Дверь открыла горничная в форменном платье. Она проводила рабби в библиотеку и сказала, что сейчас доложит о нем мистеру Горальскому.

Бен Горальский появился почти немедленно и указал гостю на стул.

— Рад, что вы смогли зайти, рабби. Отец обрадовался, когда я сказал, что вы собираетесь проведать его.

— Я бы зашел раньше, но сам несколько дней пролежал в постели.

— Да, я знаю. — Бен запнулся. — До меня дошли кое-какие слухи… У вас, кажется, была небольшая проблема из-за меня… по поводу этого Хирша?

— Была небольшая проблема, — согласился рабби.

— Я хочу, чтобы вы знали: я сожалею.

— Ваш отец очень возмущался по этому поводу?

— Я не говорил с ним об этом — вернее, говорил только раз. Когда этот парень, Бим, сказал мне, что это, возможно, самоубийство, я вскользь сказал об этом отцу, и он ужасно расстроился. Как раз в тот день он неважно себя чувствовал и, похоже, решил, что конец уже близок. Он сказал, что это не по правилам, и разволновался из-за того, что кладбище будет не строго ортодоксальным. Вы же понимаете, у вас консервативный храм, а не ортодоксальный, к какому мы привыкли, и вы там много чего можете сокращать или менять. Вот отец и переживал, что его там похоронят.

— Понимаю.

— Он считает, что Хирша надо было похоронить где-то в стороне, без церемонии и всякого такого. Он рассказал мне про один случай, которому он был свидетелем еще в молодости, на старой родине. Там одна девушка покончила с собой. У нее должен был быть ребенок, а она была девушкой… то есть была не замужем. Ее просто зарыли в землю, а на следующий день ее отец отправился на работу, как ни в чем не бывало. Я имею в виду, что не было даже семидневного траура. Должно быть, тогда это произвело на отца сильное впечатление, потому он и расстроился из-за того, что Хиршу устроили настоящие похороны. Он сказал, что если ту девушку похоронили таким образом, то и Хирша должны были так же. Конечно, у него в голове путаница, потому что здесь нет никакой связи.

Рабби собрался подняться, считая, что обмен любезностями закончен, но Бен Горальский жестом его остановил.

— Отец как раз задремал. Я сказал сиделке, чтобы дала мне знать, когда он проснется. Вы спешите?

— Нет. По правде говоря, я хотел поговорить с вами. Вы, как я понимаю, были знакомы с Айзеком Хиршем?

— Да, я знал его. Я знал всю их семью. Они жили бок о бок с нами в Челси, много лет назад. Я знал его отца и мать, и его самого тоже.

— Поэтому вы его и рекомендовали на это место у Годдарда?

Массивное лицо Горальского смягчилось, на толстых губах появилась улыбка. Он медленно покачал головой.

— Да, я рекомендовал его и приложил немало усилий, чтобы устроить его на это место. Мы постоянные клиенты Годдардовской лаборатории, и я могу разговаривать с Квинтом, который там заправляет, без обиняков. Я добился этого места для Хирша, потому что смертельно ненавидел его. — Горальский громко рассмеялся, увидев удивление на лице рабби. — Как я сказал, Хирши жили рядом с нами. И они, и мы были очень бедными. У нас был куриный бизнес, а у его отца была маленькая портняжная мастерская. Про миссис Хирш ничего не скажу — она была хорошая женщина, и когда она умерла, я пошел на ее похороны. Мы все пошли — отец ради этого даже закрыл лавку. А вот мистер Хирш был тот еще тип. Лентяй, бездельник, да еще вечно хвастался своим драгоценным сыночком. Нас в семье было четверо — у меня два брата и сестра, и все мы работали в лавке — после школы, по воскресеньям, по вечерам. В то время, чтобы прожить, иначе было нельзя. Я даже не закончил средней школы — бросил ее и начал работать в лавке полный рабочий день. А Айк Хирш закончил, и поступил в колледж, и продолжал учиться, пока не получил степень доктора — не настоящего доктора, а доктора философии. Он не играл с другими ребятами на улице. Он был толстячок, коротышка — из тех, над которыми все смеются. Так что он по большей части сидел дома и читал книжки. А его отец заходил к нам и хвастался им. Вы знаете, как евреи относятся к образованию, так что можете себе представить, каково было моему отцу выслушивать это. Мы-то ведь не учились, и старик Хирш не давал ему об этом забыть. Но скажу вам, рабби: отец никогда нас этим не попрекал.

Потом умерла миссис Хирш, и мистер Хирш всего через год — чуть ли не день в день — женился снова. Ну, вы же понимаете — за день-два невозможно встретить женщину, сделать ей предложение и жениться. Во всяком случае, не в этом возрасте. А это значит, что он все это обстряпывал в течение года траура, то есть когда, можно сказать, тело жены еще не остыло в могиле. Айк благодаря своему образованию устроился на какую-то государственную работу — тепленькое местечко, и даже не приехал на свадьбу. На похороны отца через год он тоже не приехал. Мой отец пошел. Он хотел, чтобы я тоже был, но я не пошел.

