетели. Как бы поступили вы, мои соотечественники, неусыпно стоящие на страже законности? Как гражданин, подвергшийся оскорблениям, я возбуждаю иск против этой ханым и требую расследования дела!

Сопровождаемый приветственными возгласами, Кудрет спустился с трибуны. Переодетые в гражданское полицейские схватили женщину и поволокли ее к фаэтону Плешивого Мыстыка. Шехвар сопротивлялась. Плешивый Мыстык наотрез отказывался везти пассажира, только что поносившего великого Кудрет-бея.

Поскрипывая желтыми туфлями, к фаэтону подошел сам Кудрет.

— Что тут происходит, дорогой Мыстык?

Извозчик схватил его за руки:

— Душу за тебя отдам, бей-эфенди!

— В таком случае отвези нас туда, куда укажут эти господа.

— Слушаюсь, бейим, слушаюсь, мой паша…

Кудрет, Шехвар и полицейские сели в фаэтон. Кудрету пришлось держать Шехвар, чтобы она не вывалилась, — до того она была пьяна.

— А ну, удалые! — крикнул Мыстык и щелкнул кнутом.

Идрис и Длинный побежали за фаэтоном.

Событие это еще больше возвысило Кудрета в глазах горожан, и прежде всего женщин.

— Какой же он терпеливый! — говорили люди.

— Да будь я на трибуне, когда заявилась эта пьяная баба…

— Жениться мне на собственной матери, если бы я не задушил эту тварь…

— Задушил?! Да я разрядил бы в нее пистолет!

— А у него не поднялась рука на женщину. Что говорить — настоящий мужчина!

— Не расстается со словом «аллах», а она?

— А она — со спиртным!

— Какая наглость! Возбудить дело о разводе, развестись — и после этого…

— Нет, эфенди, таких нужно приканчивать! Приканчивать, чтобы другим неповадно было!

— Оставить мужа в беде, подать на развод, а потом…

Город бурлил. Распространился слух, будто несчастный Кудрет Янардаг сжалился над своей бывшей женой, отказался от предъявленного иска да еще дал ей не то десять, не то двадцать, не то все пятьдесят тысяч лир. Это было уж слишком! Ни один даже самый благородный муж не смог бы поступить более великодушно… Жена возбудила дело о разводе в самое тяжкое для него время, да к тому же, продавшись властям, покушалась на его политическую карьеру, а он после всего этого… Нет, так не бывает! Наверняка человек этот постиг аллаха… Его так и называли: «постигший аллаха», назвать пророком пока не решались. Только постигший аллаха мог обладать такой железной выдержкой!

В полицейском участке Кудрет попросил оставить его с бывшей женой наедине, хотел выяснить, не подослана ли Шехвар властями.

Шехвар рыдала, целовала ему руки, умоляла простить ее и не доводить дело до суда. Она раскаивалась в том, что возбудила дело о разводе, уверяла, что хотела взять заявление обратно, но было уже поздно. Ну а сюда она явилась только из-за того, что он написал письмо этой старухе Дюрдане.

— Неужели не мог подобрать себе кого-нибудь получше? Ведь ей за шестьдесят, а ты жениться на ней хочешь! Мало того, что она старуха, так еще и порочна! Взял бы себе молоденькую, симпатичную — клянусь аллахом, я бы слова не сказала. Но эту!..

Кудрет ухмыльнулся:

— Не твоего ума дело. И вообще не вмешивайся!

— Даже о детях не спросишь, о своей любимой дочери!

— Все вы считали, что я вас опозорил, попав в тюрьму. Полагаю, что я не вправе интересоваться детьми, раз они меня стыдятся.

— Кудрет, Кудретик! Прости меня, хоть после всего этого я не заслуживаю прощения. Но я жестоко наказана!

Кудрет ничего не ответил на просьбу и только сказал:

— О детях я все знаю.

— От Длинного?

— От него, и от Идриса, и от других…

— Что я натворила! Не знала я тебя как следует, не зала тебе цены!

— Расскажи-ка лучше о смерти мамы.

Шехвар не ожидала такого вопроса. Она ведь даже не была на похоронах.

— Не спрашивай, Кудрет, не спрашивай! Бедняжка все время звала тебя перед смертью…

Кудрет видел, что она врет, и все-таки не мог сдержать слез. Вынув из кармана чековую книжку, он выписал чек на пять тысяч лир и отдал его Шехвар.

— Вот, бери и пользуйся на доброе здоровье. Только язык держи за зубами. Деньги я буду высылать тебе регулярно. Но смотри никого не слушай, а главное, не поддавайся на подстрекательства властей. Сегодня ты могла убедиться в том, что мне ничего не стоит обернуть в свою пользу любой факт. Я стану депутатом меджлиса — это вопрос решенный… Поцелуй за меня детей. На них развод не отразится. Отец останется для них отцом.

Кудрет заявил полицейским, что отказывается от своего иска, и попросил не давать делу ход.

Шехвар с чеком в руке покинула участок. Следом за ней вышли Кудрет, Длинный и Мыстык. Едва они переступили порог, как Плешивый Мыстык сообщил людям новость:

— Бей-эфенди не только отказался от иска, но еще и дал своей бывшей жене пятьдесят тысяч лир!

Кудрет не счел нужным вносить поправку в объявленную Мыстыком сумму.

Вечером того же дня он отправился на своей машине в имение и уже через час сидел за бутылкой ракы, отдавая должное разнообразным закускам, приготовленным Гюльтен.

— За тебя! — поднял рюмку Длинный и подмигнул: — А с этой девицей ты уже…

— Нет, ей-богу, нет! Почему спрашиваешь?

— Хочу на ней жениться!

— Сдурел! — бросил Идрис.

— Ты женился — не сдурел. Чем я хуже тебя, коротышка?

— Я намного моложе!

— Зато посмотри-ка на меня. Да из меня, недоросль, четверо таких, как ты, выйдет.

Когда они уже изрядно выпили, Длинный спросил Гюльтен:

— Пойдешь за меня замуж?

— Может, и пойду, — кокетливо ответила девушка.

— Слыхал, коротконогий?

Гюльтен рассмеялась:

— Не дай аллах, если такое услышит его ханым!

— Кстати, куда подевались ваши жены? — спросил Длинный.

— Пошли к соседям в гости.

Приятели сидели до глубокой ночи, пили ракы и обсуждали, как действовать дальше. Длинный утверждал, что Кудрет слишком много говорит в своих речах о религии и ходят слухи, будто власти собираются его арестовать.

— Ерунда!

— Ах, вот как! Конечно, тебе в тюрьме была лафа! Но начальника теперь сменили. Так что имей это в виду.

— Мне безразлично.

— Не скажи! Пропишут строгий режим — тогда пропал…

Кудрет затянулся, выпустил дым.

— Неужели вы до сих пор не поняли, что народ на моей стороне! А если к народу присоединится и духовная братия? Пусть только попробуют посадить меня в тюрьму! В очередной речи буду до небес превозносить халифов и падишахов. Я ничего не боюсь. Как говорится, либо на коне, либо под конем! А тюрьма — не так уж это страшно. Напротив, тюрьма приносит популярность. А популярность прокладывает путь в меджлис. Словом, тюрьма мне не страшна! И от своего я ни на шаг не отступлю!

XX

— Кудрет Янардаг арестован!

Эта новость была подобна взрыву бомбы.

Что случилось? За что его арестовали? Где он сейчас?

По центральной улице с грохотом носился фаэтон Плешивого Мыстыка. Останавливаясь у лавочек, Мыстык соскакивал с козел и, прикрывая рукой рот, сообщал владельцам последнюю новость. Затем снова взбирался на козлы и дергал вожжи:

— А ну, проклятые твари!

