Взрыв был негромким. За исключением зияющей дыры в стене квартиры Мимавета и нескольких разбитых окон, материальный ущерб был невелик. Но в отличие от взрыва, который пару месяцев назад унес жизнь профессора Карми, этот произошел ранним вечером, поэтому собралась большая толпа, привлеченная если не самим взрывом, то шумом пожарных машин, и полиция с трудом сумела огородить участок.

Да и реакция на смерть старика совершенно отличалась от реакции на смерть профессора. После гибели Карми пресса выдвигала предположения, почему жертвой был выбран именно он. И через несколько дней оказалось, что он был занят важным сельскохозяйственным исследованием, которое могло привести к поразительному увеличению урожая некоторых зерновых культур. Точных данных о его исследованиях не было, и в то время, как одна газета авторитетно заявила, что он был занят разработкой нового чудесного удобрения, другая не менее авторитетно сообщала, что он работал над использованием неопресненной воды, чтобы сделать пригодными для вспашки тысячи акров земли, которые до сих пор считались бесполезными. В любом случае, все признавали, что он был крупным ученым, чья смерть стала большим ударом для Израиля.

Но Мимавет не был важной персоной и не занимался ничем таким, что могло помочь или повредить Израилю. И это тем более приводило в бешенство, потому что убийство явно было бессмысленным и бесцельным.

Была и другая реакция, вызванная иронией ситуации, как показало заявление доктора, который посетил его незадолго до взрыва. Заявление, сделанное в полиции доктором Бен Ами, широко цитировалось в прессе.

— Это был новый пациент, он выбрал меня из списка «Купат Холим», — думаю, потому что я живу поблизости. У меня был расписан график на весь день, хоть и был шабат. Болезнь не соблюдает шабат, видите ли. Но мне удалось втиснуть этот визит, так как у меня был другой больной на соседней улице, а приехал я немного раньше. Это судьба. Я был там около семи, позвонил, и он крикнул, что дверь открыта. Он был очень простужен, сильно кашлял и сказал, что не спал несколько ночей. Я дал ему лекарство от кашля, ввел снотворное, проследил, чтобы он лег в постель, выключил свет, захлопнул дверь и ушел. Утром я собирался снова зайти. Но, очевидно, он заснул не сразу. Должно быть, немного позже он встал, чтобы налить себе бренди из бутылки, которая стояла на полке в гостиной. Если бы он остался в постели, то был бы сегодня жив, я уверен, так как взрыв был в гостиной, а окно спальни даже не разбилось.

— Представляете, он вызывает доктора, получает лекарство и туда, и сюда, и доктор еще следит, чтобы он лег в постель. Мой доктор не стал бы так заботиться. Он осматривает тебя, выписывает рецепт и уходит. Ты хочешь поговорить с ним, спросить о чем-то? Он слишком занят. Пять минут — это его предел. И где ты получишь рецепт в шабат или в любой вечер после семи, его совершенно не касается. И после всего этого бедняга встает, наливает себе — и бах!

— Откуда они знают, что он вставал, чтобы выпить?

— Это было в газетах. Я видела это в «Ха-маарив». Когда его нашли, он все еще держал в руке бутылку. Они считают, что взрывом его ударило о мраморную полку в гостиной. Наверное, стоял рядом. Голова разбита вдребезги.

И, качая головами, они на минуту смолкали, размышляя о превратностях судьбы человеческой.

А в восточном Иерусалиме, где молодые арабы собирались в многочисленных кафе за чашкой кофе, картами и горячими дискуссиями о политике, и где сообщение о любой неудаче Израиля, какой бы незначительной она ни была, встречалось с большой радостью, весело шутили, что жертве взрыва больше подошло бы имя Ламавет, а не Мимавет — то есть, скорее «к смерти», чем «от смерти».

