Главный технический директор, приходившийся племянником хозяину фабрики, позевывая, произнес:

— Итак, Муртаза-эфенди, обязанности твои — смотреть за порядком на фабрике. Будешь ходить по цехам, глядеть, чтоб мотки пряжи, шпульки, волокно, пакля и прочее не валялись, рабочие их не разбрасывали, за собой подбирали. И еще следи внимательно: когда прядильщики в конце смены сдают шпульки, то норовят их спереть, а потом еще раз весовщику подсунуть. Гляди за ними, стервецами, в оба! Впрочем, и за ткачами глаз да глаз нужен. Бессовестные людишки, бездельники. Сгрудятся в уборной, стоят, дымят и языками чешут. Задушевные беседы в отхожем месте…

Перед столом технического директора навытяжку стоит квартальный сторож Муртаза, слушает, не сводя глаз с начальства. И вдруг спрашивает, прервав речь директора:

— А мастера чего же, бей-эфенди?

— Хм… Да они, по правде, хуже рабочих… Только ты, Муртаза, в лицо им такого не говори. Тут осторожность нужна. Приметил, кого из мастеров на месте нет, запомни, а утром (директор хитро подмигнул) — обо всем мне… Понял?

— Как не понять! — с готовностью ответил Муртаза. — Яснее ясного. — И ноздри его хищно затрепетали.

Директор нажал кнопку звонка. В дверях появился рассыльный.

— Погляди, нет ли поблизости контролера Нуха. Скажи ему, чтоб пришел сюда.

— Контролер Нух — мой земляк, — продолжал директор, — на фабрике уже давно служит, лет десять или того более. Там, в родных краях, мы соседями были. Говорят, он меня в детстве на руках носил, на себе верхом катал. Я, конечно, этого не помню. А он по сему случаю не в меру развязно держится, границы дозволенного переступает. Между тем здесь, как известно, фабрика, предприятие, где не место бесцеремонности и панибратству. Рабочий фабрики в первую очередь должен работать! Как машина!.. Иначе наше дело будет терпеть убыток. Никакой фамильярности, разболтанности, халатности и прочего… Да по мне, хоть отец родной!.. Превыше всего — долг! Да-да, сперва долг, потом долг и еще раз долг! — Директор испытующе поглядел на Муртазу. — Я шутить не люблю. Чуть что, и одним пинком…

— Не разделяй, мой господин, заботы и долга! — выпалил Муртаза. — Поддержи меня, тогда и требуй исполнения долга…

Он запнулся, и лицо его налилось кровью.

— Говори, говори, — подбадривал директор, — тебе, видимо, есть что сказать.

— Слава аллаху, нечего, мой господин. — Он снова покраснел и смолк.

— Если ты о жалованье, — поняв его тайную мысль, сказал директор, — то не беспокойся. Твое дело — исправно служить…

— У меня ведь шестеро, да хранит аллах детей всех правоверных! Накорми их досыта, и я стану собакой у твоего порога.

В дверь постучали. Вошел контролер Нух, человек лет сорока пяти, широкий в кости, с упрямым выражением на скуластом круглом небритом лице, покрытом густой сеткой сине-красных прожилок. Как полагается, он поздоровался с директором и вразвалку приблизился к столу.

— Вот тебе напарник в помощь, — сказал директор, кивая на Муртазу. — Чтоб с этого дня я не слышал твоих жалоб и причитаний: дескать, устал, измучился, с рабочими не справляюсь. Понял? Вместе будете дежурить.

Оторвав взгляд от пола, Нух вскинул голову, осмотрел Муртазу с макушки до пят и, ухмыляясь, произнес:

— Благодарствую, бейим. Конечно, вам ли не знать, что положение — хуже не придумаешь. Никудышный народишко наши работнички, прости их господи! — И брезгливо поморщился.

Муртаза, с презрением глядя на беспомощного контролера, который жалуется на рабочих, скривил губы в усмешке. Заметив эту усмешку, Нух насупился, сердито сверкнул глазами.

— Завтра вместе с Муртазой-эфенди пройдешь по фабрике, — сказал директор, — покажешь ему цеха, все ходы и выходы, расскажешь, как рабочие воруют шпульки, с ткачами познакомишь, щель в уборной не забудь показать…

— Да-да, ты уж завтра все покажи! — вставил свое слово Муртаза.

У Нуха от возмущения даже дыхание перехватило, но директор опять вмешался:

— Тебе, Муртаза-эфенди, наверное, надо форму квартального сдать?

— Так точно, бейим! Прямо немедля отправлюсь, сдам форму, с начальством попрощаюсь, ну и с сослуживцами тоже, а потом…

— Потом придешь, найдешь нас. А теперь ступай. Если не трудно, передай от меня привет комиссару.

— Так точно, бейим! Будет сделано: при первой возможности передать от вашей милости глубочайшее почтение…

— Глубочайшее почтение вовсе не обязательно, достаточно и привета.

— А потом, значит, найти контролера, а тот покажет мне фабрику.

— Да, пусть покажет. И главное, присматривай в прядильном цехе, чтоб не воровали шпульки!..

— Не изволь беспокоиться. Считай, этой заботы у тебя уже нету. Похожу по фабрике, присмотрюсь ко всему на месте, а потом… Как говорили нам начальники на курсах…

— Метрическое свидетельство при тебе?

— Удостоверение личности, бейим? Конечно, при мне, слава аллаху… — Вытащив из-за пазухи удостоверение, Муртаза положил его на стол перед директором. — Говорили, значит, на курсах, — продолжал он, — прежде чем приступить к исполнению обязанностей, надобно все изучить на месте!

Он замолчал и уставился на директора, желая узнать, какое впечатление произвели его слова.

— Все правильно! — подтвердил Кямуран-бей.

— Ну, значит, я пошел теперь?

— Да-да, ступай…

Отдав по-военному честь, Муртаза повернулся и строевым шагом вышел из кабинета.

Оставшись наедине с контролером, директор сказал:

— Будь настороже, Нух! Этого парня, переселенца, взяли тебе в помощь, но положиться на него полностью нельзя. Спросишь, зачем тогда брали? Резонный вопрос. Так уж получилось… Полицейский комиссар мне его подсунул. Он, говорит, у меня квартальным такое рвение проявляет, каждому встречному так и норовит по морде съездить. Может, пригодится, бери его, пристрой к делу… Ну а мне и неудобно отказать. Вот так!

Контролер слушал, хитро улыбаясь. Он поправил красную повязку, на которой белой масляной краской было выведено К, что означало «Контролер». На Нухе была светло-серая куртка из полотна местного производства.

— Чего прячешь улыбку в усы? — рассердился директор. — Думаешь, если земляк, то и ухмыляться тебе уж можно?.. Да ты для меня…

— Каюсь, виноват, бейим. Мне ль не знать…

— Так чего скалишься?

— А как тут не скалиться, бейим? Нос задирает выше горы Эрджияс. А велика ли птица — квартальный сторож? Расшумелся про свои курсы-мурсы.

Директор рассмеялся.

— Твое дело — его приручить. Брось ему кость, вернее пса не найдешь.

— Это точно.

— Мизинца твоего он не стоит. На пятерых таких тебя не променяю, да буду я последним человеком, если вру!

— Премного благодарен вам, мой господин. Мне ль не знать…

Контролер Нух вышел из кабинета. Директор достал бумагу и принялся писать распоряжение в отдел кадров о назначении Муртазы на должность помощника по охране фабрики в ночное время с месячным окладом восемьдесят лир.

А Муртаза, покинув кабинет директора, продолжал маршировать строевым шагом, выпятив грудь, вытаращив глаза и глядя в одну точку прямо перед собой.

Дежуривший у фабричных ворот привратник Ферхад, выходец из Боснии, пораженный видом Муртазы, хотел окликнуть его и даже поднял руку, чтобы спросить, что с ним стряслось. Но Муртаза круто остановился и грозно прикрикнул:

— Ты мне эти штучки брось!

— Назначение получил? — спросил ошарашенный привратник.

— Получил! Еще чего надо?

— Поздравить хочу…

— А чего меня поздравлять? Это их надо поздравить — это им крупно повезло!.. — Муртаза заложил руки за спину. — Вот ты как думаешь, кто я? Думаешь, я как все? Знаешь, что мне технический директор сказал? Ни черта не знаешь, дундук. Директор так прямо и сказал: «Тебя я, дескать, беру на мою фабрику, чтоб ты на ней порядок навел, чтоб дисциплину подтянул. Ты, говорит, службу знаешь, недаром окончил курсы». Вот так-то! Кончил бы курсы, знал бы, что значит служба, не моргал бы глазами да не махал руками, когда начальство идет!

Привратник, так ничего и не поняв, опять полез с поздравлениями, но Муртаза зло обрезал:

— Да пошел ты!.. Байбак! — и выскочил за ворота.

Прямо напротив фабричных ворот находилась чайхана.

Раньше в этом помещении с бетонным полом располагался склад для хранения тюков с хлопком. Штукатуренные, небеленые стены были увешаны картинами. Одна изображала султанский флот среди черных бушующих волн: корабли развернулись в боевом порядке, чтобы устремиться на противника. Другая — атаку султанской кавалерии: лихие красавцы воины в чалмах, размахивая кривыми саблями, врезаются во вражеские ряды. Рядом с этими двумя висела еще картинка, на которой был нарисован тоскующий влюбленный. Затем шли изображения героев народных сказаний: Тахира и Зухры, Арзу и Камбер, Караджаоглана и Кара-Кыз и, наконец, Кёроглу и Айваза. Оба верхом на лошади, Кёроглу — с длинными густыми усами, рука его сжимает рукоять ятагана; Айваз — с нежным девичьим лицом, в руках у него сладкозвучный саз; поет соловей на кусте цветущих роз; в синем небе плывут белые, легкие, как пена, облака.

Когда Муртаза вошел в чайхану, там было полно народу. Люди толклись в клубах хлопковой пыли, сидели за столами группами, накинув на плечи пиджаки, говорили, смеялись, спорили, жаловались на ничтожную почасовую оплату, которой едва хватало, чтобы купить хлеба и провизии в фабричной лавке, где продавали на выданные в счет жалованья жетоны. Это были рабочие дневной смены, до которой оставалось еще полчаса.

Муртаза застыл в дверях. Он стоял, нахмурившись, уперев руки в бока, грозно взирая на людей, на беспорядок и грязь в чайхане. Его выводило из себя развязное поведение рабочих, которые, усевшись верхом на табуретках и лавках, орали, хохотали, не обращая ни на кого внимания.

«Бедняга ты, технический директор! — подумал Муртаза. — Видать, не зря взял меня на свою фабрику…»

Муртаза вошел в чайхану все с тем же грозным видом: руки в боки, брови нахмурены. Повел своим хищным, острым носом, огляделся в поисках свободного табурета. Но везде сидели люди, занятые своими разговорами и делами, не замечавшие его.

А ведь вошедший был не кем иным, как ночным надсмотрщиком, который окончил курсы и пользовался доверием самого технического директора фабрики!..

Муртаза хлопнул своими огромными ручищами и громко позвал:

— Хозяин! Эй, хозяин!

Гул человеческих голосов, напоминавший гудение пчелиного улья, стих. Головы людей повернулись к Муртазе.

— Тихо там! — гаркнул в ответ чайханщик. — Что случилось?

— Что случилось, что случилось! — крикнул Муртаза. — Час стоит человек, ищет табурет, а никто и ухом не поведет.

Каждый день в чайхане столько разного народу перебывает, и квартальных, и полицейских, и штатских, разве за всеми уследишь?

— А-а! — понимающе кивнул чайханщик. — Вот оно в чем дело… Гарсон, сынок…

После небольшой суеты гарсон принес табурет, выслушал Муртазу и с недоуменным видом подошел к стойке.

— Уста, этот квартальный просит чаю, только сказал, чтоб стакан для него мылом помыли…

— Чего? — переспросил удивленный чайханщик.

— Стакан…

— Ну?

— Мылом, говорит, чтоб помыли… — Гарсон даже поперхнулся от смеха.

— Я должен помыть стакан? Я?.. Помыть мылом?.. Он так и сказал, этот квартальный?..

Вокруг Муртазы сгрудились самые отчаянные из ткацкого цеха: Бекир Камбала, Сеид Летучая Мышь, Джафар Очко, Тощий Неджип, Квадратный Джамаль… Человек десять или того более окружили Муртазу, глядели на него, выжидая, когда можно будет его поддеть, глупо хихикали и зубоскалили.

Бекир Камбала — голова у него словно под прессом побывала — уселся напротив Муртазы и спросил:

— Значит, вы изволите утверждать, что контролер Нух не справляется со своей работой, потому вас и взяли?.. Превосходно!.. Этот Нух — порядочный пройдоха, что и говорить… Он, видишь ли, земляком приходится нашему техническому директору, вот и относится с прохладцей к своим обязанностям. — Бекир повернулся к Квадратному Джамалю. — Сынок, Джамаль, ты теперь должное уважение оказывай новому начальнику…

— Говорят, у него даже диплом есть! — сказал Квадратный Джамаль.

— А как же, есть у него диплом. Тебе, поди, не нравится?

— Мне-то что? Мне какое дело до диплома, им ведь не укроешься, когда спать ляжешь?!

Муртазу от негодования передернуло даже, он повернулся к Джамалю. Но тут вмешался Тощий Неджип:

— Разве полицейский комиссар может дать диплом?

Все уставились на Муртазу.

— Похвальную грамоту, — поправил он, — за верную и безупречную службу.

Тут Квадратный Джамаль возьми да задай каверзный вопрос:

— Хорошо, Муртаза-бей, а что же все-таки у нас получается: ты будешь помощником у контролера Нуха или он у тебя?

Острый нос Муртазы побагровел.

— Я? Помощником? У Нуха помощником? Плохо ты меня знаешь! Как-никак я курсы кончил, похвальную грамоту от своих начальников получил, знаю, что такое службу нести. Так разве после этого я буду помощником? Знаешь, что сказал мне технический директор, когда вызвал к себе?

— Ну и что же он тебе сказал?

— А то сказал, что есть на этой фабрике контролер, Нухом его звать и земляком он ему приходится, только не такой директору нужен — на него положиться нельзя, службу несет плохо. Не стало никакой дисциплины на фабрике — так и сказал! Я, говорит, взял тебя на мою фабрику, чтоб ты исправил положение. Почему тебя? Да потому, что у тебя образование есть, ты курсы окончил, службу исправно нести обучен. Как посмотрел мне в глаза, так все сразу и понял! Ясно?

Молчавший до этого Джафар Очко поскреб затылок, потом произнес:

— О господи праведный, кого только матери на свет не рожают? Вот наши народили нас, шакалов, а, поди, за сыновей выдали, голову отцам заморочили…

— Это уж точно, — поддакнул Черкес Нури. — И еще им, роженицам, шербет поднесли, приготовленный по случаю новорожденного!..

— А на сороковой день их еще в баню сводили, вот так, сынок.

— Я вам не компания, меня не считайте, — сказал Бекир Камбала.

— Это почему, шакал?

— А потому, что в сравнении с вами я все-таки человек.

— Ишь ты! Чем ты от нас отличаешься? Видите ли, он человек!

— Вот и человек.

— Да почему?

— А потому, что в армии я ефрейтором был, сын мой!

— Тоже невидаль! — воскликнул Квадратный Джамаль. — Я вот унтером был.

— Погоди, погоди! — вмешался Тощий Неджип. — Мы сейчас у Муртазы-бея узнаем, кем он в армии был. Скажи нам, братец, до какого чина ты дослужился?

— До полковника, не иначе! — крикнули из толпы.

Муртаза громко выдохнул, и ноздри его затрепетали.

— В армию я попал по дополнительному набору! — горделиво произнес Муртаза. Он говорил пришепетывая, растягивая и коверкая слова, как говорят обычно переселенцы из Греции. — Вы б только глянули, как мы в Галате с парохода высадились: шестьдесят призывников — прямо орлы, почище роты кадровых!.. Уселись мы тут же, на мосту, вокруг народ собирается, на нас глазеет. Взыграло сердце от гордости! Да как ему не взыграть: на славное дело, в бой идем! Вскочил я, говорю: «Погоди, братцы, хочу этим стамбульцам слово солдатское сказать от нас от всех!..» Загудели наши — дескать, давай! Народ окружил нас стеной. Залез я на плечи богатыря нашего Хасана да как крикну: «Эй, почтенные, жители Стамбула, послушайте, что ваш Муртаза вам сейчас скажет!..» А тут откуда ни возьмись наш взводный, как рявкнет: «Чего раскричался! — И подает команду: — Слезай немедля!» Я мигом соскочил с Хасановых плеч, вытянулся во фрунт и рапортую: «Так точно, мой командир, есть мигом слезть». Стоит наш взводный, такой молодой, как дирхем золотой, в голубых глазах молнии сверкают, герой, да и только! Обращаюсь к нему по команде: «Разреши, мой командир, Муртазе два слова сказать этим стамбульцам. Сердце от радости зашлось, не может более молчать. Желаю я им объяснить, что есть отвага и честь!» Ну а наш взводный, цены ему нет, говорит мне в ответ: «Разрешаю тебе, герой, сказать несколько слов, чтоб бдительность стамбульцы не потеряли, чтоб понятие имели про храбрость и благородство».

Народу вокруг нас сгрудилось видимо-невидимо. Ни трамваю, ни автомобилю не проехать. Знаете, что я им сказал? Я им перво-наперво сказал: «Уважаемые стамбульцы, соотечественники! Вот теперь мы выступаем на врага, и нас шестьдесят сверхсрочников — все равно что три сотни да еще пятнадцать рядовых. А как мы в бой идем?! А так, чтоб когтями в глотку врагу вцепиться и его задушить. Все как один умрем за нашу родину!..» Вот как я им сказал, и народ громко хлопал и кричал: «Да здравствует герой, сын льва! Слава матери, что вскормила его молоком своим!» Казалось, Галатский мост рухнет…

— Не тяни, брат, что дальше-то было?

— Дальше-то? Народ кричит, победителей, борцов за веру прославляет, плачут старые матери, плачут молодые невесты в трауре, и так продолжалось, пока мы шли по городу…

Муртаза остановился и кулачищами утер пот со лба.

— Потом пришли мы во Фракию, вырыли глубокие траншеи, соорудили надежные укрепления — любо-дорого смотреть, одно загляденье. Видали бы, как Муртаза орудовал, за ним никто из молодых угнаться не мог. А затем полил дождь, загрохотал гром, засверкали молнии. Попрятались мои товарищи по палаткам, остался я один-одинешенек. «Будь что будет, — говорю я себе. — Пусть дождь льет как из ведра, молнии сверкают, гром грохочет, может, мать меня для этого часа родила, чтоб я свою душу в жертву отдал. Умру, а с места не сдвинусь! Зовут меня мои командиры, и отделенный, и старшина, и взводный, зовет ротный. А я им: „Не могу никуда идти, пост свой покинуть!..“»

Чайная загрохотала, люди, не в силах сдержаться, хохотали и топали ногами.

Муртаза вскочил как ужаленный, вытащил из кармана монету и заорал, стараясь всех перекричать:

— Эй, чайханщик! Слышь, чайханщик! Сюда, чайханщик!..

— Что стряслось? Чего шумишь? — спросил прибежавший хозяин.

— Получи деньги!

— Не ори! С тебя десять курушей, а разорался, будто с тебя сотня причитается.

Муртаза швырнул монету на стол и, повернувшись к рабочим, процедил сквозь зубы:

— Ну, погодите у меня, я еще до вас доберусь!

— Катись отсюда, дурья башка!

— Вы мне за все ответите!

— Давай двигай побыстрее!

— Еще ответите!

— Не задерживай движение! Ату его! Гав-гав-гав! — кричали со всех сторон.

Вслед Муртазе неслись гавканье, хохот и топот. Только закрылась за ним дверь, Бекир Камбала воздел руки к потолку и произнес:

— Помилуй нас, господи! За что караешь? Мы просили косоглазого, ты ниспослал нам красавца с глазами миндалевидными. Сорок дней и ночей мы молили тебя, а ты не внял нашим мольбам…

Часы пробили одиннадцать. Народ поднялся и потянулся к выходу. Начиналась смена.

Муртаза приехал в Турцию во время обмена тысяча девятьсот двадцать седьмого года из Греции, где он жил в деревне недалеко от города Аласона. Приехал, как большинство его соотечественников, поверивших лживым обещаниям некоторых лиц, которые утверждали, будто бы во имя господа бога заботятся о благе братьев-переселенцев, суля им райскую жизнь и богатство на родине. Однако в голове бедняка Муртазы не укладывалось, почему он должен получить особняк вместо жалкой хижины и огромное поле в тысячу денюмов вместо трехаршинного садика, которые у него раньше были. Неужели только потому, что он принадлежит к турецкой нации. Поэтому вопреки советам соседей и увещеваниям агентов-посредников Муртаза самолично отправился в земельное управление и с гордостью заявил чиновнику:

— Я, мой господин, всего лишь бедный крестьянин и ничего для себя не прошу! Не было у меня, как у некоторых, ни особняков, ни земель, зато был дядюшка-колагасы, которого я бы не променял ни на дворцы, ни на караван-сараи и прочие богатства.

— Поглядите-ка на этого честного, сознательного гражданина! — удивились чиновники земельного управления. — Что же стряслось с твоим дядей-колагасы?

— Погиб в боях с неверными, за что получил титул гази.

В земельном управлении высоко оценили скромность и искренность переселенца и дали ему в деревне, недалеко от города, участок земли в пятнадцать денюмов. На краю поля он поставил хижину, купил соху, пару быков, кур, и стали они с женой трудиться от зари до зари под палящим солнцем Чукуровы. Сперва сеяли ячмень, пшеницу и овес, который местные жители называют шифаном. Потом научились выращивать хлопок. Но сколько ни бились, хорошего урожая так и не сняли. На первых порах переселенцы не очень страдали от перемены климата, но потом, летом, с наступлением июльской жары, жизнь становилась невыносимой от комаров, сырости и духоты. Муртаза прихватил лихорадку, он пожелтел, осунулся, приступы валили беднягу с ног, работать в поле уже не хватало сил. Жена тоже начала прихварывать, у нее раздулся живот, пришлось уложить ее в постель. Ко всему еще на животных напал мор, куры передохли. На докторов, лекарства и талисманы ушла уйма денег. Пришлось продать быков и соху. Все пошло прахом, жизнь не задалась на этой земле в чужом краю. А тут еще односельчане без конца твердили, что их сглазили, «порчу» нагнали. Пришлось Муртазе за бесценок продать землю и переехать в вилайетский центр.

В вилайете как-никак и комаров меньше, и в поле под палящим солнцем не надо спину гнуть, а можно пристроиться на службу — сторожем или весовщиком на фабрику, писарем в учреждении или еще где-нибудь. С помощью земляка, сумевшего разбогатеть по приезде в Турцию, Муртаза получил место весовщика на хлопкоочистительной фабрике. Позже перешел квартальным сторожем — и тут помог земляк, дослужившийся до полицейского комиссара. В этой должности он исправно нес службу, пока между Партией свободы и Народной партией не началась предвыборная борьба. В самый разгар избирательной кампании, когда межпартийные споры особенно обострились, кто-то двинул Муртазу табуреткой по голове. Он упал, обливаясь кровью, и его без сознания отвезли в больницу. Болезнь затянулась, из больницы его не выписывали, и остался Муртаза без работы…

Время между тем шло. Очень быстро обнаружилось, что народ еще не достиг политической зрелости, при которой возможны демократия и многопартийная система управления страной, а посему Партия свободы была распущена, бунт усмирен, «спокойствие восстановлено». Муртаза с помощью земляка-комиссара снова был принят квартальным сторожем. И служил он на этом месте до тех пор, пока комиссар не ушел в отставку. Новый комиссар уже через месяц после вступления в должность уволил Муртазу, к великому удовлетворению населения.

Едва Муртаза завернул в свой переулок, как до него донесся душераздирающий плач грудного ребенка. Он прибавил шагу. Проходя вдоль забора из ржавой жести, Муртаза заглянул во двор: жена невозмутимо стирала белье, стоя около самой двери в комнату. Он влетел в открытую калитку и подбежал к жене:

— Почему плачет несчастное дитя?

Та неспешно подняла на мужа светло-голубые глаза и пожала плечами:

— Видать, описался…

Муртаза ринулся в дом, на ходу скинул башмаки и, оставляя на полу влажные следы от сопревших, рваных носков, заспешил по лестнице в верхнюю комнату. Он поднял из люльки ревущего сына, аккуратно положил его на миндер около окна с покосившейся рамой, ловко распеленал, вытащил мокрые пеленки, и младенец сразу задрыгал ножками и замолчал. Отец вытер пухлые ножки сына, протер складочки, целуя и приговаривая:

— Агу, мой маленький, агу! Вырастешь большим — достанется врагу!.. Станешь большим и статным, бравым и смелым солдатом, будешь стрелять по врагу, агу, мой сыночек, агу!..

Младенец смеялся от щекотки и сучил ножками. Вдруг кто-то постучал сверху, и послышался старушечий голос:

— Будет тебе причитать! Еще неизвестно, кем он заделается. Вырастет и забудет мать-отца и аллаха…

— Не говори так, Акиле-хала,— задрав голову, ответил Муртаза. — Знаешь, коль повторять сорок дней «хорошо», будет в жизни хорошо, станешь говорить «плохо», будет плохо!..

— Было бы так, человеком вырос бы мой Реджеб. Кормила младенца с молитвой, да что толку… Видать, мир перевернулся, не узнать нынче людей, ни малых, ни взрослых. Спутался парень с измирской шлюхой, с ума свел мать и отца! Ты его ненароком не встречаешь?

— Вижу иногда… В кофейне у Джумалы бывает. Каждый день в кабаке Устюна с Крита…

— Погубит дитя мое эта измирка, точно погубит! Как у тебя с работой?

Муртаза вдруг вспомнил о своем назначении и с гордостью ответил:

— Назначили меня!

— Значит, назначили?

— Да-да, назначили. На очень большую должность.

Старуха ничего не сказала.

— И очень ответственную! Ты знаешь, что сказал технический директор? Он прямо так и сказал: «Только ты можешь навести дисциплину у меня на фабрике!» Наш комиссар, видно, обо всем ему рассказал: дескать, Муртаза-эфенди другим не чета, курсы окончил, научился понимать, что такое дисциплина и порядок. Я слово дал директору: «Не волнуйся, мой директор, от меня ничего не ускользнет…»

Жена Муртазы кончила стирать и развешивала белье на ржавом жестяном заборе, когда в калитке появилась плачущая Пакизе. Только недавно ее обрядили в чистое платье, а теперь она вернулась с ног до головы в грязи. Увидев дочь в таком виде, мать сперва опешила, потом накинулась на нее с бранью и тумаками. Муртаза, не договорив со старухой о своем назначении, стремглав выскочил во двор и вырвал девочку из рук жены, которая отчаянно голосила на всю улицу.

— Хватит тебе! Кончай крик! — цыкнул Муртаза на жену.

Он увел Пакизе в комнату, снял с нее грязное платьице и надел старое платье старшей сестры, которое было велико двухлетней малышке.

— Что случилось, доченька? — спросил он. — Где ты так испачкалась?

— В яму упа-а-ла, — всхлипывала девочка. — Меня туда Исмет толкнул.

Муртаза помянул мать Исмета, вытер слезы дочери и приласкал ее. Потом крикнул жене, чтобы собирала обед. Но женщина продолжала браниться, не обращая внимания на мужнины слова. Пока дочери не вернутся с фабрики, об обеде не могло быть и речи. Так было каждый день. Муртаза требовал обеда до прихода дочерей, а жена неизменно отвечала:

— Горем нашим закуси пока. Не видишь, дочери еще не вернулись?.. Ничего, потерпишь!

Муртаза виновато уставился в окно. Он глядел на улицу, на озеро, раскинувшееся на задах квартала. Грязная вода не испарялась летом, не замерзала зимой, была великим рассадником комаров, от которых люди не знали покоя.

Как только дочери пришли с фабрики, мать вытерла мокрые, побелевшие от стирки руки и накрыла на стол: постелила дырявую скатерть, нарезала хлеб, с полки достала плошку с маринованными овощами, в большой жестяной кружке принесла воду, наконец подала миску с пловом из чечевицы пополам с пшеницей крупного помола. Едва миска оказалась на столе, с пяти сторон к ней протянулись нетерпеливые ложки…

Дочери Муртазы работали в хлопкоочистительном цехе. Бледные, худенькие девочки уже третий год трудились на фабрике по двенадцать, а то и более часов в сутки. У них были тоненькие руки с длинными пальцами и голубые, как у матери, глаза. Сестры-погодки, одной тринадцать, другой двенадцать лет, работали и отдавали отцу все жалованье до последнего куруша, чтобы старшие из шестерых детей могли учиться. Старшая дочка училась на модистку в училище прикладного искусства, а сын — в ремесленном на слесаря.

Муртаза любил рисовать картину недалекого будущего и, чтобы подбодрить дочерей, частенько говорил:

— Не сегодня-завтра ваша старшая сестра станет портнихой, а ваш братец слесарем, и потекут деньги в дом. И вознаградят они вас за ваши труды. Станете барышнями, будете дома сидеть сложа руки…

Старшие, что сын, что дочь, росли умниками, были первыми в классе. Не по годам рослые, вот только очень худые; глаза у обоих материнские — светло-голубые. Сын вел себя примерно, дружил с парнями из квартала. Зато сестра была ему полной противоположностью: отцу с матерью дерзила, с братом и сестрами вовсе не считалась, квартал свой ненавидела, водилась с теми, кто побогаче, во всем подражая их манерам — даже обращалась только на «вы», «бей-эфенди» и «ханым-эфенди». Жители квартала платили ей той же монетой, не упуская случая позлословить в ее адрес. Старшая дружила с парнями из прядильного цеха. За неторопливую походку и блестящие волосы, смазанные бриллиантином, их величали не иначе, как «восточный экспресс». Но девушку не трогали подобные насмешки, она презрительно пропускала их мимо ушей, в крайнем случае остановится, процедит: «Невежи!..» — и пройдет мимо…

Муртаза жевал плов, посапывая хищным носом, погруженный в свои мысли. Он взял из плошки маринованный перец, сунул в рот и с хрустом оторвал корешок. Жена подняла на него глаза и сердито буркнула:

— Потише, за тобой не угнаться!..

Муртаза положил ложку, выпрямился:

— Про свою новую должность думаю.