Мыстык проклинал всех и вся: лошадей и разбитый фаэтон, покупателей и продавцов, время, власти и судьбу. Почему же все молчат, чего ждут? Впрочем, что говорить обо всех, если даже члены его партии, которых он только что объездил, и в ус не дуют, только спрашивают: «Когда ты об этом узнал? От кого?» Да не все ли равно от кого? Арестовали святого человека! Позор! Позор всем вам и вашим предкам! Ведь совсем недавно аплодировали ему, драли глотку: «Браво! Браво! Многие лета! Да убережет тебя аллах от дурного глаза!» Бросают за решетку человека только за то, что он шел по пути, предначертанному аллахом, а им хоть бы что. Куда подевалась их человечность? Куда подевались верность партии и преданность аллаху?

— А ну, твари распроклятые!

Плешивый Мыстык хлестал в гневе ни в чем не повинных лошадей и орал:

— Бездушные! Бездушные подлецы!

Члены правительственной партии на радостях потирали руки, а сторонники оппозиции метали громы и молнии. Члены Новой партии пока не выработали единого плана действий в создавшейся ситуации. Ссылались на вилайетский комитет, который сразу доложил о случившемся руководству партии и ждал соответствующих указаний. Люди здравомыслящие так и говорили: «Лучше всего подождать указаний из центра. Как бы то ни было, не следовало вмешивать в политику религию».

Вскоре было обнародовано официальное сообщение руководства, в котором говорилось: «Партия не несет ответственности за выступления своих членов. Наши устав и программа общеизвестны. Если в выступлениях членов партии будет установлено то или иное правонарушение, соответствующие компетентные органы в установленном законом порядке могут возбудить против них уголовное дело».

Остальные оппозиционные партии придерживались примерно того же мнения:

— Руководство поступило справедливо.

— Разумеется. Иначе невозможно было поступить.

— Не стоит, пожалуй, впутывать религию в политику.

— Так-то оно так, однако…

— Однако Кудрет-бей не первый день в своих речах играл на религиозных чувствах избирателей. При желании это можно было давным-давно пресечь.

Раздался смех.

— Эфендим, дорогой, не надо копаться в этом деле.

— Почему?

— Да потому, что каждый знает, что в нашей стране религия — лучшее орудие политики, особенно во время выборов. Наших партийных боссов вполне устраивали его речи, но, когда запахло жареным, они умыли руки.

— Совершенно верно. Значит, не зря все это время власти помалкивали?

— Не зря. Ты что, Исмета не знаешь? Раз он молчит, значит, жди беды!

— В таких тонкостях я плохо разбираюсь. Ясно одно: не будет в нашей стране никакой демократии! Одна рука дает, другая отнимает!

— Ты вот упомянул Исмета, а в чем, собственно, его вина? Не он ведь возглавляет правительство!

— Ну и что? Все равно он — первая скрипка. Если бы в один прекрасный день случилось невозможное и власти с оппозицией поменялись бы местами, его слово и тогда было бы законом.

— Ну, это ты уж слишком!

— Случись такое, убедился бы, что я прав.

Пока Кудрет разглагольствовал о «пути, предначертанном аллахом», и «праведниках веры», власти терпели, но стоило ему призвать «любимых и дорогих братьев и граждан» восстановить халифат и султанат, как чаша терпения переполнилась. Сторонники Кудрета, в том числе разного рода реакционеры, которые восторженно приветствовали его дерзкие призывы, отлично знали, что, раз Исмет молчит, добра не жди. И когда Кудрета взяли, они сразу поджали хвосты, лишь бурчали себе под нос:

— Деджалы перешли к действию!

— Какая наглость! Перед самыми выборами!

— Помните, что он сказал? Если вы захотите, то сможете восстановить и халифат, и султанат…

— Не только сможете, сказал он, но обязаны! А что это значит? Восстановить — значит применить силу. А это…

— Все ясно, эфендим! Но разве так уж это плохо?

— Кто говорит, что плохо? Но все в свое время. Сам знаешь! Запоет петух раньше времени — ему голову оторвут!

— Допустим, ну а как же демократия?

— Она только для тех, кто держит в своих руках бразды правления!

— Помянешь мое слово. Придет время, и на их головы обрушится гром небесный.

— Это уж точно! Потому что нет у всевышнего пальцев, чтобы выцарапать им глаза.

— Пошлет на них потоп или землетрясение…

— О всемилостивейший, сжалься! Не посылай нам бедствий!

— Все равно пошлет, да такие, что…

— Разве может всевышний покинуть тех, кто готов пожертвовать собой ради него?

— Не приведи аллах!

— Ну скажи, в чем повинен бедняга Кудрет-бей? В том, что сил не жалел, превознося славное имя всевышнего!

— Что за народ!

— Не народ, а сброд!

— Правильно сказал Плешивый Мыстык: сборище бездушных людишек!

— Не бойтесь, разверните святое знамя ислама, силой освободите страдальца, покажите себя!

— Будут выжидать. Посмотрим, дескать, какой оборот примет дело…

— Вот такие и распяли святого Иисуса!

— Тс-с-с! Молчи!

— Молчи, молчи… А если уже невмоготу?

— Невмоготу — тогда сам разверни святое знамя ислама!

— Легко сказать. Дома у меня куча детей, иждивенцев, чтоб им пропасть!

В городе только и было разговоров, что об аресте Кудрета. Даже дети толковали об этом событии. В торговой части на улицу вышли все лавочники. Каждый старался дать свою оценку случившемуся, а реакционеры всех подстрекали: «Гром небесный рушится на наши головы!»

Правительство, предвидя осложнения в связи с арестом Кудрета Янардага, приняло необходимые меры предосторожности, отменило отпуска полицейским, жандармерия находилась в состоянии боевой готовности.

Власти, уже имевшие некоторый опыт в расправе с восстаниями, сейчас опасались не столько мятежа, сколько разжигания страстей. При желании правительство могло расценить создавшуюся ситуацию как повторение «тридцать первого марта» и так же, как этим в свое время воспользовались иттихадисты, силой оружия подавить восстание, объявить чрезвычайное положение, повесить зачинщиков и положить конец всякому проявлению демократии. Но правительство не хотело идти на крайности. Да в этом и не было необходимости. Бушевали страсти, одни лишь страсти.

Не только правительство, но и некоторые члены оппозиционных партий, в их числе бывший председатель вилайетского комитета и независимые интеллигенты, порицали Кудрета Янардага, поскольку его речи могли вызвать народные волнения, а это в конечном счете было бы на руку властям.

— Разве мы не говорили?

— О чем?

— О том, что после его ареста власти пойдут еще дальше. Ниточка тянется.

— Не думаю.

— Чего не думаешь?

— Что они пойдут дальше. Власти не стали бы арестовывать этого деятеля, если бы собирались прикрыть демократию, а дали бы возможность разгуляться реакции.

— И то верно. Видимо, этот арест надо рассматривать как меру особую.

— Пожалуй. Но это все равно неразумно.

— Почему?

— Потому что теперь Кудрет-бей превратился в глазах народа в борца и героя, пострадавшего за веру.

— Да, и ничего тут не скажешь. Более того, благодаря ему Новая партия может собрать большинство голосов.

— Ну и что? Она и в сорок шестом собрала немало…

— Да, но сейчас ведь пятидесятый.

— Исмет ни за что не допустит этого…

— Чего? Чтобы Кудрет-бей превратился в героя?

— Именно.

— А может, Исмет и не слышал ничего о нем?

— Да ты что! Без его ведома муха не пролетит.

— Ты прав.

— Знаешь, чего я больше всего опасаюсь? Чтобы не повторилась история с Либерально-республиканской партией!

— И я тоже.

— Помнишь, как Мустафа Кемаль сказал либерал-республиканцам: «Баста!» Вот и Исмет так скажет. Тогда демократии конец!

Обыватели заняли выжидательную позицию. Они совсем раскисли и не переставали думать о том, что сулит им будущее. Не предпримет ли Исмет меры по пресечению дерзких выступлений во всех уголках страны? Где сейчас Кудрет Янардаг? Его уже допрашивали? Когда его посадят в тюрьму? По каким улицам повезут?

Все эти и другие детали были тщательно обдуманы еще до ареста Кудрета Янардага. Допрос ему учинили сразу, а в тюрьму собирались отправить в самое неурочное время, по самой малолюдной дороге. Кроме того, решено было ни в коем случае не помещать его в общую камеру.