Ну вот, наши дела все время шли в гору — война помогла. Мы продолжали жить в том же старом домишке в Челси, с теми же соседями, хотя к тому времени могли уже устроиться гораздо лучше. Отец понемножку стал торговать недвижимостью, удачно купил кое-какие акции, и все-таки каждое утро ходил работать в лавку. Свой бизнес мы тоже расширили, занимались уже крупными оптовыми поставками, но отец все равно каждое утро стоял в лавке в своем фартуке и соломенной шляпе. Вот такой человек мой отец.

— И все это время, как я понимаю, вы ничего не слышали о Хирше?

— Совершенно верно. А потом в один прекрасный день он явился к нам с визитом. У него возникла идея выпускать транзисторы. Ничего, мол, революционного, но можно удешевить их примерно на десять-двадцать процентов. Я тогда понятия не имел, что такое транзистор, мой отец — тем более, но Айк умел убеждать, а отец очень в него верил. Я думаю — хоть мне этого и не понять, — что его отец сумел-таки внушить моему, будто Айк гений. Хирш изложил свой план, и все выглядело как будто неплохо. У него были связи во всевозможных государственных организациях, и он заверил нас, что государственные заказы обеспечены. Короче, отец согласился вложить десять тысяч долларов. Хирш не вложил ни гроша, но при этом был полноценным партнером — его доля составляла пятьдесят процентов.

Мы купили склад, сделали там завод и начали работать. Айк генерировал идеи, а я был тупицей и недотепой — моих знаний хватало только на то, чтобы ведать снабжением, контролировать отгрузку и следить за тем, чтобы рабочие работали. И за один год мы потеряли десять тысяч долларов сверх наших первоначальных вложений. Потом мы получили один заказ. Большой прибыли он нам не сулил, но позволял какое-то время перебиться. Я пошел и купил бутылку, чтобы отметить это дело. Мы успели поднять пару тостов за свое здоровье и за успех нашего предприятия, а потом мне позвонили, и мне пришлось уйти. Меня не было всю вторую половину дня, а когда я вернулся, Хирш все еще был в офисе — пьяный вдрызг.

На лице Горальского отразилось потрясение от этого воспоминания.

— Вы представляете себе, рабби: образованный еврейский мальчик — и пьяница! Я не сказал отцу. Я боялся. Сам боялся в это поверить. Все твердил себе, что это случайность, что он немного переборщил и сам не соображал, сколько выпил. На следующий день он не пришел на работу. Но через день явился точно вовремя, как будто ничего не случилось. А на следующий день снова напился. Я выждал еще пару недель, а потом сказал отцу. «Избавься от него, — вот что сказал мой отец. — Избавься от него, пока он не пустил нас по миру».

— Вы так и сделали, как я понимаю?

Горальский с мрачным удовлетворением кивнул головой.

— Я ему предложил: либо он выплачивает нам нашу долю, либо мы выплачиваем ему его долю. Конечно, ему было не собрать таких денег, да это и к лучшему: разве такой человек смог бы заниматься бизнесом? Мы выплатили ему сразу пятнадцать тысяч наличными и распрощались с ним. И знаете, рабби, это было как гора с плеч. Через несколько месяцев мы получили настоящий государственный заказ, и дело пошло.

— А вы знали об этом заказе, когда делали ему то предложение?

— Бог мне свидетель, рабби, — нет. Мы подали свою заявку за несколько месяцев перед тем, но никаких заказов нам не поступало.

— Ну, хорошо. А когда вы увидели его в следующий раз?

— Я с ним больше не виделся. Мы стали открытым акционерным обществом, выпустили акции на рынок и пошли в гору. Переехали в этот дом. А потом вдруг я получаю письмо от Хирша: он хочет устроиться на работу в Годдардовскую лабораторию, так не могу ли я ему помочь, потому что они требуют рекомендации. Ну, я и позвонил Квинту, изложил ему все как можно убедительнее и заручился обещанием, что в своем письме к Хиршу он непременно упомянет, что на их решение взять его на работу в значительной степени повлиял мой авторитет.

— Но я не понимаю. Вы сказали, что сделали это из ненависти к Хиршу?

— Правильно. Вот он — со своей степенью доктора философии из Массачусетского технологического, и вот я — который не окончил даже средней школы. Я хотел, чтобы Хирш осознал, что он, со всем своим образованием, вынужден просить у меня работу, а я могу ее ему дать.

— И после того, как он туда устроился, вы его не видели?

Горальский покачал головой.

