С самого приезда в Барнардс-Кроссинг рабби Хьюго Дойч регулярно совещался с кантором Зимблером и Генри Зелигом, председателем ритуального комитета. Последний был назначен президентом на этот важный пост в основном из-за скорости, с которой читал молитвы. Берт Рэймонд обратил на него внимание, когда пришел в миньян прочитать кадиш в годовщину смерти отца.

— Он первым сел после «Шмоне-Эсре». Сначала я подумал, что он, как и я, что-то пропускает, но специально сел рядом с ним — и правда читает все. Губы шевелятся без остановки. Наверное, все на память знает.

Зелиг и в самом деле знал на память ежедневные молитвы, но этим его знание еврейского ритуала полностью исчерпывалось Поэтому он соглашался со всеми предложениями рабби Дойча. Кантор был более твердым орешком. Он охотно принимал любое предложение, расширявшее его участие в службе, но когда рабби Дойч предлагал пропустить какую-нибудь молитву, особенно с длительным музыкальным сопровождением, он начинал жаловаться.

— Но рабби, эта молитва задает настроение всей службе. — Иногда он ссылался на чисто личные основания — мол, это лучшее соло в его репертуаре: «Я пою первую часть молитвы фальцетом, потом следующую часть нормальным голосом, потом опять фальцетом, и опять нормальным голосом. Это звучит как дуэт, народ в восторге. После каждой службы кто-нибудь обязательно подходит выразить восхищение именно этой молитвой».

Но у рабби Дойча было собственное мнение и богатый опыт обращения с капризными канторами.

— Послушайте, кантор, есть правило успешного проведения службы в пятницу вечером — служба должна быть короткой и живой. Она же повторяется каждую неделю. Если служба тянется долго, прихожане устают и первое, что они делают — как вы знаете, — перестают на нее ходить. Служба должна длиться не больше часа. Они поужинали и хотят расслабиться. Немного послушают ваше пение, немного попоют сами, мы прочитаем вместе с ними пару мест, чтобы у них появилось торжественное чувство шабата, потом я произношу короткую проповедь. «Амида» — небольшой перерыв, чтобы размять ноги; заканчиваем мы энергичным «Адон Олам», и они спускаются в малый зал выпить чаю, съесть пирог и поговорить между собой. Это хорошее вечернее развлечение, вы увидите, что посещаемость будет расти от недели к неделе.

У него были и другие идеи относительно улучшения службы, и в первую же пятницу он сумел реализовать их все одновременно. Когда прихожане расселись по своим местам, они заметили, что высокие, похожие на троны стулья на возвышении с обеих сторон ковчега, обычно занятые рабби и кантором, пусты. По расписанию служба должна была начаться в восемь, и без четверти конгрегация, которой не терпелось увидеть своего нового рабби в действии, уже собралась и расселась. Но места на возвышении все еще пустовали.

Орган играл печальную мелодию, жалобные минорные каденции, но без десяти восемь звук внезапно стал нарастать, перешел в мажор, дверь комнаты для облачения открылась, и появился рабби, выглядевший величественно в черном одеянии и шелковом талите; на голове у него была высокая бархатная ермолка, как у кантора. Он чуть помедлил, затем, не спеша, поднялся по ступенькам возвышения и стал перед ковчегом спиной к конгрегации. Он постоял так минуту или две, слегка наклонив голову, потом выпрямился и направился к своему месту.

Усевшись, он невозмутимо оглядел конгрегацию, останавливая пристальный взгляд на перешептывающихся прихожанах, и разговоры прекратились. Без двух минут восемь он поднялся и подошел к кафедре. Лицо было обращено не к конгрегации, а слегка повернуто к двери комнаты для облачения. Он стоял, спокойно ожидая; ровно в восемь дверь открылась, появился кантор и с порога начал петь «Ма Това» — «Как прекрасны шатры твои, Иаков». Медленно, продолжая петь, кантор поднялся по ступенькам на возвышение, а рабби стоя смотрел на него. Пение закончилось в тот момент, когда кантор достиг кафедры, и только тогда рабби вернулся на свое место рядом с ковчегом.

Затем кантор пропел «Леха Доди», прихожане с ним вместе спели припев, после чего рабби вышел вперед и объявил глубоким баритоном:

— Теперь мы вместе прочтем псалом на двенадцатой странице ваших молитвенников.

Он прочел первый стих, затем следующий вместе с конгрегацией, и его глубокий голос явно выделялся на фоне бормотания прихожан.

Служба и правда была короткой и живой. Проповедь продолжалась всего пятнадцать минут, ни одна часть программы не была затянутой. Кантор пел не слишком много, прихожанам это понравилось. В совместном чтении половину прочел рабби, осталось приятное ощущение легкости и сопричастности; «Амида», прочитанная стоя и в тишине, была почти как отдых.

Были, конечно, и недовольные. Кое-кому из старших не понравилась черная одежда рабби, напоминающая священника или пастора, некоторые сочли приготовления слишком эффектными, театральными и искусственными. Им возражали:

— Послушайте, какая религиозная организация в мире самая сильная? Католическая церковь, правильно? А чем они берут, если не спектаклями и церемонией? Они знают, что приводит людей в церковь каждую неделю — хорошее шоу. И они его ставят.

Оппоненты возражали и по поводу проповеди.

— Как по мне, на самом деле он ничего не сказал.

— Зато на это ему не понадобилось сорок минут.

Но даже самые большие противники были вынуждены признать, что служба было отмечена исключительной благопристойностью, отличительной чертой консервативного иудаизма.

Подавляющее большинство, однако, было в восторге, многие сочли своим долгом подойти к рабби и сказать об этом.

— Я получил истинное наслаждение, рабби. Я редко приходил по пятницам, но с этих пор вы будете видеть меня каждую неделю.

— Ваша проповедь, рабби, задела струнку во мне, если вы понимаете, что я имею в виду. Я долго буду думать об этом.

— Знаете, сегодня вечером я впервые почувствовал, что принимаю участие в чем-то — ну — святом. Я могу назвать это только так.

— И я, рабби. Это был лучший шабат, какой я могу припомнить.

Берт Рэймонд, стоявший рядом с Дойчем, сиял.