Прокурор позвонил начальнику тюрьмы:

— Алло!

— Слушаю, бей-эфенди!

— Тебе известно, что этот тип задержан?

— Известно, эфендим!

— Срочно подготовь одиночку!

— Слушаюсь, эфендим!

— И чтобы никто из заключенных не знал об его аресте!

— Понятно, эфендим!

— Будь начеку и предупреди строжайшим образом весь персонал!

— Так точно, эфендим…

Начальник тюрьмы был не робкого десятка, но прокурора боялся как огня.

Положив телефонную трубку, он вызвал старшего надзирателя, сообщил ему, что в самое ближайшее время в тюрьму будет доставлен Кудрет Янардаг, строго предупредил, что, согласно приказу господина прокурора, это надо хранить в тайне, и велел срочно подготовить одиночную камеру.

— Еще раз предупреждаю, — повторил начальник. — Ни один человек не должен об этом знать! Это приказ особой важности!

«Ну и трус, — подумал надзиратель. — Как будто бывают приказы не особо важные! Если каждый раз вот так трястись, дорогу домой забудешь. Самый строгий приказ, спущенный с самого верха, выполняется дня три, не дольше. На четвертый… На четвертый можно махнуть на него рукой». Тем не менее надзиратель заверил начальника:

— Не извольте беспокоиться, эфендим!

Новый начальник не понравился старшему надзирателю с первого дня. «Собственной тени боится! — с досадой думал он. — С прежним его даже и сравнивать нельзя. Тот самого прокурора в руках держал. Смотрел сквозь пальцы на торговлю наркотиками и ножами, а по ночам, напившись, резался с заключенными в кости. Вот это начальник! А новый сам не живет и другим жить не дает».

Старший надзиратель вышел из кабинета начальника и позвал одного из надзирателей:

— Возьми двух прислужников и вели им прибрать одну из дальних одиночек!

— Случилось что?

— Сейчас сюда доставят Кудрета Янардага. Только смотри у меня, заключенным ни гу-гу!

— Не понял.

— Чтобы никто не знал, что его привезут в тюрьму!

Надзиратель подмигнул:

— Начальник приказал?

— Начальник!

— Думает, болван, что все такие же трусы, как он.

Надзирателя обрадовала эта новость. Влип, значит, все-таки? Ну и хорошо. Побыстрее бы привезли. Человек он щедрый, к тому же весельчак… С приходом нового начальника жизнь у надзирателя не была уже такой вольготной: ни прежних возможностей, ни прежних доходов. Во всей тюрьме теперь остался один щедрый человек — Кемаль-ага, свояк Кудрет-бея. С ним хоть изредка можно сыграть на деньги. У остальных куруша не выудишь.

Надзиратель чуть не бежал и едва не сбил с ног другого надзирателя.

— Ослеп, что ли, скотина? — обозлился тот.

— Пардон, задумался…

— О чем?

— Сейчас я тебе кое-что скажу, только смотри, никому ни слова…

— А разве я тебя когда-нибудь подводил?

— Твой скоро прибудет!

— Кто это «мой»?

— Кудрет!

— Янардаг?

Вместо ответа надзиратель сказал:

— Старший велел подготовить одну из дальних одиночек! — и сразу же ушел.

Его коллега долго смотрел ему вслед и думал: «Здесь что-то нечисто, раз все это держат в секрете. Интересно, знает ли об этом свояк? Схожу-ка я к нему, спрошу. Если эту новость он узнает от меня, можно будет сорвать неплохой бакшиш». И он отправился на поиски Кемаля.

Нашел его во дворе, где тот прогуливался с ходжой Акязылы.

— Можно тебя на минутку, Кемаль-ага?

Кемаль оставил Акязылы и подошел. Теперь Акязылы трудно было узнать. Не говоря уж о приличном костюме, он всегда был при деньгах. Жене, которая навещала его каждую неделю, он давал с собой масло, сыр, мясо да еще совал ей в руку одну, а то и две пятидесятилировые бумажки.

«Так, — подумал Акязылы, — значит, у надзирателя есть для Кемаль-аги какая-то новость, которую он от меня скрывает. Иначе зачем бы он стал отзывать его в сторонку?»

Немного погодя Кемаль вернулся к Акязылы и взволнованно сказал:

— Ходжа, а твой сон оказался вещим.

Акязылы ничего не понял. В последнее время он видел много снов, еще больше придумывал, так что не мог все их запомнить, и потому спросил:

— Что-нибудь случилось?

Таинственно, словно собрался поведать великую тайну, Кемаль ответил:

— Нашего арестовали.

Теперь Акязылы все понял. Слухи о выступлениях Кудрета доходили и до тюрьмы. Значит, власти арестовали его, не выдержали!

— Говорил я, что сны мои не к добру! Я видел как что-то кружится вокруг его головы.

Сдерживая охватившую его радость, Акязылы прикинулся разгневанным и стал поносить тех, что посмел арестовать Кудрета Янардага. Он так разошелся, что уже не мог остановиться, а поскольку надзиратели успели «по секрету» разнести новость по всей тюрьме, вокруг Кемаля и Акязылы стали собираться заключенные, и вскоре набежала целая толпа любопытных. Через каких-нибудь полчаса новость была известна всем.

Толпа росла, а вместе с ней росло и возбуждение Акязылы:

— Как они посмели арестовать Кудрета? — кричал он, коверкая слова. — По какому праву? С уст этого святого человека не сходит слово «аллах», а они не побоялись гнева божьего! Что станется с нашими детьми, если завтра на нас обрушится гнев небесный?

Из всех камер, словно по команде, во двор высыпали заключенные. А вдруг всевышний и в самом деле обрушит на них свой гнев? Разве не погибнут вместе с ними и дети? Неужто у власти не люди, а деджалы, как утверждает ходжа-эфенди?

— Ля илях илля ллах! — воскликнул Акязылы и принялся во весь голос читать молитвы, путая одну с другой, поскольку толком ни одной не знал. Возбуждение заключенных нарастало. Что за кощунство? Кто посмел арестовать любимого раба аллаха? Где были их глаза? Слепцы без роду и племени! Или они не боятся гнева всевышнего? Из-за них камни обрушатся с небес на наши несчастные головы. Но разве справедливо, чтобы вместе с нами погибли и наши дети?!

Акязылы произнес по-арабски начальные слова очередной молитвы.

Слов этих никто не понял, но именно их таинственность оказала магическое действие. Люди дрожали от возбуждения. Что предпринять, чтобы отвратить гнев всевышнего, умилостивить его? Как наказать деджалов?

— Арест Кудрета — знак близкого светопреставления!

— Уж это точно!

— Беда!

— Да ниспошлет аллах все беды на их головы! Чтоб им ослепнуть, мерзавцам!

Акязылы дошел до исступления, даже стучал зубами. Но всем этим делу не поможешь, надо на что-то решиться!

Ходжа вскочил на каменную лестницу, ведущую в помещение администрации, и заорал, удивляясь силе собственного голоса:

— Мусульмане! Братья мои по святой вере!

Толпа мгновенно стихла.

— Вы слышали, что Кудрет-бей, наш Кудрет-бей, самый близкий, самый верный наш друг, любимый раб великого аллаха, арестован? А в чем он виноват? Мы ничего не знаем. Не знаем даже, когда его доставят сюда. Разве все это вам безразлично?

— Небезразлично! — прогремела в ответ толпа.

— Небезразлично! — вслед за толпой повторил Акязылы. — А знаете ли вы, что для нашего любимого Кудрета, этого страстного поборника справедливости, приготовлена одиночная камера? Пусть выйдет к нам начальник тюрьмы и объяснит, за что его арестовали? За что арестовали нашу душу, наше сердце? Пусть скажет, когда его привезут сюда. Пусть растолкует, почему все это от нас скрывают.

— Эй, начальник, выходи! — потребовал чей-то зычный голос.

И тотчас толпу будто прорвало:

— Выходи, начальник!

— Дай нам отчет!

— Вам не удастся разлучить нас с Кудрет-беем!