— Тебя, значит, на работу взяли? — удивленно спросила жена.

— Конечно! — ответил Муртаза, сердито глядя на жену своими зелеными сверкающими глазами. — Сейчас пойду в участок, сдам казенное обмундирование, попрощаюсь с начальством, с товарищами… Ты знаешь, что мне сказал технический директор? «Испортилась дисциплина у меня на фабрике, нет должного порядка! — так и сказал! — Я, — сказал, — ищу человека строгого, понимающего толк в дисциплине. Чтоб он курсы окончил. Пошел я к вашему господину комиссару и попросил, чтобы он мне дал человека, если у него есть в кадрах такой». Комиссар тотчас вспомнил обо мне… «Есть, — говорит, — у меня человек, но не могу отдать, ибо он у меня — главная опора в моем участке!» Вот что ответил комиссар. Но технический директор так просил, так умолял, чуть ли не в ногах валялся. Не устоял мой комиссар и сказал: «Так и быть, отдаю тебе Муртазу, только знай ему цену! Потому что он курсы прошел, от старших уму-разуму научился, другим не чета!..»

Муртаза вопросительно поглядел на жену, желая понять, какое впечатление произвел на нее рассказ, но та уминала плов, не обращая внимания на его слова.

— Знаешь, что сказал технический директор? — важно продолжал Муртаза. — «Есть, говорит, у меня один товарищ, мой земляк, зовут его Нухом. Будь осторожен, не полагайся на него…» Видел я того человека, точно: проку от него никакого. Есть во мне сила, видать от аллаха! Как посмотрю на кого-нибудь, так сразу насквозь вижу… «Не волнуйся, мой директор, — сказал я. — Все исправлю, все налажу. Будет дисциплина и порядок…» А он, знаешь, что ответил? «Браво, Муртаза-эфенди! Не прошло и четверти часа, как ты приступил к своим обязанностям, и уже все понял, все постиг. Быть тебе во всем примером!»

Он опять поглядел на жену.

— Потом зашел в чайхану. А там грязь. Порядка нет, дисциплины никакой. Собрал рабочих, сказал им все, объяснил им, чтоб понимали… А почему? А потому, что так нужно. Пусть знают, что есть долг, великодушие, мужество. Пусть не забывают про бдительность!..

— Жалованья-то сколько тебе положили? — не удержавшись, спросила жена.

Муртаза презрительно скривил губы.

— Мне доверили такую должность, а ты про жалованье! Буду я спрашивать…

— Конечно, должен был спросить. У тебя шестеро детей на руках!

— Ну про что ты говоришь? Я получил большую должность…

— Вот и хорошо! При большой должности должно быть и большое жалованье!

— А мне еще положены плащ, ботинки, форменная одежда, электрический фонарь…

— Что пользы от электрического фонаря и револьвера?

— Ну, заладила свое! — саркастически усмехнувшись, сказал Муртаза. — Курсов не кончала, потому ничего и не смыслишь. Прошла бы курс, получила бы должное воспитание, иначе думала бы. Да что с тобой говорить…

Женщина только пожала плечами и выскребла из миски остатки плова.

Дочери молча встали из-за стола и отправились к разостланной на полу постели. Через минуту они уже спали как убитые.

Муртаза прислонился к окну, закурил. Жена убрала со стола, подошла к дочерям, укрыла их старым покрывалом. Взяла на руки младенца и дала ему высохшую грудь.

Переодевшийся в фабричную спецодежду, Муртаза застыл по стойке смирно перед столом технического директора. Вместо формы околоточного на нем были теперь широкие мятые штаны и куртка из серой, жесткой, точно бумага, ткани, которую выпускала фабрика.

Немигающий взгляд Муртазы был устремлен на директора. Тот дрожащими руками нервно перебирал лежавшие на столе бумаги в поисках затерявшегося важного документа. Неожиданно директор заметил перед собой человека и раздраженно спросил:

— Что случилось? Чего тебе?

Опешивший от такого вопроса, Муртаза выпалил:

— Ваш покорный слуга!..

— Какой еще слуга? — Директор не мог понять, кто перед ним.

Муртаза шагнул вперед и, вытянувшись в струнку, отрапортовал:

— Явился в ваше распоряжение!..

— Зачем явился?

Совсем сбитый с толку, Муртаза сник, грудь, торчавшая колесом, опала, плечи опустились.

— Может, мой директор… вы пошутить захотели?..

— Что еще за шутки? — В голосе директора слышался гнев.

— Я хотел сказать, посмеяться над бедным…

— Какой смех? Тут вовсе не до смеха!..

— Покорнейше прошу простить, мой директор. Но вы самолично приказали мне явиться к вам нынче… Согласно приказу, я сдал казенное имущество, доложил обо всем начальству, попрощался с товарищами…

Технический директор расхохотался:

— Ну да, вспомнил! Все ясно! Зови сюда Нуха… Или постой!.. Позови рассыльного… Или нет, не надо. Не зови… Так-так, интересно, ушел ли заказ Булдана на пряжу?..

Директор нажал кнопку звонка. В дверях появился рассыльный.

— Спроси-ка, милейший, у бухгалтера: ушел или нет заказ Булдана на пряжу? И позови заодно ко мне контролера Нуха.

Рассыльный исчез.

— Когда голова занята делами, человек смотрит и ничего перед собой не видит… Потому и не мог понять, чего ты от меня хотел… Ох, вот она наконец, пропащая! Нашлась! А я обыскался этой проклятущей бумажонки…

— Чего не бывает, мой господин, — поддакнул Муртаза. — Когда голова сильно занята, то оно, конечно, человек смотрит и не видит — это нам понятно, этого осуждать нельзя…

— Как-как? Понятно, говоришь, и осуждать нельзя?

— Нет, конечно, мой господин, я не осуждаю.

— Будем считать, что вопрос разрешен положительно!

Отворилась дверь, и показалась огромная голова Нуха.

— Вот и Нух явился! Итак, Муртаза-эфенди, вместе с Нухом обойдете фабрику…

— Потому что необходимо все на месте изучить, все осмотреть, — вставил Муртаза.

— Вот именно, на месте! Посмотреть и изучить, обстоятельно, не спеша…

— Не извольте волноваться! Когда я был околоточным…

— Прекрасно, я и не волнуюсь…

— Господин комиссар говорил на курсах…

— Я же сказал: прекрасно! Отправляйтесь!

Муртаза запнулся и огляделся в недоумении. Затем, как положено, отдал честь и, сделав поворот по уставу, чеканя шаг, вышел из кабинета технического директора.

Не успели они пройти и трех шагов, как Муртаза остановился, положил руку на плечо Нуха и произнес:

— Итак, приятель, слава аллаху, приступили мы к новой должности! Тебе понятно, сколь важны слова господина технического директора? Он что сказал? А вот что: на фабрике следует установить строгую дисциплину… И верно сказал. Потому что нельзя быть добрым с нашим народом. Видишь непорядок или дело нечистое — дай пинка как следует куда положено, и баста! Мягким обращением человека не исправишь…

Нух стоял, поглаживая свои пышные усы, слушал разглагольствования новичка, потом плюнул и пошел дальше. Муртаза посмотрел в спину Нуха и поплелся за ним. У ворот фабрики, где дежурил Ферхад, Муртаза опять остановился и громко сказал:

— Теперь ты знаешь, что мы с тобой будем делать?

— Нет, — равнодушно ответил Нух, — откуда мне знать, что мы будем делать…

— Встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..

Нух подумал, пожевал губами и вдруг сказал:

— Ты брось, ага, свое «поведем вперед!» На фабрике у нас полный порядок. Знаешь, что я тебе скажу: будь самим собой, кончай выпендриваться!.. Вчера появился, а сегодня уже у него идеи!.. Зачем тебе вести фабрику вперед? Твое ли это дело, наша ли это забота — вести?! Получай свое жалованье и благодари аллаха. Ишь нашелся министр внутренних дел! Кончай дурить…

— Не понял ты меня, приятель! — прервал его Муртаза. — Тоже гусь лапчатый, расшипелся… Мы не станем марать миску, из которой кормимся. Я был сторожем в околотке, курсы прошел, должное обучение получил, знаю от старших, что значит порядок. Послужил бы сторожем, прошел бы курсы, не стал бы таких невежественных слов говорить!

Контролер зевнул, утер ладонью набежавшую слезу и двинулся дальше, не желая больше слушать Муртазу. Тому ничего не осталось, как следовать за контролером. Они сравнялись и шагали теперь плечом к плечу. Проходя мимо склада запасных частей, Муртаза заметил нескольких служащих фабрики, занятых, очевидно, «обсуждением весьма важных служебных вопросов». Как и подобает в таких случаях, Муртаза весь подобрался, зашагал энергичнее и толкнул Нуха локтем:

— Глянь, разве не видишь — господа служащие.

— Ну и что? Думаешь, если в галстуке, так уж и господин? Сразу перед ним навытяжку? Этак мы со своей работой не успеем справиться, — ответил контролер Муртазе, который в недоумении пялил на него глаза. — Шагай, приятель, поторапливайся! — добавил Нух.

— Твои уши, видно, не слышат слов, что язык твой произносит? Да как же так можно говорить о наших начальниках?

— О ком это ты?

— О господах служащих, наших начальниках.

— Каких начальниках?

— Наших начальниках, которые есть…

— Ты хоть заметил, зачем они собрались там?

— Важные дела обсуждают.

— Эх, ты, раб божий! Какие такие важные дела? Да пошел ты…

— Послушай, ты, поостерегись!..

— Слушай-послушай!.. Перестань, тебе говорят. Стоят кружком, лясы точат, про свое болтают. Шагай быстрей! Силком тащить тебя, что ли? — говорил Нух сердито и тянул Муртазу за руку.

— Послушай, как ты можешь?..

— Перестань, Муртаза-эфенди, не испытывай терпения, раб божий, брат мой несчастный. Подойди да сам послушай, про что они калякают, мать их…

Муртаза силой вырвал свою руку из руки контролера и закричал:

— Слушать слов таких не желаю! Замолчи немедля! Как смеешь ты ругать господ служащих, наших начальников…

— Знал бы ты, брат, это проклятое семя! — Служащие-начальники!.. Ох, и зол я на них на всех!.. Особенно на кассира нашего. У-у, вредный, паразит!.. Придешь к нему, чтоб обменять жетоны. Попросишь: «Хасан-бей, будь человеком, пойми, дома у меня больной ребенок…» Или же позарез деньги нужны, все ведь люди, вот и просишь: «Обменяй жетон…» Так и жди! Обязательно у него причина: то директор не разрешает, то бухгалтера нет или еще чего-нибудь. Вот, расскажу, был случай: сообщили нам, что будут шербетом угощать у писаря из столярной мастерской. Ну и устроили, молодцы, ну и шутники оказались, вот уж точно шутники, так их разэтак!.. Пошли, значит, мы туда, а там… народу, человек на человеке. К столу не протиснешься, места свободного нет. Стоим, ноги подламываются… Откуда я знал, что такая толкучка будет?.. Только себе местечко присмотрел, только на скамейке примостился, ишь, пожаловали господа хорошие в галстуках, все образованные такие! И турнули нас гуртом — меня, привратника, беднягу Ферхада, уборщика Хайдара, сторожа Шабана… Здорово, а? Вот так-то, братец, при всем честном народе! Опозорили меня господа служащие! У меня кровь так и отхлынула от сердца — прострели, кажись, навылет, капли крови не вытекло бы!..

Но Муртаза, знай, твердил свое:

— Начальников уважать надо! Не желаю слушать твоей ругани, потому что они… — Нух чуть не задохнулся от ярости, но Муртаза продолжал: —…Кто не признает старших, тот не признает и аллаха!..

Они молча шли до самого цеха, где очищают хлопок от семян. По ветхой лестнице, что вела в цех, сновали взад-вперед рабочие — женщины, мужчины, дети. Их лица, руки, одежда были густо покрыты хлопковой пылью, будто людей вываляли в хлопке. Оставив машины, они шли напиться или справить нужду. Немного в стороне на тюках с хлопком кувыркались и смеялись ребята.

— Послушай, а что это ребята в рабочее время тут балуются? — спросил настороженно Муртаза.

— Ребята здесь работают, над ними есть надсмотрщик, и не наше это дело, мы в их работу не вмешиваемся, — стал объяснять контролер.

Муртаза все так же подозрительно кривил рот, не понимая, что ему говорят. По другую сторону, напевая песню, рабочий набивал очищенный хлопок в харты — огромные мешки, сшитые из козьих шкур.

— Ну а этот? — показав на него, спросил Муртаза.

— Этот тюки набивает. К ним мы вообще никакого касательства не имеем. Они артелью работают.

— Но ведь песни, слышь, поет?

— И впрямь поет, уважаемый. Поет песню. Ну и что из того, что поет? Зачем мешать ему?

Около каморки, где сидел учетчик из хлопкоочистительного, они остановились. Учетчиком служил здесь албанец, человек желчный и раздражительный. Он сердито поглядел на подошедших. А Муртаза тем временем мучительно соображал, кем считать этого человека, служащим или рабочим, начальником или подчиненным. С одной стороны, вроде бы служащий — на столе у него толстые тетради, ручка, чернила, на стенке календарь, но с другой стороны, этот тип был без галстука!..

— Послушай, а этот вот служащий?

— Служащий. Что, не нравится?

— Так чего ж он без галстука?

Муртаза направился к лестнице, ведущей в цех, а Нух зашел к учетчику.

— Ну и болван! — в сердцах сказал контролер и сел на табурет.

— Кто? — спросил, сердито глядя поверх очков, албанец.

— Да вот, который со мною рядом стоял.

— Ну и чего он?

— О тебе спросил, служащий ты или нет. Я ему говорю: «Служащий, разве не похож?» — а он спрашивает, почему без галстука.

Лицо албанца залила краска гнева. Он сорвал очки и, задыхаясь от ярости, выпалил:

— Это он обо мне так сказал?..

Нух смолчал.

— Тебя спрашивают: это он обо мне?

— Не обращай внимания, Якуб-эфенди. Псих ненормальный этот человек.

— Кто он такой?

— Лучше не спрашивай… Ни рыба ни мясо, недоделанный какой-то, черт его дери!

— Да объясни ты как следует!

— Дурак из дураков. Мне его, видишь ли, в помощники взял Кямуран… Я раза два обмолвился, что трудно мне, что устаю, так на́ тебе… Человек без души и без сердца. Возомнил о себе бог весть что. Вообразил себя жандармским начальником…

— Кто он такой?

— Так я тебе и рассказываю… Кямуран рассудил по-своему: коли я устаю, выходит, надо мне помощника, хоть я и не просил его о такой услуге. И нужды мне в помощнике нет, да еще в таком. А он говорит: вот тебе помощник, возьми его с собой, поводи по фабрике, покажи все ходы и выходы. А если честно сказать, так технический директор взял этого типа на свою же голову. Этого дундука ему подсунул комиссар Рыза-эфенди, чтоб от него отвязаться, как сам понимаешь… Ну, только мы вышли из кабинета Кямурана, как этот тип останавливает меня. «Что случилось?» — спрашиваю, а он в ответ: «Слушай!» Ну я остановился, думаю, вдруг дельное что скажет. А он мне: «Давай, говорит, встанем плечом к плечу и поведем фабрику впер-е-ед!..»

— Чего-чего?

— «Встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..»

— Вот дубина! А ты ему не сказал, что фабрика на хорошем счету? — спросил учетчик и принялся хохотать.

— Ну как же! Так точно и сказал: «Фабрика на хорошем счету, приятель, и незачем ее еще куда-то вести…»

Учетчик долго смеялся.

— Я, должно быть, знаю этого человека, — сказал он вдруг серьезно. — Вспомнил! Точно, знаю его, по публичному дому… Этот чокнутый служил в публичном доме сторожем… Он в штатском словно меньше стал, похудел, что ли… Хочу тебя предупредить: остерегайся этого типа! Нехороший человек, подлый и жестокий…

По лестнице спускался Муртаза. Увидев его, собеседники умолкли. Нух встал, но учетчик остановил его:

— Подожди, посиди. Мы сейчас этого типа кое о чем поспрашиваем.

Когда Муртаза поравнялся с дверью каморки, Нух окликнул его:

— Слышь, заходи, покурим.

— Курить во время работы?..

— Заходи, Муртаза-бей, заходи, — пригласил учетчик.

Муртаза зашел, сел на табурет.

— Значит, оставил должность квартального? — спросил учетчик, протягивая пачку сигарет.

Муртаза прикурил от сигареты Нуха, затянулся и ответил:

— Так точно! Ослабла дисциплина на фабрике, не могут сладить с рабочими, потому технический директор и обратился к комиссару с просьбой подыскать для него человека, окончившего курсы, понимающего толк в дисциплине.

— Значит, вас у комиссара выпросил технический директор?

— Конечно! Господин директор сказал, что никому не может доверить фабрики, даже отцу родному!

— Тебе доверил, а отцу не доверяет, — не выдержал Нух.

— А ты как думал? Тебе известно, что такое служащий, окончивший курсы?

— Сторожа — это тебе не служащие! — возмутился албанец. — И потом, что толку от этих курсов? Мы в свое время о-го-го, не такое умели. Сколько судебных дел прошло через мои руки!..

— Значит, вы тоже изволили быть служащим? — спросил Муртаза, сразу изменив тон.

— А что ныне служащие? Что ныне судопроизводство? Детские игры!.. В наше время не существовало всей этой дребедени: пишущие машинки и прочие штучки-дрючки. Протоколы мы писали от руки, и постановления суда, и извещения, и повестки, и все прочее писалось от руки. Напишешь постановление суда, положишь его перед судьей — он только руками разведет да скажет: «Ай да Якуб-эфенди, ты превзошел нас, судей», — и тут же подмахнет, буквы не исправив.

Муртаза пришел в восторг и воскликнул:

— Вот это да, выходит, вы тоже кончили курсы?

— Не кончали мы никаких твоих курсов-мурсов!.. В наше время не было всех этих глупых затей.

— Но научились, следовательно, от старших…

— Еще бы! Уж мы уму-разуму научились, всю премудрость превзошли!

— Слышь, приятель, какие прочувственные, верные слова говорит господин служащий! — воскликнул Муртаза, обращаясь к Нуху.

Контролер насупился и мрачно изрек:

— А ты, друг, поменьше слушай! Самим собой будь! Знаешь, все они…

— Кто они?

— Ну, технический директор, он, другой, третий… Все они умеют говорить… И нашим и вашим!

К словам Нуха Муртаза отнесся с недоверием и даже неодобрением и сердито поглядел на него. А учетчик как бы невзначай спросил:

— Вы, если не ошибаюсь, и в публичном доме служили?

— Да, было дело, — вздохнув, ответил Муртаза, — потому что и в публичных домах не стало порядка и дисциплины, вот и послали меня туда для исправления положения. Подумали, прикинули мои начальники, вызвал меня комиссар, вижу, он переживает… А почему?.. А потому, что неохота ему меня из участка отпускать. Потому что и он окончил курсы, получил хорошие уроки от старших, дело понимает как следует… Глянул я ему в лицо и говорю: «О чем думаешь, печалишься, мой комиссар?..» А он головой качает и говорит: «Если я не буду думать, Муртаза-эфенди, кто же еще в участке думать станет?» — «Так что тебя заботит?» — «Нарушилась дисциплина в публичных домах, — говорит комиссар, — не стало там порядка, надо дело это поправить…» — «Не изволь расстраиваться, мой комиссар, с твоего разрешения это мы в двадцать четыре часа исправим, будет там и дисциплина, и порядок!» — «Сомнения в этом нету, — говорит комиссар, — да не хочется мне участок без тебя оставлять, вот о чем я думаю…» А я ему говорю: «Не изволь расстраиваться, мой комиссар, служба прежде всего, это наш священный долг!..» И стоило мне только получить документ и назначение туда, как затряслись проститутки, задрожали! И впрямь, допустимо ли, чтобы они на весь дом хохотали, чтоб не вставали для приветствия, когда клиент входит?.. Я не смотрел на то, что они создания аллаха, как огреешь кого резиновой плеткой, так быстро пересчитают звезды на небе!..

— Не забывай, здесь тебе не публичный дом! — не выдержал Нух.

— Ну и что?

— А то, что фабрика здесь, и рабочие тебя быстро к порядку призовут. Так ведь, Якуб-эфенди?

Учетчик кивнул.

Муртаза с угрожающим видом поднялся.

— Ты запомни как следует: пусть ложка сломается, но я от плова не откажусь, так и знай!

— Мое дело тебя предупредить, а там как знаешь, — ответил Нух, поднимаясь.

— Не нуждаюсь я в советах! Прошел курс обучения… Я еще поговорю со всеми!

— Может, и со мной поговоришь?

— Со всеми, кто станет нарушать дисциплину!

— Значит, ссоры не миновать…

Муртаза не ответил, лишь вопросительно поглядел на Нуха. Они вышли из конторы учетчика и направились к бухгалтерии. Немного погодя к учетчику заглянул мастер из хлопкоочистительного цеха. Небольшого роста толстяк вкатился в каморку и спросил:

— Что за тип тут у тебя околачивался, Якуб-эфенди?

Учетчик рассмеялся.

— Кто он, скажи ради аллаха.

— Ваш новый надзиратель!

— Какой еще надзиратель? Одного нам, что ли, мало?

— Видно, мало.

— Брось шутить, Якуб-эфенди, правда, кто он?

— Ей-богу, надзиратель! Дисциплина ослабла, видите ли, на фабрике, вот твой Кямуран и позаботился, у полицейского комиссара выпросил солдафона, который курсы окончил…

— Ай-ай-ай, этого еще не хватало. Ну и дальше?

— А дальше комиссар прислал этого типа.

— Он, видно, того, чокнутый?

— Как хочешь, так и считай.

— Ох, мать моя, курсы, говоришь, кончил? Знал бы раньше, показал бы ему эти курсы и дисциплину заодно. Я был в цеху, машину ремонтировали. Прибегают вдруг смазчики, рассказывают, что пришел какой-то человек, расспрашивает да разузнает, как кто работает… Я подумал: ревизия нагрянула. Откуда мне было знать? Говоришь, надсмотрщик с железной дисциплиной?..

— Это точно.

— Сколько мы таких видели, сколько их на фабрике перебывало. Перемелется — мука будет! Завтра нарвется на ткачей, возьмут они его в оборот…

— Э-э, брось ты, тебе-то что, пусть грызутся.

— Так-то так, но попробует только сунуться ко мне в цех и поднять шум, я ему быстро глотку заткну. Пусть потом на себя пеняет…

Учетчик надел очки и принялся за работу.

Они обошли и осмотрели прядильный цех, в котором влажный, теплый воздух пронизывали несмолкающие визгливые голоса веретен, красильный цех с его прокисшей атмосферой, обжигающим носоглотку паром, поднимающимся от котлов, в которых бурлили, кипели, издавая тошнотворный запах, клейстер или краска, а в них — пряжа или готовая ткань; побывали в ослепительно чистой электростанции, блистающей гигантскими машинами, такими бесшумными, словно бы они и не работали; заглянули в столярный цех, в ремонтную мастерскую, в склады с тюками хлопка-сырца и уже очищенного хлопка — словом, ознакомились со всеми углами и закоулками, ходами и выходами и прибыли наконец в ткацкий цех.

Войдя в цех, где грохотали четыреста ткацких станков, Муртаза замер от испуга, вцепившись в руку контролера Нуха и вытаращив глаза на огромные балки под потолком.

Сердито стучали станки, под ногами ходуном ходил пол. В воздухе плясала хлопковая пыль, вращались трансмиссии, мохнатые от белого хлопка, безостановочно сновали руки рабочих. В цехе все дрожало, тряслось и громыхало, будто по бетонному полу в неистовом галопе скакали железные кони.

За ткацким станком № 140 работал Бекир Камбала. Завидев вошедших, он сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул. Перекрывая грохот, свист долетел до Тощего Неджипа, стоявшего у станка № 105. Неджип поднял голову, посмотрел на товарища и увидел, как тот глазами показывает на дверь, где стояли Нух и Муртаза. Он кивнул: «Ясно!» Хоть ответ и не был слышен, Бекир Камбала все понял, и тут начался разговор между товарищами, ведомый только ткачам, на языке жестов и мимики, когда говорят руки, плечи, глаза, брови…

«Что, испугался, дурень?»

«Точно!..»

«Перекурим?»

«Давай».

Они зарядили челноки, поставив полные шпульки, и вышли в уборную. Там в окружении рабочих уже стоял Рыжий Ибрагим и слышалась его сердитая речь:

— Нынче опять пойду и устрою скандал… Жратва ни к черту! Хлеб дали…

Он увидел Бекира Камбалу и Тощего Неджипа.

— Бекир, пойди сюда, — позвал он. — Сколько можно терпеть? Обед опять как всегда!.. Опять черви… Я спрашиваю у Хафыза-эфенди, когда это кончится, мы такие, дескать, деньги угрохали на эту фасоль, а он мне в ответ: «Пока фасоль эта не кончится, новую покупать не собираюсь!..» Я взял миску — и с нею в управление!..

Бекир Камбала взглянул на Тощего Неджипа, тот сплюнул на пол и процедил сквозь зубы:

— Вчера ходил, ну и что? Ничего не переменилось. Пустой номер! Этот тип опять тебя баснями о червях накормил…

— Пусть баснями!.. Весь вопрос…

— Я тебя должен предупредить, Ибрагим, — перебил его Бекир Камбала, — остерегись! Подумай, что грозит зачинщику, вожаку рабочих…

— Ты это к чему говоришь?

— А к тому, что из-за тебя на фабрику взяли надзирателем Муртазу. Смотри, устроит он тебе бледную жизнь, я вмешиваться не стану.

Появился старик Азгын, туалетный сторож, и тотчас вмешался в разговор:

— Опять тут честная кампания!..

— Отстань, — огрызнулся Рыжий Ибрагим. — Значит, дело приняло, говоришь, крутой оборот?

— А разве не так, Неджип? Иль я соврал? Технический директор, дескать, так и сказал: «Есть у нас тут один тип, Рыжий Ибрагим, ему все, видите ли, не нравится: и обед, и хлеб…»

— Ну а тот что ответил?

— Кто тот?

— А новый надсмотрщик…

— Он ответил: «Не волнуйся, мой директор, я ему башку оторву!»

— Скажите толком, что случилось? — опять вмешался старик Азгын.

— Новый надсмотрщик, переселенец, собирается на фабрике дисциплину наводить, — ответил Тощий Неджип.

— Вчера Нух рассказывал про этого переселенца: строит из себя бог весть кого, ни дать ни взять командующий жандармерией. Видно, этот тип того, чокнутый малость.

— Вон, вон, идут! — сказал Бекир Камбала.

Все повернулись: Нух и Муртаза вышли из ткацкого цеха и направились к складу с пряжей. Рабочие молча глядели им вслед, пока они не скрылись за складскими дверями. Туалетный сторож вытащил свой круглый свисток, пронзительно свистнул, закричал:

— А ну, за работу!.. Давай шевелись!.. — и скрылся в своей будке.

Рабочие нехотя потянулись к цеху, остался один Рыжий Ибрагим.

— Значит, тебе, Азгын-ага, больше по душе времена Джемаль-паши…

Этот старик Азгын был здоровенным мужиком — метр девяносто пять росту — с пышными усами, лохматыми бровями, нависавшими ему на глаза. Он никого и ничего не боялся, любил резать правду и частенько материл даже хозяина фабрики.

— Что мне по душе, спрашиваешь? — сказал он. — Не забывай, что мне уже семьдесят. Не могу же я двадцатилетним стать… Но по мне, честно сказать, желательна сейчас война!.. Чтоб война разразилась! Только не эта бабская, ублюдочная война, что нынче устраивают… Не гляди, что крыша прохудилась, дом покосился! По мне, чтоб настоящая мужская, удалая война!.. Верхом на добром коне, как богатырь Залоглу, выхватить саблю из ножен — и вперед!.. Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!.. Во весь опор, через леса и долины!.. А явись сейчас передо мной Хызыр Алейхисселям и скажи: «Проси у меня, Азгын-ага, что хочешь», не стал бы я просить ни денег, ни женщины, ни дома. А сказал бы: «Дай мне гнедого коня, статного, с тонкими ногами!..» Попросил бы я арабского скакуна, тяжелую железную палицу, щит да винтовку греческую, пятизарядную и две ленты патронов к ней. Побродил бы я десяток лет в горах, где источники холодны как лед, обломал бы я кое-кому рога, запомнили бы меня навечно… А потом пусть приходят, забирают душу мою — только не в постели, а на бранном поле или же…

— Вон идет твой, — сказал Рыжий Ибрагим, заметив контролера Нуха.

— Кто?

— Нух.

— Пусть идет Нух, он хороший парень. Хоть и не земляк мне, но парень хороший. К слову его прислушаться стоит, и хлеб из рук его есть можно. Не то что технический директор. Корчит из себя бог весть кого. У этого Кямурана, земляка Нуха, не найдется хлеба для народа… Хоть и образованный, хоть и ученый…

В будку зашел Нух и, кряхтя, опустился на скамейку.

— Ох-хо-хо! За что, аллах, наказываешь нас иль грехи наши тяжки?.. Да, великая находка, как бы не потерять, что уцелело, о господи!..

Рыжего Ибрагима позвали, и он ушел.

— Что такое стряслось? — спросил Азгын.

— Места живого не осталось, братец Азгын, до того устал.

— Ты это серьезно? Значит, и впрямь ничего хорошего не скажешь об этом сучьем отродье. Правда, что он был квартальным раньше?

— Говорят, был. Наш учетчик из очистительного цеха, Якуб-эфенди, хорошо знает его. Рассказывал, как он в публичном доме с девками воевал нещадно… Во все свой нос сует, до всего ему дело, везде непорядок ему чудится, такая зараза.

— Точно, зараза, шлючье семя!.. Смотри, Нух, попадет он ненароком мне в лапы, намну ему бока, запомнит на веки вечные!

— Он-то ладно! Главное — Кямуран, это он подложил нам свинью. И нашим, и вашим, и этому типу польстил, и передо мной лицемерит.

— А что он говорил, Кямуран, твой земляк?

— Говорил, дескать, вот тебе помощника взяли. Будто я устал… Меня этим не проведешь, не на такого напали. Если его называют Муртазой-переселенцем, так меня кличут Нухом из Кайсери…

— Плевать, что у него сильная рука! С нами не так просто сладить. Ох, попади ко мне в лапы, не поздоровится, кто бы он ни был!..