Конечно, террористы немедленно взяли ответственность на себя, практически все группировки. Аль Фатах, базирующийся в Иордании, выпустил заявление: «Наши храбрые коммандос продемонстрировали, что они могут проникать в самый центр еврейской крепости, и что ни один еврей, живущий в Палестине, не защищен от нашей мести. И так будет до тех пор, пока резолюция Организации Объединенных Наций не будет выполнена, и жители Палестины не добьются справедливости».

Интеллектуалы за арабскую независимость, находящиеся в Ливане, заявили, что в попытках завоевать симпатию мировой общественности израильское правительство прибегло к своим старым уловкам, выдавая жертву взрыва за невинное гражданское лицо. Хорошо известно, что Мимавет был связан с Еврейским Агентством и всего за несколько дней до взрыва находился с секретной миссией в Цюрихе.

Палестинский комитет в Сирии объяснил, что в доме 1 по Мазл Тов-стрит находилось секретное оборудование Армии Израиля, электронный центр управления, уничтоженный их храбрыми коммандос, и что смерть Мимавета была чисто случайной.

Каирская «Аль-Ахрам» утверждала, что израильское правительство скрывает истинные факты. Газета цитировала главу Организации освобождения Палестины, который сказал, что в это время на Мазл Тов-стрит, 1 проходило секретное стратегическое совещание, что там находилось много высокопоставленных израильских должностных лиц и что число смертельных потерь доходит до пятидесяти.

Лига англо-арабской дружбы в своем информационном бюллетене намекала на множество улик, доказывающих, что взрыв был организован израильтянами с целью вызвать к себе сочувствие в мире, что они уже делали такие попытки, взрывая пассажирские самолеты и обвиняя в этом арабов.

Рабби услышал новость по радио, в вечернем выпуске новостей. Первый шок от осознания того, что убит человек, которого он видел только этим утром, разговаривал с ним, тут же сменился ощущением, что он должен что-то предпринять. Он позвонил Стедману.

— Да, я услышал об этом раньше, в вестибюле отеля. Ужасно!

— Я думаю, мы должны пойти в полицию.

— В полицию? Зачем? Мы можем сообщить им что-то полезное, рабби?

— Мы можем передать его рассказ. Вы можете дать им прослушать свою запись. По поводу его врага…

— Простите, рабби, не вижу логики. Если бы убили этого, как его там — Резникова, эта история еще могла представлять хоть какой-то интерес для них. Но убили-то Мимавета.

— Думаю, они должны знать.

— Поверьте мне, они знают. А если нет, то достаточно скоро узнают. Как только спросят в той мастерской, где у него был стол, и…

— Откуда вы знаете, что он рассказывал там об этом?

— Полно, рабби, вы же слышали, что говорил механик. Сумасшедший старик всем рассказывал о своих проблемах — как он это назвал? — как заведенный. Уж не думаете ли вы, что мы трое, совершенно незнакомые ему, первыми услышали эту историю? Можете быть уверены, что он рассказывал ее любому, кто соглашался слушать.

— Но все-таки, я думаю, что… я хочу сказать, что хуже бы от этого не стало…

— Рабби, — убежденно произнес Стедман, — я очень много бывал за рубежом и усвоил одну вещь: не связывайся с полицией, если можешь этого избежать. Я знаю, вы думаете, что в Израиле все иначе, но поверьте мне: во всем мире полиция одинакова. И нам нечего сообщить им за исключением того, что мы видели его утром в тот день, когда он погиб. После нас у него могло быть сколько угодно гостей. Тот доктор видел его совсем незадолго до происшествия.

— Однако, я хотел бы обсудить это с вами. Завтра, например…

— Сожалею, рабби, но рано утром я на несколько дней еду в Хайфу. Встретимся, когда вернусь.

Рабби никак не мог успокоиться. Стедман, вроде бы, прав во всем, и все же он чувствовал, что они должны пойти. Но идти один он не мог. Сам собой возникал вопрос, почему об этом не сообщил Стедман, — а именно этого тот и старался избежать.