— Мы хотим прижать его к своей груди!

— Хотим!

Заключенные принялись скандировать:

— На-чаль-ник! На-чаль-ник!

Узнав о том, что происходит во дворе, начальник тюрьмы растерялся. Просто непонятно, как все это могло так быстро дойти до заключенных. Не приведи аллах, взбунтуются! Однако довести это до сведения прокурора он не решился. Ведь прокурор прежде всего спросит с него, скажет: «Я тебя предупреждал, чтобы держал все в тайне». Что тогда ему ответить? Старшему надзирателю начальник все растолковал, остальное от него не зависело.

В кабинет вошел старший надзиратель.

— Откуда все известно заключенным? — спросил начальник.

Надзиратель развел руками:

— Да покарает меня аллах, бей-эфенди, если я хоть словом кому обмолвился, кроме тех, кому это положено знать! Слава аллаху, не первый год служу и знаю: что запрещено, то запрещено!

— Все это ты верно говоришь, только заключенные сразу обо всем узнали. Кто готовит одиночную?

— Татарин Реджеп.

— Позови-ка его!

Почти сразу же появился татарин Реджеп. — Он стоял за дверью.

— Это ты разболтал про Кудрет-бея?

— Боже меня упаси, начальник! Пусть аллах отнимет у меня детей, если я хоть слово сказал.

— Ладно, ладно! А кто производил уборку в камере?

— Вполне солидные люди, начальник. Они здесь, стоят за дверью. Позвать?

— Зови!

«Вполне солидные люди» были заядлыми наркоманами. Вынужденное воздержание — с приходом нового начальника в тюрьме не стало наркотиков — доводило их до безумия, часто с ними случались мучительные припадки удушья. Некоторое облегчение им приносили таблетки какого-то «лавданома», которые они воровали в тюремном лазарете.

— Я, начальник, только сейчас узнал, что к нам сегодня привезут Кудрет-бея. Жениться мне на собственной матери, если соврал…

Второй «вполне солидный человек», босой, сказал:

— А мне, начальник, сейчас не до Кудрет-бея. Я поранил стеклом ногу и едва стою. Как услыхал, что надо убрать одиночку, решил было, что туда смертника посадят. А потом подумал: когда это для смертников камеры убирали? Хлебом клянусь, у меня и в мыслях не было Кудрет-бея! Убрал я камеру и больше туда не заходил…

А крики и шум во дворе не прекращались. Заключенные открыто высказывали свое недовольство начальником.

Что это за тюрьма без карт, без гашиша и опиума, без ножей? Откуда взялся на их голову этот дьявол начальник? Сам не живет и другим не дает!

Кто-то крикнул:

— Начальник гад!

Заключенные подхватили:

— Гад-на-чаль-ник!

— Гад-на-чаль-ник!

— Долой гада начальника!

— Долой!

Лестница была забита разъяренными арестантами. Начальник метался по кабинету из угла в угол.

— Что же делать? Посоветуйте! — взмолился он, обращаясь к писарю.

Писарь, как и надзиратели недолюбливавший нового начальника, коротко ответил:

— Сами думайте! На то вы и начальник!

Старший надзиратель, давно успевший помириться с писарем, чтобы действовать с ним заодно против нового начальства, сказал:

— Разумеется! Вам лучше знать, что делать в подобной ситуации.

Да, ему, конечно, лучше знать. Но он не знает, и в этом беда. Конечно, легче всего снять трубку и позвонить прокурору, и тот сразу же приедет. Однако начальник терпеть не мог прокурора, на него нападал страх, когда он, тараща глаза, начинал отчитывать его. Он заранее знал, что скажет прокурор: «Я ведь приказывал хранить все в строгой тайне! А ты что сделал? Какой же ты начальник после этого?!»

За дверями щелкнули затворы.

Начальник караула, выстроив жандармов, ждал, когда последует приказ разогнать заключенных, пресечь беспорядки. Однако начальник тюрьмы не спешил с приказом: дойдет все это до прокурора, несдобровать ему!

Заключенные во дворе скандировали:

— У-би-рай-ся-гад-на-чаль-ник!

— У-би-рай-ся-не-го-дяй!

О боже! Никогда в жизни он не слышал более обидных слов! Как же заткнуть им глотку? Может, все-таки позвонить прокурору? Ведь все равно ничего не скроешь!

Но прокурору уже было все известно. Он примчался на машине в тюрьму. Постоял у ворот, прислушиваясь к выкрикам заключенных, и, придя в ярость, приказал ефрейтору и жандармам следовать за ним.

Шум во дворе стих. Заключенные бросились врассыпную.

Мощным ударом прокурор сбил с ног какого-то здоровяка, затем еще кого-то и еще, стал пинать их ногами. Двор сразу опустел. А прокурор взбежал на лестницу, ту самую, с которой только что вещал ходжа Акязылы, и заорал:

— Я размозжу головы всем нарушителям закона и порядка! Что здесь происходит? Как вы смеете оскорблять начальника тюрьмы! Тюрьма — это вам не футбольное поле. Начальник — не судья, а вы — не болельщики! Кто подстрекал вас выступить против закона и порядка? Я выбью дурь из ваших голов и заставлю уважать закон!

Прокурор трясся от гнева.

— Старший надзиратель!

Подбежал старший надзиратель и замер, отдавая честь.

— Слушаю, бейим!

— Немедленно загнать всех в камеры, запереть и не выпускать до особого распоряжения!

Приказ был выполнен.

Прокурор ворвался в кабинет начальника тюрьмы.

— Что же это за безобразие! А ты слушаешь, как тебя оскорбляют, и в ус не дуешь! Или, может, тебе это нравится! В таком случае мне остается только пожалеть тебя. Стыдно, стыдно, дорогой! Занимаешь такую должность!

Начальник побледнел и обмяк, будто воск от огня. Руки у него дрожали, и он никак не мог взять свое прошение об отставке, лежавшее на столе. Наконец он взял его, протянул прокурору и, заикаясь, проговорил:

— Вы п-правы, бей-эфенди! Совершенно правы!

Прокурор выхватил из его рук листок:

— Что это?

— П-после всего, что было, я не м-могу больше оставаться на этой д-должности!

— Ладно, — сказал прокурор. — Я все равно потребовал бы от начальства твоей отставки. А теперь объясни толком, почему они взбунтовались. — Он сложил прошение и небрежно сунул его в карман.

Начальник беспомощно посмотрел на жандармского фельдфебеля, перевел взгляд на старшего надзирателя, затем на писаря и робко ответил:

— Не знаю, б-бей-эфенди…

— А почему мне не позвонил?

— Не решался обеспокоить… Думал, обойдется…

— Да не позвони мне фельдфебель, они ворвались бы сюда и расправились с тобой!

Начальник виновато опустил голову.

— Вашему прошению я дам ход, — немного смягчившись, сказал прокурор и быстро вышел из кабинета.

— Камеры на замке? — спросил он старшего надзирателя.

— На замке, бейим!

— А как заключенные, шумят?

— Нет, бейим, все спокойно.

— С чего это они взбунтовались?

Надзиратель решил воспользоваться случаем:

— Все из-за начальника. Не умеет он с заключенными управляться. Сколько лет здесь служу, а такого, как этот, не припомню. Прежние начальники были умнее и способнее.

Прокурор покачал головой, а про себя подумал: «Начальником тюрьмы надо назначить человека решительного и смелого, чтобы в случае чего мог и кулаки в ход пустить!»

— Утром в положенное время откроешь камеры. А пока будь начеку. Зашевелятся ночью — сообщи мне лично. Ты понял?

— Сразу позвоню, бейим.

— У меня все…

— Слушаюсь, бейим!

Камеры в тот день были заперты всего на два часа раньше обычного, так что особого недовольства это не вызвало. Вскоре несколько заключенных, в их числе и Кемаль-ага, попросились в уборную. Надзиратели охотно проводили их туда и обратно, за что получили соответствующую мзду.

