— Когда я получила твою телеграмму, я была уверена, что ты везешь домой какую-то девушку, — сказала Бетти Дойч, умело выведя машину из аэропорта и выбравшись на шоссе, которое вело домой, в Барнардс-Кроссинг. — Ты написал: «Мы прилетаем» вместо: «Прилетаю». Совершенно несвойственное тебе мотовство — написать лишнее слово, но потом я подумала, что таким образом ты меня предупреждаешь, что приедешь с девушкой, которую подцепил — или которая подцепила тебя.
Стедман рассмеялся.
— Ты была близка к истине, Бет, но это не про девушку; это был Рой. Я думал, мы на недельку приедем сюда. Но Лаура встретила самолет в аэропорту Кеннеди, и Рой решил сначала поехать с ней домой.
— О, я бы так хотела, чтобы он пожил у нас. Ты знаешь, как я отношусь к нему, Дэн.
— Ну да, он твой единственный племянник…
— Когда своих детей нет, племянник становится чем-то большим, чем племянник, даже чем единственный племянник.
— Ладно-ладно, он с удовольствием приедет к тебе надолго, когда устроится, — пообещал Дэн.
— Замечательно. Он, должно быть, здорово поработал, чтобы так рано сдать экзамены. Он сдал их?
— Не совсем. Кое-что помешало…
— С ним все в порядке, а? — быстро спросила она. — Он не заболел, не…
— Нет-нет. Он здоров. Я все расскажу, когда доберемся домой. Нет смысла повторять это еще раз при Хьюго. Кстати, как он?
Она предпочла бы и дальше говорить о племяннике, но хорошо знала своего брата и знала, что силком из него ничего не вытянешь.
— Хьюго в добром здравии. Он всегда в добром здравии, — добавила она, — но иногда может достать.
Бетти Дойч была глубоко предана мужу, но видела его недостатки, и хотя никогда не заговорила бы о них с посторонним, без стеснения признавалась в них брату, который, в конце концов, был кровным родственником и, следовательно, в некотором смысле даже более близким, чем супруг.
— Трудно быть замужем за раввином; они слишком много времени проводят дома. Они постоянно вертятся под ногами. И неизвестно, когда он сбежит на какое-то важное заседание, или на замену неявившемуся лектору. Ты готовишь вкусный обед и собираешься после пойти в кино, а в итоге обедаешь одна и смотришь потом телевизор. А то приходит поговорить какой-нибудь паренек, у которого неприятности, — или он думает, что у него неприятности. И конечно, надо немедленно поговорить, потому что иначе он убежит из дома, или покончит с собой, или сбежит с какой-то совсем неподходящей девчонкой, а ты сидишь над остывающим обедом и ждешь, раздумывая — начинать без него или еще немного подождать, и прислушиваешься к голосам в кабинете, пытаясь угадать, заканчивают они уже, наконец, или еще есть о чем поговорить.
Стедман засмеялся.
— За все это время ты, конечно, могла бы и привыкнуть.
— К некоторым вещам никогда не привыкаешь. Когда мясо пережарилось, воспоминания о том, что оно пережарилось и на прошлой неделе, не помогают. Но я хотела сказать, что все это не идет ни в какое сравнение с тем, когда живешь с раввином, у которого нет кафедры. Когда Хьюго ушел на пенсию, он был полон замыслов: он собирался отредактировать свои проповеди и издать их отдельной книгой; потом должна была появиться книга заметок консультанта; следующей была книга о еврейских праздниках. Он был полон замыслов, полон замечательных намерений, которые собирался осуществить теперь, когда у него наконец-то появилось свободное время. Он капитально отремонтировал свою пишущую машинку, запасся бумагой и копиркой, купил запасную ленту и особую бумагу, с которой не надо вытирать, если сделаешь ошибку. И ровно три дня он уходил к себе в кабинет сразу после завтрака и проводил там пару часов. На четвертый день он решил сначала пойти прогуляться. Я пошла в его кабинет — не шпионить, как ты понимаешь, просто убрать и вытереть пыль. И там было только несколько листков бумаги, на которой он напечатал что-то вроде «быстрая коричневая лиса» и «восемьдесят семь лет назад» — и тому подобное.