— Он звонил пару раз, но я велел горничной говорить, что меня нет. Я, можно сказать, человек суеверный, рабби. Я сказал себе: если у тебя были проблемы из-за какого-то невезучего малого, то его надо остерегаться. И чтоб вы знали, рабби: я оказался прав. Двадцать лет назад этот Хирш чуть не разорил нас. И вот этот сукин сын возвращается в город и снова чуть не разоряет меня.

— Как это?

— У нас тут была небольшая проблема, и я поручил Годдардовской лаборатории поразмыслить над ней — хотел посмотреть, как они с ней справятся. И вот через какое-то время мы получаем предварительный отчет, в котором они пишут, что, по их мнению, они нашли способ решить эту проблему, да не просто способ — прямо-таки переворот. В это время мы как раз подумывали о слиянии с другим предприятием — на основе передачи акций. Понимаете?

Рабби кивнул.

— Только это между нами, рабби.

— Разумеется.

Горальский рассмеялся.

— Между нами! Да об этом известно любой брокерской конторе в Бостоне, хотя все, что у них есть, — это слухи. Такие вещи разве удержишь в секрете? Но все-таки я бы не хотел, чтобы стало известно, что это исходит непосредственно от меня. Понимаете?

Рабби снова кивнул.

— И вот наши акции начинают подниматься вверх. Это нормально, так бывает всегда, когда появляется информация о слиянии: несколько дней они идут вверх, а потом постепенно опускаются, иногда даже ниже, чем до того. Но в нашем случае все было иначе. Они продолжали расти, и через пару недель цена их почти удвоилась. И я прекрасно понимал, что дело тут не в слухах о слиянии. Было что-то еще — видимо, слухи о том, что мы работаем над чем-то из ряда вон выходящим. Такое ведь тоже трудно удержать в секрете. Может быть, я немного преувеличиваю, может, вообразил, что эти умники из лаборатории спекулируют на бирже, но я никому ничего плохого не делаю. В конце концов, моя фирма в процессе слияния на основе передачи акций. Я собирался отдавать две своих акции за одну их, а тут получается, что обмен будет равный, так что тут плохого? И главное, все по закону, понимаете? Потому что если я действительно успешно внедрю новый производственный процесс, мои акции будут стоить намного больше. Улавливаете?

— Да.

— И вот мне звонит из лаборатории Квинт — в пятницу вечером, я как раз собрался уйти раньше, потому что это был вечер «Коль-нидрей». И он мне говорит: извините, мол, но с предварительным отчетом мы поторопились… Поторопились они, черт! Они просто напороли там чуши, понимаете?

— Кажется, понимаю, — неуверенно сказал рабби. — Они допустили ошибку?

— Именно! Ну и в каком виде я оказался? Я собираюсь объединяться с первоклассным предприятием, а теперь это выглядит так, будто я ради более выгодных условий манипулировал своими акциями!

— Понятно.

— Что же, думаю, делать? Был как раз Йом-Кипур, я пришел домой, а там отец разболелся. На следующий день ему не стало лучше — скорее даже хуже. А в воскресенье мне звонят эти люди, и я чувствую, что они недовольны и — что-то подозревают. В общем, в понедельник я отправился в лабораторию, чтобы разобраться с Квинтом. Вы, наверное, никогда не имели дела с этими армейскими типами? Он всегда изображал из себя генерала — такого, знаете, величественного, немногословного, делового: ать-два, ать-два! А тут я вижу — ему как-то не по себе, как-то он поеживается… И знаете, что он мне в конце концов сказал? «Вообще-то это ваш человек ошибся, мистер Горальский. Вы сами его сюда устроили, практически силком навязали. Это Айзек Хирш». Как вам это нравится? Когда я первый раз имел с ним дело, он меня чуть не разорил. Потом я двадцать лет его не видел и ничего о нем не слышал. Когда он сюда приехал, я постарался как можно меньше иметь с ним дело. И вот он снова чуть не уничтожил меня! Теперь понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что от таких ребят надо держаться подальше? Вы хотите что-то спросить, рабби? Вы наверняка удивлены — зачем я пошел на его похороны?

— Вообще-то участие в похоронах традиционно считается благим поступком, мицвой.

— Какая там мицва! Я просто, черт возьми, хотел быть уверен, что его действительно похоронили…

В комнату заглянула горничная.

— Ваш отец проснулся, мистер Горальский.

Поднимаясь по лестнице, Горальский сказал:

— Ни слова об этой истории с кладбищем, рабби. Я не хочу расстраивать отца.

— Разумеется.

Старик уже встал с постели и сидел в кресле, когда они вошли. Он протянул худую руку в синих жилах, приветствуя рабби.

— Смотрите, рабби, я постился, и теперь мне лучше.

Рабби улыбнулся ему.