Акязылы не на шутку струхнул перед прокурором и сразу завалился в постель, натянув одеяло на голову. Обливаясь потом, он проклинал «этих мерзавцев заключенных». Он знал, что они все разболтают, а потом, спасая свою шкуру, свалят все на него. Разве можно на них положиться? Даже власти знают их податливость и, пользуясь случаем, все сильнее закручивают гайки. А они с покорностью баранов склоняют головы перед деджалами! Ведь слова никто против не сказал, когда в мечетях стали устраивать казармы. А потом приказали перейти с письма Корана на письмо гяуров, и они опять смирились.

— Не люди, а дерьмо, — в сердцах пробормотал Акязылы.

В ту ночь ходже приснился прокурор (аллах его знает, откуда он появился!). Схватив его за шиворот, прокурор заорал: «Так это ты главный зачинщик! За все твои дела будешь немедленно повешен!» И прокурор поволок его на виселицу. Напрасно он лил слезы и молил о пощаде. Палач накинул ему на шею петлю и… Акязылы проснулся.

Под впечатлением виденного во сне кошмара он в страхе стал прислушиваться. До него донеслись звуки шагов, скрип ржавого засова…

«Не Кудрет-бея ли это привезли?» — подумал Ходжа.

Поднявшись на колени, он осторожно подполз к запертой двери. Но через щель ничего не увидел. Лишь на втором этаже, там, где были одиночные камеры, мелькнул слабый луч карманного фонарика. Немного погодя зажегся свет в самой крайней одиночной камере, но, что там делается, разглядеть было невозможно.

— Кажется, Кудрет-бея привезли, — сонным голосом сказал кто-то из заключенных.

XXI

Сообщение об аресте Кудрета Янардага попало в стамбульские газеты, и вскоре об этом узнали все.

Шехвар прислала ему телеграмму с пожеланием скорейшего освобождения и выразила готовность немедленно помочь, если это понадобится.

Дюрдане тоже прислала телеграмму и, желая ему скорейшего освобождения, сообщала, что квартира продана и она может хоть сейчас перевести ему вырученные за нее деньги. В молнии было столько всяких подробностей, что она походила скорее на пространное письмо.

Нефисе отправила в министерство жалобу на грубияна прокурора, временно исполняющего обязанности начальника тюрьмы. Она жаловалась на то, что он поместил ее мужа в одиночную камеру, разрешает с ним свидания в строго установленные дни и только через решетку, «как с обыкновенным арестантом», и просила «положить конец такой несправедливости».

Но жалоба не возымела действия. Ведь признать несправедливым порядок, заведенный во всех тюрьмах, значило признать необходимость его изменения.

Прокурор и в самом деле установил в тюрьме жесткий режим. В тюремный двор, казалось, не было доступа даже птицам. Прокурор допоздна находился на территории тюрьмы, появляясь нередко и по ночам. Кудрет приуныл от этих новых порядков, хотя в отличие от других ему было разрешено спать на пуховых перинах, носить шелковые пижамы, заказывать еду, получать книги и газеты. Строгости касались только свиданий. Тут Кудрет не составлял исключения и виделся с посетителями только через решетку. Ждать послаблений, судя по всему, было нечего.

Так прошли первые дни Кудрета в тюрьме. Он, правда, надеялся, что прокурор все-таки поговорит с ним, но тот с мрачным видом бродил по тюрьме в урочное и в неурочное время, словно не замечая его. Не было в том нужды. Надзиратели докладывали ему буквально о каждом движении Кудрета, и прокурор держал его под постоянным контролем.

«Как смеют обходиться со мной подобным образом?» — обозлился Кудрет. Но потребовать у прокурора свидания не решался. Слишком велик был риск. А вдруг прокурор откажет? Это унизит его. Любая просьба унижает. И все же надо что-то придумать. Но что?

В тот день он не явился на свидание с Нефисе.

Кипя от гнева, Нефисе отправилась к прокурору. Прокурор сидел за столом и что-то писал, не обращая внимания на вошедшую, даже не взглянул на нее. Она долго стояла, прежде чем он спросил:

— В чем дело? У вас какая-нибудь просьба?

— Мой муж почему-то не вышел сегодня ко мне на свидание, — ответила Нефисе.

— А мне что до этого? — спросил прокурор, продолжая рыться в бумагах.

— Может, он заболел…

— Для больных у нас существует лазарет.

— Но я хотела бы знать точно…

Прокурор, наводивший справки о Кудрете, Нефисе, Длинном и Идрисе, знал, что Нефисе не состоит в браке с Кудретом.

Вскинув голову, он резко спросил:

— А кем, собственно, вы ему приходитесь?

— Женой.

— Ваше брачное свидетельство?

Нефисе растерялась. Никакого свидетельства у нее не было.

— У меня нет его при себе.

— Потрудитесь в следующий раз захватить, иначе я вообще не разрешу вам свидания!

Нефисе была вне себя от злости. Она чуть было не закричала, что владеет крупным имением, что скоро их партия придет к власти и прокурор ответит за все, но благоразумие взяло верх, и она отказалась от своего намерения. Прокурор, видимо, был не из тех, кого можно запугать. Нефисе, как и всему городу, было известно, что недавно прокурор ворвался в тюрьму, избил нескольких здоровяков заключенных и один подавил бунт. Такое не сулило ничего доброго. Этот тип мог пойти на все, даже арестовать ее за оскорбление при исполнении служебных обязанностей.

— Хорошо, — сказала Нефисе. — Впредь буду выполнять все ваши распоряжения…

Сдерживая досаду, прокурор сказал:

— Это пойдет вам только на пользу!

Нефисе вышла, проклиная в душе нового начальника.

— Добились чего-нибудь? — спросил встретившийся ей старший надзиратель.

— Добьюсь! Есть звери посильнее прокурора.

У ворот ее ждали Длинный и Идрис. Расстроенная до слез, Нефисе села с ними в фаэтон Плешивого Мыстыка. Приятели сразу заметили, что она чем-то расстроена, но расспрашивать ее не стали. А ей так хотелось поделиться своей неудачей, облегчить душу.

Наконец она не выдержала:

— Хам невоспитанный!

— Кто хам — начальник тюрьмы? — спросил Длинный.

— Прокурор.

— Пардон, забыл, что он доконал начальника…

— Ничего. Как говорится, есть звери посильнее медведя!

При слове «медведь» Идрис бросил косой взгляд на Длинного. Тот, вспомнив, как Кудрет частенько обзывал его медведем, поглядел на Идриса. Они с трудом сдержались, чтобы не прыснуть со смеху.

Какая досада, что Кудрет влип в эту дурацкую историю! Лучше бы не лез на рожон, не наступал на любимую мозоль!

— Теперь уж недолго осталось ждать, — сказала Нефисе. — Совсем недолго. Мы непременно победим на выборах! И ничего страшного, если Кудрета не изберут в меджлис. К власти мы все равно придем. И тогда я призову к ответу этого наглеца прокурора…

— Куда везти? — упавшим голосом спросил Плешивый Мыстык.

— В комитет!

Мыстык щелкнул кнутом и подумал: «Все ясно. Ничего она не добилась. Ехали сюда — такое загибала, но, видно, номер не удался. Еще бы! Прокурор все-таки не какая-нибудь шваль. Куда тебе с ним тягаться! Плохо, если наша партия не победит на выборах. Жена глаза мне выцарапает. И зачем только я ввязался в эти партийные дела! Кудрет-бея посадили, а выборы на носу…»

Он повернулся к Нефисе:

— Сестра!

— Чего тебе?

— Выборы-то на носу. А Кудрет-бей в тюрьме. Что же теперь будет?

— Его кандидатуру выставила партия. Победим — его немедленно освободят. Пусть только аллах пошлет нам этот счастливый день! Уж тогда-то я потолкую с этим хамом прокурором!

— Стоит ли связываться? — заметил Длинный.

— По-моему, не стоит, — поддержал его Идрис.