— Кямуран якобы сказал: «Нух — мой земляк, но ты на него не обращай внимания. Для меня безразлично, земляк или не земляк, я даже отцу родному фабрику не доверю…»

— А ты не сказал ему: «Отцу родному не доверит, так, думаешь, тебе, ублюдку, доверит?»

— Сказал, точно так и сказал, слово в слово.

— А он что?

— Он-то? Чего он может сказать? Предписание получил!.. Вот и старается. Только пусть не забывает, я с него глаз не спущу, каждый шаг его прослежу. Меня не запугаешь! Плевать я на него хотел!.. Завтра он получит сполна от рабочих!

— Это точно. Завтра, как только ткачи первую нить проденут… Пусть не попадается мне в руки… Я ему покажу!..

Расставшись с Нухом, Муртаза направился к техническому директору. Он постучался в дверь кабинета и вошел. В комнате было много народу: начальник ткацкого цеха, мастера разных цехов и участков. Разбиралась письменная жалоба рабочих на то, что снизились заработки из-за частых обрывов нити на ткацких станках.

Никто не обратил внимания на вошедшего Муртазу, который замер, выпятив грудь колесом и втянув живот, ел глазами начальство и в то же время сердито косился на мастеров, которых принял за простых рабочих. Ему было непонятно, почему они так запросто разговаривают с директором, видимо по причине слабости дисциплины и недостатка воспитания. Муртаза стоял и думал о том, что следует предложить техническому директору открыть на фабрике курсы и пропустить через них всех мастеров и рабочих.

— Ну как, обошел все, осмотрел? — спросил директор, когда ушли мастера.

Надувшись как индюк, Муртаза шагнул к столу.

— Обошел! — ответил он, многозначительно глянув на директора.

— Что нашел?

Муртаза с сожалением покачал головой и произнес:

— Впустую все!

— Это почему?

— Впустую все, говорю. Уж больно плохо, мой начальник, в смысле дисциплины, значит, плохо!

— Так в смысле дисциплины, говоришь, плохо? Ну и что же надо сделать, чтобы дисциплину подтянуть и дела наши поправить?

Отступив на шаг от стола, Муртаза горестно вздохнул, потом тряхнул головой так, что его густые черные с сединой волосы рассыпались, глянул в потолок, потом на календарь, висевший на стене за спиной директора, затем, строго уставившись на директора, сказал:

— Нужна железная дисциплина!

— К примеру, какая?

— К примеру? Вот тут только что были рабочие…

— Какие рабочие?

— Которые здесь, в твоем присутствии, позволяли вольно себя вести, запросто разговаривать…

— Так это же не рабочие, а мастера.

— Ага, значит, они мастера? Тем хуже, бей-эфенди. Мастер что? Он ведь начальник. Значит, нужно ему вдолбить понятие о дисциплине, воспитать его!.. А рабочий? Рабочий, значит, должен быть еще осмотрительней, чем мастер, четко свое место знать, ни на секунду не забывать про дисциплину. Коли мастер ведет себя бесцеремонно, не знает, что значит дисциплина на службе, так откуда у рабочего будет понятие о порядке и почтении к старшим?

— Верно говоришь.

— Затем, значит, что? Я полагаю, следует курсы открыть…

— Какие еще курсы?

— Мастерам курсы нужны, да и рабочим тоже… По фабрике я походил, все увидел, как говорится, на месте. И не понравилась мне дисциплина… Вот, к примеру, контролер Нух… Увидели мы, как около склада собрались господа служащие, обсуждают свои дела, несомненно очень важные! Так я сразу подтянулся, прошел, как положено, строевым, поприветствовал. Между тем контролер Нух и не вздумал сделать так же. Я ему говорю: «Братец, честь отдай!» А он мне: «Прости-извини, только это дело ты брось!» И давай материть начальников-служащих. Я ему: «Стыдно, брат! Возьми слова свои обратно, не след начальство ругать!» А он свое: «Брось ты», — и продолжает материться. Как же так можно? Контролер — это начальник, это служащий! На нем, известно, большая ответственность! Мы что? Мы обязаны рука об руку идти со всеми служащими, чтоб рабочим не дать дух перевести. Почему так говорю? А потому, что не подобает начальству быть мягким в обращении. Нух понятия не имеет, что есть служба. Потому что курсов не прошел, околоточным не был, строгого воспитания от начальников своих не получил. Так?

— Далее?

— Далее, бей-эфенди, много еще всякого. Во время осмотра заметил я, как ребята в рабочие часы играют на тюках хлопка. Разве это порядок? А упаковщик набивает и поет песню. Разве это дисциплина? Говорю Нуху, чтоб он это дело прекратил, а он мне опять свое: «Брось ты!..» Негоже, мой начальник, с нашим народом мягким быть. Нельзя ему передых давать, как с творением аллаха, с ним обращаться! Почему так? Потому что служба — превыше совести!

— Браво, Муртаза-эфенди! — воскликнул технический директор и пожал надзирателю руку. — Ты молодец! Вот не ожидал. Будет из тебя надсмотрщик, о каком я давно мечтал. Молодчина!.. Я хочу, чтоб все мои люди были бы, как ты, энергичными, как ты, деятельными, как ты, понимающими свою службу. Между тем люди наши и впрямь бессовестны и наглы. Стоит сказать: «За работу!» — все тут же врассыпную!

— Поддержи Муртазу, мой начальник, и тогда требуй службы от меня. На службе я не посчитаюсь ни с кем, будь то дитя родное. Не погляжу, даже если передо мною родственник! Знаешь, бей-эфенди, есть во мне такой нюх: посмотрю на человека, и сразу пойму, честен он или бесчестен… А почему? Потому что такое только от аллаха!.. Было дело, служил я постовым на станции. Так начальство мое порешило: ослабли дисциплина и порядок на станции… Значит, дежурил я как-то ночью и приметил одного, уж больно вид его мне не понравился. Подошел к нему и говорю: «А ну открывай свои чемоданы-корзины!» — «Хык-мык», — в ответ только и слышно от него! «Открывай, гражданин хороший, не противься лучше!» А он в ответ свое: «Хык-мык», и боле ничего… Ну, тут я ему отпустил пару оплеух, сразу шелковым стал!.. Так, думаешь, что у него в чемоданах-корзинах оказалось? И полотенца, и простыни, и банные, и спальные, и пижамы шелковые — клянусь аллахом! — ни в моем доме такого не сыщешь, ни в твоем наверняка. Я его спрашиваю: «Откуда взял, признавайся, негодная твоя душонка!» — «За свои деньги купил!» — отвечает, подлец. Я ему: «Вот отведу в участок, заставлю звезды на небе считать, быстро ответишь правду!..» Молчит, подлец. Говорю: «Ты меня еще плохо знаешь, гражданин разлюбезный! Брошу в подвал, заставлю разуться да пройдусь по пяткам резиновой плеточкой!..»

— Что ты от него хотел узнать? — не выдержав, перебил его директор.

— Вид у этого гражданина уж больно непригожий был, мой директор…

— Ну и что?

— Спер все, без сомнения…

— Заявил кто-нибудь о краже?

— Зачем мне заявление, мой директор?

— Ладно, а дальше?

— Я говорю, есть во мне чутье такое, от аллаха, понятно… Не приглянулся мне этот человечишко. Откуда у голодранца столько дорогих вещей?..

— Как же ты с ним поступил?

— Отвел в участок да со всеми вещами сдал комиссару.

— А комиссар что?

— Что там комиссар — это уж дело не мое. Как счел нужным, так и поступил.

— Да, прекрасно! Отлично!.. Здесь, на фабрике, тоже нужна такая же самоотверженная работа!

— Не изволь сомневаться…

— На Нуха не обращай внимания и на других тоже. Гайка слаба у них, сами службу несут спустя рукава и других подбивают…

— Меня не собьешь, мой директор! Клянусь честью, я знаю, что есть почтение к старшим и долг службы. Не равняй меня с другими… В своем участке я был опорой, на мне все держалось — курсы окончил, от старших хорошую науку получил. И если на службе допущу какую оплошность, пусть с голоду подохну…

— Я тобою весьма доволен…

— С голоду подохну, мой директор, но охнуть не позволю!..

— Все в порядке. Ты теперь…

— А все почему? Потому что служба превыше всего!..

— Конечно, ты прав…

— Есть у меня дочь и сын, они точь-в-точь как я. В классе первыми идут, от старших только похвала да благодарность…

— Сохрани их господь и помилуй!..

— А почему? Потому что я их в строгости воспитал, уважать дисциплину научил.

Директор уже не знал, как его остановить.

— Я хочу, чтобы они понимали, — не унимался Муртаза, — что значит служба, что есть великодушие и благородство. Кто не признает старших, тот аллаха не признает!..

— Совершенно верно! Молодец! А теперь ступай и…

— Так точно, бей-эфенди, немедля отправлюсь.

— Иди и займись своими делами.

— Есть заняться делами.

— А затем…

— Затем приступлю к своим обязанностям, и все будет в порядке.

— Давай!

— Вот только вопрос с курсами очень важен, мой директор.

— Хорошо, хорошо, мы это дело обдумаем…

— Надобно в корне менять все положение на фабрике!

Технический директор молча смотрел на него. Муртаза отдал честь, низко поклонился и строевым шагом вышел из кабинета. В дверях он чуть было не сшиб контролера Нуха и, не обращая на него внимания, промаршировал мимо.

Глядя ему вслед, Нух пробормотал под нос молитву, потом постучал в дверь и вошел в кабинет директора. Увидев Нуха, технический директор принялся смеяться. Нух улыбнулся и укоризненно покачал головой.

— Ну, поводил переселенца? — спросил технический директор.

— Ради бога, лучше не спрашивай, бейим. Как говорится, не было забот, а теперь невпроворот… Ох-ох-ох!

— Им надо уметь управлять, Нух. Тебе ль не знать, что не собаку уважают, а ее хозяина. Ты человек умный, в жизни много повидавший… Мне ли тебя учить? Держи его крепче на поводу, кинь ему кость, пусть рычит, на людей кидается!.. Таких не всякая мать родить способна. Этот человек готов верой и правдой служить!.. Понял, о чем я тебе говорю?..

— Оно-то, конечно, так, — кисло ответил Нух.

— О чем ты?

— Вот ведь в чем неприятность…

— Ну?

— Будто бы ты ему сказал: «Я свою фабрику отцу не доверю, а тебе доверить готов… А на Нуха не обращай внимания, хоть он мне и земляк, только все это пустое…»

Технический директор нахмурился.

— Я не желаю слушать всякие сплетни, Нух. Ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Я не стану рыть яму человеку, с которым связан узами крови, и не поставлю его на одну доску с никудышным переселенцем, без роду, без племени… Допустим, я так сказал — значит, так нужно было сказать, неужели непонятно?

— Зачем же, очень понятно. Коль надо, так надо, но…

— Опять «но»?

— Да так, ничего, все это болтовня. Или же вот, к примеру…

— Ладно, брось. Стоит ли обращать внимание на слова болтуна?

Около трех часов утра на фабрику прямо из ресторана приехал технический директор. Видно, он изрядно выпил, узел галстука сполз ему на грудь, волосы были растрепаны.

У ворот в эту ночь дежурил Ферхад. Когда директор шел через проходную, Ферхад как раз отлучился по нужде, оставив за себя сына, ученика третьего класса. Подгулявший директор даже не заметил мальчика и, широко шагая, направился и свой кабинет. Он зажег свет, прошел к столу, уселся, достал пачку бумаг и принялся сочинять письмо своему стамбульскому приятелю, расписывая похождения этой ночи: как в ресторане он повздорил из-за женщины с одним инженером, весьма солидным человеком, как ударил его и какие слова при этом были сказаны.

Привратник Ферхад, вернувшись из уборной, узнал от сына, что на фабрику в столь необычное время пожаловал технический директор.

— Ты правду говоришь, сынок? — растерялся Ферхад.

Сын утвердительно кивнул. Отец в задумчивости потоптался на месте, не зная, идти ли ему на пост, в проходную, или что-то предпринять.

— Значит, прошел к себе?

Мальчик пытался удержать в памяти только что прочитанный урок и ничего не ответил.

— А меня не спрашивал?

— Нет, не спросил.

— В проходную будку заглядывал? Видел, что меня на месте нет?

— Нет, не заглядывал. Вылез из машины и быстро прошел к себе…

— Ему не следовало бы видеть, что около ворот меня нет!

Сын молчал.

— Значит, говоришь, не спрашивал?

Мальчик не ответил.

— Ай-ай-ай! Беда, сынок, вот горе, сын мой!..

— Что случилось, отец?

— Тебе этого не понять, сынок…

Ферхад подкрался к окну директорского кабинета; через узкую щель в шторах пробивался слабый свет. Директор сидел за столом и писал. Привратник отпрянул от окна: «Точно! Составляет рапорт. Не застал меня на месте, вот и строчит…» — осенила его страшная догадка. «Ох, Ферхад, бедная твоя голова!.. Черт тебя попутал, Ферхад!..»

Как раз в это время с ниточного склада вышел Муртаза, увидел в окне директорского кабинета свет и какого-то человека, приникшего к окну. Как охотничья собака, учуявшая дичь, надзиратель замер, точно сделал стойку. Первой мыслью было задержать неизвестного на месте преступления. Однако тут же передумал: лучше выждать, посмотреть, что будет дальше, и притаился за тюками.

Привратник Ферхад — Муртаза теперь узнал его — отпрянул от окна и повел себя очень странно: он говорил сам с собою, разводил руками. Затем вновь прильнул к окну и неожиданно опрометью бросился к проходной…

«А вдруг господин директор приехал на фабрику?» — подумал Муртаза. Он вышел из-за укрытия, приблизился к тому месту, где только что стоял Ферхад, и посмотрел в окно: директор сидел за столом и писал. Надзиратель сразу выпрямился и застыл. «Может, зайти к директору и поприветствовать его?» Привычным жестом Муртаза застегнул крючок на вороте, проверил, в порядке ли пуговицы, одернул тужурку. «Нет, прежде надобно выяснить, отчего так странно ведет себя привратник», — решил Муртаза и, чеканя шаг, направился к фабричным воротам.

— Ах, Муртаза-эфенди, несчастье обрушилось на мою голову!.. Что делать? Что делать? — запричитал Ферхад, увидев надзирателя.

Муртаза стоял, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и ждал объяснения.

— Такое натворил — и не спрашивай!..

— Что именно?

— Помоги, ради аллаха, Муртаза-эфенди…

Надзиратель медленно поправил красную повязку на рукаве, нахмурился и грозно глянул из-под бровей.

— Ну, рассказывай, что натворил.

— Понимаешь, пошел я по нужде, а в это самое время приехал технический директор и увидал, что меня нет на месте.

Лицо Муртазы покраснело от гнева.

— Так! Дальше?

— Дальше ничего. Оставил в проходной сына, чтоб он последил за воротами. Теперь вот директор составляет на меня рапорт…

Муртаза, внимательно оглядев привратника с ног до головы, назидательно произнес:

— Куда это годится, Ферхад? Ты понимаешь, что натворил? А?.. Известно ли тебе, какая огромная ответственность лежит на всех нас? Понимаешь ли ты, что такое служба? Сразу видно, что не понимаешь. А все потому, что курсов не кончал, от старших начальников уму-разуму не научился. Кончил бы курсы, тогда наверняка понимал бы, что есть служба в нашем деле!.. На службе не может быть никаких желаний — по нужде бегать и все прочее… На службе — стой и гляди в оба! Тут моргать некогда, а то вмиг все проморгаешь. И нечего о постороннем думать, близких, родных, семью и детей поминать! Потому как обязанность на нас возложена! И это смекать надо и оказанное доверие ценить. Гляжу на тебя, Ферхад, и вижу, что не понимаешь ты ни черта.

— Помилуй, Муртаза-эфенди!

— Помиловать-то можно. Только вызовет он меня сейчас, спросит, почему не доглядел, начнет ругать!.. Прямо так и скажет: «Куда ты, Муртаза, смотрел? С них спроса нет, они курсов не кончали, службы не знают. Ты квартальным был, курсы кончал? Как же на месте не оказался?»

Ферхад подавленно молчал.

— Ответственности не понимаешь, доверия не ценишь. Коли понимал бы да ценил, не пошел бы мочиться, не оставил бы за себя дитя неразумное!

Не в силах остановиться, Муртаза распекал привратника. Его распирало от сознания собственной силы, от желания запугать и унизить Ферхада.

— Конечно, коли приспичило, тут никуда не денешься, побежишь справлять нужду. Только что надлежало сделать? Найти меня и доложить: «Начальник, разреши сходить помочиться». А я что сделал бы? Прикинул бы: «Ага, Ферхаду надо сходить по нужде», — и сказал бы тебе: «Ступай на пост, я сейчас найду достойного человека, которому такое ответственное дело можно доверить, и пришлю для замены». Уразумел? Вот какие точные инструкции мы получали на курсах, вот как учили нас принимать решения в сложной обстановке!

Ферхад схватил надзирателя за руку:

— Прошу тебя, аллахом заклинаю. Сходи к директору. Скажи ему, что Ферхад допустил оплошность, в которой кается и нижайше умоляет простить его. Скажи директору, что Ферхада пожалеть надо, у него пятеро детей.

Посмотрев на освещенное окно в кабинете директора, Муртаза процедил:

— Гляди, Ферхад, чтобы больше такого не повторялось! Сейчас пойду, попрошу за тебя прощения, но, право, не знаю, чем это кончится…

Технический директор стоял перед зеркалом и разглядывал собственный нос, из ноздри которого вырвал торчавший волос, и громко чихнул.

Когда вошел Муртаза, директор даже не обернулся — голова гудела от выпитого…

— С прибытием, мой директор! — громко произнес Муртаза, стоя навытяжку около двери.

Директор кивнул в ответ и снова чихнул. Муртаза ждал, что начальник начнет кричать на него, требовать ответа, почему он, опытный надсмотрщик, окончивший курсы, небрежно выполняет свои обязанности, почему Ферхад оставил пост, посадив на свое место сына…

Директор продолжал рассматривать в зеркале свой нос.

Муртаза вздохнул, проглотив слюну, попробовал улыбнуться, потом нахмурился, еще раз вымученно улыбнулся и опять посуровел.

— К вам просьба есть от Ферхада, мой директор, — мрачно сказал он.

Вместо ответа директор, выдернув из носа еще волос, сморщился и чихнул.

— Я понимаю, мой директор, не прошел человек курсов, должного воспитания не получил. От такого пользы не жди. Потому что службы как следует не понимает!

Директор молчал, словно не слышал.

— Думает, служба — это все одно что орехи грызть!

Директор покосился на Муртазу.

— Да, служба — это тебе не орехи щелкать. Это дело серьезное! На занятиях наш комиссар-бей…

— О чем ты говоришь? Объясни, в конце концов! — не вытерпел директор, сердито уставившись на Муртазу.

— Так точно! — рявкнул надзиратель, решив, что директор все знает, но хочет услышать о происшествии от него самого. — Конечно, я понимаю, что он допустил очень большое нарушение дисциплины. Он должен был позвать меня и сказать: «Извини, начальник, но мне надобно сходить справить нужду». Я бы тогда подумал: «Ага, Ферхад хочет помочиться, значит, надо найти ему замену», подыскал бы подходящего человека, приказал бы ему сменить Ферхада на посту… А Ферхад что? Не сделал как положено, ушел мочиться, оставив заместо себя ребенка в проходной!

— Ну и дальше что?

— Не должен был идти мочиться без разрешения начальника. Потому что во время несения службы нечего думать о том, чтоб мочиться, не должно быть мыслей о детях, близких, семье своей.

Муртаза пристально поглядел на директора.

— Я, конечно, объяснил ему, как подобает, чтобы он уразумел раз и навсегда. Так и сказал: «Раскрой, Ферхад, глаза, глянь, что наделал! Служба — это не орехи щелкать! Поручили нам начальники важное дело. А мы что? Мы не должны их подвести, дело загубить». Послушался меня Ферхад, согласился с моими словами: «Правильно говоришь, начальник!» Потому, я полагаю, не следует его наказывать, писать на него рапорт, надо его простить!

— Кого я должен простить? Какой рапорт?

— Покричи, поругай, но рапорт не пиши!

Наконец технический директор понял, что на фабрике случилось какое-то происшествие, и сказал:

— Хорошо, пришли-ка привратника ко мне!

— Покричи, поругай, но рапорт не пиши, не наказывай, — еще раз посоветовал Муртаза и вышел из кабинета.

Изнывавший от страха и нетерпения Ферхад бросился к нему навстречу:

— Ну как, Муртаза-эфенди?

— Назад! Это что еще за фамильярность? Как следует обращаться к господам служащим и начальникам? — Он окинул взглядом Ферхада. — Застегни как положено пуговицы, тужурку одерни. Вот так.

Ферхад переминался с ноги на ногу, горя желанием узнать свою судьбу. Наконец Муртаза объявил:

— Очень рассердился! Пришел в ярость! «Не знают они, Муртаза-эфенди, что значит служба!» Так прямо и сказал. «Думают, служба — это все равно что орехи щелкать!» Понятно?

— Что он сказал, директор?

— Ты что, оглох? Так и сказал эти слова тебе в назидание. Иль неясно?

Ферхад молча смотрел на надзирателя.

— Он сказал: «Хочу, Муртаза-эфенди, чтобы ты научил его уму-разуму, как на курсах учат». А я ему: «Не беспокойся, мой директор, я об этом всегда помню». Он мне опять: «Я и не беспокоюсь, ведь моя фабрика в твоих крепких руках!»

— Он простил меня?

— Сказал: «Раз ты вмешался в это дело, ради тебя прощаю его».

— Дай бог тебе здоровья, Муртаза-эфенди! Благодарствую, Муртаза-эфенди.

— Ладно! А теперь, да поможет тебе аллах, ступай к нему, он зовет тебя. Постучи в дверь, не забудь поприветствовать как положено, встань во фрунт!

Технический директор строго посмотрел на Ферхада, вошедшего в кабинет с виноватым видом, и процедил:

— Ну… рассказывай… Что делать с тобой, ума не приложу!

У Ферхада от страха затрясся подбородок.

— И-и двух минут не прошло, бей-эфенди… Сына оставил вместо себя, сам на минуту сбегал нужду справить, прощения прошу… Как раз в это время вы и прибыли…

— Да разве можно проходную на чужого человека оставлять? Тебе проходную целой фабрики доверили! Пусть даже твой сын…

Ферхад сжался в комок и потупился.

— Молчишь? Сам знаешь, что виноват… Срежу тебе плату за четыре дня, так сразу поумнеешь. Марш отсюда!

Сердце так и екнуло у Ферхада. Он низко поклонился и вышел из кабинета.

Жалованье за четыре дня! Да как же так можно? На носу первое число месяца. Из ста лир жалованья шестьдесят отдай в уплату долгов в фабричной лавке. Остается сорок. Из них двадцать — за квартиру… Четыре дня по три лиры — это двенадцать! Что же останется? Семь лир с чем-то. Как на такие деньги прожить?

Ферхад вернулся в свою будку. Муртазы уже не было. А ведь он же ему сказал, что директор простил. Привратник вошел в будку, потоптался, вышел и снова вернулся. Он все прикидывал и рассчитывал и не заметил, как, зевая, подошел контролер Нух.

— Только от шлюхи мог уродиться этакий ублюдок, — ворчал контролер.

Занятый подсчетами, Ферхад продолжал бормотать себе под нос, не обращая внимания на подошедшего.

— Ты чего бубнишь? Иль случилось что опять? — спросил Нух.

— Да вот, Нух, беда на мою голову свалилась. Пошел я помочиться, в проходной сына оставил, а тут нагрянул технический директор и увидел, что меня нет на месте…

Нух достал кисет и собрался было свернуть цигарку.

— Технический директор здесь? На фабрику приехал?.. — спросил он встревоженно и спрятал кисет; потом посмотрел на окна кабинета, в которых горел свет.

— Не застал меня на месте, — продолжал Ферхад, — и срезал мне жалованье за четыре дня. А Муртаза-эфенди сказал, что он простил меня.

— Муртаза? Значит, опять этот ублюдок успел…

— Он ни в чем не виноват. Ходил за меня просить!

— Раз Муртаза замешан, будь осторожен! Он дитя родное не пожалеет… Его недаром Муртазой зовут! Тебе одно скажет, а сам побежит к директору, чтоб донос подать.

Подозрение закралось в душу Ферхада, но он поспешил отогнать его — ведь надзиратель уже после директора подошел. Может, директор обещал Муртазе простить, чтобы отделаться от него?

— Он себя большим начальником возомнил, — продолжал контролер Нух. — Все твердит про свой диплом от комиссара. Ну сам посуди, кто он такой, чтобы ему комиссар диплом давал? А? Так ведь, Ферхад? А теперь, к примеру, технический директор. Вот послушай. Вы говорите: технический директор, технический директор!.. Кямуран мне земляк. Соседом был, сопляком-мальчишкой. Вот он Муртазу на должность взял (Нух подмигнул при этом Ферхаду), а сам про Муртазу, знаешь, что говорит? Так и говорит: «Твое дело — взнуздать его и повод покрепче держать, тогда будешь им управлять. Он ведь переселенец, как ни крути, человек пришлый…» Ну а я, дескать, его земляк, обо мне нет нужды разузнавать у людей. Не так ли?..

Привратник не слушал контролера, одна мысль неотступно преследовала его: урезанное жалованье.

Нух встал и решил на всякий случай обойти фабрику.

В прядильном цехе под потолком — ряды ярких семидесятисвечовых ламп. Сверкают новые станки.

Справа — банкоброшные, слева — сучильные машины. Только в этом цехе обновлены станки.

Муртаза, заложив руки за спину, остановился в дверях и оглядел цех. В огромном помещении усердно трудятся сотни рабочих, от восьмилетних ребятишек до людей пожилых, лет пятидесяти или того более. В цехе стоит ровное, чуть приглушенное жужжание вращающихся веретен. Лишь изредка слышны резкие свистки мастера или его помощника, затем все снова наполняется повизгивающим, монотонным гудением.

Новичок на фабрике, Муртаза даже не заметил, что на правой половине у первого станка отсутствует один рабочий, у второго — даже два, у третьего и пятого — опять по одному.

Слева, около десятого станка, молодой подсобный рабочий с девичьим лицом и длинными напомаженными волосами оживленно болтал с работницей в черном переднике. Муртаза нахмурился и упер взгляд в рабочего, который, вместо того чтобы подносить ящики со шпульками, вертелся возле девушек.

Фатьма, возлюбленная парня, вдруг заметила в дверях надзирателя, перехватила его свирепый взгляд и крикнула:

— Сматывайся отсюда, Хасан!

— Что случилось, милочка?

— Не видишь надсмотрщика?

Хасан обернулся, смерил Муртазу взглядом и смачно плюнул на пол.

— Не обращай внимания!

— Сейчас явится сюда и собьет с тебя спесь. Уходи!

— Шутишь, милочка, ни ему, ни аллаху самому такое не под силу. — И еще раз презрительно плюнул.

— Ты погляди на него, сестрица, — сказала Фатьма работавшей на соседнем станке Марьям. — Надсмотрщик давно уже пялит на Хасана глазища, а тому хоть бы хны.

— Смотри, зятек, даст он тебе жизни. Этот переселенец злой и грубый, от него добра не жди.

Хасан ничего не ответил. Назло всем он уселся на пустой ящик и закинул ногу на ногу.

— Может, тебе чашку кофе подать? — съязвила Марьям.

— Тебе говорят, парень, уходи, — настаивала Фатьма. — Сейчас он тебе покажет.

Хасан сунул руку за спину, достал из ящика пустую шпульку и запустил ею в подружку.

Тут Муртаза не вытерпел и в тот же миг вырос перед молодым рабочим. Девушки перестали работать.

Хасан, не поднимая головы, почувствовал, как рядом с ним, будто вкопанный, застыл надсмотрщик. Муртаза толкнул парня в плечо. Тот только покосился на Муртазу и сплюнул на пол. Муртаза опять толкнул его.

Хасан разозлился, но сдержал себя. Терпение Муртазы иссякло. Огромными ручищами он схватил парня за плечи и заставил подняться.

Девушки фыркнули, щеки Хасана залила краска.

— При появлении начальства положено вставать!

Девушки засмеялись пуще прежнего.

— Ты мне никакой не начальник, пошел ты знаешь куда! — зло огрызнулся парень.

— Не начальник?! — закричал Муртаза и, показав на нарукавную повязку, добавил: — Это мне мать твоя или жена повязала?

— У меня мастер есть, он мне и начальник. А кто ты такой, мне дела нет!

— Помолчал бы, коли не знаешь. Тебе известно, зачем меня сюда технический директор взял?

— Да хоть и взял, мне плевать!

— Видать, не знаешь, что есть дисциплина! Квартальным не был, курсы не проходил!

— Нет, ага, — ответила за Хасана Фатьма. — Он у нас еще ребенок, откуда ему знать?

— Заткнись! Занимайся своим делом! — рассвирепел Хасан и принялся ругать всех, помянув и квартальных, и дисциплину, и курсы заодно.

— Цыц, невежа! — закричал Муртаза.

— Сам невежа!

— Говорят тебе, цыц, грубиян!

— Сам грубиян, сам невежа! Ходит тут помощник ночного сторожа! Ишь расшумелся!

— Я-я-я! — заикаясь, захрипел Муртаза от ярости, услышав слово «помощник». — Разве я стану помощником!.. Тебе известно, что сказал директор? — И с силой потянул Хасана за рукав. — Знаешь или нет?

— Отпусти руку!

— Знаешь, что сказал технический директор?

— Что ты пристал: знаешь, знаешь. Мне это все равно!

— Он сказал: «Упала дисциплина на моей фабрике. Я беру тебя, чтобы ты навел порядок…»

Хасан повернулся, чтобы уйти, но Муртаза не отпускал его.

— Куда пошел?

— Тебе говорят, отпусти руку!

— Куда идешь без разрешения?

— У тебя, что ли, спрашивать разрешения? Ишь чего захотел, начальничек!

— Что?..

Как раз в это время из-за станков в проход выскочили двое подростков и, пулей промчавшись, скрылись на левой половине цеха.

Муртаза схватил свисток и дал пронзительный сигнал. Однако никто не обратил на него внимания.

— Где ваши мастера? — спросил Муртаза.

— Откуда я знаю? — ответил Хасан. — Я им не сторож!

Ребята снова выскочили в проход и прошмыгнули в дверь.

Муртаза кинулся за ними.

Тотчас же Хасана окружила толпа любопытных.