— Я очень рад, что вы так хорошо выглядите, мистер Горальский.

— Ну, пока не так уж хорошо… — Он взглянул на сына. — Бенджамин, ты хочешь, чтобы рабби стоял? Принеси ему стул.

— О, не стоит беспокоиться.

Но Бен уже вышел из комнаты. Вскоре он вернулся со стулом, поставил его для рабби, а сам присел на краешек кровати.

— Я пропустил «Коль-нидрей», — продолжал старик, — первый раз в жизни. Я еще ни разу — наверное, с пятилетнего возраста — не пропускал «Коль-нидрей». Мой Бен говорит, что вы прочли прекрасную проповедь.

Рабби украдкой взглянул на Бена, который сжал губы, как бы умоляя его не проговориться.

— Вы же знаете, мистер Горальский, в Йом-Кипур стараешься немножко больше. На следующий год вы сами сможете оценить.

— Кто знает, или будет следующий год? Я старый человек, и я много работал всю свою жизнь…

— Что ж, этому вы и обязаны своей жизнеспособностью. Усердный труд…

— Он твердит это столько, сколько я себя помню, — сказал Бен.

Старик посмотрел на сына с упреком.

— Бенджамин, ты перебил рабби.

— Я только хотел сказать, что усердный труд никогда никому не вредит, мистер Горальский. Но вам не надо беспокоиться о том, что произойдет через год. Вы должны думать только о своем выздоровлении.

— Это правда. Никогда не знаешь, кто будет следующим. Как-то, несколько лет назад, у меня на лице появилась такая штука, вроде бородавки. Я читаю еврейские газеты, рабби, а там каждый день есть колонка — советы доктора. И однажды там написали, что такая бородавка может стать — Господи, избави, — раковой опухолью. Ну, я пошел в больницу. Там меня осмотрел молодой врач — он, наверное, подумал, что я беспокоюсь из-за того, что бородавка портит мой внешний вид. Может, решил, что я актер и хочу выглядеть красиво. Он спросил, сколько мне лет. А мне тогда было, наверное, семьдесят пять. И когда я ему сказал, он засмеялся. И сказал: если бы вы были моложе, может быть, мы бы сделали операцию. То есть вроде как на человека с моим возрастом это только даром тратить время. Так он дал мне мазь, чтобы я мазался и пришел на следующей неделе. Я пришел через неделю — а там уже другой доктор. Я спросил, где тот врач, который был на прошлой неделе, а они мне говорят: он погиб в автокатастрофе.

— Так ему и надо, — сказал Бен.

— Идиот! Ты думаешь, я жалуюсь, что он надо мной посмеялся? Он был прекрасный молодой человек, доктор. Я только имею в виду, что никто не может сказать, кого Бог выберет первым. Я слышал, молодой Хирш умер прямо в ночь «Коль-нидрей». Он тоже был хороший мальчик, такой образованный.

— Он был пьяница, — сказал Бен.

Старик пожал плечами.

— Всегда считалось, рабби, что пьянство — это ужасно. Но вот только два дня назад я читал в еврейской газете, в той самой колонке доктора, что пьяница — это как бы больной человек. Это не его вина.

— Он наложил на себя руки, папа.

Старик печально кивнул.

— Это таки да, ужасно. Он, наверное, много страдал. Может быть, он не мог перестать пить. Он был образованный мальчик. Так что вы думаете — может, для него быть пьяницей было как для другого человека иметь рак!

— Вы хорошо его знали? — спросил рабби.

— Айзека Хирша? Конечно, я знал его с тех пор, как он родился. Я знал его отца и его мать. Она была прекрасная женщина, но ее муж, его отец, он был ничтожество. — Он в раздумье склонил голову набок. — А мы знаем, что надо делать, что будет правильно? Этот вот Хирш — он никогда в своей жизни и дня честно не работал. Даже когда его жена была жива, он не пропускал ни одной юбки. Говорили, что приличные женщины не хотят ходить к нему на примерку. Он их своими лапами… ну, вы меня понимаете. А когда жена умерла, он еле дождался, чтобы снова жениться. Но сын его был образованный мальчик, он поступил в колледж, получил стипендию, закончил его, и даже стал доктором — доктором философии. А я? Всю жизнь тяжело трудился и соблюдал все правила, и никто из моих четверых детей не поступил в колледж.

— Но…

— И все-таки, рабби, с другой стороны, все мои дети… у всех у них есть здоровье, и живут они хорошо, и хорошо ко мне относятся. А Айзек Хирш даже не приехал на похороны своего отца, а теперь он тоже умер. Так что не говорите.

— Теперь вы иначе относитесь к похоронам Хирша? — предположил рабби.

Губы старика сжались в твердую линию.

— Нет, рабби, сказал он. — Правило есть правило.