И тут Нефисе будто прорвало:

— Да этот мерзавец даже не глянул на меня, словно к нему пришла баба в рваных башмаках. Стою, стою перед ним, а он хоть бы что! Еле удержалась, чтобы не хватить его чернильницей по башке! В следующий раз, говорит, возьмите с собой брачное свидетельство. Так я и взяла! Съездить бы в Анкару да пожаловаться на него генеральному председателю, задали бы ему трепку! Впрочем, ладно, потерплю до выборов…

Ей вдруг вспомнились выборы тысяча девятьсот сорок шестого. Предположим, их партия победит. Но ведь еще не известно, согласится ли правительство передать им власть. Все говорят: «Исмет не допустит этого! На все пойдет, на любое мошенничество, лишь бы удержаться у власти».

Черные мысли одолели Нефисе. Все может случиться. Неспроста некоторые газеты подняли сейчас шум, уверяя читателей, что Новая партия не сможет сформировать жизнеспособное правительство, что у нее нет подходящих кадров, что ее правительство опозорится на третий день после передачи ему власти… И все-таки главное сейчас — чтобы Кудрет прошел в меджлис, тогда его немедленно освободят. В тюрьме его доконают, в этом Нефисе была уверена.

Новый председатель вилайетского комитета ублажил Нефисе, оказав им радушный прием.

— Вай, эфендим, заходите, пожалуйста! Что это вас совсем не видно? Вы не были здесь со дня ареста Кудрет-бея, и мы, откровенно говоря, соскучились по вас.

Он нажал кнопку звонка. Явился посыльный.

— Сынок, принеси-ка чего-нибудь ханым-эфенди! И нам, разумеется!

Председатель комитета разливался соловьем:

— Сюда садитесь, ханым-эфенди, а вы вот сюда… Могу вас порадовать, Нефисе-ханым, хорошими новостями. Страна поднялась в едином порыве. Наша победа бесспорна. Мы соберем абсолютное большинство голосов. Три дня назад я был в Анкаре, у руководства. Там все полны самых радужных надежд, впрочем, как и вся столица. Как только мы победим, Кудрет-бей-эфенди будет освобожден, и мы под звуки духового оркестра проводим его в Анкару.

— Да поможет нам аллах! — вздохнула Нефисе.

— Не сомневайтесь, это так же верно, как дважды два — четыре. Вот увидите… — Он запнулся, увидев, как печальна Нефисе, и спросил: — Вы чем-то расстроены?

— И даже очень! — ответил за Нефисе Длинный.

— Как тут не расстроиться! — ерзая на стуле, подхватил Идрис. — Скорее бы увидеть, как им заткнут глотку!

Председатель встал, подошел к Нефисе. Не выдержав, женщина расплакалась, и это еще больше встревожило председателя.

— Что с вами, ханым-эфенди? У вас неприятности?

Он посмотрел на Длинного, на Идриса:

— Что произошло?

— Вы ведь знаете, что начальник тюрьмы подал в отставку, — сказал Длинный, — и временно его функции возложены на прокурора. Теперь тюрьма в его полном распоряжении. Вот и…

— Он был груб с вами? — перебил его председатель, обращаясь к Нефисе.

— Неотесанный хам! Обошелся со мной, как с простой бабой! Но я ему отплачу, вот только съезжу в Анкару. Он думает, страшнее медведя зверя нет. А слоны на что?

— Поразительно!

— Ну скажите, разве имел он право поместить Кудрета в одиночку?

Председатель комитета, врач по профессии, был несведущ в юриспруденции, но тем не менее сказал:

— Конечно, не имел! Неужели его держат в одиночке?

— Да, в одиночке! В тот раз, когда Кудрет-бей сидел в тюрьме, мы с ним встречались в кабинете у начальника. А теперь я его вижу только за решеткой. Шум стоит такой, что ничего не слышно, ведь говорят все одновременно. Сегодня Кудрет почему-то вообще не вышел на свидание. Я решила узнать у прокурора, в чем дело, а он, мерзавец, разговаривать со мной не стал. Понятия не имеет, как обращаться с женщиной.

— Ну а дальше?

— Кровь бросилась мне в голову, но я смолчала. Подожду, думаю, пока мы победим на выборах и Кудрет будет освобожден. Тогда и рассчитаюсь с этим мерзавцем!

В комнату вошел брат председателя, адвокат. С гостями он был знаком и церемонно справился об их здоровье, поинтересовался тем, что их привело сюда. Председатель вкратце изложил суть дела, после чего положил руку ему на плечо.

— Немедленно езжай в тюрьму. Повидайся с прокурором, он там сейчас за начальника, и скажи, что будешь адвокатом Кудрет-бея. Попроси, чтобы его вызвали, а то вот Нефисе-ханым волнуется, думает, ее супруг заболел. Поговори с ним, а затем… Кстати, бей-эфенди почему-то сидит в одиночке. Это законно?

— Есть решение суда на этот счет? — спросил адвокат у Нефисе.

— Не знаю. Думаю, что нет…

— Хорошо, я сейчас же поеду в тюрьму и выясню положение. Не беспокойтесь. Если потребуется…

Он умолк, потому что не представлял себе, что сможет сделать, и вышел из кабинета.

Плешивый Мыстык беспокойно ходил по коридору. Увидев брата председателя, он снял фуражку, поклонился.

— Отвези-ка меня в тюрьму, да поживее!

Мыстык сразу догадался, зачем он просит отвезти его в тюрьму, и бросился к своему фаэтону.

Уже в дороге Мыстык спросил:

— С Кудрет-беем хотите повидаться?

— Да.

— Сколько же ему дадут?

— Кому?

— Кудрет-бею.

Адвокат усмехнулся:

— Он без пяти минут депутат меджлиса, а ты…

— Ну, станет он депутатом, и что тогда?

— Тогда его немедленно освободят, и он поедет в Анкару.

— Неужто? О аллах!

Мыстык был так рад, будто это ему предстояло стать депутатом меджлиса, выйти из тюрьмы и уехать в Анкару.

— А ну, удалые! — крикнул он, как обычно, взмахивая кнутом.

Прохожие, глядя на Плешивого Мыстыка, посмеивались: чему это он снова радуется? Ведь все знали: когда Мыстык не в духе, то клянет на чем свет стоит своих кляч. Как говорится, сердится на невестку, а честит дочерей.

Адвокат прошел через тюремный двор и поднялся в кабинет начальника. Прокурор знал адвоката и потому принял его вежливо, предложил стул. Ему было известно, что адвокат — брат председателя вилайетского комитета оппозиционной партии, но партийная принадлежность гостя прокурора не волновала. Адвокат, как и сам он, государственный чиновник, и он обязан быть с ним обходительным. Адвокат не обращался к нему с какими-либо выходящими за рамки законности просьбами и, скорее всего, пожаловал по делу Кудрета Янардага. Но в этом, по мнению прокурора, нет ничего предосудительного. Вполне естественно, что обвиняемый в правонарушении желает прибегнуть к услугам адвоката.

Так оно и оказалось. После обмена взаимными любезностями адвокат сообщил о цели своего визита.

— Что ж, прекрасно! — сказал прокурор. — Вызвать его сюда?

— Будьте любезны!

Прокурор приказал писарю, чтобы привели Кудрета Янардага.

— Незадолго до вашего прихода, — повернулся он к гостю, — ко мне заходила одна женщина. Представилась супругой Кудрет-бея. Будь она поскромнее, я, пожалуй, не придал бы этому значения. Но она вела себя вызывающе! Тогда я попросил ее показать брачное свидетельство, отлично зная, что никакого свидетельства у нее нет. Прошу прощения, но, я надеюсь, вам знакома поговорка: «Плешивый, а кудрями хвалится». Это как раз о ней.

— Вы правы, эфендим. Но женщина — существо слабое… Как мне известно, у Кудрет-бея в Стамбуле есть жена и дети. С женщиной, о которой вы говорите, он познакомился в тюрьме, они решили пожениться. Но к тому времени его бракоразводный процесс еще не закончился, и о женитьбе, разумеется, не могло быть и речи. Так что действовали они в соответствии с поговоркой: «Раньше отчалить, а потом уж пары поднять!» Поженились по законам шариата, а гражданский брак отложили на потом.