— Что случилось?

— Что сказал переселенец?

— Спросил, какую я веру исповедую.

— Тебя серьезно спрашивают. Чего он говорил?

— Чего, чего? Да ничего путного! Бред хвастуна. Ишь большой начальник нашелся. Двинуть в челюсть разок — вмиг отвяжется…

— Ну и храбрец ты, зятек! — ехидно сказала Марьям.

— Вот именно, — подхватила Фатьма. — Храбрец! И коня, и жену бы завоевал!

— Погляди на его щеки! Раскраснелся что маков цвет. С чего это ты, зятек?

— Знаешь, подружка, я поняла: если Хасан захочет, он горы свернет!.. Надо его только разозлить как следует!

— Ладно, ты еще тут! — процедил Хасан. — Гляди у меня!

— Помилуй, зятек! — воскликнула Хатидже. — Не пугай, Фатьма у нас девушка хорошая. Зачем ее обижать?

В «палате лордов» — так называли рабочие мужскую уборную — опять собрался народ. Тут были, конечно, Бекир Камбала, Тощий Неджип, Джамал Шпулька и многие другие. Люди курили, громко беседовали. Уборная гудела, будто улей.

Стоявший в дверях Тощий Неджип крикнул Джамалу Шпульке:

— Эй, Катушка, слышь? Сколько у нас заповедей в исламе?

— Вот богохульник, нашел место, в уборной об исламе думать.

— Эй, Катушка, слышь? Сколько у нас заповедей в исламе?

— Побойся бога, грешник, гляди, ума лишишься!

— Это почему?

— Он еще спрашивает почему!.. Да разве в отхожем месте о таких делах думают?

— А что поделаешь, коли такие мысли здесь только и приходят? Ну так сколько же столпов веры в исламе?

— Пять.

— Какие?

— Молитва, пост, хадж, зекят и провозглашение шахады: «Нет, бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его».

— Молитва, пост, хадж и зекят — это все по карману только богатому, — сказал Неджип. — Бедняку и времени для этого нет. Нам остается пятая — признание аллаха богом, а Мухаммеда пророком. С шахадой на устах мы прямо в рай и отправимся.

Джамал Шпулька захохотал и закричал:

— Послушайте! Тощий Неджип великое открытие сделал!

— Азгын-ага опять дрыхнет?.. — спросил Бекир Камбала.

Черкес Нури подошел к будке сторожа и заглянул в оконце.

— Храпит, — сообщил он товарищам.

Достав пачку «Кёйлю», Бекир вытащил сигарету, сунул ее в рот, потом, прислонившись к стене, опустился на бетонный пол, скрестил ноги и приказал Джамалу Шпульке:

— Дай прикурить!

— Брось, шакал! — ощетинился Джамал. — Объявился начальник, чтобы ему еще огонь подносили. Ты кто такой?

— Я-то? Я был околоточным, окончил курсы, получил строгое воспитание от старших!..

Уборная загудела от хохота.

— Давай дальше, браток! — кричали товарищи.

— Служба — это что? Это тебе не орехи грызть, не хлеб с сыром трескать, — продолжал Бекир Камбала. — Во время службы у тебя не должно быть желания справлять нужду, ты не должен думать об опасности, какой бы она ни была… Стоп! Нука, братцы, возьмите по камню в руку…

— Зачем?

— Помянем имя Муртазы!..

— Эх, мать честная, как раз время! — воскликнул Джамал Шпулька. — Эй, переселенец, где ты?

— Эй-эй-эй! Хо-хо-хо! Явись к нам, мы ждем!

— Тише, братцы! Еще Азгын проснется.

— Ну да, проснется. Храпит за милую душу. Из пушки не разбудишь.

— Врешь!

— Честное слово. Наверное, уже второй сон видит…

— Стало быть, сегодня будет интересное кино…

— Этот тип вчера такое устроил, что у бедняги Ферхада жалованье за четыре дня срезали.

— Иди ты!

— Ей-богу! А у Ферхада пятеро малых детей.

— А что случилось?

— Да бедняга пошел по нужде, а этот тип возьми да появись как раз, когда его не было в проходной. Ну и прямиком к техническому директору, а тот и срезал…

— Ты от кого слышал?

— От Нуха.

— Если Нух сказал, значит, точно… Нух тоже теперь покоя не знает… Хоть и пытается ладить с Муртазой, но у самого на сердце кошки скребут…

— Это точно, теперь этого типа все побаиваются.

— Будешь тут бояться…

— Я рассказывал начальнику ткацкого цеха о выходках Муртазы, тот все смеялся…

Кто-то заметил, что ткач Рыжий Ибрагим сунулся в будку дежурного сторожа.

— Мы тут, черт подери, треплемся, а Рыжий пошел будить Азгына.

Все повернулись к будке.

— Эй, Рыжий, слышь, Рыжий! — закричал Бекир Камбала.

Ибрагим оставил Азгына в покое и подошел к товарищам.

— Чего орете?

— Зачем будишь человека, не даешь ему поспать?

— А почему бы и не разбудить?

— Зачем будить? Сейчас явится переселенец, поднимет шум. Азгын в ответе не останется. Сцепятся они — будет настоящее кино…

— Вы ничего не соображаете. Слышали, что было с беднягой Ферхадом? Жалованье за четыре дня удержали. То же будет и с Азгыном. Технический директор только и ждет, чтобы ему капнули на кого-нибудь.

Как раз в этот момент из-за угла нижнего склада с хлопком показался Муртаза. Но там было темно да и далеко от уборной, поэтому никто не обратил на него внимания. Муртаза, завидев яркий свет в уборной, прибавил шагу. Когда он был уже совсем близко, его заметил Бекир Камбала.

— Ну вот, пожаловал собственной персоной! Братцы, что бы он ни говорил, молчим, не обращаем внимания. Будто и не слышим.

Проходя мимо будки старика Азгына, Муртаза заглянул в оконце, увидел спящего сторожа и мигом забыл о тех, что болтали, собравшись в уборной.

— Так-так! — произнес он угрожающе и принялся пинать будку ногами.

— Господи помилуй! Спаси аллах! — завопил Азгын, когда голова его стала ударяться о стенки будки, ходившей ходуном.

Старик выскочил из будки и столкнулся с Муртазой. Из уборной высыпали рабочие.

— Срам! Позор! — орал Муртаза. — Сторож в уборной — это уже начальник. Какой пример подаешь? Постыдился бы своих седин, храпишь на службе!..

Старик Азгын, огромный, рослый, широкоплечий, с пушистыми седыми усами, свисавшими по краям рта, был величествен. Он грозно озирался по сторонам, похожий на разбуженного льва. Когда наконец Азгын начал разбирать поток слов, который на него обрушил надзиратель и в котором то и дело слышалось «уборная», «служба», «начальство», «служащие», «дисциплина», «курсы», старик обозлился и рявкнул:

— Хватит! Заткнись! Я и твою службу, и твою мать, и тебя самого!.. Уснул на минуту человек, ишь беда какая! Свет, что ли, перевернулся?..

— Должен перевернуться от таких слов и такого поведения! — в ответ надрывался Муртаза. — Стыд! Позор! Седин своих постеснялся бы…

Окружавшие их плотным кольцом рабочие в восторге гоготали. Азгына уже невозможно было остановить, он осыпал Муртазу ругательствами, поминая его мать и жену, его потомство, и двуличие, и веру, и все на свете.

— Убирайся отсюда к чертовой матери! — кричал старик. — Катись, да побыстрее! Не то уши пообрываю!..

— Он еще угрожает!

— Уйди лучше!..

— А если не уйду?

— Слышь, уходи, брат!..

— А вот и не пойду!..

— О господи, прости и помилуй! Ты что, назло? Беду на ночь глядя хочешь накликать?

— Ни беда, ни зло мне не страшны. Я на службе, и ты мне не указ! Застукал тебя спящего во время исполнения служебных обязанностей! Ясно?

— Ну и что?

— Доложу, как положено, а если повторится…

— Ну?

— Вот и ну!.. Узнаешь тогда!..

— Ладно! Дуй давай побыстрее, докладывай! И поторапливайся! Понял? — крикнул Азыган и подтолкнул Муртазу в плечо.

— Не пойду! — уперся надсмотрщик.

— Я тебе сказал, чтоб убирался отсюда!

— А почему я должен уходить отсюда?

— Он еще спрашивает?! Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!.. — возопил Азгын и сгреб Муртазу в охапку. — Почему, спрашиваешь? Ха! Сейчас рога обломаю, тогда поймешь!

Извиваясь в объятиях старика сторожа, Муртаза орал:

— Брось! Слышь, говорю, брось свои штучки, старик! Стыдно, старик, брось, говорю!

— Почему стыдно? За что мне стыдно должно быть? А? Дочь моя шлюха, что ли? Или сын мой ославился? Ну, скотина, ответь! Почему мне стыдно?

— Оставь, старик, говорю! Пусти, старик…

— Сейчас рога обломаю!..

— Хуже будет, старик! Говорю тебе, оставь!..

— Пусть хуже будет! А тебя, скотина, проучу!..

Окружавшая их толпа улюлюкала, гоготала, хлопала в ладоши. Шум вокруг стоял невообразимый.

— Тебе говорят, брось, старик! Вишь, вокруг рабочие!.. Слышь, говорю, рабочие вокруг нас!..

— Пусть смотрят, на то и собрались вокруг нас! Иль рабочие не рабы аллаха?

Бекир Камбала дул, изображая надрывный плач зурны. Джамал Шпулька барабанил себя по животу, гулко охая… Вокруг сторожа и надзирателя толпа все росла, подбегали новые зрители. Улюлюканье, гогот, крики, вой — казалось, толпа обезумела. Бекир Камбала, схватившись за живот, согнулся от смеха в три погибели.

— О боже! — давясь, выкрикивал он. — Сейчас лопну! Ну и кино! Ну и представление!

Старик Азгын все крепче сжимал Муртазу в своих могучих объятиях, оторвав его от земли. Тот уже только хрипел. Рыжий Ибрагим и еще несколько рабочих с трудом вырвали надзирателя из рук сторожа.

— Не дам! — кричал Азгын. — Оставьте его мне! Отойдите все, кто почитает аллаха!

— Кончай, Азгын-ага! — уговаривали его рабочие. — Натворишь беду, потом не расхлебаешь. Хватит с него и этого урока. Собаку дразнить — только…

— Эй, оставьте меня! Что толку, если я не рассчитался с ним сполна? Слышь, ты, переселенец, сын переселенца! Где вы были, когда мы пули всаживали во врагов проклятых? А? Где? Вы предатели, в ваших жилах течет кровь наших врагов! Думаете, если вы живы, так мы умерли? Иль Азгын-ага уже сдох?.. Я был в свите самого Джемаль-паши, слышь, ты, скотина! Не осталось ни Йемена, ни Египта, ни Галиции… Где мой дом, где мой сад? Где все мое имущество? Где, я спрашиваю? Или умерли мы уже все? Вы приехали сюда, в эту страну, завладели нашими домами, нашими полями…

Муртазу проводили до ткацкого цеха. А возле будки все еще расхаживал Азгын, поглаживая усы, продолжая сердито бурчать:

— Эх, упустил скотину… Не дали свести счеты с проклятым. Уж я ему показал бы…

Появился запыхавшийся контролер Нух.

— Что тут стряслось? С кем поругался Азгын?

Люди рассказали Нуху обо всем, что произошло. Контролер слушал, качал головой и причмокивал от удовольствия. Потом подошел к старику, который все еще ворчал и ругался.

— Ну что? — спросил контролер. — Чего расшумелся?

— Он, скотина, думает меня запугать, как Ферхада! Не на такого напал! — опять раскипятился Азгын.

— Успокойся. Скажи, как дело было.

— Он уже попал ко мне в когти, так нет, отняли добычу… Ох, и отделал бы я его…

— Ладно тебе! Расскажи лучше, чего он к тебе прицепился.

— А так, ни за что, вздремнул человек малость. Вдруг — трах-бум-тара-ра-рах! Думал, землетрясение, даже оробел. Говорю ему: «Брось! Проваливай отсюда!», а он пристал, все лезет ко мне, ну я и не утерпел. Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его! И взял его в оборот! В моих когтях уже был, да не дали с ним рассчитаться…

— Вот и хорошо, что не дали. Он бы тебя потом со света сжил. А впрочем, молодец! Гляди, старик-старик, а такую трепку ему задал.

— Со мной и молодому не справиться! Таких, как эта скотина, я двоих согну в бараний рог…

— Где найти управу на этого типа? — спросил Нух. — Суется всюду, громы и молнии мечет. Ни с начальством, ни с мастерами, ни с рабочими не считается… Пятнадцать лет служу на фабрике, а такого не видел!

— Это все твой Кямуран! — ответил старик. — Не взял бы он его сторону, не обнаглел бы этот тип сверх меры…

— Верно говоришь: Кямуран его сторону держит. Ему бы только стравливать людей.

— Да я твоего Кямурана!..

— И не боишься?

— А чего мне бояться?

— Помолчи лучше. Дойдет до него не сегодня-завтра.

— Ну и пусть. Не больно испугался. Когда я во гневе, мне сам черт не страшен.

Из цеха прибежал запыхавшийся Бекир Камбала.

— Чего вы здесь стоите? Главное кино у нас там. Давайте скорее!

— Что еще приключилось?

— Да все ваш Муртаза… Отсюда его увели, так он с нашим шефом сцепился.

— Ты серьезно?

— Честное слово!

— Из-за него?

— Ей-богу, не знаю. Не прошло и пяти минут, как он ввалился к начальнику цеха, а тот вдруг выскочил и давай во всю свистеть в свой свисток. Сбежался народ. Шеф кричит: «А ну, возьмите этого бездельника, вышвырните его из цеха!» Наладчики и сменные мастера сгребли Муртазу и выволокли из ткацкого…

— Ну, ты и нагородил! — смеясь, сказал Нух. — Опять этот тип отмочил какую-нибудь глупость?.. Ты, Азгын, посиди здесь, а я схожу разузнаю.

— Так сейчас кофе принесут.

— Нашел время кофе пить, побойся бога, Азгын.

— Ладно, только загляни потом, расскажи, что там было, — сказал сторож и скрылся в своей будке.

В просторной, с большими окнами комнате начальника ткацкого цеха было необычно многолюдно. Из угла в угол расхаживал сухопарый начальник, кругом толпились наладчики-ремонтники, сменные мастера, старые рабочие.

— Как он вошел ко мне?! — в раздражении выкрикивал начальник цеха. — Вы только подумайте, как он вошел в мой кабинет! Беспардонно ввалился, даже не спросив разрешения! Да технический директор, сам хозяин фабрики так не позволят себе войти, а тут какой-то надзиратель!..

— Прошу извинить, ради бога, — влез в разговор Нух, — так он без разрешения вошел? Даже не спросив у тебя позволения?

— Даже в дверь не постучался! Самое простое правило приличия. Хочешь войти — постучись, получи разрешение, тогда входи.

— Этот тип никого не признает, ни начальников, ни мастеров. Ему все едино! Разве так можно? Я такого себе никогда не позволю, хоть здесь пятнадцать лет служу. Вот ты, к примеру, шеф, начальник цеха, но что б я…

— Так ведь это ты, я тебя уважаю, знаю, как самого себя.

— Но чтоб я к тебе без разрешения, хоть ты меня и знаешь, — я не позволю себе такой наглости. Ни в коем случае! Человек должен понимать и ценить уважение других… А откуда у этого типа уважение, коли он только о себе думает. Одно твердит: «я» да «я»! «Технический директор меня специально на фабрику взял, чтобы дисциплину тут вам навести!..»

— Да кто он такой, чтоб порядки наводить?!

Нух в ответ захихикал:

— Я же говорю: нос задирает выше горы Эрджияс. Всем твердит, что технический директор, дескать, ходил к самому комиссару и просил дать ему в помощь примерного околоточного, который курсы кончил, понимает, что есть дисциплина и порядок, потому как на фабрике не стало порядка… А комиссар будто бы сказал, что есть у него один околоточный, который опора всего участка, только он не может его отдать. А директор, мол, умолял: «Сжалься, комиссар, отдай мне эту опору!..»

В кабинете дружно загоготали.

— Уж про какую он твердую дисциплину говорил, не знаю. Тверже некуда — дуб дубом. Иль все болтовня? А что дальше было, тебе известно, мой начальник? Нет? Так слушай. Не в первый день прихода околоточного на фабрику, а на второй технический директор мне говорит: «Нух, вот тебе напарник, взяли мы его тебе в помощь, пройди с ним по фабрике, покажи ему все ходы-выходы». Хорошо, говорю, повел его с собой, да простит меня аллах всемилостивый. Только вышли мы из директорского кабинета, сделали три шага — это точно, не четыре, а именно три, — этот околоточный вдруг остановился, положил мне руку на плечо и говорит: «Слава аллаху, приятель, приступили мы к своим обязанностям. Знаешь, что теперь мы будем с тобой делать?» Откуда, отвечаю, мне знать. Так он знаешь что брякнул? «Мы, — сказал он, — встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..»

Комната сотрясалась от хохота. Начальник цеха до того развеселился, что забыл про свой гнев.

— А потом что? — спросил начальник.

— А потом будь здоров что было, мой начальник. Вот только что он прицепился к бедному Азгыну. Ну, Азгын человек не промах. В свите самого Джемаль-паши был в Египте, в Аравии… Азгын послушал, послушал этого типа, да как схватит его своими ручищами. Так ведь, Бекир?

— Да, — подтвердил Бекир Камбала, — не вмешайся народ, не унести бы ему ног. У сторожа руки почище тисков, вот уж кто истинно силач.

— Азгын был первым в городе борцом. Сам говорил: в среднем весе. А водку пил — литр запросто! Любую дубину, как спичку, пополам сломает, коли захочет. Так что не смотри, что Азгын сторож в уборной. Беда у человека — сыновья бездельниками оказались, не помогают. Ведь если Азгын смеяться начнет, его смех на другом конце города слышен, вот он каков, Азгын! А ты завтра скажи техническому директору, — обратился Нух к начальнику цеха, — пусть наденет намордник на этого пса. Так дело не пойдет!..

— Завтра, завтра, — покачал головой начальник. — Завтра я этому бездельнику к хвосту привяжу жестянку, он у меня побегает!

— Тебе, конечно, виднее, как поступить. Но хуже не станет, если техническому директору о нем сказать.

— Технический-растехнический, не желаю его знать! Нужен ему этот пес — так пусть нацепит ему ошейник и привяжет к порогу своего дома.

— Правильно говоришь, начальник. Целая фабрика потеряла покой. Знаешь, как говорят: один поганец намутит, семь кварталов не расхлебают…

Нух потихоньку выбрался из комнаты начальника цеха и зашагал к уборным, где его ждал изнывающий от любопытства Азгын.

— Ну, что там? — спросил он.

Нух зашел в будку, уселся, вытащил туго набитый кисет и протянул его сторожу.

— Давай-ка свернем по одной.

Азгын достал щепоть табаку и скрутил цигарку. Нух тоже скрутил, и они закурили.

— Аллах с ним, — сказал Нух. — Будь спокоен…

Мимо будки проходил подросток-рабочий, и Нух окликнул его:

— Эй, племянничек, сбегай в кофейню, передай от меня привет хозяину да скажи, что мы с Азгын-агой сидим, ждем. Пусть две чашечки нам пришлет. Тебе какой кофе, Азгын?

— Чуток сахару, чтоб не очень сладкий.

— Скажи, чтоб сахару малость положили. Сам выпей лимонаду. Ну, давай, с богом. Пусть колотого сахару положат, и чтоб с пенкой приготовил!

Паренек побежал к кофейне, которая располагалась между бетонными опорами водокачки.

Столовая для рабочих помещалась в узком, длинном зале над ткацким цехом. Грязные и засаленные деревянные столы ничем не покрыты, пол посыпан опилками, всюду грязь, окурки, корки от апельсинов, обрывки газет. Зато оштукатуренные стены щедро украшены плакатами, на которых крупными буквами напечатаны рекомендации по борьбе с грязью, главным рассадником болезней — брюшного тифа, дизентерии, туберкулеза и других заболеваний.

В столовой много народа. Вокруг повара, толстяка с огромным животом, известного балагура, любителя поговорить и порассказать всякие истории, как всегда, слушатели: несколько ткачей, два мастера из прядильного цеха — один дородный, другой очень худой. Повар чистит картошку. Идет приятная, задушевная беседа.

К губе повара точно прилипла сигарета. Он покуривает и неторопливо ведет рассказ:

— Шурин мой служил в Анкаре, в роте дворцовой охраны, так вот, значит, он рассказывал, как однажды в Чанкая, на приеме у ныне покойного Ататюрка, собрались все главы государств… Упокойник, стало быть, устроил им в Чанкая знатный прием, и чего там только не было, угощения всякие, даже птичье молоко подавали… На приеме, конечно, присутствовали и Сафпе Айла, и Мюнир Нуреттин, и русалка Эфталья-Мефталья, словом, кого только там не было… Натурально, наши визири со своими визиршами, весь кабинет министров… Ну, ели, пили, шутили да смеялись, танцы разные устраивали. А как начали кофе пить, тут нежданно Муссолини… а есть такой, значит, Муссолини, гяур-неверный, тоже пил, ел, веселился… Только наш Ататюрк — умная голова, большой дипломат, он все заранее рассчитал. Вот, значит, этот Муссолини принял важную позу да возьми и скажи: «Желаем мы, дескать, чтоб Анталья нашей была!»

— Послушай, чего ты мелешь, Муссолини сроду в Турции не был, — перебил его один из ткачей.

— Ладно тебе спорить, слушай и не мешай, — вступился за повара маленький толстый мастер.

— Наш шурин служил в роте охраны при дворце, он так рассказывал. За что купил, за то и продаю, — ответил повар.

— Не обращай внимания, что дальше-то было?

— Сказал он, значит: «Желаем, чтоб Анталья нашей стала!» Сразу вокруг все замолкли, гробовая тишина. Муха, кажись, пролети, все ее за самолет посчитают… Упокойник, наш Ататюрк, рассердился да как глянет на этого Муссолини — тот точно лист задрожал. Ататюрк и говорит ему: «Макаронщик ты, как есть макаронщик! Сиди смирно на своем месте, не рыпайся, не заводи меня понапрасну!..»

— О господи, аллах праведный! — воскликнул ткач Ильяс Докузчоджуклу. — А Муссолини чего ответил?

— А чего ему отвечать, он сидит, молчит, будто утерся…

— Да, упокойник человек был особый, чего бы о нем ни говорили. В человеке этом была сила пророка. Как ни суди, а в его времена за сахар двадцать восемь курушей платили, — вздохнув, сказал Ильяс.

— Платили, да разве ценили? Тогда тоже были такие, что нос воротили от этого сахара, все поминали, что при государе султане Хамиде за голову сахара платили две монеты по десять пара.

— Опять ты про своего султана Хамида? Оставь и забудь!.. Я вот вам скажу: ране, бывало, зайдешь в харчевню и за лиру-полторы запросто откушаешь. За водку, что теперь сто семьдесят курушей стоит, раньше я платил сорок девять, к ней возьмешь мясное блюдо, овощи, салат, хлеб и все, что надобно. И всего девяносто — девяносто пять курушей, весь счет. А ныне как? Пойдешь с пятью лирами, и то веры никакой, что хватит.

— А если еще приятели подсядут!

— Тогда вовсе погорел. Почитай, жалованья за полмесяца не досчитаешься!

— Э-э, бросьте вы. Что нынешнее, что прошлое время — все едино, разницы никакой! — произнес тщедушный мастер.

— Это как?

— А так — нет, и все тут!

— Не может быть. Раньше сахар ели за двадцать восемь, хлеб за десять, мясо за тридцать…

— Ладно, а сколько лир ты зарабатывал в месяц?

— Ну, пятнадцать — семнадцать с половиной…

— А теперь?

— Пятьдесят — шестьдесят.

— Вся разница в деньгах! Раньше зарабатывал пятнадцать лир и платил за сахар двадцать восемь курушей, ныне платишь сто сорок курушей и получаешь шестьдесят лир… И при султане Хамиде то же самое, разве не ясно?

Ильяс вроде бы и понял, согласно кивнув головой, но опять начал свое:

— Оно, конечно, так, только человек этот был не чета другим, особенный… Кто еще у нас такой башковитый? Любовь у него была к родине, к народу. Вот скажи, почему он с женой развелся?

— Ну?

— А потому, что не желал достояние свое семье оставлять, хотел народу отдать. Разве покойный не оставил все, что у него было, народу?

— Однажды, — начал повар-толстяк, закурив новую сигарету, — видит святой имам Али сон…

— Давай, Кенан-уста, расскажи, чего привиделось имаму Али.

Все закурили по новой, поудобней уселись на скамейках.

— Видит он, значит, что между западом и востоком два моря, и текут они, льются в два котла. Только ни вода течь не перестает, ни котлы до краев не наполняются. Удивился имам Али, святой чудак, пошел он к пророку Экрему и говорит ему: «Посланник божий, видел я ночью такой-то сон, но не ведаю, что бы он значил». Улыбнулся пророк Экрем. «Твой сон, Али, — говорит он имаму, — означает, что после одна тысяча трехсотого года ни утроба правителей никогда не насытится, ни денежки народные не иссякнут!..»

Повар испытующе оглядел слушателей своими выпученными глазищами с красными прожилками и снова принялся за картошку.

— Люди говорят, что Гитлер — мусульманин, — ни с того, ни с сего вставил вдруг Ильяс Докузчоджуклу.

— Верно, — поддакнул повар. — А почему бы и нет? Я тоже про это слышал. Кто знает, может, посмотрел аллах, что вера ослабла в сердцах рабов его, и подумал: «Ах, так! Вот обрушу я на неразумные ваши головы раба своего Гитлера!»

— Захоти аллах, неужто он сам не в силах рабов своих вразумить и наставить на путь истинный? — возразил тщедушный мастер. — На кой прах ему этот Гитлер сдался?

— Ну ты, мастер, и ляпнешь! — возмутился Ильяс. — Вот скажи, какая в этом мире самая ученая нация?

— Немцы! — убежденно сказал повар.

— Откуда все науки произошли?

— Из Корана.

— Во!..

Молодой официант, крепкий паренек, успевший окончить три класса начальной школы, мыл грязную посуду и с интересом прислушивался к разговору.

— Слышь, уста! — громко сказал он, обращаясь к повару. — Если все науки от Корана произошли, то чего же мы, мусульмане, не взяли их себе, а гяурам отдали?

Повар, не больно разбиравшийся в таких сложных вопросах, в сердцах цыкнул на парня.

— Твое дело посуду мыть и не совать нос в чужие дела, в коих ты ни бельмеса не смыслишь. Ишь грамотей нашелся!..

Парень покраснел до ушей и яростно загремел посудой.

— Верно сказал мальчик, Кенан-уста, — произнес тщедушный мастер. — Почему отдали, почему позволили, а?

— Мир сбился с пути истинного, — ответил повар. — Покривилась ось этого подлого, распутного мира. Кто как хочет может думать, а мое мнение такое: не за горами конец света! И все тут!

— Что изрек пророк Экрем? — вопросил Ильяс. — «Неведомо, в каком времени лягу, неведомо, в каком времени встану, — сказал посланник божий. — Разрушится старый порядок, и быть посему в этом годе!..»

В дверях столовой появился Муртаза. Увидев, что мастера из прядильного цеха сидят и болтают с ткачами в самое что ни на есть рабочее время, он насупился, нахмурил брови и выжидательно уставился на рабочих.

Собеседники поняли, что назревает скандал, но вида не подали и продолжали сидеть как ни в чем не бывало. Мастера держались независимо, считая ниже своего достоинства обращать внимание на надзирателя.

Разговор перекинулся на политику.

— Сыновья Черчилля и Рузвельта, — начал повар, — сели в самолет, подвесили несколько бомб и полетели на столицу Германии… Только оказалось, что в Германии есть такая машинка, которая может самолет в воздухе останавливать. Включили машинку, замер самолет и кубарем на землю. Пришлось джонни на парашютах спускаться, прямо в объятия к немцам. Поймали голубчиков и привели к самому Гитлеру. Посмотрел Гитлер на них и так, и этак, а потом спрашивает: «Ну, молодцы, какой казни хотите: разорвут вас сорок лошадей иль изрубят вас сорок ножей?..»

— И чего они ответили?

— Чего им отвечать! Разве у англичанина с американцем в сердце храбрость? Затряслись, зубами застучали!

— Нет, эфенди, наше правительство совсем ума лишилось, — сказал Ильяс. — Хотите знать почему? А потому, что взяло да испортило все отношения с Германией… Между тем наш немецкий собрат что сказал? Разве не говорил он: «Я всему учился у Ататюрка»? Сам рассуди, взять и испортить отношения с такой отважной нацией!

— Правильно наше правительство поступило, — сказал толстяк. — Не к чему дружить с Германией. Эта твоя Германия…

— Не говори, брат, так! Ты погляди: один против всех! Выступил один против всех государств. Иль отвага уже не в счет? Во главе такой воинственной нации…

— Чего ты заладил: один, один! Он всю промышленность Европы заграбастал.

Терпение Муртазы лопнуло: мало того, что болтают в рабочее время, еще и его не хотят замечать. Он грозно направился к сидевшим вокруг повара рабочим.

— Эй, вы! — сказал он громко. — Знаете, кто я такой?

Люди обернулись и молча уставились на Муртазу.

— Я вас спрашиваю: кто я?

— Помощник ночного надзирателя на фабрике, — спокойно ответил тщедушный мастер.

— Что? Я — помощник? — задохнулся от ярости Муртаза. — Возьми свои слова обратно! Стану я помощником! Знаешь, что я курсы кончил, обучение у старших получил? Знаешь, тебя спрашивают?

— Сядь, посиди с нами, расскажи про обучение, а мы послушаем, — посмеиваясь, сказал повар.

— Чистишь картошку? И чисти, да помалкивай! Чего зря языки чешете? Какое все это имеет касательство к работе? Отношения, видите ли, с Германией испортились, ума правительство лишилось… И вам и мне нет дела до этого! Слава аллаху, над нами есть начальство, чтобы ночи не спать и думать. Они все обсудят и примут правильное решение.

— Вот, точно! — сказал толстяк. — Они тоже, поди, курсы кончали?

— Конечно, — вставил тщедушный мастер, — и курсы кончили, и очень строгое воспитание получили…

— Ну-ка разойдись! Всем на работу! — скомандовал Муртаза. — Служба — она наша честь и совесть!