— Иногда бывает немного трудно начать.
— Он никогда и не начинал, Дэн, — мягко сказала она.
— Я думаю, всем, кто уходит на пенсию, надо немного времени, чтобы приспособиться.
— Но раввину намного труднее, — настаивала она. — Он многого лишен. В общине о нем сложилось определенное представление, которому он должен был соответствовать. Другие люди, уйдя на пенсию, могут каждый день играть в гольф и каждый вечер в карты. Могут ходить в кино или читать детективы. Но от раввина требуется более высокий уровень — по крайней мере, он так думает. Можно иногда сыграть в гольф, но если его будут видеть на поле каждый день, люди начнут удивляться. Мы обычно ходили в библиотеку пешком, потому что от нашего дома до нее было около мили. Это хорошее расстояние для приятной прогулки по свежему воздуху, и у нас была какая-то цель. Мы ходили вдоль полок, время от времени он показывал на какой-нибудь детектив и просил, чтобы я взяла его на свой абонемент. Бедняга не хотел, чтобы библиотекарь знал, что он читает что-то несерьезное. Он мог взять на свой абонемент книги по социологии и сравнительной религии, всякое такое. Но читал он только те, которые просил взять меня.
Стедман рассмеялся.
— Какая тебе разница, что он читал? Все-таки занятие.
— О, я не возражала. Я просто вспомнила об этом, чтобы показать тебе, что у раввина все по-другому. Но он не мог читать целый день. На самом деле Хьюго никогда и не был ах уж каким читателем. И просто от нечего делать бедняга целый день ходил за мной по пятам. Когда я стелила постели, он был тут же. И когда я возилась на кухне, он был там, предлагая что-нибудь сделать, подавая вещи, которые мне не нужны. Понимаешь, у женщины свой ритм работы. Если она привыкла доставать перец из шкафчика, мало пользы от того, что она находит его под рукой. Это выбивает ее из колеи. Говорю тебе, если бы не подвернулась эта работа, я бы сошла с ума.
— Но она подвернулась.
— Да, и здесь действительно очень хорошо. И конгрегации очень нравится Хьюго. Что касается правления, так они просто не знают, как еще показать, насколько они благодарны за его приезд. И Хьюго нравится здесь намного больше, чем в его старой конгрегации, где он провел тридцать лет. Со времени приезда у него не было ни одной размолвки с правлением, они со всем соглашаются. С этой точки зрения это самая легкая работа, какая у него когда-либо была. И он вовсе не стар, понимаешь? Я хочу сказать, что раввин в шестьдесят пять лет действительно в расцвете сил. В конце концов, он не роет канавы. И потом он может читать все свои старые проповеди, а для этих людей они, конечно, как новые.
— Но ведь это только временно.
— А вот это не обязательно. Если бы Хьюго не был таким нерешительным в некоторых вопросах и таким непрактичным, он мог бы оставаться здесь столько, сколько захочет. Он наверняка посоветуется с тобой. Я говорила с ним, и почти убедила.
Она включила сигнал поворота и повернула за угол.
— Вот наша улица.
Она остановила машину у обочины, и в ту же минуту рабби Дойч помахал им рукой с веранды.
Когда Дэн вышел из машины, шурин бурно приветствовал его:
— Рад видеть тебя, Дэн. Побудешь у нас какое-то время, а? Эй, дай я возьму твой чемодан.
Несмотря на протесты шурина, он ухватил самый большой из двух чемоданов, которые Дэн выгрузил на тротуар, и направился к дому.
— Похоже, Хьюго подходит здешняя жизнь. Он выглядит намного веселее и энергичнее, чем когда я видел его последний раз.
— Это правда. И все из-за новой работы. Он действительно страшно доволен. Ты должен помочь мне убедить его остаться.
— Мы еще поговорим об этом, — как-то загадочно произнес он.