— Все это я знаю. Но ведь приличия надо соблюдать. Прежний начальник совсем распустил заключенных. Между нами говоря, дело дошло до того, что эта самая ханым назначала свидания с Кудрет-беем в этом кабинете. В служебном помещении! Можете себе представить?

— Это отвратительно.

— Только ли это? А торговля ножами и наркотиками? А отлучки арестантов из тюрьмы? Бывало, и к утру не возвращались… Сам начальник заявлялся в тюрьму вдрызг пьяный и резался в кости с заключенными!

Адвокат хорошо знал обо всем этом, но притворился удивленным:

— Вах-вах-вах!

— Теперь ничего подобного нет и никогда не будет!

— Можно вам задать один вопрос?

— Сделайте одолжение!

— Почему вы посадили Кудрет-бея в одиночную камеру? Было соответствующее постановление суда или решение следственных органов?

— Нет, нет… Ничего такого не было. Но я имею право прибегнуть к такой мере в административном порядке. Потому что… Словом, вам известен характер его преступления. А недавно заключенные подняли бунт. Вы ведь знаете?

— Слыхал, эфендим.

— К тому же еще во время первого ареста Кудрет-бей подал прошение о том, чтобы его поместили в одиночку, сославшись на обстоятельства сугубо политического характера. Сейчас он заявил, что его прошение остается в силе, так что, как видите, в постановлении суда нет никакой необходимости…

— Вы правы, — согласился адвокат. Ничего другого ему не оставалось.

В дверях показался Кудрет Янардаг — в шелковой пижаме, коротком утреннем халате верблюжьей шерсти, отделанном синим шнуром, и лаковых шлепанцах. Раньше, при старом начальнике, он бесцеремонно входил в этот кабинет, говорил высокопарно и врал сколько хотел. Теперь же скромно ждал на пороге, пока уйдет писарь и прокурор освободится.

— Пожалуйста! — сказал писарь и удалился.

Лишь после этого Кудрет вошел и в почтительной позе остановился перед прокурором. Адвоката он не знал. «Интересно, зачем я им понадобился?»

Прокурор, не глядя на него, кивком головы указал на адвоката:

— Господин адвокат желает с вами переговорить.

Адвокат поднялся. Он знал Кудрета по его речам, слышал самую смелую из них, но до сих пор не имел чести быть знакомым с ним лично. Его выступления, мягко говоря, не отличались ни глубоким содержанием, ни блеском, ни тем, что называется научной обоснованностью, но слушатели неизменно приходили от них в восторг. Только поэтому Кудрета и поддерживало руководство партии.

Адвокат представился и предложил Кудрету свои услуги. Оба стояли, поскольку прокурор не предложил Кудрету сесть.

Глядя на прокурора, Кудрет подумал: «Твердый орешек. Оно и понятно. С какой стати ему стелиться перед каждым, если все тени его боятся? Только нахрапом не возьмешь. А попытаешься, так неприятностей не оберешься. Это уж точно. Поэтому действовать тут надо осторожно, не лезть напролом».

Кудрет сообщил адвокату необходимые сведения, он записал их в блокнот, пообещал прислать нотариуса или секретаря нотариальной конторы, чтобы подписать доверенность, и ушел.

— Я вам больше не нужен, бей-эфенди? — вкрадчиво спросил Кудрет.

— У меня все! — отрезал прокурор, не поднимая глаз.

— Можно идти?

Вместо ответа прокурор нажал на кнопку звонка.

Прибежал писарь.

— Сам отведи бея в камеру! — приказал прокурор.

Кудрет понял: прокурор опасается его контактов с заключенными.

— Слушаюсь, эфендим! — ответил писарь.

Сопровождая Кудрета в камеру, писарь пожаловался:

— Свалился на нашу голову начальничек!

Кудрет оживился:

— А что?

— Извел совсем!

— Вот как?

— Разве вы на себе этого не чувствуете?

— Вроде не чувствую…

— Но ведь раньше вы с женой встречались в кабинете.

— Захочу — и опять буду там встречаться!

— Вы это серьезно? — не поверил писарь.

— Вполне. Да он ведь только что извинялся передо мной. Просил не сердиться, говорил, что вынужден был после бунта заключенных пойти на крайние меры. Милый мой, у таких, как этот, ничего не надо просить, чтобы потом, когда придет время, как следует рассчитаться с ними…

Писарь был согласен с Кудретом, но на всякий случай промолчал. Они поднялись по нескольким лестницам, прошли полутемными коридорами и остановились у камеры Кудрета. Убедившись, что поблизости никого нет, Кудрет сунул писарю в руку две ассигнации по десять лир.

— Что вы, бей-эфенди, зачем это?

Кудрет не ответил и, вбежав в камеру, вернулся с конвертом в руках:

— Постарайся сегодня же вечером сдать это письмо на почту.

Писарь перепугался. Раньше, при старом начальнике, он не побоялся бы это сделать. Да что там — письмо! Попросил бы бей-эфенди пропустить в камеру его ханым — не отказал бы! Но теперь…

Сердце у писаря чуть не выскочило из груди, но письмо он все-таки взял.

— Что с ним сделать?

— Я ведь уже сказал: отнести на почту!

— Ах, да… Приятного ужина! — пожелал писарь и быстро ушел.

Кудрет подозвал прислужника.

— Приготовь-ка мне салат, да повкуснее!

Высокий и худой как жердь прислужник соврал: кончился салат, покупать надо.

— Ступай купи! — приказал Кудрет, протягивая деньги.

Прислужник побежал выполнять приказание Кудрета, а заодно донести на писаря толстяку стражнику, дежурившему с товарищами у тюремных ворот.

Стражник помчался к прокурору:

— Кудрет-бей передал с писарем какое-то письмо, бейим!

— Вот как! Хорошо, можешь идти.

Прокурор отправился к писарю. Увидев его, писарь вытянулся по стойке «смирно».

Прокурор спросил:

— Вы проверяете поступающие для заключенных письма?

— Конечно, эфендим!

— А письма самих заключенных?

Лицо у писаря стало серым, как пепел. Как назло, письмо Кудрета лежало рядом с пишущей машинкой. Заметит прокурор — пропал!

И прокурор заметил. Да и трудно не заметить такой красивый конверт. Надпись гласила: «Уважаемой госпоже Ифакат Дюрдане».

Тыча в конверт пальцем, прокурор снова спросил:

— А это что?

От страха писарь едва держался на ногах.

— Письмо, эфендим…

— Чье?

Писарь чуть было не сказал «мое», но не осмелился. А вдруг он вскроет конверт?

— Я спрашиваю, чье письмо?

Поняв, что ему не выкрутиться, писарь признался:

— Кудрет-бея, эфендим…

— Как же оно попало к тебе?

— Кудрет-бей попросил отнести на почту.

— Отправил бы его не читая?

— Я хотел прочесть, да конверт-то запечатан…

Прокурор впился взглядом в писаря, тот даже покачнулся.

Вернувшись в кабинет, прокурор не стал вскрывать письмо. Он велел надзирателю привести Кудрета Янардага, чтобы хорошенько проучить его, сбить с него спесь. «Значит, несмотря на все строгости, Кудрету удается обойти их и вертеть людьми по своему усмотрению. Писаря он, как видно, уже прибрал к рукам, ну а надзирателей? Не исключено, что он дал писарю взятку. Наверняка дал. Иначе зачем бы он так старался?»

Привели Кудрета. Прокурор помахал у него перед носом письмом.

— Разве вы не знаете, что заключенным положено сдавать письма незапечатанными?

Кудрет пожелтел, как лимон:

— Знаю, эфендим…

— Почему же вы нарушаете порядок?

— Дело в том…

— В том, что вы пытались отправить письмо, минуя администрацию, верно? И, не дав Кудрету опомниться, прокурор спросил:

— Сколько вы дали писарю?

— Ни… нисколько.

— А писарь утверждает, что дали.

— Он врет, эфендим!

— Вы уверены?

— У-уверен, эфендим!

Прокурор пошел к писарю. Тот уже знал, что Кудрет у прокурора, и был в отчаянии.