Надзиратель подтолкнул тщедушного мастера, тот возмущенно запротестовал:

— Мы не рабочие, наша служба тебя не касается!..

— Что значит не касается?

— А вот так и не касается!

— Кто я вам на фабрике?

— Помощник надзирателя за рабочими!..

— Как я могу быть помощником! — заорал опять Муртаза. Он вставал, потом садился и снова вскакивал, восклицая: — Чтоб я был помощником Нуха? Никогда! Знаешь, что технический директор говорил…

— Что бы он ни говорил, все едино: ты помощник Нуха и твое дело смотреть за рабочими…

— Знаешь, зачем меня взял мой директор?

— Какой твой директор?

— Ну, наш технический директор.

— А просто так взял, без большой надобности! Лучше бы, дорогой, ты поменьше разглагольствовал!

— Да! Не изнуряй себя, наш отважный лев, побереги силенки, — вмешался в перепалку повар. — Здесь фабрика, иль непонятно? Тут работают тысячи. У нас прытких не жалуют!..

— Заткнись, ты, колпак! Я не нуждаюсь в советах! Гляди, как бы у твоей поварешки ручка не обломилась! Вот напишу, как положено, рапорт и отдам моему директору.

— Да хоть самому аллаху отдай! — дерзко ответил тщедушный мастер, встал и вышел из столовой, за ним поспешил его приятель толстяк.

К выходу потянулись и ткачи. Муртаза стоял, уперев руки в бока, и смотрел им вслед, с досадой и сожалением качая головой.

— Да, в корне испортилась дисциплина! — бормотал он. — Ну, я наведу им порядок!..

На другой день утром в кабинет технического директора влетел начальник ткацкого цеха.

— Ради бога, Кямуран-бей, — воскликнул он с наигранным гневом, — прогони ты этого нахала! Ведь он черт-те чего на фабрике творит. Мастеров и начальников не признает. Рабочие и мастера, ну все поголовно на него жалуются… Всюду нос сует, за всеми следит, цепляется к каждому встречному-поперечному. Так не может больше продолжаться.

— Что случилось? — невозмутимо спросил директор.

— Этот надзиратель-переселенец просто невыносим, друг мой!.. Вчера вечером заявился ко мне в кабинет, даже не постучал в дверь. Говорю: уходи, а он не уходит. У меня же конверты лежат с жалованьем для рабочих… Я ему твержу: выйди из комнаты, твое дело — глядеть за рабочими. Я как-никак начальник цеха. А он мне: «Я не только тебя, я твои внутренности проверю, мне такое право технический директор дал!..» Ну куда это годится?..

Начальник цеха посмотрел на директора. Тот с прежней невозмутимостью вертел в руках клочок бумаги.

— Разве так можно? Он подрывает наш авторитет перед рабочими. Известно, что…

— В этом месяце ты собираешься повысить производительность? — прервал его директор.

Начальник цеха вспыхнул и с явным раздражением бросил:

— Постараемся!..

Он понял, что технический директор действительно поддерживает надзирателя.

В дверь постучали, и вошли два мастера, у которых накануне произошла стычка с Муртазой в столовой. Глаза у них были красные, будто после бессонной ночи. Мастера топтались у порога, не зная, как начать. Они поздоровались с директором и несмело приблизились к столу.

Директор с улыбкой кивнул им, но чувствовалось, что он уже начинает нервничать.

Мастера переглянулись, потом посмотрели на начальника ткацкого цеха. Тот ободряюще подмигнул, а директор вскинул голову и произнес:

— Слушаю вас, любезные.

— У нас жалоба, эфендим, — сказал толстяк мастер и закашлялся.

— Прощу! — лицо директора было строго и непроницаемо.

— Этот ночной надзиратель, которого вы изволили недавно взять…

— Вот тебе, пожалуйста! — воскликнул начальник цеха. — А завтра рабочие письменную жалобу подадут.

Директор недовольно поморщился:

— Ну, ночной надзиратель, которого мы недавно взяли… Дальше!

— Сует нос не в свои дела, эфендим! — сказал тщедушный мастер, нервно перебирая тонкие пальцы.

— А именно?

Мастера переглянулись, будто подбадривая друг друга. Никому не хотелось начинать первым.

— Ну что вы стоите и молчите? — не выдержал начальник цеха. — Расскажите, как надзиратель подрывает авторитет, унижает нас перед рабочими. Всюду лезет с замечаниями. Говорите же, ведь это правда!..

— Да, эфендим, — сказал тщедушный мастер, — перед рабочими…

— Подрывает наш авторитет, — добавил толстяк. — Тогда как мастер…

— Хорошо, — сердито перебил его технический директор. — Мы предупредим его, чтобы не подрывал вашего авторитета.

Мастера потоптались на месте и вышли из кабинета в явной растерянности.

Тут же поднялся из кресла начальник цеха и тоже покинул кабинет. Оставшись в одиночестве, технический директор вышел из-за стола и принялся мерить шагами кабинет.

Со двора донесся голос Муртазы: «А ну, марш за мной! Я вам покажу…» Дверь директорского кабинета распахнулась, Муртаза втолкнул четырех рабочих, строевым шагом подошел к директору, отдал честь и отрапортовал:

— Сегодня утром мною лично проверены рабочие на проходной. У данных несознательных граждан обнаружены следующие недозволенные к выносу предметы. — И он выложил на стол несколько картонных початков с намотанной на них пряжей, пустую шпульку, обрывки ваты, баночку с вазелином. — Баночку я обнаружил во внутреннем кармане брюк вот этого человека. — Муртаза показал на длинноусого верзилу-курда, приехавшего в поисках заработка из далекого вилайета Ван в долину Чукурова.

— Да простит аллах, бейим! — запричитал рабочий, выговаривая слова с сильным акцентом. — Аллах все видит, все слышит!..

— Молчать! Не нарушай установленного порядка! — заорал Муртаза, подскочил к курду и дернул его за усы.

— Перестань! Оставь человека! — воскликнул технический директор. — Нельзя дергать за усы…

Курд заплакал.

— Нет в тебе страха перед аллахом, — всхлипывая, сказал он. — Ты никакой не мусульманин, фараон ты, изверг!

— Молчать! Как смеешь голос подавать! — рявкнул Муртаза и кинулся на курда, но директор его остановил.

Все улики, лежавшие на столе, были столь незначительны, что директор, поморщившись, сгреб их ладонью и строго сказал:

— Забери и верни им все!.. Чтоб больше такого не повторялось!

Усатый курд хотел было броситься в ноги, потом схватил руку Кямуран-бея и припал к ней, но директор оттолкнул рабочего.

Когда четверо рабочих гуськом выходили из кабинета, Муртаза сердито нахмурил брови и презрительно глядел им вслед, считая, что либерализм технического директора только подрывает и без того расшатавшуюся дисциплину. Не успела закрыться дверь, как в кабинет ввалился сторож Азгын. При его появлении Муртаза отошел в сторону. У старика Азгына был грозный вид, как у дряхлого, но сохранившего былую мощь тигра. Он свирепо глянул на надсмотрщика и пробурчал себе что-то под нос.

Словно предчувствуя недоброе, технический директор натянуто улыбнулся и воскликнул:

— Здравствуй, здравствуй, Азгын-ага! Что-нибудь случилось? Или у тебя какое дело?

Упершись огромными кулачищами в стол, Азгын подбородком указал в сторону Муртазы и спросил:

— Скажи мне по-честному, как на духу: этот скот приходил к тебе, фискалил на меня?

— Да разве я посмею… — запинаясь, запротестовал Муртаза, — в вашем присутствии разрешить себе…

Азгын пришел в ярость и, наступая на Муртазу, закричал:

— Молчи, скот! Ты только и делаешь, что рапорты пишешь, с доносами бегаешь!..

— Ни на кого, мой директор, никогда не писал!.. Разве осмелюсь нарушить порядок?.. — кричал Муртаза, зажатый в угол.

— Пиши рапорты! Давай! Слышь, нарушай порядок! — орал Азгын.

Как в прошлый раз, он сгреб в охапку надсмотрщика и потащил его к столу технического директора.

— Мой директор!.. — еле выдавил из себя Муртаза.

— Азгын! Что ты делаешь, старина! Отпусти, Азгын! — вмешался директор.

Разъяренный Азгын тряс Муртазу. Директор кинулся ему на выручку, но разжать стальные объятия старого Азгына было невозможно. Директор нажал кнопку звонка. Прибежал рассыльный.

— Разними их! — приказал директор.

Тогда Азгын обрушился на директора:

— Или уйми этого пса, или же я не ручаюсь за себя! Клянусь аллахом, никого не пожалею!

Кямуран-бей побледнел.

— Объясни, что случилось? За что ты ругаешь ни в чем не повинного человека?

Заступничество директора только подлило масла в огонь. Старик Азгын уже не в силах был остановиться:

— Думаешь, я тебе Нух какой-нибудь? Падаль! Кто ты был, прежде чем начальством стать?

— А ну, убирайся отсюда! Пошел вон!

Тут Азгына прорвало: он отматерил директора, помянул всю его родню — отца и мать, деда и бабку, дядек и теток, словом, перебрал всех родственников, не забыв подноготную семейства Кямуран-бея, и, со злостью хлопнув дверью, величественно удалился.

Пребывавший в оцепенении директор с ужасом думал, откуда этому старику столь подробно все известно о его семье и предках. А вдруг об этом теперь узнают и другие!..

Придя в себя, он схватил телефонную трубку, позвонил начальнику эксплуатационного отдела и приказал немедленно уволить с работы сторожа уборной Азгына. Потом пристально поглядел на Муртазу и буркнул:

— У-у, хам! Невежа!

Муртаза понял, что слова эти относятся не к нему, а к Азгыну, и поспешил сказать:

— Я, мой директор, никак не желал допустить невежести и чтоб не нарушать дисциплину…

— Помолчал бы лучше! Нет в тебе выдержки. Лезешь на рожон, восстановил против себя всю фабрику… — резко сказал директор, решив, что не мешает припугнуть надсмотрщика.

— А что такого я сделал? — невинно спросил Муртаза.

— Еще спрашиваешь? Да все только и жалуются на тебя.

— На меня? — переспросил Муртаза, приблизившись вплотную к директорскому столу.

— Да-да, именно на тебя!

— Кто жалуется, мой директор?

— Начальник ткацкого цеха жаловался, мастера из прядильного, Азгын вот жаловался. Завтра еще и рабочие придут с жалобой.

Муртаза многозначительно покачал головой.

— Все оттого, мой директор, что на службе я как лев! Честно выполняю свой долг! Не могу позволить, чтоб на работе спали или болтали!

— Кто спал, кто болтал?

— Послушай, что скажет Муртаза, а если сочтешь неправым, тогда осуждай!..

Раздался стук, и в дверь просунулась большущая голова Нуха.

— Подожди, я вызову! — сказал директор Нуху и обратился к Муртазе. — Слушаю, что дальше?

— А дальше… Даруй аллах тебе здоровье. На службе все для меня равны, я не стану ни с кем миндальничать…

— Ладно, не отвлекайся. Кто спал?

— Было это, значит, ночью, делал я обход, задержал рабочих, которые воровали шпульки. Наказал их как положено. Затем, прошу прощения, заглянул я в уборные… Вижу, там собрались ткачи, курят и разговоры ведут. Ну, думаю, идет сортирная беседа.

— Чего же Азгын? Его не было, что ли? Почему не разогнал?

— Был, мой директор. На своем месте в будке.

— Так чего же он?

— Храпака задавал.

Сказав это, надзиратель выразительно глянул на директора. Тот покачал головой и спросил:

— Потом?

— Потом я разбудил его. Он увидел меня и сразу всю вину на меня решил свалить. Я ему: дескать, не видишь, что ли, собрались пройдохи-ткачи. Курят да болтают. Почему обязанностей своих не выполняешь?.. Откуда ему знать, что есть служба? Вот он сразу на дыбы и давай меня оскорблять. Я его пытался успокоить, чтоб не показать примера невоспитанности перед рабочими. А он не желает даже слушать. Бросился на меня, схватил за горло. Говорю ему: «Стыдно, старик, вокруг рабочие!..» Руки ему вывернул…

— А почему начальник ткацкого цеха жаловался?

— Тоже спал на работе, мой директор! Я зашел к нему, дернул за рукав, проснись, мол, негоже на службе спать. Как-никак начальник, важный пост занимаешь, ответственную обязанность тебе доверили главные начальники.

— Ну а он что?

— Проснулся, увидел меня и давай обвинять, будто я порядок нарушил.

— Та-а-ак! Значит, так было?

— Так точно, мой директор.

— Хорошо, а мастера из прядильного?

— Собрались в рабочее время в столовой, сидели, разговор пустой вели, вредные слова употребляли.

— Какие?

— А что Германия — так, Англия — этак, правительство наше ума лишилось. Я, понятно, в это дело вмешался. Напомнил им, что главное — служба, наша честь и долг! Говорю им: слава аллаху, над нами начальство поставлено, чтобы про эти дела думать. И дескать, им и мне в том нужды нет, чтоб такие разговоры вести.

— Значит, и мастера из прядильного там были?

— Так точно, мой господин! Они мне говорят: «Ты не имеешь права вмешиваться в наши дела!..» На фабрике совсем худо с дисциплиной, директор!

Директор наконец понял, отчего все недовольны Муртазой.

— Поздравляю тебя, Муртаза! Молодчина! Не ожидал! — произнес Кямуран-бей и пожал надзирателю руку.

Острый нос Муртазы покраснел, ноздри затрепетали.

— На службе от моего глаза ничего не скроется! Для меня все равны, и снисхождения ни к кому не позволю! — встав во фрунт, отрапортовал Муртаза.

Потом он долго, со всеми подробностями рассказывал, как, будучи участковым, ночью задержал вора, бросился на него, хоть тот и отстреливался из револьвера, вышиб из руки оружие…

— Ты меня поддержи и требуй тогда от меня порядка и службы.

— Вот тебе рука и моя поддержка, — торжественно произнес технический директор. — Никого не стесняйся, даю тебе широкие полномочия! И вот что… Не поручить ли тебе еще одно дело… Только не знаю, хватит ли у тебя времени?

— Какое дело?

— Командовать отрядом добровольцев нашей фабрики по военно-спортивной повинности.

Глаза Муртазы загорелись:

— Рад стараться, мой директор! Очень подходящее для меня дело.

— Не умаешься?

Муртаза расправил плечи, будто стряхнул с себя усталость бессонной ночи, и бодро ответил:

— Что значит умаяться? Я этого не признаю! У меня, мой директор, был дядя-колага. Он не терпел никакого послабления при исполнении служебных обязанностей. А почему? Потому что служба превыше чести нашей и совести!

— Он у тебя тоже кончил курсы? — спросил директор улыбаясь.

— Нет, не кончал, но за верную службу имел благодарности от высокого командования.

— Ну так что дядюшка твой, Муртаза-эфенди?

— Как считал дядя-колагасы, так и я считаю: служба — она превыше совести и чести! Все будет исполнено, мой директор. Я возьму командование отрядом и научу их дисциплине. Я вижу, как на парадах и демонстрациях ходят строем перед начальством. Стыдно смотреть! Разве это строй? Разве это шаг? Надо, чтоб нога печатала: трап-трап-трап!.. Чтоб начальство наше гордость испытывало, чтоб за выправку хвалило.

— Возьми двух рабочих, приведи спортивное помещение в порядок. Там сейчас грязь, все поржавело… Никто за этим не смотрит, ни у кого руки не доходят.

— Так точно, мой директор, не знают, что значит служба, потому что…

— Погоди. Заставь, чтобы все выгребли, вычистили, отдраили… На складе возьми наждаку.

— Все металлические части станут огнем гореть. На зависть всем соседям, которые на параде рядом маршируют.

— А ведь правда, до Дня освобождения еще много времени. Проведешь подготовку на стадионе.

— Есть провести подготовку! Совсем не умеют маршировать! Как положено шагать в строю?

И, отдавая сам себе команды, Муртаза стал демонстрировать строевые учения перед столом директора.

— Ра-ав-няйсь! Сми-и-рна! Ша-а-гом марш!

Чеканя шаг, надзиратель прошествовал строевым мимо директора и на ходу подал команду:

— Ра-а-внение напра-во! — повернул голову и отдал честь.

Не доходя до стены, скомандовал:

— Ро-та-а, стой! — и замер. — Кру-у-гом! Ша-а-гом марш!

Подойдя к столу технического директора, Муртаза дал новую команду:

— Ро-та-а, стой! Вольна-а!.. Вот так, мой директор! — сказал надзиратель, приняв стойку «вольно».

Директор не мог удержаться от смеха:

— Молодец! Герой! Даю тебе широкие полномочия!

— Так точно! Я подготовку прошел, курсы кончил.

Директор достал из стола ключи от спортивного помещения и передал их надзирателю.

— Вот, возьми ключи.

— Есть взять. Значит, мне с двумя рабочими?

— Да, двух хватит.

— Значит, навести блеск на каски и винтовки?

— В свободное время.

— Вывести людей на футбольное поле?

— Но повторяю: только в нерабочее время, в выходные дни. Помни, дело это не принудительное. Поэтому не заставляй. Кто захочет, тот пусть и участвует.

— Мы, мой директор, турки, а турки…

— Это все так. Но ты постарайся, чтоб добровольно, без принуждения.

— Наверняка на празднике и иностранцы будут.

— Конечно.

— Пусть увидят стальные руки наших храбрецов, наши твердые сердца!

— Конечно, конечно! Но ты все же…

— Пусть гордятся наши начальники, директор!

— Без принуждения, я тебе еще раз повторяю.

— Будь спокоен, директор.

— Прекрасно! Можешь идти.

— Есть идти! Значит…

Тут зазвонил телефон на столе директора, и Муртаза, гордо выпятив грудь, вышел из кабинета.

Весь мир был теперь в его руках! Он ликовал!

Муртаза подошел к проходной. В будке Ферхада сидел контролер Нух и курил. Завидев Муртазу, он ехидно спросил:

— Ну, на всех успел нафискалить?

— Я такого себе не позволяю! — возразил Муртаза и возмущенно пожал плечами.

— Не позволяешь, расскажи кому-нибудь другому! Все равно твоим сплетням не поверят.

— Кто?

— Да тот же технический директор.

— Я тебе такое скажу, ахнешь!

— Смотрите! — воскликнул Нух, повернувшись к Ферхаду. — Оказывается, он нас еще удивить может!

— Знаешь, какие полномочия мне дали? Командовать спортсменами.

— Кто дал?

— Мой технический директор.

— Кому дал?

— Мне! «Не могут, — сказал он, — ходить на парадах во время праздника. Возьми их под свое начало, Муртаза-эфенди, ты курсы окончил, знаешь, что есть служба и дисциплина…» Вот так. А я, значит, ответил: «Так точно, это мы можем, директор!»

Нух рассмеялся.

— Искал, искал и нашел. Вот и прекрасно. Будь исправным командиром! — В голосе контролера слышалась зависть.

— Будь спокоен. Дал мне ключи от помещения, так и сказал, чтоб без моего разрешения никто туда не входил. Буду проводить занятия на футбольном поле.

— Давай-давай! Громче в трубу дуди!

— Это уж как положено… Потому что… — Муртаза махнул рукой и направился к дому.

— Ну и дурак! — глядя ему вслед, со злостью сказал Нух. — Технический директор мне это тоже подсовывал, да я наотрез отказался. Нужны мне эти торжества-маршества… Разве это занятие для разумного человека? Не так ли, Ферхад?

— Ему это поручил, значит, директор?

— Ну и что? Ну, поручил!..

— Значит, доверие ему оказал.

— А тебе-то что? Чего ты разахался? Мы ж не из Румелии, чтобы зазря кровь себе портить. Мне не раз предлагали, только я сказал, что ни в какую этим пустым делом заниматься не стану. Чего удивляешься? Директор хочет польстить ему, вот и назначил.

Контролер Нух в сердцах плюнул, растер ногой окурок и пошел к техническому директору.

Получив от директора должность командира добровольческого военно-спортивного отряда фабрики, Муртаза пуще прежнего стал усердствовать. На фабрику являлся задолго до смены и уходил позже обычного. Рабочим прядильного цеха уже не стало возможности таскать шпульки. Ко всему еще на место Азгына взяли нового сторожа, который не то что поговорить, покурить не давал рабочим.

Одним словом, Муртаза успел нажить себе врагов не только среди рабочих, но и среди мастеров и многих служащих, особенно начальников цехов.

Муртаза собственноручно убрал помещение, где хранилось имущество военно-спортивного отряда, чем вызвал еще большую ревность Нуха. Он вычистил и проветрил, развесив на солнце, обмундирование, в котором оказалось полно моли. Потом аккуратно подвесил одежду на гвозди, которые вбил в стену. Он надраил трубы, карабины без патронов, каски. Металлические части горели огнем, позолоченные и серебряные галуны на обмундировании ласкали глаз. Из помещения выветрился сногсшибательный запах грязи, сырости и затхлости. Все блистало чистотой и радовало глаз порядком.

В тот день Муртаза заявился с фабрики домой, облаченный в форму командира отряда. Она была из хлопчатобумажной материи цвета хаки, выпускаемой на фабрике, и сшита по образцу офицерского мундира, с воротником и обшлагами, украшенными галуном. Не в меру широкие галифе были заправлены в черные гетры, на каблуках ботинок сверкали шпоры, издавая при каждом шаге устрашающий звон.

Увидя входящего в комнату Муртазу, сиявшего галунами и бренчавшего шпорами, жена вдруг принялась смеяться.

— Чего это ты гогочешь? — сердито спросил муж.

— Ты теперь смахиваешь на офицера, — ответила женщина, стоя около корыта с детскими пеленками.

— Натурально! Тебе не нравится?

— Мне что? Хоть в полковники вырядись, мне все едино, денег от этого не прибавится. Тут от твоего брата приходили: он с тобою хочет свидеться, потолковать о деле. Просил тебя в обед дома быть.

— Значит, у него есть о чем со мною потолковать? — переспросил Муртаза, внимательно глядя на жену и о чем-то соображая. — Видать, что-то весьма важное.

Жена снова занялась пеленками.

— Да, непременно большой важности дело. Ты сказала, чтобы он приходил?

— Конечно… Пойди пока к бакалейщику, купи пастырмы и яиц — у нас нечем угощать.

Она оторвалась от корыта, высморкалась, вытерла мыльные руки о фартук и отправилась в комнату, откуда вынесла старую, помятую медную чашку.

— И еще бекмеза.

Муртаза взял посуду и отправился в лавку, бормоча себе под нос: «Не иначе как по важному делу, видать, что по очень важному». Он шагал, гордо выпятив грудь в своей командирской форме. Лавка бакалейщика, узкое, сырое и темное помещение, стояла на перекрестке четырех грязных улиц рабочего пригорода. Шестидесятилетний лавочник, в жилах которого текла арабская кровь, был крупный, грузный старик, болевший трахомой. Провизию в лавке обычно брали в долг, поэтому больше половины жителей квартала ходили в должниках у бакалейщика. Он был в курсе всех дел, какие творились на фабрике или в квартале. Все сплетни, все новости поступали к нему в первую очередь, ведь люди распивали вино или водку тут же, на задворках, а потом судачили, сидя на крыльце, изливая хозяину лавки свои горести.

Здесь обсуждались фабричные новости, писались письма возлюбленным, строились планы похищения невесты перед свадьбой, составлялись заговоры, плелись интриги против мастеров и других начальников, чтобы отомстить за обиду или несправедливость. Словом, лавка была квартальным кабаком, клубом, местом сходки.

Уже с утра бакалейщик был под мухой, а к вечеру напивался. У него были женатые сыновья, и замужние дочери, и внуки, учившиеся в школе, однако старик был весьма охоч до женского пола и не упускал удобного случая… Был он, правда, скуповат и не любил расплачиваться, то есть вносить исправления в своей приходно-расходной книге, где велся счет всем долгам квартальных обитателей…

— О-о-о! Что за бравый вид? — воскликнул бакалейщик, глядя на Муртазу в форме. — Ну точно офицер! Какой же тебе чин пожаловали?

Муртаза сердито посмотрел на лавочника, недовольный фамильярным обращением.

— Отпусти мне двести пятьдесят граммов пастырмы, пяток яиц, бекмеза, — сказал он и поставил на прилавок посуду.

— А чего ты спешишь? — спросил бакалейщик. — Постой со мной, поговори. Ну, ты у нас сегодня Энвер-паша.

— Занимайся делом, что без толку болтать.

— А должок твой все растет…

— Уплачу.

— Чем? Иль тебе жалованье положили за командирство?

— При чем тут жалованье?

— Ах, вот оно что… И впрямь, зачем жалованье, когда на тебя командирскую форму надели!.. — сказал лавочник и взял с прилавка погнутую чашу. — Опять тебя на фабрике ругают. Хоть бы ты с мастерами и начальниками не вздорил, глупец. Знаешь, им ничего не стоит человека с потрохами съесть.

Муртаза скривил презрительную улыбку и пожал плечами.

— Может, тебя особой похвалы удостоил директор?

— Тебе-то что? Свешай мне пастырмы!

— Куда торопишься? Еще одиннадцати нет. Ну так что, похвалили тебя?

— Отстань со своими глупыми вопросами!

— Тут твой Азгын на днях был. Ох, и сердит он на тебя. Разозлил старика, а потом подстроил, чтоб его выгнали… Зачем ты это, глупец?

— Я исполнил служебный долг, а он нарушил дисциплину, показал свою невоспитанность, оскорбил господина технического директора.

— Азгын рвет и мечет, ей-богу! Говорит: «Ну, попадись он мне!»

— Слышь, дай пастырмы!..

— А Ферхад, сторож Ферхад! Кто из вас прав?

— Хватит болтать! Свешай, говорю тебе.

— Ферхад тут рассказывал про твою похвальбу. Будто директор тебе сказал: «Не признаю никаких земляков, ты у меня на фабрике главнее отца родного!..» И еще вроде бы ты про Нуха говорил, что его скоро уволят, потому что он бездельник. Тогда Нух пошел, осердил Азгына, а тот тебя здорово отдубасил…

— Меня Азгын отдубасил?! — рассвирепел Муртаза. — Ты же меня давно знаешь. Я первенство держал в городе по борьбе. Где только ни раздавался гром барабанов, я сразу мчался на состязания. Никто не мог меня положить на лопатки! А загривок был у меня — шея с трудом поворачивалась! Бывало, сядешь на скамью, ногу за ногу закинешь, так порты трещат!

— Известное дело. — Бакалейщик критически оглядел Муртазу. — Ты у нас богатырь, сложен, как атлет… Выходит, технический директор сделал тебя командиром?

— Отпусти наконец продукты!

— Вообще-то тебе подходит звание командира…

— Ты что, оглох? Свешай, прошу, продукты. К обеду брат придет!

— Реджеб, что ли?

Муртаза сердито глянул на бакалейщика и не ответил.

— Между нами говоря, он теперь богач, у него большие деньги водятся… У парня голова соображает, молодец! Тут поговаривают, он солидные комиссионные оторвал, вроде бы нечистое дело, но денежки в карман положил. Евреев, что ли, вокруг пальца обвел?

Муртаза не понимал, о чем идет речь.

— Сколько он получил?

Муртаза все молчал.

— За сколько он новый дом купил?

— Тебе-то какое дело? — нехотя пробурчал Муртаза.

— Теперь у него, почитай, уже два дома?

— А, все это пустая брехня. Бог даст, бог и заберет… А нам до этого нет забот… Свесь мне продукты!

Из-за угла показался контролер Нух. Завидев его, бакалейщик сделался еще более медлительным.

— О-о-о! Наш приятель в командиры выбился!.. — сказал Нух, рассматривая Муртазу с головы до ног. — А знаешь, тебе форма идет.

— Ты погляди на него! — воскликнул бакалейщик. — Какая фигура! Как у борца — что ни наденет, все в пору…

— Борца? Когда это он успел?

— Как же, он брал призы на первенстве города.

— Это он сам тебе сказал?

— Да.

— A-а… Ну, коли сказал, то точно… Форма на нем, правда, малость скукожилась, будто сосновая кора. Он, поди, не знает?

— Прямо Энвер-паша!

— Копия!.. Свисту только много. Но на его месте я бы не попадал в лапы Азгына, он ему такую борьбу покажет…

— Ладно, кончай! — сердито сказал Муртаза, забирая продукты. — Терпеть не могу фамильярностей. — И вышел из лавки.

— Эх, дурак дураком! — проговорил Нух ему вслед. — И злой дурак, хуже собаки! Вот разве что выносливый, как мул. Нет ему покоя ни днем, ни ночью. И что ему неймется? Ведь совсем измотался, еле на ногах держится, как командиром стал. Но чистоту навел, порядок в этой комнате военно-спортивной команды. Все блестит!

— Я тут слышал, что начальник ткацкого цеха хочет под него мину подложить, — сказал бакалейщик.

У контролера Нуха даже глаза заблестели.

— От кого слышал?

— Бекир Камбала с Тощим Неджипом тут беседу вели. Сказывали, что начальник цеха пожаловался на Муртазу техническому директору, а тот вроде бы даже ухом не повел… Это верно?

— Точно! Все очень удивлялись. Мне говорят: «А ты чего молчишь?» А что я? Я ведь знаю вероломство Кямурана!.. Они здорово все подстроили, как его проучить, только не вышло.

— А мне известно, что начальник цеха все равно с ним сведет счеты.

— Пускай ослепнет, кто этого не хочет, Рыфат! Беднягу Азгына, вот кого жалко… Сыновья у него непутевые, и зятя в армию забрали. Старику приходится за внуками приглядывать. Дай-ка мне сахарного тростнику и нож, хоть погрызу, успокоюсь.

— Тут говорили, что он рабочих лупцевал? — сказал бакалейщик, протягивая нож контролеру.

— Зуб на него точат рабочие, во какой! Вроде бы все стараются обходить его, внимания не обращают, а он так и липнет ко всем, придирается.

— Паскудный тип! К нему, значит, брат должен прийти. Чего это он? Вроде никогда не ходил, а тут вдруг пожаловал? Братец у него совсем другой человек, не чета этому дураку. Обвел он евреев, здорово ободрал их. Он в одной компании с Сулейманом из Адыямана. Такие дела ворочают! Производством пастырмы занимаются…

— Этот сумасброд, технический директор, вишь, польстил ему. Так он теперь воображает, что главнее его на фабрике человека нет! Он, вишь, только один любит порядок и дисциплину! Тоже жук нашелся!..