— Выкладывай денежки, которые получил у Кудрета! — без лишних слов потребовал прокурор.

Писарь полез в карман и безропотно отдал деньги.

Прокурор вернулся в кабинет, показал Кудрету ассигнации:

— А это что?

Отпираться было бессмысленно, и Кудрет виновато опустил голову.

— А еще произносите речи о пути, начертанном аллахом, о святой вере! Собираетесь стать депутатом меджлиса! Постыдились бы! А если я выдвину против вас обвинение в даче взятки и в нарушении тюремной дисциплины, передам дело в суд и позабочусь, чтобы материал обо всем этом попал в стамбульские газеты? Как вы будете выглядеть в глазах избирателей?

Кудрет был сражен. «Дернул же меня черт связаться с этим писаришкой. Теперь надо добиться снисхождения — любой ценой, даже если придется униженно просить».

Расплываясь в кривой улыбке, что было так несвойственно ему, Кудрет неуверенно сказал:

— Вы этого не сделаете, не поставите под угрозу мою политическую карьеру накануне выборов. Потому что…

— Потому что, как вы, видно, полагаете, мне помешает это сделать мое знатное происхождение? Но я, Кудрет-бей, не знатного происхождения. Мой отец брался за любую работу, лишь бы дать мне образование. Может, вы сами из знатных, об этом я ничего не знаю. Мне известно одно: вы выставили свою кандидатуру в меджлис, чтобы вершить судьбу народа, нашего несчастного народа. А кто на это решился, должен прежде всего любить народ, испытывать к нему уважение. Я сожалею, очень сожалею…

Заявление прокурора ошеломило Кудрета. Но ему казалось, что он не осуществит свою угрозу, не станет позорить его, Кудрета, в глазах избирателей.

— Простите меня! Прошу вас! — взмолился Кудрет.

Желая увидеть, как низко может пасть этот человек, прокурор заявил:

— Простить вас не могу. Ибо закон…

Кудрет припал к его рукам:

— Умоляю! Ну что вам стоит?

— Ибо закон запрещает мне прощать виновных!

— Ноги ваши стану целовать!

— До какой же степени падения вы можете дойти?

— Я в ваших руках! Не позорьте меня перед избирателями!

— Вы во что бы то ни стало хотите стать депутатом меджлиса? Так я вас понял?

— Умоляю…

— Если когда-нибудь вас выберут — чего только на свете не бывает! — и мы встретимся…

— Непременно встретимся, бей-эфенди, можете не сомневаться!

— Что вы мне обещаете?

В глазах Кудрета блеснул огонек надежды:

— Все, что вы пожелаете, только прикажите!

Прокурор в изнеможении опустился в кресло. Гнев его сменился глубокой горечью. «Неужели этот человек и ему подобные, — с ужасом подумал прокурор, — будут распоряжаться судьбой народа?»

— Лично для себя, Кудрет-бей, я ничего просить не стану. Молю об одном: если вы станете депутатом меджлиса, позаботьтесь о народе, о нашем бедном, нищем народе. — И, помолчав, он тихо добавил: — А теперь можете идти.

XXII

Шли выборы. Большинство избирателей голосовало за Новую партию. Такого подъема не помнили со времен окончания национально-освободительной войны, когда после одержанной победы встречали Мустафу Кемаль-пашу. Никто этого не ожидал, даже сами оппозиционеры. Было это осуждением власти одной партии с единым и неизменным шефом?

Да, народ восстал единодушно.

Но ему, видимо, не хватало сознательности, так как он связывал свои надежды лишь с переменой власти. Все были уверены, что новая власть даст каждому долгожданную работу, ну и, конечно, заработок, от которого зависят все блага жизни. Людям осточертело смотреть на роскошь богачей. И они решили, что для облегчения собственной жизни у них есть только один выход — отдать свои голоса сулившей золотые горы Новой партии.

А Новая партия обещала снизить цены на мясо, хлеб, соль, сахар, ситец, сигареты, масло, мед, жилье — словом, решительно на все, а также добиться изобилия, существовавшего в каких-то давно минувших временах, даже если для достижения этого придется взять на вооружение религию. Руководство партии делало вид, будто строго придерживается принципа не прибегать к религии как орудию политики, а на деле вело широкую устную контрпропаганду, привлекая на свою сторону духовенство.

Приказ об освобождении Кудрета Янардага из тюрьмы был получен по телеграфу.

За своим мужем Нефисе приехала с целой свитой. У ворот тюрьмы выстроилась вереница машин с единомышленниками и друзьями Кудрета. Плешивый Мыстык, Идрис и Длинный на радостях напились до умопомрачения и с нетерпением ждали своего кумира.

Начальником тюрьмы уже был новый человек, и Нефисе не удалось осуществить свою мечту: хорошенько отделать прокурора за его бестактность и грубость. Ничего, только бы «его превосходительство паша» передал власть Новой партии… Но тут как раз и начинались все опасения и тревоги.

А что, если правительство под каким-нибудь предлогом объявит выборы недействительными и откажется передать власть? Эта мысль омрачила радость победы, лучезарной, как солнце, сдерживала ликование.

— Бей-эфенди, не забывай нас!

— Добейся всеобщей амнистии!

— Мы все как один отдали тебе наши голоса!

Сопровождаемые напутственными выкриками заключенных, Кудрет и Нефисе сели в голубую спортивную машину с откинутым верхом. Перед зданием тюрьмы было настоящее столпотворение, как в день страшного суда. Приветствуя рукоплескавших людей, Кудрет с королевским величием поднимал шляпу.

Вдруг он заметил писаря, который силился протиснуться к их машине. Кудрет отлично знал, что из-за него писаря уволили с работы. Но в такой торжественный момент ему было не до писаря!

— Поехали! Чего ждешь? — приказал он шоферу.

Машина тронулась, а за ней и весь почетный кортеж, состоявший из автомобилей самых разных марок и цветов, таксомоторов, микроавтобусов, за которыми, едва поспевая, бежали единомышленники…

В эти минуты Кудрет словно забыл обо всем, даже о Длинном и Идрисе.

Вдруг он вспомнил прокурора и брезгливо поморщился: почему этот тип так долго не выходит у него из головы?..

Перед зданием комитета Новой партии их встречала огромная толпа.

Кудрет встал с сиденья и, размахивая шляпой, сдержанно и элегантно приветствовал толпу, думая о том, как бы благополучно избавиться от этой проклятой жары, почитателей и поскорее попасть в Анкару.

Наконец машина остановилась. У входа в здание комитета двумя шеренгами выстроились члены партии. Аплодисменты не утихали ни на минуту. Нефисе с трудом следовала за Кудретом и, когда он стал подниматься по лестнице, схватила его за руку:

— Ты возьмешь меня с собой в Анкару?

— Это еще зачем?

— Неужели поедешь один?

— Об этом после, дорогая. Сейчас не время.

В здании комитета уже находились и другие избранники народа. Зал был набит ими до отказа. Появление Кудрета Янардага вызвало продолжительную овацию. Депутаты с восторгом приветствовали и поздравляли своего коллегу, которого так поддерживало руководство. Ведь он в отличие от них действовал смело и самоотверженно, да и в тюрьмах посидел во имя свободы, в настоящих застенках!

Кудрета обступили, стали обнимать, целовать. У многих в глазах стояли слезы радости. Теперь они возьмут власть в свои руки, превратят страну в райские кущи и принесут согражданам счастье, какое им и во сне не снилось!

Немного погодя торжественная процессия с флагами, цветами и лавровыми ветками под звуки зурны и грохот барабана прибыла на городской вокзал. Шум стоял невообразимый. Провожаемые аплодисментами осаждавших станцию, плакавших от радости людей, депутаты меджлиса поднялись в вагон. Поезд тоже был украшен флагами, цветами и лавровыми ветками.

В тот же день почти со всех концов страны под звуки зурны и барабана в Анкару отправлялись разукрашенные флагами, цветами и лавровыми ветвями поезда, автобусы, такси, машины, даже самолеты, оставляя позади светлые надежды и чаяния народа.