Нух взял толстый стебель сахарного тростника из связки, стоявшей у стены, и придвинул к себе табурет.

Муртаза спал, когда пришел его младший брат, Реджеб Атак. Младший в отличие от старшего был крупным, багроволицым здоровяком, преуспевающим коммерсантом. Он долго глядел на Муртазу, потом сказал его жене:

— Оставь, не буди… Пусть еще поспит.

Женщина топталась на месте, смущенная тем, что богатый деверь увидел их страшную бедность, нищенскую обстановку дома.

— Разве можно… — бормотала она, — он наказывал немедля разбудить, как брат придет…

— Ничего, не трогай.

— Нет, так нельзя.

— Говорю тебе, потерпится, ведь не чужой я, посижу, обожду.

— Извини, у нас и присесть не на что, табуретки нет даже. Сколько раз я ему повторяла: купи пару табуреток, гостя посадить некуда, коли пожалует!

— Ладно, свои люди.

Реджеб прислонился к стене, достал часы на золотой цепочке.

— Поздно с работы приходит?

— Да с полчаса, как домой заявился.

— Полчаса? Что ж так? Разве он не утром кончает?

— В шесть утра.

— А сейчас полдвенадцатого, — сказал Реджеб, поглядев снова на часы.

— Не знаю… вот уж какой день… И меня и себя умучил. Я ему: «Поостерегись, — говорю, — старость уже подошла, дети выросли, что станется с нами? Ведь гроша ломаного за душою нет, ничего на черный день не скопили!..»

— А он?

— Все твердит: «Бог милостив!» Будто не знает, как глубок колодец господен, как трудно оттуда зачерпнуть… А теперь еще на него обязанность возложили.

— Какую обязанность?

— Иль не различаешь по одежде?

— А-а-а… И впрямь… Так какую?

— Офицером, видать, стал.

— Ишь ты! Точно, офицер! — засмеялся Реджеб. — А что он за это получает?

— Где там! Напрасный труд. После смены остается на службе. Иной раз после полудня домой заявляется, перекусит, чем бог пошлет, поспит часика два и опять на фабрику бегом. Похудел, одни ребра торчат. Как моется в тазу, так, ей-богу, все ребра пересчитать можно. В день и пяти часов не спит. Разве такое выдержишь?.. А во сне, чуть забудется, начинает дурным голосом говорить, зубами скрежетать — страх берет…

— Что сделать, чем помочь, сноха? — проговорил Реджеб Атак, с сожалением глядя на старшего брата. — Сколько раз предлагал ко мне идти работать… К чему, говорю, тебе эта служба у чужих людей. Дела у нас, благодарение богу, идут совсем неплохо. Так он и слушать не желает…

Женщина тяжко вздохнула, вспомнив дочерей, еще не вернувшихся с фабрики.

— Ох-хо-хох! Бедняжки дочери трудятся по двенадцать часов в сутки. Побледнели, совсем прозрачными стали. Да если была бы у него покойная, добытная работа, разве я оставила бы крошек на фабрике? Отдала бы учиться шитью или другому ремеслу. Что с ними, несчастными, станется… — Она утерла фартуком слезы и добавила: — Обмани его как-нибудь. Возьми к себе на работу. Пусть хоть спокойно спит у себя дома. Вот погляди сам: он же не спит, а мучается, воюет со сном.

Муртаза скорчился и заскрежетал зубами.

— Вот так! Мечется на постели, все в клочья, одеяло, простыню… Шутка ли, шестеро детей!.. Латаешь, стираешь, места живого не осталось.

— Что тебе нужно?! — закричал Муртаза. — Чего ты от меня хочешь?.. — Повернулся на бок, жалобно застонал и вдруг вскочил и сел на постели.

Волосы его торчали дыбом, слипшиеся от пота. Он осмотрелся красными, обезумевшими глазами. На лбу блестели капельки пота.

Он зажмурился и, словно очнувшись, открыл глаза.

— Добро пожаловать, братец! — проговорил Муртаза и улыбнулся.

— Рад видеть тебя в добром здравии! — в ответ произнес Реджеб.

— Почему не разбудила, как я сказал? — набросился Муртаза на жену. — Коли брат пришел…

— Это я не велел, — вступился за сноху Реджеб. — Не хотел тебя беспокоить…

— Какое может быть беспокойство, раз ко мне брат пришел?

Муртаза подошел к умывальнику, ополоснул лицо и приказал жене:

— Приготовь поесть!

— Не беспокойся, брат, я уже ел… — попробовал отказаться Реджеб, но Муртаза и слышать не хотел.

— Как же так можно, брат? Два брата давно не виделись. Сейчас перекусим, посидим, поговорим.

Жена спустилась по лестнице вниз.

— Ну, как дела идут, братец?

— Хорошо, слава аллаху, хорошо идут, брат, дела.

— Дети здоровы?

— Здоровы, храни их аллах! Целуют руку дяди… А твои как?

— А как им быть, братец?.. Разве спрашивают у льва про его детей? Крепки, будто дубы, стоят не сгибаясь. Видишь на мне форму? — спросил Муртаза.

— Как же, как же, вижу: офицером стал.

— Стал, слава аллаху! Знаешь, что говорит технический директор? Он так прямо и говорит: «Не видел лучше тебя командира! Только ты сможешь наладить дисциплину у наших допризывников! А все потому, что курс прошел, строгое воспитание получил». — «Так точно! — ответил я ему. — Все будет, как надобно!» И расписал, как был у меня дядюшка-колага, наш дядя Хасан, который мне первый урок преподал: «Честь и хвала такому человеку!» — сказал директор. «Не изволь сомневаться, мой директор, — заверил я его, — во мне течет кровь моего дядюшки-колаги! На параде мы так пройдем, что наши враги поперхнутся от зависти… Потому как на парадах присутствуют иноземцы, желающие нас увидеть в неприглядном виде. А как посмотрят, так скажут: „Ого-го-го! Есть в этих турках стальная сила, которую не сломишь!“ — и в расстройстве будут кровью харкать!»

— Старший брат, — сказал Реджеб, — вижу я, ты сам себя изводишь. Глядеть на тебя страшно, как ты похудел… Скажи, сколько тебе жалованья платят?

— Зачем это ты про жалованье спрашиваешь, братец? Даже слушать странно!

— У тебя же, брат, дети! Мюзейен выросла, слава богу. Коли судьбе будет угодно, не сегодня-завтра надо приданое готовить! Ты погляди вокруг, половика приличного нет, табуретки, чтоб гостей усадить…

Жена Муртазы, слушая разговор братьев, согласно кивала головой. Заметив ее в дверях, Муртаза вскипел:

— Тебе чего здесь надо?! Иль заняться нечем? Не дадут с братом поговорить!

Женщина поспешно сбежала вниз.

— Не обижай ее! — проговорил Реджеб. — Жалко несчастную. Секреты у нас с тобою, что ли?

— Не терплю бесцеремонности! И скажу тебе прямо: кому не нравится, братец, мой дом, пусть не приходит! Я ведь не с табуреткой родился!

— Не сердись, я не хотел тебя обидеть! Я только хочу, чтоб ты жил, как человек.

— А я не хочу, чтоб меня жалели, и не прошу милости!

Братья замолчали. В люльке заплакал сын. Муртаза вскочил, подхватил сына и стал нянчиться с ним, приговаривая:

— Ай-ай-а-я-яй, глупенький мой! Ну, чего раскричался? Глянь, дядя твой пришел, дя-а-дя!.. Не стыдно плакать перед дядей?! А-а-а, улыбаешься… Понимаешь, что дядька твой пришел!..

Муртаза протянул сына брату, но ребенок был мокрым и опять зашелся в плаче. С кухни прибежала мать, взяла ребенка и, положив на полу, посреди комнаты, распеленала.

Тут Реджеб вдруг оживился и сказал:

— Пока сноха здесь, я и скажу: есть у меня для вас доброе известие.

Муртаза с женой переглянулись и с любопытством уставились на Реджеба.

— Потому я и пришел, чтоб про новость сказать. У вас товар, у нас покупатель… Есть тут человек из Измира, желает посвататься за Мюзейен! Отец у парня богат, у него склады с оливковым маслом. Сам парень обувью торгует. С его отцом мы вместе дело ведем. Словом, люди они состоятельные, порядочные и желают порядочную девушку. Пусть будет бедная, но порядочная!

Реджеб поглядел на брата и его жену. Женщина, видно, обрадовалась и улыбнулась. Муртаза мрачно восседал в своей расшитой серебряным галуном форме. Нахмурив брови, неподвижно смотрел он на рыжего кота, дремавшего на лестничной ступеньке.

— Уж не знаю, посчитаете ли вы ее подходящей парой? — проговорила женщина.

Муртаза сердито глянул на жену.

— О чем говоришь? — резко спросил он. — Подходящая, неподходящая…

— Тебе лучше знать! — покраснев, ответила жена.

— Ну ладно! А скажи, братец, — снова спросил Муртаза, — что ж, в огромном Измире порядочной девушки не нашлось? Откуда там прослышали про Мюзейен?

— Знаешь в Икичешмелике нашего земляка Селима?

— Селима? Значит, это по его совету?

— Он, кроме того, с нами связан по торговым делам.

— Стало быть, говоришь, очень богатые?

— Очень! У них и дома, и склады, и сады, и оливковые рощи…

— Значит, пусть бедная, но порядочная. Не спросили, значит, есть ли у нас табуретки, а искали, выходит, порядочную? — сказал Муртаза и строго уставился на брата.

— Ты, брат, это здорово сказал! Точно подметил. Только ты пойми, я одного хочу: чтобы ты жил как человек!

Муртаза горестно покачал головой:

— Все знаю! Все… Мне тоже хочется и масла сливочного, и сливок, и меду. Только, когда я вижу все это на витрине, сожму зубы, проглочу слюну и прохожу мимо, отвернувшись. Думаешь, мне неохота лишнюю цигарку выкурить? Еще как! Я и злюсь, и переживаю про себя. А ты думал, все гладко, все тихо?

Снизу донесся запах пастырмы, кипящей в масле. Женщина оставила ребенка, весело дрыгавшего голыми ножками, и спустилась на кухню. Она взяла яйца, разбила и залила в кипящее масло. Когда блюдо было готово, женщина подала его мужчинам, а сама спустилась вниз, уселась на колоду, где обычно стояло корыто, и тихо заплакала, уткнувшись себе в колени.

Она плакала беззвучно, ее худенькие плечи мелко вздрагивали. Через открытое окно было слышно, как мужчины, гремя вилками, со смаком чавкают, уплетая жареную пастырму.

За двумя соседними станками в хлопкоочистительном цехе работали дочери Муртазы, погодки. Длинное и узкое помещение цеха содрогалось от страшного грохота тридцати шести станков, выстроенных в два ряда. В цехе было трудно дышать от едкой хлопковой пыли. За станками трудились подростки, мальчики и девочки, или же дряхлые старухи. Они заряжали цилиндры станка — их называют пушками — небольшими порциями хлопка-сырца, который лежал тут же в ящиках. Пунша жадно заглатывала хлопок, чтобы потом выстрелить очищенными от семян комочками волокна, белыми, легкими и пушистыми, которые рабочие сгребали палочкой и сбрасывали в корзину.

У одной из дочерей Муртазы в ушах были красные сережки, у другой, что помоложе, — голубенькие. Младшая сестра, не в силах побороть сон, уселась поудобнее, притулилась к стене и задремала. Тогда старшая тихонько тронула сестру палочкой. Та встрепенулась:

— Чего тебе?

— Спишь?

— Мочи нет, как спать хочется.

— А если отец сейчас заявится?

— Ну и пусть. Глаза сами закрываются.

— Пойдем ополоснем лицо, может, полегчает.

— Пойдем…

И они отправились в уборную.

— Мне приснилась наша старшая сестра Мюзейен, — сказала младшая.

— Когда?

— Да только что.

— А как она тебе привиделась?

— Будто бы она стала невестой, вся украшена золотыми и серебряными нитями. И мы поездом едем в Измир.

— Кто да кто?

— Ты, я, Мюзейен, дядя Реджеб, мать и отец.

— А дальше что?

— В барабаны били. Мы сидели в огромном зале. В белых блюдах — мясо, яблоки, груши, сладости. И мы едим, едим, едим… А ты мне говоришь: «Фирдес, давай припрячем фрукты, чтоб на фабрике полакомиться».

— Ну и спрятали?

— Не знаю. А какой красивый Измир!

Девочки остановились около умывальника.

— Сестричка, почему это человеку снится так, точно все на самом деле?

— Вот выйдет старшая сестра замуж, и прощай эта гнусная работа. Целую неделю буду спать. Только спать и спать…

— И я! А отец жениха очень богатый?

— Ага, богатый. Только заберет ли нас отец с фабрики?

— Не возьмет, даже если подыхать станем.

— Вредный он! Ох, и зла я на него. Если бы ты знала, как ноют плечи от усталости.

— А у меня! Еще больше, наверное, нету сил терпеть.

— Сегодня обязательно купим…

— Чего?

— Сластей.

— У нас же денег нет.

— Ну и что? Купим, а в получку отдадим.

— Кто даст в долг? Там и так на нас уже записано.

— Не твоя забота. Пойду к бухгалтеру, попрошу дядю Неджипа, пусть скостит старый долг, а потом снова запишет.

— Кондитер не даст в долг.

— Не твое дело.

Девочки постояли возле кранов и не стали умываться. На свежем ночном воздухе после влажного помещения цеха они замерзли и зашагали к уборной.

— А если отец дознается? — спросила вдруг старшая.

— Откуда?

— Ну, у бухгалтера спросит.

Младшая задумчиво посмотрела на мокрые крыши складов, мимо которых они шли, подгоняемые холодным ветром.

— Ох! Чтоб ему сдохнуть, — прошептала она. — И чего все лютует?

— О ком ты?

— О нем, о ком еще!

— Об отце, что ли?

В уборной было темно: свет падал от фонаря, горевшего над складом хлопка-сырца, что помещался напротив. Двери в пяти кабинах, как и в мужской уборной, вполроста, чтоб было видно, занята ли кабина, не спят ли там, не лодырничают, не пользуются ли обрывками хлопка. Из отхожих мест исходило зловоние.

Девочки умылись ледяной водой, обсушили руки, засунув их себе под мышки.

Из будки высунулась сторожиха и заорала:

— Эй, там, кончайте трепаться, шлюхи! На работу! Да побыстрее!

Сестры показали старухе язык и побежали к цеху.

— Посмотрим, который час, — предложила младшая.

Они вернулись к машинному отделению и прильнули к грязному окну. Часы показывали половину десятого. До окончания смены оставалось еще два с половиной часа.

Девочки заглянули в соседнее с машинным отделением складское помещение. Оно было пустым. Сестры шмыгнули туда и прислонились к теплой стене, согреваемой котельной.

— Ох, тепло! — сказала младшая. — Хоть кости согреются.

— И мои. Спать охота, сил нет.

— Да, сейчас бы в постель.

— И натянуть одеяло на голову.

Где-то раздалась трель свистка. Девочки встрепенулись.

— Отец, наверное! — сказала старшая.

— Нет, не он. Он не свистит. Он всегда появляется неожиданно, будто из-под земли. А какой добрый дядюшка Нух. Сколько раз заставал меня спящей, и ничего — не бил, не штрафовал.

— А отец бы…

— Кости переломал. Я, кажись, немного согрелась. А ты?

— Вроде полегчало.

— После работы обязательно купим сластей. Идет?

— Ага.

— Значит, решено!

Младшая присела на корточки и высыпала на пол, куда падал слабый свет через открытую дверь, свои камешки — пять штук.

— Сыграем, что ли?

— А почему тебе начинать? Нечестно! — возразила старшая.

— Хорошо, давай считаться.

— Давай…

Младшая сунула указательный палец в рот.

— Э-ни-ки бе-ни-ки… — начала она считалку. — Ну вот, мне начинать!..

Девочка сгребла камешки, потрясла их в ладошках и стала ловко подкидывать. Вдруг в дальнем темном углу склада раздался глухой кашель. Девочки, увлеченные игрой, не обратили на него внимания. Через некоторое время сиплый голос крикнул:

— А ну, брысь отсюда!

В испуге девочки замерли. В тревожной ночной тишине за стеной слышались мерные тяжкие вздохи машины, от которых пол под ногами вздрагивал, словно там бился пульс всей фабрики, заглушая неумолчное тарахтение станков.

— Брысь, девчонки! — снова раздался невидимый голос.

Забыв про камешки, сестры пулей вылетели из склада, отчаянно шлепая подошвами сандалий.

Когда контролер Нух в половине одиннадцатого заглянул в хлопкоочистительный цех, он увидел, что у многих станков нет рабочих. В цехе не было ни мастера, ни ребят — подносчиков хлопка, ни девушек-метельщиц. Не было даже надсмотрщика за рабочими, который обычно ходил между станками, будил заснувших, подгонял нерадивых.

Нух понимал, как сладок и желанен в эти поздние часы сон — дороже хлеба, кажется, — и не сердился, не кричал. Он увидел спящих, смекнул, что Муртаза сюда еще не заглядывал, и направился в ремонтную мастерскую, где нашел надсмотрщика, который умудрился спать стоя, привалившись к стене.

— Эй, Мюмин! — улыбаясь, потряс он надсмотрщика за плечо. — Слышь, Мюмин, проснись!..

Надсмотрщик подпрыгнул на месте, будто ему всадили иглу в мягкое место.

— Станки-то у тебя, сынок, впустую крутятся. Гляди, как бы Муртаза не объявился. Знаешь, когда собака кинется, надо держать палку наготове.

— И то правда.

— Отправляйся-ка и буди свой народ.

Зевая, надсмотрщик поплелся в цех. Только он собрался свистком поднять спящих, как увидел дочерей Муртазы — они дремали около работавших вхолостую станков. Надсмотрщик затрусил обратно в ремонтную, чтобы рассказать Нуху про дочерей Муртазы. Контролера там уже не было. Надсмотрщик разыскал его в соседнем цехе, где он будил мастера, похрапывавшего на тюке с хлопком.

— Слава аллаху, я пришел раньше, — говорил Нух мастеру, который, с трудом продрав глаза, покачивался из стороны в сторону. — Пожаловал бы раньше Муртаза, он бы задал тебе трепку…

— Слышь, дочери Муртазы обе спят! — проговорил надсмотрщик, подходя к ним. — Сразу обе. Пойдите гляньте…

— Этому человеку все едино: мои ли дочери, свои ли… Никого ему не жалко. Служба, и все тут!

— Он сюда не часто заглядывает, — позевывая, проговорил мастер. — Интересно, почему раньше через каждые пятнадцать минут бегал?

— Так ведь он командиром стал!

— Это точно, что ему доверили командовать допризывниками?

— Кямуран и мне предлагал, только я отказался. Зачем мне эта морока! Задарма какая охота?

— И впрямь ни к чему! Мыслимое ли это дело: двенадцать часов на службе, а потом, мать родная, еще вкалывать… Была бы это твоя обязанность… Так это же не принудиловка? Добровольно.

— Вообще-то по своей воле только…

— Надо же Муртазу назначить! А чего он знает? Чего умеет? Ему же не сравниться с тобой!

— Оно, конечно, так.

— Сходи, Нух-ага, к нему, — выпалил вдруг надсмотрщик, покраснев от волнения, — и скажи, что дочери его спят…

— Как спят? — переспросил мастер.

— Господом богом прошу, сходи, Нух, скажи этому типу!

— Э-э, бросьте вы эту затею, — ответил Нух. — Девочек жалко…

— Почему жалко? Он у всех уже в печенке сидит. Все сыты им по горло! Иди, позови его!

— Не надо, ребята! Еще прибьет детей…

— А мы не дадим! Зато уж потешимся, вот смеху-то будет. Давай, давай, Нух!

Нух поскреб затылок и согласился:

— Ладно, только смотрите, чтоб детей не тронул!

— Хорошо, хорошо!

Муртаза драил какие-то медяшки в военно-спортивном кабинете.

— Как в чужом глазу соринку заметить, ты тут как тут, герой… — начал Нух.

— О чем ты? — насторожился Муртаза.

— Сходи в хлопкоочистительный, сам увидишь!

— О чем ты, тебя спрашивают!

— Сходишь, сам все и увидишь в цехе. Иль ноги не донесут?

— Что стряслось?

— Ты у нас лев по части службы, Муртаза-бей. Пойди, глянь на дочерей своих.

— Что там?

— А что еще может быть? Дрыхнут обе за станком…

Муртаза кинулся к выходу. Чертыхаясь, погасил свет, запер дверь и заспешил к цеху.

Мастер и надсмотрщик встретили его у лестницы.

— Иди-иди, полюбуйся на своих дочерей. А то горазд за чужими приглядывать.

Муртаза остановился в дверях цеха. Подрагивая худенькими плечиками, девочки сладко спали. Муртаза побледнел. Его окружили мастер, надсмотрщик и подошедший Нух. В ярости Муртаза вдруг метнулся к дочерям. Схватил младшую за волосы, поднял рывком и что есть силы швырнул девочку на пол… Старшая проснулась и, когда отец кинулся к ней, со страшным криком бросилась бежать. К Муртазе подскочили мастер, надсмотрщик, контролер Нух, рабочие и схватили его за руки.

— Отпустите! — кричал Муртаза. — Оставьте меня!

Его трясло от бешенства. Люди с трудом оттащили его от станка.

— Говорил я вам! Доигрались… Кончайте ваши шутки. Ишь, чего натворили, — сердито ворчал Нух, поднимая девочку с пола, по лбу ее ползла тонкая струйка крови.

Контролер поднял девочку на руки и понес в ремонтную мастерскую. Он положил ее на верстак, достал из аптечки йод.

— Ох, голова моя, — жалобно причитая, стонала девочка. — Ой, болит, не держится на плечах голова…

— Где болит, детка?

— Затылок болит, дядя Нух, вот тут…

— Пройдет все, успокойся, милая. До свадьбы заживет! Не плачь, детка!

Он усадил девочку на верстаке. Муртазу увели из цеха. Люди обступили Нуха и девочку.

— Был у нас случай, — начал рассказывать мастер, — одна работница заснула вот так у станка и повалилась вперед…

— Это ты про Феридже? — перебил его надсмотрщик.

— Ага… Свалилась и руками прямо меж пушек…

— Разве можно, доченька, спать за станком? — проговорил Нух.

Девочке принесли воды, дали попить. Она с трудом встала на ноги. Сестры потихоньку вышли из цеха и поспешили домой, боясь попасться отцу на глаза.

Мокрую от недавнего дождя мостовую за фабричными воротами освещали карбидные фонарики, прикрепленные к лоткам мелочных торговцев. Девочки, дрожа от страха и холода, прошли мимо них, тесно прижавшись друг к другу.

— Ой, болит бедная головушка моя, — все повторяла младшая. — Неужто еще раз побьет? А?..

— Бог его знает. Меня-то наверняка отлупит.

— Ох, голова моя, совсем не держится…

— Успокойся, дорогая, скоро пройдет.

— И глаза все время слезятся.

Старшая крепко прижимала сестру к себе. Сквозь бегущие облака проглядывала луна, освещая мокрые крыши домов. Когда девочки свернули за угол пекарни, их остановил порыв ветра. Луна спряталась в тучах, и все вокруг погрузилось в непроглядную темноту. Узенькая дорога, по которой надо было идти через грязный пустырь, пропала. Младшая в изнеможении повисла на руке сестры.

— Ох, голова… Ох, сил нет терпеть!..

— Пройдет, все до завтра пройдет, — подбадривала старшая.

Из-за туч снова выглянула луна, осветив дорогу, и девочки побежали. Но через несколько шагов младшая совсем обессилела. Сестре пришлось тащить ее чуть ли не волоком. Холодный ветер кидался на квартал, под его порывами трещали заборы. Где-то далеко отчаянно лаяли собаки.

Когда наконец они, миновав настежь открытую калитку, очутились во дворе, старшую сестру невозможно было узнать; она еле держалась на ногах от усталости.

— Умаяла ты меня, Фирдес, взмокла я, будто воду на себе возила.

А сестра беспомощно повисла у нее на руке и только повторяла без конца:

— Ох, моя головушка, нету мочи терпеть…

— Постой, сестрица, немного, я дверь только открою. А то разбудим нашу барыню-сумасбродку, потом хлопот не оберешься. Говорю тебе, неужели трудно постоять?

Как только сестра отпустила младшую, та рухнула вниз лицом на землю. Старшая растерялась.

— Фирдес, сестренка, Фирдес… Что с тобою, голубушка?

Она нагнулась и попыталась приподнять сестру за плечи, но та, точно неживая, тут же снова валилась на землю.

— Что с тобою, Фирдес? Что ты молчишь?

Наконец, оставив сестру, она бросилась к двери, открыла ее осторожно, чтобы не разбудить Мюзейен, пробралась по темной кухне и кинулась по лестнице к матери.

— Мама, мама, вставай! С Фирдес что-то неладное…

Мать, уставшая за день, никак не могла проснуться.

— Проснись, мама. Слышь, с Фирдес беда случилась.

Проснулась старшая сестра и сразу же принялась кричать:

— Опять вы! Наказанье божье! Да покарай вас аллах, проклятые девки! Чтоб вам сдохнуть!

— Мама, вставай скорее! Фирдес без памяти лежит.

Мать наконец очнулась от сна, присела на постели. Она прикрикнула на старшую и спросила в тревоге:

— Что случилось? Где Фирдес?

— У двери я ее оставила, лежит на земле, стоять не может.

— На земле?

Мать, даже не обувшись, босиком побежала вниз по лестнице. Взяла на руки лежавшую на земле дочку и внесла в дом. Тело девочки было мокрым от пота. Мать осторожно опустила дочь на постель, разостланную, как обычно, на полу.

— Дитя мое ненаглядное. Что с тобою? Фирдес, крошка моя, что случилось?..

— Голова… — прошептала девочка.

В тусклом свете ночника сверкнули голубые сережки.

— Крошка моя, дитятко мое, скажи маме, что случилось с тобою?

— Голова болит, разрывается…

Мать повернулась к дочери, которая стояла у двери и плакала.

— Объясни мне, что стряслось у вас там?

— Это отец… Прибил ее отец…

— За что?

— Уснула за станком.

— А ты где была?

— Я не заметила, как отец пришел. Он схватил Фирдес за волосы и швырнул на пол.

У девочки начался жар, она металась в постели и бредила.

Мать, не зная, что предпринять, постучала в потолок и позвала:

— Акиле-хала! Эй, Акиле-хала!..

Старуха не отзывалась.

— Акиле-хала, проснись!

Наверху кто-то заворочался, потом послышалось сонное ворчание. Немного погодя старуха спросила:

— Что у тебя там, Зюмрют?

— Спустись сюда скорее, Акиле… Моя Фирдес помирает…

Раздались торопливые шаги, и вскоре со словами «во имя аллаха, всемилостивого, всемогущего», в комнату вошла старая соседка.

— Что случилось, дочь моя? — спросила Акиле, подошла к постели, положила руку на пылающий лоб девочки. — О-о-о! Какой сильный жар! Найди-ка мне батистовый лоскут да принеси чашку с холодной водой. Бедную девочку сглазили, не иначе…

Мать, обливаясь слезами, принесла батист и чашку с водой.

— Перестань, не плачь! — проговорила Акиле. — Вот сейчас мы расплавим свинец, выльем его в воду, и все как рукой снимет! Есть у тебя кусочек свинца?

— Нет…

— Ничего, у меня найдется. А ты брось плакать, успокойся. Все пройдет, все будет хорошо, ей-богу!

Она мочила батистовый лоскут и прикладывала его ко лбу девочки.

— Слышь, Ферхад, — произнес Муртаза, подойдя к проходной. — Знаешь, что со мной случилось?

— Что произошло, Муртаза-эфенди? — спросил сторож, оглядывая надзирателя в командирской форме.

— Пропал я, совсем пропал… Плохи мои дела! Как посмотрю моему директору в глаза?

— Да что у тебя стряслось?

— И не спрашивай, Ферхад. Уж лучше бы меня убили!

Они молча глядели друг на друга.

— Нуха знаешь? Так вот, он застал дочерей моих спящими за станком. И знаешь, что мне сказал? «В чужом глазу ты соринку заметишь, а в своем…» Это он мне?! Да как он смеет мне говорить такое? Он, никудышный надзиратель, обязанностей своих не знающий, — он ведь даже курсов не кончал! Да у меня кровь в жилах даже остановилась! Сердце зашлось. И я должен слушать такие насмешки! От обиды и злости я так стиснул зубы, чуть не переломал их. Как могли мои дочери спать на работе? А?

— И вправду, как это они посмели! — воскликнул Ферхад.

— Лучше бы всадили мне в сердце пулю, чтоб я помер, Ферхад!

Он подошел к выходу, потом вернулся.

— Знаешь, что сделает теперь Нух? Пойдет к техническому директору и скажет, что поймал дочерей Муртазы-эфенди, когда они спали за станком, и заставит наложить на меня штраф. Штраф меня не беспокоит, но как я теперь посмотрю моему директору в глаза? Он мне теперь скажет: «Поздравляю, Муртаза-эфенди! Вот уж не ожидал от тебя. Ты — человек серьезный, курсы окончил, получил строгое воспитание. А как же ты детей своих воспитал?..»

Он подошел к выходу и снова вернулся.

— Лучше помереть, чем услышать такие слова от начальника. Как-никак, а я службу крепко знаю! И да будет тебе известно, обо мне знают не только в нашем городе! — Муртаза прищурил глаза и сделал паузу. — И не догадаешься где… Аж в самом Измире! — Он испытующе посмотрел на сторожа и продолжал: — Есть в Измире богатый человек, так вот он велел передать, что для своего сына возьмет в жены дочь Муртазы-эфенди, и никого больше! Потому что ему известно, что я получал от начальства одни только благодарности. «Я готов пожертвовать свои оливковые рощи ради этой свадьбы», — сказал он.

— Поздравляю! Значит, скоро обручение?

— Я еще не решил окончательно.

— Выходит, сват у тебя богатый человек?

— Говорят, у него оливковые рощи, сады, дома и овчарня. Чуть ли не самый богатый в Измире. Вот передают, что он так и сказал: «Хочу породниться с Муртазой-эфенди, ибо слышал, что этот человек никогда не допускал бесчестия или подлости. Есть у меня дома и в Измире, и в Манисе, есть овчарни. Пусть Муртаза-эфенди возьмет то, что ему приглянется, только чтоб дочь свою нам отдал!»

И глаза Муртазы вдруг сверкнули, будто изумруды.

— Давай, Ферхад, покурим, что ли?

Он зашел в будку, уселся на низенькую скамеечку. Сторож и надзиратель закурили, Муртаза с жадностью затянулся, ноздри его дрожали.

— Знаешь, чего бы мне теперь хотелось? Чтоб были у меня дом и овчарня. Вот бы жил не тужил. Запрягал бы коляску, и на прогулку! Каждый бы вечер с товарищами беседовал, пил водку и вино! Эх, Ферхад! Били бы барабаны, боролись пехливаны, а тут же, рядом, на кострах жарились бы барашки на вертеле. Пей, гуляй! А потом по коляскам, и пусть город оглохнет от наших песен!

Глаза Муртазы заблестели от набежавшей слезы. Он вздохнул горестно и произнес:

— Ох-ох-ох, Ферхад. Все-то мне известно, как можно весело жить, да что толку, коли такое житье не про нас. Масло сливочное, сыр да мед мы только на витрине магазина видим. Люди и первые помидоры, и первые баклажаны вкушают, а мы их едим тогда, когда скоту их скармливают…

Лицо Муртазы помрачнело, жалкая улыбка тронула губы, блеск в глазах погас, легло выражение великой обиды на судьбу.

— Все, все я знаю, да не про нас такая жизнь, руки коротки!

В будке неожиданно замигала тусклая лампочка. Муртаза тяжело поднялся и подошел к фабричным воротам. Только он собрался закурить, как вдруг подбежал небольшого роста человек и закричал, размахивая палкой:

— Чего вы тут стоите, когда вашу фабрику грабят!

— Чего? — У Муртазы даже сигарета из рук вывалилась.

— Грабят фабрику!

— Какую фабрику?.. Где?.. Кто?..

— Там, напротив ткацкого… Тащат из трубы, по которой спускают воду из крахмального.

— Кто?

— Поди разбери в темноте! Там их четверо.

Муртаза вырвал палку из рук человека и кинулся вдоль забора туда, где выходила труба, но тут же остановился и вернулся в проходную.

— Давай скорее ключи! — крикнул он Ферхаду.

— Какие ключи? — ничего не понял сторож.

— Ключи от ворот, да побыстрее!

Муртаза от нетерпения даже подпрыгивал на месте. Потом, разозлившись на Ферхада, по-прежнему глядевшего на него в недоумении, сам вскочил в будку, схватил со стены ключи и побежал к воротам.

— Ну, что уставился, будто пень? — злобно кинул он сторожу на бегу.

Раздвинув створы железных ворот, он вышел, запер ворота снаружи и затрусил к месту преступления.

За углом фабричной амбулатории кончалась мощеная дорога и начиналось море непролазной грязи. С трудом переставляя ноги — грязь доходила чуть ли не до верха голенищ, — Муртаза, тяжело дыша, пробирался вдоль забора, скользил, падал, проваливался в ямы с водой. Метрах в двухстах он разглядел силуэты людей и прибавил шагу. Где-то раздался пронзительный свист и крик: «Тикай! Облава!..» Муртаза рванулся вперед и заметил, как четыре тени кинулись в разные стороны. Надзиратель схватился за свисток и дал сигнал. Он остановился, не зная, кого преследовать, потом устремился за человеком, на плече которого белела ворованная материя. Человек нырнул в один из проулков рабочего квартала, Муртаза последовал за ним, давая на ходу свистки, крича и ругаясь.

Беглец и преследователь неслись по узкой улочке рабочего поселка. Крики и топот, брань и свистки разбудили обитателей квартала. В домах открывались ставни и окна, высовывались головы любопытных, слышались голоса.

В пылу погони Муртаза не заметил на своем пути глубокой ямы с водой. Когда, чертыхаясь, он вылез из воды, перед ним оказалась черная кошка, неосторожно перебегавшая дорогу. Взбешенный Муртаза что есть силы двинул кошку сапогом, раздался душераздирающий кошачий визг, и кошка осталась лежать на дороге. Муртаза выскочил на перекресток, крича во все горло и отчаянно свистя в свой свисток, и вдруг потерял беглеца из виду. Он остановился, озираясь безумными глазами, тяжело переводя дыхание. Он крутил головой, бранился, проклинал всех воров, топтался на месте, точно взбесившийся буйвол. Откуда ни возьмись, к нему подскочил старикашка, показал на дом, в котором скрылся вор, и тут же исчез в темноте.

Муртаза подбежал к дому, низенькому, кирпичному строению с одним окном, окруженному глухим забором из ржавой жести. Муртаза прильнул к дыре в заборе и стал смотреть на освещенное окно. За занавеской метались тени. Муртаза подошел к калитке и принялся барабанить в трухлявую, качающуюся дверь.

— Эй, хозяева! Слышь, хозяева, откройте!

Он посмотрел в щель, увидел, что тени в окне запрыгали быстрее, и начал трясти калитку.

— Хозяева! Эй, вы, слышите?.. Немедля откройте дверь!

За его спиной уже собирались жители квартала, выскочившие из своих домов, одетые во что попало. Свет в окне погас.

Потеряв терпение, Муртаза ударил плечом в гнилую дверь, сорвал ее с петель и вбежал во двор. Толпа зашумела.

— Кто это?

— Да, видать, Муртаза…

— Вот безобразник!

— А кто он такой?..

— На фабрике ночной надзиратель.

— Какой он надзиратель? Помощник у контролера Нуха…

— Придержи язык, а то еще услышит. Он таких слов не любит.

Свистя в свой свисток, подошел околоточный.

— Чего тут у вас? — спросил он строго. — Что происходит, почему свистки были?

— Право, не знаю, вора какого-то ловят.

— Где?

— Кто свистел?

— Муртаза, ночной надзиратель с фабрики.

— Где он?

— Взломал дверь в калитке и вошел во двор.

— Что-о? Взломал дверь, говоришь?

— Ей-богу. Он еще там, внутри.

— Кто же разрешил ему срывать двери и входить в дом к людям?

— Сломал и вошел, чего тут спрашивать-то?

— Не имеет он такого права, эфенди.

— Ну ты и шутник! У тебя забыл разрешения спросить.

— Закон запрещает насильно входить к людям в дом. Да пусть он хоть губернатором будет, все едино не имеет права ломать двери и нарушать неприкосновенность жилища. Ясно? Знаешь, что существует неприкосновенность жилища?

— Да что ты пристаешь со своими вопросами? Поди спроси у того, кто ломал дверь.

— Мой шурин однажды хотел силком открыть дверь у одной вдовушки, да тут…

— Муртаза дверь высадил и ворвался в дом, а ты тут сказки рассказываешь.

— Он чего, рехнулся, что ли?

— Это ты у него сам спроси.

Из дома слышались брань, женские вопли, повелительный голос Муртазы: «А ну, шагом марш! Не разговаривать!»

Немного погодя показался Муртаза, подталкивавший в спину невысокого худого человека в нижнем белье, с ворованной тканью, еще сырой, кое-как свернутой. За ними босиком бежала женщина и молила:

— Обожди малость, дай ему хоть штаны надеть!

Околоточный остановил Муртазу у дверей калитки и строго спросил:

— На каком основании ты…

Увидев перед собою бывшего коллегу, Муртаза сердито перебил его:

— Чего тебе, друг служака? Чего надо?

— На каком основании ломал ты дверь у людей?

На этот вопрос Муртаза выложил квартальному все сведения о собственной персоне, подробно объяснил, какие полномочия он получил от господина технического директора, и в конце концов спросил:

— Понял ты наконец, кто я есть?

— Кто бы ты ни был, хоть сам губернатор, не имеешь никаких прав ломать чужие двери!

— Я? Это я-то? — задыхаясь от гнева, орал Муртаза.

— Да, ты! — кричал околоточный.

Муртаза, прищурившись, пристально поглядел на околоточного.

— Тебе ведомо, что есть служба?

— Не знал бы, не носил этой формы.

— Курсы кончал?

— Какие еще курсы?

Муртаза оглядел собравшихся вокруг жителей квартала, с сожалением покачал головой и сказал:

— Ну так и нечего с тобой разговаривать, коль ты курсов не кончал, строгого воспитания не получил. Получил бы, не задавал глупых вопросов. Сам понимал бы, что есть воспитание, что есть строгая дисциплина. Ясно? — И еще раз презрительно окинув взглядом квартального, добавил: — Знал бы тогда, что служба выше чести!

Околоточный молча стоял перед Муртазой, а тот продолжал:

— Во время несения службы не должно для тебя ничего другого существовать. Ни семьи, ни детей, ни родных-близких! Понял? Знаешь, что мне говорил комиссар? «Муртаза-эфенди, не было у меня в участке другого такого ученого, как ты! От твоего глаза ничто не скроется!» Вот так-то! — И, повернувшись к вору, который переминался с ноги на ногу и лязгал зубами от холода, скомандовал: — А ну, двигай вперед, недостойный гражданин!

За ними повалил весь народ: жена пойманного, Дети, околоточный и любопытные обитатели квартала, сопровождавшие их до полицейского участка.

Пока в участке снимали допрос и совершались необходимые формальности, Муртаза заспешил к дому технического директора.

Кямуран-бей жил за городом, на даче, за крепкой железной оградой. Белокаменный дом с бежевыми ставнями и карнизом стоял в роскошном саду, где росли лимонные и апельсиновые деревья. Дачу построил дядя Кямурана, владелец фабрики, по проекту итальянского архитектора и подарил племяннику. В народе ее называли «Дворец со львом» — в саду стояла высеченная из гранита скульптура огромного льва. Вдоль аллеи высились и другие скульптуры — волка, лани, курчавого арапчонка; повсюду пестрели цветочные клумбы, а в глубине сада расположились теннисный корт и танцевальная площадка. По вечерам тут частенько устраивались приемы. После роскошного ужина гости ночами напролет развлекались, разгуливали по саду, освещенному гирляндами разноцветных лампочек, танцевали до упаду.

И в эту ночь на даче было полно гостей. Собрались сливки общества: местные помещики, фабриканты, дельцы, крупные торговцы. Веселились до позднего часа, особенно смеялись, когда Кямуран изображал голос и повадки нового надсмотрщика-переселенца.

В три часа ночи у ворот раздался звонок. Его никто не услышал, только два огромных пса подбежали к воротам и начали с лаем кидаться на железные прутья ограды. Еще долго раздавались звонки и собачий лай, нарушавшие тишину ночи, напоенной благоуханием цветов, ароматом апельсиновых и лимонных деревьев. Директор лишь повернулся в своей пуховой постели с одного бока на другой, пробурчал что-то во сне и заснул еще крепче, положив руку на белоснежное плечо жены.

Девушка-служанка, спавшая на первом этаже, сквозь сон услышала звонки и приподняла голову с подушки. Когда наконец раздался еще один продолжительный, настойчивый звонок, служанка вскочила, подбежала к окну. За оградой стоял какой-то человек, а Карабаш и Сары с громким лаем носились около ворот.

Девушка открыла створку окна и спросила:

— Кто там?

— Я!

— Кто ты?

— Я, Муртаза.

— Какой Муртаза? Я не знаю тебя.

— Я — Муртаза, ночной контролер с фабрики.

— Что тебе нужно?

— Хочу видеть моего директора.

— А кто у тебя директор?

— Ты что, не знаешь моего директора?

— Откуда я знаю, кто у тебя директор…

— Неужели ты не знаешь технического директора нашей фабрики?

— Так тебе Кямуран-бея?

— Конечно! Пойди и скажи, что я хочу засвидетельствовать свое почтение, выразить глубокое уважение…

— Чего тебе нужно от Кямуран-бея?

— Хочу выразить свое глубокое уважение, а это значит…

— Говори короче, чего тебе надобно? Уф!..

— Ты скажи моему директору…

— В это время не полагается будить бей-эфенди!

— А ты разбуди…

— В такое время не будят!

— Дело важное, не разбудишь — потом на себя пеняй!

К воротам, ковыляя, подошел садовник, могучего сложения старик с пышными длинными усами. Он появился в длинной рубахе и кальсонах с завязками на щиколотках. Почуяв знакомый запах, собаки умолкли и, виляя хвостами, подбежали к нему.

Садовник внимательно оглядел Муртазу в форме начальника военно-спортивной команды и, приняв его за офицера, вежливо сказал:

— Слушаю, бей!

— Мне надобно увидеть господина директора, — многозначительно проговорил Муртаза. — У меня весьма важное для него сообщение.

— А какая у тебя должность?

— Меня зовут Муртаза. Я осуществляю ночью контроль за фабрикой.

— А я-то думал, что ты…

— Чего?..

— Думал, ты чин какой-нибудь, офицер!

— Я не офицер. Я служил рядовым во Фракии…

— В каком году?

— Пошел в армию из рекрутов, которых вовремя не призвали.

— А, солдат республики, значит?

— Так точно.

— Э-э-э! Разве тогдашняя служба была военной службой? Так, сыр с маслом, а не служба. Вот когда мы служили в Йемене, в Газе! Вот это было время. Ох-хо-хо!.. Так чего тебе технический директор понадобился? Он поздно лег и не проснется теперь ни за что.

Садовник посмотрел на окно, в котором виднелась служанка.

— Так ведь, Первин? Пойди скажи-ка бею.

Та не пожелала даже ответить.

— Ведь объясняют тебе, что нужно его разбудить. Сходи разбуди! — Потом, повернувшись к Муртазе, садовник сказал: — Такая упрямая, плутовка. Дрянь, а не девка. Сладу с ней никакого, брат… Пойди разбуди!

Вместо ответа служанка захлопнула окно и исчезла. Около ворот остались Муртаза и садовник.

— Видал!.. Во как! Да, такие теперь времена настали, — проворчал садовник и, понизив голос, добавил: — Сам директор девку испортил, вот она и позволяет себе.

Муртаза снова нажал кнопку звонка.

Рассерженный директор вскочил с постели и распахнул окно:

— Кто там? Что случилось? Что за звонки в такое позднее время?

— Это я, мой директор! — подал голос Муртаза. — Свидетельствую свое почтение и глубокое уважение.

— Чего нужно?

— Мне, слава аллаху, ничего не надо! На фабрике произошло воровство, и я пришел, чтоб доложить вам лично.

— Какое еще воровство?

— Ткань украли.

— Ткань? Как украли?

— Вытащили через водосточную трубу, из крахмального, мой директор…

— Ну и что потом?

— Потом я погнался за ними, задержал вместе с тканью…

— В участок сообщил?

— Так точно, мой директор! Сдал собственноручно вместе с тканью.

— Ну и ладно… Что же ты в такой поздний час, до утра не мог подождать?

Муртаза собрался сообщить еще о своих дочерях, заснувших на работе, но технический директор захлопнул окно.

— Значит, ты задержал вора? — спросил садовник.

— Конечно.

— Сам, один?

— А зачем мне еще кто-то?

— Ну, молодец!

— Я кончил курсы, суровую науку превзошел.

— Значит, ты кончил лицей-милицей? Ишь ты. А не боялся, что они по тебе вдарят?

— А чего бояться?

— Ну, вдруг ненароком и кокнут?

— При несении службы не следует бояться опасностей. На то она и служба!

— Ишь каков молодец! Там на фабрике земляк есть у меня. Нухом звать. Может, слыхал?

— Знать-то я его знаю, да он вот не знает, что такое служба!

— Это верно… И Азгына знаешь?

— И его знаю… Ну ладно, счастливо оставаться, — сказал Муртаза и отправился в обратную дорогу.

Только около трех пополудни Муртаза вышел из суда, где рассматриваются дела о мелких правонарушениях лиц, задержанных на месте преступления. За быстроту, с которой выносились там приговоры, эти суды в народе прозвали «Пшик-пшик и готово!» Муртаза давал показания по делу о воровстве ткани с фабрики.

Надзиратель уже почти сутки был на ногах, не присел, не прилег и теперь, после ночной погони за ворами, бегания на дачу к техническому директору, в участок и в суд, еле держался на ногах. Тело его ныло, глаза, красные от бессонницы, болели, он зевал, потягивался, хрустя суставами, и снова зевал.

«Куда идти, домой или на фабрику?» Муртаза остановился, мучительно соображая. Пойти домой, повалиться на постель — все равно больше двух часов не поспишь, в шесть снова заступать — смена. Если же не спавши явиться на работу, выйдет полтора суток без сна! — разве такое выдержишь? Но служба есть служба…

И тут Муртаза вдруг вспомнил про Нуха, и усталость как рукой сняло. Контролер, поди, уже успел побывать у директора и доложить, что дочери Муртазы спали на работе около станка?! Нет, надо сперва повидаться с директором, а потом уж домой идти. И Муртаза заспешил на фабрику, забыв про усталость, про суточное бдение и новую бессонную ночь — все это он словно откинул одним движением руки…

Директор в своем кабинете просматривал рапорты ткацкого цеха. Увидев перед собой Муртазу, он отложил ручку и сказал:

— Входи, Муртаза-эфенди, входи. Что нового?

— Здравия желаю, мой директор! — ответствовал Муртаза и, прикрыв ладонью рот, смущенно кашлянул.

— Что ты сделал с вором?

— Сдал в участок. Дело передали в суд. Ну, я там дал нужные показания…

— А других поймали?

— Так точно, мой директор.

— Прекрасно! Ну а как тебе стало известно о краже?

Муртаза таращил глаза, чтобы они не закрывались, и, запинаясь, проговорил:

— Вышел я, значит, за фабричные ворота, потому как собрался там народ…

Он остановился, мучительно соображая, почему за воротами мог собраться народ…

— Так, Муртаза-эфенди, — произнес директор, — вышел ты, стало быть, за фабричные ворота, и там собрался народ… Что же дальше было?

— Прежде всего, мой директор, я страшно виноват, очень провинился…

— В чем?

— Разве Нух не докладывал?

— Не-е-ет!

— Значит, не выполнил он своих прямых служебных обязанностей.

— О чем ты говоришь? Ничего не понимаю.

— Я никак не могу считаться хорошим отцом! — выпалил Муртаза и придвинулся к столу, в упор глядя директору в глаза. — Потому как, был бы я хорошим отцом, научил бы детей своих понимать, что значит строгая дисциплина…

Технический директор недоуменно смотрел на Муртазу.

— Они бы знали у меня, что служба превыше всего, и не спали бы во время работы! Значит, Нух не докладывал?

— Да нет, я же сказал.

— Он обязан был доложить! Все потому, что он сам не знает, что значит служба. Думает, что служба — это орехи грызть, хлеб с сыром трескать…

— Постой, расскажи толком, что случилось.

— У меня две дочери, мой директор, работают здесь, на фабрике, в очистительном… Я находился в комнате военнообязанных, чистил обмундирование, когда заявился неожиданно Нух и сказал, что дочери мои спят на работе, прямо за машинами…

— Эту форму, Муртаза, нельзя носить повседневно, — перебив надзирателя, строго сказал директор, обративший вдруг внимание на то, что Муртаза одет в форму командира отряда допризывников. — Ее положено надевать только по праздникам, в крайнем случае во время занятий. А ты ее таскаешь каждый божий день.

— Так точно, мой директор! Есть не одевать в обычные дни! Будет в точности все исполнено!

— Ну, так что дальше?

— Дальше, мой директор, как получил я такое известие, что дочери мои спят на работе, так будто рассудка лишился. От гнева даже зубами заскрежетал. Прибежал в очистительный, гляжу: точно, спят дочери за станком, и тут помрачилось сознание, не помню, что потом со мною было… Если бы люди не удержали меня, душу из них, паршивок, своими руками бы вытряс…

Муртаза стоял, и взгляд его побагровевших, налившихся кровью глаз был устремлен на директора.

— Ну ладно, — не выдержал директор молчания, — что же ты хочешь?

— Чтобы вы наказали!

— Наказал? Кого наказал? Тебя?

— Так точно, мой начальник, и меня, и моих дочерей, и Нуха.

— А Нуха за что?

— Как за что, мой директор? На фабрике чрезвычайное происшествие, а он даже не изволит доложить господину техническому директору.

— Ну ладно, а тебя за что?

— Я тоже заслуживаю наказания, потому что не являюсь образцовым отцом, каким должен быть человек, окончивший курсы и получивший строгую науку от старших.

— Я доволен тобой, — улыбнулся директор. — Хочу, чтоб все мои рабочие, все мастера, все служащие были бы такими, как ты!

— Не могут они быть такими, мой директор! Потому как не прошли курсов, не приучены к железной дисциплине, не знают, что есть порядок и служба!

— Правильно, Муртаза-эфенди! На этот раз я всем вам прощаю…

— Не могу никак с этим я согласиться! — Муртаза покачал головой.

— Но почему же?

— Не могу согласиться, мой директор, ибо этим вы нарушаете установленный порядок!

— О аллах, вы только послушайте!

— Вот так, и никак не иначе!

— И что же следует предпринять?

— Вы не должны прощать!

— Не хочу я наказывать на этот раз…

— Что значит «не хочу», мой директор? Увидели, что мы провинились, сидим по уши в грязи, так что надо? Дать пинка!

Директор тупо глядел на разошедшегося Муртазу.

— Дать такого пинка, чтоб запомнили навеки. Потому, мой директор, что ни в коем случае нельзя отпускать поводья. Стоит обронить кнут, как он окажется в наших руках! Тогда будет поздно…

Директор взял листок бумаги и написал на нем имена Нуха, Муртазы и его дочерей.

— Прекрасно! Я сделаю, как ты говоришь, чтоб успокоилась твоя душа. Я наложу на всех штраф. А теперь иди и отдыхай.

Удовлетворенный Муртаза отдал честь и, чеканя шаг, покинул кабинет. Едва он вышел, директор нажал на кнопку звонка и приказал рассыльному разыскать Нуха.

На душе у Муртазы было спокойно: он честно выполнил свой долг. Теперь он может с чистой совестью идти домой и поспать часок-другой… Позевывая, он вышел за ворота; голова гудела, звенело в ушах.

Он шагал по грязной улице рабочего квартала, с трудом переставляя ноги от усталости. После бессонной ночи тяжелые, словно налитые свинцом, веки слипались сами собой, глаза щипало, будто от соли.

Муртазе вдруг захотелось покурить, он пошарил в карманах, ничего не нашел и заглянул в лавку.

В эти часы там всегда безлюдно. Муртаза попросил пачку сигарет. Лавочник, резавший пастырму, завидев надзирателя, подошел к прилавку.

— О-о-о! Кого я вижу! — воскликнул он. — Где ты пропадаешь? Тут о тебе только и разговоров. Твое имя по всему городу поминают… Послушай, это верно, что ты один поймал вора?

— Ну…

— И даже высадил дверь, ворвался в дом и зацапал его в объятиях жены! Так?

— Ну и что? Я выполнил свой служебный долг! Дай мне сигареты.

— Подожди. Как же это ты у чужих людей дверь взломал?

— Коли надо, и башку проломаю…

— А вдруг бы он в тебя… ну, взял бы и выстрелил?

— Ну и что с того? При исполнении служебных обязанностей не существует ни трудностей, ни опасности…

— Ишь ты, герой!

— Дай мне, говорю, сигареты!

— Да пропади они пропадом, твои сигареты! Поговорить с человеком не можешь? Заладил свое. Хочешь, я тебе по-братски совет дам?

Муртаза вопросительно поглядел на бакалейщика.

— Остерегись, Муртаза, иль у тебя жалости к другим нет? Смотри, как бы не просчитался…

— Это как понимать?

— До меня разговоры дошли… Знаешь, негоже защищать богачей, против своего брата идти, рабочего человека. Да тебя с потрохами проглотят… Сам посуди, ты на фабрике всех против себя восстановил, и рабочих, и мастеров.

— Давай мои сигареты! — взревел Муртаза. — Волков бояться — в лес не ходить!

— Ладно, только скажи, какая тебе от этого польза?

— Про какую пользу ты говоришь, человек?

— Ну, там озолотил он тебя, что ли, твой начальник? Деньги пожаловал?

— Ну что ты городишь? Я долг свой выполняю не за то, чтоб меня деньгами жаловали! Знаешь ты, что такое служба?

— Ну?

— Служба превыше всего! Ясно?

— Надоел ты всем со своими глупостями, Муртаза! Заладил одно.

— Сколько можно повторять: дай сигареты! Не нуждаюсь я в твоих советах, оставь их при себе. Пусть плешивый свою лысину мажет…

— Хорошо, не будем про это больше. Ты, пожалуй, прав… Лучше вот о чем скажи: говорят, из Измира пожаловали, твою дочь сватают, правда это?

Лицо Муртазы просветлело, даже морщины разгладились.

— От кого ты слышал?

Бакалейщик не стал говорить, что узнал об этом от Нуха, которому все рассказал привратник Ферхад.

— Да это не только мне известно, весь город говорит. Передают, что отец жениха так прямо и сказал, что другой невесты не желает, кроме дочери Муртазы… Выходит, слава о ней до Измира дошла.

Муртаза даже раскраснелся от гордости.

— А еще знающие люди сказывают, будто отец жениха очень богат.

Муртаза утвердительно кивнул.

— Есть у него и оливковые рощи, и дома, и, кроме того…

— Значит, прослышал о твоей дочери?..

— А как же! И его не интересовало, есть ли у меня в доме табуретки! Пусть, так и сказал, будет порядочная, а больше мне ничего не надобно!

— О дисциплине, о порядке ничего не спрашивал?

— Он обо мне слыхал! И сказал: во что бы то ни стало возьму для сына дочь такого человека!

— Этак завтра он возьмет тебя в компаньоны! Лучше уж тебя, чем кого другого. Только надо с умом, расчетливо.

Муртаза задумчиво опустил глаза.

— Он, говорят, сказал: дам ему особняк, пусть в нем живет. Пускай заведет себе коляску-фаэтон, ездит в ней, пьет-гуляет со своими дружками… Эх, Рыфат-эфенди, уж я-то знаю, как пожить в свое удовольствие… В сердце моем, коли хочешь знать, тоже гордость есть…

Муртаза вспомнил про своего земляка Хайдара, тот тоже, когда обмен был, приехал в Турцию без гроша в кармане. А теперь обзавелся имуществом, дом у него большущий в том же квартале, где живет младший брат Муртазы. Землю купил этот Хайдар, хозяйство завел. У него четыре экипажа. Дела идут, дай бог каждому! И что ни вечер, то с друзьями-приятелями пирует, потом все рассядутся по экипажам и давай кататься по городу — от одного бара к другому, от одного казино к другому, и так до самого утра с песнями на весь город… В этих развлечениях иной раз и Муртаза участвовал.

— Знаешь, чего бы мне хотелось? — задумчиво произнес Муртаза. — Чтоб был у меня большой, крепкий домина, хозяйство, большое стадо овец и коров. Чтоб свежее молоко всегда было и масло сбивалось… И чтоб мы ели, пили, веселились… И жилось нам радостно… Сегодня у меня, завтра у тебя… И песни наши неслись до самых небес… А потом все рассядемся по коляскам и айда! Э-э-эх! Рыфат-эфенди!.. — Тут Муртаза замолчал и зевнул во весь рот. — Спать хочется, сил нет. Глаза сами закрываются. Дай сигареты, я пойду хоть посплю.

— Куда там спать, когда скоро на работу! — Он достал часы, поглядел. — Уже четыре. И двух часов не осталось до смены.

— Ничего, хватит. Пусть хоть кости мои отдохнут.

Муртаза взял сигареты и спички и вышел из лавки. Уже подходя к калитке своего двора, он остановился в недоумении: казалось, все женщины квартала собрались перед их домом. Калитка открыта настежь, через нее без конца снуют люди.

— Пусть немедля отправляется к доктору и отнесет к нему девочку! — крикнула Акиле-хала, завидев Муртазу.

Акиле-хала, высохшая, седая старуха, прикладывала смоченную в холодной воде тряпицу к пылающему лбу девочки, лежавшей в беспамятстве.

Муртаза встал в дверях, нагнулся, чтобы снять грязные ботинки.

— Погоди разуваться! — остановила его Акиле-хала. — Ты чего домой не являешься иль не хочешь на свою дочь посмотреть?

Муртаза поднялся наверх, подошел к постели. Увидев мужа, жена зарыдала во весь голос.

— Замолчи! Замолчи, дочь моя! — сказала Акиле-хала. — Успокойся, дитя мое, ты извела себя. Слава аллаху, еще ничего не случилось. Негоже плакать над больной.

Старуха встала, отвела Муртазу в сторону и рассказала:

— Вечером поздно девочка пришла с работы совсем больная. Упала у самого порога, что-то у нее с головою… Я сделала что могла, расплавила свинец, вылила его по капле в воду, произнесла молитву: «Слава аллаху, всевышнему, господину рабов своих». Только ничего не помогает. Ей все хуже и хуже. Надо что-то предпринять, сынок!

— Скажи что, Акиле-хала.

— Отнеси ее к доктору. Он сейчас на фабрике?

— На фабрике его нет. Нужно идти к нему домой, только…

— Вот и отнеси домой.

— Так он там не станет задаром смотреть. Для этого деньги требуются!

— Что ж поделаешь, сын мой. Не тяни, иначе дочь потеряешь. Придумай, как денег раздобыть.

— У меня в кармане и десяти пара не найдется, Акиле-хала!

— Возьми в долг, обменяй жетоны… У Фирдес что-то с головой неладное…

Муртаза тупо поглядел на старуху, ничего не ответил. И хотя у него ломило затылок, ныло все тело, глаза щипало от бессонной ночи, отправился на фабрику. Получил в расчетном отделе жетоны на пять лир. Жетоны — алюминиевые кружочки разной величины и достоинства, от сорока пара и до двухсот пятидесяти курушей, — годились только на то, чтобы покупать в фабричных кооперативных лавках, у бакалейщика, мясника и зеленщика или же бриться и стричься в такой же парикмахерской. Жетоны выдавались рабочим в счет аванса, чтобы заставить их покупать только в кооперативе. Муртазе нужно было обменять жетоны на деньги, чтобы заплатить фабричному доктору. Мастерам и служащим эти жетоны меняли в фабричной кассе на деньги, которые они тратили потом в кабаках да барах, в публичных домах. Потом деньги эти удерживали из жалованья. Так было заведено.

За стеклянной матовой перегородкой сидел высокий красавец кассир, на столе у него лежал томик стихов Омара Хайяма. Он сердито поглядел на посетителя.

— Чего тебе? — неприветливо спросил он.

Муртаза протянул ладонь с жетонами, дескать, нельзя ли их поменять?

— Запрещается! — еще громче отрезал кассир, он хотел, чтобы голос его был слышен в кабинете директора. — Ты что, не знаешь последнего распоряжения господина директора? Не имею права обменивать!

— Кто это там? — крикнул директор из глубины помещения.

— Ночной надзиратель, эфенди, — ответил кассир.

— Чего ему?

— Принес жетоны, но я ему сказал о вашем последнем циркуляре.

— Пришли-ка его ко мне.

— Зайди в кабинет, господин директор зовет тебя.

Войдя в кабинет, Муртаза застыл по стойке смирно, крепко зажав в кулаке жетоны.

— Так, чего тебе?

Муртаза с трудом проглотил комок, застрявший в горле, и собрался рассказать о том, что у него заболела дочь и ее надо показать врачу, а за визит надо заплатить, но фабричный доктор не принимает фабричные жетоны. И еще он хотел сказать, как ночью задержал вора, честно выполнив свой служебный долг, и сделал он это, вовсе не рассчитывая на вознаграждение. И что уже сутки, как он на ногах, и от бессонной ночи глаза ему немилосердно щиплет… Но директор не стал даже ждать его объяснений.

— Ты разве не знаешь, что кончилась эта мода? Все, больше менять жетоны не будут. Они только для того, чтобы покупали в кооперативе.

От головной боли у Муртазы задергалась бровь. От обиды, усталости, нервного напряжения все поплыло перед его глазами. Директор, на которого он силился смотреть не мигая, вдруг стал меняться, то наваливаясь на него великаном, то удаляясь далеко-далеко и превращаясь в карлика.

— Ну а теперь шагом марш! — закончил свое выступление директор.

Только эти слова и услышал Муртаза. Он отдал честь и вышел. Тут же в кабинете возник главный бухгалтер.

— Этот кассир, бей-эфенди, корчит из себя великого умника. Я надеюсь, запрет не распространяется на служащих? Скажите ему, пожалуйста…

— Конечно, конечно! — согласился директор. — Исключая служащих и мастеров. С ними все расчеты, как и прежде. Нури-бей! — окликнул он кассира.

— Слушаю вас, эфенди. — В дверях появился кассир, застегивая пуговицы пиджака.

— Что касается обмена господам служащим и мастерам, то все остается по-прежнему…

— Не беспокойтесь, бей-эфенди. — Кассир понятливо кивнул головой. — Вы и в прошлый раз об этом говорили.

Директор поглядел на главного бухгалтера, тот на директора, затем оба посмотрели на кассира… Они понимали друг друга очень хорошо, без слов…

Когда Муртаза появился в лавке квартального бакалейщика, он застал там Нуха. У контролера даже сердце екнуло при виде Муртазы, который шел прямо на него, будто ничего не видя.

— Послушай, ты совсем уже спятил! — сердито сказал Нух. — Какого дьявола тебя понесло к техническому директору? Чего на меня стучал?

— Я выполнил свой долг!

— Какой еще долг? Я пожалел твоих дочерей, не стал писать на них рапорт.

— Ты обязан был написать рапорт… Служебного долга не выполнил…

Нух долго глядел на Муртазу, качая головой.

— Что тебе ответить, сын мой? Что сказать господину нашему, аллаху, создавшему тебя?

Муртаза даже не слышал, что говорит Нух.

— Человек тебе доброе дело сделал, — вмешался в разговор бакалейщик, — не донес на твоих дочерей. Нух не хотел и не мог совершить подлость. Да что, души у тебя нет? Иль в тебе не человечья кровь течет? Никакого разуменья!

— Ох-хо-хо! — вздохнул горестно Нух. — Что толку с ним разговаривать. Да, стану я жертвой своей доброты. Не заступись я тогда за него, не вмешайся, Азгын из него всю кровь выпустил бы, право, ей-богу! Это по его вине Азгына с фабрики выгнали, — сказал Нух бакалейщику; потом посмотрел на Муртазу и спросил: — Ты что, смерти своей ищешь, что ли? Или жизнь надоела? Что ты всем суешь палки в колеса? Лопнет у людей терпение, убьют тебя, честное слово, убьют!..

— Душа моя принадлежит аллаху! — ответил Муртаза. — Волков бояться — в лес не ходить!

В лавку заглянул Рыжий Ибрагим, попросил отпустить ему хлеба и пастырмы.

Муртаза подошел вплотную к бакалейщику и, отведя его в сторону, показал жетоны.

— У меня их тут на пять лир.

— Ну и что?

— Дочь к доктору отнесу.

— Неси, кто мешает.

— Доктор берет только наличными.

— Так тебе обменять их?

— Очень было б хорошо.

— Только, знаешь, я беру проценты.

— Тебе жетоны надо поменять, Муртаза-эфенди? — полюбопытствовал Рыжий Ибрагим.

Муртаза ничего ему не ответил, потому что технический директор, недолюбливавший этого ткача, не раз предупреждал: «За этим бездельником приглядывай, он рабочих подстрекает. Будь начеку!»

— За пятилировые жетоны я даю всего четыре, — сказал бакалейщик.

— Давай твои жетоны, мне все равно покупать в кооперативной лавке. Вот тебе пять лир! — влез в разговор Рыжий Ибрагим, протягивая Муртазе деньги.

— Не надо! — отрезал Муртаза и оттолкнул его руку.

И хотя Рыжего Ибрагима обидел этот отказ, вида он не подал. Муртаза отдал жетоны бакалейщику и, взяв четыре лиры, покинул лавку.

— Такой деньги найдет — с тобой, Ибрагим, не поделится, — проговорил Нух. — Этому типу доброта неведома. Слышал, какой он фокус выкинул?

— Нет.

— Дочки его обе спали на работе, около своего станка, я увидел, пошел предупредить его, как человека. Пожалел девчонок, не доложил техническому директору… А этот тип явился к директору и давай на меня клепать, дескать, вот он какой, не докладывает о безобразиях, что творятся на фабрике, долга своего служебного не выполняет! Это придумать такое надо!

— Ну и дела-а-а! И что ж, директор наказал их?

— Да нет, дорогой. Это все бесплатное кино — директор смотрит и только смеется…

Фабричный врач, выходец из Йемена, небольшого роста, чернявый толстяк, жил в благоустроенном квартале, на самом краю города. Поскольку врачам запрещена торговая деятельность, предприимчивый доктор договорился со своим старым приятелем, бывшим однокашником, который так и не доучился, бросив институт на четвертом курсе, и через него занялся коммерцией. По правде говоря, в это дело его втянул приятель. В один прекрасный день он заявился к нему и выложил кучу проектов, один заманчивее другого. Темно-зеленые глаза бывшего однокашника светились таким дьявольским лукавством, а голос так вкрадчиво рисовал картины баснословного и моментального обогащения, что доктор не устоял и выложил все свои наличные денежки, собственные сбережения и даже две тысячи лир, принадлежавшие его тетушке, одинокой вдове, которая берегла их как зеницу ока на саван… Доктор мечтал разбогатеть и открыть частную клинику на двадцать пять — тридцать коек. И правда, первое время комиссионная торговля овощами давала изрядную прибыль. Товар по дешевке скупали в провинции, везли в Стамбул или Анкару и там продавали в два-три раза дороже. Доктор вошел в азарт и не упускал случая похвастать умением увеличивать капиталы. Дело дошло до того, что как-то в местном клубе за стаканом вермута он рассказал своему другу об этой истории, закончив рассказ словами: «Надо найти болвана и уметь запрячь его в телегу, чтобы он работал и возил тебе денежки…» Но получилось так, что друг доктора был в приятельских отношениях с коммерсантом, бывшим студентом медицинского факультета, и рассказал тому об этой беседе во всех подробностях. Коммерсант ухмыльнулся в усы — он сидел, пил пиво, закусывая сыром «кашар», — и процедил: «Это еще мы посмотрим, кто кого запряг в телегу… Не желаете ли пивка?..» Когда же общий друг передал слова коммерсанта доктору, тот не на шутку встревожился, пригласил к себе компаньона, чтобы еще раз проверить все счета. И вот, когда торговые партнеры сидели, углубившись в бухгалтерские книги, раздался звонок в дверь. Доктор выглянул в окно и сказал:

— Человек принес больного ребенка. Ты пока покури, выпей кофе. Я быстро разделаюсь с ними.

Муртаза внес дочь на руках. Лицо надзирателя было мертвенно-бледным, глаза провалились, он с трудом держался на ногах.

— Положи ее сюда! — приказал доктор, показав на стол для осмотра больных.

Муртаза положил девочку.

— Раздень!

Отец послушно выполнил приказание доктора. Тот нагнулся, послушал сердце, ощупал грудь, спину, осмотрел голову и сказал:

— Ребенок упал и ушибся, или же его сильно ударили по голове.

— Так точно, мой начальник!

— Какой начальник? При чем тут начальник?

Компаньон доктора, наблюдавший эту сцену, улыбнулся.

— Прошу извинения, мой доктор, — пролепетал Муртаза.

Врач посмотрел на Муртазу, на его форму и спросил:

— Ты где служишь?

— Ночным надзирателем на фабрике и командиром отряда военнообязанных, мой доктор! — четко отрапортовал Муртаза.

— На какой фабрике? — обеспокоенно спросил врач. — На нашей фабрике?

— Так точно, мой доктор!

— Тебе, конечно, известно, что у себя в кабинете я бесплатно не принимаю.

— Известно, мой доктор.

— И что плата за визит — пять лир?

Муртаза запнулся, виновато улыбаясь, огляделся по сторонам.

— Ты понял? У тебя есть пять лир?

— Только четыре, мой доктор.

Врач в сердцах швырнул трубку на стол и закричал:

— Нет, нет, нет! Никаких четырех! Пять лир, и ни куруша меньше!

— У меня всего четыре, мой доктор. И других денег нет…

— Так не пойдет!

— Да ладно, возьми ты с него четыре лиры и успокойся, — вмешался компаньон.

— Это уже дело принципа. Я не привык торговаться. Пойдут потом — один четыре, другой три. Не желаю слушать.

— Не скажу, мой доктор, никому ни слова!

— А если скажешь? — спросил доктор, подмигнув товарищу.

— Клянусь честью, мой доктор, никому.

— Ладно, в таком случае… — И доктор снова взял в руки стетоскоп.

Он еще раз выслушал больную, измерил температуру: она оказалась очень высокой. Доктор покачал головой, потом выписал рецепт и, протянув его Муртазе, сказал:

— Закажешь в аптеке, будешь давать лекарство, на голову положишь лед.

— Это очень серьезно?

— Э-э… Время несколько упустили… Однако, может, обойдется… Ну, давай деньги! — Он взял четыре лиры и сунул их в карман. Потом подошел к столу, за которым сидел компаньон.

— А чем кормить ее, доктор? — спросил Муртаза.

— Чем сможешь, тем и корми.

— А не повредит?

— Да нет.

— Значит, не повредит, доктор?

— Сказали тебе, что нет. Давай, иди, дорогой…

Муртаза поднял дочь на руки и вышел.

— Да, девочка — не жилец на этом свете, — покачав головой, произнес доктор.

— А что у нее?

— Апоплексия. По старинке если…

— Ну да, в результате повреждения ствола головного мозга, — подсказал компаньон.

— Точно.

— Кровоизлияние. Удар пришелся как раз туда, где, если мне не изменяет память, находится продолговатый мозг, травма которого вызывает паралич. Так ведь?

— Ну, молодец.

— Симптомы: сильная головная боль, головокружение, рвота, повышение температуры. Наступает кома. А затем паралич…

— Всего два года тебе оставалось до диплома, если бы поднатужился, стал бы первоклассным врачом. Способный ты как дьявол!..

— Э-э, брось ты эти разговоры. Разве главное не в том, чтобы загребать деньги?

— Это точно… Эх, девочку жалко — упустили время! Видно, пробовали сами лечить и напортили изрядно. Да, надежды мало, видно, ребенок умрет. Однако займемся делами…

И головы компаньонов склонились над бухгалтерскими книгами.

Ранним утром, около четырех часов, проходя мимо склада готовой продукции, контролер обратил внимание, что дверь приоткрыта и из глубины помещения слышится храп и хриплое бормотание. Нух остановился в дверях, до него донеслись слова: «Ах, дитя мое, крошка моя…»

Нух вошел в помещение склада. Кто-то спал, храп сменялся стонами и бессвязным бормотанием. Луч фонаря скользнул по тюкам ткани, сложенным один на другой, потом осветил подошвы огромных ботинок и остановился на лице спящего. Это был Муртаза. Он лежал на спине, запрокинув голову, и храпел.

Контролер Нух со всех ног кинулся в контору начальника ткацкого цеха.

— Добрая весть, начальник! Такая новость!

— Что случилось? — спросил начальник, устало глядя на запыхавшегося контролера.

— Цены нет этой новости! Ну-с, что даешь в награду тому, кто принес добрую весть?

— Так не годится, дорогой. Сперва скажи, в чем дело.

— Этот, твой герой, лев на службе…

— Ну?

— Храпит вовсю, дрыхнет на складе.

— Ты это серьезно? — недоверчиво спросил начальник ткацкого цеха, у которого даже глаза заблестели.

— Не веришь — пойдем, поглядим!

Они подошли к складу — Нух впереди, за ним начальник цеха. Увидев спящего Муртазу, начальник потянул Нуха за рукав и вывел из склада.

— Знаешь, что надо сделать? — спросил он. — Запереть склад! А когда появится технический директор…

— Клянусь аллахом, пусть собственными глазами поглядит на своего любимчика!

— Только бы не проснулся. Храпит… У-у, бессовестная твоя душонка! Пусть этот пижон, наш технический, попробует теперь не обратить внимания! Я знаю, что надо сделать. Отправляйся в прядильный, потом в другие цеха, позови мастеров, пусть все придут и посмотрят своими глазами на этого голубчика. Чтоб побольше свидетелей было! Понял? Ну, давай.

— Зачем свидетели, начальник? Директор скоро придет, я его за руку приведу и все покажу.

— Который час?

Нух посветил, начальник взглянул на часы.

— Четыре. Раньше чем в восемь — восемь тридцать технический не явится. Ты слушай, что я тебе сказал, беги, скажи мастерам.

Нух поспешил к цехам. Вскоре явились мастера из прядильного, красильного, крахмального, из цеха мотальных машин, короче говоря, со всех цехов фабрики. Толпа молча собралась около дверей склада, людей распирало от радости. Начальник цеха взял у Нуха фонарь и первым подошел к двери.

— Следуйте за мной, только не шуметь! — тихо приказал он мастерам.

Дверь склада открыли, и бесшумная вереница людей проскользнула внутрь. Громкий храп Муртазы наполнял помещение, потом он вдруг обрывался, сменялся скрипом зубов, непонятным бормотанием…

Луч фонаря скользнул по подошвам башмаков и остановился, осветив лицо Муртазы.

— Видели? — шепотом спросил начальник цеха.

— Видели, видели, — раздались сдавленные голоса.

— Ну а теперь пошли обратно.

И люди, повернувшись, бесшумно двинулись к выходу.

— Нух, сходи к Ферхаду, возьми у него замок.

Нух затрусил к проходной. Он радостно сообщил привратнику о случившемся. У того даже глаза заблестели от удивительной новости. Ферхад в конце концов поверил Нуху, что во всем виноват Муртаза, именно из-за него удержали тогда четырехдневное жалованье у привратника. Он с готовностью протянул замок. Боязнь покинуть пост у фабричных ворот удержала Ферхада, иначе он обязательно сбегал бы к складу, чтобы поглазеть на спящего надзирателя. «Ну, ничего, — подумал Ферхад, — едва директор явится на фабрику, тут же ему обо всем и доложу…»

— Попался, голубчик! — злорадствовал Нух. — Вот тебе и лев на службе! Ничего, уж мы постараемся, чтобы его уволили немедля!

— Думаешь, уволят? — с сомнением спросил привратник.

— Какое еще сомнение! Начальника ткацкого цеха чуть кондрашка не хватила от радости! Увидишь, с каким треском выставят этого типа!

На дверях повесили замок. Начальник ткацкого цеха потирал руки и все приговаривал:

— Поглядим, как он теперь за него станет заступаться, наш дорогой технический…

Мастера тоже не унимались:

— Да разве его выгородишь на этот раз? Какая польза ему от этого?

— Мы все свидетели!.. Своими глазами видели. Дрыхнет без задних ног да еще храпит, скотина, громче ишака.

— Вот тебе и отважный лев, образцовый служака. Ишь, курсы закончил, а спать на работе не разучился. Пусть полюбуется на него директор.

— Рабочие нашего прядильного цеха бурлят. Если бы я их не удержал…

— А чего держал? — спросил начальник ткацкого цеха и презрительно сморщил губы. — Рабочие из себя выходят, рвутся счеты свести, а он не пускает. Удивительный вы народ…

Он отвел мастера в сторону и стал с ним о чем-то тихо совещаться.

В восемь тридцать на фабрике появился технический директор. Выслушал Ферхада.

— Так! Значит, ждут меня… — И зашагал прямо к себе.

Проходя мимо склада, покосился на двери, увидел замок. Выходит, правду говорил привратник. Вся фабрика подстроила этому человеку ловушку, в то время как он, единственный среди всех, исправно несет службу, себя не жалеет, из сил выбивается, смотрит за порядком и спуску никому не дает. Дочери родной не пожалел. За ворами гнался. Поймал, ничего не побоялся. И все один! А тут ему яму роют, осрамить хотят, чтоб с фабрики выжить, с позором уволить…

Директор вошел в кабинет, остановился около стола. С фабричного двора через раскрытое окно доносился непривычный гул толпы. Через тюлевые занавески директор увидел собравшихся рабочих во главе с мастерами, услышал, как люди говорят, подталкивая друг друга: «Давай, вот ты! Иди скажи!..»

В дверь постучали. Директор стоял молча, выжидая. Снова раздался почтительный стук в дверь.

— Входи! — Голос директора не предвещал ничего хорошего.

В дверях появился Нух, на лице его сияла улыбка. Увидев грозный взгляд директора, контролер Нух замер на месте.

— Ну, что стряслось? Чего тебе?

— Здравия желаем, бейим! — пролепетал Нух, переминаясь с ноги на ногу.

— Давай, говори! Выкладывай, что у тебя там припасено!

Контролер в растерянности топтался на месте, потирая зад, будто только что свалился с ишака и больно ушибся.

— Говори! — крикнул директор.

Толпа во дворе дрогнула и попятилась. Ряды рабочих начали постепенно редеть.

— Что молчишь? А?

— Мне нечего сказать, бейим…

— Так чего же пришел?

— Чтоб пожелать доброго здравия, бейим.

— Благодарю. Еще чего?

— Добро пожаловать!

— Очень хорошо! Ну а теперь пошел отсюда!

Обескураженный контролер выскочил из кабинета, не зная, что и думать.

— Аллах всемогущий, он прямо что порох, ей-богу. Слова сказать не дал. Того и гляди, взорвется.

Многие из мастеров уже улизнули, оставшиеся рабочие тоже расходились. Только начальник ткацкого цеха упрямо стоял, багровый от ярости, не зная, что предпринять, но и не желая покидать поле битвы.

— Так… Очень хорошо! — бурчал он, не в силах сдержать бушевавшие в нем чувства. — Замечательно! Только нам тоже известно, что сделать…

Нух постоял в растерянности, поскреб затылок и собрался было тоже убраться подальше от греха, однако явился рассыльный и позвал его снова к директору.

— Это правда, сынок? — уныло спросил Нух. — А чего зовет, не знаешь?

Рассыльный только пожал плечами.

Технический директор мерил шагами кабинет. Мрачно насупившись, заложив руки за спину, он остановился перед робко вошедшим контролером и грозно спросил:

— Ты застал Муртазу спящим?

— Я, мой господин.

— Значит, застал и тотчас побежал к мастерам. Обрадовались!.. Так, что ли?

— Каюсь! Да простит аллах, мой господин…

— Молчать! Каюсь… аллах простит… Заруби себе на носу: Муртаза на фабрике один как перст, вы все против него! Понятно? Вчера я так еще не считал, а сегодня именно так считаю и завтра так буду считать. Кто на этой фабрике хочет работать, пусть работает. А кому не угодно, тот пусть катится отсюда ко всем чертям! Что же это получается? Попадись вам человек, и вы уже готовы утопить его. Что я тебе вчера говорил, о чем предупреждал? А сегодня ты опять за старое, снова подстрекаешь! Не ты ли мне сказывал, что он дочь свою чуть не убил только за то, что она спала у станка? Отвечай: ты или не ты? Ну, глянь мне в глаза!

Нух виновато посмотрел на директора.

— Я тебя спрашиваю, кто мне об этом передавал?

— Я, мой господин…

— И не ты ли говорил, что он предан делу, истово службу несет? А? Тебя спрашиваю!

— Так точно, говорил, мой господин…

— Значит, обо всем этом ты говорил. А что же тогда происходит? Почему так подло поступают? Почему начальник ткацкого цеха ведет себя нагло? Послушай, Нух! Клянусь матерью…

Директор умолк, сдерживая гнев.

— Я не желаю, чтобы ты цеплялся к этому человеку! А теперь убирайся вон!

Контролер Нух вышел, подавленный, растерянный.

Технический директор вызвал рассыльного.

— Там, на складе готовой продукции, — обратился он к нему, — говорят, спит надзиратель Муртаза-эфенди… Пойди осторожно разбуди его и попроси, чтобы пришел ко мне. Понял?

Муртаза все еще боролся со сном, храпел, скрежетал зубами, вскрикивая и бормоча.

— Муртаза-эфенди! — Рассыльный осторожно подергал его за руку.

Муртаза с хрипом втянул в себя воздух, грудь его высоко поднялась и опустилась, будто кузнечные мехи. Он дернул головой и повернулся, не в силах преодолеть сон. Рассыльный снова и снова тряс надзирателя за плечо, приговаривая:

— Муртаза-эфенди, а Муртаза-эфенди, вас директор…

Муртаза с трудом разлепил глаза. Сознание медленно возвращалось к нему. Он вздрогнул и сел. И вдруг понял, что находится в помещении фабричного склада, где спал во время исполнения служебных обязанностей.

— Тебя вызывает директор…

Муртаза в страхе посмотрел на рассыльного. Лицо надзирателя неожиданно налилось краской, потом кровь отхлынула, и он смертельно побледнел.

— А?

— Господин директор сказал, чтоб ты явился к нему!

Муртаза вскочил будто ужаленный, но со сна еле удержался на ногах.

— Это точно? Значит, он все знает?.. Что я тут сплю, да? Кричал? Сердился, а? Ругал меня?

Рассыльный молчал.

— Как же это меня угораздило заснуть? — Муртаза опустил голову. — Тридцать часов не смыкал глаз. Но ведь я-то знаю: на службе не положено спать! Знаю! Все знаю, и вот, на тебе! Ай-ай-ай! Я не смел спать! Только подлецы и разгильдяи дрыхнут на службе! Ай, какой срам! Что теперь делать? Не утерпел, не устоял, а все почему? Потому что…

— Поторапливайся! Все это ты господину техническому директору скажешь, — проговорил рассыльный и вышел из склада.

Муртаза стал приводить в порядок форму (он так и не успел снять ее), застегнул крючки, проверил пуговицы, одернул китель, не переставая тяжко вздыхать и разговаривать с самим собою:

— Какое же я имел право спать… Все загубил. Что теперь делать? Разве у меня в мыслях было, чтобы спать? Ох, лучше бы сдохнуть, чем терпеть такой позор.

Он еще раз одернул фалды кителя, проверил пуговицы.

— Как меня занесло на склад? Не иначе нечистая сила попутала! Ох, какой стыд, Муртаза! Как оправдаешься? Как директору своему в глаза посмотришь? Он тебе скажет: «Вот, Муртаза, такого от тебя никак уж не ожидал! Кто-кто, а ты должен быть образцом у меня на фабрике!»

Вернулся рассыльный.

— Чего торчишь здесь? Господин технический директор ждет тебя.

Муртаза засуетился и срывающимся голосом ответил:

— Да-да, идем… Сейчас…

Он вышел из склада и зажмурился от ослепившего его яркого дневного света. Понуро шагая вслед за рассыльным, он от волнения с трудом переводил дыхание. И когда вошел в кабинет директора, в глазах у него потемнело, голова закружилась, сердце отчаянно забилось, точно желая выскочить из груди. Муртаза тупо уставился прямо перед собой, избегая взгляда начальника. Когда же глаза их встретились, директор вдруг сказал:

— Тут, говорят, дезертиры, сбежавшие из воинских частей, по утрам приходят вместе с рабочими на фабрику и потом прячутся. В гостиницы и постоялые дворы их не пускают, вот они и повадились сюда. Есть такая вероятность, что они ночуют на складах, где хлопок хранится… Укрывать дезертиров нам не полагается, пусть даже неумышленно. Так что в ночное дежурство надо проявлять особую бдительность!

У Муртазы будто гора свалилась с плеч. Тем не менее он поспешил с признанием:

— Сегодня ночью я совершил серьезное преступление, мой директор.

— Знаю.

— Значит, тебе известно?

— Да, известно.

— Тридцать часов я не спал…

— Знаю… Сказал тебе: мне обо всем известно.

Он достал из ящика стола желтый конверт, достаточно внушительный по объему, и протянул его Муртазе.

— Возьми вот… Тебе сейчас главное — отдохнуть. Даю три дня отпуска: иди и отдыхай!

Муртаза хотел было что-то сказать, но директор не дал ему вымолвить слова:

— Иди!.. Ступай сейчас же… После отпуска поговорим.

Муртаза сделал резкий поворот и вышел из кабинета. Он прошел по двору и, миновав проходную, очутился за воротами фабрики.

В будке привратника Ферхада сидел Нух и, жадно затягиваясь, курил. Он проводил взглядом прошедшего мимо Муртазу и пробурчал:

— Вот так-то! Ну и коварна судьба-изменница!.. Пятнадцать лет тружусь здесь. Нет, ведь недаром сказано: кого аллах невзлюбит, того пророк палкой прогонит…

— Эх, дядюшка Нух! — проговорил директорский рассыльный, проходивший как раз мимо будки. — Пятнадцать лет ты здесь служишь, а хоть раз получал вознаграждение?

— А что такое? — переспросил Нух упавшим голосом. — Еще чего случилось?

— А то, что технический дал Муртазе премию да три дня отпуска! Сука твой земляк директор!..

— Придержи язык! — прикрикнул Нух. — Гляди, и до тебя доберутся.

— Точно сука!.. — повторил рассыльный и исчез в темноте складского помещения.

Ферхад громко фыркнул. Нух вскочил, пунцовый от гнева, и заспешил к ткацкому цеху.

Часы на городской башне, не торопясь, отбивали одиннадцать, когда Муртаза, зажав в кулаке пузырьки с лекарствами, вышел из аптеки и чуть ли не бегом направился к дому. Фирдес будет принимать эти лекарства, выздоровеет, поднимется на ноги и снова, как прежде, пойдет с сестрой на работу…

Девочка с голубыми сережками в ушах вдруг очнулась. Слабым голосом она позвала: «Мама!.. Мама!..» — потом прошептала: «Воды…» — и затихла. Голова ее поникла… Конец… Акиле-хала в страхе заглянула в полутемную комнату. Соседка, дежурившая у постели больной с вечера, дремала, так ничего не услышав.

Старуха Акиле приблизилась к постели, склонилась, поглядела в лицо Фирдес и одеялом накрыла девочку с головой. Потом взяла большой хлебный нож, лежавший невдалеке, и положила рядом с телом маленькой покойницы. Подошла к мангалу и бросила в чуть тлеющий огонь горсть ладана.

Соседка проснулась от благовонного ладана и спросила:

— Скончалась?

— На все воля аллаха! Прими, господь, душу рабы твоей, царство ей небесное! — проговорила, горестно вздохнув, Акиле-хала.

В тот момент, когда Муртаза появился во дворе, держа в руке лекарства, печальная весть уже облетела округу.

Над грудами кирпича, укрытыми ржавым железом, которые именуются здесь домами, под ясным, синим, безоблачным небом пронесся душераздирающий стон…

Муртаза замер на месте. Лицо его мертвенно побледнело. Он стоял, раскачиваясь, глядя на дверь своего дома. Руки его опустились, и пузырьки с лекарствами покатились по земле. Мутно-пепельная волна, плескаясь, закрыла весь мир перед глазами Муртазы, и все тело его налилось свинцовой тяжестью…

И вдруг Муртаза сорвался с места. Топая огромными башмаками, он взлетел на приступок, ударил в незапертую дверь, которая с грохотом распахнулась, и, казалось, одним прыжком перемахнул лестницу. Перед ним выросла сгорбленная фигура старухи Акиле, и он остановился, не смея ее оттолкнуть… Тяжело дыша, он повалился на колени и уткнулся лбом в пол. Плечи его тряслись, и, сверкая мишурою, тряслись погоны командира военно-спортивного отряда фабрики, тихонько позвякивали огромные шпоры…

Мимо лежавшего на полу Муртазы прошла убитая горем мать. Она припала к еще теплому телу дочери, дрожащими руками обняла голову девочки.

Акиле-хала спустилась вниз, чтобы согреть воды и обмыть тело усопшей. Женщины долго искали котел или бидон, дрова, уголь — ничего в этом доме не оказалось. Все пришлось готовить у соседей.

Мужчины увели Муртазу в другой дом, его жену — соседки.

Акиле-хала, несмотря на преклонный возраст, носилась по дому, успевая всюду, отдавая на ходу распоряжения. Покойницу обмыли, обрядили, уложили в гроб. Голубые сережки вынули из ушей и зарыли в землю, чтобы их не увидела мать.

К калитке дома подъехала похоронная машина. Мать с плачем бежала за гробом, который уже устанавливали в кузове машины.

— Моя Фирдес!.. Дитя мое, Фирдес!.. Крошка моя дорогая!.. Доченька ненаглядная! — кричала обезумевшая женщина.

Когда черная машина, мерно покачиваясь на ухабах, двигалась по кривым улочкам рабочего поселка, навстречу ей попался мальчишка-первоклассник.

— Пос-лед-ний путь! — громким голосом по складам прочел он надпись на борту машины и вдруг увидел себя в большом круглом зеркале, прикрепленном к дверце кабины, — мальчика в светло-сером переднике, ранец под мышкой, в руке хлеб с сыром, белый воротничок чуть-чуть съехал набок…

Он поправил воротничок, поглядел вслед удаляющейся машине. Затем повернулся, наподдал ногой валявшуюся на земле апельсиновую корку и зашагал дальше.